Круговерть Глава 65

     Мне казалось поначалу, что Фрося была наделена даром любви с рождения. Именно даром, потому что, когда ты оказывался рядом с ней, то прямо чувствовал эту любовь, в которую как будто погружался или которой будто обволакивался. Я бы не сказал, что мне самому это особенно нравилось. Любовь со стороны другого человека — тоже своего рода насилие. По крайней мере, это всегда вызов, и на него нужно чем-то суметь ответить. А это не так просто, как кажется, особенно если ты хоть немного, да чувствуешь других людей. Когда их чувствуешь, в тебе невольно вызываются к жизни какие-то ответные чувства. Не успеешь оглянуться, как эти чувства связывают тебя всё сильнее и сильнее. И даже какая-то ответственность возникает перед другим человеком, а любое движение может оказаться неловким и даже причинить боль. Одним словом, я не взялся бы утверждать, что любовь выдержать легче, чем полное безразличие.

     Как-то мы с Фросей разговорились по душам, и я прямо её спросил об этой её особенности — способности любить. И был поражён, потому как все это магнетическое очарование любви и благоволения моментально исчезло, как будто выключилась лампочка. И передо мной в мгновение ока очутилось обычное некрасивое лицо с будто выцветшими и совершенно непроницаемыми глазами. Впечатление от такого неожиданного перевоплощения, помню, было ошеломляющим. И повисла пауза. У меня уже мелькнула было мысль, что со мной теперь так будет всегда, что после своего неловкого вопроса я — отрезанный ломоть. Но нет, она заговорила. И заговорила тем же своим мягким и несколько даже вкрадчивым голосом, как и всегда. А взгляд её начал постепенно оттаивать. Она поведала мне, довольно простодушно, что никакой это у неё не дар и что она не всегда была такой, а напротив, была смолоду крайне эгоистичной и даже недоброй к людям. Но однажды все переменилось, как по мановению волшебной палочки. И случилось это вот как.

     Её родители пребывали тогда где-то за Уралом, строили электростанции, а её совсем малюткой (только от груди) оставили бабушке с дедушкой. И так вышло, что до самой школы она росла у бабушки, а родителей видела только наездами. Она даже называть стала бабушку с дедушкой — мама и папа. Потом родители забрали её к себе, но та любовь и та привязанность, какие возникают только тогда, когда с рождения врастаешь в людей, остались в ней навсегда. Не отдавая себе в этом отчёта, она любила своих «старых маму и папу», видимо, даже сильнее, чем родителей, и ездила к ним, как только ей представлялась такая возможность. Естественно, ей казалось, что и её так же там любят, как это было в детстве, и что иначе и быть не может. И вот как-то, в очередной раз, она к ним приехала, будучи уже совсем взрослой. Привезла им гостинцы. И все было, как всегда: она спала на «своей» кровати, как всегда; читала книгу на терраске, как всегда, ходила по знакомым соседкам, как всегда; пила бабушкин компот из вишни, как всегда; смотрела телевизор, как всегда. И всё было привычно и обычно, но в какой-то момент она случайно подслушала слова бабушки, обращенные к деду. Они обсуждали её и они осуждали её:

     — Ведь знает же, больные люди, а сидит перед телевизором и сидит, сидит и сидит. И тише не сделает даже.
 
     И много чего ещё говорила бабушка, всё более и более распаляясь в своём раздражении. Фрося рассказывала, как с замиранием сердца ждала реакции деда, что защитит, а тот вдруг поддакнул и тоже пошел туда же: ещё и своего до кучи стал добавлять в осуждение. Фрося испытала тогда настоящий шок. Как она говорила, страшны были не претензии, не критика в её адрес, страшно было то, что они говорили о ней, как о постороннем, чужом человеке. И она это остро почувствовала потому, что былой любви с их стороны не стало. Та маленькая девочка, которую они когда-то любили, и она нынешняя — это были разные для них люди. Её поразило как молнией, насколько же её представления об отношениях с «этими людьми» не соответствовали истинному положению дел. Они без оглядки любили ту маленькую девочку, но не её теперешнюю. Ими теперь управлял эгоизм, а не любовь. Сами обстоятельства и люди в этих обстоятельствах заставили её абстрагироваться от той самой Майки, которая здесь была когда-то так любима. Абстрагироваться, то есть относиться к той Майке отвлечённо, не как к самой себе.
 
     Она не подала тогда виду, переждала ночь, собралась и уехала, но дома с ней случилась форменная истерика. И она заболела нервами, и потом долго, несколько лет, не могла справиться. Чуралась людей, и едва не каждое общение с каким-то человеком доводило её чуть не до нервного срыва. Это было самое страшное время в её жизни. А справилась она тем, что открыла, что не её должны любить, а она сама должна любить. Попробовала с одним, с другим и стала развивать это в себе. И, надо сказать, достигла удивительно многого. Оказалось, что это можно и это работает. Нужно было только сделать себе из этого привычку.
 
     Одним словом, она именно тот человек, с которым мне хотелось бы, чтобы мой Андрей пересёкся в жизни. Для чего? Для того, чтобы посмотреть, что из этого выйдет, и выйдет ли вообще из этого что-нибудь. Я долго придумывал, как бы их так, литературно познакомить, а потом решил махнуть на это рукой и ничего не изобретать, — познакомятся они просто у общих знакомых, которые играют в шахматы, со знанием дела обсуждают литературные новинки, фрондируют правительство и которые о себе и о своём окружении весьма высокого мнения.




Продолжение: http://www.proza.ru/2019/12/19/1760