Чернобыльский след. Факты и комментарии

От Дубны до Припяти сотни километров. Но "Чернобыльский след" за двадцать лет, прошедших после одной из крупнейших и трагических техногенных катастроф двадцатого века, не стирается и в этом подмосковном наукограде. Он жив в памяти двухсот дубненцев - ликвидаторов последствий аварии, объединенных в союз "Чернобыль", и в памяти сотрудников Объединенного института ядерных исследований и их коллег из других научных центров, чьи знания и опыт были востребованы при ликвидации последствий взрыва четвертого реактора. Работая в еженедельнике ОИЯИ, я не раз встречался с учеными и  специалистами, непосредственно причастными к этой теме… 

Москва, 60-е годы. Спор двух корифеев.

Профессор Лев Николаевич  Зайцев, ведущий научный сотрудник лаборатории высоких энергий ОИЯИ,  считает, что последствия чернобыльской катастрофы можно было значительно уменьшить. В 60-е годы он был аспирантом, а затем старшим преподавателем на кафедре "Строительство ядерных установок" МИСИ имени В. В. Куйбышева, которую по совместительству возглавлял профессор Александр Николаевич Комаровский, руководивший строительством многих объектов атомной отрасли. Доводилось ему в те же годы встречаться и с Андроником Мелконовичем Петросьянцем (в русифицированной версии - Андреем Михайловичем), заместителем министра среднего машиностроения,  а затем в течение многих лет председателем Госкомитета СССР по использованию атомной энергии. Вот о чем вспомнилось ветерану атомной отрасли в эти  апрельские дни, двадцать лет спустя после Чернобыльской трагедии.

- Комаровский отвечал за строительство и эксплуатацию зданий атомных объектов, а Петросьянц – за техническое оборудование, включая конструкции систем безопасности ядерных реакторов. Однако Комаровский считал, что полного «разграничения полномочий» по безопасности нет. Сами здания АЭС при выполнении их в виде сферических или цилиндрических оболочек (он писал об этом в книге "Строительство ядерных установок" еще в 1961 году) способны существенно уменьшить последствия возможной аварии реактора. По этому поводу между ними возникали противоречия, споры, одному из которых, связанному с проектированием АЭС с реакторами ВВЭР и РБМК, я оказался невольным свидетелем.

…Это было в 1963 году. Я сижу за столиком в углу большого кабинета и вычитываю верстку очередной монографии. Комаровский работает за своим столом. Вдруг входит (а, скорее, врывается) Петросьянц и с ходу набрасывается на Комаровского: зачем, мол, он на совещании у Славского (министр среднего машиностроения, глава атомной отрасли СССР - Е. М.) поддержал предложение немцев о строительстве здания АЭС в виде цилиндрической оболочки. Ведь ВВЭР уже заключен в мощный корпус, рассчитанный на давление 160 атмосфер. Потом и финны захотят накрыть оболочкой АЭС в городе Ловиизе, в ста километрах от Хельсинки. Но особенно Петросьянц негодовал по поводу применения оболочек на новых реакторах РБМК: «Защитная оболочка, по данным США, удорожает АЭС на 15-25 долларов на каждый киловатт электрической мощности. В номинальном выражении, например, для РБМК-1000 – это 25 миллионов долларов. У Минсредмаша нет таких денег, и правительство никогда не поддержит такое решение!».

В каком-то смысле его можно понять. Он озвучивал мнение министра Е. П. Славского, академиков Н. А. Доллежаля, А. П. Александрова и многих других. Ведь корпуса для ВВЭР больших габаритов могли изготовить лишь немногие заводы тяжелого машиностроения. Идея разработки бескорпусных реакторов уран-графитового канального типа (РБМК) давала возможность Минсредмашу легче справляться с заданиями правительства. Комаровский настаивал, что РБМК непременно надо заключить в защитную оболочку, что он не верит в стопроцентную надежность аварийной системы и, если произойдет тепло-химический взрыв, то последствия будут катастрофические. Он привел пример, что США еще в 1953 году специально произвели «взрыв» маломощного реактора. Радиоактивность, эквивалентная тремстам тоннам радия, распространилась на 105 км даже при полном отсутствии ветра.

Комаровский привел второй пример. В 1957 году в Уиндскейле (Англия) произошла очень крупная авария. Тепловыделяющие элементы (твэлы) расплавились, бурное парообразование разрушило корпус реактора. В первый момент избыточное давление порядка двух с половиной атмосфер было автоматически сброшено через клапаны в оболочке. Затем они закрылись, и вся радиоактивность осталась внутри оболочки. В этом аварии погибли пять человек. А что бы делали англичане, если бы оболочки не было? На Западе не экономят на оболочках.

Петросьянц парировал, что Запад нам не указ. У них АЭС расположены в густонаселенной местности, а аварийные системы хуже, чем у нас. В заключение Петросьянц сказал, что на наших АЭС взрыва не будет, что за безопасность отвечает он, а не Комаровский. «Ты строишь здания, и строй как велят», - съязвил Петросьянц. Комаровский в долгу не остался: «Зачем же отвергать из чисто конъюнктурных соображений опыт стран, который нам надо изучать и изучать. Ведь вокруг АЭС будет город, надо думать о людях, а не о деньгах. Я исхожу только из гуманных соображений. Мой долг – предупредить, а вы уж там принимайте окончательное решение. Путь оно будет на вашей совести», - закончил разговор Комаровский.

Александр Николаевич понимал, что к его мнению не прислушаются. Но он был гордым и упрямым человеком. После неприятного разговора он долго молчал и о чем-то думал. А потом вдруг спросил меня: «Ты мог бы рассчитать стальную сферическую оболочку диаметром 30-40 метров? Я слышал, что ты заканчивал КГПС в МИСИ (эта кафедра готовила расчетчиков мостов, телебашен, резервуаров, перекрытий стадионов». «Наверное, смогу, но нужны исходные данные по нагрузкам», - ответил я. - «Будут тебе данные. Из Томска-7 в командировку приехал талантливый парень. Он все может», - сказал Комаровский и распрощался. Через три дня он снова вызвал меня. В кабинете сидел Валера Легасов. Мы познакомились. Он на четыре года был моложе меня, но просто очаровал своим интеллектом, эрудицией, знаниями. Комаровский сказал, что мы будем работать здесь, на Ордынке, но об этом никому не надо говорить. Срок дал – неделю. Мы, что могли, оценили, набросали эскиз АЭС и пришли к Комаровскому. Он посмотрел рисунок и спросил Легасова: «Будет ли локализована радиоактивность – ведь это миллионы Кюри?». «Последствия возможной аварии на порядок меньше, если выдержит оболочка», - ответил Валера. Я предусмотрительно промолчал.

Наступил 1964 год. Правительство и ЦК поддержали предложение Минсредмаша о развитии атомной энергетики – АЭС с реакторами на тепловых нейтронах ВВЭР и РБМК и, в качестве опытных АЭС, с реакторами на быстрых нейтронах. Конечно, без всяких защитных оболочек. Комаровский ушел из Минсредмаша и стал заместителем министра обороны СССР. В. А. Легасов поступил в очную аспирантуру ИАЭ имени И. В. Курчатова (не без помощи Комаровского). Я углубился в работу над докторской диссертацией. Про эпизод с оболочками все быстро забыли. Я стал значительно реже общаться с Комаровским, но иногда посещал его огромный кабинет (бывший кабинет Буденного) в отдельном особняке напротив основного здания Минобороны.

В 1972 году Комаровскому было присвоено высокое звание генерала армии. Спустя год, 19 ноября 1973 года, он скоропостижно скончался и не увидел чернобыльской трагедии 26 апреля 1986 года. О причинах трагедии, о разрушениях и степени радиационного загрязнения огромных территорий, почвы, растительности близлежащих городов, деревень, поселков, о причинах гибели и болезни людей имеется много официальных заключений, отчетов, сообщений. Однако никто не вспомнил о том, что можно было уменьшить последствия аварии. Справедливости ради надо заметить, что Петросьянц, по-видимому, вспомнил о споре с Комаровским и пересмотрел свое прежнее мнение. Вот что он писал в своих мемуарах  в 1993 году: «…Безопасность атомных реакторов должна обеспечиваться на многих уровнях…  Потери, вызванные чернобыльской катастрофой, во много раз больше того, во что обошлась бы надлежащая защита реактора…Катастрофа в Чернобыле заставила по другому, более ответственно, более строго рассматривать вопросы безопасности АЭС… Энергоблоки РБМК канального типа в значительной мере не соответствуют современным правилам безопасности, в них отсутствует последний барьер безопасности, то есть нет системы по удержанию продуктов разрушения активной зоны при тяжелых авариях». Безусловно, Андрей Михайлович под «последним барьером безопасности» подразумевал оболочку, но так и не произнес это "запретное" слово. Он умер совсем недавно… 8 мая исполняется сто лет со дня его рождения и столько же - 7 мая - А. Н. Комаровскому. Возможно, и эти юбилеи также подвигли меня на нелегкие воспоминания…

Меня тоже долго мучил вопрос – сколько же можно было спасти человеческих жизней, если бы радиоактивное облако действительно осталось внутри защитной оболочки? Спустя два года после аварии я набрался смелости и дозвонился академику Валерию Алексеевичу Легасову. Он долго вспоминал, кто я такой, и мне показалось, что был чем-то сильно расстроен. Разговор был краток, но я дословно помню его последние слова: «Комаровский интуитивно предвидел трагедию, и он был прав: надо было делать оболочку». Через несколько дней В. А. Легасова не стало…

 Дубна, 1996 год. Компетентное мнение радиобиологов.
 
Десять лет спустя после Чернобыля наш институтский еженедельник опубликовал статью двух специалистов, которая остается актуальной и сегодня. Ее авторы - доктора биологических наук, профессора Владимир Иванович Корогодин, один из основателей отделения радиационных и радиобиологических исследований, ныне преобразованного в лабораторию ОИЯИ, и Юрий Алексеевич Кутлахмедов, заведующий лабораторией радиоэкологии Института клеточной биологии и генетической инженерии Национальной академии наук Украины. Они были дружны и в науке, и в жизни, эти ученики и последователи легендарного радиобиолога Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского. Кутлахмедов часто наведывался к коллегам в Дубну на семинары и конференции, Корогодин бывал в Киеве. Недавняя смерть В. И. Корогодина стала невосполнимой потерей для его коллег и учеников. Сам же он, превозмогая тяжелую болезнь, всеми силами стремился прояснить основные феномены, связанные с действием малых доз ионизирующих излучений на большие контингенты людей.

27 апреля 1986 года две группы наших сотрудников (и мы в том числе) возвращались после симпозиума по радиобиологии из Чернигова в Киев и Дубну. По дороге в Киев наш автобус стали обгонять машины с солдатами. Перед въездом в город шоссе было перекрыто, и мы поехали обходным путем. Лишь через несколько дней стало известно, что мы чуть было не попали под радиоактивное облако, возникшее после взрыва на четвертом реакторе Чернобыльской АЭС.

Месяца через полтора нас двоих вызвали в Киев в качестве консультантов штаба при президиуме Украинской академии наук по ликвидации последствий Чернобыльской катастрофы. Киев выглядел пустынным - на улицах не было детей. Дети были эвакуированы в "безопасные места". Первыми вывезло своих детей партийное начальство. Это вызвало панику среди населения. А разговоры, услышанные нами в буфете президиума Академии наук, вроде таких:: "Бэрыть творог, да капустку, воны чисты, йих з Ташкенту привезли", - подогревали паническое настроение. Контрмеры, принимавшиеся довольно хаотично, - например, массовый повал "рыжего леса", сброс в реку Припять химикалий, "чтобы потравить рыбу, разносчиков радионуклидов", - ничего хорошего не обещали.

Только постепенно, под влиянием хладнокровных и сведущих в радиоэкологии специалистов, была разработана система контрмер, которые не ухудшали, а, возможно, улучшали ситуацию на загрязненных территориях (например, осенний сбор и захоронение опавшей листвы в Киеве, создание новых источников питьевой воды и т.д.).

…Когда прошла первая волна страхов, поддерживавшаяся, кстати сказать, и прессой ("волкособаки", "смертельные ягоды" и пр.), в Чернобыльскую зону началось нашествие научных работников самого разного профиля: биохимиков, микробиологов, специалистов по улиткам, червям, ботаников, зоологов и других. Это были научные работники, "дорвавшиеся" до Чернобыльских фондов, то есть получавшие деньги за "любую" работу на загрязненных радионуклидами территориях. Мы не в состоянии перечислить даже часть разрабатывавшихся тем - как правило, без грамотного контроля и без учета исчезновения антропогенной нагрузки. Назовем лишь одну: "Влияние питания рыбой из "грязного" озера на состояние ДНК у пушных зверей". Столь же "актуальных" тем можно назвать сотни. И везде - "есть эффект!".

Только обследования жителей "загрязненных" территорий, проводившиеся международными комиссиями врачей и сотрудниками Медицинского радиологического научного центра АМНР (Обнинск) дали надежные результаты. Согласно этим данным, длительное проживание людей на загрязненных территориях не привело ни к каким последствиям, за исключением повышения числа опухолей щитовидной железы у детей, что связано с поглощением радиоактивного йода в первые дни после аварии.

Все это позволяет вывести следующие "уроки Чернобыля".

Первое. Достаточно большие дозы облучения, приводившие к лучевой болезни, получила лишь часть ликвидаторов, работавших непосредственно на 4-м реакторе и нередко пренебрегавших мерами радиационной безопасности; здесь действительно наблюдались смертельные случаи острой и хронической лучевой болезни.

Второе. Часть населения, находившегося в районе прохождения радиоактивного облака, в том числе дети, получили дозу до 1000 бэр и более на щитовидную железу за счет поглощения радиоактивного йода.

Третье. Остальные жители загрязненных территорий не были (и уже не будут) облучены до такой степени, чтобы это сказалось на их здоровье.

Что касается двух первых групп людей - то здесь вина лежит на местной администрации. Переоблучения ликвидаторов можно было вполне избежать, четко спланировав работу и требуя неукоснительного соблюдения норма радиационной безопасности. Не допустить переоблучения щитовидной железы можно было, срочно выдав людям сразу же после аварии небольшие количества нерадиоактивного йода для добавления в пищу. Это предотвратило бы накопление радиоактивного йода и резко уменьшило облучение щитовидной железы.

Но что действительно оказало большое влияние на всех людей, проживающих на Украине, в Белоруссии и в России (Брянская область), - это радиофобия, длительное состояние страха, хронический стресс, что само по себе может вызвать обострение и возникновение ряда заболеваний, вплоть до злокачественных опухолей и наследственных аномалий…

Теперь несколько слов о судьбе загрязненных радионуклидами территорий Белоруссии, Украины и России, включая 30-километровую зону ЧАЭС. За десять лет было оценено и использовано более сотни разных контрмер. Эти контрмеры позволили более чем в два раза уменьшить дозы облучения, получаемые живыми организмами. Разнообразие методов и средств применения этих контрмер позволяет считать, что большая часть загрязненных территорий в будущем может быть реабилитирована и возвращена людям для нормального землепользования. Чем раньше начнется эта работа, тем эффективнее будет результат.

Минск, 2001. Спустя полтора десятилетия после аварии.

Моя командировка в Белоруссию была связана с подготовкой "круглого стола", посвященного сотрудничеству ОИЯИ с научными центрами, университетами и предприятиями этого государства - члена нашего международного института.

С того самого утра, когда фирменный поезд Москва - Минск сделал последнюю остановку и мы вошли в сверкающее мрамором и стеклом здание центрального вокзала, и до прощального вечера на том же вокзале меня не покидало ощущение, которым пронизан фильм "Зеркало для героя". Это - перемещение во времени. И не на те пару часов, которые надо было перевести назад, когда проснулись. Нет - на тот десяток лет, что прошли после развала Союза. Я был раньше в Минске проездом лет двадцать пять назад, и он снова так же приглянулся мне широтой проспектов и тротуаров, спокойной приветливостью прохожих, только сейчас к этому добавилось отсутствие беспардонно кричащей рекламы, бомжей, нищих и многих других "аксессуаров" современной Москвы...

В этом городе когда-то жил однополчанин отца, и по праздникам мы получали от дяди Феди и его семьи поздравительные открытки. В этом городе в названиях улиц и проспектов, в монументальных памятниках и небольших скульптурах хранится память о войне, которая обескровила республику... Но целью нашей поездки была не эта и не древняя история, которой тоже посвящены фундаментальные академические труды (ах, как хотелось подольше задержаться в прекрасной библиотеке Академии наук), а современная история возрожденного после войны края, которая пишется на наших глазах. Начать хотя бы с того памятника, который стоит почти напротив академической гостиницы. Кому? Подошел поближе: Якову Борисовичу Зельдовичу, трижды Герою Соцтруда, родившемуся в Минске в 1914 году...

Последняя неделя октября 2001 года вобрала в себя множество событий, объединенных 80-летним юбилеем Белорусского государственного университета. Я побывал на выставке в главном здании в центре столицы, поучаствовал в открытии нового здания физического факультета. И… вновь  ощутил явное присутствие "Чернобыльского следа", прошедшего по земле и людским судьбам.

Наш визит в Институт радиобиологии НАНБ начался в детективном ключе: по предварительной договоренности человек в синей куртке, с газетой в руках встречал нас у метро "Площадь Ленина"... Наш гид Владимир Андреевич Кнатько по дороге к Академгородку посвятил в некоторые последние научные новости. За день до этого президент республики встречался с "завлабами" системы НАНБ - теми самыми "рабочими лошадками", которые несут на себе основной груз проблем, решений и двигают в конечном счете науку. Выбор президентом аудитории показался мне c точки зрения относительно недавних российских реалий симптоматичным: именно в этой среде он решил проверить некоторые идеи реформирования науки в Белоруссии. И услышал не только отчеты о достижениях и комплиментарные реплики, но и немало критических выступлений...

Сам Академгородок расположен близ кольцевой автодороги, а Институт радиобиологии, находящийся на его территории, создавался в поcтчернобыльские времена как головная организация по изучению последствий катастрофы и выработке мер по борьбе с этими последствиями.

По прошествии более полутора десятилетий после аварии тема эта не только не теряла своей актуальности, но и становилась все более острой с разных точек зрения. О чем свидетельствовали итоги прошедшей в Киеве конференции по проекту ТАСИС "Решение вопросов реабилитации территорий и вторичных медицинских последствий Чернобыльской катастрофы". Конференция обсудила результаты работы ряда исследовательских коллективов из Беларуси, России и Украины. И - констатировала, что во многих институтах, организациях накоплены обширные данные в виде научных отчетов, сводок, картографических и иных материалов. "В силу того, что эти материалы, как правило, труднодоступны и малопонятны для широкой аудитории, а отражение реальной картины сегодня в подавляющем большинстве СМИ носит спорадически-неадекватный характер, весьма остро стоит вопрос правдивой и полной информированности населения пострадавших территорий, а также ликвидаторов...". Такое сообщение об этой конференции опубликовала газета российских атомщиков "Атом-пресса". А самая достоверная  информация - из первых уст, от директора Института радиобиологии академика НАНБ Евгения Федоровича Конопли:

- Институт наш организован в 1987 году в связи с Чернобыльской катастрофой, и задачами его были в первую очередь оценка динамики радиационной обстановки и, как следствие ее развития, поведение радионуклидов в различных экосистемах: почва, вода, воздух, - включение их в пищевые цепочки, поступление и накопление в организме. И второе - поскольку у нас учреждение академическое - это изучение механизма действия малых доз радиации на организм. Поскольку у нас имеется еще лаборатория радиобиологии растений, то мы занимались и растительными организмами, и естественными фитоценозами.

По первому направлению работают у нас четыре лаборатории: радиохимии почв, радиоэкологии воздушной среды, радиоэкологии водных систем, группа радиометрии и дозиметрии и лаборатория мониторинга. По радиоэкологическому направлению у нас четыре лаборатории: биохимии, эндокринологии, физиологии, морфологии и генетики. Они имеют в основном медико-биологическую направленность, и, как я сказал, есть еще лаборатория радиобиологии растений. То есть у нас создан, я считаю, комплекс лабораторий, который позволяет оценивать ситуацию в зависимости от поведения радионуклидов в различных экосистемах – почва, вода, воздействия различных факторов, которые влияют на форму нахождения, включение их в пищевую цепочку, поступление в организм, оценку биологических эффектов...

Кстати говоря, к вопросу о малых дозах, он еще далеко не изучен, особенно в части профилактики отдаленных последствий. Я бы даже сказал, что не разработана достаточно хорошая концепция, как быть в ситуации, когда человек многие десятилетия находится под постоянным воздействием и внешнего облучения, и внутреннего облучения, и комплекса других факторов, и все это наслаивается на то, что мы болеем и по другим причинам. То есть получается очень сложная картина.

Я бы выделил два принципиальных вопроса. Что касается цезия (один из радионуклидов, наряду со стронцием оказывающих негативное влияние на живые организмы - Е. М.), то особенных дискуссий не было. На первом этапе эта проблема была более существенна для Белоруссии и менее характерна для Украины. Что же касается проблемы стронция - когда были первые обсуждения, показывали результаты загрязнения республики стронцием, то первые попытки построения соответствующих карт вызывали... недоумение и даже отрицание. Была даже госкомиссия из Главгидромета - люди приехали достаточно разумные, и они смогли достаточно объективно оценить эту проблему.

...Вот вы совершенно правильно заметили, что сейчас об этом мало говорят. Но это связано со многими факторами. Во-первых, возможность проводить соответствующие исследования - это удел немногих лабораторий. В Белоруссии наш институт может их проводить, в какой-то мере частично может университет. И это все. Эти исследования очень дорогостоящие, и мы накопили достаточный материал, чтобы ставить эти вопросы трансурановых элементов на данный момент принципиально. Что мы и делаем.

Начиная с 90-х годов, стронций начал усиленно переходить в подвижную форму. То есть легко включается в пищевую цепочку, поглощается растениями, и этот процесс усиливается с годами. Сейчас мы отмечаем, что на 70-90 процентов в зависимости от типа почв стронций перешел в мобильное состояние. Хотя цезий продолжает оставаться в связанном состоянии. Естественно, что это повышенные нагрузки для сельскохозяйственного производства, это и дополнительные дозовые нагрузки на человека. Вот это первое.

Второе. Последние годы началось увеличение миграционной подвижности трансурановых элементов - в первую очередь это изотопы плутония. По нашим подсчетам, на сегодняшний день около 50 процентов плутония-241 перешли в америций-241, где-то максимум его активности будет в 2056 году. Поскольку он очень токсичен и это не учитывалось, это опять вызывает необходимость принимать дополнительные меры защиты в сельском хозяйстве, вносить коррективы в оценки дозовых нагрузок, что опять никак, будем говорить, пока еще не учитывается.

Третий момент - это начавшийся в последние годы распад топливных частиц, которые попадали в легкие людей и животных. Они под влиянием физико-химических условий начали распадаться. При этом из них начали высвобождаться достаточно высокомобильный цезий, стронций, и ясно, что это отнюдь не способствует улучшению радиационной обстановки.

Интересные данные получены в одной из наших лабораторий совместно с институтами Минсельхозпрода и Институтом почвоведения и агрохимии. Это зависимость перехода радионуклидов, коэффициента перехода от плотности. На ограниченном участке плотностей эта закономерность не выявляется, а когда берется большой диапазон от 0 до 40 кюри, такая закономерность выявляется, и показано, что по мере увеличения плотностей загрязнения коэффициент перехода в те же сельскохозяйственные культуры снижается. Можно говорить, вероятно, и об обратном - когда будет идти распад и уменьшаться плотность - не исключено увеличение самих коэффициентов.

И, наконец, последнее, что интересно, что с годами происходит замедление скорости миграции. Во всяком случае, радионуклиды остаются все-таки в поверхностном корнепитающем слое, что способствует включению их в пищевые цепочки. Итог всего, о чем я говорил, - вероятно, те модели, которые существуют в оценке радиационной обстановки, те прогнозы, которые делались в начале, в реальных условиях требуют корректировки. Если учесть то, что я вам рассказывал, то погрешности, особенно по замедлению скорости миграции, по зависимости от плотности могут уже дать ошибки на 15-20, а через 30 лет до 40-45 процентов. Прогнозные оценки оказываются ошибочными, а реальные оценки можно делать только локально на конкретном материале, учитывая и типы почв, и физико-химическое состояние и многие другие факторы.

Что касается другого направления - радиобиологического, то мы работаем в области малых доз облучения, стремимся моделировать хроническое облучение, которое наименее изучено, - у нас в институте имеется установка, на которой мы можем облучать мышей в течение трех с половиной месяцев. Возим животных в зоны, содержим там месяц, два, три и даже полгода, пытаемся оценить влияние малых доз облучения на различные функции, системы, метаболические процессы. Конечно, у нас здесь накоплен достаточно большой материал, который надо объединить, и, наверное, он тоже очень важен для построения моделей риска. И в этом нам, в частности, очень помогает сотрудничество с нашими коллегами из Дубны М. М. Комочковым и Е. А. Красавиным.

Начиная с 2000 года, мы начинаем оценивать опасность внутриутробного облучения не только для новорожденных, а и в поколениях. Во всяком случае, мы уже оцениваем  первое поколение, получены предварительные данные по детям, которые рождаются у облученных. И здесь может быть интересно то, что рекомендации по применению различных биологически активных веществ не всегда полезны. Показано, особенно при внутриутробном облучении, что элеутерококк, который в обычной жизни стимулирует специфическую жизненную защиту, влияет на иммунную систему, в условиях радиационного воздействия на плод может повышать чувствительность организма к облучению. Вот еще один пример, насколько сложен механизм воздействия малых доз облучения...

Все это говорит о сложности оценки и прогноза медицинских последствий, их моделирования, определения коэффициентов риска... Нужны очень хорошо поставленные эпидемиологические исследования, причем на очень большой популяции. Чем меньше доза - тем больше должна быть популяция. Мы достаточно серьезно проанализировали медицинские последствия Хиросимы и Нагасаки, результаты фундаментальных исследований по малым дозам... В этой области нет прямой, линейной зависимости. Пытаемся предложить новую модель... Есть много исследований на клеточном, на генетическом уровнях, можно использовать эпидемиологические данные по Хиросиме и Нагасаки, и тогда напрашивается другая модель соотношения доза - эффект, нежели принятая Международной комиссией по радиационной защите. Вместо используемой линейной, квадратичной модели предлагается модель двойной защиты – на основе двух защитных реакций организма: врожденной и приобретенной при внешних воздействиях...

После беседы с директором института я побывал в лабораториях, познакомился со многими сотрудниками, услышал множество рассказов о конкретных исследованиях, которые здесь ведутся, но у меня в памяти почему-то особенно сильно запечатлелись... три скворешни на липах у фасада института, заботливо сделанные руками радиобиологов. Как, впрочем, и беседа с молодым научным сотрудником Александром Антоненко, который олицетворял новое поколение, выбравшее уделом своей жизни науку.

- Саша, скажите, у вас какие-то альтернативные решения были после окончания университета перед тем, как сюда прийти?

- Было несколько вариантов, меня приглашали еще в Институт физиологии, но преподаватели на факультете порекомендовали именно сюда, потому что здесь методика хорошая... В 1995 году закончил биофак, кафедру физиологии человека и сразу пришел работать сюда.

- Диссертация уже готова?

- Диссертация уже написана, она лежит у моего шефа.

- Почему я спросил об альтернативе после вуза? Все-таки, получив хорошее образование, ребята стремятся как-то свою жизнь устроить. В финансовом плане, к примеру...

- Во-первых, мне хотелось бы то, что я приобрел в университете, свои знания приложить как-то, реализовать в науке. И мне почему-то нравится исследовать какие-то сложные процессы - то, чем я здесь занимаюсь. А этот бизнес... В нем биологи не особенно-то требуются. А менять хорошую специальность на что-то другое мне просто... как-то неприятно. Получить хорошее образование, а потом спустить все, как говорится... Впустую. Жаль было свои силы, которые я потратил на учебу, и те знания, которые приобрел. Ну, конечно, в финансовом плане... Зарплаты у нас маленькие. Но говорят, что скоро выше станут.

- Свою включенность в мировую науку, в мировое сообщество вы здесь каким-то образом ощущаете? Конференции, семинары?

- В конференциях я многих участвовал. Нашей проблемой в основном японцы интересуются. А европейские страны, скажем так, не очень глубоко. Ну, так как у нас такая беда случилась, как Чернобыль, для нас это более актуально, чем для них. Ну а вообще публикуемся. Но в основном в российских журналах. Есть, конечно, выход на мировой уровень. Хотелось бы, чтоб больше контактов было с западными коллегами. Я работаю по классической методике, которая распространена во всем мире и позволяет исследовать не только воздействие радиации на организм, но и воздействие различных синтезированных фармакологических препаратов. Я могу с помощью этой методики проводить скрининг препаратов, которые вновь синтезируются, то есть из общего количества препаратов, которые мне дают, выбираю самый лучший.

Итак, молодежь выбирает науку, в очередной раз подумалось мне в Минске, и это навевало надежды на лучшее будущее. А еще подумалось мне о том, что вот уже мальчишки, пережившие в детстве Чернобыльскую катастрофу, тогда еще как бы "понарошке", достигнув зрелости, принимают на себя это тяжелое наследие,  заботясь  о благе будущих поколений.