Дракон скрывается в деталях

Дракон скрывается в деталях.

( О пьесе  «Дракон» Евгений Шварца и  фильме  Марка Захарова и Григория Горина «Убить дракона», к  70- летию создания пьесы )

Пьеса Евгения Шварца « Дракон» была написана в 1942 – 1944 году,  когда писатель был в эвакуации в Сталинабаде. История ее постановок  на сцене непроста. Первую попытку постановки пьесы предпринял Николай Акимов на сцене Ленинградского театра Комедии во время войны. Но вскоре пьеса попала под запрет и не ставилась в Советском Союзе в течение многих лет, до 1962 года.  В 1962 году Акимов  снова осуществил постановку «Дракона» в театре Комедии, а в Москве в этом же году пьесу поставил Марк Захаров в Студенческом театре МГУ, но после нескольких представлений спектакль был запрещен. В 1981 году «Дракона» поставили  в московском театре на Юго-Западе  Валерий Белякович и Павел Куликов, этот спектакль выдержал три редакции. С 1982 по  1998 года  роль Ланцелота в этом спектакле играл Виктор Авилов.
Судьба спектакля складывалась сложно, потому что в пьесе Шварца описывалась парадоксальная  и опасная для тоталитарного  строя  ситуация – люди, находившиеся всю жизнь под властью дракона,  создали для себя  собственные эталоны добра и зла, чтобы оправдать свое добровольное рабство.         Сразивший  дракона рыцарь сталкивается с тем, что ему предстоит гораздо более трудная задача  – победить то зло, которое дракон посеял в  душах людей.            
 
Язык пьесы изыскан и просто одновременно.   
В текст пьесы «Дракон» Евгения Шварца, как и в другие произведения  этого драматурга,  включена  тонкая   игра  пластических деталей.
Хотя уже в самом начале пьесы Шварц говорит своим читателям – дело не в деталях, дело в сути. Ясно это становится уже  тогда, когда рыцарь Ланцелот, попавший в незнакомый город, над которым властвует дракон,    расспрашивает кота о чудовище.
Происходит это так:

«Ланцелот. Сколько у него голов?
Кот. Три.
Ланцелот. Порядочно. А лап?
Кот. Четыре.
Ланцелот. Ну, это терпимо. С когтями?
Кот. Да. Пять когтей на каждой лапе. Каждый коготь с олений рог.
Ланцелот. Серьезно? И острые у него когти?
Кот. Как ножи.
Ланцелот. Так. Ну а пламя выдыхает?
Кот. Да.
Ланцелот. Настоящее?
Кот. Леса горят.
Ланцелот. Ага. В чешуе он?
Кот. В чешуе.
Ланцелот. И небось, крепкая чешуя-то?
Кот. Основательная.
Ланцелот. Ну а все-таки?
Кот. Алмаз не берет.
Ланцелот. Так. Представляю себе. Рост?
Кот. С церковь.
Ланцелот. Ага, все ясно. Ну, спасибо, кот».


И вот, когда все детали внешнего облика Дракона скрупулезно перечислены, перед рыцарем появляется обыкновенный человек. Он моложав, крепок, с белобрысым ежиком волос, солдатской выправкой и широко улыбается. Обращение его, не смотря на грубоватость, не лишено некоторой приятности.
«Человек. Хорошо. Странник! Что ты не смотришь на меня? Чего ты уставился на дверь?
Ланцелот. Я жду, когда войдет дракон.
Человек. Ха-ха! Я – дракон.
Ланцелот. Вы? А мне говорили, что у вас три головы, когти, огромный рост!
Дракон. Я сегодня попросту, без чинов.
Шарлемань. Господин дракон так давно живет среди людей, что иногда сам превращается в человека и заходит к нам в гости по-дружески».

Большинство описаний, которые Шварц приводит в  этой пьесе,  даны не в ремарках, а в диалогах. Зритель видит город, его  жителей, сражение с драконом и даже кушанья на свадебном столе   через пояснения, данные героями, и эти пояснения несут особую  смысловую  нагрузку.   
Шарлемань и Эльза  описывая  Ланцелоту мнимое благоденствия города, рисуют картины, которые только после  некоторого  раздумья начинают казаться  читателю совсем не такими  уж и радужными.
Не только раздумий, но и даже арифметических вычислений требуют слова Эльзы о той чести, которая будет ей воздана любимым городом за ее самопожертвование:
«Эльза.  Меня не станет в воскресенье, а до самого вторника весь город погрузится в траур. Целых три дня никто не будет есть мяса. К чаю будут подаваться особые булочки под названием «бедная девушка» – в память обо мне.
Ланцелот. И это все? «
Промежуток с воскресенья до вторника, время на которое город погрузится в траур  - это, по сути, всего один день – понедельник. А есть  особые булочки в знак скорби  – это  и вовсе лицемерие.
Когда  ближе к финалу пьесы  бургомистр описывает свадебный стол, приглашая за него гостей, он произносит слова, которые кажутся страшными, только  когда по-настоящему вслушиваешься в них. Все это – детали  готовящегося свадебного пира, на котором невеста несчастна от того, что ее выдают замуж насильно. 
      
« Бургомистр (считает вполголоса гостей). Раз, два, три, четыре. (Потом приборы.) Раз, два, три… Так… Один гость как будто лишний… Ах, да это мальчик… Ну-ну, не реви. Ты будешь есть из одной тарелки с мамой. Все в сборе. Господа, прошу за стол. Мы быстро и скромно совершим обряд бракосочетания, а потом приступим к свадебному пиру. Я достал рыбу, которая создана для того, чтобы ее ели. Она смеется от радости, когда ее варят, и сама сообщает повару, когда готова. А вот индюшка, начиненная собственными индюшатами. Это так уютно, так семейственно. А вот поросята, которые не только откармливались, но и воспитывались специально для нашего стола. Они умеют служить и подавать лапку, несмотря на то, что они зажарены. Не визжи, мальчик, это совсем не страшно, а потешно. А вот вина, такие старые, что впали в детство и прыгают, как маленькие, в своих бутылках. А вот водка, очищенная до того, что графин кажется пустым. Позвольте, да он и в самом деле пустой. Это подлецы лакеи очистили его. Но это ничего, в буфете еще много графинов. Как приятно быть богатым, господа! Все уселись? Отлично. Постойте-постойте, не надо есть, сейчас мы обвенчаемся. Одну минутку! Эльза! Дай лапку!
Эльза протягивает руку Бургомистру.
Плутовка! Шалунья! Какая теплая лапка! Мордочку выше!»

Рыба, которая смеется от радости, что ее варят, индюшка начиненная собственными детьми, как символ семейственности, жареный поросенок, который служит –  все эти детали, стоит только задуматься,  окажутся  очень и очень страшными  и соответствующими идее  пьесы о драконе, которого необходимо еще увидеть за маской добропорядочности и благонадежности .
А какая удивительная фраза: «Эльза! Дай лапку! Плутовка! Шалунья! Какая теплая лапка!» Ведь именно она помогает зрителю до конца убедиться в том, что дракон не побежден, пока он живет в душах людей. Ведь именно из уст Дракона в начале пьесы мы слышим точно такие же слова - 
« Эльза. Да, господин дракон.
Дракон. Дай лапку.
Эльза протягивает руку Дракону.
Плутовка. Шалунья. Какая теплая лапка. Мордочку выше! Улыбайся».
 
Тексты пьес Шварца воспринимаются как настоящие  литературные  произведения. И в то же время, казалось бы, они должны быть еще ближе к кинематографу, чем  рассказ или повесть. Тем более, что удачный опыт воплощения пьесы Шварца на экране  с максимальным соответствием его тексту существует – это «Золушка» режиссеров  Надежды Кошеверовой и Михаила Шапиро ( 1947 г.). Можно причислить к ней и  «Обыкновенное
чудо» в постановке Эраста Гарина (1964 г.).

Но когда в перестроечное время на экраны вышел фильм  режиссера Марка Захарова  и сценариста Григория Горина по пьесе Евгения Шварца «Убить дракона» (1988 г),  фильм показался слишком грубым и жестоким  и сам по себе и тем более в сравнении с изящной и мудрой пьесой Евгения Шварца.
Казалось, что боль  души,  о которой писал Шварц,  полностью подменялась в нем физическими страданиями.
Там, где в пьесе  говорилось о невидимой субстанции кровоточащей  искалеченной души, на экране возникал без промаха бьющий сапог.
Боль души, как и говорил в пьесе  сам Дракон, была не видна внешне,
боль физическая очевидна. 

« Дракон. Если бы ты увидел их души – ох, задрожал бы.
Ланцелот. Нет.
Дракон. Убежал бы даже. Не стал бы умирать из-за калек. Я же их, любезный мой, лично покалечил. Как требуется, так и покалечил. Человеческие души, любезный, очень живучи. Разрубишь тело пополам – человек околеет. А душу разорвешь – станет послушней, и только. Нет, нет, таких душ нигде не подберешь. Только в моем городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души. Знаешь, почему бургомистр притворяется душевнобольным? Чтобы скрыть, что у него и вовсе нет души. Дырявые души, продажные души, прожженные души, мертвые души. Нет, нет, жалко, что они невидимы.
Ланцелот. Это ваше счастье.
Дракон. Как так?
Ланцелот. Люди испугались бы, увидев своими глазами, во что превратились их души. Они на смерть пошли бы, а не остались покоренным народом. Кто бы тогда кормил вас?
Дракон. Черт его знает, может быть, вы и правы. Ну что ж, начнем?»

 
Тем не  менее, свою задачу фильм Захарова  выполнил - благодаря ему  в общество, стремящееся к демократии, вернулся лозунг «Убить дракона в себе!». Люди стремились справиться не только  с абстрактным злом, но и  искоренить  зло в самих себе.
Можно спорить, удачен или нет этот фильм, но очевидно одно – практически ни одна из красноречивых  деталей, так замечательно подобранных      Шварцем в пьесе,  в  него не вошла.
Остается открытым вопрос, смогла ли стать шокирующая жестокость и жесткость фильма экранным эквивалентом  тому, что описано в пьесе.
Ответить на него трудно, тем более что по прошествии значительного времени  порог боли, который может преступить человек, от постоянного зрелища на экране  крови, насилия, катастроф стал совершенно другим.
И возможно, только таким способом  и можно убедить его в том, что Дракон – это зло и с ним надо бороться, а  с помощью изысканных образов  Шварца с такой задачей  просто не справиться. 
Но важно и другое – возможно, что  подобрать выразительным деталям пьесы  достойный  по силе воздействия визуальный эквивалент и вовсе нельзя.
Очевидно, что  для достижения определенного эффекта воздействия описание их должно именно проговариваться в диалогах, поясняться, как оно и происходит на сцене театра.
Эти образы существуют только в словесном варианте, и ни в каком больше.
Можно предположить, что в очень парадоксальной трактовке  этого сюжета  на экране  с  помощью компьютерной анимации удастся  воссоздать  образ жареного поросенка, вскакивающего с блюда и подающего лапку. Сложнее будет с рыбой, которой смеется, когда  указывает, что она сварилась, то есть ее необыкновенные  качества  технически будут раскрываться только  в  процессе ее приготовления, и с  индюшкой, которая все равно будет нуждаться в словесных пояснениях относительно своей начинки.
Но созданные таким образом детали будут выглядеть скорее странно и смешно и не смогут воплотить в себе  глубокий смысл страшной  несовместимости   происходящего с нормами человеческой морали и нравственности, смысл, который вкладывал в них  драматург Евгений Шварц. 

(Текст пьесы цитируется по книге  Шварц Е. Обыкновенное чудо. – Лениздат, 1992.)