Гибель дивизии 9

                РОМАН-ХРОНИКА

                Автор Анатолий Гордиенко

  Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).

Продолжение 8
Продолжение 7 http://www.proza.ru/2019/12/19/1320

                ЧЕТЫРЕ ТАНКИСТА – ЧЕТЫРЕ ВЕСЁЛЫХ БРАТА

                «15-18 декабря 1939 года.

  Утром 15-го меня поднял мой посыльный, мой ординарец Жора. Еле успели глотнуть чаю с холодной вчерашней кашей, как ввалился Разумов со своим шофёром-ординарцем Якушевым. Жора и Якушев подружились, и мы этим очень довольны.
– Едем. Наши взяли несколько хуторов, – потирал ладони весёлый Алексей. — Кондрашов передал по РБ, что они взломали оборону в два счёта и захватили хутора Митро и Южное Леметти. Умело действовали танкисты 34-й бригады. Познакомлю тебя с их командирами – задиристые ребята, с гонором. На нас, пехотинцев, поглядывают свысока, как на блох. Ну да ничего – притрёмся, подружимся.
Захватили пять пачек свежей газеты «За Советскую Родину» – там у меня пошла зарисовка о снайпере 316-го полка Василии Аникине, потомственном охотнике из деревни Кармасельга Сегозерского района. Он первым у нас затеял поединок с финским снайпером. Целый день охотились друг за другом, и всё же наша взяла – Василий Фёдорович подкараулил, подловил. После выстрела финна он притворился мёртвым. Финн выжидал долго, почти час, Аникин не шевелился. Тогда финн приподнялся, стал разглядывать, что там с русским, – тут Аникин и уложил его.

  Думал написать о подвиге Фёдора Абрамова, резчика колючей проволоки, но слишком минорная тема, а сейчас нам здесь нужна маршевая музыка. Двигались медленно: мешал длиннющий конный обоз. Проехали по новому мосту через речку Уксунйоки, восстановленному нашими ребятами. К полудню добрались до Лаваярви. Проехали мало, а устали как собаки, ибо «эмка» наша застревала в снежной каше, перегревалась. Когда Якушев отвинчивал пробку радиатора, тот плевался кипятком, а пар, шипя и посвистывая, вылетал, как злой джинн. Миновали Лаваярви — по сути два озера, разделённые перемычкой суши, по которой шла дорога; миновали наши обгоревшие танки, которые уже успели покрыться коричневой противной ржавчиной.
«Эмку» начальника политотдела дивизии узнавали многие: и регулировщики-дорожники, и сапёры, трамбовавшие песок в воронке от снаряда, угодившего посредине дороги, узнавали и артиллеристы гаубичного полка, их пушки неторопливо тянули тракторы «Сталинец» и «Комсомолец». Еле мы их обогнали, дорога узкая до невозможности.

  Но вскоре всё же пришлось остановиться. Полуторки, трёхтонки, повозки, танки запрудили дорогу. Разумов и я вьшли из машины. На обочине у хилого костерка, который никак не хотел разгораться на снегу, неуклюже пританцовывали танкисты. Звонко бренчала балалайка.
«— Мыла пол, мыла пол,
Вымыла крылечко.
Пришёл милый на беседу,
Подарил колечко.

— Отчего да почему
Юбочка не сходится?
Оттого и потому:
Пионер заводится.

— Чаю пить, чаю пить
Нету сахарочку.
Всем охота полюбить
Командира дочку».

  Частушки стали вылетать одна забористее другой. Дело тут же поправил Разумов:
«— С неба звездочка упала
В колосистые поля.
С нами Ленина не стало,
Верный Сталин у руля».

  Мы проехали более тридцати километров от Кяснясельки. Наша поездка походила на своеобразный смотр дивизии, о чём я сказал Разумову. Тот ответил, что так оно и есть, он хотел всё увидеть своими глазами. Мы много раз останавливались, Разумов выходил из легковушки, выслушивал доклады командиров, разговаривал с бойцами.
— Есть два случая самострела, — глухо сказал он мне. — Дезертиров увезли в Южное Леметти. Финские наскоки продолжаются, особенно по утрам. Постреляют из-за деревьев, и всё норовят в одночасье открыть пальбу с двух, с трёх сторон — тогда эхо в лесу сливается в страшную какофонию. Метод проверенный и действенный. Цель — запугать, создать панику. Пять, десять минут стрельбы, и уходят в лес на лыжах. Играют, видишь ли, в белых призраков, белобрысые дети пурги и метели. Ничего, ничего, погодите малость, вот скоро мы выйдем на оперативный простор, выйдем на рубеж Кителя — Питкяранта, повернём вправо и будем гнать лахтарей до самой Сортавалы. Кондрашов планирует развернуться по всем правилам военного искусства.
Сотни людей промелькнули за окном «эмки», сотни глаз вглядывались в тёплое, уютное нутро нашей легковушки. Многие бойцы всё ещё в ботинках с обмотками, шинели прожжены, рукавицы порваны, лица почернели от копоти костра.

  Ночуют здесь, у дороги, кто в кузове машины, кто в телеге, но большинство ставит палатки или «чумы». Чумы — это составленные верхушками вместе молодые ёлки, снег выгребают, настилают лапник, внизу ёлки обкладывают охапками лапника, чтоб ветер не задувал, чтоб издалека не было видно пламя костерка, разведённого посредине чума.
— Спереду греет, а спина немеет, — рассказывали нам с Разумовым бойцы. — Хорошо, что морозы не шибко дерут...
На озёрах и ламбах лёд уже держит людей, но на льду — вода, бойцы называют её «шугой». Ботинки, сапоги промерзают мгновенно, побывав в воде, а в валенках вообще не суйся.
Но вот уже мы объезжаем весёлую колонну. Шинели нараспашку, под шинелями — новые ватники, ватные брюки заправлены в новенькие валенки, над колонной мерно качаются шишки будёновок, припорошенных хлопьями падающего снега.

  Под горушкой тормозим. Тут основательная «пробка» — застряли машины, сползли с дороги, их растаскивают бойцы, толкают плечами, тянут за капот. Знакомимся — вперёд пробивается 5-я зенитно-пулемётная рота.
— Почему не в зимнем? — гаркнул на командира роты Разумов.
— Тылы отстали, где-то затерялись, товарищ батальонный комиссар, — прохрипел старший лейтенант с рукой на перевязи. — Пошевелить бы интендантов, а, товарищи? Люди мёрзнут, в снегу ночуем, палатку нет сил поставить.
Южное Леметти — небольшое село, скорее хутор. Уцелели пара изб, сараи, погреба. Ещё тлели угли на пожарище, посреди которого горестно смотрели в серое ватное небо осиротевшие трубы печей. Будто кто-то огромный предо мной: чёрные, покусанные огнём, деревянные стропила напоминали рёбра, а из этих рёбер торчало колено, переходящее в голень, — это трубы комнатных печей. Печи внизу круглые, оббиты железом, вверху трубы не как у нас, квадратные, а продолговатые, из добротного узкого розового кирпича.

  В уцелевшем доме расположился узел связи, вернее, начал располагаться. Дом стоял у самого леса; почему-то мне показалось, что это дом лесника: крепкий сарай, амбар, колодец. Связисты установили полевой коммутатор, тянули к нему пучки проводов, подключали к линии, вызывали Кяснясельку, своего дежурного в штабе дивизии. В маленькой комнате, ещё не обжитой связистами, стояла широкая кровать с блестящими никелированными шариками по углам спинки. У окна — старая ножная зингеровская швейная машина, точь-в-точь как была у моей бабушки Лиды в Таганроге. Я потянул за кольцо правый пенал: нитки, катушки, иголки, воткнутые в подушечку; в следующем — шпульки с нитками и без ниток; в большом среднем пенале — старые выпоротые молнии, ленточки, железные форменные пуговицы с дубовыми листьями. В среднем пенале бабушка Лида прятала от меня конфеты.
Я присел на кровать, задумался, вспомнил родной Таганрог мне этот трофей в полевую сумку, висевшую на спинке кровати. В коробочке оказалось ожерелье из перламутра. Небольшие пластинки, похожие по величине и форме на медиаторы для игры на мандолине. Если присмотреться, то в переливающихся радужным светом тонких пластиночках легко угадываются ранние берёзовые листочки, посредине — большие, красивые, ближе к бокам — поменьше.

  Двадцать один листик! На каждом из них штихелем выбраны аккуратные рисочки. Пластиночки своей широкой верхней частью пришиты к тесьме. Вверху каждого листика — две дырочки, их закрывают две бисеринки, дабы не была видна нитка, крепящая перламутр к тесьме. Белая плотная кружевная тесьма была почти новая, ожерелье, видимо, надевали редко, я подбросил его на ладони, положил в коробочку и хотел сунуть в пенал швейной машины, но вдруг вспомнил Свету. В сумке у меня лежала газетка «Боевой удар» с моей статьей. Распрямив ее, я завернул коробочку с ожерельем в газету и бережно положил её на дно полевой сумки. Теперь-то уж точно газета сохранится, там мой первый военный репортаж о взятии Кяснясельки.
21-е — счастливое число! Мы взяли Леметти!

  Вдалеке прокатился гул, стреляли наши гаубицы, я уже могу различить их по голосу. Гул не умолкал минут двадцать.
— Барабаны говорят — едет дон Алонсо де Рибейра, — прошептал я весело, ещё не зная, что это Кондрашов приказал обстрелять финские укрепления в Кителя, помочь соседней 168-й дивизии. Вечером я вновь и вновь возвращаюсь к увиденному за день, к мощи нашей дивизии, этого огромного организма. Что сегодня напоминает эта запруженная войсками длинная, узкая, тореная дорога, проложенная кем-то сквозь еловые леса, мимо болот и озёр, между серых вечных скал, взбегающая вверх, уходящая плавно вниз, поворачивающая то налево, то направо? С чем можно сравнить нашу дивизию, медленно ползущую по этой дороге, ползущую к долгожданной цели, к развилке дорог: налево — Питкяранта, направо — Сортавала? До Питкяранты — 10 километров, до Сортавалы — 50. С чем? Первое, что приходит в голову, — гусеница! Мы — серо-белая огромная гусеница с сорока тысячами ног, человеческих ног, да плюс полтыщи лошадей, да умножить пятьсот лошадей на четыре ноги, сколько будет?
А вот ещё один образ. Иголка с ниткой. Иголка пробивает плотную ткань, тянет и тянет за собой нитку. Иголка стальная, сильная, короткая; нитка — длинная-предлинная, безвольная, повинующаяся. Иголка — Кондрашов, нитка — все мы, послушные и верные присяге. А кто портной? Кто шьёт подвенечное платье?

  Эти страницы я пишу, примостившись у «Зингера», всё в той же комнате-спальне у связистов. Здесь они будут ночевать, ребята умаялись, мокрые, злые, прикидывают, сколько их уляжется на полу. Я выхожу во тьму, натыкаюсь на часового. Он похож на Деда Мороза. Снова с неба спускается крупный невесомый клочковатый снег. Падает отвесно, мирно, по-домашнему. Ночую с бойцами сапёрного батальона, пригласил их взводный. Ночуем в «чуме». Спим «ложками», моя грудь к спине сапёра, поворачиваемся все разом; дневальный следит за костром. Я прожёг бок валенка слегка, подпалил брови, но не простудился. Уже хорошо. Так закаляется сталь!

  Из услышанных разговоров.
— Встретили мы в Западной Украине беглых польских жолнежов, солдат, значит, no-ихнему. Спрашиваем:
— Что это у вас на голове такое?
— Конфедератка четырехугольная.
— А что значат четыре угла?
— А значат то, что наша Польша должна всем на все четыре стороны. Потому и сдалась немцам. А у вас что?
— А у нас будёновка. Круглая, вот обвожу рукой. Это значит, что мы никому ничего не должны. А богу, который вверху, на небесах восседает, мы, безбожники, ватный палец показываем, фигу — накося, выкуси!
— Летаю я, понимаешь, с детства, сызмальства. Спать всегда спешил, чтоб во сне полетать. Руками машу, машу и вот уже взлетаю. Жаль, грамоты маловато, а то бы в лётчики пошёл...
— Там у них, в авиации, спирту — залейся. Пей сколько твоей душеньке угодно.
— Старшина из 34-й бригады баял, что им тоже раньше спиртец выдавали, для протирки оптических прицелов. Так вот, берёт этот старшина полстакана спирту и ватку. Спирт выпил, ватку ко рту приложил, хукнул в неё изо всех сил и ею прицел протирает...


                19 декабря 1939 года.

  Никто не знает толком, долго ли мы будем стоять в Южном Леметти. А отсюда вытекает вопрос: зарываться ли нам в землю и набивать кровавые мозоли или ставить зимние байковые палатки — оно и быстро, и тепло? Самый работящий народ — сапёры. Уж кто-кто сидит у костра без дела, но только не они. Вот и сейчас сапёры бродят по снегу выше колена, валят лес, раскряжёвывают хлысты двуручными пилами, а кто и лучковкой — нашенский народ, лесорубы. Другие, скинув ватники, бьют ломами и кирками мёрзлую землю — роют котлован не котлован, роют канаву шириной метра четыре и длиной метров десять. Это будет землянка штаба дивизии.
Спрашиваю, какая глубина задумана; говорят, два метра, потом поверх уложат брёвна в три наката, засыплют землёй, и порядок. По соседству уже есть такой блиндаж, такая землянка, и даже дым курится из трубы. Все наши командиры ходят на экскурсию. Тут обживается штаб 34-й танковой бригады. Стоит стол, пищат рации, посреди — бензиновая бочка, в ней сбоку вырезано отверстие, приделана дверца, сверху вставлена колченогая труба. Вход пока завешен одеялом, но танкисты уже притащили капитальную толстую дверь — сняли с обгоревшего амбара.

  Командир бригады комбриг Кондратьев, военный комиссар бригады Гапонюк и начштаба полковник Смирнов стоят у входа, как сваты перед домом невесты, и с шутками-прибаутками зазывают в хату. Садимся на прохладную длинную лавку вдоль стены, привыкаем к свету четырёх «летучих мышей».
— Холодная ещё земелька, не отошла.
— На ночь мы её брезентиком, брезентиком...
— Оконце б не помешало.
— Чтоб пуля-дура прилетела?
— Завтра аккумуляторы танковые занесём, лампочки развесим.
— Интересно, граната в трубу войдёт, ежели сверху опустить?
— РГД войдёт, а противотанковая не-е...
— Спасибо, завтра мы решётку в трубу вставим.
— Бутылку за подсказ!

  Когда все угомонились, я отвёл Гапонюка в дальний угол. Сели под лампой, я достал записную книжку, представился.
— Очень приятно. Полковой комиссар Гапонюк слушает вас, товарищ корреспондент, — сказал он, неожиданно блеснув металлическими зубами. Увидев, как я отпрянул, Гапонюк пояснил:
— Это бензин, когда сосёшь через шланг, невольно в рот попадает. У шоферов такая беда. И мне бензин «помог» в тридцать лет поменять белые зубы на стальные. А какие зубы были красивые! Как чесночины, все девчата заглядывались. В прошлом я механик-водитель танка. Ну ничего, зато теперь я могу проволоку перекусить, как соломину, а уж горло врагу — так и спрашивать нечего.
Говорил это комиссар серьёзно, нажимая на букву «г», как все украинцы, и его глубоко сидящие глаза вдруг зажглись весёлым огоньком.

  Я сказал, что о действиях 34-й танковой бригады уже идут добрые слухи. Танкисты крепко досаждают финнам на нашем правом фланге. Сказал, что слыхал о семейном экипаже.
— Есть такой в 76-м нашем танковом батальоне, — ответил Гапонюк. — Братья Грязновы. Четыре брата. Лейтенант Виталий Алексеевич Грязнов — помощник начальника штаба 76-го батальона. Он в командирской землянке сидит. Старшина Владимир Грязнов — командир БТ-5, Сергей механик-водитель, Алексей — башенный стрелок. Хорошо воюют хлопцы.
—Хочу к ним как можно скорее.
— Так они тут рядышком, на ремонте. Их подранили малость. Давай навестим.
Пока шли, говорили о зиме, о глубоком снеге, который мешает танкам. Говорил больше Гапонюк, а я думал о том, что Кондрашов посылает вновь прибывших, чужих, в самое трудное место, так всегда в армии, посылает танкистов с их разведбатальоном прощупать финскую сторону в районе Руокоярви. Есть сведения, что там очень мощная оборона. Об укрепрайоне Руокоярви я несколько раз слышал от Разумова, от Алексеева.

  Весь экипаж, все трое братьев были на месте. Ремонт они закончили
досрочно, мыли руки бензином, потом протирали снегом. Ах, какие парни! Один лучше другого! Крепкие, ладные, чёрные комбинезоны придавали им сходство с молодыми медведями. И правда, лапища у старшины, товарища Владимира Алексеевича, как лопата, широкая и крепкая. Гапонюка с трудом удалось спровадить, у меня давнее правило: не беседовать при людях, а особливо с подчинёнными при их начальстве.
Вот запись рассказа Алексея Грязнова, башенного стрелка.
Наш 76-й танковый батальон получил приказ разведать финскую оборону у реки Сускюяйоки справа от Северного Леметти. Пошли небольшой группой — всего шесть танков. Взяв на броню два взвода пехоты, мы двинулись по лесной дороге. При подходе к реке нас обстреляли автоматчики. Они, как тени, перебегали от дерева к дереву. Ну. мы им подсыпали из своих пулемётов. Они дали дёру. Наших никого не ранило, обошлось. Потихоньку двигаемся вперёд, командир наш — старший братан Владимир — глядит по сторонам. Боимся подставить борт. Броня у наших БТ-5 только впереди 20 миллиметров, а если по борту саданут из пушчонки — пиши пропало, даже крупнокалиберный пулемёт возьмет...

  Вижу разрывы впереди, справа. Ага, миномётчики проснулись, услышали наши моторы. Пехоту с брони как ветром сдуло. Свернули мы быстренько с дороги в долину. Огонь поутих. Снова пехота сидит у нас за башней.
Выехали мы к реке, и тут началось! Одна машина, слева, на мине подорвалась, другая в надолбах запуталась, застряла. Пехота наша пошла было вперёд, но прижали её пулеметы; залегли ребята в снег, отдыхают, ждут нас, танкистов.
Володя кричит: «Пулемётное гнездо прямо! Валун большой серый видишь? Бей!»
Вторым снарядом я накрыл его. Взлетел этот валун, как пустое ведро. Финны под валуны бронеколпаки маскируют. Пехота поднялась, двигаются короткими перебежками. Опять пулемёт, но уже с фланга, Володя показал. Вижу: жёлтые огоньки брызжут, мелькают. Три снаряда я положил — брёвна вверх, как перья, полетели: дзотик у них там, видать, притаился. Пора уходить. Пехоту подобрали, танк, что в надолбах засел, тросом зацепили, вытащили. Троих раненых подобрали на броню, я лично подбирал, а лейтенанта с нашего 179-го мотострелкового батальона в танк запихали, рука у него прострелена была.

  16-го декабря снова нас послали. Пошли мы правее, вдоль реки. Щупаем оборону, и вдруг противотанковая пушка как бабахнет! Но пушку не видим — всё белое вокруг. Два снаряда прямо перед носом землю подняли. Серёга в сторону, потом задом, задом, пошли мелколесьем, буксуем в снегу. У нашей «бэтэшки» гусеницы почти гладкие, по снегу скользят, на горушку еле-еле взберешься.
Белофинны нащупали нас. Вот уже их лыжники пошли в атаку. Мы отходим и бьём из пулемёта. Другие наши экипажи пришли на выручку, слышу по выстрелам — поддерживают нас. Отбились, пошли на правый фланг. Но вот уже и своих не слышно, а с нами было ещё три танка. Вперёд одним идти нет резона: пушки побаиваемся. Стали ползать и доползались до того, что упёрлись в противотанковый ров. Нам его не одолеть, а хорошо бы переправиться и зайти в тыл к финнам, пушечку наказать. Посовещались, вытащили пилу, свалили пять или шесть сосен прямо через ров, подровняли их танком, сбили скобами. Наша семейка хозяйственная, отец приучил ещё сызмальства всё своё носить с собой. Возим с собой и лопаты, и лом, и топор, и скобы. Скобы — первое дело, ежели мост надо. На ученьях мы мосты лучше всех и быстрее всех делали.

  Мы с Владимиром вылезли, как велит устав, а наш Серёга, механик-водитель, потихоньку, потихоньку и переехал. Пошли, значит, мы в гости к финнам. Подобрались поближе, выехали из кустарника — тут уж моя работа началась. Выстрелил я раз, другой, финнов как волной смыло: прыг-скок на лыжи, только мы их и видели. А пушечку мы всё же нашли и проутюжили её для верности. Оказалось, что у неё стальной серый щиток был закрыт плотным белым картоном, а ствол обмотан куском простыни, потому мы и не увидели ее. Но назад на нашем самодельном мосту страху натерпелись! Чуть было Серёжа не свалился, но выровнял, выправил машину — как-никак десять тонн! Потом где-то смяли левое крыло. К ремонтникам не пошли, сами управились. Такие вот дела. Комбат сказал: экипаж представлю к награде».

 Продолжение в следующей публикации.