Знаменитые вы мои

Не раз и не два мне случилось упомянуть, что примерно до зрелых лет я прожил в полной уверенности:  не везло мне в жизни  на знакомства с людьми значительными и хоть сколько-нибудь знаменитыми. Даже бывая гостем в столице. даже когда в годы власти Никиты Хрущёва попал однажды в Кремль (куда при Сталине вход для простых смертных был закрыт категорически),  зайдя в один из тамошних храмов – Архангельский собор и пробыв там не более четверти часа, вскоре, выйдя на площадь, узнал: здесь, вот только что, побывал «сам» Первый секретарь ЦК КПСС… Он общался с людьми, обменивался репликами, фотографировался… А я такой случай прозевал! Ну, словно кто специально меня загнал на те 15 минут под своды собора, чтоб я с этим главным лидером страны не пересёкся…
Ах, ну как же не повезло! И папа, и особенно мама не раз видели первых вождей страны: Ленина, Сталина и множество других. Когда родителей, после их исключения в 1936 – 37 годах из партии, спустя лет около 15-и посадили в тюрьму и вскоре бросили в лагеря, мы с сестрой вспомнили их рассказы о  влиятельных их друзьях молодости, достигших высоких постов, и обладателям этих звёздных имён стали писать ходатайства, прося о заступничестве за друзей юности. Об отце написали секретарю Ставропольского крайкома партии Ивану Бойцову, а о маме – одному их видных членов ЦК КПСС – академику Марку Митину (урождённому  Гершковичу)… Результата никакого тогда это не дало – из Прокуратуры  СССР мы получили бездушные, как под копирку отстуканные машинописные ответы: «Ваши родители осуждены правильно, оснований для пересмотра  их дел не имеется». Но хоть было к кому обратиться….
А после ХХ съезда КПСС оба деятеля вдруг «прозрели», и наконец-то  поданные ими ходатайства привели к освобождению и реабилитации наших родителей. Мама, в числе  первых вступившая в комсомол, участница большевистского движения с доиюльских дней 1917 года, пользовалась в своём родном Житомире известностью в кругу тамошних коммунистов и, уж не знаю как, но поспособствовала рабочему ювелирной фабрики стать членом РКП(б) уже в 1919 году. Сама-то в партию вступила двумя годами позднее, а вот он, её «партийный крестник», как  она его потом шутя называла в своих домашних рассказах, сильно продвинулся, став партийным аллилуйщиком, и быстро выскочил в ведущие партийные философы, став правой рукой товарища Сталина на «философском фронте», лично отредактировав его краткую биографию, успешно затравив в 1931 (год моего рождения) академика Деборина (да и не его одного) и заняв  одно из ближайших мест «зама Сталина по философской части». Нельзя сказать, чтобы мы совсем этого не знали, но с паршивой овцы хоть шерсти клок… И мы этот клок из его бока всё же  выдрали: после смерти Вождя народов он как депутат Верховного Совета СССР таки направил в Генпрокуратуру ходатайство о пересмотре маминого «дела», это ускорило ход вещей, и маму освободили из лагеря года на полтора раньше, чем папу.
Но и  знавший отца  в молодости член ЦК КПСС Иван Бавлович Бойцов написал по нашей просьбе от себя ходатайство, сработавшее вскоре после ХХ съезда партии, отца реабилитировали, выпустили из лагеря (продержав там месяца полтора   лишних (чиновница забыла во-время переслать в лагерь документ о реабилитации), родители съехались в столиц е и на заседании КПК при ЦК КПСС (Комитета партийного контроля) под председательствам Первого Заместителя этого комитета Ивана Павловича Бойцова их одного за другим восстановили в их родимой (идиотской и преступной!) ленинско-сталинской партии БЕЗ ПЕРЕРЫВА В ПАРТСТАЖЕ (продолжавшегося фактически  ДВАДЦАТЬ ЛЕТ)! 
То есть, как бы ничего и не было! Вот высший принцип  работы той партии: создавать фикции, замыливать массам глаза, строить  благостные рожи при скверной и криминальной игре!
Любопытно, что в  очереди на заседание КПК, их реабилитировавшей, они стояли за вдовой польско-французско-советского (расстрелянного, а по другим данным – загубленного на этапе НКВДистами) писателя Бруно Ясенского – Анной Берзинь (урождённой писательницей Фалафеевой, публиковавшей свою прозу под мужским псевдонимом Ферапонт Ложкин.
Воспета в лирике Сергея Есенина.
И знаменитости тоже стоят иногда в очередях, особенно за реабилитпцией после долголетних страданий и утрат… Заслуженных или напрасных – кто поймёт и определит?
  *   *   *
В результате, получив по специально выработанному Закону по двухмесячным (нищенским!) должностлным окладам с последнего перед арестом и многолетним заключением места службы, родители почти сразу же  скатились в отработанный советско-партийной машиной человеческий шлак. Так это вышло в реальности. А не в обманных мифах партийных бонз. 
 Вскоре из собачьего Вятлага вернулся отсидевший сталинскую пятилетку за дерзкие стихи против предугаданной им «новой ежовщины» соученик сестры Боря Чичибабин (а я их читал своей подружке школьных лет Рене Мухе (в ближайшем будущем она прославится как блистательный поэт),   своему однокласснику и другу Вите Конторовичу (он станет одним из видных учёных харьковской щколы физиков-теоретиков), сестра станет популярным поэтом – близким другом известных в стране поэтов и прозаиков, общественных деятелей и правозащитников: Юлия Даниэля, Ларисы Богораз, Генриха Алтуняна…Начав писать воспоминания, я смог рассказать о личных встречах, кроме уже названных замечательных людей, ещё и  со Станиславом Славичем, Виктором Уриным, Валентином Берестовым, С одни из них них меня свела совместная учёба и  дружба с его кузеном, с другими - моё счастливое родство с собствуенной сестрой-поэтом, с кем-то – чистый случай: как с Берестовым – просто встреча на большой дороге: оба  в одно и то же время побывали на параллельных туристских  марщрутах Кавказа, я присел отдохнуть на лавочке у турбазы в начале Военно-грузинской дороги в г. Владикавказе, а сидевший на ней же приветливый, общительный человек со мною первый заговорил. Необычайно он мне понравился, а потом наша тургруппа на каждой следующей турбазе нагоняла их группу, и мы вновь и вновь встречались, он мне отрекомендовался как этнограф и археолог, о своём писательстве ничего не сказал, вечером на турбазе Казбеги, где каждая группа даёт концерт художественной самодеятельности, он читал «Вересковый мёд» С. Маршака, и я отметил его принятую у поэтов особенную манеру чтения стихов ( с «подвыванием», то есть особенным подчёркиванием интонационных, мелодических,  звуковых и всяких иных стиховых элементов), но мне и в голову не пришло, что это ученик и продолжатель великого поэта, автора прочтённого им стихотворения,  и мне лишь  на другой день его инкогнито раскрыл шедший в цепочке при восхождении на Гергетский ледник некий московский журналист…
А ешё раньше, будучи призван на солдатскую службу и попав в один из глухих гарнизонов дальневосточного Приморья, я там познакомился с командиром огневого (зенитно-артиллерийского) взвода  ст. лейтенантом Александром Сацким. Он был известен всей дивизии как бузотёр и скандалист, добивавшийся путём такого поведения  демобилизации. Армия в те (послесталинские) годы была численно раздута, но  сокращение её рядов ещё не объявляли, и мирно уволиться в запас кадровому офицеру не светило… Ко мне, не будучи моим непосредственным начальником, он относился с особым интересом: я был призван значительно позже положенного по возрасту срока (из-за применявшейся анкетной перестаховки: как сына родителей, осуждённых по ст.58 УК РСФСР («политической»!) меня с года на год всё не призывали, отставляя «до особого распоряжения», и я успел окончить институт; тут умер Сталин, сверхбдительность выдуло сквозняками «оттепели», а к тому же из-за голодухи начала 30-х резко сократилась база  не родившихся допризывников, и я попал служить с высшим образованием – в рядовые, что было ешё редкостью… Но я уже был дипломированным учителем литературы, и это старлейта Сацкого почему-то очень волновало. К тому же, был проект мне в полку организовать литературную творческую студию, и этим старший лейтенант-зенитчик  почему-то зпинтересовался… Бдительное начальство проект отменило 9чему там ещё научит воинов сын арагов народа?!), но какое-то время  надежда была…
Между тем, будучи подчёркнуто корректен в отношениях с солдатами и сержантами, он столь же вызывающе вёл себя со старшими по званию, нарочито дерзил начальству, и у нас все знали: он добивается увольнения в запас по решению суда чести, то есть откровенно «ищет приключений на свою жопу». В разговоре по душам он мне сам объяснил причины своего недовольства порядками в армии:  солдат – унижен, бесправен… Он мне даже, помнится, привёл пример несправедливого наказания одного из солдат нашего полка – Долуханова. К парню придрался прямой начальник – ст. лейтенант Скрипка. За давностью времени я здесь  могу что-то напутать, но расскажу, как помнится: Долуханов (то ли в ответ на обиду, нанесённую ему Скрипкой, то ли даже тот первым ударил солдата) ДАЛ КОМАНДИРУ СДАЧИ. Такое в армии наказывается очень строго. Но Сацкий считал солдата нравственно правым… Однако состоявшийся суд вынес Долуханову строгий приговор, связанный с лишением свободы на несколько лет….
Сацкий продолжал добиваться демобилизации, намеренно нарушая дисциплину. Наконец, он  добился своего и незадолго до моего увольнения в запас был из армии отчислен.
При поошании я его спросил, чем он намерен заняться на «гражданке». Жестом руки он показал: писать…
Прошли годы. В выходившем на Украине русскоязычном литературном «толстом» журнале «Радуга» я как-то встретил то ли повесть, то ли рассказ Александра Сацкого из Заапорожья, но уточнить, «мой» ли однополчанин его написал, мне было не у кого. Потом вышел фильм «В бой идут одни «старики»», поставленный Леонидом Быковым, которого харьковчане хорощо знали как бывшего актёра одного из известных театров нашего города. Фильм очень яркий, я считаю его одним из лучших советских фильмов о второй мировой.
Долгое время я не находил способа уточнить, «мой» ли А.Сацкий в титрах фильма среди трёх сценаристов. С Быковым знаком не был, не знал лично и второго харьковчанина из трёх авторов сценария - Оноприенко. Но почему-то, даже не обратив внимания на фамилии сценаристов при первом просмотре фильма, я вспоминал именно Сацкого. Мне он как-то очень уж запомнился и нравился, в том числе своей недозволенной ершистостью… Нравилась интеллигентность поведения и обращения с подчинёнными, настойчивость в достижении цели (даже и вроде бы предосудительной), и стремление к справедливости.
Однажды в киоске «Союзпечати» увидел в продаже книжечку с киносценарием полюбившегося фильма, тут же купил её и сразу по одной из трёх фотографий авторов сценария узнал  в  лицо «своего» сослуживца. В нескольких биографических строчках прочёл, что он служил офицером в одной из зенитно-артиллерийских частей Приморья. Но об экстраординарном способе уволиться из армии написано, разумеется, не было. Пытался я отправить письмо в Запорожское отделение Союза советских писателей, но ответа не получил. Я тогда не знал, что Сацкий после окончания ВГИК (института кинематографии) поселился в Киеве… В столице Украины живёт и его дочь Евгения Александровна, и внучка… А самому Александру Степановичу не суждена была долгая жизнь: он умер в 55-летнем возрасте – автором целого ряда киносценавриев…
Я посвятил этому случайному знакомому видное место в этой статье потому, что ранее не рассказывал о нём сколько-нибудь подробно. А он заслуживает рассказа. Мне ещё и захотелось подчеркнуть, как легко пройти мимо заметного и значительного знакомства…
Вот ещё некоторые примеры. В пионерском возрасте шестиклассника меня назначили «инструктором группы октябрят». Эта группа составляла первый «А» класс, занимавшийся в той же классной комнате, где учился и я в своём шестом, и тоже «А». При моей (меня самого удивляюшей) памяти («стучу по дереву!»),  я до сих пор помню портретно и по фамилиям многих своих октябрят.. Например, первоклашками «инструктируемой» мною группы был Лёка (Лёня) Кизей – сын нашей учительницы географии Надежды Павловны (у которой ещё была дочурка Таня. А вот мужа – не было, и я так и не знаю, кто был и один ли у её детей был отец… Сама Надежда Павловна была очень хороша, и я себя подозреваю в том, что ещё тогда это понимал… Мы (несколько одноклассников: Толя Новик, Юра Куюков и я) очень с нею дружили и проведывали её даже и после окончания школы.
Ещё помню  Гарика Бейлинсона. Мальчишка невероятно избалованный, он, как мне помнится, был сыном сотрудницы (или четы сотрудников?)  театра оперы и балета на Рымарской (там, где ныне, как пишут, размещается Харьковская филармония). Будто бы его с раннего детства воспитывали вблизи сцены, за кулисами, а иногда даже привлекали к участию в спектаклях (если это совпадало с сюжетом спектакля и перечнем действующих лиц). И мальчишка вырос чрезвычайно избалованный. Это отражалось на его поведении во время уроков и заставляло старенькую учительницу Анастасию Александровну Мартынову то и дело покрикивать на шалуна и его дружков (школа-то была МУЖСКАЯ: девчонок в ней не было):
- Бейлинсон! Кизей! Ландкоф! Козовой!
Каждому моему появлению она радовалась, как лучу солнца, превращая меня в воспитательный момент. Просила произносить речи и наставления, призывать, напоминать о мудрой партии, Ленине, Сталине, комсомоле, пионерской организации, о высоком звании октябрёнка!..
Но сосредоточимся на одном из этих октябрят – Вадике Козовом. Мальчик был сыном лектора-международника горкома партии – в каждом номере  областных  газет: на украинском языке – «Социалистычна Харкивщына», на русском – «Красное знамя» -  публиковались объявления о том, что в такие-то числа, в такое-то время состоятся его лекции о международном положении. У малыша на одном из глаз красовалась чёрная повязка, - точь-в-точь как у персонажа предвоенного фильма «Остров сокровищ» пирата Билли Бонса. Я считал, что Вадик кривой – одноглазый, был в этом уверен, пока не состарился. А в старости, эмигрировав (репатриировавшись) в Израиль, прочёл мемуарную книгу знаменитой здешней русскоязычной писательницы, прибывшей сюда с мужем – знаменитым московским физиком и редактором здешнего, на русском языке, литературно-художественного и публицистического журнала «22»  Александром Воронелем. С ним я в Харькове виделся и провёл  вечер  в апреле 1952 года в одной молодёжной компании, будучи приглашён на … собственный день рождения – но и не только на мой, а – коллективный: устроенный учебной группой студентов второго курса физмата Харьковского университета в честь тех студентов этой группы, чей день рождения приходился на тот  апрель.
Я не был студентом той группы, но в ней учился один из моих бывших одноклассников и близких друзей – Витя Конторович. Он хорощо знал, что мои родители с 1950 года находятся в неволе, что уже пошёл второй год их лагерной жизни.  Имея доброе сердце, Витя включил и меня в когорту именинников своей физматгруппы… То есть не испугался проявить ко мне сочувствие. А ведь в те годы мне довелось столкнуться с тем, что не все из друзей нашей семьи и даже не вся родня была рада встретить меня на улице – и поздороваться, и некоторые из друзей и родни прямо просили к ним в гости НЕ ХОДИТЬ: такова была судьба сына «врагов народа»…
Ну мог ли я не оценить внимание друга?!
 Коллективный день рождения справляли в квартире будущей жены ещё одного моего «звёздного» одноклассника Мони (Эммануила). Айзиковича Канера (он и Витя Конторович – два золотых медалиста нашего школьного 10 «А» класса). Один из гостей- упомянутый Саша Воронель, любитель чтения, узнав, что я – «филолог» (т.е. студент филфака пединститута), вцепился в меня мёртвой хваткой, надеясь обсудить читанные (им) книги, но я не читал ни одной, ни другой, ни третьей из  им  называемых…
К хотя бы половинчатому своему самооправданию могу  сказать, что в то время, оставшись без родителей и со старой бабушкой (заработка поселившейся вдали от Харькова сестры, сельской учительницы, на нас троих, да притом живущих на два дома, конечно же, не хватало),  я должен был работать, зарабатывать на жизнь  , а должность сыскал специфическую: чтеца-секретаря на дому у аспиранта кафедры философии – слепого инвалида войны, писавшего диссертацию о философских взглядах Радищева. И вот по этой теме и по русской, а отчасти и зарубежной литературе ХVIII века мог бы забить баки даже такому эрудиту, как Саша  Воронель. Но на другое чтение мне времени не оставалось…
Вернёмся, однако, к будущей жене Саши и (также в будущем и поныне) талантливой, а в дальнейшем и знаменитой писательнице, поэтессе, драматурге и романистке Нинель (а после – Нине) Воронель, которая со своих (и моих!) 15 ти – 16-ти  лет для меня была Нелкой Рогинкиной (мы оба посещали один и тот же библиотечный литкружок). Уже в  Израиле, в начавшейся старости, прочёл я её мемуары, а в них – об её соученице по литинституту Ирине Емельяновой – дочери знаменитой подруги Бориса Пастернака О. Ивинской. Разделив мученическую судьбу матери, обвинённой, за любовную связь и дружбу с автором «Доктора Живаго», в «спекуляции валютой», Ирина, после освобождения из лагеря, вышла замуж за одного из моих «октябрят» 1946 г. – Вадима Козового. Он был привлечён к уголовной ответственности после подавления в 1956 г. Советской армией антисоветского мятежа в Венгрии…  Сын лектора-международника, пострадал  по случаю неблагоприятно сложившегося для него международного положения: высказал отрицательное отношение к вводу войск стран Варшавского договора  в Венгрию.  Ольга Ивинская была репрессирована вторично. Первый раз её осудили по подозрению в связях с подозрительными людьми (да-да, именно так!), и она отбывалп свой лагерный срок в Мордовском «Дубравлаге» ( Ткмники – Потьма – Явас), куда вскоре, после недолгого пребывания в волркутинском Речлаге, привезут нашу с Марленой маму…
Не знаю, встречалась ли мама с Ивинской. Но вот с ещё одной литературной знаменитостью: писательницей Галиной Серебряковой - они пребывали «срока»  на одном и том же лагпункте – при станции Молочница. От общения с этой дамой мать удовольствия не получила. Как  писательнице ей даёт характеристику Википедия: «Произведения Серебряковой нашли признание в Советском Союзе только благодаря тематике, а также точному их соответствию партийным требованиям, предъявляемым к литературе»….  (Основная тематика произведнгий Серебряковой – биографические книги о Карле Марксе).
Чтение Нелиных («Нининых») мемуаров «раскрыло мне глаза: я, как помните, считал, что мой октябрёнок (Вадик Козовой крив (а зачем бы ему иначе повязка Билли Бонса на одном глазу?!), но у Нины в мемуарах (то ли в «Без прикрас», то ли в «Содоме тех лет») читаю об увиденных ею лучистых, сверкающих лазурью, обоих  очах жениха Иры Емельяновой… Стало быть, я ошибался, и повязка была профилактической?!
Так или иначе, а Вадим Козовой, женившись на  Ирине и поселивщись с нею во Франции,  стал успешным поэтом, писавшим и по-русски, и по-французски, и переводчиком… Нежданно-негаданно я оказался одним из ранних знакомых с детства человеку, столь близкому к окружению гения русской поэзии и прозы ХХ века.
Вот и ещё вспомнившаяся мне история (уже описанная в моём «Литдневнике-1» на моих авторских страницах сайта proza.ru): см. отзыв на книгу Аллы Тумановой «Шаг влево, шаг вправо…». С автором я незнаком, а вот с её (тогда будущим) мужем одно время виделся в доме у девушки, которую пламенно любил в ранней юности. Впоследствии оказалось, что мы с ним были соперниками, а я – пентюх! – этого даже не заметил… То был  знакомый мне по общим друзьям студент-филолог харьковского университета Саша Тутельман, известный ещё и своей приверженностью к занятиям вокалом. Он одновременно учился и в музучилище – именно как вокалист. Очень приятно пел, вообще нравился мне своей интеллигентностью и вежливым, доброжелательным отношением к людям.
Так уж случилось, что у Нины сложилась своя личная и семейная жизнь, у меня – своя. Но жизнь нас не разнесла, а, напротив, человечески сблизила, и моя жена здесь, в Израиле, с нею сдружилась, а наши личные приязненные отношения даже (после моего вдовства)  вновь (разумеется, с поправкой на возраст) укрепились. И вот что стало мне известно – и не только от неё, но больше из литературы! .
В Харькове А. Тутельман занимался вокалом как тенор, но уже перед окончанием училища был переквалифицирован как баритон. В качестве такового продолжил музобразование в Москве, в училище Гнесиных, и по его окончании вошёл в состав созданного репатриантом из Парижа князем  Андреем Волконским, известным композитором-новатором,   вокального ансамбля старинной музыки «Мадригал». Несколько лет успешно там работал.
Между тем в Москве начала 50-х  возникла молодёжная подпольная антисталинская  организация «Союз борьбы за дело революции». Выслеженная и разгромленная, она завершилась расстрелом троих юношей в возрасте около 20 лет и крупными лагерными сроками для остальных участников, из которых автор (тогда ещё носившая девичью фамилию Рейф) была среди десяти осуждённых на 25 лет лагерей. Из них успела отбыть пять – смерть тирана принесла всем освобождение, а троим расстрелянным – замену смертного приговора на… 10 лет пребывания в лагере (исправительно-трудовом – посмертно!). Не подумайте, читатель, что я впариваю Вам мозги: если это и выдумка, то не моя, а безумной, бездумной советской власти!
Вернувшись в Москву, Алла познакомилась с Александром Тумановым и вышла за него замуж, и они уехпли в Канаду, где Александр успешно продолжил свою деятельность в обеих «ипостасях»: и как профессор-филолог, и как певец. ¬
Вместе с персонажами моих мемуаров, вошедщих  в книгу «Лица. Портреты современников» - одну из многих в цикле моих воспоминаний (а это, кроме названных ниже, ещё и физик с мировым именем Марк Азбель, драматург Марк Азов (Айзенштадт), режиссёр кукольных театров Борис Смирнов, певица и педагог Фаина Шменкина, театральные режиссёры  Артур Вишневецкий, киносценарист Аркадий Инин, поэт Евгений Евтушенко – да всех не перечислить!) – думаю, мне не стоит жаловаться на недостаток интересных и значащих людей, прошедших через мою долгую и вот уже почти законченную жизнь. Спасибо им – и житейским обстоятельствам!
Вместе с тем, не назвал бы хоть сколь-нибудь знаменитой или выдающейся (в обыденном смысле слова) свою бабушку Сару-Ривку, или моего начальника «партайгеноссе» Попика, или тихого одноклассника Володю Кириллова, всю жизнь проработавшего одним из технических руководителей Харьковского телецентра, о которых тоже помню, а о некоторых и написал. Стал ли человек знаменит – не всегда его собственная заслуга. Замечайте незаметных, цените  бесценных, не имеющих на себе броских ярлыков: очень часто они заслуживают нашего внимания, а мы не замечаем их даже в упор!   И в том не их, а наша вина, а иногда и беда.



   
         
   
  Я