Свежеватель Душ

Его глаза — цвета горящего ночного леса, пряного и душного, блики на зрачках сияют сотней столпов искр, поднимающихся от пожара.

— Ты купил цветные линзы? — будто невзначай спросила она.
— На карие глаза мало что можно найти, — ответил он, — а что?

Она с удивлением смотрела украдкой, и хотела обидеться на то, что он скрыл покупку от неё — ведь ещё вчера вместо искрящейся чёрной ночи, его зрачки оставались темного цвета.

Её не смутило даже чувство теплоты на следующее утро, с которой она собирала разбросанные по квартире рубашки, пропахшие не только потом, но и вдруг земляникой с пряной вишней напополам.

— Любовницу завел, — мелькнула мысль, но все фразы тут же разлетелись на части с целью больше никогда не собираться вместе.

Она вдруг поняла, что свободные отношения её больше не устраивают. И что лучше бы записаться к Нине, ведь та так здорово завивает его любимые кудри...

Она ещё не понимала, что произошло.

Синяя майка, небритый, несколько смуглый, карие глаза, сильные руки.

Глаза никогда не опускает. Если улыбается, то наклоняет голову и тихо смеется, но всегда беззвучно.

— Я сама создала его, — думала она, смотря в затуманенные, карие, стеклянные глаза, — но он пришёл.

Длинные волосы рассыпались по плечам от его энергичной жестикуляции.

— Как ты можешь додумывать?! — его голос опасно высоко подскочил на последних слогах, — откуда я могу знать, что у тебя в голове?!

В эту секунду, магия пошатнулась, и глаза из огней горящего леса поплыли потухшими, серыми головешками.

— Но он один меня понимает, — она зажмурила глаза, жалея, что не может закрыть и уши.

Снаружи, глаза стали совсем серые, но внутри — разворачивался бушующий пожар.

Она ещё не понимала.

Локоны, затемненные лаком, весело качались на её голове. Волосы блестели на солнце, и вызывающе отталкивали сальные взгляды прохожих — о, а они были везде, в этом она точно уверена. Фигура, которую старым, винтажным пальто не скрыть, мерный стук берцовых сапог по асфальту мог спугнуть робкого завистника-свистуна. Она улыбалась, замечая, как мир наблюдает за ней. Лужи, в которых на долю секунды оставался её взор, дробили первое впечатление на сотни взглядов, которые пропадали, едва она отворачивалась.

— Я хотела, чтобы ты был счастливым, — шептала она слезам часами позже, сидя в темноте перед зеркалом, — какие же ужасные, отвратительные кудри сделала Нина!

И рвала их, рвала. Улыбалась. Рвала.

Он стоял в ванной комнате на деревянном стуле из кухни, и силился дотянуться до угла потолка. Его глаза метали карие, стеклянные молнии. Пару сантиметров роста не хватало до тайника — и пусть лучше не хватит.

Она не понимала последствий.

***

Мама в детстве часто варила ей суп из крапивы — резкий, лимонно-кислый запах и вкус травы, казалось, въелся в подкорку. За два месяца до того, как девочка пошла в пятый класс и учителя узнали о бедности семьи деревенских держателей лодочной станции, крапива раз и навсегда оставила последний след в жизни ребёнка. Яма была глубока, уколы знакомой травы схлестнулись со вкусом привычной еды, но переезд в город с асфальтовыми дорогами будто загладил назревший нарыв.

— А что с моей мамой? — хотела спросить девочка, но предпочла фальшивую улыбку вполне ожидаемому вопросу.

"Бедность — это не порок", — думала она, стоя перед зеркалом и рассматривая горящие красные полосы на спине и попе. Ей понравилось, как они блестели в свете слабой дрожи свечи.

Новоявленная девочка ещё не раз опозорила бы честь приемных родителей рассказами про крапиву и бедность, если бы мама не имела бы неосторожности настрого запретить любоваться шрамами от ремня.

— Если ты посмеешь причинить себе вред... — голос забирался все выше, пока не затих в потолках с лепниной.

— Чтоб тебе пусто было, — тем же вечером, капли крови впервые оросили бледно-белые, чуть полноватые пальцы ребёнка.

Месть была больной, но сладкой.

Она ещё не понимала.

Телевизор лениво высмаркивал обеденные новости, мухи совершали сиесту, отец дефилировал привычный и неизменный переход от стола до кладовки. Мать уже готовилась кидаться аксиомами про алкашей и кобелей, попутно посматривая на кипящий суп и играющую куколку с забинтованными кистями. Словом, жизнь не менялась, а когда такое происходит настолько часто, что становится правилом, то в дело вступала девочка, яро ненавидящая правила и латентно — взросление, ведь оно грозило стать как мама. Фургон торговца рассыпал по асфальтовой дороге освежеванные тушки кроликов — так всё началось. Мясо быстро начало гнить и течь, что привело к ожесточенным стычкам между владельцами участков, на чьи палисадники будут временно складироваться разбросанные товары. Идеальный ракурс — почти свежее мясо кролика на земле, и роскошный апперкот пьяному от недосмотра мамы, отцу семейства. Кровавый шматок мяса снизу — сверху падающий пьяный мешок костей, ставшим таким за привычную дерзость соседям. Девочка радовалась, но пока неосознанно.

Куда уехал отец и почему мама стала реже кричать — девочка не спрашивала.

Она что-то уже понимала.

— Ты будешь самой красивой, — мама судорожно кусала губы, присев перед девочкой на колени, — я куплю тебе лакированные туфли, черные, с бантиком, как ты хотела, договорились? — женщина порылась в сумочке и протянула девочке свернутый листок бумаги.

— Встать, суд идёт! — звук оглушал похлеще крапивы и ремня, вместе взятых. Отец стоял слева от девочки, с победоносным и надменным видом.

— Обещаете ли вы отвечать перед судом только правду...

Буквы проскочили между её мыслей о жестокости отца и новеньких туфлях. Буквы вырвались из сложенной бумажки, просочились сквозь мысли и вернулись обратно.

Девочка улыбалась в голове, задирая рукава рубашки, обнажая бинты. Глаза суда еще долго горели лучшим искуплением.

На первое пособие для детдомовских, она купила у старшаков-мальчишек тяжёлые берцовые сапоги, драное пальто и нитку с иголкой. Последняя пошла в дело не раз, оставляя на совести девочки колкие отверстия. Кожа заживала быстро, но призраки отца, нездорово интересующегося телом девочки, еще терзали её разум. Месть оказалась слишком скоротечной, и даже новые сапоги не могли разбить осколки льда на асфальте, в котором отражались тёмные волосы, которые ей пришлось возненавидеть.

В мире, куда она приехала спустя месяцы ожесточения с пубертатными мальчишками, царил неизвестный ей климат и новое слово "свобода".

"Спокойно, я тебя не обижу, — будто говорил каждый парень, оборачивающийся девочке вслед, — ты очень красивая!".

И она видела искренние улыбки — в сальных оскалах, доброжелательные похлопывания — в рысканьях воров по карманам, мимозы — вместо желтого снега.

Но в этот раз, она все прекрасно понимала.

***

— Обесцененные слова часто становятся причиной совершения обесцененных поступков, — тихо проговорил он, смотря стеклом карих глаз на стену, по которой медленно сползала она, — нам нечем платить за комнату, но зато у тебя есть чудесные локоны.

Его лицо мерцало в тусклом свете коридорной лампы коммунальной квартиры. Оно то озарялось оскалом пошлой ненависти, то принимало форму всеобъемлющей и понимающей субстанции — для неё, это была форма кухонного ножа.

— Тебе правда нравятся мои локоны? — спросила она, намеренно по-дурацки выпячивая гласные, — а может, нравится кое-что ещё?

Пальцы медленно ползли к вороту её рубашки, до пуговиц и вниз. Схема отработанная. "Если нельзя искоренить заразу, значит, можно ей воспользоваться" — эти слова раздались много лет назад над её ухом, одновременно с потными ладошками, оставившими красный след на шее, и сейчас они звучали ужасным каламбуром, но глаза её мужчины сияли тусклым светом сгоревших головешек.

Резкий удар по щеке заставил девушку упасть на пол.

— Мясо, — подумала она, — крапива, ремень, кролики, нож, похоть, насилие, ложь, месть...

Мир разлетелся на сотни осколков разбившегося калейдоскопа, и в каждом из них — сиял внимательный глаз, цвета горящего леса тёмной ночью, и бликами становились сотни столпов искр отовсюду.

Пряный воздух давил, душил и выворачивал легкие наизнанку.

— Дура! — кричал голос, и даже только в одном его звучании, ей слышались нотки ночного пожара, — очнись!

Звуки сложились в слова, а они — в картинку заботливого взгляда. Горела щека и саднила шея, легкие хрипели, накачивая воздух.

— Неужели ты правда думала, что потраченные деньги — это повод кончать жизнь самоубийством? — он наклонился перед ней и взял ударившей рукой за подбородок, — дура... Я же люблю тебя.

Она улыбнулась.

— Конский волос, прочный донельзя, — пожал плечами старенький доктор, рассматривая ворот злополучной рубашки, — такие раньше со старыми иглами продавались.

Она улыбнулась.

— Повезло, дуреха, — повторяла она, наслаждаясь теплом от ночного пожара его глаз.

— Повезло, дуреха, — повторяла она, подписывая заявление о заключении брака.

И с тех пор, она вставала каждое утро раньше мужа, и зажигала огни его карих глаз. А перед тем как лечь спать, бережно протирала пыль с набора маминых принадлежностей для шитья, среди которых острым холмиком торчали ржавые иголки и прочные конские волосы.

И каждый раз, гуляя вместе с мужем мимо мясных рядов, она бросала долгие взгляды на тушки освежеванных животных, развешанных на крюках и лежащих на столах. Подобие темной волны удовлетворения поднималось из груди, и девушка мельком оглядывалась на мужа, осторожно улыбаясь.

Она заслужила свое счастье.