Прошка-Блин

          
Жизнь в нашем таежном краю была спокойная, безо всяческих катаклизмов и происшествиев. Но как-то лет десять назад появился в наших местах брадобрей Прошка, по прозвищу: Блин. Блин-то он блин, но вовсе не потому, что рожа у евоного плоская и круглая с вечно сальной улыбкой до ушей да крупными бородавками и родинками, в бесконечном множестве разбросанных по всей щербатой коже лица и вечно небритым щекам, а потому как почитай опосля каждого слова вставлял оный, либо-ть  «блин», либо-ть «бля**»...
Откуда он пришёл в наш посёлок, никому то неведомо, но после его появления в нашей размеренной, на много лет вперед расписанной жизни что-то не заладилось.
Нельзя сказать, что местные корифаны шибко обрадовались прошкиному появлению, но их дикорастущие бороды и шевелюры доставляли им тако неудобство, что Прошка со своим ремеслом пришёлся как раз ко двору, ежели бы не его чрезмерная болтливость, занудство и зазнайство...
Но! Всё это тема цельной повести, а так как мене сегодни спешить в общем-то некуда, посему я не буду торопить событья и расскажу вам все с самых начал…
А началось всё, как и полагается на Руси, в кабаке. Все великие дела спокон веков зачинались в кабаке. А где ж им зачинаться, ежли не в кабаке?  Тама вся отмасфера располагает к умственному расслаблению и идейному зачатию. Винные пары да клубы дыма — именно та аура, в коей возможно зарождение гениальной идеи либо-ть дурацкого плана.
 Но, всё по порядку!
Выпивали как-то вместе Прошка брадобрей да Иван-дровосек, этакий Дуболом Раскарягович, косая сажень в плечах, рядом с коим Прошка, будто с питейной чашей плошка.
Сболтнул Иван спьяну, что посулил евоному купец Острягин сто рублёв, ежли он просеку к мефодьевскому торфяному болоту прорубит.
 А, должон признаться, о том болоте всяческие дурные слухи хаживали, де поселилась в ейном месте нечисть поганая, коя весь крещённый люд, коий по незнанию в тех местах появляется, правдой, неправдой ли в трясину так и затягивает.
Потому все это болото стороной обходили, а мефодьевским его прозвали, потому как там в лесной сторожке, что недалече совсем от болота, жил некий лесник Мефодий; балакали будто он с ентой нечистью чуть ли ни в кумовьях, но до этого никому никакого дела не было. Да и в поселок старик почти никогда нос не совал, жил себе отшельником, а как помёр, все про него и забыли.
Но полуразвалившуюся мефодьевскую сторожку, а, стал быть, и одноименное болото, все обходили за версту — бережённого, как говорится, бог бережёт.
— Да я-ть, блин, — расхорохорился Прошка, — просеку, блин, за три дни к болоту проложу...
— К мефодьевскому? — удивились мужики, что за суседними столами восседали, да промеж собой чтойто балакали, — за три дни?
— Ну ты, брат, загнул! — усмехнулся в усы Иван. — Я и за тыщу рублёв не соглашусь туды просеку рубить, а ты за три дни хошь...
— И смогу... — ударил хмель в голову Прошке, — давай, блин, спорнём!
— А на что? — заинтересовался дровосек. — С тебя и взять-то нечего гол, как сокол!
— Дак как эт ничего нету-ти, а енто, блин, а?..
Тут вообще тако началось, вобчем это зрелище не для детей и слюнтяев. У мене даже язык не поворачивается, но все-таки скажу, раз уж н;чал. Короче, спустил Блин штаны и потряс своим мужским достоинством, а посмотреть было на что... Все так и ахнули от неожиданности.
— Это, блин, разве-ть не богатство? — торжествующе произнес брадобрей. — Даю, блин, на отсечение, ежели к после-послезавтраму просеку не прорублю, токма топор мене свой одолжи, а то я бритвой своею немного-ть дерев навалю, блин.
— Насчет струменту не извольте сумневаться, снабдим самым лучшим. А вот насчёт ставки, братан, не погорячился ли ты часом? — вопросил кузнец Петро Ковалев, почёсывая плешивый затылок. — Ни велика ставка-то? Понимаешь, Блин, мы мужики сурьёзные, ежели твою ставку примём, то в случ;е не сполнения твоих обязательств, ведь и оттяпать могём. Так что покумекай, ЭТО, вот — единственное твоё достоинство, причём весьма солидное, чтобы им так запросто разбрасываться.
 — ЭТО — всё моё —  что хочу, то с ним и делаю, — пуще прежнего разошёлся мужичок. — А вот, что вы поставите в противувес, токмо, чур, деньги не ставить?
 — Ладно, не деньги, — отвечает Иван, — ежели прорубишь за три дни просеку, то все мы цельный год кажное твоё поручение без возражений и совсем бесплатно сполнять будем.
 — Это здорово, но ещё к тому: вы мене трижды на руках до мефодьевского болота и обрат пронесёте!
 — По рукам...

 Утром, когда-ть Прошка опохмелился да в себе пришёл, евоному туточки про пари и сообчили, у бедного ажна волосы на заднице дыбом встали, потому как узнал: каку он спьяну шибко неисполнимую задачу перед собой поставил. Но делать неча, взвалил себе на загорбок струмент да пошлёпал к мефодьевскому болоту, кляня свой длинный язык и дурной свой характер.
 Первый день закончился быстро, едва ли десять деревьев успел завалить Прошка. Солнышко за холмой сокрылось, а результату практически никакого. Полночи ещё мужичок топором промахал да под дерево свалился без задних ног.
 Где-то далёко за полночь вдруг привиделось брадобрею, будоть подошел к евоному какой-то старикашка, божий одуванчик, подошёл и молвит холодным, замогильным голосом:
 — Ну ты вляпался в сторию, мальчик мой, но так и быть я тебе спомогну, шибко ты мене напоминаешь, я тож такой был: молодой и ершистый. Возомнил из себе сказочного героя, думал: горы сворочу; да где там, на первом же камушке зубы и обломал.
— Ты кто? — кое-как продрав зенки, полюбопытствовал Прошка. — Привидение али, блин, человек, и чё тебе от мене надобно?
— Лесник я, по прозванию Мефодий.
— Так ты уж давно помёр!
— Для кого и помёр, для кого и нет... А, вот, послухай лучше, чего я тебе расскажу. Я ведь не по своей воле на ентом болоте оказалси, сослал меню сюда царь-государь, за то, что я его дочку-прынцессу спортил. Ты не смотри, что я весь кривой, горбатый да беззубай, смолоду я первый красавец в нашем царстве-государстве был. А прынцесса ничего из себе не представляла, да и не первый я у ейной был, но такова моя горькая судьбинушка.
 Да и не о том я жалаю с тобой говорить, оченно мне хочется твому горю спомочь, надо нам как-то твоё «богатство» в целостности и сохранности оставить, авось ещё пригодится для какой ни весть прынцессы, — сказал старик и усмехнулся в седые усы, торчащие в разные стороны, будто прутья от голика, в этих усах позастревали в огроменном количестве: и соломинки всякие; и жухлые листья; и даже, кажись, какие-то жучки-паучки, одним словом, старик и не старик вовсе, а самый пренастоящий лешак.
— Д-ааа, ага, блин... — только и смог сказать Прошка-Блин.
— Вот чта, Пров Саввич, едва рассветёт, беги к речке Вонючке, что тут недалече протекает; и иди, значитца, всё время вверх по течению, спокуда она, река то бишь, тебе в моё, то бишь мефодьевское, болото не заведёт, а вот там у ейного, вонючего истока стоит хилая такая, сухо-скрюченная берёзка. — Эа.. ты осторожненько подойди к ней, да как бы-т невзначай, рубани по камельку топориком, но смотри ни глубоко, так саму малость, то бишь токма, чтоб сок засочилси...
— А дальше что?
— А что дале-то? Дак ты и сам всё увидишь, токмо не боись, то бишь ничего не пужайся. Ежли ты и взаправду парень не промах, можа у тебя что-нибудь и выгорит: мож и жив останешься; мож и... то бишь «богатство» сохранишь... — не успел старик договорить последние слова, как исчез, будто и не было его вовсе.
Прошка глаза протёр, сидит зенками лупает, ничего спонять не могёт: радоваться ему ентому видению али печалиться. Да недолго он так, задумавшись, просидел, в скорости в суседней деревне петухи раскричались, да и солнышко следушком над лесом стало подниматься.
Засунул Блин тяжёл топор за пояс и, перекрестившись на восток, направился в указанном ему Мефодием направлении...

«А ведь точно же, не соврал старик» — подумал мужичок. Прямо у болота на бережку Вонючки росла сухонькая берёзка, листьев на коей по пальцам перечесть можна. Походил брадобрей вокруг да около вынул топор, поплевал на руки и начал ближайшее дерево рубить, да, вдруг, навроде как бы-т случайно, топор у ейного соскользнул и рубанул по берёзке.
 Тут такое началось. У-ууу... Хотя нет, так... ничего особенного, ну засочился из надруба сок, и всего делов ... Токма чрез минуту, другую, лучи солнца коснулись крупных капель скользящих по стволу; и те поалели, будто кровиночки из рубленой раны истекающие. Прошке даж показалось на мгновение, что застонала березка, яко девица. Дюже спужался он ентого стона, бросил топор и ломанул в чащу леса, только сучья затрещали...

Цельный день Прошка: по началу бежал, а уж ближе к вечеру кое-как плёлся, но лишба подале от проклятого болота. А вечер в наших местах короткий, раз и кромешная тьма, будто кто солнце, будто свечку на именинном пирогу взял и задул.
Идет Блин, сам себя клянет: «И чегойт я, блин, молодой дурак ентого старого дурака послухался. Мож и пожалели бы мене мужики и не лишили «богатства», папанькой с маманькой подаренного. А сейчас? Куды, блин, забёг? — одному чёрту ведомо. Устал я, однако, жрать да спать дюже хотца. Куда-ть теперича двигать, тёмно, хоть глаз выколи, а на небе ни звездочки, и луна, прокаженная, будто сгинула».
Токмо подумал, глядь опереди, а там будто бы какой огонёк вдали затеплился.
«Дай, — думает Прошка, — подойду, один блин зазря пропадать, а так мож, что и получиться из ентой затеи».
 Подошёл брадобрей, и зрит: то ль монаха-отшельника скит, то ль какого злодея хлюпкая хибара, а может и вовсе избушка на курьих ножках, токмо ножки в землю вросли под самое... ничего.
Впихнулся Блин в избушку, а там старуха древняя, нос мхом оброс, а глаза таки грустные, как у коровушки, что на убой ведут.
Увидала старая карга Прошку, зашипела будто гусь:
— Зазаря ты, Прошка, в мою холупу сунулся, быть тебе мёртвым, истосковалась я по человечинке, даже печь топить не буду, сырым сожру.
— Погоди, блин, малёк, — запросил пардону мужичок, — авось как-нибудь поладим...
Тут ему на ум пришла присказка, во младенчестве от мамани слышанная:
— Ты меня сначала в баньке намой, накорми, напои, блин. Выслушай сначала чего я хощу, а уж потом делай что хошь.
— Некогда-ть мене тебе выслушивать, да и желанья никакого нету-ти. Так что: молись, ежели конечно, в бога веруешь.
— А ты не боишься, что ль, крестного знамени?
— А что мне его боятся, чай ни топор и ни меч-кладенец богатырский?
Затужил Прошка-Блин, ничего у него не выходит, на все евоные возражения, бабуля отпоры даёт. Вдруг увидал, что и старой нога кровоточит, какой-то грязной дерюжкой замотана.
— Вот что, баба, я тебе ногу вправлю, а ты мене живым отпустишь.
— Да за ногу, — отвечает старуха, — я тебе что хошь сделаю. Хошь горы сверну, хошь город в порошок сотру.
—  Не-а, бабуля, горы сворачивать мене не надобно, ты лучше просеку к мефодьевскому болоту к завтрашнему вечеру проложи.
— Да на коль тебе ента просека сдалась, в болоте, окромя нечисти всякой да мрази всяческой ничего и нет.
— А торф?
— Да, подумашь, торф, его ещё вывезти надо-ть.
— Но, это уж не моя забота. Давай садись поближе, я твою ногу лечить буду.
Издавна на Руси, брадобреи не токмо стригли да брили, они ещё и перву помощь селянам оказывали. Все они были лучшими костоправами и травниками. Достал деревенский эскулап свою суму заплечную, с коей никогда не расставался, вынул оттедова всяческие струменты да принялся за привычную работенку. Баба и ёкнуть не успела, как Прошка рану промыл, кость вправил да ногу живительным бальзамом натёр. Хотел было забинтовать, да рана прям на глазах, будто вода после падения в евоную камня, сошлась и срослась, даж и следа не осталось.
 
Вечером третьего дня явился Прошка в селение, такой довольный будто три дни ни топором махал, а на гулянке водку лакал да вприсядку плясал. Ввалился в кабак, пару стаканов браги на грудь принял и говорит заплетающимся языком:
— Сидите тут, бражку хлещете, а я на болоте, блин, мантулю. Неча тут рассиживаться, берите меня на руки и несите на болото, блин, работу примать.
У мужиков челюсти так и поотвисали, никто и не верил, что за три дни можна просеку к мефодьевскому болоту прорубить. Всё сидели да ждали представления, кое обещало быть весёлым.
Интересно ведь, что запоёт мужик, когда его за яйца возьмут. Лишать Прошку евоного «богатства» никто, конечно, и не собирался — не изверги же. Но покуражиться, любой был не против.
А тут на тебе, Прошка со своим: «Работу примайте», будто снег на голову свалился да серпом по всё тому же месту… всё веселье и обломал.
Делать нечего, потащились все на болото...

Получил Прошка сто рублёв от купца Острягина, мужики ему избу, задарма, срубили. Вроде бы живи, да помалкивай. Нет жа!!!
Как то в очередной раз, после изрядной дозы самогону, расхрабрился Блин:
— Просеку прорубить, эт, блин, что, я и на боле способен.
Тут-то его купец Острягин на крючок и подцепил. Просеку-то Прошка прорубил, да никто из нашенских мужиков не отваживался мефодьевское болото осушить, дабы торф из болота повывезти.  Купец уж и деньги большие сулил, и в долю брал, но никто не соглашался. А тут, на тебе, брадобрей, как говорится, что зверь на ловца.
Вот Пал Палыч сел супротив, руки толстопалые, мозолей не знавшие, на животе сложил, будто баба на сносях, и ласково так молвил, поросячьими своими глазками по сторонам стреляючи:
— Ты, Блин, на все руки дока... А, вот, слабо тебе, Пров, Саввин ты сын, мефодьевское болото осушить!
— Да я евоное, блин, да за три дни осушу! Да отсохнут у меня, блин... енти, блин его, самые...
Купец не стал дослушивать пьяный трёп мужичка:
— Идёт! Ежели ты в три дни болото осушишь, я тебе двести рублёв дам да ещё коня с бричкой в придачу. А нет, лично сам твоё «богатство» на крюк намотаю. Я-ть не мужичьё, жалеть тебя не стану!
— Ага... — соглашаясь, буркнул Прошка и бухнулся рожей в миску с холодцом.

Утром, когда-ть Прошка опохмелился да в себе пришёл, евоному туточки про купча и сообчили, у бедного ажна язык отнялся и в ногах мандраж образовался, потому как узнал он: каку спьяну шибко нисполнимую задачу опять пред собою, дурак, поставил.
Но делать неча, взвалил брадобрей себе на загорбок лопату с кайлом да айда на мефодьевское болото, кляня свой дурной язык и одноименный характер.
Цельный день Блин канавы отводные копал, вымазался в грязи как чёрт, а толку от его работы на алтын да копейку.
«Острягин — это не мужичьё, эт точно оттяпает мне, блин... по самые ничего, — мозгует Прошка и копает, копает и кумекает:
— На сей раз так просто не выкрутится — тута никакой Мефодий не споможет. Он же предупреждал меня в прошлый раз, что его помощь имеет одноразовый, блин, херактер. Ой-хо-хо...»
 Где-то далеко за полночь свалился Прошка без памяти под ближайшее деревцо и забылся. Вдруг привиделось брадобрею, будоть подошел к евоному всё тот же старикашка, божий одуванчик, подошёл и молвит холодным, замогильным голосом:
 — Снова-те ты вляпался в сторию, мальчик мой, но так и быть я тебе и на сей раз спомогну, жалко мне тебя почему-то. Вот что, запоминай.
Пойди к речке Вонючке, да спустись вниз по ее течению, запомни вниз, а не вверх как в прошлый раз. На ейном, то бишь Вонючкином, берегу стоит большой горюч-камень, ты его сразу узнаешь, уж больно он на твой окаянный отросток спохож. 
Подойди к нему тихохонько, да будто нечайно, то бишь невзначай, долбани по краюшку, но не сильно, а тихонько, чтоб токмо саму малость поверхность евоного оцарапать, а что дале будет сам увидишь.
Сказал Мефодий да снова запропал, будто и не было его отродясь. В ентот раз Прошка недолго думал и петухов не дожидался. Забросил тяжёлое кайло на плечо и, перекрестившись на восток, направился в указанном ему Мефодием направлении...

«А ведь точно же, не соврал старик…» — обрат подумал мужичок. Прямо у болота на бережку Вонючки стоял огроменный горюч-камень. Наполовину в грязь увяз, а боки все мхом обросли.
Походил брадобрей вокруг да около, скинул кайло, поплевал на руки и начал около валуна канаву копать, да, вдруг, навроде как бы-т случайно, кайло у ейного соскользнуло да и долбануло по камню.
Тут такое началось: засочился из соскола каменный сок, а чрез минуту, другую, лучи солнца коснулись крупных капель скользящих по мху; и те поалели, будто кровиночки из колотой раны истекающие. Прошке даж показалось на мгновение, что застонал горюч-камень, яко девица.
Снова-ть спужался он ентого стона, бросил кайло и ломанул в чащу леса, только сучья затрещали...

Долго бежал Прошка по лесу, ни о чём не думая, глядь, а спереди будто бы какой огонёк затеплился.
«Дай, — думает Прошка, — подойду, один блин зазря пропадать, а так авось и на ентот раз пронесёт».
Подошел брадобрей, и зрит: то ль монаха-отшельника скит, то ль какого злодея хлюпкая хибара, а может и вовсе избушка на курьих ножках, токмо ножки в землю вросли под самое... ничего.
Впихнулся Блин в избушку, а там всё та же старуха, токмо ещё древнее, чем прежде примерещилась; нос совсем мхом оброс, а болотистые глаза стали зелены пуще прежнего, будто листья салата; и таки грустные-распечальные, будоть у злодея, что на лобном месте смертушку примать собралси.
 Увидала старая карга Прошку, закряхтела будто колесо несмазанное:
— Зазаря ты, Прошка, обрат в мою холупу сунулся, быть тебе на эт раз битым, прошлый раз пожалела тебе, нонче же нет; сосем истосковалась я по человечинке, и слухать твои возражения не буду.
— Погоди, блин, малёк, — слёзно так запросил пардону мужичок. — Ты меня сначала в баньке напарь, блинами накорми, мёдом напои. Да сначала, блин, выслушай чего я хощу, а уж потом сама делай, что хошь.
— Некогда-ть мене тебе выслушивать, да и желанья никакого нету-ти. Так что: молись, покамест я тебе дозволяю.
Затужил Прошка-Блин, ничего у него не выходит, по всем евоным возражениям, бабуля отпоры дает. Да случай увидал, что у старой зубы грязной дерюгой подвязаны.
— Вот что, баба, я тебе зубы исцелю, а ты мене живым отпустишь.
— Да за зуб, — отвечает старуха, — я тебе что хошь сделаю. Хошь лес вырублю, хошь дворец сварганю.
— Не-а, бабуля, дворец мне за ненадобностью, что я с ним делать буду, у мене и денег таких нет, чтоб его в порядке содержать; ты лучше осуши-ка мене мефодьевское болото к завтрашнему вечеру.
— И охота тебе с ентим болотом возиться.
— Вот осушишь, а мы с Острягиным торф весь и повывезем, в барыше будем?
— Ну, эт еще бабка на двое сказала... Но болото осушу — раз обещалась!
— Вот, это другой коленкор. Давай-ка садись поближе, я твои зубья лечить буду.
Баба и ёкнуть не успела, как Прошка ейной рот промыл, зубы почистил, больной вырвал, а сколотый законопатил.

Вечером третьего дня воротился Прошка в селение, как прежде весел и беззаботен. Ввалился в кабак, снова-ть пару стаканов браги на грудь принял, подошёл к купцу да и говорит заплетающимся языком:
— Сидишь, блин, Пал Палыч, мёд-пиво пьешь, икоркой закусываешь, а я на болоте на тя спину гну. Давай, блин, доставай свой кошель с позументами и выкладай причитающиеся мне двести рублёв.
У Острягина глазки от удивления так расширились, будто у той коровы, что намедни сорвавшимся со скалы валуном придавило.
Не шибко верил купчина, что за три дни можна мефодьевское болото осушить; но извергом был большим этот Пал Палыч, любил над мужиками поиздеваться — потому сидел да выждал, когда Прошка с болота воротится, дабы евоное «богатство» собственноручно на крюк намотать...
 — Ну чё зенки повылупил? Айда, блин, на болото — работу примать...

 Получил Прошка двести рублёв от купца Острягина с лошадёнкою в придачу. Совсем возгордился. Пешком ходить перестал, даж в суседний дом на бричке подъезжат. И не лень ему кобылу по десять раз на дню запрягать да распрягать.  Правда, недельки через две така лень всё же на него напала. Засел брадобрей в кабак и три дни из евоного не вылазил.
 А надо сказать, что у купца с торфом ничего не выгорело. Из местных мужичков никто сугласия ни дал, никто не захотел с мефодьевского болота торф вывозить. А работнички с других местов недолго проработали, через недельку, другу все поразбежались — дюже их всех нечистая сила понапужала. Вот и притопал Острягин в кабак в надежде, что Прошка опять на его уговоры купится...
— Просеку прорубить да болото осушить — эт, блин, что; я и на боле способен. Я за три дни могу всю нечисть с мефодьевского болота повыгонять...
Пал Палычу это и надо.
— Идёт! — говорит он Прошке. — Ежели ты в три дни болото от нечисти ослободишь, я тебе тыщу рублёв дам да в свои компаньёны возьму.
— Ладно-ть... — согласился Блин и тут жа заснул, повалившись под стол.

Утром, когда Прошка опохмелился да в себе пришёл; евоному туточки про купца и сообчили, у бедного в глазах стемнело, свету белого не видит, потому как узнал: каку он спьяну шибко нисполнимую задачу опять-таки пред собою, дурак, поставил.
Но делать неча, взвалил брадобрей себе на двуствольное ружо, сунул за пояс турецкий ятаган и, нехотя, потопал на мефодьевское болото, заране с жизнею своею прощаясь.
Цельный день Пров по болоту пролазал, да никого и не встретил. Чудно ему и жутко: зверья ни видать, птахи ни щебечут, даже вездесущие комары и те куда-то позапропали. 
«Ну на этот раз мне точно-ть не сдобровать, — думает Прошка. — Нечисть — это ни мужики и даже ни купец Острягин, ежели что не по-ихнему — живо со свету сживут. Мало-ть, как я им, блин, неприятностей принёс тем, что просеку в ихние, заповедные места прорубил да болото осушил, теперича вот и самих выгнать намереваюсь...»
Едва токмо стемнело, свалился Прошка без памяти по ближайшее деревцо и забылся. Вдруг привиделось брадобрею, будоть подошёл к евоному всё тот же старикашка Мефодий, подошёл и опять-таки молвит холодным, замогильным голосом:
 — Ну всё, мальчик мой, суши вёсла; боле я тебе спомочь не в силах. Только посоветовать могу одно: ты про оружие и думать забудь, иди к речке Вонючке да выбрось его в ейную воду грязную, потому как никто ещё, отродясь, с нечистой силой с помощью оружия не воевал. И, ежели и на ентот раз ты не сдрейфишь, когда нечисть местная изо всех щелей попрёт; ежели ты самой главной Бабе-Яге, с коей ты уже имел счастие быть знаком, и на ентот раз угодишь — то может и удастся тебе живот свой сохранить.
— А чевой мне с нею делать? Как мне ентой, блин, образине угодить?   
— А ты приглядись к ней хорошенько, авось скрозь грязь и безобразия разглядишь ейную душевную красоту. Ведь ни всегда она образиной была...
— Чего ты там, блин, про «ни всегда» наплёл? — вопросил Прошка, но ответа не дождался, поскольку и в ентот раз Мефодий запропал, будто и не было его никогда.
После того, как исчез Мефодий-то, Прошка не стал мешкать и полуночи дожидаться. Забросил тяжёлое ружо и ятаган в речку Вонючку да, усердно перекрестившись на восток, сел на ейном бережку, судьбы своей неминучей дожидаючи...
А она не заставила себя ждать. Токмо полночь пробило; изо всех щелей, закутков, омутов и берлог с криками да воплями повылезала нечисть лесная да болотная. Обступили оные Прошку, звериные их глаза кровью от злобы налились, клыки остро-отточенные стучат, а лапы когтистые к евоному горлу так и тянутся.
Вдруг все их крики да вопли прекратились, да из чащобы показалась главная Баба-Яга. Принарядилась будто невеста к венцу. Прошка поглядел и ахнул, как фигурка у ейной, ни каждой красавицы така сыщется: ножки длинные, стройные, будто старинным мастером из ценных пород дерева выточенные, бедра округлые, груди упругие, а шея длинная, как у лебедушки; не идёт, а плывёт будто пава кака ... аа-ах... ежели бы, конечно, не рожа щербатая да бородавчатая, и зубы гнилые да кривые — так бы всю ночь и любовался.
 
Подошла она к брадобрею и молвит ласковым голоском, коий звенит будто горний ручеёк:
 — Вот что, Пров Саввич, всё бы я тебе простить смогла, но то что ты супротив нас задумал — никогда. Потому даю тебе минуту на размышление: либо тебе сейчас мои слуги верные на клочки разорвут, либо...
— Либо! — воскликнул нетерпеливый Прошка, — я выбираю второе либо...
— Но ты ведь не дослушал, что я от тебе хочу.
— А наплевать, один чёрт, хуже смерти ничего не бывает.
— Чёрт, во-первых , не один; а, во-вторых, ты сам выбрал свою судьбу, так что пеняй на себя... Слышали вы, нечисть лесная, Прошка выбрал второе «либо»... Подготовьте всё к нашей свадьбе-женитьбе.
Тут-то у мужичка, как услыхал, что евоному предстоит, в глазах всё и поплыло, ноги подкосились, и упал он без чуйств, равно как кисейная барышня при виде маленькой мыши...

Так ли всё на самом деле было, не так — никто ведь в точности не ведает, потому как не было никого, кто гулял на прошкиной дьявольской свадьбе. Но то, что была свадьба, эт точно; поскольку три ночи жители окрестных сел глаз сомкнуть не могли — так громко ента нечисть на болоте веселилась.
А крики: «Горько»; да «Ну давай, Прошка, ну... Раз, два... сто двадцать три-иииии...» — не смолкали до первых петухов.   
Но на утро третьего дня, с первым же лучом солнца сгинула вся нечисть; и боле ни один смертный и никогда боле её на мефодьевском болоте не встречал.
Купец Острягин на торговле торфа дюже разбогател; но не долго, после тех событьев, прожил — хватил окаянного апокалипсический удар. Говорят: полпуда икры за раз съел — брешут наверно, где столько икры найти...
А брадобрей Пров Саввич, по прозвищу Блин, сгинул вместе с той нечистью. Жив остался, нет ли — никто о том ни слухом, ни духом...
Правда, недавно, староста из суседнего села трепал, де встречал Прошку, когда был проездом в Питербурхе. Он де там чуть ли ни в тайные советники выбился, растолстел, детишками оброс. Дом у ейного, чуть ли ни на Невской першпективе.
А все потому,  что Мефодий — вовсе и не Мефодий был, а высокопоставленные какой-то чиновник питерский, чуть ли не градоначальник, а ведьма та заколдованной дочкой градоначальника того была. Их-ма какой-то колдун в лесника да Бабу-Ягу оборотил, до тех, пор пока на ведьме какой-нибудь хлопец не возжелат жениться...
Вобчем такую галиматью нёс, что любо послушать было, так уж всем хотелось, чтобы у ентой стории хороший был...