Душа находится в сердце

                "Первую половину жизни человек успешно               
                накапливает грехи, вторую безуспешно               
                избавляется от них ".               
               
                Народная мудрость

"Однажды Жизнь влюбилась в Случай. Смерть рвала и метала,размахивая косой - "я убью его!" Потом успокоилась: "Ну ладно, возьмем его к себе. На всякий случай".

                Из  прочитанного где-то

               
    Оказывается — в коронарные сосуды  можно вставить какие-то штуки (стенты), расширив местные сужения в них, и тем самым продлить жизнь потенциальных кандидатов на инфаркт. Ранее эта операция проводилась в ведущих клиниках Запада, стоила огромных денег и нашим простым гражданам была недоступна.  Я "краем уха" слышал об этом, но в детали не вдавался, а потом случилось так, что узнал все на собственной "шкуре".               
      Совершенно неожиданно для себя однажды обнаружил, что не могу безостановочно дойти до ближайшего магазина, примерно 50 метров. Сначала возникала боль в горле, затем она распространялась по груди до диафрагмы. Первое подозрение на легкие,  и немудрено, выкуриваю две пачки в день, но сам склонялся больше к мысли, что это сердце. Предусмотрительно сделав кардиограмму и УЗИ сердца, пошел на прием к кардиологу. Она сразу определила:
      — Как минимум у вас микроинфаркт. Вы знаете, что такое коронография и стентирование?               
      — Да слышал вскользь. Но у пенсионера откуда  такие средства?               
      — Сейчас в Азове, по специальной программе, это делают бесплатно. У меня подруга, заведующая кардиологическим отделением. Я сейчас позвоню.
Позвонила. Подруга сказала, чтобы я приехал тотчас же. 

***

    Выслушав жалобы, заведующая предложила госпитализироваться немедленно, пообещав подождать не более двух часов, так как "конвейер" беспрерывен. Вечером уже был в палате. С утра назначена операция.
      Самое интересное, что за всю жизнь я никогда не лежал в больнице, и вот накануне своего 71 дня рождения попадаю  с подозрением на инфаркт. Трое соседей по палате оказались бывалыми людьми и предстоящую мне операцию проходили ранее. Они сразу развеяли все страхи, утверждая, что совершенно не больно, что операция под местным наркозом, что длится  она примерно полчаса. Правда, смущало то, что после операции необходимо сутки пролежать в реанимации,— гм?.. И страшило то, что через сосуд в паховой области зонд вводился в коронарную артерию самого сердца,— как-то жутковато.               
      Однако ночь проспал спокойно.  С утра на операцию не звали, полдня в тревоге ходил по коридору. Первым увезли соседа по палате, затем две женщины подогнали каталку мне. Лежал на жесткой поверхности лицом вверх и видел только потолок, совершенно не ориентируясь, куда меня перемещали на лифтах и по коридорам,—  перемещали в неизвестность. Остановка — попросили переползти на другую повозку, снова остановка — позволили встать, заставили подписать несколько бумаг. С нервной, глупой бравадой я пошутил:
      — Подпись в том, что в случае моей смерти прошу никого не винить?               
      — Ну-у-у? Зачем же такой пессимизм? — с улыбкой ответила медсестра. — Порядок такой. Раздевайтесь донага и перебирайтесь на другой транспорт.
Эту повозку вкатили уже непосредственно в операционную и поставили вплотную с операционным столом, на который я с трудом переместился. Все! — пути отрезаны. Две операционные сестры ловко воткнули в левую руку сразу три иголки, одну для капельницы, а две другие  непонятно зачем. В пах справа хирург воткнул толстую длинную иглу диаметром более миллиметра. Сначала прокол довольно болезненный, а затем вполне терпимо.

    Я лежал на спине, и только боковым зрением видел, как хирург сквозь иглу вводил зонд,  казалось простую проволоку, а боли — как ни странно — совершенно не ощущал.  Перед лицом, на экране монитора, я видел темную точку и ее продвижение внутри коронарного сосуда. Движение зонда остановилось перед сужением.
      — Посмотрите, вот видите закальцинированный участок, сейчас измерим параметры и будем принимать решение,— обратился доктор ко мне, затем стал советоваться с коллегой.               
      — Видишь, сам по себе сосуд маленького диаметра, да еще сужение процентов 30, вводить стент опасно,— сказал первый.               
      — Согласен,— отозвался второй. — Не будем рисковать. Это можно лечить медикаментозно.               
      — Так что? Бинтуем?               
      — Да.               
      — Сестра, давайте жгут!
               
Чтобы остановить кровотечение очень туго резиновым жгутом прибинтовали к месту прокола, как мне показалось шар. К ощутимой боли раны добавилась боль от повязки, впивающейся в тело. Врачи попросили правой ногой не делать никаких движений, и ни в коем случае не сгибать ее.               
      Опираясь только на руки и левую ногу, с трудом удалось переместиться на каталку, на которой меня доставили в реанимационную палату, где уложили на кровать и привязали правую ногу к спинке кровати, чтобы исключить возможные движения. "Особенно во сне",— как объяснила медсестра.  "О каком сне может идти речь, тем более, в таком неудобном положении. Единственное, что со временем должно становится легче и легче",— успокаивал я себя.
      Тщетно пытался  заснуть — долго  не удавалось. Хотелось сменить позу, беспокоила боль (особенно жгут), яркий свет с потолка слепил глаза, как только в полузабытьи прикрывал их,  медсестра подходила менять капельницу, дважды приходил хирург смотреть, не открылось ли вновь кровотечение. На какое-то время заснул, но и сквозь сон боль от жгута "сверлила мозг". Проснувшись окончательно, позвал сестру, попросил ее ослабить жгут. "Да вы что, нельзя ни в коем случае,— ответила она. — Я попробую подложить под него салфетки".
               
    С трудом ей это удалось. Наступило некоторое облегчение, но, когда наконец начал засыпать,  снова был разбужен громким смехом молодых людей резвящихся в комнате медперсонала. Что тут сказать? Все правильно: больные страдают, а здоровые веселятся. Затем снова забытье, и снова пробуждение — привезли еще одного послеоперационного.
      — Девочки сколько времени? — спросил он.               
      — Три.               
      — Когда же мне снимут повязку? — спросил я.               
      — Да, кстати,— добавил новенький, — беспокоит ужасно.               
      — Вы что, не мужики? Терпите до девяти утра,— успокоили девочки. Мне повезло, в девять я  уже был в общей палате, а бедный новенький (Юра) оставался еще на сутки.

    Почти весь день я спал. Двигаться больно, но наслаждение от возможности повернутся в постели на любую сторону непередаваемо. Наутро воскресенье, и день моего рождения — 71 год. К обеду приехали поздравить жена и сын, а дежурная медсестра до утра отпустила домой.
      Жену кстати, тоже отпустила медсестра другой больницы, где она также лежала, только в неврологии.  Вот такое совпадение. Наш сын только успевал ездить то к отцу, то к матери, да еще в разные города; утром он развез нас, каждого в свою больницу. На обратном пути  я купил маленькую бутылочку коньяка (250 гр.) и привез в палату. Выпили ее на троих, втихаря, а потом пошли на улицу, и еще и покурили. Верно заметил Жванецкий: "Что человеку ни делай — он упорно ползет на кладбище". А курить-то каждому категорически запрещено. Как раз сегодня был четвертый день пребывания в больнице, и была выкурена шестая сигарета за четыре дня. В глубине души  уже стал верить, что запросто смогу бросить, но как всегда находились провокаторы, а главное — провоцируемый особо-то и не сопротивлялся.

* * *
   
    Надо заметить, компания в палате подобралась интересная. Сначала нас было четверо. Хочется рассказать обо всех, так как каждый много видел и пережил, каждый был личностью и вызывал у меня симпатию.  Когда я встречаюсь с незнакомыми людьми, то самым первым и определяющим критерием для меня является их речь. Речь говорит о кругозоре,  грамотности,  интересах,  манерах и предпочтениях. Конечно, первое впечатление может быть и ошибочным, но, как и что говоришь — лакмусовая бумажка.
      Был очень удивлен, когда сосед  по палате Виктор, со знанием дела, рассказывал о маневрировании кораблей в акватории марсельского порта, или о достоинствах английских судов, или о каких-то нюансах морского права. А я для себя решил, что он священнослужитель,— непонятно почему. Затем к нему пришла жена, в типичном для глубоко верующей христианки платке и длиннополом платье, что утвердило меня в догадке. Однако, после ее ухода, спросил его:
      — Витя, ты моряк? А я почему-то решил, что ты имеешь отношение к церкви?               
      — Ты и не ошибся. Молодой был моряк, даже помощник капитана. Да кем я только не был. А сейчас — дьякон,— ответил он. — А ты, наверное, писатель?               
      — Да как тебе сказать. Вообще-то я радиоинженер, а писателем пытаюсь стать, выйдя на пенсию.
Два других "сопалатника" выказали большой интерес к нашему разговору, стали спрашивать, есть ли у меня что-то изданное. Я с гордостью показал журнал, где была напечатана моя повесть, а главное, где была лестная статья обо мне, в сведениях об авторах. Все стали просить почитать. В компьютерной сумке оказались еще два рассказа в бумажном варианте,— так что все водрузили на носы очки и принялись за чтение.
      Приятно так, что читающие деды попались. На другой день, в перерывах между процедурами, обсуждали прочитанное и менялись текстами. А перед сном все просили меня читать рукописи из компьютера, выключив телевизор. Вот такая компания у нас там была.
      Виктор оказался удивительным попом, вернее, пока дьяконом. Он, в отличие от других священнослужителей, никому не навязывал свое понимание мироустройства. Отвечал только на конкретные вопросы. Рассказал, что был моряком и бизнесменом, грешил много и часто. А потом влюбился в теперешнюю жену, и она "привела его к церкви". В настоящее время ощущает себя абсолютно счастливым человеком. Живет в полном согласии со всем миром. Один раз только немного поспорил я с ним, на тему всепрощения.               
      — Считаю, есть грехи, которые не должен прощать никто, — сказал я.               
      — Нет, Господь может простить все.               
      — То есть любая сволочь может творить любую мерзость, а потом покаяться правильно?               
      — Если раскаяние искренне, то бог простит.               
      — А кто же определит степень искренности?               
      — Только Господь.               
      — Прости, Витя. Я не силен в этих вопросах. И не приемлю такую точку зрения.
Дальше говорить было бессмысленно. Моих познаний недостаточно.

    Рядом со мной лежал 77-летний Леонид, который почти всю жизнь провел в станице недалеко от  города Славянск-на-Кубани. Остался сверхсрочником в армии, был старшиной, затем демобилизовался, работал бригадиром в колхозе. Прожил  интересную и насыщенную жизнь. В настоящее время у него стоит несколько стентов в сосудах, постоянно ходит с ингалятором, но не теряет оптимизма.  Каждый день к нему приходила жена и внук. Слышать их разговоры было очень приятно: сразу чувствовалось, что в  семье царит любовь и согласие, и эта душевность как-то передавалась и нам, посторонним людям.
      Как и я, Леонид всю жизнь боролся с курением, он же, кстати, и был главным провокатором на предмет покурить, потом еще Юра появился — вообще без тормозов.  Леонид говорил мало, больше читал, но в любой беседе принимал активное участие, его кругозор был действительно широк, а не так, как у многих сельских жителей — гонору много, а "масла" в голове мало.
               
    Еще один сопалатник, ростовчанин, бывший военный летчик, самый молодой из нас, около шестидесяти, но уже с больными сосудами. Много рассказывал интересного о своей службе и "фортелях" молодого офицера. В настоящее время торгует на базаре, но вряд ли догадаетесь чем — антиквариатом торгует. Как он рассказал, началось все с нумизматики, затем заинтересовался вообще всем старинным и старым. Оказалось, что много людей этим занимаются, от монет и икон до старых молотков и утюгов, и многое имеет приличную цену. Вот такой оригинальный бизнес.

    Но бесспорно, самая интересная личность у нас в палате — это Юра. Тот самый Юра, который провел со мной ночь в реанимации. Я тогда плохо соображал, но сразу обратил внимание, что он какой-то развязный тип, да и внешне  выглядел,  мягко говоря, не интеллигентно, насколько можно судить по виду голого мужчины. Сразу поразило, как он сказал медсестре:
      — Лапочка, иди сюда, прикрой мне ноги, сквозит что-то.
                Она выполнила просьбу, но не успела далеко отойти, как он позвал снова: "Нет, открой, так хуже".
Через некоторое время опять зовет и сообщает:
      — Слушай, ссать хочу, сделай что-нибудь.
Сестра молча принесла специальную бутылку и, посмотрев на него, собралась уходить, а Юра ей:               
      — Помоги мне, сам не могу. Что смотришь, мужика голого не видела? Меня только что от смерти спасли. Не можешь помочь больному мужчине — ищи другую работу.               
      — У вас с головой все в порядке?— злобно спросила сестра.               
      — Нет, не в порядке. Я больной на голову. В паспорте отметка есть. Серьезно говорю, я контуженный.               
      — Надеюсь не сегодня? — сказала сестра и помогать ему не стала.                Он долго кряхтел и мучился, ругался матом. Наконец сделал все сам. Я забылся во сне, а утром меня увезли в общую палату.
На другой день к нам поставили дополнительную, пятую кровать, сузив проход  до предела, и на нее уложили Юру. При обходе выяснилось, что наша лечащий врач Татьяна Васильевна прекрасно знакома с Юрой, и вообще он известная личность, по крайней мере в Азовском районе.
      Речь его, кстати, была грамотной, по всему чувствовалось, что человек начитан, кругозор имеется. А его нагловатая бравада — результат тяжелой жизни. Юра был очень разговорчив, его голос не умолкал. К концу дня мы знали практически всю его биографию: родился в Азове, посещал музыкальную и художественную школы, старался везде успеть, меняя футляр скрипки на мольберт. После школы в институт не поступил, пошел в армию, и сразу попал в Чечню. Несколько раз был ранен (все тело в шрамах), имел награды.
      Когда война закончилась, с трудом, но все-таки получил боевые и начал вести разгульную холостяцкую жизнь, где спиртное занимало главенствующее место. В глазах женщин был героем, чем охотно пользовался. Тут, как раз "кстати", начался грузино-абхазский конфликт и ему, как человеку с  боевым опытом, военкомат предлагает поехать туда за хорошее вознаграждение. Поехал. Получил серьезное ранение в голову. Год по госпиталям. В итоге, хоть и 3-й степени, но инвалид.
      Сменил несколько жен — все никак не склеивалось. Решил обратиться к богу. Поехал в Сергиев Посад послушником, но душевный покой там обрести не смог. В итоге вернулся в Азов, стал работать таксистом, начал снова пить. Последнее время жил фактически в гараже, откуда его потерявшего сознание и привезли в нашу больницу с обширным инфарктом. Очередной раз, в последние минуты, врачи спасли ему жизнь. Какой она будет дальше?               
      Когда его выписывали, он сказал: "Я в жизни уже ничего не боюсь. Одно плохо — выписывают завтра, а здесь так хорошо: сплю, сколько хочу, работать не надо, кормят бесплатно, за квартиру, свет и газ платить не надо. Лежи, читай и радуйся жизни". А потом добавил лично мне: " Ты ничего не бойся. Жизнь ты прожил длинную и правильную, пиши свои рассказы, коль есть такой дар, и радуй людей, за то время, которое отпущено".               
    На прощание мы обнялись.
               
* * *                               

    Проводимая терапия: капельницы, таблетки, режим питания давала положительный эффект, болевые  ощущения практически исчезли. Мало того, с удивлением для себя я обнаружил, что могу пройти лестничный марш вверх, и не возникало одышки. Постепенно страхи стали отступать. Но в день выписки из больницы врач огорошила:
      — На основании данных, которые я имею, проанализировала ситуацию и прихожу к выводу, что вам необходима операция по замене аортального клапана.               
      — При моих финансовых возможностях, это исключено,— ответил я.               
      — Можно сделать и по квоте. Я дам направление в ростовский кардиоцентр на консультацию. Вы должны явиться туда не позже чем через десять дней после выписки, может быть, они примут и другое решение.               
      — А что, есть варианты медикаментозного лечения? — с надеждой спросил я.               
      — К сожалению нет. Только полостная операция.               
      — Вот как раз этого мне и не хватало.               
      — Все когда-то бывает впервые,— последовал ее философский ответ, заставивший больное сердце забиться тревожней.

    После выписки, вскоре, поехали с сыном в кардиоцентр. Народу там, как в трамвае в час пик. За день мы успели сделать повторное УЗИ сердца и, в течение трех минут, поговорить с врачем. Следующая аудиенция была назначена на завтра у заведующего отделением в 9час. 30мин.  Но было бы сказано. Попадаем в кабинет около двенадцати. Кабинет небольшой, в нем тесно от присутствующих восьми человек, но это не консилиум — это планерка. Сопровождающая врач мне предлагает сесть на приставной стульчик и говорит, указывая на бородатого мужчину: "Знакомьтесь, заведующий отделением",— сама остается стоять. Заведующий отвлекается от бумаги в руках, берет другую, которую она ему подает и обращается ко мне:
      — Есть показания для протезирования аортального клапана. Квоты на этот год использованы полностью, но они будут после нового года. Как вы относитесь к этому?               
      — Со страхом,— отвечаю.               
      — Понимаю,— посмотрев на меня со снисходительно-саркастической улыбкой. — Вам необходимо будет еще пройти в стационаре коронографию.               
      — Я же направлен к вам на консультацию после проведения этого исследования.
Заведующий молча посмотрел на врача, и молча же написал на моей бумаге "Протезирование АК", расписавшись внизу.
      — Остальное обсудите с Ольгой Петровной.  До свидания,— сказал он, вставая со стула.
С Ольгой Петровной мы вернулись в ее кабинет, где состоялся следующий разговор:
      — Все, вопрос с операцией в нашем центре решен. Не хотите у нас, можете обратиться в Москву или Астрахань.               
      — А вы что посоветуете?               
      — Решение принимать вам. И у нас хорошие хирурги, не хуже московских, и Астрахань успешно конкурирует с Москвой.
      — Я думаю, что такую серьезную операцию лучше делать дома,— вставил я.               
      — Тогда вам следует появиться у меня сразу после новогодних праздников.
Эта фраза меня несколько успокоила, потому как, в любом случае, я хотел иметь время на размышления и возможность посоветоваться с другими врачами.  Мой сын Боря так же думал об этом, и когда мы сели в машину спросил:
      — Па, ты обратил внимание, что данные УЗИ сердца, проведенного в Азове и здесь, сильно отличаются? В одном случае износ клапана 35%, в другом 70%. Разница, согласись, значительная?               
      — Нет. Я так устал от этой суеты и количества бумаг, что не заметил.               
      — У Оли (жены сына) подруга заведующая лабораторией УЗИ в "БСМП-2". Она ей уже позвонила. Поехали, попросим сделать исследование еще раз.               
      — Поехали,— согласился я и сам сел за руль, хотя сердце покалывало. Знакомая долго и тщательно поворачивала меня в разные стороны, внимательно всматриваясь в экран монитора; затем позвала кардиолога, которая проделала то же еще раз. В заключение они обе сказали, что бежать бегом на операционный стол еще рано, но задуматься пора, что износ они оценивают в 45%. Ну а остальное известно только господу богу, — добавили они.
На этом мы любезно распрощались.

    Настал самый мучительный период. Как я ни старался рассуждать логично, никакого решения принять не мог. Засыпал и просыпался с гнетущей тяжестью на душе. Через несколько дней позвонил знакомому военному хирургу, не кардиологу, правда. Товарищ полковник выслушав мою исповедь, первым делом спросил: "Сколько вам лет?" Услышав ответ добавил: " В среде хирургов есть мнение, что любые операции семидесятилетним делаются только при крайней необходимости".
      От этого легче не стало, наоборот, я прекрасно понимал, что решение могу принять только сам, но все время казалось, что вот-вот, вот сегодня или завтра, кто-то поможет мне принять его. Информация со всех сторон была противоречивой, особенно в интернете, с его страшными картинками зажимов, удерживающих разрезанную грудную клетку, и гофрированных трубок, вставленных в сердце. Все больше склонялся к мысли, что риск самой операции соизмерим с риском отказа от нее.
      Самым здравым я считал высказывание  жены: "Послушай, ты никогда ничем не болел, первый раз в жизни попал в больницу, никогда тебя не увозила в стационар скорая помощь, в отличие от меня. Что ты сразу паникуешь? Если испытываешь большой страх и сомнения, то с таким настроем лучше вести правильный образ жизни, особенно твое курение проклятое,  и прожить остаток, который тебе отпущен, спокойно".   Мне импонировала такая позиция и не потому, что представлялась наиболее верной, а как кратчайший путь к избавлению от страхов. Но правильно ли это?
 
* * *
 
    Теперь, когда уже прошло достаточно времени и смятение немного отступило, я попытался логично систематизировать полученные мною знания  (век бы их не иметь).
Получалась такая картина.
    У меня был диагностирован стеноз аортального клапана 1-й степени (т.е.— начало). Статистика, приведенная в интернете, говорила, что с таким диагнозом можно прожить около трех  лет,— безрадостный факт. И интернет же говорил, что альтернативы хирургии, при данном заболевании, практически нет, но возраст и наличие сахарного диабета значительно повышают риск неблагоприятного исхода операции, то есть снова патовая ситуация. Все? Тупик?
      Больше знаний по моей проблеме получить  неоткуда. Оставалось единственная надежда на объективное и постоянное наблюдение у кардиолога-практика, который честно примет нужное решение в нужный момент. Но кто это? Я решил искать такого человека, и для начала обратиться к врачу стационара кардиологии, откуда выписался две недели назад.
      Знакомой лестницей, игнорируя лифт, с одной остановкой я поднялся на четвертый этаж. Боль возникла, но чуть-чуть. Немного отдышавшись, открыл дверь ординаторской. Кроме Татьяны Васильевны, которая сидела перед компьютером и пила кофе, в кабинете были еще двое в белых халатах.
      — Здравствуйте, Татьяна Васильевна! — громко сказал я. — Не забыли еще своего больного?               
      — Нет, не забыла. Что случилось что-нибудь?               
      — Да слава богу пока. Я хотел бы поговорить с вами тет-а-тет.               
      — Ну, хоть кофе допить можно? Сейчас я вас позову,— ответила она.                Вскоре позвала меня, оставшись в кабинете одна. Я сел на предложенный стул, и стараясь быть как можно убедительнее, изложил свои соображения и просьбу понаблюдать меня какое-то время, попробовать избежать операции, которая меня очень страшит. Татьяна Васильевна согласилась с моими доводами и предложила появиться вновь через месяц с новым УЗИ.
      "Давайте понаблюдаем процесс в динамике.  Думаю, с вашим оптимизмом нам удастся поддерживать ваше здоровье длительный срок. Главное бросайте курить и продолжайте принимать таблетки, назначенные мной", — на прощанье напутствовала она меня.
Я ушел несколько окрыленный, — но несколько.

    Тяжесть  на душе от сознания того что ты серьезно болен не исчезнет теперь никогда. Надо смириться. Но что такое смирение? Дьякон Виктор мне говорил: "Смирение есть большое благо. Отсутствие гордыни, отсутствие эгоизма, скромность — это все смирение. А борьба — это гнев и злость. Она приумножает пороки.  В советское время нас учили закаляться как сталь. И что вышло? Пшик... Это верующие понимают".
      Я не хочу смириться со своей участью и безвольно ждать, что Господь даст.  Здоровый эгоизм и целеустремленность помощники в достижении цели. Работать и получать от этого наслаждение; радость созидания уменьшит боль и продлит жизнь. А  понимание того, что времени мало, стимулирует творческий процесс.
      Юрины слова отныне мне руководство к действию " Ты ничего не бойся, пиши свои рассказы, коль есть такой дар, и радуй людей, за то время, которое отпущено". 

* * *
               
    Сегодня открыл электронную почту и прочел письмо от одной из редакций, обычно они молчат, или в лучшем случае:  "К сожалению, должны вас огорчить».  А тут: "Присланные Вами рукописи одобрены и будут изданы".
      И сердце наполнилось радостью — я услышан и понят!  Очень важно — я услышан и понят редактором, значит, меня услышат и поймут мои читатели.               
                               
                03. 2018