29. Про метель

 В комнате полумрак. Одинокая тусклая лампочка на длинном скрученном проводе спускается с потолка. Её матовая желтизна скупо освещает небольшую комнату. На улице день, но в крохотные оконца не льётся дневной свет. Сугробы до самой крыши и окна полностью завалены снегом. Снег плотно прилегает к стёклам, горкой лежит и не тает между деревянными рамами, кое-где пробиваясь из щелей на узкий некрашеный подоконник. 
В комнате холодно. Очень холодно. Воздух пахнет морозом, он живой, пробирает до слёз.

Мне семь лет. Я лежу под тонким байковым одеялом в полоску. Поверх одеяла — моя шубка из цигейки. Рядом младший брат. Ему тоже холодно. Он жмётся ко мне своим худым телом и скулит, как щенок. Он хочет есть. Мама ещё не кормила нас. Она лежит в полумраке на такой же солдатской железной кровати у противоположной стены. Не шевелится. Глаза закрыты. И мне страшно. Потому что вместо глаз  вижу чёрные круги, а очертания лица неясны и расплывчаты. Брат достал меня своим нудным нытьём, и я пинаю его ногой. Он отбивается и скулит ещё громче.
Мама зашевелилась. Я замираю, я вся дрожу. Не узнаю свою маму. Боюсь. Брат, чувствуя мою дрожь в теле, мой страх, затихает и укрывается одеялом с головой.
— Доченька, подойди…
Мне не знаком этот слабый голос, я знаю другую маму:  хлопотливую, заботливую, ласковую.
 — Доченька, иди ко мне!
— Нет! Я не пойду! — плачу я. — Я тебя боюсь. Ты не моя мама, ты чужая! Моя мама не такая!

Брат противно ноет под одеялом. Он дышит мне в спину. Мне становится жарко. И это меня ещё больше раздражает! Это меня бесит, и я луплю его по пальто, которое наброшено на одеяло с его стороны. Родители всегда укрывали нас на ночь верхней тёплой одеждой, потому что барак, в котором жили, не держал тепло.
— Доченька, подойди, это я, мама.
Из-под одеяла показалась худая рука и поманила меня к себе. Я закричала во всё горло и нырнула под одеяло к брату. Мы оба кричали во всю мочь, крепко обнявшись. Стало очень жарко — и мокро от слёз. Но никто нас не убивал и не трогал.
Я осторожно высунулась из-под укрытия. Мама сидела на кровати, спустив голые ноги. Она плакала — я видела её трясущиеся плечи. Я начала узнавать свою маму. Узнала привычный жест руки, поправляющей волосы,  плечи, ноги.
— Мама! — закричала я, спрыгнула с кровати на ледяной пол и бросилась к ней.
— Валенки! Надень валенки, доченька, а то простынешь. Заболела я сильно. Папе ничего не сказала — он на шахту ушёл на сутки. Надо за хлебом пойти, а я встать не могу. Сходи, деточка моя?
Мама гладила меня по голове. Я чувствовала, как её рука, лёгкая, почти безжизненная, прикасается к моим волосам. Мама прикасалась губами к моим щекам, а губы её были сухими и холодными, глаза - чужими. Они глубоко провалились в глазницы и блестели непривычно, и холодно.

На мне моя шубка из цигейки, купленная "на вырост".  Валенки подшиты, хотя правый на пятке уже протёрся. Снег забивался в эту дырку и морозил пятку. Но я не говорила об этом отцу. Уж очень быстро протёрла подошву, катаясь с горы. Шерстяной платок накинут на плечи, скрещён на груди и накрепко завязан сзади. Ненавижу этот платок: он сковывает движения, давит, мешает рукам. Ещё эта шапка! Наползает на глаза, а резинка сдавливает подбородок и ощущается узлом на макушке.
Я иду по длинному коридору барака, раскинув в стороны руки: из-за такого количества одежды они не прилегают к моему телу.  А в ладошке крепко зажата  двадцатикопеечная монетка на хлеб.

Коридор тёмный и длинный. За закрытыми дверьми кипит жизнь, оттуда слышатся плач детей, гармонь, песни и крики.
Я бегу в магазин. За хлебом. Впервые в жизни ухожу из дома одна.
Дверь из барака на улицу тяжёлая, открывается туго. Обычно мама с трудом открывает её и держит до тех пор, пока мы с братом не вывалимся за порог. Сегодня мамы нет рядом. Я, как могу, толкаю эту дверь всем телом, пинаю ногой, пытаюсь открыть, разбежавшись издалека.  Неожиданно она открылась, и я вываливаюсь за порог, в снег. Полупьяный сосед с бутылкой в руке - выругался, видимо, испугавшись.

Сильный ветер со снегом дует в лицо. Медленно продвигаюсь в сторону магазина.  Путь к магазину не очень-то близкий.  Да ещё предстояло забраться на высокую горку. Ветер беспощаден, то и дело сбивает меня с ног. Снежная метель не щадит. Я падаю, поднимаюсь, опять падаю, но двигаюсь вперёд. Вот и горка. В хорошую погоду  всей семьёй катались с неё на санках, которые отец сделал сам. Санки были многоместными, полозья тонкими, чугунными, отлично скользили. И ещё на них была стальная спинка -  ажурная, высокая, крепкая. Наши санки пользовались успехом у жильцов барака. Отец гордился своим изобретением.

Ветер не даёт забраться на вершину горы. Я ползу наверх, но, не достигнув цели, скатываюсь вниз. Ещё раз. Потом ещё много раз упорно лезу наверх. Варежки промокли и задубели от снега, рука, сжимающая двадцатикопеечную монету в варежке, онемела. Горячие слёзы от бессилия катятся по щекам, они жгут замёрзшие щёки, а я всё никак не могу забраться на эту крутую горку. Ветер сметает моё тело вниз раз за разом.
Вдруг чьи-то сильные руки подхватывают меня, несут и ставят на ноги уже наверху.
— Кто ж тебя из дома-то выпустил? — возмущённо прокричал незнакомый мужчина и пошёл прочь быстрыми шагами, нагнувшись и укрываясь от ветра поднятым большим воротником пальто.

Вваливаюсь в магазин, как снежный ком. Ни говорить, ни двигаться уже не могу. Продавщица выскочила из-за прилавка и стала меня трясти, как грушу, развязала платок, сняла шапку, растёрла своими горячими ладонями мои щёки.
— Кто ж тебя отправил-то из дому, горемычная? — приговаривала она. — Что ж за мать такая, что ребёнка выпустила в такую пургу!
— Мама заболела, — чуть слышно бормочу я. Меня клонит в сон от тепла и растираний. Продавщица силой раскрыла мои пальцы и извлекла из ладони двадцать копеек.
— Зачем пришла-то?
— За хлебушком,— промямлила я.
Добрая женщина напоила меня горячим сладким  чаем. Вытряхнула снег из валенок, обмотала обёрточной бумагой мои замершие ноги, натянула штанины с начёсом на обувки, снова укутала меня, крепко завязав платок сзади, достала из моего кармана сетку-авоську, положила в неё буханку душистого хлеба и привязала сетку к моей руке.
— Чтобы по дороге не потеряла. Пурга-то какая на дворе, ветрище-то так и воет! Ну, иди, детка, с Богом, — и выпроводила меня за дверь.

Теперь ветер дует в спину и подгоняет так, что приходится бежать. Падаю, поднимаюсь и бегу дальше. Кубарем скатываюсь с горы. Привязанная к руке сетка с буханкой хлеба бьёт то по голове, то по животу. Но я не чувствую боли. Понимаю, что уже осталась бы без хлеба, если бы не привязали сетку к руке. Сетка тащится за мной по снегу а я, едва удерживаясь, чтоб не упасть, вприпрыжку несусь домой. Тяжёлая дверь не поддаётся. Ветер силой прижимает меня к ней. Обняв буханку, я через дырку в сетке грызу корочку хлеба вместе со снегом и бегущими градом слезами. Вдруг дверь открылась и из неё вывалился тот же сосед, но уже очень пьяный. Он громко ругался в тёмный коридор. Я прошмыгнула под его рукой в барак и побежала к своей двери.

Мама по-прежнему лежит на кровати и не шевелится. Брат тихо сидит рядом с ней в своём зимнем пальто — голые ступни ножек торчат из-под полы. На голове у него меховая шапка, на шее шерстяной шарф. Подбегаю к брату, и мы пытаемся отвязать сетку от моей руки зубами. Кое-как справившись с крепким мокрым узлом, по очереди кусаем мокрый хлеб. Мама открыла глаза. Мы откусываем маленькие кусочки хлеба и суем ей в рот. Но мама не может есть, она выплёвывает их. А мы тихо плачем, и гладим её по голове, и целуем её ставшее таким незнакомым лицо.
— Пи-и-ить… — тихо шепчет мама.
Чайник на плите,и я не могу дотянуться до него. Ведро с водой стоит на стуле у дверей. Вода в ведре замёрзла. Железной кружкой пробиваю тонкую корку льда и зачерпываю ледяной воды. Алюминиевой ложкой набираю по капле воды из кружки и даю эти капли маме.

К вечеру заглянула соседка. Увидев нас, она запричитала и увела в свою тёплую комнату. Накормила жареной картошкой, напоила горячим кипятком с сахаром, уложила спать.
Утром пришёл с работы отец. Натопил комнату, сварил суп. Через несколько дней мама стала поправляться. И жизнь потекла своим чередом… Это был 1959 год.

И много лет мне снится, как я пытаюсь залезть на снежную гору, но, не достигнув вершины, скатываюсь вниз! Однако я упорно, настойчиво лезу вверх к своей цели…