IV. Крым наш! Глава из романа Расовая война

    

     Борис Моисеевич Путинсон был вторые сутки в пути. Кондиционер в машине накрылся на полпути, а приоткрыть стекло он не решался — от сквозняков его обсыпало чирьями. Было душно в салоне, и большая плешь покрылась испариной, седоватая редкая бородёнка торчала клоками. Глаза, тёмно-карие маслянистые с красными прожилками вен после бессонной ночи были опухшими и слезились, особенно левый. Мясистый, загнутый книзу шестёркой нос кивал на каждой ухабине. Нижняя отвисающая губа — наследие негритянской крови — отблёскивала слюной. Борис Моисеевич то и дело доставал из кармана своей кожаной куртки скомканный носовой платок, прикладывал к глазу, привычным движением отирал губу и совал платок в карман. Ему было за пятьдесят. Ехал он из самой столицы Российской Федерации в Крым, ехал в свою деревню. Во всяком случае, он считал эту, бывшую старообрядческую деревню своей с того самого момента, как приобрёл в этой деревне участок земли в сорока пяти метрах от моря, на котором и построил он свой первый пансионат. Ехал он на своём новеньком чёрном джипе. Проехал городскую черту, миновал элеватор и въехал в пригородный татарский посёлок с мечетью и минаретом, но с советским названием Войково. Войков — это псевдоним террориста Пинхуса Лазаревича Вайнера, который принимал активное участие в захвате власти евреями в России и прославился тем, что, был причастен к убийству царской семьи: самого монарха, его жены, детей и прислуги в подвале дома Ипатьева. Этот Войков снабжал кислотой убийц, которой они пытались растворить трупы убитых. В честь этого-то «героя» и назвали посёлок, не желающие знать настоящей истории, жители.
      «Вообще, местные, гои, таки боятся и уважают нашего Вайнера-Войкова (да будет земля ему пухом) даже мёртвого, и по прошествии стольких лет, — рассуждал про себя Борис Моисеевич. — Вот увековечили память о нём в названии этого серенького посёлка. Так это ещё не всё: именем Войкова назвали большую улицу в городе и завод металлургический, бывший до революции одним из заводов Нобеля. Ещё назвали его именем район в самом городе и поставили памятник во весь рост. Каждый год по весне золотой краской тот памятник красят. И стоит золочёный Пинхус Вайнер с книгой в руке; почему не с канистрою кислоты? — и при этой мысли Борис Моисеевич захихикал.
      Да, действительно завод, носящий сегодня имя детоубийцы и террориста Войкова, некогда был частью концерна «Братья Нобель», концерна, создавшего в России мощную нефтяную промышленность, русское машиностроение и теплоходное дело. А один из братьев Нобелей учредил всем известную Нобелевскую премию. Вот в честь кого стоило бы называть улицы и посёлки! в честь тех, кто создавал укреплял мощь русского государства, а не в память убийц и преступников.
      «И пусть плюнет мне в лицо всякий, — рассуждал Борис Моисеевич сам в себе, — если я не прав, что эти безмозглые алкоголики не способны помнить добро. Их память состоит из той мякины, которой набили их чугунные головы наши агитаторы и учителя. Да, мы таки сумели внушить гоям бессознательный страх перед нами, это уж непременно. А иначе я не могу себе объяснить, за что они имена своих лучших людей предали проклятию, но при этом увековечили псевдонимы кировых, войковых, свердловых — евреев, причинившим им столько зла. Будь эти бараны умнее, то давно бы снесли памятники еврею Бланку, которого они именуют Лениным и почитают своим вечно живым вождём. Ну как можно уважать такой скот?! — и при этой мысли он смачно сплюнул за окно своей машины. — Вот назовём мы сегодня улицы их городов именем еврея Чикатило, и уже следующее поколение гоев будет почитать его как героя и гордиться, что живут на улице его имени».

      И действительно, разве кто из славян уже во втором поколении задался б вопросом, кто такой Чикатило, именем которого названы улицы в их городах? Даже если и будет известно, что это детоубийца и педофил, как известно о преступлениях Войкова, Ленина, Троцкого, то и тогда будут чтить его память, безумно и машинально. И что там какой-то десяток жертв этого Чикатило в сравнении с миллионами убитых славян евреями Троцким-Бронштейном и Лениным-Бланком? А вот монументов русскому гению Столыпину и Великому князю русскому Святославу нет! Где в названиях улиц, посёлков и городов имена тех русских людей, кто поднял Россию до мировых высот? Неблагодарно забыты, выброшены как сор. Зато еврею Марксу бюсты стоят повсюду. Еврея Энгельса считают своим философом. Улицы городов носят имена еврейских дворняг: будённых, ворошиловых, блюхеров, тухачевских и прочих, помельче, шавок.
«Будь гои людьми, — продолжал размышлять Борис Моисеевич, — а не скотами двуногими, то и Христа — смутьяна-бомжа,[2] нами же им подброшенного — не стали бы считать своим б-гом. Дать гоям б-га еврея, да ещё и самого никудышного — гениальнейший план! Да ведь такую идею мог родить только еврейский ум! Несомненно, мы, и только мы — избранники б-га! Природная гойская тупость, слепая доверчивость и неспособность отличать нас от своих сделали их рабами нашими на века, отдав в наши руки огромные просторы их, некогда великой державы, со всеми богатствами, а это: леса, моря, реки, живность, нефть, газ, руда и чистое золото. Им теперь быть лакеями нашими до скончания века…»

      Несколько лет назад Борис Моисеевич, узнав, что жилые дома в некогда старообрядческой деревушке недорогие, решил заняться курортным бизнесом. Когда он впервые приехал в деревню, чтобы на месте просчитать, во сколько ему обойдётся новый бизнес и будет ли он рентабельным и перспективным, там стояли уже пансионаты его собратьев. Правда, один пансионат принадлежал местному торопыге, которого свои же сельчане прозвали из зависти Васькой-Бизнесом. Этот курчавый коротышка хоть и происходил из местных, но по крови чистым славянином не был — помесь хохлушки с евреем. Таких полукровок, у которых матери не еврейки, сами евреи евреями не считают и называют мамзерами, незаконнорожденными, как и тех еврейских детей, которые родились вне иудейского брака; немцы ж во времена Третьего Рейха полукровок именовали — мишлинге. Полукровка — это странный гибрид: в нём присутствуют как бы в несмешанном виде две противящиеся друг дружке крови. Оттого, какая из двух кровей побеждает, к такой нации и будет относить себя полукровка, но еврейские черты — хитрость, чувство своего превосходства и постоянный поиск выгоды для себя — являются его неотъемлемыми чертами. Мишлинги хитры по своей натуре и всегда служат сильному господину, невзирая на его происхождение и взгляды, но до той лишь поры, пока тот силён, и с великим рвением предают своего кумира, лишь почувствуют его слабость. Так было с неким Штауффенбергом, который будучи этим самым мишлинге, вначале рьяно служил Адольфу Хитлеру, и победи тогда Германия, то стал бы полукровка пробиваться в фюреры. Но когда для его кумира Хитлера наступили трудные времена, Штауффенберг, организовал покушение, подло, из-за спины, оставив под столом взрывчатку. Возможно, что таким полукровкой был и пресловутый Иуда Искариот, предавший своего любимого равви Христа на муки и позорную смерть на кресте.
      Надо сказать, что Борис Моисеевич Путинсон был весьма начитанный человек и, как всякий еврей, разбирался во многих областях человеческих отношений: в политике, психологии, немного в социологии и, даже, кое-что знал из медицины, благодаря тому, что жена его, Лия Абрамовна Путинсон, была по профессии врач.

      Джип проехал мимо ветхого здания школы, и Борис Моисеевич подумал о дочери: «Розочке предстоит в этом сарае чему-то учиться, да ещё в окружении мужицких выродков! Вообще-то, не стоит её отдавать в эту гойскую школу».
      Минувшим летом привёз он свою семью — жену Лию, дочь Розу и сына Йосифа — в свою деревню! Последнее время многие из евреев, имея деньги, стали покупать землю вдали от больших городов и создавать там, как теперь называют, экопоселения. Вот и семья Путинсонов решила годок-другой, а там как получится, пожить на природе — дышать чистым воздухом, пить родниковую воду и питаться естественными продуктами, то есть, самыми, что ни на есть, кошерными. «А почему бы и нет, — думал Борис Моисеевич, — ведь вся страна принадлежит нам, а мы ею практически и не пользуемся: сидим в городах, дышим выхлопными газами, давимся искусственной пищей… Это русский Иван да Мыкола украинский не в состоянии жить в деревне, потому что для них там работы нет. А еврею зачем работа? когда на него эти самые Иваны с Мыколами вкалывают с утра до ночи в душном городе, побросав свои вотчины и тем самым освободив нам землю. Самое время теперь осваивать чистые девственные просторы нашей страны! А что Розочка будет ходить в эту гойскую школу, так аттестаты теперь, что в Москве, что в Крыму, одинаковые, да и учителя все наши. Крым-то теперь окончательно наш».

      Год назад Крым был украинским и во всех его чиновничьих инстанциях процветала коррупция. Как оно будет теперь? Да, скорее всего, взяточничество расцветёт ещё пуще в тёплом краю, как во всей России. Раньше в украинском Крыму можно было завладеть землёй несколькими способами. Взять в аренду гектаров несколько под сельхознужды; но тогда пришлось бы отчитываться в выращенном урожае. Можно было купить участок в сельсовете за взятку в десять тысяч зелёных. Путинсон так бы и поступил, но, случилась промашка: как часто в таких делах бывает, председательницу местного сельсовета застукали на горячем, когда она распродавала участки земли в той самой деревне на берегу моря. Сама-то она подалась в бега, бросив свой сельсоветский пост и новенький особняк, построенный на неправедные доходы. А купи он тогда у неё участок, то вполне могли лишить и его этой незаконной покупки. Борис Моисеевич деньгами же сорить не привык. Потому приобретать он стал землю иным путём. Он отыскивал в деревне полуразвалившийся дом, а то и просто следы фундамента от него, жители которого давно уж переселились в мир иной, находил их родственников — детей или внуков, что теперь перебивались от получки к получке в городе, и у них по дешёвке скупал эти, не нужные им, участки у моря.
      Комбинация, которую стал со временем применять Борис Моисеевич Путинсон, чтобы не тратить денег на покупку земельных участков, состояла в следующем. Он брал в аренду, лет эдак на пятьдесят, участок с домом. Ведь, что такое пятьдесят лет для человека? Простофиля уверенно скажет: это полвека жизни. Но дальновидный еврей тут же добавит к полтиннику возраст того, с кем имеет дело — и приятный финал с его профитом,[3] предстанет пред мысленным взором еврея во всей своей прелести. Потому как за пятьдесят холодных зим и промозглых осеней «либо ишак заговорит, либо царь помрёт», как говаривал знаменитый мулла Насреддин. Эта древняя азиатская схема уж не первый десяток веков работает, как часы швейцарские у одесского часовщика Цигельмана.
      Итак. Борис Моисеевич заключал договор аренды на пятьдесят лет с владельцем недвижимости, желательно человеком в возрасте, так, чтобы к окончанию договора аренды ему было лет сто и более. А так как бумажная волокита всегда занимает много времени, то Борис Моисеевич по ходу дела не спеша наводил подробные справки об арендодателе: узнавал, имеются ли у него наследники и сколько их, какой образ жизни они ведут и к чему пристрастны. Всегда радовало то обстоятельство, что здоровье арендодателя уже дало трещину от чрезмерного употребления алкоголя или наследственного недуга, и его дети смело идут по стопам отца, не замечая на своём пути уже вырытую ими самими семейную могилу; и процесс этот непременно ускорится, как только они начнут получать нетрудовые деньги за аренду земли и дома. Пусть потомки даже останутся живы, то вряд ли в течение полувека алкаши смогут хранить какие-то там бумаги; а нет, так можно будет потом выкупить у них договор за бутылку водки — за неё, родимую, гой на любом документе подпись свою обозначит. А тем временем недальновидный простак обмывает с друзьями дело: «Как хорошо-то!» — думает он. — Заключил выгодную сделку с евреем и делать теперь ничего не надо, знай только, ходи в банк и получай себе деньги, что капают от жида на счёт». Гой не берёт в расчёт, что с каждым месяцем биржевые жиды обесценивают деньжата, и хотя сумма за аренду от жида будет поступать та же, что прописана в договоре, но с каждым днём на неё можно будет купить всё меньше и меньше; не пройдёт и трети договорного срока, как арендная плата будет составлять мизер, за который и бутылки водки уже не купишь. Еврей поступил бы иначе. Для него недвижимость — это те же деньги. А деньги еврей даёт под проценты. Значит, сдавая в аренду землю, еврей, помимо арендной платы, назначил бы с суммы оценки недвижимости ещё и проценты, и непременно с учётом инфляции.
      Хуже обстояло дело для Путинсона, когда арендодатель был здоров и молод, а дети его только начинали ходить пешком под стол. Но и в данной ситуации Борис Моисеевич знал, что делать. Тогда жена его, Лия Абрамовна, пускала в ход свои связи среди врачей, и тут уж дело техники: районный врач, к которому был приписан интересующий Путинсонов пациент, был, так сказать, в доле: не будучи посвящён в само дело, он просто получал своё роялти.[4] А кто, даже из самых здоровых, не обратится во время эпидемии гриппа к своему терапевту? А уж если ребёночек пару раз чихнёт, и повиснут у него из ноздрей две зелёные серьги, то и подавно — бегом скорей к доктору! А доктор дело-то своё знает: взрослому пропишет таблетки нужные, а ребёночку — правильную микстуру и вовремя направление даст на обязательную прививку.
      А теперь, читатель, ответь себе на простой вопрос: ты когда-нибудь думал о договоре аренды, заключённом несколько лет назад, или о своём вкладе в банке, сидя на приёме у доктора? Нет? Если нет, то ты не еврей. Устраиваясь, например, на работу, ты вряд ли станешь подробно интересоваться здоровьем своего шефа, его семейным положением и пристрастиями его детей. Да тебе и в голову не придёт связывать столь, казалось бы, несвязные между собою вещи, и проявлять любопытство к посторонним гражданам. Но еврей думает иначе. Поступая на службу в фирму, еврей обязательно поинтересуется здоровьем шефа и тем, как чувствует себя его девяностолетняя бабушка, что внешне будет выглядеть проявлением доброты; проявит он интерес и к тем, кто в фирме давно работает, потому что присутствие гоев в конторе означает для еврея отсутствие всяких преград на карьерном пути, а больной начальник — верный знак того, что еврей вскоре займёт его место.

      Справа промелькнул дом сельсовета с понуро висящими полосатыми флагами: красно-белый «матрас» — флаг города и российско-масонский триколор. Это был тот самый войковский сельсовет, в котором ещё недавно приторговывала крымской землицей его хозяйка.
      За сельсоветом главная дорога резко уходила вправо, спуск, промелькнул домишко местной почты, мосток, поворот налево, затем небольшой подъём, и джип Бориса Моисеевича выехал на простор загородного шоссе.
      Справа, на высоком холме, показался огромный восьмиконечный крест, установленный на месте бывшего женского Свято-Георгиевского монастыря. Говорят, когда коммунисты взорвали эту святую обитель, то в подвалах монастыря было обнаружено много детских косточек и черепов. Как они там оказались? То ли богобоязненные монашки таким способом от приплодов своих избавлялись, сбрасывая живых детей в подвалы, то ли это были следы жертвоприношений богу, наподобие древнееврейских, описанных в Библии — православная церковь об этом сегодня умалчивает.
      Асфальтовая дорога за городом тянулась длинной извилистой лентой через холмистую крымскую степь и на вершине одного из холмов терялась на горизонте. Борис Моисеевич утопил педаль акселератора[5] и под приятное мерное шипенье шин по новенькому асфальту опять задумался, строя грандиозные планы нового бизнеса в этом поистине девственном райском краю. Автомобиль набрал скорость, и прошлогодняя георгиевская ленточка, повязанная бантом на антенне, неистово трепыхалась на встречном ветру — символ бесповоротной победы еврейства над арийским воинством. Борис Моисеевич с почтение относился к той победе, хотя, сам в своё время от армии откосил. И как бы в такт трепета этой выцветшей ленточки на ветру звучала в кабине песня собрата по крови, как он панибратски его называл, Вована Высоцкого:

      …Здесь, на трассе прямой, мне, не знавшему пуль, показалось,
      Что и я где-то здесь довоёвывал невдалеке.
      Потому для меня и шоссе, словно штык, заострялось,
      И лохмотия свастик болтались на этом штыке.[6]

      «Теперь, когда Крым стал наш, — думал Борис Моисеевич, — мы лихо развернёмся здесь! Он-то и раньше был наш, то есть не русский, не украинский, не татарский, а… наш, еврейский; ведь по Ялтинскому соглашению Крым окончательно передан был евреям для создания здесь Израиля; и деньги выделены огромные американскими нашими братьями[7] для основания тут «Крымской Калифорнии».[8] Но, Хрущёв, этот лысый пакостник, все карты перетасовал, передав землю нашу хохлам — на семьдесят лет заморозил создание здесь Израиля. Никита-чудотворец легко отделался — поста генсека лишился, а мог бы и с жизнью своей расстаться, как Михоэлс.[9] С тех пор все понимали, что рано или поздно предстоит возврат Крыма России, и не исключена война в Крыму, и потому никто не рисковал вкладывать средства в этот цветущий край. Но теперь, когда, кажется, всё обошлось малой гойской кровью — русско-украинской на Донбассе да русско-сирийской в Сирии — теперь-то можно на крымской земле развернуться. А развернуться есть где: это великолепные пляжи, многочисленные источники минеральных вод, целебные грязевые озёра, а там, далее — крымский лес-заповедник, водопады, горы, Ялта… Солнце светит, воздух чист, море тёплое! — делай деньги из ничего! Курортный бизнес — это шальные деньги! Но это только начало. Здесь найдены нефть, газ, россыпи драгоценных камней близ Гурзуфа и… золото!»

      И действительно, Борис Моисеевич имел все основания думать так. Стоит вернуться лет эдак на пятнадцать назад, в девяностые годы. В то время в этих райских краях еврейские бизнесмены не платили по полгода зарплату, еврейские правители полуострова не выплачивали старикам пенсии, отключали электричество, воду и газ, отчего полуголодные и холодные люди болели, попадали в больницы, где их не кормили, а врачи-евреи требовали от них за лечение и лекарства деньги, которых у больных просто не было, — в те лихие годы много жителей вымирало, освобождая место под южным солнцем новым хозяевам. Всё повторялось, как в двадцатые и тридцатые годы, и все понимали, что сделано это умышленно, и что сделали это те же картавые, заняв депутатские кресла в правительстве двух славянских стран — России и Украине. А пока народ занимался поиском хлеба насущного, из обеих стран вывозилось и поставлялось за рубеж всё, что можно было продать за границу: металл, газ, лес, электричество. Народ обрался до последнего ржавого гвоздя. Схема выглядела примерно так: чтобы не умереть от голода, человек шёл на улицу, воровал ночью чугунный люк от канализации, сдавал его за грош в металлолом, который далее, уже по цене приличной, вывозился на экспорт. Так, по малому и по крупному, разграбили всю страну. И в это смутное время в Крыму активно велись поиски новых месторождений нефти и газа — и удивлённые местные жители наблюдали, как появились в море напротив деревни буровые площадки, как били из-под воды фонтаны какой-то гадости, от которой весь берег покрывался дохлой рыбой.
      Да, газ нашли. Но не для местных жителей, не для их лачуг потянулись от скважин трубы по морскому дну. Эти крымские недра изначально принадлежали «хозяину» не славянской и не татарской нации, которые хоть и считаются в Крыму коренными, но хозяевами здесь давно уже не были и, по планам Сиона, никогда не будут.
      Именно нефть, газ да чудесный климат поманили Путинсона и его соплеменников в расположившуюся на изогнутом, будто тугой лук, берегу, забытую всеми, далёкую деревушку у тёплого моря с чудным названием Лукоморье. Ведь так именовали деревню местные жители, желая возродить старину — давний уклад и былые обычаи русские. Но бизнесмены, оккупировавшие село, именовали деревню на новый манер, согласно новому статусу — Отдыхаловка.
      Так вот, нефть — это бизнес куда солиднее, чем гостиничный. Да и курорту в Крыму придёт конец, лишь только развернутся во всю нефтяные компании. А пока доход будут давать курортники, парясь на пляжах, барахтаясь в грязи лечебных озёр да попивая минеральную воду из местных источников. Старое же название деревни, Борис Моисеевич расшифровывал приблизительно так: «Лукоморье это два слова: "лук" и "море". Первое слово — означает лукавство и хитрость, наш еврейский ум; а второе — мор, мираж; эдакий хитрый мираж, а может быть и лукавая смерть, таки кому что», — и, думая так, он по своей привычке злорадно хихикал.
      — Мы, Путинсоны Кремля и всея Израиля будем отныне и во веки веков хозяевами земли Таврической! — сказал он с пафосом вслух сам себе.
      И от этих грёз, и от хорошего настроения Борис Моисеевич запел:

      В море остров был крутой,
      Ни привольный, ни жилой;
      Он лежал пустой равниной;
      Рос на нем дубок единый;
      А теперь стоит на нем
      Новый город со дворцом.
      И зовётся этот город…
      Отдыхаловкой![10]

      «А ведь действительно оказался пророком, этот эфиопский поэт», — подумал Борис Моисеевич.
      Он был уже где-то на середине пути, когда асфальт вдруг закончился, и автомобиль на всей скорости влетел передним мостом в колдобину, образованную резкими тормозами, видимо, таких же мечтателей. Бориса Моисеевича подбросило на сидении, и он крепко стукнулся лысым теменем о потолок кабины. Короткие пальцы пухлых волосатых рук вцепились в баранку. «Мать твою!» — сорвалось с его языка крепкое русское слово, каким обычно покрывают русские мужики дорогу вместо асфальта, и он подумал: «Не хватало мне оказаться в кювете, тогда вместо бизнеса — венок на обочине, которых тут, кстати, натыкано вдоль дороги уже порядочно».

      Далее потянулась грунтовая каменистая, пыльная колея. Борис Моисеевич обогнал маршрутку, пылящую по обочине. Вот слева показался хлев бывшего коровника, используемый теперь под страусиную ферму. В наше время коровы, когда вода в супермаркетах стала дороже коровьего молока, особой прибыли не приносят, зато страусы — экзотика для отдыхающих: и птиц покормить с рук можно и яичницы страусиной тут же отведать, запивая крымским вином или русской водкой. За страусиной фермой дорога уходила вниз по склону, заросшему диким кустарником шиповника да боярышника; справа, с вершины холма, открылась взору панорама Азовского моря с его многочисленными скалистыми бухтами и песчаными отмелями, и вдали показались дома той самой деревни у моря, куда ехал Борис Моисеевич.

      К концу первого лета уже было видно, что пансионат даже на шестьдесят шесть мест может приносить доход. Деньги, пусть, небольшие, всего-то около тысячи долларов в день, но Борис Моисеевич был доволен. Теперь, предстоящей зимою, он мог построить ещё два корпуса на сто мест каждый; итого будет двести шестьдесят шесть. И это даст доход 132 тысячи зелёных в месяц. За сезон, вместе с выручкой от клуба, чуть больше полумиллиона долларов. Но Крым это не только солнце, бывают зимою в восточном Крыму морозы, да такие, что замерзает море, хоть на джипе по льду разъезжай. За зиму корпус первого пансионата, что всего в сорока метрах от моря, здорово отсырел. Каминами морскую сырость, что впитали стены в себя, не просушить. Нужны настоящие печи, которые местные жители топят углём.
      Потому Борис Моисеевич, как въехал к себе во двор, спросил у сторожа пансионата, не знает ли он хорошего печника в селе?
      — А так вы, Борис Моисеич, к Кузьмичу сходите, — ответил, затворявший ворота сторож. — Он печник знатный, потомственный. Чай, все печи в деревне им да его мамашей сложены. Ни задувать печь, ни чадить не будет. А тяга-то какая бешенная! — поди, сам чёрт в печи огонь раздувает. И едят угля его печи мало — одного ведра на целые сутки, а жара! хоть нагишом по хате всю ночь ходи.
      — И где же его искать?
      — А дом, что на краю деревни, в левом ряду последний.
      — На склоне холма который?
      — Он самый. Да смотрите, там во дворе собака.
      — Этого Кузьмича я знаю, бывал я уже у него по другому делу. Несговорчивый он мужик. Ладно. Схожу.       Печник мне хороший нужен, а не абы какой, — ответил он сторожу и зашёл в свой дом.
      Жила семья Путинсонов в здании нового пансионата и с экономических соображений занимала всего две комнаты во втором этаже; все остальные помещения трёх этажей были номерами для отдыхающих. Комнаты Путинсонов располагались одна за другой, вагончиком — зал, он же столовая, далее спальня, из которой дверь вела в ванную, совмещённую с туалетом. Все эти апартаменты располагались в той части здания, которая обращена была глухой стеной к улице; в каждой комнате было по одному маленькому окну и оба выходили во внутренний двор, туда же выходил и единственный небольшой балкончик. Посередине залы стоял круглый обеденный стол, и, судя по красивым изгибам его резных деревянных ножек, выгладывавших из-под краёв замызганной атласной скатерти, стол был антикварным и дорогим; подле стола в беспорядке стояли четыре венских стула, тоже из антикварной лавки, но совершенно не похожие друг на друга; мест было по количеству домочадцев, для гостей тут, видимо, мест не предназначалось. На одной из стен красовался, приклеенный скотчем, изрядно засиженный мухами, глянцевый победоносный плакат с пышнощёким жидом в русской каске и с гвардейской ленточкой на гимнастёрке. Дверь в конце залы вела прямо в спальню. Там, у дальней стены, на которой висел толстый коричнево-красный ковёр со львами, стояла квадратная, два на два метра, семейная кровать с дорогим шёлковым, тёмно-зелёного цвета, засаленным по краям покрывалом. У другой стены спальни был гардероб, с раздвижным зеркалом с полу до потолка, с Лиечкиными и Розочкиными нарядами, а за ним высокий старый запылённый комод из красного дерева.
      Борис Моисеевич прошёл через залу в спальню.
      — Ой, наша Мушка приехала, — с радостью в голосе проговорила Лия Абрамовна и, переваливаясь с ноги на ногу, пошла навстречу мужу с расставленными широко руками для предстоящих объятий и с кривою улыбкой по её упитанному лицу.
      Муха — это было семейное прозвище Бориса Моисеевича, метко данное ему ещё в школьные годы сверстниками. Дети, наделяя друг друга кличками, ошибаются редко: видимо Борис Моисеевич в детстве чем-то напоминал именно муху — существо назойливое, любящее места отхожие и лакомые; а именно там, в школьном сортире мальчик Боря и находил это самое странное сочетание лакомого с отхожим, частенько на больших променах, млея от мастурбации, в окружении голосов сверстников и ароматов уборной. Мухой он остался и став взрослым. До того, как заняться собственным бизнесом, устраивался он именно в такие организации, которые, придя в упадок во временна перестройки, рушились, и где можно было поживится с лихвой, воруя продукцию этих заводов, имущество и, даже, недвижимость.
      — Гага! — воскликнул в ответ не менее радостный супруг. И они стали тискать друг друга в объятиях, издавая гортанные звуки, походившие на то, как скулят от удовольствия маленькие кутята.[11]
      Гага — также было внутрисемейное имя Лии Абрамовны. Но прозвище это ей дал любимый супруг, то ли за её необъятные бёдра со свисающими по бокам складками подкожного жира, как у северной птицы гаги, то ли за её глухой голос, напоминавший гоготание гуся.
      Дочка в это время наводила марафет перед зеркалом и, увидев приехавшего отца, оторвалась от своего занятия, подошла к отцу и матери с боку, нежно обняла отца за шею, и он в ответ так же нежно поцеловал её в губы. Сын, сидевший на кровати, подобрав под себя ноги. Он покосился на эту композицию из трёх объятий, и лишь кивнул отцу, выражая всем своим тщедушным обликом хладнокровие. Тому были свои причины, но об этом позже.
      Супружники проследовали на кухню, а дети воротились к своему безделью.
      — Вот разверну свой бизнес, Лиечка, и заживём по-царски! Здесь, в Отдыхаловке, всё моё! И поголовье двуногого стада — тоже моё! Я буду продавать им воду и интернет. Я дострою догу и буду брать за проезд по ней. За гроши скуплю у этих потомственных алкашей их землю. Их дома будут стоять на моей земле, за аренду которой они будут платить мне. Они будут приносить мне прибыль, как крепостные. Мы — Путинсоны — на этой земле хозяева! Наш доход, только от одной этой деревни, составит в год порядка миллиона долларов!
      Лия Абрамовна подошла к плите, намереваясь включить конфорку, на которой стояла модная, но заплывшая жирным нагаром, сковорода с остывшим жаркое.
      — Я пообедал, — сказал Борис Моисеевич, — в городе, по пути сюда. Оставь на вечер.
      В семье Путинсонов не было принято обедать всей семьёй; обычно каждый ел, когда потребует его нутро и, сколько потребует, не думая о других. Культура приёма пищи, столь торжественная и красочная с сервировкой стола и манерами поведения за столом, свойственная всем Белым народам, не была в обычаях у евреев, ведь кочующему народу, жидам то или цыганам, не до сервировки столов, о которых они узнали, лишь попав в цивилизованные страны. А та знаменитая фреска Леонардо Да-Винчи под названием «Тайная Вечеря», на которой изображена трапеза Христа с его учениками, восседающими за столом — фантазия живописца; ведь ещё в Библии говорится, что Христос возлежал со своими учениками за трапезой — именно лёжа на разостланных на земле подстилках поглощали баранину, запивая её вином, древние иудеи.[12] Быть может по этой причине они омывали перед едою не руки, а ноги, дабы зловонье грязных ног не шибало в нос сотрапезникам. Сию традицию — омовения ног — слепо скопировала и христианская церковь, сделав его частью своего обряда среди духовенства.[13]
      Иногда, правда, случалось, что семейство Путинсонов всем составом оказывалось на кухне, и тогда Борис Моисеевич любил повеселить домашних, а то и редкого гостя, вдруг оказавшегося с ним за одним столом, тем, что заводил разговор о фекалиях, заднице и иных причиндалах, что пониже пояса. Он инстинктивно ощущал в этом потребность, а жена в ответ поддерживала в нём эту наклонность и, шутя, укоряла: «Наша Мушка ну просто не может сидеть за столом без ночного горшка». И при этом она от души хохотала. Гость конфузился, а Мушка ещё больше усердствовал, выдавая сальные анекдоты, кривляясь и уплетая при этом жареного цыплёнка с чесноком.
      Куприн тонко подметил, что «…нигде человек не высказывается так ясно, как во время еды».[14] Более того, во время еды человек говорит именно то, что свойственно ему по его природе. И жид в этом плане не исключение — во время еды он выказывает свою животную, низменную, фекальную сущность.
      Борис Моисеевич с Лией Абрамовной поговорили ещё о чём-то, то повышая, то вдруг понижая голос, чтобы дети не слышали, и Лия Абрамовна громко сказала:
      — Я в местную лавку с Розочкой загляну.
      — Тебя подвести, дорогая? — спросил её муж.
      — Да тут идти-то сто метров. Зачем зря соляру палить?
      — Ну, а мне к печнику. Тоже пешком пойду, прогуляюсь.
      — Надолго? — полюбопытствовала жена.
      — Раньше, чем к ужину не вернусь: несговорчивый этот старый печник, а обработать его бы надо — дом, земля…
      И Борис Моисеевич мягкой походкой вышел из спальной, бережно прикрыв за собой новую остеклённую, как теперь говорят, евро-дверь, с залапанными со дня покупки, стёклами. Через минуту донесся скрип засова на входной металлической двери — хозяин из дому вышел. Ещё через минуту загремела цепь на огромных железных воротах — покинул двор. Сторож, заслышав лязг железа, выглянул в маленькое оконце своей сторожки и, провожая хозяина взглядом, подумал: «От Кузьмича он не скоро теперь вернётся. Ужо Кузьмич-то его заболтает. Особливо учтя, кто хозяин по нации».

Предыдущая глава:
III. - http://www.proza.ru/2019/12/06/243
Следующая глава:
V. - http://www.proza.ru/2019/12/18/1818

___________________
[2] Бомж — слово, вошедшее в лексику русского языка из милицейских протоколов советского времени: этим словом в графе «адрес» указывали для экономии места не полную фразу «без определённого места жительства», а лишь её аббревиатуру — БОМЖ. Позже этим словом стали называть всякого человека, не имеющего жилья и средств к существованию, а также неопрятного на вид.
[3] Профит — выгода, прибыль, барыш.
[4] Роялти — вознаграждение.
[5] Акселератор — рычаг управления подачей топлива в цилиндры двигателя внутреннего сгорания, с помощью которого изменяют скоростной и нагрузочный режимы работы двигателя. (Современный толковый словарь).
[6] Из дорожного дневника. В. В. Высоцкий. Нерв. Сборник стихи и проза.— М.: «Современник», 1981.
[7]American Jewish Joint Distribution Committee (сокр. JDC) — Американский Еврейский Объединенный Распределительный Комитет — крупнейшая еврейская благотворительная организация, созданная в 1914 году. Штаб-квартира находится в Нью-Йорке. В 2007 году деятельность «Джойнта» была отмечена Государственной премией Израиля. Джойнт под залог крымских земель выдавал на «Крымскую Калифорнию» целевые кредиты. (Энциклопедия).
[8] «Крымская Калифорния» — проект создания еврейской советской социалистической республики на территории Крыма. На эту тему был снят режиссёром Ромом документальный фильм «Евреи на земле», 1927 г.
[9] Михоэлс Соломон Михайлович (идиш ;;;;; ;;;;;;;;;; — Шлоймэ Михоэлс, настоящая фамилия — Вовси; 1890—1948) — актёр и режиссёр советского театра на идише, театральный педагог, общественный деятель. Лауреат Сталинской премии второй степени (1946). 12 января 1948 г. убит, как не справившийся с заданием. Убийство было замаскировано под дорожно-транспортное происшествие.
[10] Стихотворение А. С. Пушкина с изменённой последней строкой.
[11] Кутёнок — щенок.
[12] «И, когда они возлежали и ели, Иисус сказал…» — Евангелие от Марка, гл. 14, ст. 18.
«И когда Он возлежал с ними, то, взяв хлеб, благословил, преломил и подал им» — Евангелие от Луки, гл. 24, ст. 30.
[13] «И ввел его в дом свой и дал корму ослам [его], а сами они омыли ноги свои и ели и пили». (Библия. Книга Судей, гл. 19, ст. 21).
[14] Куприн А. И. Олеся. Рассказы и повести. Волгоград, Нижн.-Волж. кн. изд-во, 1978. С. 176.