Doesn t matter

        Звенящие переливы куполов будильника пророчили о приходе нового утра. Отодвинув мутно-серые шторы мысли я с любопытством посмотрел в окно. Тучи плыли засохшей слюной на губе дохлой лошади, через которую протискивалась слеза солнца. Так начиналась новая жизнь.
Сквозь дребезжащее стекло на меня взирали прогнившие остатки надписи давно ушедшей эпохи - остались лишь буквы КПСС, которые напоминали мне лежавший сжатый кулак мертвого великана.
Единственным живым существом, подававший признаки жизни был холодильник, который приятно урчал компрессором, иногда постанывая своей ржавой дверцей. Заглянув в его жерло я остался с идеей - сегодня я останусь голодным не только до жизни.
Миновав два пролёта и подъездную клетку, я устремился к своей Фата Моргане - троллейбусной остановке, вернее к тому что от неё осталось, изящный изогнутый контур каркаса.
Очередь на троллейбус тянулась извивающейся длинной кишкой, да и запах был соотвествующий. По утрам народу всегда битком. Лица их бледные серые и морщинистые. Время кропотливо и бережно оставляло свои индивидуальные мазки на физиономиях. Толпа плавно и медленно колебалась точно волна, а общая картина напоминала царство Аида.
Разворачиваясь на кольце, троллейбус, со своей выгоревшей желтой краской, походил на движение колесницы без лошадей. Его пантограф казался повешенным человеком, только наоборот - две ноги тяжко болтаются, свисают кверху, голова тяжёлая, зафиксированная удавкой из гайки, где то на дне, у пола. Эшафот на колесах.
Свои объятия и душу я открываю судьбе синхронно с дверями. Через раскрытые двери я почувствовал запах вечности. Я уверенно шагаю на гнилые ступеньки и вижу, как ржавая дырка, рассыпаясь нагло смотрит напоминанием о собственном возрасте.
Какая ирония - я вступил на голгофу и плачу 15 рублей.
Я протискиваюсь через человеческое месиво в узкое лоно прохода. Без надежд и желаний найти сидячее место думая  об одном: Многие говорят, что вокруг достоевщина, но мне почему-то мерещится Платоновский «Котлован» .
Душный гроб, клюя нылой мордой, начал движение, нежно качаясь вперед. От конечной до моей остановки, время движения - вся моя жизнь.
В этой системе я точно знал своё место - там в серой массе, где нибудь по середине, но поближе к дверям, чтобы вовремя выйти.
В мутном и запотевшем стекле я вижу выгоревшую и поблёклую фотографию себя самого. Воздух сперт, а во рту чувствуется кисло-жжённый привкус кожзама сидений. Давняя мечта, пройти путь с комфортом. Ноты перегара затейливо отвлекают от гула синхронного дыхания и разговоров.
Зачастую персонажи в троллейбусе, это ожившие полотна соцреализма, и доавангардных мотивов про крестьян, малость анахроничные, но в целом весьма каноничные.  Уставший кулак, прикорнувший в этой душной жаре. Лоб его покрыт волнами кожи, цвет лица едва желтый, глаза пустые, но ясные, впечатление, что от страха и ужаса жизни, зрачок так похудел, что его едва видно. Некрасовский образ женщины здесь тоже не редкость. Лица круглые алые, пышущие жаром, наглостью и хабальством.
Я катаю образы, словно грязь из карманов пальто - бережно, аккуратно, между подушечками пальцев, согревая их собственным тёплом. Стою уверенно. Ноги мои, как по радио на передаче по утренней гимнастике - на ширине плеч, дышу ровно, размеренно, я знаю границы пространства. Как вдруг, на очередной остановке, неуклюжая клуша, уверенной походкой рабочего класса, решила проверить качество моих туфель, приложив усилия примерно с центнер.
- Уважаемая! Будь кто крупней на моем месте, дал бы вам по зубам словцом тяжелее.
Таинственный профиль повернул лик свой в мою сторону, а из фиолетового дурнопахнущего рта донеслось:
-Слышь, ****омученник, вошь лобковая, ноги , ****ь, пораскидал свои, я тебе, гандон ссыкливый, голову нахуй откушу, и с говном съем, ты меня понял?
Обменявшись изысканным багажом французской речи, время и троллейбус останавливаться не собирались.
Мы все живем нечаянно. Серость крошилась снаружи через окна в умы меня и людей. Реальность поручней и заиндевевших окон, от которых меня подташнивало, казалась мне камерной пьесой. Я покалывал своё сознание фрагментами из своей жизни, проверяя нервные окончания своих чувств. Непонимание меня сильно укачивало. Все продолговатое пространство как бы спало. Только мне не спалось, тревожно кручусь в своих мыслях.
Каждая остановка мне казалась коллапсом. Неким промежутком, между вдохом и выдохом. Рифлёный резиновый пол точно скатерть на пире, на столе, где блюд уже нет. Но главное блюдо было терпение.
По мере того, как пустел троллейбус, неизвестные уходящие люди, оставляли на сердце насечку, точно потеря друга. В моих мыслях я их хоронил, точно в детстве, как кота в коробке. Слишком мало мы были вместе, и слишком долго чтоб привязаться.
Я все так же стоял по середине, точно у выбора, на пустые места я сажал воображение. Мир был тесен и огромен одновременно, мой пульс и движение транспорта попадали в такт.
На ноги мне продолжали наступать, но реже. Дал бы им умыть их, но боюсь, только лишь собственной слюной.
Я тереблю в кармане пальто билет, словно свою душу. Она крошится у меня в руках - сразу видно, экономили на материалах. Я вырываю из различных контекстов куски разговоров и склеиваю в сюиту, никогда так сильно я не накручивал сам себя на почве ненависти к людям.
Когда я начинаю скучать в дороге, мне кажется поездка подзатянулась. Мне тяжело терпеть себя самого. Смыслы все улетели, через люк в потолке.  Дышать стало легче, а жить тяжелее. Только проем между дверьми говорит, что поездка не вечна.
От монотонных покачиваний я заметил две вещи - будто мир движется вокруг нас, и то что меня тошнит.
Чем дольше едешь, тем больше  забываешь зачем ехал. Суицид, это стоп-кран в поезде жизни, но троллейбус не поезд - здесь требуется большая инициатива. Преодоление, воля, смекалка и смелость. Вот главные инструменты для помощи в грандиозном обмане жизни и трусливом поступке.
Пол часа я разглядываю матовый и забытый сосок, кнопки аварийного открытия двери. Заигрывание с началом конца. Это влечение, эти чувства - это как первая любовь в пубертате. Опьяняющая, дарующая смелость для трусливых поступков. Я разглядываю ореолу, а по венам бежит страх. Непонятно от чего дрожат ноги, толи от того, что всю дорогу стоял, толи от предвкушения необратимого.
Не было ни причины, ни следствия, тонкой леской натянулась мысль - был ли я по настоящему? Но ответ лежал ладонью на чёрном пятне кнопки, я выдавил излюбленное клише атеистов - Бог ты мой, как через распахнутые двери, прямо в десна, меня уже целовала вечность, а тело кубарем кувыркалось в овраг.