Я все еще люблю тебя! Глава Пятнадцатая

Глава Пятнадцатая. Сын своего отца. 


Уже третий день кряду Эльза Фридриховна не могла найти себе места. Телефонный аппарат, стоявший на прикроватной тумбочке, предательски молчал, лишая несчастную женщину каких-либо вестей о сыне. Последний разговор с Филиппом у Эльзы Фридриховны явно не задался. Ворох упреков и претензий, свалившихся на неё, даже не давал спокойно осмыслить то, что ей говорилось в трубку. 
— Послушай, мам, вот эту легенду про героя-летчика ты давай рассказывай кому-нибудь другому, – слышался в трубке раздраженный голос Филиппа. – Я ведь уже не маленький, и как-нибудь могу отличить, когда ты говоришь правду, а когда рассказываешь сказки.
Поняв, что этот разговор с сыном вряд ли к чему-нибудь приведет, Гауптман бросила трубку. Чувство вины перед своим ребенком уже который год не покидало женщину. Рожденный в весьма специфических условиях, Филипп с раннего детства не нуждался ни в чем. Не было такого каприза, такой просьбы, которая не была бы тут же выполнена родной матерью по первому требованию Филиппа. Отчасти это объяснялось чувством вины, испытываемом Гауптман к своему сыну.
С раннего детства росший в атмосфере безмерной материнской любви, слово отец Филипп слышал только от посторонних людей.  Бережно храня тайну рождения своего сына, Эльза Фридриховна старательно переводила разговор на другую тему при любых расспросах об отце Филиппа.
— Эльза, что ж ты парня-то изводишь? – спрашивала главную горничную Анна. – Сама посмотри: он у тебя совершенно неприкаянный растет. Ты что, думаешь, вот этих твоих подарков да денег, которые ты в него вбухиваешь, будет достаточно, чтобы он человеком стал? Нет, дорогая моя! На одних подарочках далеко не уедешь!
— Анна Трофимовна, а давайте со своими проблемами я как-нибудь сама разберусь. Ладно? – ответила Гауптман. – Вы бы лучше за своей дочерью присмотрели. Она ведь у вас, как вы говорите, совсем от рук отбилась. Вот её и воспитывайте, а в мою жизнь не лезьте.
В своих проблемах с детьми Анна и Гауптман были схожи. У обеих родные чада были постоянными источниками тревог и волнений. Обе мучились в догадках, когда, в какой момент их дети были упущены. Обе не знали, какой подход им надо искать к своим отпрыскам.    
— Все-таки Эльзе нашей не позавидуешь, – говорила Анна своему супругу. – Всю жизнь эту лямку – своего сыночка на себе одна тянет.      
— Ань, ну, а твое-то положение чем лучше? – спросил Вадим Викторович. – Сколько тебе Юлька хлопот доставила…
— Вадик, у меня хотя бы ты есть, а у Эльзы парень как рос безотцовщиной, так и продолжает расти. 
Кто отец её сына, Эльза Фридриховна тщательно скрывала, прямо с момента появления Филиппа на свет. Все попытки расспросить её об этом заканчивались или шутливыми отговорками, или гневными отповедями по поводу бесцеремонного вмешательства в личную жизнь.
— Что ж вам всем от меня надо-то!?! – неистовствовала Гауптман. – Я же в вашу жизнь не лезу? Оставьте и меня в покое. 
Таинственность Эльзы Фридриховны, которая относилась к её личной жизни, была обусловлена паническим страхом главной горничной перед её шефом. Реакция Германа Федоровича на то, что его многолетняя тайна вдруг стала бы достоянием гласности, могла быть самой жесткой. О каком-то покровительстве Филиппа, непрекращающемся, обильно изливающемся на него денежном дожде можно было бы забыть, так как Сапранов никогда бы не потерпел раскрытия хоть одной из тайн своей личной жизни.
Возможно, именно последствиями грешной связи Гауптман с Германом обуславливалась её жгучая нелюбовь к его дочерям и племяннице.
Лизу с Эллой Эльза Фридриховна невзлюбила с момента появления их на свет, а Людмилу, когда та переступила порог особняка Сапрановых.
Антипатия дочерей Германа и его главной горничной носила взаимный характер. Лиза и Элла никак не могли взять в толк смыл нахождения Гауптман в их доме, а Эльза Фридриховна считала их максимально избалованными, ни на что хорошее не способными девчонками.
Однако объектом подлинной нелюбви главной горничной стала вновь обретенная внучка Варвары Захаровны – Людмила. Никак не могла принять Эльза Фридриховна того, что в доме появился кто-то, кто сможет претендовать на то, что по праву должно принадлежать ей и её сыну.
— Слушай, эта моя приблудная племяшка меня бесит не меньше, чем тебя, – признался как-то своей любовнице Герман Федорович. – Только каких-то средств воздействия на неё у нас с тобой пока нет.
— Как нет? – развела руками Эльза Фридриховна. – Почему ты сбрасываешь со счетов Филиппа?
— Погоди, а причем здесь Филипп? – удивился Герман. – Ты что, и его хочешь втянуть во все эти разборки?
Наверное, именно в этот момент Гауптман продемонстрировала свое истинное лицо. Со всей очевидностью стало понятно, что с Германом Федоровичем её связывают отнюдь не только высокие чувства, но и другие, более прагматические цели.
— Я только одного понять не могу: сейчас-то ты чего от Филиппа хочешь? – спросил Сапранов.
— Я просто хочу, чтобы ты вернул себе все то, что тебе принадлежало по праву. Сам-то сколько раз жаловался, что родная племянница тебя обокрала, обобрала до нитки? Вот и появилась возможность исправить ситуацию. 
План Эльзы Фридриховны был прост до неприличия. Филиппу надо было соблазнить Людмилу с тем, чтобы подчинить её волю своей. Гендерные особенности в этой ситуации не имели абсолютно никакого значения, о чем Гауптман говорила, не стесняясь.
— Ты только не забывай, что Филипп и Людмила – двоюродные брат и сестра, – сказал ей Герман. – Не знаю, как у вас там, в Германии, а у нас подобное кровосмешение не приветствуется. 
— Герман, хотя бы сейчас не строй из себя ханжу, – произнесла Эльза Фридриховна. – Когда тебя волновали вопросы морали, если речь заходила о получении прибыли?
Проникновенный диалог Германа с его горничной прервала ворвавшаяся в кабинет, разъяренная, как фурия, Ирина Львовна.
— Так! Я не поняла! – кричала Френкель. – Ты что, все эти годы обманывал меня!?!
Даже времени не было у Германа, чтобы спокойно осмыслить то, что сказала ему вторая жена.   
— Не могу понять, что ты сейчас имеешь в виду? – промолвил он.
— Как о чем!?! – истерично закричала Френкель. – Твои придурки-программисты тебе что, не докладывали? У меня заблокированы все счета в «Терминале…»
Подобное выяснение отношений между бывшими супругами отнюдь не было редкостью. Ворох претензий, накопившихся за долгие годы, периодически бурным потоком обрушивался на Германа, не давая ему возможности произнести хоть одно слово в свое оправдание.
— Не знаю, за что ты меня так ненавидишь, – продолжила Ирина Львовна. – Я ведь всю свою жизнь на тебя потратила. Всем, что у тебя есть, ты обязан мне!
Выслушивать дальнейшие выяснения отношений между своим шефом и его бывшей супругой у Эльзы Фридриховны не было никакого желания, и она предпочла удалиться восвояси.
Подумать главной горничной всемогущего Сапранова было о чем. Миссия, которая возлагалась на Филиппа, требовала тщательной подготовки и скрупулезного обдумывания каждой детали. Внебрачный отпрыск Германа был человеком достаточно инфантильным, не способным на какие-либо решительные действие. Единственное, что могло подвигнуть молодого человека на что-то, из ряда вон выходящее, были деньги. Причем, рвение отпрыска Германа могло быть тем сильнее, чем больше денежных знаков, желательно, зеленоватого оттенка ему сулилось взамен.
— Мой сын – не какая-нибудь голытьба, и побираться никогда не будет, – часто говорила Гауптман.
Желание обеспечить своему чаду достойное существование со временем переросло в манию, пленником которой в скором времени оказался и сам Филипп.
С ранних лет росший глубоко убежденным в том, что человек он особенный, а поэтому имеющий право на более достойное существование, чем доступно обычным людям, Филипп неизменно следовал этому убеждению, требуя от  окружающих обеспечения себе подобного существования.
— Ты посмотри, во что у тебя сын превратился, – часто выговаривала Гауптман Варвара Захаровна. – Был нормальным, хорошим парнем, а превратился в индюка какого-то напыщенного. Эльза, вот запомни: эти твои  поблажки, баловство постоянное до добра не доведут.               
Выслушивать все эти нотации для Эльзы Фридриховны было нестерпимо. Больших усилий ей стоило собрать всю волю в кулак и не высказать в лицо матери своего любовника все, что она о нем думает.
— Знаете, Варвара Захаровна, позвольте мне воспитывать моего сына так, как я посчитаю нужным, – ответила Гауптман. – Ведь к вам никто не лезет по поводу воспитания ваших детей! Филипп, по крайней мере, не безвольная размазня, как Иван, и не ни с кем не считающийся эгоист, как Герман.
Дальнейший разговор терял всякий смысл. Каждая из женщин оставалась при своем мнении, и изменить его не представлялось  возможным ни при каких обстоятельствах.
Прибывая в размышлениях о том, как будет проходить её разговор с сыном, Эльза Фридриховна совершенно не замечала скоротечности времени. Золотистый день за окном сменила непроглядная ночь; ласковая птичья трель уступила свое место режущей слух тишине, изредка нарушаемой чьими-то не вполне трезвыми голосами. Все эти явления не могли быть в поле зрения Гауптман, все мысли которой были заняты предстоящей встречей с Филиппом.      
Самолет из Марселя задерживался на два часа, что заставляло нервничать всех его встречающих. Эльза Фридриховна не расставалась с флаконом какого-то успокоительного средства, то и дело уменьшая его содержимое. Наконец, заветные слова о посадке долгожданного лайнера были произнесены, давая возможность собравшимся людям перевести дыхание.
Когда Эльза Фридриховна увидела вдали знакомую фигуру сына, её сердце бешено забилось от волнения. Казалось, за прошедший год Филипп ни в чем не изменился. Все те же, полные детскости, глаза; все та же лучезарная, с отливом наивности, улыбка. Вот только былые доброжелательность и наивность, царившие на лице, куда-то  пропали. Вместо них во взоре юноши легко угадывались наигранное снисхождение и презрительное отношение вообще ко всем, его окружающим.
— Привет, мам, – холодно поздоровался Филипп со встречавшей его Эльзой Фридриховной. – Не думал, что у тебя появится желание тащиться еще и в аэропорт.    
— Как там твоя Сарбона поживает? – проигнорировав слова сына, спросила Гауптман.   
— Да, что ей будет? Стоит старушка, цветет и пахнет.
Гробовое молчание сопровождало всю дорогу домой мать и сына. У обоих было достаточно времени, чтобы осмыслить происходящее и построить определенные планы на будущее.
Кто он, в чем заключается смысл его пребывания на земле, Филипп еще вполне не осознавал. Половина его происхождения оставалась строжайшей тайной, тщательно охраняемой родной матерью. Все попытки раскрыть хоть какие-нибудь тайны из своего прошлого наталкивались на жесткое сопротивление Эльзы Фридриховны, свято хранившей под спудом историю рождения своего сына.
— Не понимаю я этого твоего упрямства, – часто говорил Филипп Гауптман. – Вот ты мне скажи: отец что, был настолько страшным, непорядочным человеком, что ты боишься о нем говорить? Мам, а ты вообще обо мне когда-нибудь думала?
Ответить на эти претензии сына Эльзе Фридриховне было абсолютно нечего. Любое её слово, любой её намек на то, кто на самом деле является отцом Филиппа, мог поставить жирный крест на любом будущем юноши. Допустить такого развития событий Гауптман не могла и не хотела, а поэтому ею предпринимались все меры для того, чтобы тайна рождения её сына навсегда оставалась тайной.
— Слушай, а как там Вадим Викторович с Анной Трофимовной поживают? – спросил, зайдя в дом, Филипп.
— Да, что им будет!?! Вон, скрипят потихоньку, – небрежно ответила Эльза Фридриховна. – Правда, Германа Федоровича, я так чувствую, они достали окончательно. Но, пока Варвара Захаровна жива, он им ничего сделать не сможет.
Супруги Гусевы были единственными людьми в особняке Сапрановых, к которым Филипп испытывал хоть какое-то доверие. Дело тут было, прежде всего, в симпатии, которую испытывали сами Вадим Викторович и  Анна Трофимовна к молодому человеку. Ни от кого, даже от родной матери, не  получал Филипп столько тепла и ласки, сколько получал от Анны.
Сказать было трудно, что это были за чувства, испытываемые сердобольной женщиной, к этому, похожему на отбившегося от стаи звереныша, молодому человеку  - жалость ли или подспудная любовь, которую испытывает любая мать к родному чаду.
— Не представляешь, Вадик, как иногда мне Фильку жалко становится, – часто признавалась супругу Анна. – Ведь Эльза – мать чисто номинальная. При ней парень как рос, словно сорная трава в поле, так и продолжает расти.
— Да, что я, Ань, сам ничего не вижу!?! – эмоционально отвечал Вадим Викторович. – Я что, не вижу, что Эльза своими потаканиями да баловством только губит мальчишку!?! Но мы-то с тобой сделать вообще ничего не можем.
Действительно, какие-либо средства воздействия на Филиппа находились не в руках Гусева и Анны. Еще со времен учебы в школе Филипп в качестве непререкаемого авторитета был выбран… Герман. Чем всесильный воротила заслужил доверие незаконнорожденного сына, для всех так и осталось загадкой, но с определенного времени юноша, почти мальчик, стал смотреть на Германа Федоровича щенячьими, полными восторга, глазами.
Испытывал ли Герман сколь-нибудь взаимные чувства к своему отпрыску, тоже навсегда осталось тайной. Порой казалось, что Сапранов, в принципе, не способен на проявление каких-либо чувств, в том числе и родительских. Тем удивительнее для многих стало, что молодой юноша, мало в своей жизни видевший внимания и вообще какого-либо участия, проникся доверием к этому, как метко выражались Анна с Варварой Захаровной, сухарю. Сказывались то ли зов крови, то ли восхищение Филиппа теми качествами, которые всегда с избытком были присущи Герману.
— Иногда я не понимаю твоих восторгов, – призналась как-то сыну Эльза Фридриховна. – Все те качества, которые должны быть свойственны любому нормальному человеку – отзывчивость, порядочность, сочувствие – у Германа начисто отсутствуют. Ты же его считаешь чуть ли не альфой и омегой всему!
— По крайней мере, Герман Федорович точно умеет добиваться того, чего он хочет, – отпарировал Филипп. – Ты только посмотри, какую империю ему удалось создать за короткое время! Да, у нас, в Сарбоне, о таких успехах можно только мечтать.
Сам Герман был глубоко безразличен к восторгам своего внебрачного сына. Ворох свалившихся на него проблем заставлял сосредоточиться на главном, оставляя где-то далеко позади всех тех, кто имел для него второстепенное, третьесортное значение, к коим он относил Эльзу Фридриховну и её сына.
— Запомни, Герман, недовольство в «Цитадели» растет! – сказал как-то Артамонов. – Ты еще когда обещал предъявить бриллианты организации? А воз что, и ныне там? Нет, дорогой мой, так дело дальше не пойдет. Назвался груздем – полезай в кузовок.
— Игорь, ты же, как никто другой, знаешь, что я из кожи вон лезу для этого!
— Герман, значит, плохо лезешь! До тебя хоть может дойти, что в случае неудачи любое твое будущее, включая политическое, окажется под угрозой? Да, в организации уже идут разговоры о том, что на выборах ставку надо делать не на тебя, а на Развозова.
Любое произнесение этой фамилии действовало на Германа Федоровича, как красная тряпка на быка. Станислав Ильич Развозов был человеком в высшей степени несговорчивым, упрямым, неуступчивым. Их старинная вражда с Германом длилась уже ни одно десятилетие, и не имела никаких оснований для своего завершения. «Новороссийское судоходство» стало тем камнем преткновения, который прочно лег между Германом Федоровичем и Станиславом Ильичем.
— Вот только интересно: на что рассчитывают в организации? – спросил Герман Артамонова. – Там что, думают: Развозов преподнесет им судоходство на блюдечке с голубой каемочкой?
— Вот именно на это в «Цитадели» и рассчитывают, – подтвердил предположение олигарха Игорь Макарович. – Понимаешь, в мире нет ничего, чего нельзя было бы купить, и здесь Развозов со своими кораблями – не исключение. В последнее время ты стал неаккуратен в выполнении своих обязательств.
— Игорь, но я же из кожи вон лезу… - промолвил Сапранов.
— Из кожи вон ты не лезешь, – отозвался Игорь Макарович. – История с  бриллиантами – яркое тому подтверждение.  Когда ты должен был камни на сходняк представить? Что, воз и ныне там? Герман, учти, в организации к подобным вопросам очень серьезно относятся…
— Хорошо, а Развозов-то причем?
— Понимаешь, он – хозяин своему слову. Сказал, что на пушечный выстрел тебя к судоходству не подпустит, и смотри, насколько он последователен в этом вопросе.
Слышать подобные дифирамбы в адрес своего соперника для Германа Федоровича было невыносимо. В разряде ценностей господина Сапранова Станислав Ильич Развозов относился к существам самого наинизшего класса, заслуживающим лишь всеобщее презрение.
— Все-таки я не понимаю, чем этот делец заслужил доверие в организации, – сказал Герман Артамонову. – Он же не знает всех потребностей организации. Про бриллианты я уж вообще не говорю… 
— Герман, а не нужно, чтоб он все их знал, – сказал Игорь Макарович. – Достаточно того, что у него есть хватка, которая у тебя в последнее время почему-то напрочь отсутствует.
Вот зря Артамонов произнес эти слова. Не было для Германа Федоровича удара большего, чем если бы кто-то поставил под сомнение его личные и профессиональные качества. Не ответить на подобные выпады в свой адрес он не мог, а поэтому в его воспаленном мозгу сразу же родился хитроумный план, как поставить на место не в меру зарвавшихся сотоварищей.
— Вот дай мне совсем немного времени, и я тебе обещаю: контроль над судоходством будет полностью в моих руках, – попросил Герман Артамонова. – Есть у меня один человек, который все сделает по высшему разряду. 
Под одним человеком Герман Федорович подразумевал, конечно, своего внебрачного сына. Количество вложенных в воспитание отпрыска средств Сапранов считал предостаточным, и теперь для Филиппа настало время эти средства отработать.
— Что ты собираешься делать? – спросил Артамонов.
— Увидишь, – загадочно ответил Герман.    
Сам Филипп в это время был далек от планов, строившихся вокруг его персоны. Лежа на огромной кровати в своей спальне, он предавался сладостной неге, всецело им охватившей. Дальняя дорога, оставшаяся далеко позади, казалось, унесла с собой все тревожные мысли и мучительные размышления о будущем. 
— Извини, что беспокою тебя, – сказала вошедшая в комнату Эльза Фридриховна. – Ты знаешь, у меня есть к тебе один очень серьезный разговор.
Само упоминание серьезного разговора уже не могло не напрячь Филиппа. Совершенно очевидно было, что речь пойдет о злободневных темах, рассуждать о которых молодой человек был просто не в состоянии.
— Мам, а на более позднее время нельзя отложить этот разговор? – спросил Филипп. – Просто сейчас голова совершенно не варит.
— Нет, нельзя! – решительно заявила Гауптман. – Сын, тебе скоро – тридцатник, а твое положение в этом доме хуже, чем у босяка какого-нибудь. Тебя самого-то это не раздражает?
— Слушай, а вот к чему ты сейчас завела этот разговор? Тебя что, что-то не устраивает?
Несколько секунд понадобилось Эльзе Фридриховне, чтобы тщательно обдумать то, что она собиралась ответить. Раскрыть Филиппу тайну его рождения никаким образом не представлялось возможным. Последствия подобного развития событий было трудно себе даже представить. Однако сохранять создавшееся положение вещей Гауптман тоже не хотела, а поэтому ею тут же была взята на вооружение такая мера, как полу правда – средство в большинстве своем предосудительное, но в случае с Эльзой Фридриховной – совершенно необходимое во избежание еще более тяжелых последствий.
— Филипп, неужели ты думаешь, что вот этот вшивый диплом заморского ВУЗа – это максимум того, о  чем я для тебя мечтала? Да, не для того я тебя рожала, чтоб ты прозябал в какой-нибудь занюханной конторе каким-нибудь вшивым клерком!
— Хорошо! У тебя что, есть какие-то предложения на этот счет?       
Все предложения Эльзы Фридриховны относительно будущего Филиппа плохо укладывались в рамки здравого смысла. Никогда, ни при каких обстоятельствах молодой человек не согласился бы стать послушным исполнителем чужой воли. Правда, если бы речь не шла о выгоде для самого сына Гауптман. Сызмальства росший глубоко убежденным в том, что человек он исключительный, а поэтому имеющий право на многое из того, что недоступно обычным людям, Филипп никогда, ни при каких обстоятельствах не подвергал это свое убеждение сомнению.
— Хочешь узнать, что я придумала? – спросила сына Гауптман. – Хорошо! Только предупреждаю сразу: вряд ли тебе понравится хоть одна из моих идей.
Чем дольше Эльза Фридриховна излагала свой план, тем сильнее становилось удивление на лице Филиппа. Все, что она говорила, вообще не умещалось в рамки обычной логики, и начисто было лишено какого-либо смысла. 
— Мам, я вот не пойму: ты сейчас все  это серьезно говоришь? – спросил удивленный юноша.  – Ты хочешь, чтобы я связался с девушкой, которая совершенно мне незнакома, а потом еще и женился на ней?
— Ну, а что здесь такого!?! – развела руками Гауптман. – Филипп, за свое место под солнцем надо бороться, и в этом вопросе за ценой стоять не следует. 
— Да! Но то, что ты мне предлагаешь, вообще где-то за пределами добра и зла находится. То есть, тебе хотелось бы, чтоб я соблазнил её, а ты смогла прибрать к  рукам все, чем она владеет? Знаешь, такому твоему цинизму можно только удивляться!
— Филипп, сын, но по-другому просто нельзя! – принялась причитать Эльза Фридриховна.  – Эта дочка Ивана Федоровича наложила свою руку на все, что только можно наложить. Понимаешь, фактически она стала хозяйкой всего, чем раньше владели Сапрановы.
— Хорошо, но мы-то какое ко всему этому имеем отношение? -  удивился Филипп. – Твои отношения с этим семейством, насколько я знаю, никогда не заходили за рамки чисто рабочих. Все, что относится к Сапрановым, нас с тобой вообще не должно касаться…
— Филипп, Герман Федорович – твой отец, – коротко выпалила Гауптман.
То, что сорвалось с уст Эльзы Фридриховны, нуждалось в осмыслении. Всю свою сознательную жизнь Филипп мучился в догадках относительно своего происхождения. Всегда в доме Гауптман вопрос об отце её сына считался закрытой темой для разговора. В сказки о герое-полярнике, мужественно борющемся с природной стихией на одном из полюсов, Филипп перестал верить еще в школьные годы, но чем-то заменить эти красивые легенды его матери также не представлялось возможным.
Сейчас, когда многолетняя тайна была раскрыта, Эльза Фридриховна сама прибывала в ужасе от своих слов. Последствия того, что она сказала, трудно было даже вообразить, и кара за подобную неосторожность со стороны Германа Федоровича должна была последовать немедленно.
— Мам, вот то, что ты сейчас сказала – это серьезно? – спросил ошеломленный Филипп. – То есть, ты хочешь сказать: у меня все это время была бабушка, были родные сестры, был дядя, в конце концов, но я об этом ничего не знал? Слушай, а почему так? Я что, не имею права знать, кем являюсь?
— Сынок, а что тебе бы дали эти знания? – пожала плечами Эльза Фридриховна. – Твой отец – очень своеобразный человек, и нас с тобой к себе ближе, чем на пушечный выстрел, он никогда не подпустит.
Вся сущность Филиппа кипела от обиды и возмущения одновременно. К любому развитию событий он был готов, но только не к тому, что его родным отцом окажется хозяин дома, в котором работает Эльза Фридриховна.
— Как давно тебе это известно? – прозвучал странный вопрос молодого человека.
— Что значит: как давно? – удивилась Гауптман. – Филипп, этот факт мне был известен еще до того, как ты родился.
— Ну, а Герман Федорович… то есть, отец… он знает?
Прозвучавший вопрос был из тех, на который Эльзе Фридриховне было трудно дать какой-либо ответ. Правила взаимоотношений с ней Германом Федоровичем были оговорены достаточно четко, и любое упоминание того, что именно он является отцом Филиппа, находилось под строжайшим запретом. Сболтнув явно лишнего, Эльза Фридриховна ума не могла приложить, как ей дальше выходить из сложившейся, весьма щекотливой ситуации.
— Ты смотри, не вздумай никому рассказать о том, что тебе стало известно, – предупредила она Филиппа. 
— Мам, а что за конспирология-то? – недоумевал молодой человек. – Почему из того, что Герман Федорович – мой отец, я должен делать государственную тайну?
— Да, потому что ты даже представить себе не можешь, какой будет реакция Германа? Ты даже представить себе не можешь, каких усилий мне стоило просто тебя родить!   
Об этом периоде своей жизни Эльза Фридриховна не могла вспоминать без содрогания. Жизнь одномоментно обернулась для неё адом сразу после того, как он узнал, что вскоре станет отцом.
— Надеюсь, тебе не нужно объяснять, как обычно исправляют подобные глупости? – спросил Сапранов свою любовницу. – Эльза, ни ради тебя, ни ради кого бы то ни было я рисковать не намерен. Поэтому прошу тебя заблаговременно позаботиться об исправлении сложившейся ситуации.
Никакие аборты, прерывание беременности в планы Эльзы Фридриховны не входили, а поэтому ей пришлось действовать, что называется, на свой страх и риск. Покинув особняк Сапрановых для всех совершенно неожиданно, она появилась в нем спустя два года уже с маленьким Филиппом на руках. Никем не заполненная вакансия позволила ей незамедлительно приступить к выполнению своих обязанностей, ни у кого не вызывая больших вопросов относительно отцовства Филиппа.
С первого взгляда на ребенка у Германа отпали все вопросы относительно того, кто отец мальчика. Его негодованию, естественно, не было предела, которое не замедлило выльется на Эльзу Фридриховну.
— Если ты решила на чужом горбу в рай въехать, то здесь тебя ждет полная неудача! – кричал Сапранов. – Если ты решила на чужом горбу в рай въехать, то тебя здесь ждет полная неудача! 
— Слушай, твои бабки меня интересуют в последнюю очередь, – ответила Гауптман. – Ты, главное, дай своему сыну то, что ему положено, а дальше мы тебя не побеспокоим.
Филиппу в силу его происхождения, по мнению его матери, положено было весьма солидное содержание и достойное его статуса образование, что Герман Федорович должен был обеспечить в первую очередь. С большой неохотой, но Сапранов принялся выполнять то, что от него требовалось, правда, сопровождая свое участие определенными оговорками.
Никогда, ни при каких обстоятельствах Филипп не должен был ничего узнать о своем происхождении. Такая таинственность Эльзе Фридриховне была непонятна, но секрет рождения своего сына она хранила свято, боясь, что любое разглашение этого секрета может повлечь за собой неисправимые последствия.
— Правильно боишься! – не раз говорил ей сам Герман. – Эльза, мне тебя вместе с твоим сыном в асфальт закопать вообще ничего не стоит! Только попробуй где-нибудь, при ком-нибудь раскрыть свой рот! Тогда и тебе, и сыночку твоему я сильно не позавидую.               
— Слушай, ты, кажется, забываешь, что Филипп – твой  сын, – сказала Гауптман.
— Эльза, а вот это не имеет никакого значения. Я никак не могу признать твоего сына своим, поскольку Филипп рожден вне брака, а допустить  разные сплетни, кривотолки в свой адрес я просто не имею никакого права.    
Ханжество и цинизм Германа просто зашкаливали. Поборником нравственности и высокой морали он никогда не был, но соблюдения правил приличия в своем доме от всех требовал неукоснительно. Родной сын, просто потому что он был рожден вне брака, для него не существовал. Своей любовнице он это говорил периодически, а что-то возразить у Эльзы Фридриховны не было абсолютно никакой  возможности.
Сейчас, когда многолетняя тайна была раскрыта, Филипп даже представлял, как ему вести себя дальше. Бежать к Герману, падать в его объятия было бы абсолютно бессмысленно, да и сам молодой человек подобным желанием не горел.  То, что творилось в его душе, смело можно было назвать чувством обиды, помноженное на еле скрываемое чувство гнева.
Обидно было и за мать, в угоду прихоти зарвавшегося самодура используемую, и за себя, так и не познавшего на себе какого-либо живого отцовского участия.
Испытывал ли Герман Федорович хоть какие-то чувства, схожие с отцовскими, по отношению к этому юноше? Вряд ли. Сапранов вообще был человеком, лишенным проявлений какой-либо сентиментальности, а родного, пусть и внебрачного, сына он воспринимал лишь как досадный фрагмент своей жизни, абсолютно ни к чему его не обязывающий.   
Сейчас, когда многолетняя тайна отцовства Германа Федоровича была раскрыта, Филипп даже не представлял, как выстраивать свою дальнейшую линию поведения. Бежать к Герману, высказывать  ему в лицо все, что он заслуживает, было делом абсолютно бессмысленным, не имеющим совершенно никаких перспектив. В лучшем случае, Герман не стал бы с Филиппом просто разговаривать, обрушив весь свой гнев на Эльзу Фридриховну.
— Мама, я только одного не могу понять: за что отец с нами так поступил? – недоумевал Филипп. – Ты ведь никогда ни на что не претендовала и претендовать не собираешься.   
— Сынок,  Герман всегда был человеком, для которого всегда на первом месте будет стоять только он сам, – отвечала Эльза Фридриховна. – В определенный момент ему надо было удовлетворить свою низменную  похоть, а я для этого идеально подходила. Ну, а потом, когда он получил желаемое, острая необходимость во мне пропала, и меня можно было списать куда-нибудь на обочину жизни.   
При этих словах все внутри Филиппа кипело от возмущения. То, что он испытал, вряд можно было отнести к рядовым жизненным событиям. К любому их развитию он был готов, но то, что человек, в присутствии  которого он боялся дышать, окажется его родным отцом, выходило за рамки вообще какой-либо действительности.
— Я даже не знаю, что теперь делать, – признался Филипп Эльзе Фридриховне. -  Понимаешь, делать вид, будто по-прежнему нахожусь в полном неведении, я больше не смогу.  Как только увижу отца, сразу же выскажу ему в лицо все, что о нем думаю.
— Даже не вздумай этого делать! – воскликнула Гауптман. – Ты даже представить себе не можешь, какой будет реакция Германа! Он же тогда нас с тобой со света сживет. Ты хотя бы обо мне подумай…
 Подумать было о чем. Все возможности задействовал бы Герман Федорович, спустил бы на Гауптман и её сына каких угодно собак, но ни за что бы ни допустил порочащих его слухов.
Тучи над головой Германа Федоровича неумолимо сгущались, хотя сам он предпочитал не замечать грозящих ему опасностей. Об этих опасностях поспешил напомнить Артамонов во время очередного визита к Сапранову.
— Герман, в «Цитадели» сложившимся положением вещей крайне недовольны, – говорил Игорь Макарович. – Ты же клялся и божился раздобыть бриллианты.  А воз, как я погляжу, и ныне там. Герман, терпение у руководства организации не безгранично. Твоя бывшая теща, между прочим, рвет и мечет…
Вот зря Игорь Макарович упомянул мать Полины.  Любое упоминание этого человека пробуждало в душе Германа ассоциации столь негативные, что не давало ему возможности нормальным тоном разговаривать.
— Эта старуха еще жива!?! – закричал Сапранов. – Как ей еще не надоест небо коптить!?!
— Да! Отношения с тещей у тебя, как я погляжу, традиционные, – констатировал факт Игорь Макарович. -  Только, знаешь, Регина Робертовна всех нас переживет, если надо будет.
Нервную оторопь у Германа Федоровича вызывало любое упоминание этой женщины. Дело тут было даже не в традиционной нелюбви, какую обычно испытывают многие зятья по отношению к своим тещам, а в том положении, которое внутри «Цитадели» занимала Регина Робертовна.
Считая организацию своей вотчиной, госпожа Римашевская справедливо полагала, что ни одно решение в «Цитадели» не может быть принято без её участия. Чтя традиции организации, в которой она состояла, Регина Робертовна требовала неукоснительного выполнения обязательств, возложенных на членов «Цитадели». Нелюбимый зять был главным раздражающим фактором для госпожи Римашевской, о чем она всякий раз не уставала напоминать.
— Природа явно отдыхает на сыне Федора, – частенько повторяла Регина Робертовна. – Герману явно не хватает ни выдержки отца, ни его целеустремленности.
Подобного рода претензии Сапранову были непонятны.  Сам-то он считал свою бывшую тещу давно пропахшим нафталином раритетом, следовательно, не имеющий права на выражение какого-либо своего мнения.
— Ей уже давно пора на свалку! – часто говорил Герман.  – Не понимаю, почему отец так и не смог решить эту проблему.    
— Герман, по-моему ты существенно недооцениваешь свою бывшую тещу, – заметил Игорь Макарович. – Ведь именно она стояла у истоков организации, и каждый винтик в её работе знает досконально. Поэтому я бы не советовал тебе относиться к ней пренебрежительно.
Слова Артамонова для Германа звучали как приговор. Регина Робертовна была, пожалуй, единственным человеком, не позволяющим Сапранову чувствовать себя в организации полноправным хозяином. Стоявшая у истоков создания  «Цитадели», она считала себя, но не Германа, полноправной хозяйкой организации. 
— Ты даже не представляешь, как она надоела! – заметил Сапранов. – Игорь, эта дама возомнила о себе невесть что, и считает, что все должны плясать под её дудку.
— Ну, а как ты хотел? – прозвучал встречный вопрос от Артамонова. – Герман, в «Цитадели» Регина Робертовна – фигура знаковая, и поэтому я тебе очень не советую хоть в чем-то идти ей наперекор.
Даже представить себе не мог Игорь Макарович, насколько этот его совет труден для исполнения. Взаимная нелюбовь Германа и его бывшей тещи фонтанировала, не оставляя шансов на хоть какое-то мирное сосуществование. Море упреков и взаимных претензий делало совместное нахождение Германа в едином пространстве невозможным, о чем каждый из них не уставал повторять.
— Молоко на губах у этого недомерка еще не обсохло, чтоб он мог вершить судьбы такого количества людей! – говорила Регина Робертовна. – На горбу своего отца в рай въехать каждый сможет. Пусть  на деле докажет, что он хоть что-то из себя представляет.   
Доказательство собственной значимости заключалось в скорейшем предоставлении организации искомых бриллиантов.       
— «Цитадель» никогда не сможет полноценно существовать без этих камней, не раз говорила Регина Робертовна. – Когда Федор передавал свой престол сыну, мы все согласились на это с условием, что все, взятые на себя, обязательства будут исполнены. Однако Герман, как я погляжу, не спешит выполнять то, что ему предначертано.  В этом случае ему стоит напомнить о наступлении неизбежных последствий.
 В «Цитадели» госпожа Римашевская была человеком отнюдь не последним, а поэтому с полной уверенностью можно было утверждать, что все её высказывания  не останутся гласом вопиющего в пустыне.
— В организации старуха – человек довольно влиятельный, и, выражаясь характерным языком, она тебя заказала,  – сказал как-то Герману Владимир Борисович. – Герман, я надеюсь, у тебя найдется, чем ей ответить. Иначе, сам понимаешь, туго тебе придется.
Ответ для нелюбимой тещи у Сапранова готов был уже давно, как карта в рукаве у заправского шулера. Оставалось лишь извлечь эту карту, а для этого Герману срочно понадобился его незаконно рожденный сын.
— Ты что, хочешь еще родного сына втянуть в свои разборки? – спросил Ромодановский.
— Филиппу уже давно надо начать привыкать к тому, что он – мой сын,  -  ответил Герман. – Согласись, этот статус накладывает определенные обязательства на своего носителя…
— Значит, ты все-таки рассматриваешь Филиппа в качестве своего наследника? – перебил Сапранова Владимир Борисович.
— Об этом речи пока не идет. Сейчас главное, найти управу на эту старую перечницу, а для этого Филипп просто идеально подходит.
Сам Филипп в это время был далек от планов, развернувшихся вокруг его персоны. Свалившаяся на него информация заставляла многое переосмыслить, на многое взглянуть по-другому. Человек, которым Филипп восхищался долгие годы, оказался совсем не тем, кем юноша его себе представлял. Осознание того, что его кумир,  которого он боготворил долгие годы, оказался родным отцом, отнюдь не принесло молодому человеку какого-то душевного удовлетворения. Лишь жгучая обида за мать всецело овладела Филиппом, не давая адекватно размышлять.
— Почему ты мне ничего не говорила? – спросил Филипп Эльзу Фридриховну.
— Сынок, ты же знаешь, кем является твой отец, – отвечала Гауптман. – Я итак слишком рискую, рассказывая тебе все это. Только представь, какой  может б1ыть реакция Германа, если он узнает, что тебе все известно. Он же тогда все сделает, чтоб нас с тобой обоих со света сжить.               
О реакции Германа на то, что его многолетняя тайна раскрыта, лучше всего было даже не думать. В том, что он создаст максимально невыносимые условия жизни как для Эльзы Фридриховны, так и для её сына, сомневаться не приходилось, а поэтому все мысли Гауптман были направлены на то, как оградить сына от гнева его родного отца.
В отношении Филиппа в мозгу его отца вынашивались планы, совершенно далекие от каких-либо родительских чувств. Спусковой крючок, дымовая завеса, наконец, просто черт из табакерки – вот те роли, которые отводились Германом родному сыну.
— Слушай, ты не слишком много хочешь от этого парня? – спросил Сапранова Владимир Борисович. – Учти, в «Цитадели» его не знает абсолютно никто. Не боишься, что он там будет просто бледно выглядеть?
— Володя, после того, как Филипп бросит им на стол контрольный пакет акций Новороссийского судоходства, в организации уже не будет человека, который не захочет с ним разговаривать. Ты пойми, судоходство – это тот козырь, который абсолютно нечем будет крыть. 
Роль, которую Герман готовил для своего сына, ни в коем случае нельзя было назвать завидной. Молодому человеку предстояло лишь подтвердить высокую значимость отца, его незаменимость для организации. 
  — Когда ты собираешься рассказать о своих планах Филиппу? – спросил Ромодановский.
— Не вижу смысла откладывать этот разговор в долгий ящик, – ответил  Герман. – В конце концов, Филипп должен понимать, что все деньги, вложенные в него, придется отрабатывать.
Цинизму Сапранова нельзя было не поражаться. Ради удовлетворения своих амбиций он готов был принести в жертву родного сына, причем, сам Филипп о планах своего отца, вынашиваемых в отношении него, даже не знал.
  — Ты должен это сделать ради нашего… в первую очередь, ради своего будущего! – настойчиво уговаривала сына Эльза Фридриховна.
  — Мам, хоть убей, не могу понять, чего ты от меня хочешь! – отвечал Филипп. – Ты хочешь свести меня с девицей, которую я еле знаю.   
  — Сынок, в руках этой, как ты говоришь, девицы находятся почти все ресурсы семейства Сапрановых. Твой дядя, брат Германа, позаботился же о том,  чтобы все, что ему принадлежало, досталось неизвестно кому. Теперь наша с тобой очередь восстановить справедливость…
  — … и для этого ты хочешь подложить меня под племянницу отца?
  — Ну! Что за моветон!?! – махнула рукой Эльза Фридриховна. – Я всего лишь хочу, чтобы ты стал хозяином того, что тебе итак принадлежит по праву.
Весь дальнейший разговор приобрел уже какой-то абстрактный, почти бессмысленный характер. Любая попытка Эльзы Фридриховны убедить сына в том, что человек он исключительный, а поэтому имеющий право на все, что есть в доме Сапрановых, не могла увенчаться успехом в силу, как казалось, полного равнодушия Филиппа к полученной им информации.
  — Тебе самому-то не обидно, что место, которое должно принадлежать тебе по праву, занимает неизвестно кто? – спрашивала сына Гауптман.
  — Мам, но от того, что мы будем стонать по этому поводу, ведь ничего не изменится, – отвечал Филипп. – Такова воля дяди Вани, и с этим уже ничего не поделаешь.
  — Вот тут я позволю себе с тобой не согласиться. Под лежачий камень, сынок, вода не течет. Чем дольше ты будешь сидеть, ничего не делая, тем быстрее денежки будут у тебя из-под носа уплывать.    
  — Погоди, и что ты мне предлагаешь в связи с этим?
  — Просто тебе надо взять инициативу в свои руки. Под лежачий камень, сынок, вода не течет.  Вот докажи своему отцу, да, и себе, заодно, что ты что-то из себя представляешь.
Подобные доказательства в понимании Эльзы Фридриховны носили весьма специфический, своеобразный характер. Филиппу предстояло, немного-немало, соблазнить племянницу своего отца с целью завладения всем, что принадлежало девушке.
— Мам, я только одного не могу в толк взять: как ты все это себе представляешь? – интересовался Филипп. – Я не знаком с этой девушкой. Меня она тоже не знает. Ты что, хочешь, чтобы я, как танк, пошел на пролом? 
  — Сейчас я хочу только одного: чтобы ты наконец-то настоящим мужиком стал. Сын, я ведь не вечная. Даже страшно представить, что может быть, если ты вдруг один останешься. 
У опасений Эльзы Фридриховны были все основания. Последний визит к  врачу-онкологу оставлял мало шансов на выживание, и в оставшееся время Гауптман очень хотелось привести все свои земные дела в порядок.
У Германа Федоровича в отношении внебрачного сына были свои планы, резко отличавшееся от планов его главной горничной, но также сопряженные с получением высоких прибылей.
  — Нам надо поговорить, – услышал Филипп знакомый голос, проходя по одному из коридоров особняка.
Обернувшись, молодой человек увидел изможденное, задумчивое лицо Германа.
  — Что-то случилось, Герман Федорович? – спросил Филипп. 
  — Мне понадобится твоя  помощь, – коротко ответил Сапранов. – Только  давай у меня в кабинете продолжим разговор, а то здесь как-то несподручно.
Вся обстановка кабинета Германа Федоровича внушала страх и раболепие перед своим хозяином у всякого, кто в нем оказывался. Филипп, бывавший здесь не единожды, в данный момент испытывал чувства более чем смешанные. С одной стороны, Филипп просто не мог не отметить свое ничтожество перед вновь обретенным отцом, не быть преклоненным перед его всемогуществом. С другой – обида за мать заставляла совершенно по-другому взглянуть на этого человека.
Прежние восторг, восхищение Германом куда-то пропали, а их место заняло презрение, граничащее с отвращением.
  — Филипп, меня скоро могут убить! – прервал размышления юноши Герман Федорович.
  — Убить!?! – удивился молодой человек. – Но кому это нужно?
  — Видишь ли, в чем дело, мой мальчик, - начал свою тираду Герман Федорович, - я бы никогда не достиг тех высот, которые я достиг, если б все мои действия, скажем так, согласовывались с законом. Скажу тебе честно: ни одну шею пришлось свернуть, чтобы оказаться на тех высотах, на которых я нахожусь сейчас. Естественно, на таких высотах я бы никогда не оказался, если бы все мои действия согласовывались с законом… 
Смысл откровенности своего отца Филипп понять все никак не мог. Ясно было, что у каждого слова Германа Федоровича есть своя цена, и ни одно из этих слов не могло быть произнесено просто так.               
— Естественно, любая деятельность, связанная с нарушением закона, предполагает общение с весьма специфическими людьми. Вот сейчас эти люди требуют определенную плату за предоставленные услуги…   
— Что это за люди? – перебил отца Филипп.
— О, дорогой мой, это – страшные люди! Страшные настолько, что даже мне становится не по себе, когда я представляю, с кем мне пришлось связаться.
У откровенности Германа Федоровича была, конечно, своя цена, заплатить которую предстояло Филиппу. Юноша даже не представлял, во что ему предстоит втянуться для удовлетворения чужих амбиций.
— Ты можешь мне помочь,- коротко сказал Сапранов.
— Помочь? – удивился Филипп. – Но чем именно помочь?               
План Германа был прост и дерзок одновременно. От молодого человека требовалось сыграть роль некоего парламентера, своеобразного консула перед людьми, которым был обязан Герман. Причем, самого Сапранова мало интересовало, как его сына воспримут в самой организации, где о нем вообще никто ничего не знал.   
— В ближайшее время в моих руках окажется предприятие, от которого напрямую будет зависеть мое дальнейшее спокойствие и благополучие, – продолжил Герман Федорович. – Я долго думал, кому можно поручить руководство предприятием, и решил, что ты – идеальная кандидатура.
— О каком   предприятии идет речь, Герман Федорович? – спросил Филипп. 
— Это – Новороссийское судоходство, – ответил Герман. – Организация достаточно солидная, крепко стоящая на  ногах. Один флот у неё не менее двухсот судов насчитывает. Это еще без учета непрофильных активов. Существует только одна проблема – хозяин этой лавочки слишком уперты0м типом оказался. Ну, вот никак не хочет понять, что менеджер из него – неэффективный. Так что именно тебе придется растолковать ему эту истину. Все-таки не зря же ты столько лет по заграницам прохлаждался. Теперь покажи, чему ты там научился.
В насколько опасную игру втягивает его родной отец, Филипп себе даже не представлял. Уже давно привыкший не связывать себя какими-либо обязательствами перед кем бы то ни было, Герман мастерски умел перекладывать ответственность на других, при этом сам всегда абсолютно сухим выходил из воды. 
Готовившаяся «амбразура» для Филиппа была опасна тем, что молодой человек абсолютно не представлял тот круг людей, с которыми ему предстояло общаться. Рассказывать ему об особенностях своей деятельности Герман не считал нужным, полагая, что пребывание его сына в счастливом неведенье будет более полезно для него же самого.
— Ты с ума сошел!?! – возмущалась Эльза Фридриховна. -  У тебя же там, на этом твоем юге, уголовник на уголовнике сидит… Ты что, хочешь, чтоб они и Филиппа, как это у вас говорят, на перо посадили?
— Я всего лишь хочу, чтоб наш сын стал настоящим, полноценным мужчиной, – ответил Герман. – Ты ведь вырастила из него какого-то изнеженного мальчика, совершенно ни на что серьезное не способного.
Надо ли говорить, насколько обидны были эти слова для Эльзы Фридриховны? Количество бессонных ночей, проведенных ею в раздумьях о будущем сына, не поддавалось исчислению, в то время как господин Сапранов демонстрировал по отношению к своему отпрыску полное равноду0шие.   
— Как тебе не стыдно говорить-то такое? – спросила Германа Гауптман. – Тебя же родной сын до недавнего времени вообще не интересовал. Впрочем, как и все остальные твои родственники.
Правда была в каждом слове, произнесенном Эльзой Фридриховной. К людям семейным, пекущемся о благополучии каждого из своих родственников Германа никак нельзя было причислить, зато почитания и  уважения к себе он от всех своих домочадцев требовал неукоснительного.
У Филиппа взгляды на возлагаемую на него миссию резко отличались от взглядов его вновь обретенного отца. Для него поездка на юг была первым шагом в тщательно им разработанном плане мести за загубленную, по его мнению, жизнь его матери, за его несостоявшуюся судьбу.
— Филипп, я тебя только об одном умоляю: ты там на рожон-то не лезь! – просила сына Эльза Фридриховна. – Еще не хватало мне тебя назад в цинковом гробу получить!
— Мам, да, не беспокойся ты так! Я всего лишь хочу понять, кто он вообще – мой отец. Я ведь толком о нем ничего не знаю. Вот, появится возможность сорвать хоть какую-то завесу с этой тайны, я тогда тут же успокоюсь.
Вот как раз подобного развития событий Гауптман боялась больше всего, поскольку открывшаяся истина могла оказаться настолько циничной и жестокой, что психика даже такого крепкого человека, как Филипп, вряд ли смогла бы это выдержать.
День отъезда Филиппа выдался пасмурным и промозглым, словно предвещавшим что-то недоброе. Вопреки правилам, молодой человек решил отправиться в дорогу на поезде, принебрегнув на этот раз самолетами.
Зал ожидания Казанского вокзала был немноголюден, что давало возможность Эльзе Фридриховне сделать последние, самые важные, по её мнению, наставления сыну.
— Смотри, особой прыти там нигде не проявляй, – давала Гауптман последние наставления сыну перед отъездом. – Народ там, я так понимаю, своеобразный, и глаз сводить с тебя там никто не будет. Поэтому постарайся свое происхождение особо нигде не выпячивать. Мы ж не знаем, как эти люди к твоему отцу на самом деле относятся…
Все эти слова для Филиппа звучали, как что-то абстрактное, не заслуживающее большого внимания с его стороны. В своем сознании дальнейший план действий он давно разработал, и все, что говорила Эльза Фридриховна, занимало в этом плане одно из последних мест