А всегда ли нужна правда?

А всегда ли нужна правда?

(Семейная жизнь полковника Георгия Михайловича Воротынского – главного героя романа А.И. Солженицына «Красное колесо». Извлёк из романа и представил в виде драмы Тесаков С.Н.)

НЕ ВСЯКУ ПРАВДУ ЖЕНЕ СКАЗЫВАЙ

Драматические картины

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Георгий Михайлович Воротынский – полковник генерального штаба русской армии во время первой мировой войны, 40 лет, лицо мужественное, бородка и усы, строен, статен.

Алина Владимировна – жена Воротынского, около 30-ти, красивая, нервическая

Ольда Орестовна Андозерская – профессор бестужевских курсов, 37 лет, маленькая, хрупкая, с очень проницательным взглядом, женщина, в которую влюбился полковник Воротынцев

Свечин Виктор Андреевич - полковник генерального штаба русской армии во время первой мировой войны, 38 лет, друг Воротынского

Коронатова Калиса Петровна – знакомая Воротынского, вдова, женщина русского облика, 35 лет, дочь хозяина дома, где в детстве Воротынцева квартировала его семья.

Ковынёв Фёдор Дмитрич – попутчик Воротынского в поезде Москва – Петербург, писатель, из донских казаков, около 50 лет, лицо не слишком интеллигентное, даже весьма простецкое и скуластое. Коротко стриженные густые-прегустые чёрные волосы — вразброд.

Сусанна Иосифовна – подруга Алины

Шингарёв Андрей Иванович – член Государственной Думы, председатель в военной комиссии

Гучков Александр Иванович – 54 года, член Государственной Думы

Ободовский Петр Акимович – инженер, около 40 лет








Действие 1

Картина 1

Двухместное купе международного вагона поезда. Сидят друг напротив друга Воротынцев и Ковынёв. На столике – закуски и вино.

ВОРОТЫНЦЕВ — Вы сами — по железнодорожной части?

Ковынёв — Да нет, Но наблюдать приходится. Много езжу, слежу. Охоту к этому имею.

Ковынёв — Вы газеты читаете, знаете. Много пишут о таком разном.

ВОРОТЫНЦЕВ — Представьте… газеты я — не очень...

Ковынёв — Да что вы? — (удивился, но — и смех в зелёных глазах, будто этого он как раз и ждал).

ВОРОТЫНЦЕВ — Да что ж читать? Разборы военных действий, сводки? — совершенно неудовлетворительны. Составляют их или невежды наскоком или слишком хитрые политики, понять по ним, как осуществлялась операция, — никогда нельзя.

Ковынёв — А не желаете по стаканчику винца донского?

ВОРОТЫНЦЕВ — Да ведь запрещено. Откуда ж?

Ковынёв — На Дону всю войну самокурку пьют. А днями — сняли запрет с виноградного вина, не крепче 12 градусов. Разрешено из винодельческих местностей вывозить, продавать, даже экспортировать. Вот и я везу родного петербургским друзьям. Солнышка поглотать. Ну, ваше здоровье!

ВОРОТЫНЦЕВ — Ваше!

ВОРОТЫНЦЕВ — Простите, не помню я это Выборгское воззвание, о котором Вы упомянули.  Это — какое же? когда?

Ковынёв — Когда Первую Думу разогнали — мы в Выборге собрались и там... Обсуждали, что делать... И подписали Воззвание...

ВОРОТЫНЦЕВ— А кто мы, простите?

Ковынёв — Члены Государственной Думы. Некоторые.
ВОРОТЫНЦЕВ— Так вы... что ж? Член Думы??  Или шутите?

Ковынёв — Да, бывший. Первой.

ВОРОТЫНЦЕВ— А — откуда депутатом?

Ковынёв — С Дона. Усть-Медведицкого округа.

ВОРОТЫНЦЕВ — А партии какой?

Ковынёв — Да к-как вам сказать. Назывался трудовик. Обвинялся ещё и в создании народно-социалистической. Отпало, а то бы год дали. Вообще в ту пору свободы, в те дни упований без меня митинги не обходились. Меня потом наказной атаман с Дона высылал.

ВОРОТЫНЦЕВ— Так вы — казаком были?

Ковынёв — И есть.

ВОРОТЫНЦЕВ— Ну, теперь какой же!

Ковынёв — А на сенокос, на уборку, за садом ухаживать — домой езжу. Сестрам одним не справиться, незамужние.

ВОРОТЫНЦЕВ— Так вы, значит, коренной донец?

Ковынёв — Да даже отец мой — станичный атаман.

ВОРОТЫНЦЕВ— А сами не служили?

Ковынёв — Сам я нет. Брат тоже, по хромоте, так что и коней не справляли. А учился я в Петербурге, на историко-филологическом. Десять лет в орловской гимназии преподавал, четыре в тамбовской.

ВОРОТЫНЦЕВ— В Тамбове? И я там был один раз, — усмехнулся полковник. — Женился.

Ковынёв — Да-а? Представьте, я тоже там чуть не... — (Перевздохнул). — Зимой я в Петербурге, но всякий год и в станице, месяца три-четыре. И — признают меня земляки, идут ко мне как к судье мировому, к адвокату. За доктора иногда. И председателем станичного кооператива.

ВОРОТЫНЦЕВ— Мы вот ваше вино допьём, это да. Хватит. Прямо с Дона едете — и земляку не довезёте.

Ковынёв — Да я не прямо. Я ещё по дороге... заезжал... Тамбов! Даже только вслух назвать — удовольствие, радость губам, как имя той женщины. Город назвать — как будто её саму: Зина Алтайская!

Ковынёв — Всё равно такой любушки не бывает, чтоб на век, всё пройдёт, всякая минует. А отдай себя бабе в руки — перекорёжит тебе всю жизнь.
А так и бывает: то пренебрёг, а то раззаришься — вынь да положь, именно её.
Зиночка! Упустим мы с вами наш праздник сердца, приезжайте! Приезжайте!
Нет! Мол, человек всегда одинок, и встретясь — мы только локтями коснёмся.
— Всё-таки приезжала раз: думала в Питере на зубоврачебные курсы устраиваться. Не локтями коснулись, один разок и грудью я её хорош-шо притянул... Нет, ушла!
И шарфик её запомнить длинный жёлтый, как свешивался по груди. Да хоть все четыре колеса отвались и все под гору!
Уехала, но не замолчал. Хоть вы и знаете женщин чуть не с пятнадцати лет — а всегда будете чужой у чужого огонька, никогда вам вашего праздника сердца не видать! Слишком вы осмотрительны, и желанья ваши на самом деле вялы. Вам бы и грибы собрать и ноги не промочить. А идите-ка вы защищать отечество! Всех благ!
Неуговорная девчёнка, ещё и оскорбления выслушивать, тем особенно обидно, что — верные. И на войну, правда, надо, японскую пропустил — жалел, писателю — надо. А казаку — тем более. ...Ребёнок

ВОРОТЫНЦЕВ— Ах, всё-таки?

Ковынёв — Нет, от другого. Но удивляться будете? Нисколько на том не конец. Наоборот, начало.
— Весь Пятнадцатый год мы переписывались, ни разу не встретясь. Да ведь письма женские, сами знаете, не будешь по пять раз перечитывать, искать, где она там иголочкой между букв прошла. Они наши письма и на просвет и вверх ногами читают. А мы как читаем? — выбрал, что послаже, отжал, а письмо в сундучок. В том и по-разному мы устроены: что для них первой важности — мы даже не замечаем. Нам кажется — стакан разлился, для них — целое наводнение. Ей проведи пальцем по спине умело — это её сотрясает больше, чем разгон Государственной Думы.
Как и обычно оттолкнутая девушка не может же вечно крутиться одна. Того и надо ждать: какая-то компания с тамбовского Порохового завода. Там — инженер какой-то, “чистокровно чеховский”, застенчивый, тоскующий, мечтательный, в общем растяпа. Жена его, узнаю от Зинаиды, конечно, “крайне бледная, мёртвая личность“. Сперва за предположительное только словечко “флирт” Зинаида хлобучила ему голову. А после скольких-то поворотов сдалась, но тут же послала инженерика — открыться во всём жене. Чтобы та — знала!

ВОРОТЫНЦЕВ— Прямо вот так? Самому жене открыться


Ковынёв — Да. Самому пойти — и сказать.

ВОРОТЫНЦЕВ— Да зачем же??

Ковынёв — Мол... не могу питаться крадеными отношениями! Чёрт его знает, этот девичий ход мысля, я говорю — мозги сломаешь, если за ним следить.

ВОРОТЫНЦЕВ— И что ж инженер?

Ковынёв — Пошёл. И открылся.
ВОРОТЫНЦЕВ— И?

Ковынёв — И так вот жили. Несколько месяцев.
ВОРОТЫНЦЕВ— А что вы думаете? — а какой-то резон есть: честно, открыто. А почему в самом деле всегда иначе?

Ковынёв — Кончилось у них там. Жена там бледная ли, мёртвая, от истории ещё мертвей, — а мужа своего отобрала назад. А девчёнку, как с карусели сорванную, — фью-у-уть!
— А тут: Фёдор Дмитрич! Мама у меня умерла! А я... я не могла и на похоронах её появиться...— Да почему ж? Мать-то — за что же?.. И письма уже не из Тамбова, а из Кирсановского уезда. Что, почему? Опять ребус, опять должны новые письма приходить, чтобы тебе догадаться: потому упустила смерть матери — скрывала беременность, в деревне рожала тайком.
И здесь, одна, донашивая, рожая, кормя, беззащитная, подстреленная, — именно к Фёдору она не замолкла, именно его — не стыдилась. Без прежнего хорохорства, без дерзкого тона, без подразниваний, открыто за утешением: Фёдор Дмитрич, позади ничего, впереди ничего, бестолково прожито и силы исчерпаны... И в Бога-утешителя — не верю.
Вдруг почему-то ответил ей с чувством, каким прежде никогда не писал, — с простой сердечностью, как между ними не бывало, и ничуть не испытывая ревности, что ребёнок от другого, — и в недели изменились письма Зинаиды: зачастили, перекрывались, уже не ответ на ответ.
И не знает: откуда у неё столько нежности к Фёдору Дмитриевичу. И: несмотря на ваш порыв инстинкта (помните?), я всегда чувствовала вашу душу! Всегда знала, что через ваши мелкие увлечения вы на самом деле ищете счастья высшего.
А дальше — какой-то туманный угол, неразобранные чувства. Вслух сказать: она позвала. Но уже и сам придумал: да поехать навестить её в деревне, хоть и инжавинская ветка, хоть и на лошадях 12 вёрст.

ВОРОТЫНЦЕВ— Слушайте, а почему вы на ней — раньше?.. Просто не женились? До всякого инженера?

Ковынёв — Да Георгий Михалыч, да ведь... Да как же?  Так если вам уже пятый десяток? Если жизненные взгляды ваши совершенно устоялись? Если основа вашей жизни — независимость? И вдруг лишиться душевного простора, досуга? Ты всё время ей что-то должен? Ты — уже не ты? Да как же можно быть заверенным, что из женитьбы получится? Разве характер женщины разгадаешь до женитьбы? И — что тогда. Не на казачке жениться — как же так?
Но уже! уже какая-то сила включилась, выше обеих воль. Уже катило нас друг на друга, и ничто не могло помешать. Свидание отменилось, но тут же понеслись телеграммы: что он — успевает! но не в деревню — в Тамбов. И пусть она приедет в город!
...А как же сын? Я не могу его оставить! Мне трудно оставить!.. Я никогда его не оставляла!.. Еду! Еду!!
А разогрелась, а разгорелась, а раскалилась — после родов, пусть не твоих, — какой не бывала, ни в жизни, ни на карточках, — едва узнал, встретив её. И как же был бы глуп, не приехав!
С инженером? Это и не измена была, вот удивительно. Это — к нему же и был путь, такой кружной.
Так не помогли никакие осторожности, ни откладывание годами: всё равно швырнуло туда. И слушать радостно и страшно, как она, волосами, серьгами меча, над подушкою приподнявшись:
— Нет, ты ещё очень мало меня любишь! Ты ещё полюбишь меня сильней!
О-о-о, не задушило бы! До сих пор чем удачна жизнь была вся — никогда не завяз, не дал себя стреножить. А вот — сносило, катило с откоса, не ухватиться, не задержаться.
Как же так? С его опытом, с его разумом, с его возрастом — и так опрометчиво не уберечься? С этой — очень серьёзно, она — до души добирается, она — его всего хочет. От женщины ничем в мире нельзя загородиться, только другою женщиной.
Защититься — да. Но — и отдать её — грудь разрывает горячими крючьями. Под пятьдесят лет такая послана — как отдать?..

Картина 2

Комната, слабо освещенная скупым, неизвестно откуда льющимся светом. На постели спит Воротынцев. На кресле – его офицерская форма, сабля. На белую стену проецируется черно-белый фильм – сон Воротынцева


На экране возникает женское лицо и грудь.

Затем – Воротынцев и незнакомая женщина бросаются друг к другу, берут друг друга за локти.

На лице Воротынцева - острая-острая нежность!! Изумление!

Начинаются объятья и он уверенно ведёт её к постели.

Вдруг она почему-то запнулась, остановилась. Она почему-то не может стелить эту постель.

Тогда, недоумевая и торопясь, он сам отдёрнул покрывало — и увидел: полу-под подушкой лежала сложенная в несколько раз ночная сорочка его жены Алины, с кружевами.

Экран гаснет. Воротынцев просыпается. На лице сначала – нежность, затем постепенно лицо мрачнеет.

Картина 3

Прихожая комната. Слева – широкая входная дверь. Дверь напротив в гостиную.

Раздаётся звонок. Открывается входная дверь и входит Воротынцев. Из двери напротив выбегает Алина.

АЛИНА - Жив!! Вернулся!

ВОРОТЫНЦЕВ - Ах ты, моя ласковая! Ах ты, моя нежная! Дай поднять тебя всю, да прокружить! Да ты помолодела, вот новость!

Обнимает, подхватывает на руки, кружит

ВОРОТЫНЦЕВ - Ну, вот и дома... Хорошо... Ч-чудесно ты всё содержишь, золотые ручки!


АЛИНА - Сейчас буду кормить. Ты знаешь - по дозволенным дням мясо не трудно достать. Но слух, что будут на мясо карточки. И деньги бесценеют. И квартиры дорожают, сейчас в Москве два миллиона жителей, от беженцев.

ВОРОТЫНЦЕВ - Да что-то вижу, у вас потрудней, чем на фронте.
ВОРОТЫНЦЕВ - Алиночка, ты не расстраивайся, но я только на денёк заехал. У меня не отпуск, командировка в Петербург по военным делам.

АЛИНА - Ты — окостенел! ты — омертвел! В тебе порок чувств! Ты же целых два года жену не видел, а сейчас же – уезжаешь!

ВОРОТЫНЦЕВ - Но ведь на обратном пути вернусь. Скоро вернусь! День рождения твой, конечно! — Алиночка... я же тебе объяснял: не отпуск. Дела.

Картина 4

Квартира Андрея Ивановича Шингарёва в Петербурге на 5-ом этаже (без лифта)й. Узкая комната, ещё суженная книжными полками с обеих сторон да стульями, однако не свободными: на каждом стопы журналов, брошюр, бумаг. Проваленный диван — и тот не весь свободен, и на нём стопа. К единственному окну в глубину удвинут письменный стол, а уж на нём — тот ужасный разброс и наброс, который только одним хозяином понимается как осмысленный порядок. Стол со скромными закусками: хлеб на столе только чёрный, да рыбное заливное, маринованные грибы, варёная картошка, квашеная капуста.


В комнату входит Воротынцев с сестрой Верой. Их встречает Шингарёв.

ШИНГАРЁВ — Здравствуйте, здравствуйте! Высоковато? Я, знаете, по сельской привычке терпеть не могу, чтоб у меня над головой ходили.
Шингарёв проводит гостей к столу.

ШИНГАРЁВ - Подождите рассказывать. Дело в том, такая случайность, позвонил Павел Николаич, он тут, на Петербургской стороне, и собирается зайти, вот в течении часа...

ВОРОТЫНЦЕВ — Павел Николаич? Простите, это...?

ШИНГАРЁВ — Милюков. Такой случай жалко пропустить, ему тоже бы очень надо послушать! И Милий Измаилович придёт, Минервин. Вот мы бы все сразу толком вас и послушали.

Звонок в дверь.  Шингарёв молодо вскочил, пошёл открывать.

ШИНГАРЁВ — Профессор Андозерская. Как говорится, “самая умная женщина Петербурга”.

ВОРОТЫНЦЕВ — Вот вы господа, повторяете и повторяете, что Россией правят тупые из тупых, министры сплошь дураки, и как бы вам хотелось лучших. А будем откровенны: общество совсем и не хочет хороших министров в России! Появись завтра хорошие — оно ещё больше возненавидит их, чем плохих!

ШИНГАРЁВ — Хо-ро-шие? Да когда же в России были хорошие министры, назовите!

ВОРОТЫНЦЕВ — Да уж не буду перечислять хороших, но был великий! Был — великий русский государственный человек, и кто из общества это заметил и признал? Его бранили, поносили. И так он и ушёл — неузнанный, непризнанный и даже проклятый.

ВОРОТЫНЦЕВ — Столыпин, да! —Пришёл человек цельный! неуклончивый! уверенный в своей правоте! И уверенный, что в России ещё достаточно здравомыслящих, прислушаться! А главное — умеющий не болтать, а делать, растрясти застой. Если замысел — то в дело! Если силы приложил — то сдвинул! Видел — будущее, нёс — новое. И что ж, узнали вы его тогда? Именно его смелость, верность России, именно его разум — больше всего и возмутили общество! И приклеили ему “столыпинский галстук”, ничего другого кроме петли в его деятельности не увидели.

ШИНГАРЁВ — Вы знаете... Удивительная у меня была со Столыпиным встреча... ещё во 2-й Думе... Его земельную реформу я сам в Думе резко осуждал. И я же в Одиннадцатом году был первым подписавишмся под запросом против действий Столыпина по западному земству... Но несколько раз приходилось мне к нему обращаться о смягчении участи разных людей — и всегда он смягчал. Особенно помню первый раз. Моего друга, тоже земского врача, административно выслали из Воронежской губернии “за пропаганду среди крестьян. Однако обидно отдавать друга на расправу, если я всё-таки депутат Думы? Взял и написал Столыпину письмо.
Вдруг приглашает на приём. Иду. Стиснув зубы, враждебный. Встречаемся, в небольшой комнатке министерского павильона, вдвоём. Столыпин не только не напряжён, не сановит, не приподнят, а усталый, даже измученный. “Так вы — земский врач? Вот не знал!” — улыбается, и лицо просто мягкое, доброе, поверить нельзя. Борюсь с собой и не могу сопротивиться: он производит хорошее, да просто наилучшее впечатление!
— Чувствую, что так можно поскользнуться, изменить принципам, но и сам не могу сдержать улыбки, приветливой, доброжелательного голоса. Отвечаю откровенно - да, мой друг придерживается освободительных идей, но он нисколько не крайний, ни к каким сотрясениям призывать не мог бы. Обещал. И сделал, воротили моего друга домой.

Услышав незнакомый женский голос, Воротынцев подошел представиться Андозерской, шагнул, звякнул шпорой, приставляя ногу, — и хотя в этой комнате не целовал рук — тут наклонился к руке профессора Андозерской.
Она приподняла маленькую кисть, подала ему. И улыбнулась. Её глаза открыто-одобрительно блестели.

ВОРОТЫНЦЕВ - Война — она идёт третий год, и за это время в разных местах отечества разные люди успевают и привыкнуть, и пожить, и поузнавать о событиях, и порассуждать о будущей победе, — а какому-то батальону или полку вдруг остаётся всей жизни — один-два часа. Присылают команду — атаковать, и непременно в лоб, и непременно через большое открытое пространство, и хорошо, если в атаку поднимают бежать не за версту.

ШИНГАРЁВ - Но — дух? но — дух нашей армии сохранён же?

ВОРОТЫНЦЕВ - Могу ли я верить? Да может быть я ослышиваюсь? Да всего 12 лет тому назад чей же это был крик, чей же это был вопль, что не нужна великой державе война, что преступно посылать на бойню нашу бесценную молодёжь с общественными идеалами? Что есть проблемы только внутренние, а снаружи можно хоть отступить, хоть проиграть, да поскорее! поскорее!! Из-за кого же мы проиграли ту японскую войну, и чьи нервы, если не ваши, так поспешно сдали тогда, уроняя Россию? Как же могла страна воевать, когда всё образованное общество открыто (и для врага) требовало поражения? И когда наша несчастная пехота на своих телах для всего мира вызнавала новую тактику войны двадцатого века, ещё не пряталась в земле по одному, но в зоне огня ходила ящиками, и даже в ногу, — отчего же тогда вы нас не спрашивали о духе и воле к победе?

Пауза

ВОРОТЫНЦЕВ - Я сегодня успел побывать на Марсовом поле на выставке лицевых протезов. Вы не были? — а это так близко. Сходите, господа, и почувствуете. Этому — нет названья на человеческом языке, и Гойя такого не рисовал. Лица, настолько искромсанные, разодранные, раздробленные, бескостные, ослеплённые, утратившие человеческий вид, — и так им жить теперь до смерти. Сходите, господа.

ВОРОТЫНЦЕВ - наша лучшая сейчас победа и наша лучшая честь — это спасти русский народ, кто ещё остался. И только. И — не важно, как будет называться тот мир, — без Константинополя, без Польши, без Лифляндии, меньше беспокойств. Только бы нам остаться нами.

ОБОДОВСКИЙ - России пора сменить монархию на республику.

ОЛЬДА - — Как вы сразу и решительно шагнули к республике, господа! Как легко вы отбросили монархию! А вы не подчиняетесь просто моде? Кто-то крикнул первый, и все повторяете почти попугайно что монархия — главное препятствие к прогрессу. И это стал отличительный признак своих — хулить монархию в прошлом, будущем, вообще всегда на земле.

ОБОДОВСКИЙ - — Но позвольте, монархия — это прежде всего застой. Как же можно желать своей стране застоя?

ОЛЬДА — Осторожность к новому, консервативные чувства — это не значит застой. Дальновидный монарх проводит реформы — но те, которые действительно назрели. Он не бросается опрометью, как иная республика, чтобы сманеврировать, не упустить власти. И именно монарх имеет власть провести реформы дальние, долгие.

ОБОДОВСКИЙ — Да какие ж вообще разумные доводы в наш век можно привести в пользу монархии? Монархия — это отрицание равенства. И отрицание свободы граждан!

ОЛЬДА — Отчего ж? При монархии вполне может расцветать и свобода, и равенство граждан.

ОЛЬДА  (к Воротынцеву) Я... что-нибудь не так?.. Вам что-то смешно?..

ВОРОТЫНЦЕВ (переклонившись к Ольде Орестовне и снизив голос. Чуть издали можно было подумать, что он ей шепчет комплименты): — Так в чём же тогда цель этого несчастного помазания? Чтобы Россия безвыходно погибла?

Голос режиссера: - Что ж до полковника с профессоршей, то, сознакомясь на этой квартире, хотя ещё не близко, не упускали они поглядывать друг на друга более, чем дружелюбно, и соображать: не до одной ли станции они едут? не в один ли попадут вагон?

Картина 5

Воротынцев в будке телефона-автомата звонит:

ВОРОТЫНЦЕВ — ...Вот и пригодился ваш номер раньше, чем я думал.

ОЛЬДА — Я очень рада.

ВОРОТЫНЦЕВ — ...Как-то мы вчера с вами... не договорили. Такое ощущение.

ОЛЬДА — У меня тоже.

ВОРОТЫНЦЕВ — А так как я в Петербурге буду всего недолго... Вы бы не разрешили увидеть вас ещё?..


ОЛЬДА — Чудесно. Сегодня вечером и приезжайте. Посмотрите, как я живу.

Свет ненадолго меркнет. Пауза. Открывается вид: комната Андозерской - большая комната – кабинет. Стола — и не видно, под косыми падающими книжными стопами. Бумаги, бумаги. Полки с книгами. Крупная икона святой Ольги — но не в углу наверху, а на стенной плоскости, посередине, без лампады, как и не икона, а картина. А на полочках — во множестве почему-то игрушки, безделушки, крашеные и некрашеные.

В комнату входят Ольда и Воротынцев. Воротынцев останавливается у картины: провинциальный пейзаж: луга от реки и за ними маленький городок.

ОЛЬДА - Это Макарьев на Унже, где я родилась и выросла, где мой сосланный отец, доктор философии Гёттингена, стал уездным предводителем дворянства.
Прерывает объяснение, подняла руку, невесомо положила ему на плечо, на край погона, ближе к шее.

ОЛЬДА — Боже, какое счастье, что есть ещё у нас такие люди, как вы!

ВОРОТЫНЦЕВ- — Вы, профессор, просто девочка! Девочка Ольженька. Если бы я имел право звать вас по имени, я бы звал вас — Ольженька.

ОЛЬДА — Вот удивительно! Как меня ни сокращали, а так — никто за всю жизнь. Вы знали такую девочку?

ВОРОТЫНЦЕВ — Нет. Сейчас вот понял.

ОЛЬДА — Очень мне нравится.

ВОРОТЫНЦЕВ — Так может быть я буду вас так звать?

ОЛЬДА — Когда никто не будет слышать.

ВОРОТЫНЦЕВ — А такое время будет?

ОЛЬДА — Как вы захотите.

И он стал её просто целовать, в губы, в губы.


Картина 6

Гардеробный зал ресторана. Входит Воротынцев и встречается глазами с генерал-майором, только что сдавшим шинель гардеробщику. Сшагнули, сошлись в рукопожатии.
На другой стороне сцены – зал ресторана, стол.


СВЕЧИН- — Е-горий?

ВОРОТЫНЦЕВ — Ваше превосходительство!

СВЕЧИН — Ну уж! Был бы и ты, сам не захотел. Помнишь известное определение: генерал — это достаточно поглупевший полковник?

ВОРОТЫНЦЕВ — Хорошо, что ты не забыл. Ещё не отказываешься?

СВЕЧИН — Хотя по себе не замечаю.

ВОРОТЫНЦЕВ — Или это не ты? Вас — двое, что ли? Ты же в Ставке, вот письмо в кармане, звал меня заезжать.

СВЕЧИН — Так и вас — двое? Я тебе в полк писал, а ты — в Петербурге?

ВОРОТЫНЦЕВ — Уже уезжаю. Сегодня ночью.

СВЕЧИН — А я — через три часа. Жаль, что не вместе.

ВОРОТЫНЦЕВ — А приехал когда? Вот не встретились!

СВЕЧИН — Сегодня утром.

ВОРОТЫНЦЕВ — Сегодня и приехал, сегодня уезжаешь?

СВЕЧИН — Я…. приезжал только порвать с женой.

ВОРОТЫНЦЕВ — С утра — и до вечера?

СВЕЧИН — И дня много. Понимаешь, несколько месяцев назад я узнал, что жена прибивается к распутинской компании. Я её — предупредил. Но я не евангелист, предупреждаю не семьдесят семь раз, а только один. Особенно женщину.

ВОРОТЫНЦЕВ — Почему же к женщине строже всего?

СВЕЧИН — К ним-то? Никак иначе. Иначе пропадёшь. Можешь денщика простить до десяти раз. Можно вольноопределяющегося простить за бегство с поля, ему не закрыто исправиться. А женщина — или понимает с первого предупреждения или безнадёжна.

ВОРОТЫНЦЕВ — Но что ж именно случилось?

СВЕЧИН — Ничего. Только чай приезжал пить Старец. В моей квартире — пил чай!!

ВОРОТЫНЦЕВ — Ну — чай, слушай! Простое гостеприимство! —Да наверно ж и другие гости были, духовные разговоры вели.

СВЕЧИН — Молиться — церковь есть, Нужны обязательно старцы — езжай в Оптину. Да там, видишь, старцы не те. А если шестеро баб надевают прозрачные платья и трутся около здоровенного мужика...

ВОРОТЫНЦЕВ — Ну, не по шестеро!

СВЕЧИН — Да по двенадцать! Рассказывают: в баню с ним ходят, графини-княгини, вот такие же жёны, по очереди мочалкой его трут.

ВОРОТЫНЦЕВ — Ну, не все. Ну, не всякий же раз.

СВЕЧИН — Да я этих графинь в общем виде не осуждаю. Моя оговорка лишь в том, что моей жене там не место, она должна знать своего хозяина. Даже если там только чёрные сухарики принимают в душистые платочки да выпрашивают грязное гришкино бельё поносить. Пили чай за моим столом, была предупреждена, — достаточно.

ВОРОТЫНЦЕВ — Но что она сама говорит?

СВЕЧИН — Не знаю. Это не имеет значения. Я, видишь ли, не застал её дома. А ждать не стал, мне завтра в Ставке быть. Написал записку, сложил вот этот чемоданчик, всё остальное — ей.

СВЕЧИН — Сыновья — оба в кадетском. Дальше в училище пойдут.

ВОРОТЫНЦЕВ — Так ты куда сейчас?

СВЕЧИН — Да никуда. Пообедать.

ВОРОТЫНЦЕВ — Так вместе?

Переходят в зал и садятся за стол.


СВЕЧИН — Так тебе что — уже и победа не нужна??

ВОРОТЫНЦЕВ — Я просто — вижу, как оно есть. Такую логику мы уже помним: “претерпевый до конца, спасен будет”, да? Если мы не уничтожимся, вот это и будет победа, после всех глупостей. Нам победа в Европе ничего не даёт, что она нам даёт? Ещё земли захватывать? Опять Константинополь?

СВЕЧИН — Так что ты предлагаешь? Теперь выскакивать из войны, что ли? Сепаратный мир? Но если Россия отделится теперь от союзников, она и окажется в побеждённых. Преждевременный мир привёл бы Россию к беде. Даже к революции.

ВОРОТЫНЦЕВ — Как раз наоборот!

СВЕЧИН — Знаешь, я соглашусь: может быть и умно было в эту войну не встревать. Но уж встряли — надо кончать её, а не метаться. Война сорванная, наспех законченная — грозит ещё худшими последствиями, чем нынешнее напряжение. Да как это, ну как это выйти из войны — и без ущерба для России?

ВОРОТЫНЦЕВ — А продолжать и тянуть её — не худший ущерб, чем выскочить? Практически это можно обсудить. Один из вариантов, говорю, задремать.

СВЕЧИН - Ты сейчас здесь — в отпуску? или по какому делу?

ВОРОТЫНЦЕВ — Дней через пять думаю быть в полку.

СВЕЧИН — И сгниёшь за мамалыгу. Ты не думай, что я о тебе эти два года забывал. Но была не та обстановка. В штаб великого князя тебе, ты понимаешь, возврата не было. Там, левей вас, сейчас две новых армии формируют до устья Дуная.

ВОРОТЫНЦЕВ — Когда? Не было.

СВЕЧИН — Вот, с 17-го числа. И пиханут тебя туда из Девятой, ещё дальше, ещё грязней, ног не выберешь. Там уже передвигают. До каких пор тебе околачиваться по закраинам? Я хочу попробовать быстро забрать тебя в Ставку. Полковых командиров мы ещё наберём. Но ты — стратег, где твоё место?

ВОРОТЫНЦЕВ — Но есть приказ брать в штабы только офицеров третьего разряда, полуинвалидов?

СВЕЧИН — То в штабы, а то в Ставку. Да и в штабах сидят здоровые, не выковыришь. Не дури, Егор, не брыкайся. Скажи, куда тебе вызов послать, — в два-три дня вышлю. А то — так заезжай в Ставку сейчас, на обратной дороге?

ВОРОТЫНЦЕВ — Всё — так, Андреич, это — очень хорошо...

К столу приближается член Государственной Думы Гучков Александр Иванович.

ГУЧКОВ — О-о-о! Да тут сегодня, я вижу, собираются младотурки?

ВОРОТЫНЦЕВ — Александр Иваныч! Вот чудо!

ГУЧКОВ — Какое ж чудо?

ВОРОТЫНЦЕВ — Да вот — встретили вас!

ГУЧКОВ — Я в этом ресторане у Кюба — нередко. Большее чудо, что тут — вы. И вдвоём.

ВОРОТЫНЦЕВ — Я ведь... звонил вам, искал вас!

ГУЧКОВ — Мне передавали.

ВОРОТЫНЦЕВ — Как себя чувствуете?

ГУЧКОВ — Да как! Хворь и поросёнка не красит.

ГУЧКОВ — Судари мои,  но вы так беседуете, с конца зала видно, что составляете заговор.

Присаживается к столу

ГУЧКОВ — Господа. Надеюсь, я могу рассчитывать на ваше молчание во всех случаях? Возьму с вас слово чести? — Господа, я не вижу препятствий поделиться с вами соображениями, что ещё не упущено... совершить. — Я хотел бы обсудить с вами: что должны делать патриоты, если видят, как в тяжкий час родину направляет режим фаворитов и шутов? Что должны делать смелые люди с положением, влиянием и оружием? Люди, которым всё дано, но с которых и спросится историей?
Месяц назад состоялось тут некое неофициальное совещание разных... мыслителей. На частной квартире. Был там и я. Больше — слушал. Проверял все возможные точки зрения. Вот, давайте ещё раз проверим и с вами, что они говорят.
Все они соглашаются, что власть держится — ни на чём, только толкни. Что события неминуемо разворачиваются к большому народному размаху, то есть — к революции. Но может быть - замене Государя.

ВОРОТЫНЦЕВ — Александр Иваныч, откуда такая уверенность в революции? Откуда она нам? Ни с какой стороны.

ГУЧКОВ — О-о-о, вы заблуждаетесь. Я считал революцию неизбежной уже весною Четырнадцатого. Но война отменила.

ВОРОТЫНЦЕВ — Не думаю. В солдатских головах — такой мысли совсем нет.

ГУЧКОВ — А я им сказал: господа! Тот, кто делает революцию, тот её и возглавит, тот и сядет во власть. Если мы допустим, чтобы нашего монарха свергали ре-во-лю-цио-неры, — пишите пропало! готовьте шеи для гильотины! Надо — не моргать, не ушами хлопать в ожидании милой революции, а нашим разумом, нашей волей — революцию остановить! Или — обойти.  — Если уж так безнадёжно допустили мы Россию — так наше дело, высших классов и общества, и найти для неё несотрясательный выход.

ВОРОТЫНЦЕВ — Ведь если только эту даже мысль — о возможности сотрясения, свержения, да обратить в толпу? — ведь её потом...

ГУЧКОВ— Государя, неразлучного со своей ведьмой, надо заставить покинуть престол. Дворцовый переворот — единственное спасение России.

СВЕЧИН — Да з глузду вы зйихали, панове... Во время войны — государственный переворот? Да всё ж поползёт, развалится.

ВОРОТЫНЦЕВ — В тебе всегда служба и служба. Так и заслужишься в тупик, смотри... А тут... тут...

СВЕЧИН — Так ты... где же ты монархист?
Воротынцев протёр напряжённый лоб.

ГУЧКОВ — Не путайте монархизм и легитимизм. Против монархии ни один разумный человек и не возражает. Надо исходить из положения России, а не отвлечённого принципа монархии. Когда монархию саму можно спасти, только отстранив монарха, — так вот я именно в этом и монархист. Нельзя быть монархистом более верным, чем участвуя в таком перевороте. Строй монархический не только останется, но укрепится. Это будет именно монархический переворот.

ВОРОТЫНЦЕВ — Итак, надо не будоражить большого количества солдат. Как можно меньше их. В этом отношении дело должно вестись уже, чем у декабристов.

СВЕЧИН - На языке заговорщиков — лёгкий дворцовый переворот, на языке власти — тяжёлая государственная измена.

ГУЧКОВ — Риск есть в каждой борьбе. Но его обычно преувеличивают. Это — третья возможность, не Ставка и не Царское, а в промежутке. Государь часто снует между Ставкой и Царским, всегда одной и тою же дорогой, да ещё примедляя поезд ночами. Вот и было лучшее решение: взять императора почти беззащитного — в дороге, ночью, взять при помощи всего нескольких офицеров. Что мы совершенно отклоняем —убийство монарха — ни в коем случае. Новая власть не должна стать на крови.
— Как можно меньше жертв в охране, в перестрелке. Да произойди завтра такой переворот — и тут же его с восторгом будет приветствовать вся Россия. Вся армия! Всё офицерство!

СВЕЧИН — Насчёт восторга — смотрите, не просвистите. А если — не отречётся?

ГУЧКОВ — Не представляю. По его характеру — очень легко. Сразу сдаст.

СВЕЧИН — А если всё-таки не уступит?

ГУЧКОВ — Нет. Крови ни в коем случае не проливать.

СВЕЧИН — Тогда останется вам самоповеситься.

ГУЧКОВ — Сразу уступит! —Да что вы, господа! Да надо же психологически его представлять. Он министра увольняет и то боится ему объявить в лицо, поблагодарит, обласкает, завтра увидимся, а вослед записку: увольняю. Да смотрите по всему его царствованию!.. Да — как он бабы боится! Если от неё в отлучке — подпишет, что б ему ни дали.

Пауза

ГУЧКОВ — Вот что, Георгий Михалыч. Действительно, надо подумать, не перевестись ли вам? Поближе, сюда... Надо обсудить.   Я на Фурштадтской живу, на углу Воскресенского. Вы не пожалуете ко мне? Тут ещё будут... кое-кто... Послезавтра. Я хотел бы вас познакомить.

ВОРОТЫНЦЕВ — Два дня?.. К сожалению, Александр Иваныч, никак не могу. Я и так просрочил...

ГУЧКОВ — Ну, это пустяки.  Состряпаем вам отсрочку. Кто у вас командир корпуса? Всего два дня, а потом поедете. В такую даль не хочется вас сразу отпускать.

ВОРОТЫНЦЕВ — Я... непременно должен сегодня ночью уехать в Москву... И как раз завтра-послезавтра пробыть там... У меня уже и билет...

ГУЧКОВ — Ну что такое, батенька, билет? Сдадите. Телеграфируйте, что на два дня позже

ВОРОТЫНЦЕВ — А если дня через четыре я снова приеду?

ГУЧКОВ — Через три-четыре дня тех людей не будет. И я уеду.
— Вы знаете... ..День рождения жены... А у нас... .Твёрдо обещал... А теперь в обрез...

СВЕЧИН — Э-э-э! да ведь я на поезд опаздываю. Господа, простите! Александр Иваныч, покорнейше благодарю. Егор? Тебе не время? Не идёшь?

ВОРОТЫНЦЕВ — Александр Иваныч! Но я — через любое короткое время! В любое место!  Александр Иваныч! Но я — на Юго-Западном, хотите, Крымова сейчас найду?  В каком объёме я должен ему сказать? Где и как вам увидеться?

Воротынцев прощается и уходит.

Оставшись один, ГУЧКОВ - Опять споткнулся. Так просто казалось — застичь на маленькой станции царский поезд, положить перед слабым венценосцем готовый манифест — и судьба России, и судьба всего мира потекут иначе... Но где взять этих пятерых полковников, способных оторваться ото всего тёплого и живого, от своих баб?

Картина 7

Гостиная в московском доме Воротынцевых.  Входит в шинели Воротынцев. Из спальни выходит Алина, по виду – больная.

ВОРОТЫНЦЕВ — Что с тобой?

АЛИНА — Тебе, по-моему, это лучше меня известно?

Наклоняется к жене, целует в щёку.

ВОРОТЫНЦЕВ — Ты — больна?

АЛИНА — Из-за тебя.

Уходит в спальню

ВОРОТЫНЦЕВ — Так ведь я же приехал, успел! Я же — успел!

ВОРОТЫНЦЕВ — Ну, Алиночка, не сердись. Не огорчайся. Прости.

АЛИНА — Ты — опозорил меня!

ВОРОТЫНЦЕВ — Ну, Алиночка, я же приехал вовремя.

АЛИНА — Вовремя?? Это называется вовремя? После трёх телеграмм! Четырёх писем! — ещё, наверно, и не дошли.

ВОРОТЫНЦЕВ - Десять дней вместо четырёх, да. Но — головотяпы в Главном штабе, отделились от Действующей армии и как будто дела им нет. И в министерстве... Сперва обещали, тянули. Да и Свечин задержал: дал телеграмму, что едет в Петроград, и был смысл его дождаться. Выяснить, есть ли возможности со Ставкой.

АЛИНА — Я тебе телеграфировала приехать — как?

ВОРОТЫНЦЕВ — Не позже как за день.

АЛИНА — А — ты?

ВОРОТЫНЦЕВ — Я — за день и приехал.

АЛИНА — Это называются — за день? Вечером накануне — это за день?

ВОРОТЫНЦЕВ — Я так понял: “за день” — значит не в тот день... Прости!

АЛИНА — Приехал!.. Спасибо! Когда уже гости отменены.

ВОРОТЫНЦЕВ — Ну, не поздно — с утра позвать их опять?..

АЛИНА — Не поздно? Ты думаешь?.. А письмами — ты не мог подкрепить свою Жемчужинку? Почему — письма были такие короткие, небрежные? — День рожденья — ты мне испортил. И — какой!

Ушла в спальню и слышно повернула дверной приготовленный ключ.

Картина 8

Двухкомнатный номер в пансионате на втором этаже хороший угловой, одно окно на еловый лес, а из другого и озеро видно.

АЛИНА — Ты почему так вздыхаешь?

ВОРОТЫНЦЕВ — Разве? Я не заметил.

АЛИНА — Очень тяжело. Ты так — после Восточной Пруссии, сколько в Москве тогда побыл, — вот так всё вздыхал.

АЛИНА — Неприятностей много? Неудачно съездил?

ВОРОТЫНЦЕВ — Д-да, в общем... да... Неудачно.

АЛИНА — Ну вот, по твоей милости такой у нас день рождения. И в насмешку хуже не устроить.

АЛИНА — Ну ты-то! Ты-то почему такой мрачный? И что ты всё время вздыхаешь, будто похоронил кого-то?

Через зеркало увидела тёмное выражение его глаз — и вдруг почему-то страшно испугалась, вскочила от зеркала, закричала как не своя:

АЛИНА — Что-о? Что??

ВОРОТЫНЦЕВ — Я... ты знаешь... я... ну, как тебе сказать...

Проскочила в голове эта вагонная история: как тамбовская Зинаида заставляла своего инженера с первого же раза — всё сказать жене! И как, ещё в вагоне, когда к Георгию ни с какой стороны не относилось, ему показалось правильно.


АЛИНА — То есть ты...? То есть она тебя...?

ВОРОТЫНЦЕВ — Но это не значит, что я тебя разлюбил... Это — совсем не значит.

Она заплакала. Но — тихо, покорно. Без взрыда, без упрёков.


АЛИНА — И неужели именно Петербург? Город, где мы так хорошо с тобой жили? С которым столько связано?

Пауза

АЛИНА — Тебе — очень хорошо было с ней?

ВОРОТЫНЦЕВ — Очень.

АЛИНА — Так — или вообще?

ВОРОТЫНЦЕВ — Да и... вообще. Ярко.

АЛИНА — А что — вообще?— Она играет на рояле?

ВОРОТЫНЦЕВ — Нет. Но очень интересно толкует музыку, разбирается тонко. Вообще умная, широко образованная. Сложная. Духовно-напряжённая. Не склоняется перед господствующими мнениями. У неё такие глубокие, самостоятельные взгляды на историю, на общество...

АЛИНА — Кто ж она?

ВОРОТЫНЦЕВ — Алочка! Я и мысли такой не имею, чтобы с тобой... расстаться... Я не... Но и... Мне по сути...

Медленно села. Сухо, строго.


АЛИНА — Что ж. Лучше — это. Лучше это, чем чёрствость, как я приписывала тебе.  — Я — за тебя — рада.

Пауза

АЛИНА — Выйди, пока я лягу. Я была с тобой, как с собой.
Больше — уж так не будет.

Картина 9

Тот же номер в пансионате. Утро. Умытые и одетые Воротынцев и Алина сидят за столом.

ВОРОТЫНЦЕВ - Алиночка, нам давно пора возвращаться. Я должен непременно завтра быть в Ставке.


АЛИНА - Нет! Мы остаёмся здесь ещё на день.

Воротынцев наливает себе вина. Алина берёт бутылку и тоже наливает себе полный бокал вина.

АЛИНА — Умирать, так с музыкой!  Мне теперь легко стало думать о смерти. Ты когда-то писал с фронта что-то в этом роде.

Пауза

АЛИНА — Скажи, а можно — я кончу с собой? Ты не будешь возражать? Вам будет хорошо.

ВОРОТЫНЦЕВ — Алина, ты...

АЛИНА — Так ты говоришь: ярко?

АЛИНА — Скажи, всё-таки, объясни: чем именно она тебя так обворожила, что ты в несколько дней сгорел? Чем так притянула?

АЛИНА — Сложная, духовно-напряжённая, не склоняется перед господствующими мнениями, это и заметно. А — что ещё? Скажи.

АЛИНА — Да она просто чудо! Да кто ж она?

АЛИНА — Фу-у, как ты боишься её назвать! Отчего ты такой трус? И она такая?

АЛИНА — Ну как же! Ты же наслаждаешься похвалами ей! Ты же вон какие восторги выстилаешь! Я хотела бы видеть, познакомиться и восхищаться тоже!

АЛИНА — Не нужна? Сослужила — и отменена? Думал — как от дурочки отделаться? За все мои жертвы? За верность? Вот так?

АЛИНА — А что ты мне дал? За всю жизнь — что?? Да я могла бы!.. —та-ко-йе!..

АЛИНА — Объясни. Ты — что имеешь в виду? Пожалуйста, смотри на меня. Ты — что имел в виду, так её хваля? Что ты — от неё не откажешься? Смотри на меня! Ты от неё — не отказываешься, да? То есть ты хочешь — втроём, что ли?..

ВОРОТЫНЦЕВ— Ну, как сказать... Вы — настолько из разных областей жизни... непересекающихся...

АЛИНА — Что можно совмещать? — перехватила она.

ВОРОТЫНЦЕВ— Знаешь, я пойду на полчасика пройдусь? Один, ты не иди, там резкий ветер, простудишься. Мне — только голову проветрить.


Картина 10

Гостиная в московском доме. Воротынцев вслух читает оставленную Алиной записку.

“Я презираю себя, что унижалась, терпела и хотела твоей ласки в этом убогом пансионе. Это подобно — кровосмешению!..”
“Четыре дня назад, уезжая из нашей квартирки на озеро, я воображала себя единственной и несравненной. И вот — возвратилась худшей из двух?.. И ты смеешь нас сравнивать?! И будешь теперь на каждом шагу?”
“Еду в Петербург посмотреть на твою красавицу-интриганку, ещё стоит ли из-за неё кончать с собой? Не догоняй меня и дома не жди — хочу, вернувшись, тебя не видеть!”
“Ты думал, нашёл покорную дурочку, да? Но у меня есть выход! Ты увидишь меня ещё в таком бле...”
“А из-за кого у меня сорвалась музыкальная карьера?”

Воротынский звонит по телефону

ВОРОТЫНЦЕВ — Сусанна Иосифовна! Не удивитесь, пожалуйста, и снисходительно простите мою бесцеремонность. Может случиться так, что Алина Владимировна появится у вас в эти часы... Или, может быть, уже у вас?.. ..Тогда я вас очень, очень прошу, хотя безо всякого права... Вы имеете на неё доброе влияние. Если она намеревается ехать в Петербург — помешайте ей, отговорите... Из этого не вышло бы беды... И для неё самой...

ВОРОТЫНЦЕВ - (сам себе) Хватит, обабился! На фронт!

Картина 11

Почтамт в Ставке в Могилёве. Воротынский получил и читает письмо от Алины. Голос Алины звучит через радиодинамик.

“Зачем мне муж, для которого я — не лучшая из женщин? Зачем мне муж — не лучший из мужчин?”
“Мириться с тем, что есть она, — я не могу ни одной недели! Знай: для роли “одной из жён” я не создана!.. Ты думаешь, в таком аду можно жить? Знать, что может быть сейчас ты поехал к той? Да мне во много раз легче расстаться с жизнью!”
“Но кончить с собой ты мне не разрешил”.
“Я могу пройти этот путь только ценой самоубийства!”
“Чтобы остаться жить, у меня выход только один: оставить тебя!”
“А чем — ты для меня пожертвовал когда-нибудь? Чем поступился?”
“Выбирай одну из нас, только не в Петербурге. Да хоть езжай и к ней! Я не прошу снисхождения! Я переросла снисхождение! Я вышла из обморока”.
“Ты — свободен. Но и я — снова свободна! Я, может быть, паду! Я, может быть, стану гейшей, но я — свободна! Жалкой — ты больше меня не увидишь!”


Картина 12

Дачный домик под Петербургом. В Доме топится печка. Перед открытой топкой на поставленных вертикально полешках сидят Ольда и Воротынцев.

ОЛЬДА — Ты спростодушничал неимоверно. Со стороны даже нельзя поверить, ты же не мальчик. Ты естественно уезжал на фронт — и хорошо. Зачем же ты завёл с ней разговор?

ОЛЬДА — Чтобы понять себя? Но это ты и должен был сделать сам. Ты не дал проясниться, окрепнуть собственному чувству. На это немало времени надо, но оно у тебя как раз было. А ты сам оттолкнул его.

ОЛЬДА — Такие грузы нельзя перекладывать в сердце ничьё другое. А ты всё вручил ей, как она решит. Ты нашу с тобой судьбу вручил ей.

ВОРОТЫНЦЕВ - Ну, не очень-то. Я только...

ОЛЬДА — Как же нет? Смотри сам... И почему ты мог подумать, что она будет решать в твою пользу или тем более в нашу с тобой? Редкая женщина не будет удерживать мужа во что бы то ни стало. Женщина не может возвыситься и рассуждать беспристрастно.

ОЛЬДА — Эти несколько месяцев проверять себя, советоваться — должны были мы с тобой. А когда уже стало бы ясно нам — тогда бы объявили ей.

ВОРОТЫНЦЕВ - Ну, может быть это тоже не совсем честно...

ОЛЬДА — Дорогой мой, мы — нуждались в таком периоде. У нас с тобой сближение произошло слишком стремительно. Я не считаю, что... Но и не так же быстро! Мы себя обокрали, чего-то у нас теперь нет, и нужно время, чтобы это восполнить.

ОЛЬДА — А она, конечно, сразу поставила тебе ультиматум.

ВОРОТЫНЦЕВ - Ультиматум? Никакого.

ОЛЬДА — Да вот то письмо! Самый настоящий ультиматум: немедленно выбирай! одну из нас не увидишь!

ВОРОТЫНЦЕВ — Да какой же это ультиматум, Ольженька? Это просто — раненый крик.

ОЛЬДА — Да никакой не раненый крик, дурачок. Это самый настоящий ультиматум. Вызов и борьба. Насилие над твоим несозревшим чувством, — вот тут его и давить, когда ты открылся по простодушию. Она — в выигрышном положении: у нас с тобой только розовое начало... ..ещё никакого прошлого, — а у вас там десять лет, сотни уютных привычек, общих воспоминаний, знакомых, вырваться кажется невозможным: всё крушить? ломать? всем объяснять?

ВОРОТЫНЦЕВ — Но знаешь, если и получилось у неё так, то не из расчёта... Не из расчёта принудить и вернуть, а — выход из горя, хотя бы путём жертвы... Она готова уступить...

ОЛЬДА — Где ты видишь жертву? Она жертвует тем, чего у неё уже не было. Только подтверди, что я — первая и несравненная! Она рискует, не рискуя. Достаточно зная тебя, как ты её — не знаешь.

ВОРОТЫНЦЕВ — Но ты — тем более не...

ОЛЬДА — Нет, я — знаю! Даже вот по этим её приёмам. Она «отпустила» тебя — и этим сразу победила! И угрожала самоубийством. Бессовестный приём. И ты — сдался!

ОЛЬДА — Хотя это касалось и моей судьбы тоже. Ведь ты сдавался — за нас обоих.

ВОРОТЫНЦЕВ — Судьбы! Вот начнётся весеннее наступление — может убьют, и не то что судьбы, и не то что меня, а и вообще никакого Воротынцева на свете не останется.

ОЛЬДА — Жалеешь, что — нету?

ВОРОТЫНЦЕВ — Раньше не жалел, а вот стал.

ОЛЬДА — Не жалей. Для смерти — может быть. А для жизни... Я — никогда и не хотела. Ребёнок превращает мать — единственно в охранительницу, и это сковывает всё творческое, останавливает развитие личности.

ОЛЬДА — Ты нарушил не счастье её, а беспечный покой. Я ведь — не на её место пришла. Она тебя потеряла за годы, когда вы ещё оба этого не знали. А теперь — ринулась скорее подчинить тебя вновь.

ОЛЬДА — Ты был — глинокоп. Тебе ничего не попадалось кроме глины. Прости меня, ты просто ребёнок. Но так жить нельзя. Ты погибнешь.

ВОРОТЫНЦЕВ — Всё-таки это ужасно. Меня удручает. Неужели между мужчинами и женщинами — как на вечной войне? Так жестоко, расчётливо, сложно? А я думал — только тут и отдыхают.

ОЛЬДА — Как обмывают порез — не в горячей воде, не в тёплой, а в холодной, — вот так надо и тебе с Алиной объясняться. Твоя ошибка, что ты распустил всё в теплоте и сам в том раскис. А в таких делах нельзя быть добреньким: это и есть море тёплой воды, в нём всё безнадежно размокает.

ВОРОТЫНЦЕВ — Да, но... Ты как-то неправильно думаешь, что я её — не люблю? Ты пойми, я её — люблю, Алину!

ОЛЬДА — Послушай, не надо рубить жестоко, не пойми меня так. Но... было бы легче, если бы у неё появился утешитель. Ты не думаешь? Это возможно?..

Картина 13

Квартира Воротынцевых в Могилёве. Перед домом – небольшой палисадник, клумба с цветами.

ВОРОТЫНЦЕВ — Я хотел сказать... ты не обязана делать то, что кому-нибудь нужно, а по большей части и делаешь, что тебе приятно...

АЛИНА — Да! Я — увлекающаяся натура! И — инициативная! И не надо подавлять моих увлечений, а поощрять их, это в твоих же интересах, тебе же будет легче жить. Я не должна делать ничего такого, что б меня не увлекало. Иначе я не выдержу душевной боли! Ты — помни, какую рану ты мне нанёс! Ты думаешь — это всё уже кончено??

ВОРОТЫНЦЕВ — Ну, не надо. Почему ты всё плачешь? Смотри — я же здесь, каждый день, и ничего не случилось. Посмотри, как ты извелась, похудела...

АЛИНА — А кто меня сделал такой?! Ты ещё по-настоящему не просил у меня прощения за неё! Ты ещё — не стоял на коленях!  А что ты понимаешь под обещанием, что — всё кончено? мы — всё исправим?

АЛИНА — Это значит - не только, что ты не будешь встречаться с ней, но и: в семье всё должно вернуться на свои места!

ВОРОТЫНЦЕВ — Линочка! Я же говорил, повторял, выбрось из головы всякие опасения, я никогда тебя не оставлю.

АЛИНА — Я — горю беспрерывно! И успокоения — нет!

АЛИНА — Ска-жи. Когда я осенью предлагала — зачем же ты отверг и не дал свободы мне? В тот момент у меня был порыв эту свободу использовать — а ты запретил.

АЛИНА — Да я и сейчас, кому захочу — любому понравлюсь. Только тебе не могу никак. Я просто сдерживала себя до сих пор. В браке мы равны, и я оставляю за собой это право!

АЛИНА — Запомни! Снисхождения мне не надо. Я добьюсь, чтобы мой приход был для тебя праздником, а не напоминанием долга.

ВОРОТЫНЦЕВ — О, если бы у нас были дети, совсем другая была бы жизнь.

АЛИНА — Да вообще, — имеешь ли ты понятие о настоящей силе чувства? Любви? Или отчаяния? Да ты даже, ты даже и любовницу свою способен ли крепко полюбить?

АЛИНА — А хотела, хотела я не уезжать тогда в Борисоглебск, чтобы только взглянуть на тебя! Посмотреть, с каким лицом ты явишься от неё ко мне?! С какой совестью! Я любила тебя со всеми твоими недостатками! Она — за одни твои показные достоинства. У меня в центре жизни — любовь, у неё — собственное „я”. И всё равно тебя будет раздражать всё, что отличает меня от неё!

ВОРОТЫНЦЕВ — Да нет, Линочка... Не будет.

АЛИНА — Ну как же! Она, оказывается, умеет и музыку толковать! Она тонко разбирается...

ВОРОТЫНЦЕВ — Да почему ты так всегда боишься сравнений? Напротив, надо всё время сравнивать себя с другими людьми и улучшаться. Не непременно играть самому, можно — воспринимать, толковать. Как раз этого я от тебя обычно не слышал...

АЛИНА — Ну вот! ну вот! Я знала! Ничего не кончено! Всё осталось! Что же ты не едешь к ней, почему не просишься?!..

АЛИНА — Вот как ты мне отплатил за всё, за всё! Но запомни: ты видел её — последний раз! Или меня — последний! А случись в твоей жизни что-нибудь страшное? Тяжёлая рана? Кому ты будешь руки целовать? У кого просить прощения?

Воротынцев молча повернулся, ушёл. Метнул задвижкой.

Вечер следующего дня. Воротынцев приходит домой и Алина его встречает

АЛИНА — Мой дорогушенький! Мне безумно стыдно, я умоляю тебя: прости! Это ужасное чудовище, которое меня держало и пожирало, — теперь всё сползло, и какое освобождение! Это — не я была, поверь!

АЛИНА — Прости, миленький, я очень-очень постараюсь не огорчать тебя больше!

АЛИНА — Я не стала хуже, поверь! Я стала только больной.  Но теперь, я буду честно выздоравливать. У нас будет хорошо. Проснулось желание жить! Неужели это ненадолго? Как удержаться?

АЛИНА — Когда я сбиваюсь, а ты помоги мне, дай совет, направь. Неужели, милый, нам можно забыть наше прошлое?

ВОРОТЫНЦЕВ - Конечно нет.

АЛИНА — Слушай, а не живётся в этом Могилёве, переехали бы мы в Москву? Войны всё равно нет — переведись в Округ?

ВОРОТЫНЦЕВ — Никак, Линочка, невозможно. Моё место сейчас здесь.

Следующий день. Алина встречает Воротынцева в палисаднике и ведёт к новой клумбе, сделанной в форме могилки.

АЛИНА — Это — твоя могила.

АЛИНА — Это будет могила моего Жоржика, который меня любил. Отныне он для меня умер. Знаешь, многие предпочитают не видеть покойника, а чтоб он оставался в их памяти живой. Я буду приходить сюда, сидеть и вспоминать...

ВОРОТЫНЦЕВ — Ну это уж... ты знаешь...

Пауза

АЛИНА — А может, мне съездить в Москву, развеяться?

ВОРОТЫНЦЕВ — А что? Неплохая мысль. Может, сразу тебе и легче станет.

АЛИНА — Должно же случиться чудо! И я — выздоровлю. И снова обрету право на жизнь!

ВОРОТЫНЦЕВ — Дай Бог, дай Бог. Конечно поезжай.

АЛИНА — Мне нужна осмысленность жизни! Если ты не в состоянии мне её дать. Но ты же не разлюбил меня совсем? Ты — хоть на мизинчик меня любишь?

Картина 14

Воротынцев в небольшом кафе в Москве пишет и отправляет с посыльным письмо. В радиодинамике звучит текст этой записки

«Калисе Петровне Коронатовой. Большой Кадашевский переулок.
Милостивая государыня Калиса Петровна!
Я проездом на фронт в Москве. Не знаю Ваших нынешних обстоятельств. Но если они благоприятны — не мог ли бы я посетить Вас сегодня вечером?
Искренно Вас уважающий
Георгий Воротынцев».

Мальчик приносит ответ, который тоже звучит по радиодинамику: «Рада, дома, и жду  ужинать к семи»


КАЛИСА — А вы усталый-усталый какой, Георгий Михалыч! А садитесь-ка в это кресло пока, до стола. Отдохните.

ВОРОТЫНЦЕВ - И правда, угадала - ужасно устал. Мне именно отдохнуть надо, первее всего.
КАЛИСА - К ужину не идёт, а не хотите ли, Георгий Михайлович, и снетковой ухи? Есть, хороша.

ВОРОТЫНЦЕВ - А что, и ухи! Ну, и старки рюмку. И хозяйке тоже.

Длинная пауза

ВОРОТЫНЦЕВ — Калиса Петровна, а вы знаете, зачем я пришёл?

ВОРОТЫНЦЕВ — По пирог с вязигой.

КАЛИСА — Ой, нету сегодня, не догадалась.

КАЛИСА — Ой, какой вы незабывчивый...
Воротынцев, шагнул — и десятью пальцами взял её выше локтей, за оба мякотных предплечья.

ВОРОТЫНЦЕВ — Калиса, голубушка. Я ведь у вас останусь сегодня.

КАЛИСА — Ах, грех какой, Георгий Михалыч: ведь оба раза — на посту, на третьей неделе...

Свет гаснет и через мгновение загорается вновь. На сцене – один Воротынцев.

ВОРОТЫНЦЕВ - Как жена. Нет, не как жена. Нет, именно как жена!

ЗАНАВЕС