Роман Тихие герои. Книга первая. Дворец

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
***
– Дамы и господа, наш аукционный дом благодарит вас за то, что этот прекрасный вечер вы провели вместе с нами. Мы уверены, что инвестиции в высокое искусство позволят вам…
Ехидный кашель соседа Драгунского заглушил окончание витиеватого прощания аукциониста. Другие участники торгов задвигались, заговорили разом, закряхтели стульями.
Но ведущий просто не мог так вот взять и закончить свое шоу.
– И на прощание – сюрприз! Дамы и господа… Мы представляем вашему вниманию сенсацию этого года: лоты из коллекции знаменитого русского графа Михаила Александровича. Прошу вашего внимания!
В зале вновь угас свет, и, к всеобщему удивлению, на экране задергались кадры черно-белой хроники. Группу военных в нацистской форме ведёт по дворцу мужчина средних лет с чеховской бородкой в костюме и массивных очках. В каждом движении гида заметны неловкость и напряжение. Офицеры, напротив, раскованы и довольны. Вот один усаживается в музейное кресло, закидывает ногу на ногу, жестом просит дать ему прикурить, манерно позирует. Другой подталкивает экскурсовода тростью в направлении следующей комнаты. В поле зрения кинооператора помимо крупных планов лиц почти случайно попадают великолепные образцы мебели, живописных работ, различимы даже рисунки наборного паркета.
Виктору приходилось бывать в этом роскошном дворце, он без труда узнавал на кадрах многолетней давности знакомые интерьеры. Зацокали в восхищении коллекционеры–хорваты.
Титры сообщали, что только благодаря случайности и Божественному Провидению дворец не пострадал от германских и советских войск. Однако коллекция была частично утрачена.
Двухминутный ролик закончился так же, как и начался – под истошные вопли лысого округлого аукциониста о невероятной возможности принять участие в торгах за лоты из возвращенного цивилизованному человечеству графского наследия: канделябр, набор столовой посуды на 12 персон, 2 вазы и портретный оригинал Карла Брюллова в воссозданной раме. По словам ведущего, эта картина считалась утраченной, но сенсационно вышла из небытия по воле необъявленного владельца.
Была назначена дата торгов и аукционист, довольный произведенным фурором, покинул зал. Ошеломленный Виктор еще долго глотал лондонский воздух, отказываясь верить увиденному. Неужели нашлись те самые экспонаты, о которых не было слышно столько десятилетий? Если это так, то можно будет сорвать очень даже неплохой куш. И речь могла бы идти не только о сотнях тысяч, если не миллионах долларов, но и о политической сенсации. Возвращение в крымский музей исчезнувших артефактов силами российских коллекционеров было бы хорошим подспорьем для переговоров на самом высшем уровне при упоминании щекотливой крымской темы. Но если первые предметы уже дошли до аукционов, Драгунскому стоило спешить.


***
После шумного МКАДа в аэровокзале оказалось неожиданно тихо и даже сонно. Драгунский не любил летать с багажом. К вещам, выезжающим на черных резиновых лентах, он относился с какой–то необъяснимой брезгливостью. Как-будто за то время, пока все эти сумки, портпледы и баулы не находились со своими хозяевами, с ними происходило что–то весьма неприличное. Потому с давних пор, планируя перелеты, он старался обходиться одним любимым кейсом, который служил Виктору верой и правдой много лет, а главное, помещался на верхней полке в салоне любого самолета.
После прохождения всех пропускных рамок ждать вылета оставалось около часа. Свободное кресло нашлось только напротив семейства из старика с удивительно ровной спиной, надутых, видимо, друг на друга родителей двух дошкольников и девочки лет двенадцати. Дети явно утомлённые бездельем, бесцеремонно изучили нового соседа, а затем, воспользовавшись безразличным молчанием взрослых, затеяли извечные догонялки.
Старший с лёгкостью ускользал от брата, ловко перепрыгивая через препятствия в виде чужих ног и ручной клади, укрывался за проходящими людьми. Однако в какой–то момент удача отвернулась от него, и он растянулся на полу, зацепившись за кейс Драгунского. Малыш заревел во весь голос, мамашка, зашипела на Драгунского что–то вроде: «Понаставят тут», приложила влажную салфетку к расквашенному носу сына.
– Пусть он закроет свой рот – подала голос сестра, не отрываясь от экрана планшета.
– Виктория, ну ему же больно, вон, видишь, даже кровь пошла.
– Его никто бегать не заставлял.
– Нельзя так относиться к брату.
– Можно! Этот мне не брат.
– Нет, нельзя. Чему ты Матвея учишь? Да брось ты свой планшет, помоги мне, достань еще салфетку. А эту – выбрось.
– Не буду.
– Андрей!? – обратилась к мужу за помощью мать.
– Что?
– Осколков ты, типа, не при делах? – взвилась женщина. – Не видишь, что мне помощи никакой? Только про свое Сколково и думаешь? Забери у нее планшет и пусть она поможет.
Драгунский улыбнулся: «В Сколково Осколков, забавно».
– Вичка, дай, – отец протянул руку, – ну, пожалуйста… И помоги матери.
– Она мне не мать!
– Ну, Вичка.
Мужчина продолжал тянуть к дочери руку, та постучала по экрану ноготком, свернув окна,  и передала гаджет отцу. Но помогать мачехе не стала.
– Сколько я еще буду ждать? Господи, как же мне это все надоело! Как-будто мне одной надо возиться с твоим дедом, таскаться с ним на сборища выживших из ума, изображающих из себя героев.
- Они действительно были героями. Я же тебе рассказывал про крымских партизан. Они оставались в горах даже тогда, когда весь полуостров был занят фашистами. Дед с бабушкой прошли всю войну вместе.
- Не помню.
Рёв постепенно стих. Драгунскому уже было искренне интересно наблюдать эпизод. Женщина, чтобы успокоить сына, вернула отобранный планшет. Малыш привычно открыл Paint и начал старательно водить пальцем, но выходили только кривые, ничего не значащие каракули.
Девочка, оставшись без игрушки, стала цепляться к рисующему.
– И что ты такое? Нарисуй хоть что–нибудь понятное.
– Что нарисовать? – ребенок поднял глаза на сестру.
– Ну, хотя бы солнце!
Вика стерла предыдущие рисунки. Брат засопел над заданием.
– Что это? Солнце? И что оно у тебя такое страшное? Это что?
 
– Это солнце, - настаивал мальчик.
– Ладно, – продолжала издеваться сестра, – это было легко. Солнце нарисовал бы даже мой дед, - сказала она, акцентируя внимание на слове «мой», - Правда, же, дедушка?
Девочка повернулась к неподвижно сидевшему все это время прадеду. Она выхватила планшет, стёрла с экрана рисунок брата и сунула его старику.
– Ну, дедушка, нарисуй солнце.
– Отстань от него, у него не получится, – вступился за деда отец.
– Вот вы все время такие, отстань, отстань. А если я не хочу отставать, почему вы мне всегда указываете? Я тоже так буду. Как вы. Никого не слушаться и только говорить, говорить, говорить. Приказывать, приказывать, приказывать. И ничего не делать!
Девочка уже готова была расплакаться. Как вдруг фигура прадеда ожила и глухо проговорила:
– Как тут нужно рисовать?
Вика оцепенела на секунду, вытерла ладонью нос, и новый бесенок засверкал в ее глазах. Она объяснила, как рисовать, стирать, менять цвета и толщину линий. Мальчики обступили прадеда, с интересом наблюдая за его плохо гнущимися пальцами.
– А теперь... теперь, – девочка, явно проказничая, хотела придумать такую загадку, чтобы дед гарантированно оплошал, –… а теперь нарисуй счастье! Да–да–да, счастье!
Супруги переглянулись, Матвей закусил губу, тоже понимая невыполнимость задания. Все напряглись, ожидая реакции деда.
Драгунский, крайне заинтересованный, поднялся, сделав вид, что у него возник интерес к табло, расположенному за этой компанией, обошел кресла и посмотрел в экран. Сначала старик выбрал готовую форму звезды и цвет. Девочка скривила губы. Потом коряво написал: «Нонна».
 
– Это мое счастье. Ее звали Нонна Ивановна. Она жила в страшное и тяжёлое время, в войну, но осталась смелым и добрым человеком. Настанет час, и уже ты, Виктория, станешь для кого-то счастьем.
Он передал планшет обратно внучке, у которой по щекам бежали ручьи. Отец потянулся к сыну, посадил его на колени, стеснительно уткнулся в его затылок с отросшими, мягкими, такими родными волосами. Супруга погладила Матвея по голове. «Дай–то Бог, дай–то Бог», – прошептала она.
Драгунский вернулся к кейсу, очередь, как по команде, зашевелилась, и скоро он уже летел в Симферополь.
***
Крупный ледяной дождь временами переходил в снегопад. Все дороги раскисли. Грузовики отступавшей Красной Армии то и дело останавливались, заходились двигатели в жалобном вое. Тогда бойцы привычно высыпали из кузовов и на руках выносили из хлябей своих “коней”. Щедрин, вынужденный по музейным делам, чуть ли не ежедневно мотаться  в Ялту, не мог понять, что ждет всю эту реку из военных, гражданских, местных, приезжих, пеших, машин, подвод и верховых. Сотни, тысячи людей стекались на Южный берег с Перекопского перешейка, ближних плато и дальних восточных крымских гор. Ялтинский и Севастопольский порты были последними шансами на спасение, но помочь всем они уже не могли. Значит, кто–то останется, когда придут фашисты. Что ждет музей? Что ждет его самого?
Как–то в начале октября заместитель директора Антонов позвал Щедрина в свою комнату.
– Сергей Григорьевич, милый Вы мой человек, я и моя жена убедительнейше Вас просим подумать о себе и своей семье. Оставаясь здесь, Вы ничего и никому не докажете! Немедленно, я повторяю, немедленно отправляйтесь на Материк. Я отдам Вам ордер на сопровождение коллекций нашего музея. Вас, без сомнения, вывезут. Вы спасетесь сами и спасете нашу историю. Кроме Вас этого сделать попросту некому. Директор нас бросил, бежал, думая только о себе. Хорошо хоть ордер оставил.
Антонов попытался подняться, но ревматизм вновь срубил старика в кресло.
– Подкиньте, пожалуйста, дровишек в печь, не сочтите за труд.
Щедрин огляделся: у печи лежала кучка сырых веток, выдававшая себя за зимние запасы «дров».
- Только Вы уехали утром в Ялту, прибежал этот татарчонок, Амди. Говорит, вокруг музея ходит чужой в штатском, заглядывает в окна. Начал расспрашивать, что в ящиках. Амди испугался и - ко мне. Пришлось идти.
– И кто он?
– Не знаю, странный какой–то молодой человек. Стекло в гостиной, мерзавец, зачем-то разбил. Сбежал, когда меня заметил. Канистру бросил… Никак не могу понять для чего...
– Владимир Алексеевич! – перебил старика Щедрин, чтобы сменить щекотливую тему, - я Вам и Варваре Андреевне принес немного мяса, – Щедрин смущенно показал на мешок, оставленный у двери, из которого теперь предательски вытекала на пол черная жижа. – Извините, конины. У красноармейцев, сопровождавших нас из Ялты, лошадь пала. Они ее пристрелили.  И любезно разрешили мне и еще двум товарищам из Горсовета отрубить немного.
Щедрин распустил завязку, достал из буфета блюдо, высыпал на него несколько крупных костей с ошметками сухожилий и половину конской головы.
– Варвара Андреевна, Варвара Андреевна! Сергей Григорьевич – наш спаситель. Он принес нам мяса.
Вернувшаяся с заднего двора Варвара Андреевна, со слезами радости бросилась помогать Щедрину вытирать с пола конскую кровь.
– Осторожней, Сергей Григорьевич, не запачкайтесь. Давайте, я сама. Тут уже немного осталось. Проходите к столу, я сейчас накрою, если Вы не против.
– Нет, нет, Варвара Андреевна, я сыт, – соврал Щедрин. –  Надо еще обойти музей, слить воду из тазов, закрыть ставни, прочистить стоки от листвы. Поговорить с Дашей Степановной, чтобы звала если что.
– Если что? – переспросил Антонов.
Щедрин не ответил, протянул руки к потеплевшей печи. В жидком пламени ему виделись сожжённые на неделе такими же неизвестными гражданами дворец эмира Бухарского, корпус малого Ливадийского дворца и гостиницы «Дюльбер», по фасаду которой когда–то так чудно вилась китайская глициния. Вот это он имел в виду под «если что».
Несколькими днями ранее от председателя горисполкома Чолаха принесли предписание: готовить объект всемирного исторического наследия к минированию. Щедрин немедленно отправился на прием с просьбой не трогать дворец, но получил гневный отказ: «Мы Вам выдали ордер на эвакуацию экспонатов? Что Вам еще от нас надо? Чтобы я ослушался самого товарища Сталина? Вы в своем уме? Или Вы хотите это всё богатство оставить Гитлеру? - кричал председатель, - иди, жди, и действуй! – Чолах сверился с записями. – На шестое назначили».
Щедрин понял, что в этом кабинете не до разговоров о культуре и спешно вышел
«Шестое! Значит, еще есть время. Экспонаты и ценности музея должны быть вывезены на Большую землю». – решил для себя Сергей Григорьевич.
С сентября все ящики, пронумерованные, укрытые заботливыми руками музейных сотрудников стояли в графской конюшне. И только сегодня Щедрину удалось выпросить в Крымнаркомпросе два автомобиля для вывоза мебели, предметов быта бывших обитателей дворца, античных скульптур, собственных фондов, передвижной выставки работ русских художников первой половины XIX века из коллекции ленинградского Русского музея, гостившей во дворце еще с начала лета. Отдельной задачей было сохранение библиотеки, состоявшей из тридцати тысяч томов XVIII–XIX веков издания. Во многих экземплярах имелись автографы авторов, что придавало им еще большую ценность. К воскресенью требовалось доставить 143 ящика в ялтинский порт. В ночь на понедельник морской транспорт «Советская Армения» в сопровождении катеров уходил в Новороссийск. Но «выбить» машины было только половиной дела. Топлива и грузчиков на перевозку не выделили. Предложили найти самому. У Щедрина оставалось два дня.
***
Попрощавшись с Антоновыми, Сергей Григорьевич переодевшись дома в сухое, отправился просить помощи у партизан, шумно роившихся в последние дни на дворцовой площади. Истребительный батальон лейтенанта Дергунова, размещенный в служебных пристройках, уже несколько дней активно пополнялся добровольцами из близлежащих поселков. Десятки людей день и ночь собирали, паковали, отправляли в горы продовольствие, боеприпасы, оружие, палатки, медикаменты – все, что нужно в походах.
Вход в штаб, разместившийся в Ш-ском флигеле, Щедрину перегородили начищенные сапоги дежурного.
- Куда путь держим?
- Доложите командованию, по служебному заданию прибыл Щедрин, из числа музейных работников.
Дежурный доложил, пригласил Щедрина внутрь. Щедрин шагнул и… задохнулся, закашлял в табачной пелене. «Хорошо, что картины и мебель не оставили, испортили бы дымом ни за что», - отметил он с удовлетворением. Кроме командира в зале был комиссар Плетняков, с которым Сергей Григорьевич познакомился, когда тот заходил в музей полюбоваться интерьерами.
– Товарищ командир, товарищ комиссар, – бодро начал Щедрин, – разрешите обратиться с просьбой, имеющей государственное значение. Мне, как ответственному сотруднику музея, поручено вывезти...
Тут Щедрин запнулся, понимая, что «вывезти» не совсем точное слово при отсутствии бензина, – и обеспечить эвакуацию...вывоз, – тут он совсем смутился и замолк, продолжая, однако, выводить в воздухе руками некие фигуры, которые, видимо, должны были одновременно объяснить и всю важность момента, и направление эвакуации и саму суть просьбы. Товарищи переглянулись, улыбнулись  и, пыхнув папиросами, как сговорившись, встали из–за стола навстречу Щедрину.
– Товарищ музейный работник…
– Товарищ Щедрин, – пришел на выручку командиру Плетняков, – Сергей Григорьевич.
– Так точно, товарищ Щедрин, проходите, пожалуйста, располагайтесь. – Дергунов показал на стул, на котором минутами ранее сидел комиссар. – Вы даже себе не представляете, как Вы нам кстати. Чаю будете?
Щедрин кивнул.
– Величко!! – громко позвал Дергунов.
В комнату вошли дежурные сапоги.
– Вот что, Величко, сделай товарищу…Щедрину чаю. А, впрочем, и нам уже пора поужинать. Неси, Величко, чайник!
– Есть, товарищ командир отряда!
Щедрин сидел пораженный гостеприимностью его собеседников.
– Мы тут с товарищем комиссаром сегодня обошли весь парк, наметили план обороны, поднялись на крышу, осмотреть, так сказать, местность и пришли к выводу, что из Дворца–то весьма и весьма недурной укрепрайон выходит! Побережье все просматривается, а там где встретились мешающие обзору деревья и кусты, я уже дал команду их спилить. – Тут Щедрин охнул. Дергунов словно архитектор перед комиссией в творческом запале продолжал: Верхнее шоссе мы перекроем ежами, а Нижнее – заминируем. И вот у нас к Вам, дорогой Вы наш…араби, абари…
– абориген, – подсказал начитанный комиссар.
– Вот–вот, абориген! Вопросы у нас к Вам! Вы, наверняка, знаете, где можно заложить схроны на будущее для партизан, а где – мины для фрицев. У нас приказ. Мы уходим в горы. Но Ваш музей, весь этот лес – это мой район. Мы сюда обязательно будем возвращаться. За едой и оружием. Но сначала мы должны обеспечить отход наших войск к Севастополю. И здесь мы дадим фашистам наш первый бой.
Щедрин был просто уничтожен.
– П–простите, товарищ командир, товарищ комиссар… какие мины? К–какой укрепрайон? – в голове Щедрина зашумело. «Взять себя в руки. Взять себя в руки» – твердил он. Отхлебнув из стакана крутейший кипяток и, даже не заметив этого, Щедрин довольно бесцеремонно перебил командира. – Я хотел вас просить помочь погрузить имущество в машины. Послезавтра придут машины за нашими ящиками. В них книги, вазы…
– Ну, точно, абориген, – залился искренним смехом Дергунов. На разных языках говорим. Эй, товарищ Шадрин, какие вазы? Послезавтра? Сюда послезавтра фрицы придут. Моя задача – остановить врага, прущего на Севастополь! И я сделаю это, пусть мне для этого нужно будет в них бросаться вашими вазами! И только потом уведу отряд в горы.
– Щедрин…
– Что?
– Щедрин его фамилия. Сергей Григорьевич
– Ну, Щедрин Сергей Григорьевич, так, где Вы посоветуете заложить мины?
Но Щедрин их уже не слышал, оставив чай недопитым, он побрел во Дворец. Величко догнал его во дворе, отдал забытую на столе шляпу.
Даша Степановна встретила дневными новостями: окна в Голубой гостиной она заклеила крест–накрест, как Вы велели, Петракова слегла по болезни, Тугаева передала, что уезжает назад в Лаки, а Грачевских опять не взяли на корабль и это при наличии ордера, представляете, Сергей Григорьевич? Щедрин сидел, обхватив голову руками.
Вдруг у Западных ворот раздался длительный гудок. Кто так поздно? Неужели он не успел? Из крытого ведомственного ЗИСа навстречу Щедрину шел вразвалку довольно молодой водитель. В кабине оставался еще один человек в шляпе. Из кузова донесся смех. Эти – надолго, понял Щедрин.
– Кто есть во здании?
– Не понимаю Вас, товарищ, потрудитесь изъясняться на понятном языке. 
– Мы – из НКВД. Товарищ Чолах Вас предупреждал...
– Но вы же на вторник! Он же обещал!
– Ничего не знаю. Повторяю, кто есть во здании?
Щедрин решил затянуть разговор с этим косноязычным , переключив его на помощницу.
– Даша Степановна, дорогая, постойте, поговорите, пожалуйста, с товарищем. Я скоро вернусь.
Щедрин бросился обратно во флигель: «Значит, председатель исполкома не стал ждать 6-го и прислал-таки особую команду».
Не замечая поднявшегося со стула Величко, Сергей Григорьевич ввалился в штабную комнату.
– Товарищ командир…
– Смотри, комиссар, наш-то музейный вернулся, за чаем, небось? Так он остыл уже, – начал было шутить Дергунов, но увидев по взгляду Щедрина, что речь сейчас пойдет ну никак не о книгах и переменил тон. – Что случилось?
– Там они… уже, приехали… товарищи с бомбами. Разгружаются. Взрывать собираются. Так что цитадели здесь не будет, простите.
– Что–о–о? – Дергунов с Плетняковым, схватив шинели, бросились во двор. – Величко, объявляй тревогу!
Даша Степановна уже голосила что-то на своем, бабьем, цеплялась за солдат. Шляпа мерз у входа в музей, спрятав руки в широких карманах тощего пальто. Молодой водитель командовал выгрузкой взрывчатки.
– Отставить! Отставить!!  взревел Дергунов и, для упрощения понимания гостями серьезности своих намерений, дважды выстрелил в воздух. – Я командир 4–го ялтинского истребительного отряда лейтенант Дергунов. Представиться, быстро! Кто такие?
– Отдел по охране особо важных объектов оперуполномоченн…
– Да мне плевать из какого ты отдела, убери своих людей с территории!
Шляпа уступать, однако, не спешил. Поманив Дергунова пальцем, прошипел ему прямо в лицо:
– Лейтенант, успокойся. Уходи сам и уводи людей. Приказ товарища Сталина: врагу не должно достаться ничего. Нам поручено, и мы исполним. А препятствующие, - он помолчал, - будут наказаны. Фронт прорван, и ты это знаешь не хуже меня! И немцы скоро будут здесь! Вот этом самом месте!!! Я надеюсь, ты в курсе о последнем Постановлении Комитета обороны от 17 октября? У меня есть все основания и права расстрелять тебя прямо здесь и прямо сейчас.
Дергунов неожиданно стух, виновато повернулся в сторону Щедрина.
– Мне расстреливаться никак нельзя, понимаете? У меня отряд.
– Не надо расстреливать… не надо взрывать... Здесь ценности, книги, здесь история нашей страны, – Щедрин говорил и понимал, что чем дольше молчал Дергунов, тем меньше оставалось шансов у Дворца. Но тут он вспомнил о Плетнякове.
– Я прошу Вас, – прошептал Щедрин с глубочайшей мольбой в голосе. – Помогите, товарищ комиссар, Вы же образованный человек, ну Вы же понимаете, что это невосполнимо… Мы победим фашизм, но что скажут о нас наши потомки? Что мы своими руками уничтожали свою же историю?
И тогда произошло то, чего не ожидал никто. Серая мышь, тень командира партизанского отряда, комиссар Плетняков, поправив пенсне на вытянутом лице, развернулся вполоборота к своим товарищам, громко отдал команду:
– Бойцы, слушай мой приказ. Первое отделение, оружие – наизготовку. Второе отделение, вернуть взрывчатку в машину. Командиру третьего отделения рассредоточить бойцов по периметру охраняемого объекта. – И, уже обращаясь к шляпе, негромко, но твёрдо произнес: «Завтра все ценности музея будут вывезены на Материк. И я сделаю все, что в моих силах, если есть хотя бы один шанс спасти их. Уходите, сегодня вы здесь ничего не взорвете».
Неистовое пенсне Плетнякова и стена, ощетинившаяся винтовками за его спиной, подействовали на особиста. Он подал знак водителю сворачиваться. Тот хэкнул недовольно, метнул окурок в мокрую темноту, но спорить не стал.
- Поел – убери за собой, - загоготал кто-то им вслед, - скатертью дорога, - подхватили в толпе. Водитель, не останавливаясь, словно тигр, загоняемый в клетку ненавистным дрессировщиком, повернул голову, чтобы запомнить обидчиков.
НКВДшники, зло фырча мотором, давно съехали со двора, партизаны, шумно и весело обсуждая произошедшее, вернулись в свои временные казармы, а Щедрин всё еще мок у Западных ворот, размазывая по щекам слёзы торжества.
***
За час до рассвета Плетняков предоставил в распоряжение Щедрина два автомобиля с заполненными до отказа баками и 4 человек для погрузки–разгрузки. В тот же день первые 43 ящика были отправлены в Ялту. Комиссар сам вызвался сопроводить груз до порта и сдать его на «Армению». Однако исполнить задуманное ему не удалось. Когда машины уже огибали Ливадию, их заметил пилот «Мессершмитта из сопровождения возвращавшихся бомбардировщиков. Вывалившись ненадолго из боевого порядка, он снизился до предельно низкой высоты, прошелся из пулемёта по лобовым стеклам машин и помчался догонять своих. В Плетнякова, ехавшего в кабине первого ЗИСА, попало сразу две пули – в сердце и шею. Залитый кровью комиссар умер мгновенно. Отряд неожиданно остался без своего вожака. Никаких инструкций относительно коллекции партизаны, конечно же, не имели. Большая часть их даже не знало, что было в доставленных ящиках. Они, конечно, сунулись было на транспорт, но капитан Плаушевский наорал на них, требуя какую–то бумажку. Подавленные смертью Плетнякова, они безо всяких пересчетов и мер предосторожности спешно сгрузили ящики прямо в слякотный двор склада, чтобы поскорее вернуться в отряд с трагической вестью о гибели комиссара.
Казалось, оставленное без присмотра графское наследие должно было бы неминуемо погибнуть. Но вышло так, что Плетняков дважды грудью закрыл исторические ценности от уничтожения. Первый - еще при жизни - от взрывников–особистов. Второй раз – уже посмертно. Оказалось, что ордер, выданный на вывоз музейных экспонатов в Туапсе и далее до Ташкента, был безнадежно испорчен пулей и залит кровью комиссара, а потому предъявлению не подлежал. Капитан «Армении» вполне обоснованно требовал новый. Привези он на Большую землю без предписания высших чинов вместо раненых солдат холсты и книги, его бы попросту отдали под трибунал. Так сотни гравюр, картин, ковров, столовых наборов – 43 ящика культурных реликвий – остались брошенными в порту. И это, как ни странно, спасло их. Днем позже переполненный людьми морской транспорт «Армения» при выходе из порта была разломлен надвое торпедой, пущенной с самолёта, и на глазах тысяч провожавших, практически мгновенно затонул. Катера сопровождения смогли спасти всего несколько человек.
А уже 8 ноября 1941 года в Ялту вошли немецкие армейские части.
***
Во внутреннем дворе севастопольских малоэтажек, среди таких же, как она сама, развалюх, пылилась третий день раздолбанная, тонированная BMW. Сидевшие в ней трое крепких парней, бессменно присматривали за свежеобрешёченными окнами на первом этаже.
- …Короче, мы, в принципе, готовы его принять, но выползает эта падла только днём во двор… Но, Карп!... здесь всегда столько людей… То есть надо дождаться, чтобы он остался один? Да, босс, сделаем, – сидевший на задних креслах нервно нажал на кнопку прекращения разговора.
- Значит решение принято? – спросил водитель, повернувшись к разминавшему затёкшие ноги товарищу.
- Конкретное, Ёрш, конкретное, - хмуро подтвердил тот.
- То есть валить, да?
- Назад дороги нэма. Бывают в жизни нюансы. Знаешь, как за такое могут прижать? То есть ты понимаешь, на что идём?
- Понимаю, Косарь, не малой.
- Теперь смотрите. Он на первом этаже, так? Так. Сосед у него – алик, постоянно торчит у подъезда. Саня, пойди, купи ему ящик бухла, скажи, что ангелы с небес передали, - Косарь засмеялся, - он в жизни потом ничего и не вспомнит.
- Да ему и стакана хватит, а ты – ящик!
- Не жмись, Саня… вот, возьми, - он протянул деньги, - сходи, пока я тут с Ершом покараулю.
- Мне-то что, пусть хотя бы и ящик, - согласился Саня и послушно потопал в ближайший «Пуд».
- А этот?… Фима… Вой не поднимет?
- Не знаю, все возможно. Ну, как узнать, поднимет - не поднимет? В крайнем случае, спишут на суицид. Устроим ему в этот раз удачную попытку. Он уже раз так делал, потом дурке лежал. Что-то у него в голове явно не в порядке, он столько лет по горам лазил, все тайники какие-то искал... Так что у врачей объяснение будет.
- Понятно, кстати, я пробил, куда он ходит. К банкоматам валютным.
- Видимо, ждёт, крыса.
- Да. Теперь вопрос к тебе, Ёрш, самый главный. Ты сам как, не спрыгнешь?
- Я?!
- Смотрю ты какой-то мёртвый в последнее время. Задумал чего?
Ёрш напрягся, задышал часто, опустил стекло двери и зачиркал зажигалкой. Выручил вернувшийся гонец.
- Хоть ноги размял, может, давайте, парни, уже ускоримся?
- Как ты хочешь ускоряться? – поддел Саню Косарь, - Карп сказал: «Светиться нельзя!», значит, сидим, ждём.
- Это будет полный отстой. Поверь, Косарь, на ушах будет стоять весь Севастополь, если что не так у нас сложится, и он соскочит. Только утихомирилось с весны и тут опять… Скажут, карповские ни о чём…
- Косарь, а что потом? Ведь это очень серьезно.
- Я понимаю. И Саня понимает, Косарь начал закипать, - мы тут все понимаем, что это очень серьезное дело. Как мне сказали, надо только выяснить и всё, а если что, то пусть он исчезнет, и никто нигде никогда его не найдет.
- Мой человек врать не будет, говорил, будто бы этот, - Саня мотнул головой в сторону окон, - мотается на Донецк, воюет там или барыжит… непонятно.
- Вот я вам и говорю, надо везти его туда живым, – настаивал Ёрш.
- Только живым и надо его туда доставить... – подтвердил Косарь. - А там уже сделать так, чтоб его на поле боя нашли.
- Короче, вальнуть, да? Грубо говоря, - оживился Саня.
- Не мне тебе рассказывать.
- Ну, я понял.
- Что нам светит? Тьфу, тьфу, тьфу, конечно. Это ж если что, то нас по полной программе проведут? - тревожился Ёрш.
- Не, ну раз уже взялись, я думаю, надо доделать до конца это всё.
- Вы то, готовы, если что отбрыкиваться?
- Что? – не понял водитель.
- Я имею в виду, если выйдут на ваши номера телефонов, найдут, когда вы с ним там созванивались. Менять номера ни в коем случае нельзя. Это будет подозрительно. Пусть он там выключенный, но он твой. Понимаете? Вот, не дай Бог что, как будете выворачиваться? Какие отходняки? По какой теме, спросят, вы с ним перетирали? Я, вот, допустим, знаю, если пробьют меня, скажу, что отзванивался по замене двери и по установке решеток на окна. Я действительно с этим завязан. Ну, а вы?
- Хм, ну, мы, Ёрш, с тобой понятно, ты - давнишний знакомый.
- Ну, дело вот в чём. Вы продумывайте, не спеша, вот эти вот все моменты, какие могут выплыть, до самых мелочей продумывайте. Связь, связь у нас с тобой, Ёрш, была, запомни это. Я то же самое буду говорить. Мол, ты собирался жениться. Я рекомендовал подарок подыскать у этого Фимы. Вот и всё.
- По поводу свадьбы. Ха-ха. Свадьбы-то не будет, - оживился Ёрш.
- Что-о-о? – удивленно протянул Саня.
- Я на днях поехал с её родителями в село. На второй день посмотреть базу, домики заказать, беседку там выбрать, ну чтоб шашлыки жарить и всё такое. Она дома осталась.
- Ну?
- Вот и ну! Вернулись, а там немножечко неудобная ситуация получилась. Не один я у неё оказывается.
- Ты придумал это или в натуре попал?
- Нет, это я вам в натуре говорю, - Ёрш с досады сильно ударил ладонями по кожаному рулю.
- Догадываешься, или ты видел это всё?
- Видел.
- Ну, тогда всё, накрылась свадьба, - присвистнул Саня.
- Вот ты спрашивал, Косарь. Я думал, женюсь, от Карпа уйду к тестю. У того тоже везде свои прихваты. Хватит уже с меня всех этих дел.
- Неожиданно… значит, точно надумал уходить? – спросил Косарь. Ёрш, не отвечая, кивнул. Косарь сменил тему, - ладно, парни, смотрите сюда. Самое главное в квартире не перепутать картины. Нужны только те, что нашла эта крыса.
- Смотрите, смотрите, кажется, он… и не один идёт, с ним кто, видишь?
- Кто этот второй? А он тут зачем? – забеспокоился Ёрш.
- Валим обоих?
- Почему сразу валим? Сначала выяснить надо!
- Выпустишь, а он – сдаст. Так что его точно! Короче, без разницы, либо здесь, либо в Донецке, правильно?
- Нет, не без разницы. Желательно его отсюда увезти, - уточнил Косарь.
- Вывезти, я понял, и там его. Вопрос в другом, как по дороге не попасться.
- Нет, это не он! Показалось…Да не переживай ты так, не попадется нам никто по дороге, главное, на Мелитопольском посту не спалиться, - успокаивал Саня Ерша.
- Там – да, если он только слово одно скажет…
- Да никто ничего не скажет. Передоз надо организовать, - предложил Косарь.
- Передозом его валить? Я понял. Чётко будет! – обрадовался Саня.
- Чтоб он в дороге вёл себя культурно.
- Я понял.
- Его нужно посадить и везти просто, как пьяного.
Ёрш приободрился, выбросил только закуренную сигарету, закрыл окно.
- Кстати, пробили симферопольских, которые ему картины за бугор вывозили. Ими уже серьёзные люди занимаются.
- Короче, давайте подытожим. Вернётся, мы его резко принимаем. Но тихо и вежливо. Телефон сразу забираем, чтоб он не успел ни одной кнопки нажать. Всё выясняем, где брал картины, где ещё лежит. Будет упираться, придётся объяснять. Потом колем ему дозу и везем.
- Он на поле боя погибнет за родину, как говорится, - вставил Саня.
Все замолчали. Вспомнив рассказ Ерша, Косарь опять развеселился.
- Ну та, Ершака, можешь поднять настроение…Вот этот тесть твой. Он уже теперь уже как бы и не тесть.
- Ну, уже как бы да, но отношения с ним у меня хорошие. С ним и с тещей бывшей.
- А он в курсах?
- Конечно, мы же приехали все.
- И что он говорит?
- Да ничего не говорит. Он ей по морде наездил хорошо. Мама тоже её «благословила»… шваброй.
- Так что ж случилось такое, не пойму?
- Короче, раньше у нее был парень, военный. Полтора года назад он уехал, типа, его перевели по контракту куда-то на Россию служить. Они не созванивались, не созванивались, не переписывались. Он исчез. А тут я нарисовался. Гуляли там, отдыхали, море, цветы…
- Ага-ага, любовь! – вставил Саня.
- Любовь… До свадьбы дело дошло и вдруг этот резко приехал, только я не знал. А ещё так получилось, что мы сначала собирались вместе ехать в Орлиное. Там домик для новобрачных, ну и всё вот это вот.
- Ага-ага, ну и?
- Ну и тут она мне начинает втирать, типа, вот, мне надо ещё по поводу платья поехать, по поводу торта встретиться, типа, давно договорилась на это время и, типа, она не может перенести, и пятое-десятое, типа, чтобы сами без неё ехали. «Что, ты не выберешь для нас домик?» - спрашивает. Я говорю: «Ладно, оставайся». Мы как-то даже этому не придали особо значения.
- Ты прости, братан, что я смеюсь. Может она просто девичник себе устроила?
- Да подожди ты, - Сане хотелось узнать окончание этой комедии, - а вы что? - А мы поехали, порешали всё и быстро вернулись.
- Что, он ещё дома был?
- Да. Они не думали, что мы так скоро приедем, и ему ка-а-ак прилетит...
- И он ничего не спросил? Не объяснял? – уточнил Саня.
- Нет, его просто спустили с лестницы. Тесть… Бывший.
- А-а-а. Здоровый тесть?
- Ростом чуть ниже меня, но всю жизнь в спецуре прослужил.
- Боевой?
- Да. Боевой. Побывал много где. ЧОП у него там. Банки-шманки охраняет, все дела, сам знаешь. Говорит, давно ко мне присматривался. Спрашивал, не замазан ли я по мокрому. Ну, ты же знаешь сам, мне на это всегда везло. Мимо проходило как-то. Я и сейчас за то, чтобы  не брать грех на душу, – Ерш, перекрестившись, пошептал что-то губами и продолжил - тесть сказал, замом сделает, Я сомневался, думал, если уйду к нему, все скажут, что сам Ерш ничего не мог, кроме как шестерить у Карпа и только благодаря невесте попал на теплое место. А теперь после этого «девичника» руки у меня развязаны. Я поговорю с Карпом. Объясню все, что ухожу. Новую жизнь начну…
Во дворе показался крепкий невысокий мужчина с объемной сумкой. Он подошел к окнам, за которыми следили пассажиры BMW, проверил на прочность недавно установленные решетки, удовлетворенно улыбнулся и пошел к подъезду.
.- Смотри, смотри, - засвистел Саня, - идёт! Один! И никого во дворе.
- Двинули за ним, парни!
- Ёрш, вперёд!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
 ***
В своем воображении Щедрин неоднократно представлял первый день новой жизни. Строил догадки. Как это будет? С чего начнут немцы? Ему было так страшно, что даже любопытно. От холода и переживаний не спалось, за стеной у Антоновых часы пробили четыре. Надрывно и долго кашлял Владимир Алексеевич. Щедрин натянул одеяло на голову, пытаясь согреться.
Не могут же они убить всех, - рассуждал он. - Просто физически уничтожить. Расстрелять или повесить. Это как–то… не по–человечески. Немцы же - цивилизованные люди. Да и не зачем им это делать. Кто тогда будет им строить, кормить, пахать, сеять, строить? Значит, убьют не всех. Полстраны под фашистами. И ведь живут же как–то. Страдают, конечно, но живут!» – не сказать, что от осознания этого Щедрину сильно полегчало, но всё же. Навязчивая мысль крутилась, не давая уснуть. «Вот придут. Объявят, наверняка, о новых порядках. Что-нибудь запретят. Что-нибудь отберут. Ну, посадят кого-нибудь. Не могут не посадить! Тогда в 33–м следователь ОГПУ так и сказал, что посадит нас просто по разнарядке на контриков. А чтобы меньше дали, предложил показать против себя на обвинении. Или против Сапожникова с Воронцевичем. Кто тогда согласился, так и осталось неизвестным. Сослали-то всё равно всех, причём по разным местам. Вот и сейчас придут немцы и посадят. Но кого? За что? Под каким предлогом? На рынке говорили, что Гитлер разрешает грабить только первые три дня. Главное, пережить это. Я-то справлюсь. Но что будет с музеем? С дворцом… и парком? Со всеми ними? или…нами… ими…или».
Лунный свет заполнил всю комнату. Щедрин оделся и вышел к морю. Плотный воздушный поток гнал в парадном строе облака, подсвечиваемые полным ярким диском. Ветер хлопал полами его пальто, порывом унес в гладкое море шляпу Щедрина и погнал ее мерцающей дорожке. Холодное сияние нарастало, сначала оно заняло четверть, затем половину неба и, наконец, свет поглотил самого Щедрина, пронзив его тело миллиардами колких лучей. Щедрина потянуло вверх, выше, выше облаков, выше света, выше гор, стало тревожно и тяжело дышать. Щедрин увидел с разных сторон от себя две каменные громады, с неровными поверхностями, наподобие метеоритов или целых планет, движущиеся друг навстречу другу, и только он, Щедрин, им преграда, только он способен предотвратить их губительное столкновение. Пот заливал стекла очков, руки и тело дрожали, но он держался, казалось вечность. Вдруг напряжение спало в один миг, и гиганты растаяли в бездушной пустоте. Обессиленный Щедрин рухнул на берег и…проснулся.
 
***
Невероятно, но первых немцев в музей Щедрин позвал сам. Причиной тому были румынские солдаты, ставшие во вторник лагерем в Нижнем парке дворца. Шумные, грубые, какие–то неопрятные они сразу вызвали в Щедрине стойкое чувство брезгливости. В первый же вечер была устроена пьяная гулянка прямо на газонах магнолиевой рощи, за которыми сотню лет трепетно ухаживали садовники дворца. В четверг, несмотря на непогоду, все повторилось. Вновь до глубокой ночи играла музыка, нарочито хохотали невесть откуда взявшиеся девицы, офицеры, соревнуясь, открывали стрельбу по бутылкам, птичьим гнездам, чашечкам итальянских фонтанов. Окончательно освоившись к субботе, румынские кавалеристы от безделья и безнаказанности гарцевали на холеных конях по знаменитой лестнице Южного фасада. Последней каплей, переполнившей чашу терпения Щедрина, стала игра на паркете дворца мраморным шаром, отбитым от скульптурной композиции. Десятки лет по этим комнатам ходили только в войлочных тапках, дышать боялись, берегли наследие старых мастеров, а тут такое варварство! Щедрину казалось, что не шар то катится, и не лак трещит, а сердце его, разрывается от бессилия и ненависти. «Остановитесь, прошу вас!» – крикнул он  румынам почему–то на-немецком. Это подействовало. В повисшей тишине Приемной залы Сергей Григорьевич, словно арбитр, назначивший штрафной удар, прошагал до шара и, еле дыша, снял его с драгоценнейшего покрытия, по которому уже раскинулись паутины трещин.
***
Утром Щедрин надел свой парадный костюм, который он берег для экскурсий иностранным делегациям или высоким московским гостям, и отправился в бывшую усадьбу графини Г-ной, где, по его предположению, вслед за горисполкомом должна была разместиться комендатура.
В очках с толстенными стеклами, шляпой в одной руке и ядром в другой, Щедрин выглядел весьма комично. Торговки хихикали ему вслед, а патрульные жандармы уступили дорогу.
«Как банально», – улыбнулся Щедрин, увидев полотнище со свастикой именно там, где еще недавно развевался красный стяг. Выдохнув, и переложив доказательство вины румын из одной руки в другую, он гордо прошел мимо удивленных часовых. Немцы при виде столь уверенного в себе русского приветствовали его, словно офицера.
В небольшой приемной было многолюдно и душно. В очереди ожидали бывший главный инженер алупкинской МТС по фамилии, кажется, Стаценко и незнакомая Щедрину еврейская парочка в возрасте. Дама сидела на венском стуле и теребила платок, покрывавший верх корзины. Руки ее мужа оттягивал потертый чемодан. У самого входа в кабинет коменданта за столом под зеленым сукном сидел Степан Устименко, бывший директор продовольственной базы. Увидев Щедрина, Устименко широко ухмыльнулся, отложил конверт, вытер влажные ладони об выпирающий живот, перед тем как протянуть руку.
– Сергей Григорьевич, дорогой, вот и Вы к нам пожаловали! – обрадованно загудел он, вставая навстречу Щедрину.
Рука Устименко повисла в воздухе.
– Я не к вам, - Щедрин почувствовал тошноту, так ему было противно и неловко из-за непринятого рукопожатия, - я - к коменданту.
– К господину коменданту, Сергей Григорьевич, – насупился Устименко. – Так тут все к нему, - он грузно вернулся за стол, - за ним держись, – он показал на инженера, смял вдруг конверт и бросил в ведро. Щедрин отвернулся и стал смотреть в южное окно. Море было скрыто туманом, а во дворе два дружинника ругались с неуступчивой торговкой свежей выпечкой. Не сойдясь в цене, один из них потянул весь плетеный короб на себя. Тощая подвязка не выдержала натуги и разорвалась, баба шлёпнулась задом в грязь под издевательский смех грабителей.
Щедрин повернулся и поздоровался с вошедшей врачом санатория им. 10–летия Октября Павловой, очень удивившейся Щедрину.
- Какими судьбами, Анна Николаевна?
- В госпитале не хватает лекарств и бинтов, принесла списки необходимого, видимо, придётся ехать в Симферополь. А Вы? По бухгалтерии пекарни? – тут она заметила шар, – или…
Щедрин молча покачал головой. Тяжкая ноша уже давно и основательно измучила его, но расстаться со своим крестом, пусть и принявшим такую необычную форму, он не мог. Объяснить цель своего визита Павловой Щедрин не успел, в это время показались от коменданта супруги-евреи, она – в слезах, и Устименко напомнил: «Не забудь, господин комендант».
В отличие от натопленной приемной у коменданта было прохладно. Через приоткрытую форточку ноябрьский ветер надувал благородную штору, неспешно перебирая ее бархатные складки. Комендантом оказался подтянутый капитан лет сорока пяти с зачесанными назад светлыми редеющими волосами. Над левым нагрудным карманом Щедрин заметил двухрядную планку. Строгий по должности взгляд растаял при виде столь нелепого посетителя. Улыбка на мгновение вскинула верхнюю губу офицера. В углу за небольшим бюро, уставленном чернильницами, сидел секретарь, исполнявший и обязанности переводчика.
– Что это у Вас в руках, надеюсь, не бомба?
– Нет… господин комендант, - памятуя о наказе Устименко, сказал Щедрин, - бомба не наш метод. Мы люди культуры. Я из музея графа. Вел экскурсии.
– О чем просите?
– Прошу?
- Здесь все о чём-то просят.
- Как я могу к Вам обращаться, господин комендант?
– Капитан Гаус, если Вам будет угодно.
– Господин капитан Гаус, я не прошу, я пришел предложить вам сделку.
– Вот как. Неожиданно. Прошу, присаживайтесь.
Щедрин наконец–то освободился от своей мраморной вериги. Накрыл её шляпой. Размял уставшие кисти. Капитан простучал мундштук, закурил.
– Итак.
– Господин комендант, я служу в музее…
– Вы директор?
– Я смотритель, - уклончиво ответил Щедрин, - мне поручено сохранить имущество музея.
– Сохранить? Для кого? Для Советов? Вы еще на что–то надеетесь?
– Для всего человечества. Культурные ценности равнодушны к политике, – заметив, что комендант кивнул, Щедрин приободрился. – В нашем музее за 100 лет собраны богатейшие коллекции книг, скульптур, картин.
– Картин? Это интересно!
Щедрин понял, что проговорился, но быстро нашёлся.
– Копий, господин комендант. К сожалению, в нашем музее были только копии. Подлинники, - Щедрин замялся, - находятся совсем в других местах. Но вот сам дворец весьма оригинален. И теперь он под угрозой. Я пришел сообщить Вам, что еще неделя и эти румынские варвары разнесут его по своим кибиткам. Они устроили склад амуниции и продовольствия в залах. Вчера они разрушили балюстраду, – смотритель продемонстрировал коменданту шар. – Завтра примутся за сам дворец. Вряд ли господам офицерам из Германии захочется посещать развалины. Я предлагаю восстановить экспозиции и открыть музей для экскурсий. При дворце находится его бывший директор, Антонов Владимир Алексеевич, он мог бы все наладить.
- А почему он сам не пришёл?
- Он болен, ревматизм, спина, - Щедрин заохал, театрально схватившись за поясницу. Гаус и переводчик заулыбались.
– Это весьма похвальное предложение. И очень неожиданное. Вы просите не для себя. Как Вас зовут? Где Вы родились?
– Щедрин Сергей Григорьевич. Мои предки жили в Москве со времен Екатерины Великой.
– О! Екатерина, да. Я слышал, она была немка. Но она правила вами русскими.
– Да. Более тридцати лет.
– Вы еврей?
– Нет, господин комендант. Мой отец - богатый вяземский дворянин из смоленских земель. Если бы мы были евреями, нам бы не позволили жить в Москве.
– Я не знал, - признался Гаус, - весьма предусмотрительно… Видимо, на Петербург это правило не распространялось. Вот они там и устроили революцию.
Комендант задумался. Он подошел к окну и отдернул штору. Мягкий свет наполнил кабинет. Предложение этого русского выглядело заманчивым, и по времени было как нельзя кстати. Берлин требовал от администраций всех уровней установления долгосрочных контактов с местным населением. Возобновление функционирования полноценного музея в непосредственной близости от линии фронта, свидетельствовало бы об уверенности вермахта в скорой победе, торжестве нацистской культуры и немецкого духа. Это, наверняка, понравилось бы не только Манштейну, но и самому Розенбергу.
– Сколько Вам нужно времени, чтобы восстановить музей?
– Это невозможно, пока во дворце хозяйничает румынская кавалерия.
– Я это возьму на себя. Сколько времени…
– Две недели, господин комендант.
– Я Вам дам… три дня. Через три дня ждите меня к себе... герр профессор.
Комендант вернулся за стол, снял трубку телефона. В кабинет немедленно вошел унтер.
– Выдайте господину Щедрину свидетельство на руководство музеем во дворце графа. И вышвырните этих румынских варваров из парка. – Провожая Щедрина через приемную, он показал ладонь с поднятыми вверх большим, указательным и средним пальцами «Три дня, герр профессор, три дня».
Павлова недоуменно вскинула брови. Устименко был вне себя от успеха музейного выскочки: «В горах широких дорог не бывает, еще встретимся».
***
Как на крыльях летел обратно Щедрин. Он не замечал холодного пронизывающего ветра, разогнавшего утренний туман, а мрамор уже не казался ему таким уж тяжелым. «Веселится и ликует весь народ!» - гремело в его голове. Идеи, как обустроить музей, рождались во множестве, наслаивались одна на другую, торопили и будоражили, Глинка то и дело сбивал шаг на детский танец. Даже подкрадывающийся жар еще не мешал радости. Дворец будет жить! «… и ликует весь наро-о-од». Щедрину так хотелось поделиться своими новостями с Антоновыми, что он первым делом отправился к ним.
– Владимир Алексеевич, Варвара Андреевна, у меня для вас потрясающие, да что там говорить, просто восхитительные новости. Нам оставляют дворец! Завтра должны съехать румыны из парка. Вы соберете всех и объявите, что музей возобновит работу. Владимир Алексеевич, Вы будете руководить всем, как раньше, - Щедрин говорил взволнованно и даже торжественно, - мы сохраним дворец. Я был у коменданта, капитан Гаус оказался весьма благородным и дальновидным человеком. Он нам очень поможет.
– Нет. Сергей Григорьевич, я категорически отказываюсь поверить в то, что слышу. Вы полагаете, что я пойду на службу к фашистам? Я не заслужил такого унижения.
- Володенька, тише, тише, - Варвара Андреевна обняла супруга сзади за плечи.
- Может я не так как–то выразился? – опешил Щедрин.
- Все так, все так. Только попрошу Вас, уважаемый товарищ Щедрин, оставить нас с Варварой Андреевной. И в прямом, и в переносном смыслах. Покиньте наш дом и никогда, я настаиваю, никогда более не обращайтесь ко мне ни с этим, ни с другими подобными предложениями.
Антонов со стоном поднялся, достал ключи от директорского кабинета, сейфа и с силой бросил их на пол. Щедрин был раздавлен. Он молча поднял связку и вышел из комнаты. Побитым псом, склонив голову, и постоянно спотыкаясь о брусчатку, побрел он во дворец. Остановился в нешироком проезде, ладонями оперся о холодные камни стены.
– Господи, почему же меня все оставили? Если брошу я начатое, что же будет со всеми нами?
Продрогшим, с отсутствующим взглядом нашел Щедрина Амди во время очередного обхода. Отвел его к себе домой, отогрел, укрыв бараньими шкурами, насильно накормил горячим бульоном. Но было поздно: Щедрин слёг.
***
Анна Николаевна Павлова тысячи советских граждан поставила на ноги в свою бытность пульманологом, еще больше, когда стала главврачом одного из ведомственных санаториев, расплодившихся по инициативе наркома Семашко. К Павловой ехали со всей страны за ее поистине безошибочными диагнозами. Славилась человеком добрым и отзывчивым. За чинами и наградами не гналась. Не того характера была, да и времени на карьеру не хватало. В партию не вступала, а ведь звали и не раз, хотя и знали за ней один несоветский пунктик: глубокую религиозность. В доме Анны Николаевны икон было несчесть, Незаметно от всех постилась, а отпускное время тратила на посещение святых мест. Где только Павлова не побывала за столько лет: на Валааме, в Оптиной пустыне, Троице–Сергиевой лавре, пока не позакрывали монастыри и храмы по властной прихоти. Начальство на Павлову косилось и даже поругивало. Но так как вера ее была тихая, на люди не выносимая, то сходило это с рук доктору долгие годы. Но аукнулось это Павловой, ой, как аукнулось. Не нашлось для неё места на кораблях ни в первую волну эвакуации, ни позже. Значит такова моя миссия, смиренно сказала себе Анна Николаевна и продолжила честно трудиться. Сначала при развернутом в конце лета в санатории красноармейском госпитале, а когда над городом затрепыхались свастики, то и тогда она, ни на день не прерываясь, вышла на службу, выхаживала больных и раненых без учёта национальностей и званий.
***
Сергей Григорьевич метался в постели, слабея с каждым часом. Татарские зелья не помогали, жар усиливался, и мать послала за Павловой к исходу четвертого дня. Шустрый Амди, смешивая языки, попытался рассказать о болезни, но из всего сумбурного объяснения Анна Николаевна поняла только, что дела совсем плохи. Она поспешила к Щедрину с саквояжем полном лекарств и инструментов, не забыв захватить любимую иконку св. Пантелеимона Целителя, подаренной ей когда-то настоятельницей Дивеевского монастыря. Опираясь на свой богатейший опыт, Павлова диагностировала долевую пневмонию на фоне глубочайшего истощения организма. Она немедленно затребовала у немцев санитарную машину. В ту же ночь его перевезли в госпиталь. Борьба за жизнь Щедрина длилась четверо полных суток. На пятый день интенсивной терапии, усиленной павловскими молитвами, Щедрину стало заметно легче. Глядя на его отросшую бородку, худобу и какую–то по–детски искреннюю беспомощность, Анна Николаевна прятала мягкую улыбку за марлевой повязкой.
Однажды вечером она зашла в палату к Щедрину. Павлова догадывалась, что есть тайная причина столь неожиданного приступа. И ей непременно нужно было понять какая.
– Что с Вами случилось в ту ночь, Сергей Григорьевич? – спросила она его.
– Разве есть что–то, чего Вы не знаете? Мне сказали, я громко бредил – улыбнулся Щедрин.
– Думаю, да. Я помню, что Вы были у коменданта. Не волнуйтесь, я не знаю, о чем Вы с ним говорили. Он пришел во дворец, чтобы выгнать румын, но не застав Вас там, сначала разгневался, но, узнав причину Вашего отсутствия, явился сюда.
– Он был здесь? – взволнованно спросил Щедрин.
– Да. Видели бы Вы, как подскочили Ваши соседи, – Павлова улыбнулась. – Он затребовал, чтобы Вам были предоставлены лучшие условия.
– Анна Николаевна, я могу быть с Вами откровенным? – и, не дожидаясь ответа, продолжил – Думаю, да. Кроме Вас мне не с кем обсудить свой выбор. Я принял решение возобновить деятельность музея, как будто не было, и нет ничего. Ни новой власти, войны, всех этих румын… Дворец – ведь это же не просто строение, в котором жил граф. Парк – это не просто пространство, с деревьями, фонтанами и дорожками. Это настоящий мост между веками и эпохами. Это храм, в котором осуществляется таинство передачи информации, таинство связи поколений при помощи архитектуры, картин, ваз, гравюр и книг.
– Храм… – в задумчивости повторила Павлова. – Тогда картины – это иконы?
– Вы меня понимаете! – воскликнул Щедрин. – И храм не должен быть разрушен. Никем, слышите меня, никем! Никто не сможет меня остановить.
– Сергей Григорьевич, я буду молиться за Вас и Ваш музей. Храни Вас Господь.
Павлова перекрестила на прощание Щедрина и спешно вышла из палаты.
***
Тяжёлый табурет был направлен Фимой в голову гостя, в голову он и попал. А если быть точным – в нос, который тут же стерся с головы, а точнее – с лица. Хлынула первая кровь на бельгийский палас, Фимину гордость. Чужак молча осел, обрушив резной буфет с тончайшим хрусталём на испанскую коллекционную плитку. Моментально по батарее отозвался истеричная соседка. Безносый больше не двигался, и не потому что не хотел. И это точно было последнее, что вызвало радость педантичного Ефима Гершензона. «Вот тебе, Ерша,  и девичник, вот тебе и новая жизнь. Не бывает ее, Санечка, не бывает. Все это одни слова», - услышал Фима от старшего. Дальнейшее он понимал с трудом в редкие периоды возвращения сознания. Били его долго и часто. Спрашивая, но не предъявляя. Били и пили. С закуской и без. Фима молчал. Его били в беспамятстве и в память о том, кого они называли Ершом. Били от злости и от бессилия. По крови на правом плече и глухоте с той же стороны, Фима понимал, что барабанной перепонке пришлось туго. По онемевшим пальцам, что и им – труба. Товарищи прерывались только для того, чтобы пожаловаться по мобильному о том, что дело с места не двигается. К ночи в квартиру Гершензона явилось еще двое, чтобы предоставить вечности Ерша. Стёртые кляпом зубы очень болели, особенно, когда мучители вливали в Фиму принесённое ими же детское питание. Значит, он им нужен живым, очень нужен, раз кормят. А пальцы, ну что ж пальцы. На второй день сквозь слёзную пелену, не фокусируясь, проступил дорогой пиджак местного пошива, за ним следом – чужой, стильный.
– Босс, кто это?
Ответ босса Фиму удивил.
–Что ж вы, …, наделали? Что у него с ногами?... Вы зачем ему ухо тронули? – пиджак поводил перед глазами Гершензона сложенными в пучок пальцами, громко пощелкал, проверяя реакцию Фимы. – Э-эй, болезный. Ты меня слышишь?
Фима сомкнул веки.
***
Поправившись, Щедрин первым делом отправился в канцелярию. Изучив штатное расписание и личные дела, он отправился по домам сотрудников музея с приглашением вернуться на службу. В назначенное время Щедрин выступил перед двумя десятками собравшихся, среди которых были и обычные горожане, откликнувшиеся на расклеенные по рынку объявления и музейные. Они стояли перед ним, испытывая самые разные чувства.
– Товарищи… Господа… Коллеги…– подбирал слова Щедрин. Многие из вас подолгу служили музею верой и правдой. В комендатуре мне выдали свидетельство и, пока директор болеет, я вынужден исполнять его обязанности.
Толпа зашумела.
Присланный Гаусом Устименко, стоявший отдельно от всех, поднял пятерню, призывая тишину.
– Тихо все. Я, как назначенный бургомистр, - тут он расправил плечи, - подтверждаю эти слова. Господин комендант требует, чтобы все вернулись к работе. Неявка будет расцениваться как саботаж, и к виновным будут применены самые строгие меры.
– Я вам приказывать не могу, я прошу вас помочь мне сберечь дворец. Я хочу вернуть экспозиции и вновь открыть здесь музей!
– Открыть музей – ахнули в толпе. – Да за кого нас тут принимают? Что нужно делать? Продаться фашистам? А где экспонаты? Ишь ты, директором захотел стать? – посыпались самые разные вопросы.
– За тех, кому небезразличен наш дворец, кто готов служить не власти, но вечному! Мне нужны дворники, садовники, сторожа, столяр, истопник, завхоз, и, конечно, смотрители. Но больше всего мне нужны друзья дворца! Ольга Александровна, Анастасия Герасимовна, Даша Степановна, я прошу вас, останьтесь.
И они остались. Остались почти все. Но причины были разные. Кто–то испугался угроз Устименко. Кто–то надеялся с помощью музея прокормить семью. А кто–то поверил, да–да, просто поверил в Сергея Григорьевича. В его искренность, убежденность и преданность делу сохранения истории.
Но были и те, кто ушел. Особенно жалко было расставаться с Ксенией Филипповной Арнестовой, старожилом музея, сухонькой старушкой, пользовавшейся среди сотрудников непререкаемым авторитетом. Десятки лет посвятившая музею, Арнестова все собрание смотрела Щедрину точно в глаза, но, не проронив ни слова, после окончания вышла из залы. Два ее сына были мобилизованы еще в июле. Муж в 36–м уехал в командировку по обмену опытом в Краснодарский край, по возвращении начал внедрять у себя в совхозе наработки кубанских виноделов, был обвинен в растрате после гибели привезенной для экспериментов лозы и безвестно сгинул в таежных лесоповалах. Шансов пережить голодную зиму у нее не было.
– Ксения Филипповна, Ксения Филиппов… – Щедрин догнал Арнестову уже во дворе у фонтана, – останьтесь, прошу Вас.
Арнестова брезгливо сбросила руку Щедрину со своего плеча, укрытого большой цветной шалью и поспешила прочь по промокшей аллее.
***
Из дневника Иоганна Кирхнера
7.10.41
Наш батальон прибыл в Тавриду. Парни, которые были здесь раньше нас, хорошо постарались. До самого побережья мы проехали, не встретив никакого сопротивления.
14.10.41
Похолодало. Видимо, из–за изменившегося ветра. Срочно пришлось заняться утеплением больших окон в учебных классах русской школы, которая теперь нам служит временной казармой. Наконец–то пришла почта, и многие получили посылки из дома. Хотя вес каждой ограничивается одним килограммом, это вызвало необычайный патриотический подъем. Все ходят довольные, много смеха, шуток и воспоминаний. Надо будет написать маме, чтобы прислала мой любимый красный свитер и шерстяное белье. Хотя подозреваю, что пока мою просьбу исполнят, мы будем уже в Севастополе на зимних квартирах. Большое спасибо Клаусу, что положил мое походное зеркальце для бритья. Брат написал, что гордится мной.
17.10.41
У нас первые потери. Ночью бандиты спустились с гор и напали на патрульных. Двоих из II–го отделения мы нашли со свёрнутыми шеями, третий пропал. Партизаны порезали провода, которые мы протянули с таким трудом. Вальтер слышал, что ночные вахты придется усилить.. Опять не будем высыпаться.
20.10.41
Всем взводом ходили в разведку по соседним деревням для определения мест обустройства засек против десанта русских. В заброшенном имении на высоком утесе мы наткнулись на родовое захоронение наших соотечественников Кёппенов/Келлеров, живших в этих местах сто лет назад. Три плиты, затерявшиеся среди сосен, еле видны из–за опавшей  хвои. Русские варвары проявили уважение и не стали разрушать или грабить чужие могилы.
21.10.41
Капитан Линден собрал татар на деревенской площади. Рассказывал о воле вероисповедания. Предложил восстановить мечети. Я думаю, это правильно. Человек должен иметь возможность обращаться к Богу. Даже если он раб. Русские бомбардировщики осуществляют налёты днём и ночью.
1.11.41
Праздник всех святых пушкари отметили утренним обстрелом позиций русских. Было несколько удачных попаданий, так как за горой начало сильно дымить. К ночи все стихло. Вахмистр считает, что русские выдохлись. Яблоки, присланные мамой, перемёрзли в пути по этой бесконечной стране. Раздал нашим, чтобы не сгнили.
3.11.41
Закончили подготовку к наступлению. Три дня почти круглосуточно мы обустраивались на самом берегу моря и на скалах над ним. Здесь очень красивые виды. Вальтер много снимает на камеру. Надо будет у него купить пару карточек. Особенно впечатляет продолговатая округлая гора. Склоны ее сплошь покрыты лиственным лесом даже там, где они почти отвесны. Местные называют ее «медведь-горой». Действительно, похоже. Огромная туша с небольшой головой склонилась над морем и пьёт.
08.11.41
В море на моих глазах наши самолеты безо всякого сопротивления потопили транспорт, заполненный беженцами. Два катера успели удрать на восток. Никто не понял, почему моряки не имели прикрытия, обычно у русских был перевес в воздухе. Наконец–то мы в Ялте - столице русского южнобережья. Русские отошли на Севастополь, оставив нам город в полной сохранности.
12.11.41
Я заметил, что сначала город был пуст, а теперь на улицах вновь есть люди. Заработали госпитали, рынок и вечерние заведения. Румыны регулярно устраивают танцы. Жандармы расклеили повсюду правила для населения. Произвели перепись иудеев. Гюнтер Опладен выстрелил одному жиденку прямо в лоб за то, что тот отказался нашивать желтую звезду. Еле сдержался, чтобы меня не вырвало.
16.11.41
Выдалось свободное время, и мы пошли к морю. Было весьма ветрено и большинство чаек жалось к самому молу. Мы начали бросать им сухари, но тут прибежали мальчишки, совсем дети, и стали вылавливать размокший хлеб из воды маленькой сеткой, привязанной к ветке. Мы с Вальтером смеялись над их забавными стараниями, потом направились в порт, посмотреть, не осталось ли чего после русских. Во дворе не было ничего интересного, кроме длинных деревянных ящиков. Два из них были вскрыты до нас. В одном были старые книги на русском, английском и французском, и свернутые рулонами картины. В другом – посуда. Видимо, какое–то старье, раз их тут бросили. Мне приглянулась большая белая салатница, расписанная синими цветами. У нас дома когда–то была похожая, пока я не разбил ее случайно в день благодарения. Я подумал, что было бы неплохо привезти маме эту салатницу в память о ее доброте. Она меня тогда совсем не наказала. Вальтеру понравился портрет молодой женщины с ребенком. Но забрать их с собой не удалось. Приехала машина с незнакомым офицером не нашей части и мотоциклисты. Вместе с ними был русский в очках с черной бородкой, говоривший на–немецком, к которому господин офицер обращался «герр профессор». Русский волновался, размахивал руками, показывал на вскрытые ящики и кивал в нашу сторону. Мы решили поскорее уйти. Но капитан оставил нас и мы с Вальтером грузили тяжеленные ящики, потом отвезли их в старинный замок какого-то русского графа. Я не запомнил его фамилии. На обратном пути капитан сказал, что выпишет нам документ на предмет позднего возвращения в часть.
20.11.41
Ходил к капитану за документом, но его направили в Севастополь, жаль, говорят, там большие потери.
28.11.41
Здесь становится небезопасно. Русские бандиты совсем осмелели. Взорвали мост в то время, когда по нему ехал грузовик из третьей роты с продовольствием. Тяжелый день для нас. Мы потеряли пятерых. Я их не знал. В газетах пишут, что Севастополь падет уже к Сочельнику. От постоянной сырости я получил насморк. Скорей бы уже прислали мой свитер.
30.11.41
Ходил вновь к капитану. Он сказал, что под Севастополем ранили его денщика. Предложил мне занять это место, после того как съездит в Симферополь.
4.12.41
День святой Барбары. Артиллеристы считают ее своей покровительницей. К вечеру многие, освобожденные от дежурств, перепились вина, и пошли ходить по городу. Мы с Вальтером стали свидетелями безобразной сцены: трое свиней зажали русскую девчонку в подворотне и потащили в сарай. Я подумал, а если бы с моей сестрой такое случилось? Они же совсем еще дети. Пришлось вступиться, пока они не наделали глупостей. От волнения она сильно плакала. Зовут Нонна. Проводили домой.
6.12.41
Неделю гонялись за бандитами по горам. Дважды попадали в засады. Ранено осколками трое из нашего отделения. Одного даже пришлось носить попеременно. Если б не лесник, показавший нам тропы и тайные проходы, нам пришлось бы плохо. На третий день он нас вывел на две землянки у заброшенной дороги. Мы застали бандитов врасплох. Первую мы забросали гранатами, потом мы в ней нашли останки трех обросших бородами мужчин и одной женщины, видимо, она была медсестрой, так как при ней была сумка с марлей. Из второй землянки партизаны побежали, как лисы от терьеров. Троих мы уложили на месте. Из норы начали стрелять, но ефрейтор тоже бросил туда гранату. Были ли у этого лагеря дозорные, я не знаю. Может и были, но они убежали, услышав взрывы. Еще три дня мы ходили по горам. Но больше партизан не видели. Зато лесник показал несколько схронов продовольствия, которые мы разобрали по мешкам. После возвращения каждому было предоставлено по два дополнительных дня отдыха и усиленное питание, как у господ офицеров. Раненых обещали представить к наградам.
7.12.41
Нахожусь на отдыхе после похода. Но тревога не оставляет меня. Днем сцепился в солдатской столовой с Гансом Ульбрихтом из третьей роты. Не люблю, когда ноют. Сидел за обедом и жаловался на то, как ему здесь тяжело. Не спит ночами. Ходил к врачу. Рассказал о том, как мы были в горах. Тот похлопал Ганса по плечу и пояснил, что если все будут к нему по такой мелочи ходить, то у него на всех шнапса не хватит. Опладен заметил, что же он будет говорить, когда окажется на переднем крае. Все засмеялись, а Ганс ударил Опладена чашкой с едой. Мы их еле разняли. Фельдфебель Эрни Фишер отправил Ульбрихта на гауптвахту. Справедливый человек.
9.12.41
Ночью этот слабак, Ганс Ульбрихт, повесился.
10.12.1941
Пришла почта, а с ней и мой красный свитер. Спасибо, мама, я так тебя люблю. Молюсь, чтобы у вас все было хорошо.
13.12.41
Бандиты чуть ли не каждый день нападают на патрули и конвои, крадут солдат. Постоянно слышно про подрывы и диверсии. При этом нам известно, что у них мало продовольствия и у многих началось бессилие из–за голода.
14.12.41
На рынке встретил Нонну. Она, узнав меня, поздоровалась и очень засмущалась. Объясняла что–то по-русски. Разобрать, что именно, я не смог. Хотя несколько слов знаю. Она говорит слишком быстро для меня. Нонна довольно симпатичная девушка. Ей лет 17. У нее темные волосы, задранный носик и очень живые глаза. Пообещала помочь мне найти словарь.
19.12.41
Поступило много раненых из-под Севастополя. Госпиталь переполнен. Настроение подавленное. Русские там дерутся как черти. Нашим войскам не хватает поддержки с моря. Приходиться штурмовать пехоте. Столько бессмысленности во всем этом начинании! Почему бы не дождаться весны?
25.12.41
Сегодня Рождество. Весь день думал о маме, Клаусе и нашем доме. Приходили ли к ним гости? Как папа себя чувствует после операции? Сейчас вечер. Нам выдали по бутылке местного вина на двоих, фунт рождественских кондитерских изделий, табак и по 2 шоколадки. Капеллан прочитал молитву перед строем. Все очень торжественно и трогательно. Загадал желание, чтобы скорее пришла весна, и фюрер придумал, как победить Севастополь.
27.12.41
После Нового года нас отправят на фронт.
28.12.41 Капитан Гаус договорился с командиром нашей роты о переводе к нему денщиком. Жаль, что расстаюсь с Вальтером. Но зато теперь у меня отдельная комната в доме, который принадлежит какой-то сумасшедшей старухе. Она постоянно ругает большевиков, проклинает их вождей. Причём делает она это даже тогда, когда её никто не видит.
31.12.41
Вчера я принёс капитану донесение из штаба, которое его очень встревожило. Он послал меня в заброшенный подвал, чтобы я тайком от хозяйки принёс старое вино её мужа, которое он предложил выпить и мне. Пока мы пили, господин Гаус рассказал, что к Керчи приплыли десятки советских кораблей, высадивших на берег десант. Русских было так много, что у командующего  42-м корпусом Шпонека не было никакой силы удержать рубежи. Упокой, Господь, души наших товарищей.
 
***
Наутро к Щедрину потянулись сотрудники музея.
– Сергей Григорьевич, мы пойдем, укроем скульптуры. Нужна рогожа, бечевка.
– И деревья, прошу вас, особенно меня беспокоит кораллловые. Я напишу в управу о необходимых материалах. Надо составить список.
– Обязательно, Сергей Григорьевич, с этого и начнем. Но где мы возьмем деньги? Нужны дрова, стекло, тряпье, в конце концов.
– Что-нибудь придумаем, а пока что… – Щедрин задумался, – пока что используйте ящики из-под экспонатов! И выставляйте  всё обратно в залы!
– Да как же это возможно?
– Да, мы развесим в музее и картины и гравюры. Иначе их будет очень легко вывезти. Погружай да вези. А так – пусть попробуют. Хочешь спрятать – положи на виду, я где-то читал об этом раньше.
– Но ведь немцы запретили трогать ящики!
– Что-нибудь придумаем.
Работа закипела. Доски пригодились не только для укрывания, но и для протапливания основных залов. Книги вернулись на полки библиотеки, картины известных мастеров на стены музея, но многие экспонаты бесхозно оставались еще в порту. И хотя за первую неделю удалось распаковать только треть, Щедрин понимал, что ему надо было срочно собираться в Ялту. Пришлось вновь идти к Гаусу.
– Мне нравится Ваше рвение, герр профессор, – начал вместо приветствия капитан, увидев Щедрина в своем кабинете, – Германия оценит Ваш вклад в дело общей победы.
Щедрин смущенно мял шляпу руками.
– Курите? – Гаус располагающе указал на пристенный диван с высокой дубовой спинкой, обтянутый кожей, у которого стоял низкий стол с хрустальной пепельницей.
– Нет, не стоит.
– Как Ваше здоровье? Я слышал, Вам нездоровилось. Как музей? Начали работать? Сколько стоит вход? – забросал вопросами комендант.
– Спасибо, уже поправился. Музей откроется в ближайшие дни.
Гаус сдвинул брови.
- Еще нет?
– Я собственно за этим пришел. Мы не можем открыться без основных экспозиций. Нужны машины и разрешение на вывоз из порта.
Щедрин рассказал о ялтинском складе с застрявшей там коллекцией музея.
– Надо спешить. Я поеду с Вами. Дежурный! – позвал Гаус. В комнату тотчас вбежал младший офицер. Вытянул руки по швам. Подбородок задран вверх.
– Слушаю, господин капитан.
– Два расчета охраны на мотоциклах и машину на выезд.
– Так точно, господин капитан.
Гаус и Щедрин спустились во двор комендатуры. Водитель услужливо открыл дверь «Хорьха» капитану, дождался, когда тот сядет, закрыл за ним и с не меньшим уважением повторил то же самое в отношении Щедрина. Один мотоцикл с пулеметчиком в люльке ехал впереди, то и дело застревая в грязи, второй позади по колее.
– Меры предосторожности, предписанные командованием, – развел руками Гаус.
– Партизаны?
– Бандиты! Скоро мы с ними покончим. И в первую очередь благодаря таким людям как Вы, герр профессор. Сейчас готовится крупная операция, стягиваются в единый кулак сразу несколько батальонов, способных очистить все горы вплоть до Симферополя. Мы не можем оставлять в тылу у армии, штурмующей Севастополь, такое количество вооруженных солдат.
– Вы полагаете, их много?
– По моим данным, более трех тысяч, разбитых на отряды. Но во многих есть наши информаторы. Они сообщают нам, что все больше бандитов понимает, что сопротивление бессмысленно.
– Господин капитан, почему Вы так откровенны со мной?
Гаус рассмеялся.
– Простите, герр профессор, меня за мой смех и еще больше за мой встречный вопрос: «А Вы сами, что думаете по этому поводу?»
– Вы не видите моего будущего без Крыма, а будущего Крыма без Германии?
– Совершенно верно, я безгранично верю в Германию и фюрера. Все разумные люди должны верить в него, как в нового мессию. Вы сделали свой выбор в пользу Крыма, а значит у нас с Вами общее будущее. Да и прошлое, впрочем, тоже. Крым, как Вы знаете, является арийской территорией.
– Я знаком с историей готских племён.
– Не сомневаюсь, герр профессор. После того как мы очистим эту землю от заразы большевизма, мы создадим здесь Готенланд. Уже решено, что Симферополь будет переименован в Готенбург, А Севастополь – в Теодорисхафен. Рано или поздно Крым очистят от негерманцев, а сразу после войны более двухсот тысяч южных тирольцев переселим в Крым.
– Тирольцев, но почему именно их? – недоуменно спросил Щедрин.
– По мнению руководства восточного министерства, Крым и климатически и географически, просто идеально подходит тирольцам, а по сравнению с их родиной вообще является землей, в которой текут реки из молока и мёда. Поверьте, герр профессор, их переселение не вызовет у них ни психологических, ни физических трудностей.
– Куда же денутся те, кто остался на полуострове?
– Это совершенно безразлично. Россия – достаточно большая страна, в ней всем найдется место.
– В этом я не сомневаюсь.
– Вам приходилось путешествовать, герр профессор?
– Приходилось. Я был на востоке в Сибири, и на Севере, у Белого моря, хотя и не по своей воле...
– Это, я знаю. Судя по Вашему немецкому, Вы бывали и в Германии. Возможно, даже неоднократно?
– Благодарю Вас, господин комендант. Но это не так. Я много учился.
– Надеюсь, что совсем скоро Вы окажетесь на моей родине. Мы почти приехали? Сориентируйте нас.
– Да, господин капитан. Здесь направо, потом прямо и еще раз направо до самого порта.
Водитель «Хорьха» посигналил впереди едущему мотоциклисту и жестами показал, чтобы тот уступил дорогу. Конвой въехал во двор.
***
Первое, что бросилось в глаза: ящики находились все эти ноябрьские недели под открытым небом. Значит, надо готовиться к тому, что экспонаты могут быть испорчены дождём. Щедрин продолжил изучать обстановку. Кроме родных дворцовых ящиков он заметил и другие, с маркировкой гурзуфского музея Пушкина. Почти все они были вскрыты. Значит, возможны утраты. По двору бродили немецкие и румынские военные. Один пехотинец держал в руках веджвудскую салатницу, украшавшую некогда гостиную. Другой пристально рассматривал «Черное море» работы Куинджи. Сергей Григорьевич, не дожидаясь, пока водитель откроет ему дверь, выкатился из машины. Гаус поспешил за ним. При виде офицера и пулеметчиков солдаты вытянулись, отдали честь и попытались незаметно покинуть склад. Капитан знаком остановил их, чтобы выяснить, не присвоили ли они чего. Щедрин метался по двору в крайнем волнении, пересчитывая ящики, оставленные партизанами комиссара Плетнякова. Не хватало семи. Щедрин беззвучно хватанул воздух, осел и на выдохе еле слышно застонал от бессилия.
Гаус приказал рядовым во всем помогать хранителю и уехал в горуправу. Повсюду валялись втоптанные в грязь осколки посуды, помятые гравюры, разбитые подрамники. Щедрин принялся собирать и упаковывать уцелевшие ценности. Гаус вернулся с грузовиком, развел руками, смущенно улыбнулся: один и тот дали только до утра. Двое пехотинцев, охрана и сам капитан, выбиваясь из сил, закончили первую погрузку, когда солнце уже падало за бесконечно далёкий морской горизонт, 18 опечатанных ящиков были перевезены на склад управы и сданы бургомистру Онищенко на хранение. Остальные 18 уже ближе к полуночи вернулись во Дворец.
Прощаясь, Щедрин жал руку каждому гитлеровцу, как старому знакомому. Напоследок подошел к коменданту: «Danke, Danke, Gerr Kapit;n». Капитан похлопал Сергея Григорьевича по плечу: «Einfaсh Gustav». Морской ветер налетел на площадь, завыл в башнях дворца, захлопала где-то вдалеке забытая ставня. Гаус как на плацу развернулся и зашагал к прогретому «Хорьху». Колючие снежинки бились об кожу плаща, мельтешили в свете фар. Щедрин вспомнил, когда уезжали НКВДшники, он совсем не желал их возвращения. Как же это было давно. И вот теперь он вновь провожает машины, но его пальцы не сжаты в кулаки, а губы не шепчут проклятий. Когда же он повернулся к музейным, то заметил по отведенным взглядам и неодобрительным покачиваниям головой, что далеко не все разделяют его позицию.
– Всем спать, завтра распакуем.
– До завтра, Сергей Григорьевич, до завтра.

***
Завтра пришли мыши. Размещенный фашистами в пустых парадных залах продовольственный склад, привлек стаи озябших и голодных грызунов. Согретые теплом частично протапливаемого дворца, они быстро распространились по всем залам, представляя серьезнейшую угрозу книгам и картинам. Даже прятаться в подвалы у них особой нужды не было. Зачем, когда прекрасные гнезда можно устроить прямо в наваленных тюках с амуницией в Голубой гостиной. Никакие мародеры, выдававшие себя за «любителей искусства», не смогли бы нанести большего ущерба, чем зимовка незаметных гостей. Дело выселения военных из дворца приобрело первостепенное значение.
Понимая, что открытое противостояние не сулит успеха, Сергей Григорьевич задумал обходной маневр. Интендантом был вороватый с вечно красным носом обер–фельдфебель Отто Краузе. Выяснив, когда у того начинается обед, Щедрин выждал 15 минут после начала трапезы, чтобы принятый алкоголь подействовал, и решительно постучался в резную дверь Вестибюля, на которую уже налепили фанеру с надписью “склад”.
– О, простите, господин интендант, что обращаюсь к Вам в обеденное время. Я – хранитель музея, – мягко заговорил Щедрин, – вот соответствующий документ. Он достал из внутреннего кармана гаусовское предписание и поводил гербовым орлом перед самым лицом обер–фельдфебеля. Краузе, видя, что дело принимает официальный оборот, не переставая жевать, убрал бутылку марочного вина под стол.
– От лица немецкого командования и коллектива музейных сотрудников я хочу поблагодарить Вас за бдительность и верность фюреру. Хайль Гитлер! – неожиданно выпалил Щедрин.
– Хайль Гитлер! – подскочил интендант, выбрасывая вверх руку с промасленными пальцами.
– Командование осознало всю тяжесть Вашего, господин офицер, - Щедрин не разбирался в знаках отличия в немецкой армии, но на всякий случай повысил интенданта до офицера, - нахождения в этом неподходящем помещении. Ваша нелегкая служба в столь стесненных условиях окончена, – перешел в наступление хранитель. – Вам выделяется не две, а четыре комнаты под склад, а также личный отдельный кабинет. К перемещению Вы можете приступить сразу после обеда. Мои люди проведут Вас. Это рядом. В соседнем санатории. А это здание будет готовиться к визиту господина фельдмаршала.
Не давая интенданту опомниться, Щедрин повернулся к двери и крикнул по–русски:
– Заносите!
Амди и Коля потащили в Вестибюль тяжеленный старинный ковер с бахромой. Начали его расстилать, однако им мешали коробки с провиантом.
– Вы сами все видите?
Он стал помогать юношам выносить все вещи в коридор. Обер–фельдфебель совершенно ошеломленный вином и происходящим даже не пытался сопротивляться. Зашедшая Даша Степановна, как и было условлено, внесла гипсовый бюст графа и поставила на место, где еще несколько минут назад стоял посуда интенданта. Заметив крошки и пятна, она выбежала из комнаты, чтобы вернуться уже вооруженной тряпкой и ведром.
– Простите, господин интендант, мне надо спешить. Зиг хайль.
Сражение было выиграно блестяще. Склад покинул дворец, а вместе с ним вслед за сухарями, шоколадом и крупами вскоре ушли и мыши.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

***

Музей начал принимать посетителей с девяти утра и до наступления комендантского часа. У румынских и немецких солдат и офицеров, мало что знавших об истории Крыма, графский дворец вызывал только восхищение. Конечно, многие из них видели дворцы и ранее в самой Германии, Франции, Австрии. Некоторые имели собственные замки и поместья. Но разве могли они сравниться с шедевром английских архитекторов, выполненным талантливыми русскими каменотесами, штукатурами, резчиками и строителями!
По замыслу архитектора Блора дворец должен был своим видом отображать всё величие и многообразие этой огромной России, раскинувшейся на две части света и самым непостижимым образом объединившей дикие племена Востока и цивилизованный мир Запада. Поэтому англичанин смешал не только исторические, но и национальные стили: Северный фасад он задумал как замок тюдоровской эпохи с сторожевыми башнями, каменными мостами-переходами, окнами-бойницами и стенами с зубчатыми краями. Южная же сторона была выполнена в индо-мусульманском стиле с его типичными арками в виде подков, псевдоминаретами, мозаикой и настенной резьбой. Блор, хотя сам и не был в Крыму, при создании проекта использовал самые точные карты местности и зарисовки художников. Другой англичанин, непосредственно руководивший строительством, Вильям Гунт удачно дополнил идеи соотечественника, сделав зимний сад одним из центральных помещений дворца, а также перестроив ряд внутренних помещений. В итоге дворцовый ансамбль, в точности повторив своими контурами величественную гряду скалистых крымских гор, а своими изгибами – черноморскую береговую линию, безупречно вписался в рельеф южного берега. Даже серо-зеленый диабаз, использованный для постройки, был выбран не случайно. Этот величественный и долговечный материал подтверждал намерения России относительно Крыма: всерьез и навсегда.
Архитектурный бриллиант была подобрана достойная оправа в виде Верхнего и Нижнего парков. Созданные почти 200 лет назад, еще до возведения дворца, они раскинулись на десятки гектаров. Несколько поколений садовников тщательнейшим образом ухаживало за магнолиями, кедрами, кипарисами, тисами, дубами, платанами и редчайшими для этих широт араукарией и секвойями. Парки, украшенные рукотворными прудами, в которых плавали лебеди, мраморными статуями лучших итальянских мастеров и многоструйными фонтанами, аллеями, обрамленными стенами из самшита, каменными ступенями, соединяющими террасы, парки и в зимние месяцы не теряли своего великолепия благодаря особенностям местного климата. Трава обширных газонов и лугов изумрудно сверкала и от рождественского инея и росистого июльского утра.
Дворцовые интерьеры, выполненные в стиле староанглийских замков, гармонично дополняли внешний образ. Лепной орнамент, створчатые двери, диабазовые же камины, резные рамы зеркал, наборный паркет, дубовые панно и потолки, картины и гравюры художников трех веков, искуснейшие восточные ковры – все это было сохранено не только потомками графа, но и Советской властью. В отличие от многих других архитектурных шедевров, оставшихся от бывших властителей Российской империи, дворцу графа не пришлось испытать на себе бремя курортного назначения. Уже с начала двадцатых годов по его залам водили экскурсии «Мир усадебной культуры», «Быт крепостных», устраивались выставки и экспозиции лучших галерей и музеев. Руководству музея на протяжении 20 лет удавалось сохранять дух исчезнувшей эпохи, верой и правдой служить истории, вопреки напору времени и временщиков. И Щедрин, открывая дворцовые врата новой власти, не столько спасался сам, сколько следовал традициям, заложенным его предшественниками, хранителями музея.
***
Отряд Дергунова уже месяц находился в горах. Почти ежедневные вылазки, разведка, обеспечение связи с другими районами и штабом, диверсионная деятельность, отсутствие полноценного отдыха, неожиданные морозы измотали партизан. Осенью при подготовке лагерей и стоянок казалось, что война – это будет так же проста, как на плакатах, в песнях или  кинолентах. Смело товарищи в ногу. Взвейтесь кострами синие ночи. Наш паровоз вперед летит. Сплошная романтика. У многих имелся боевой опыт, полученный при штурмах финских дотов, подавлении басмачества в Туркестане и в лихолетье Гражданской. Понимали, что трудно будет? Еще как понимали! Но чтобы настолько…Партизанская жизнь оказалась несравнимо тяжелее и физически и духовно будней регулярной армии. Какая гордость: стоять в полковом строю и чувствовать себя маленькой частичкой великой страны. Какая честь: сложить голову в преступной по замыслу атаке на бетонный дот, ведь дело наше правое, и кто победит только вопрос времени.
Здесь же фронт отсутствовал, но враг был повсюду. Но не он нанес первое поражение дергуновцам. Предатель лесник Минин оставил сотни здоровых, крепких мужчин, засевших в землянках и пещерах южных отрогов без пищи. Он участвовал во всех закладках продовольствия и медикаментов, выборе мест стоянок, но в отряд его не взяли, полагая, что его сторожка на Грушевской поляне будет основным пунктом связи партизан и подполья. Минин глубоко потрясенный ничтожностью отведенной ему роли в первую же неделю явился в комендатуру. Он получил круглосуточную личную охрану и столько солдат в свое распоряжение, что все тайники были опустошены за несколько дней еще до глубокого снега. Усугубило ситуацию и бегство проводника из Бахчисарайского района. Соседи оказались в подобной же ситуации, и помочь с провиантом не могли.
Илья Захарович за полтора месяца резко осунулся и зарос. Поддержки ожидать было нельзя ни с моря, ни с гор. А штаб Мокроусова через связных приказывал держаться и неустанно выполнять план по военным операциям: не реже одной в два дня. Сил на это оставалось все меньше и по отряду пошли разговоры.
– Вторую неделю без еды, если ничего не найдем, сдохнем, братцы.
– Пока с Севастополем связи нет, помощи ждать неоткуда.
– И что делать? Кору грызть? Так уже грызем. Только от нее сил не прибавляется.
– Ничего, бойцы, выдержим.
–Так и в санитарной землянке все скоро окажемся, что делать будем командир?
– Надо идти на дорогу.
–Надо? Пошли.
Дергунов отобрал в три группы по пять человек самых сильных и выносливых. Поставил задачу добыть продовольствие для отряда в недельный срок. Дергуновские дозоры круглосуточно закапывались в снег, караулили Верхнее шоссе у Симеиза, Гаспры и дальше до Партенита. Постоянно, рискуя быть замеченными, меняли места засад. Транспорта, питавшего захлебывающегося Манштейна было много, наступление требовало всё больше топлива, запчастей, питания и медикаментов. Но конвои шли в таком сопровождении, что никаких шансов у партизан не было. Наконец повезло пятерке Никулина. Под вечер пятого дня у деревни Никита были остановлены заправленные брезентом пустые сани с двумя румынами.
– Nu trage, nu trage, nimic, – залепетал возница в тонкой шинели, совсем еще молоденький солдат с неровными пухлявыми усиками.
- Что он там бормочет? – закипал Коваленко, крепкий, простодушный ялтинский рыбак.
- Просит не трогать, - догадался Никулин.
Второй румын, в тулупе с высоким воротником, от толчка остановившихся саней пробудился, открыл глаза, громко икнул, а завидев партизан, пьяно заулыбался, раскинул руки в сердечном приветствии, из-под полы достал мутную бутыль.
– Не трогать? Только вот шиш им, кишки обоим выпущу, - зашипел Коваленко, доставая из ножен охотничий нож с длинным, изогнутым лезвием.
- Стой, Максим, - приказал Коваленко.
- Это как, командир? – озлобился Коваленко, - они бы нас, не задумываясь, разорвали, а ты...
Неожиданно он замахнулся ножом на румына, но Никулин перехватил руку, и они покатились по снегу.
- Да успокойся ты, - сопел Никулин, наваливаясь на взбеленившегося Коваленко, - подмогните, братцы.
Совместными усилиями отобрали нож у разъярённого товарища.
- Ненавижу, ненавижу их, - стонал Коваленко.
- Всё, Максим? Ну, всё теперь? Хватит уже? -  спрашивал Никулин, упираясь коленом в грудь Коваленко. Затем поднялся, приложил снег к разбитому носу, стёр кровь с курчавой седеющей бороды.
- Слезай, наелся.
Румын обезоружили, забрали документы, сухари, распрягли лошадь. Возница в благодарность, что их оставили в живых, откуда-то из-под соломы достал мешочек с солью. С пьяного сняли тулуп, отобрали бутыль:
- Веди его скорее, пока он не замёрз.
Каким же вкусным казался лагерю подсоленный бульон из конины!
– Фартовый ты, Никулин. Больше без коня не возвращайся, – шутили в лагере.
– А лучше сразу корову веди, – подхватывали другие.
– Ишь, корову им. А вы сеном запаслись? – отшучивался Никулин, щуря глаз.
Искра жизни вновь вспыхнула в отряде. Но Дергунов не обольщался, он понимал, что без регулярного пополнения провианта и помощи подполья им не выжить. Но дважды отправленные связные не вернулись. Тело одного из них нашли разведчики спустя неделю полузаметенного снегом на дне обрыва, куда его загнал патруль. Второго выдала соседка Лактионовых, услышавшая незнакомый голос в соседнем дворе.
«Слишком приметных посылал, не местных, моя вина, не сообразил ты, командир. Сгубил ребят ни за что. Сидят сейчас они на облаках, ноги свесили, смотрят на всю эту войну, на море, на корабли и причалы, на горы снежные и долины, – корил себя Дергунов, – на фашистов ненавистных. А души их неупокоенные мечутся, мают наши головы. Говорила мне Анна Николаевна… Точно, Павлова! Как же я раньше про нее не подумал. Надо с ней встретиться, она обязательно поможет, обязательно спасет».
– Илья Захарович, там ребята вернулись с андреевских землянок, – обратился не по уставу к командиру Величко. Стянул с жестких черных кудрей кубанку, сел на корточки рядом. – Говорят, побили там наших. Видно, бой был, все посеченные пулями да осколками.
– А сам Андреев?
– Всех девятерых на поляне нашли. Даже в санитарной никого не пожалели. Миша Чалый на гранату лег, Ваньку Олеференко закрыть хотел... Не получилось. Обоих на части. Как же так, Илья Захарович?
– Если все девять в одном месте, значит без часовых стояли.
– И то правда. Но кто ж знал про землянки?
– Точно говорю, Минина работа. Собирай отряд! Говорить буду.
Дергунов выступил коротко и страстно.
– Товарищи, сегодня от рук изменников Родины погибли замечательные ребята. В неравном бою погибли. Приказываю бить фашистских гадов нещадно, так, чтобы они каждого камушка крымского боялись, а не только нас.– Вторую неделю без еды, если ничего не найдем, сдохнем, братцы.
***
Всю следующую неделю партизаны воевали с еще большим вдохновением, доходившим, порой, до остервенения. Дважды напали на обозы с превосходящей их по численности охраной, используя основное преимущество – внезапность. Уничтожили один грузовик с военными летчиками, возвращавшимися с экскурсии по щедринскому музею. Закидали гранатами семитонные машины, шедшие на Севастополь с боевым грузом, пленных не брали, переполненные трофеями, уходили в горы так стремительно, словно по степи бежали. Взорвали, перебив часовых, склад горючего. Перерезали в нескольких местах ялтинские телефонные линии, оставив комендатуру без связи. В Гаспре сошлись наконец-то пути-дорожки партизан и пекаря местной общины Антона Спраговского, который уже давно оставлял в дуплах деревьев и расселинах скал хлеба для партизан. Но главное, благодаря Толе Серебрякову, молодому ялтинскому парню, вышли на Павлову. К этому времени Анна Николаевна уже успела не только сплотить вокруг себя преданных людей из числа врачей и медсестер, но и организовать под самым носом у фашистов тайный госпиталь на несколько матрасов.
***
– Опять, ироды, ночью в Зимнем саду стёкла побили, хотели, видать, графиню с музея снесть, – жаловалась Щедрину Даша Степановна, – да только тяжелая им оказалась. Не просунули в окно, там и бросили, когда Митрич шумнул свистком да колотушкой. Он близко подходить не стал, чтоб не пальнули, как прошлый раз.
– Спасибо ему обязательно объявить надо.
– Отсыпается он, умаялся филином кружить–то.
– Скоро открываться будем, надо бы собрать битое стекло.
– Нечто ж я не понимаю? – обиделась Даша Степановна, – уже всё сладили, лужу от стаявшего снега я затёрла, что надуло до утра. Коля фанерку приспособил. А Митрич вернется, стекла нарежет.
– Ну, я ж не со зла, простите.
– Да чего уж там, – успокоилась Уварова.
– Пойдемте в Библиотеку, расставим книги.
– Вы бы сначала портреты из своего кабинета снесли в «железную комнату», от греха подальше. А то и пожгли бы напрочь, пока немчура не прицепилась к бородатым.
– Дело говоришь, Даша Степановна, я и не подумал. Я дам ключи, спрячьте их до лучших времён.
- А с веером что?
- Каким веером?
- Тем, расписным, что в футляре лежал в гостиной. Его налетчик ночной за драгоценность, видимо, принял, а когда разобрался, то и бросил у окна. Как еще не порвал, не пойму.
- Ах, этот. Он ценности никакой не представляет. От него только футляр забавный, а сам веер кто-то из гостей забыл. Он цены копеечной, оставьте его, не прячьте. Лето придет, мы его на помощь тогда и призовем.

– А Вы верите, что наши к лету вернутся? – женщина вскинула глаза.
– Наши?... Вернутся. Надо верить, что вернутся, а иначе как?
Минут пятнадцать оба работали молча. Чтобы вернуть тяжелые тома на верхние полки, приходилось балансировать на ступенях старой и неуклюжей стремянки с нагруженными руками. Один раз лестница закачалась столь стремительно, что не поспеши Уварова на выручку, лететь бы Щедрину с трехметровой высоты до самого распрекрасного дубового паркета.
– Вы уж там поберегли бы себя. Куда торопиться? – забубнила себе под нос Даша Степановна. – Эка невидаль, экскурсанты придут! Ладно б люди какие пожаловали, так нет же, припрутся цыгане, того и гляди сопрут чего не ровён час, им бы только на конях скакать. За каждым пригляд нужен.
– А что, Даша Степановна, есть ли новости о партизанах?
Уварова горестно замахала руками.
– В народе говорят, беда с этими партизанами. Приказ по новой власти развесили, мол, за каждого убитого немчика, по двадцать душ лишать жизни будут. В каком районе найдут – там и порешать будут. На прошлой неделе, значит, наши подбили четверых на Чатыр–Даге.
– Как подбили?
– Насмерть, Сергей Григорьевич. Так эти изверги в Соколином из каждого дома по человеку увели, незнамо куда. Кто говорит, в Картофельный их погнали, а кто видел, как на массандровской свалке их постреляли и полуживых известью залили. А один вырвался, выхватил автомат и давай стрелять. Так и его положили. Спаси и сохрани, Матерь небесная.
Уварова истово закрестилась, перехватив книги.
– На днях в Верхнем парке встретила Варвару Андреевну, – вспомнила она.
– Да? И что она?
– Улиток собирала.
Щедрин вздрогнул. Антоновы сами провели черту, отделившую их от жизни. Счёт, по всей видимости, шел на недели, если не на дни. Ему было жаль этих старых, порядочных людей, отгородившихся от него нелепым занавесом неприятия. Хотя обида, нанесенная ему, не угасла событиями новых дней, а, напротив, разгоралась по мере того как Щедрин погружался в круговерть музейной рутины, он часто мечтал о том, чтобы Антоновы вернулись. Ему бы так пригодился опыт Владимира Алексеевича и мягкая женская поддержка Варвары Андреевны. Но эти умудренные люди оставили его один на один с музеем, врагами и зимой. И как было это простить, ведь они даже не попытались его понять.
***
Наконец с расстановкой было покончено. О том, что во дворце возобновляет свою работу музей, написали в газете «Голос Крыма». Потекли первые посетители: любопытные солдаты, местные, которых интересовало только что изменилось с приходом новой власти. На следующий же день после публикации заявилась группа немецких офицеров с кинокамерой, денщиками и явным желанием присмотреться к экспонатам.
- Это кто? – тыкали одни в мраморные бюсты графа и членов его семьи.
- Картины подлинные… а ковры? – сомневались другие.
Сначала Щедрин обижался на недоверчивых гостей, но потом уяснил, что говорить правду – опасно. Проникаясь величием истории дворца и его обитателей, офицеры искренне считали трофеями все, что попадалось им на глаза.
- Ну, что вы, господа, разве мы в столицах? Это копии, безусловно, хорошие, но, увы. - разводил руками хранитель.
Однажды пожаловал седой полковник в до блеска начищенных сапогах с высокими голенищами, за всю экскурсию не проронивший ни слова. В окружении галдящей свиты обошел все музейные залы, а при выходе указал тростью на понравившийся ему набор стульев, две картины XIX века и гравюру.
• Подготовьте и упакуйте для длительной транспортировки..
– Я не смогу удовлетворить Ваш запрос, – Щедрин заметил, что при этих словах брови полковника вскинулись вверх, у особо впечатлительного капитана задергался мышиный ус, и рука потянулась к кобуре. Эти экспонаты,– продолжил он, – принадлежат всему Рейху. Вы же благородные, цивилизованные люди, офицеры, вам подчинилась вся Франция и Париж, но разве в ваших домах появились картины и мебель из Версаля?
Полковник подошел вплотную к хранителю так близко, что Щедрин почувствовал его клокочущее горловое дыхание. Он взял Сергея Григорьевича за подбородок аккуратно, самыми кончиками пальцев, словно диковинную археологическую находку.
– Вы - смелый человек, мы уважаем таких. Капитан Ройер, выдайте расписку, что все изъятые предметы будут возвращены не позднее чем через два месяца. Я обязательно расскажу о Вашем духе в Рабочем штабе рейхсляйтера Розенберга.
***
Нонна Агишева хотя и спешила в дворец по просьбе Анны Николаевны, но выбрала момент, когда никто на площади на нее не смотрел, сорвала листовку с напечатанным портретом Гитлера, отнесла к утесу и бросила вниз, брезгливо вытерев руки. Отсюда, сверху, зимнее море выглядело плоским и неподвижным.  Яркая, зазывная, ультрамариновая мель отделялась четкой, неровной линией от плотной синевы глубины. Вскипающие тут и там прозрачно–седые завитки волн напоминали о ночном шторме. Прибрежные валуны были надежно укрыты завесой водной пыли. На распластавшихся опахалах пальм и забагровевших кустарниковых террасах, луковицах мавританских башенок, базальтовых развалах скалистого разлома и даже на продуваемых отвесных уступах основной южнобережной гряды лежал снег.
 После того страшного вечера, когда ее отбил у пьяных румын, красивый немец-пехотинец, Нонна на люди выходила только обмотанная старьем. Вот и сейчас на ней были валенки, плотная длиннющая юбка из синей шерсти, отцова телогрейка и пуховый платок, оставлявший открытыми только жгучие глаза. Ей бы посох в руки, и, точно, ни дать ни взять бабка Мирончиха из Ольгинского проезда, гроза местной детворы. Скольких неловких мальчишек, она огрела этой своей палкой! Но уж больно вкусные персики, черешня и прочее плодовое богатство росли в ее дворе, свешивая свои отяжелевшие ветви через низкий плетеный забор.
Муж ее, Владимир Миронов, в начале века вхожий в самые верхи столицы, разболевшись в чахоточном Петербурге, перевез семью на Южный берег сразу после киевской гибели Столыпина. Здесь он устроился на каких-то особых, вольных условиях, по инженерной части в небольшом именьице на самом краю городка. Управа выписала ему бричку, которую он гонял в горы, где производил замеры и расчеты на местности. Раз в месяц отсылал в столицу пухлые письма отчетов и ящички, плотно набитые подписанными камнями и образцами горных пород. Вопреки принятым в этих краях правилам собирать фрукты в чаирах, разбил регулярный сад, в котором удачно сращивал северные и южные сорта, отчего плоды выходили ранние, крупные и вкусные. Живо интересовался и виноградарством. Выписывал отовсюду книги, даже из Италии, с трудом найдя переводчика в этих краях. Не ленился ездить по хозяйствам узнавать секреты нового для себя ремесла. Обнаружив на краю участка, почти у самого обрыва, глубокую подземную вымоину, нанял рабочих, вырубивших ему сухой и холодный подвал, в котором Миронов хранил чудесную коллекцию из нескольких сотен бутылей вина собственного приготовления. Но угас быстро и тихо после известия о гибели старшего сына в Восточной Галиции. Второго сына Мирончихи, Сереженьку, мобилизовали сразу на Кавказский фронт, где тот набирался сурового военного опыта в противостоянии самому Везир-Паше. Под Карсом Сергея тяжело ранило в плечо, вдобавок было задето левое легкое. Спасибо сестричке, высидевшей его пугающий кровавый кашель, жар и беспамятство. Пошли госпитали, сначала в Тифлисе, потом где-то на Волге. Год почти отлеживался у овдовевшей матери, а, восстановившись, осознанно нырнул в уже подоспевшую Гражданскую. Знающие люди поговаривали, что с самим Махно изгонял из малоросских сел петлюровцев, громил отряды Деникина и Шкуро, штурмовал Перекоп, но после бегства Врангеля с полуострова, погиб от рук вчерашних союзников-красноармейцев. За пять лет лишилась Мирончиха всех своих мужчин. И, согнувшись со временем, осталась всего с одной опорой в виде тонкой, но твёрдой клюки, сработанной на базаре лысым Али из пахучего кипариса за миску красноватого крыжовника, вызревшего за домом старухиЗимнее море, отсюда, с высоты утеса, выглядело неподвижным.  Яркое, зазывное, ультрамариновое вблизи берега оно отделяло четкой, ровной линией плотную синеву глубины. Вскипающие тут и там прозрачно–седые бараши волн напоминали о ночном шторме. Даже огромные каменные валуны у берега были надежно скрыты завесой водной пыли. Снег лежал всюду. На развалившихся опахалах пальм, забагровевших кустарниковых террасах, луковицах мавританских башенок, базальтовых развалах скалистого разлома и даже на продуваемых отвесных уступах основной южнобережной гряды.
Нонна Агишева хотя и спешила в дворец по просьбе Анны Николаевны, но выбрала момент, когда никто из площадного люда на нее не смотрел, сорвала листовку с напечатанным портретом Гитлера. Скомкала, сунула за пазуху. После того страшного ялтинского вечера, когда ее отбил у пьяных румын, красивый немец-пехотинец, Нонна на люди выходила только обмотанная старьем. Вот и сейчас на ней были валенки, плотная длиннющая юбка из синей шерсти, отцова телогрейка и пуховый платок, оставлявший открытыми только жгучие глаза. Ей бы посох в руки, и, точно, ни дать ни взять бабка Мирончиха из Ольгинского проезда, гроза местной детворы. Скольких неловких мальчишек, она огрела этой своей палкой! Но уж больно вкусные персики, черешня и прочее плодовое богатство росли в ее дворе, свешивая свои отяжелевшие ветви через низкий плетеный забор.
Муж ее, Владимир Миронов, в начале века вхожий в самые верхи столицы, разболевшись в чахоточном Петербурге, перевез семью на Южный берег сразу после киевской гибели Столыпина. Здесь он устроился на каких-то особых, вольных условиях, по инженерной части в небольшом именьице на самом краю городка. Управа выписала ему бричку, которую он часто гонял в горы, где производил разные замеры и расчеты на местности. Раз в месяц отсылал в столицу пухлые письма отчетов и ящички, плотно набитые подписанными камнями и образцами горных пород. Вопреки принятым в этих краях правилам собирать фрукты в чаирах, разбил регулярный сад, в котором удачно сращивал северные и южные сорта, отчего плоды выходили ранние, крупные и вкусные. Живо интересовался и виноградарством. Выписывал отовсюду книги, даже из Италии, с трудом найдя переводчика в этих краях. Не ленился ездить по хозяйствам узнавать секреты нового для себя ремесла. Обнаружив на краю участка, почти у самого обрыва, глубокую подземную вымоину, нанял рабочих, которые вырубили ему сухой и холодный подвал, в котором Миронов хранил чудесную коллекцию из нескольких сотен бутылей вина собственного приготовления. Но угас быстро и тихо после известия о гибели старшего сына в Восточной Галиции. Второй сын Мирончихи, Сереженька, был мобилизован на Кавказский фронт и набирался сурового военного опыта в противостоянии самому Везир-Паше. Под Карсом был тяжело ранен в плечо, вдобавок было задето левое легкое. Спасибо сестричке, высидевшей его пугающий кровавый кашель, жар и беспамятство. Пошли госпитали, сначала в Тифлисе, потом где-то на Волге. Год почти отлеживался у овдовевшей матери, а, восстановившись, осознанно нырнул в уже подоспевшую Гражданскую. Знающие люди поговаривали, что с самим Махно изгонял из малоросских сел петлюровцев, громил отряды Деникина и Шкуро, штурмовал Перекоп, но после бегства Врангеля с полуострова, погиб от рук вчерашних союзников-красноармейцев. Всего за пять лет лишилась Мирончиха всех своих мужчин. И, согнувшись со временем, осталась всего с одной опорой в виде тонкой, но твёрдой клюки, сработанной на базаре лысым Али из пахучего кипариса за миску красноватого крыжовника, вызревшего за домом старухи.
Сколько Нонна помнила себя, Мирончиха передвигалась по серпантину улочек, замотанная в свои лохмотья, хотя и скрючившись, но весьма скоро. Все знали этот серый, сварливый клубок, с торчащей из него спицей-посохом, вечно ищущий справедливости у городских властей. Осенью сорок первого одним из первых этот клубок прикатился к воротам новой власти в надежде вернуть в угасшее имение офицерское сословие. Капитан Гаус с радостью принял предложение разместиться в комнате, некогда занимаемой сыновьями Мирончихи. Нонна, проходя мимо ее дома, еще больше согнулась и, ускорив шаг, чуть не сбила немецкого солдата, выходившего из калитки.
- Нонна?
Девушка вскинула глаза на пехотинца.
- Иоганн! Что ты тут делаешь?
- Нонна, я так рад тебя видеть.
- Я тебя не понимаю. Иоганн. Откуда ты, Иоганн?
- Я – Иоганн, – заулыбался он, - я тут живу теперь, - начал объяснять молодой немец, уловив вопрос в интонации. Обернулся в сторону усадьбы, замахал обшлагами. – Герр капитан и я…мы тут… Нонна.
- Мне бежать надо, Иоганн, ладно? – потянула ладонь девушка.
- Я слова учить, - вдруг перешел на русский Кирхнер и спешно полез в карман за словариком, купленным в книжном магазинчике Ялты. – Я говорить ты, Нонна!
Нонна залилась смехом.
- Тебе. Не ты, а те-бе. Говорить тебе.
- Тебе, – послушно повторил Иоганн.
Агишева вспомнила про задание Павловой.
- Идти. Мне надо. Ладно, Иоганн.
Нонна почти бежала вверх по улице вдоль заборов Ольгинского проезда, выходившего прямо на западную часть Нижнего парка. Прошмыгнув мимо промёрзших часовых склада, она заколотила в еще запертую с ночи дверь музея.
- Мне к дяде Серёже, Сергею Григорьевичу, - нетерпеливо притопывая валенками, торопила сторожа Нонна, – Анна Николаевна поручила мне передать ему лично.
- Экая скорая, оне еще не пожаловали, ушли за полночь, всё порядки наводють, - бурчал из-за двери Митрич.
- Как же так? – разочарованно протянула девушка.
Наконец сторож приоткрыл дверь.
- Скоро, скоро уж. Дождися, стрекоза. А-ну, проходь внутрь, проходь, не студи залу. Да валенки обтрухни.
- Что?
- Снег сбей, сказал!
- Что у нас, Митрич, гостья? – Щедрин не заставил себя долго ждать. – Агишева, ты что ли? В таких одеяниях тебя и не узнать.
- Я, Сергей Григорьевич.
- Какими судьбами? Проходи, у нас тут не очень тепло, так что особо не раздевайся. Не без дела же ты пришла к нам.
- Я ненадолго. Анна Николаевна прислала меня кланяться Вам и справиться о Вашем здоровье.
- Спасибо ей, если бы не она, Нонночка, не сидел сейчас с тобой Сергей Григорьевич, не пил бы чай из душистой травы.
Агишева незаметно для сторожа, строила брови домиком, дёргала головой в направлении Митрича и беззвучно пыталась что-то важное сообщить Щедрину. Это мимическое представление выглядело так трогательно и презабавно, что Сергей Григорьевич окончательно развеселился. Он в голос искренне рассмеялся, хлопнул себя по коленям и утер веселую слезу. Наконец он понял, чего от него хочет гостья.
- Пойдем, я покажу, как мы обустроили наш музей, Нонна. Митрич, подбросьте, будьте так добры, досок в камины.
Девушка чуть не за руку тащила Щедрина подальше от лишних ушей.
- Анна Николаевна наказывала, чтобы Вы остерегались Устименко, он – предатель!
- Нонна!
- Да, из-за него Переверзевых арестовали и Зойки Красиной мать. За то, что они партизанам помогали. И про Вас в госпитале говорил нехорошее, будто бы Вы немцам за марки продались.
- За марки? – нахмурился Щедрин.
- Я знаю, Анна Николаевна знает, да все знают, что Вы не продавались, не продавались. Что Вам музей дороже света белого и свободы своей.
- Так-то оно так…
- Сергей Григорьевич, миленький, скажите, что это не так. Ну, пожалуйста, скажите, – она уже была готова расплакаться, - иначе и жить-то зачем, если даже Вы…
- Ну, что ты, Нонна! А ну-ка прекрати слёзы пускать. У нас тут и так холодно, как в царстве Снежной Королевы. Помнишь, я к Вам приходил на уроки, читал рассказы.
- Помню, - всхлипывая, сказала Нонна.
- Перестань же, и вот что еще. Передавай Анне Николаевне, что к нам едут лётчики большой группой на экскурсию.
- Зачем ей это? - удивилась Нонна.
- Ты, главное, передай, ладно? Не забудь!
- Что ж я старуха какая? Мирончиха?
Девушка задумалась.
- А Вы не знаете, кто у нее на постое?
- У Мирончихи-то? Чего ж не знать, знаю, комендант Гаус. Хороший человек.
- Хороший человек? Как Вы можете так говорить про них?
- Нонна, если бы всё определялось только цветом мундира, как бы легко было жить нам с тобой на этом свете. Запомни это. Я потому его таким считаю, что он крепко помог нашему музею. А марки нам лишними не будут. Надо будет спросить у коменданта про билеты.
- А он там один живёт?
- Кто один? - не понял Щедрин. - Ну, я не знаю.
- А слуги там у него есть?
- А-аа, вон ты о ком, - догадался хранитель, - денщик! Да вроде есть, он с ним приходил. Высокий такой, ладный, молодой, правда, совсем... а ты-то чего интересуешься?
Нонна вспыхнула.
- Ты чего это? А? Нонна, а?
Девушка вдруг засобиралась, заобматывалась длинными концами пухового платка и поспешила обратно в госпиталь.
***
Эту бутылку Пино-гри из знаменитых массандровских подвалов Щедрин обнаружил в антоновском кабинете еще в первые дни. Она лежала в ящике стола упакованная в холщовый мешочек с завязкой, видимо, для подарка. Но настроения для увеселения не было, да и трогать чужое было не в его правилах. Однако приближающийся январь и  запутанный вопрос с Антоновыми подсказали Щедрину выход из ситуации. Возвращение поистине драгоценного напитка семье могло стать хорошим поводом для примирения. Днём 30-го, приложив записку с обещанием зайти вечером, Сергей Григорьевич попросил Колю отнести бутылку Антоновым. Расправившись с дневными делами, робея, как школьник, Щедрин постучался. Было слышно, как с той стороны двери, не открывая, дышала Варвара Андреевна. Через скважину и щели в темноту коридора сочился слабый свет свечи.
- Это я, Щедрин.
- …
- Варвара Андреевна, Бога ради, впустите.
- У нас ничего нет для Вас.
- Завтра Новый год. Я надеялся, что мы могли бы поговорить... за новогодним столом, как раньше.
Дверь приоткрылась, в полутемном проеме появилось лицо хозяйки. Приятно пахнуло забытым спиртным.
- А я не удержалась, - пьяненько призналось лицо, - всё сама и выпила. Откуда Вы узнали, что «Ай-Даниль» - моё любимое? – кокетничала Антонова, - Владимир Алексеевич раньше всегда дарил мне его на день рождения. Но сегодня он еще не поднимался.
- Я хотел вам сказать, что музей вновь работает.
- Так грустно было, - пожала она плечами. - Не смогла удержаться. Немец-интендант обманул нас, колье взял, масло принёс, а сахар – нет.
- Варвара Андреевна, мы воссоздали экспозиции, развесили картины, ведем экскурсии. Но…
- Пусть так. Мешок сахару ведь обещал, подлец!
- Вернитесь в музей. Нам важно мнение Владимира Алексеевича, не нужно ли что-то изменить.
- Молодой человек, Вы ничего не понимаете, - тут в глубине дома послышался знакомый надсадный кашель, - извините, мне надо идти, свеча скоро совсем выгорит.
Антонова в подтверждение своих слов подняла давно нечищеный от нагара, и потому почти полностью заплывший подсвечник. Перед Щедриным стояла отрешенная, равнодушная ко всем и всему женщина. Выбившаяся прядка давно немытых волос, особенный, неприятный запах, а главное пустота в таких знакомых глазах. Щедрин поразился тому, как оказывается быстро можно потерять себя, превратиться в нечто неподобающее, покрытое вшами, не вызывающее ничего, кроме брезгливости.
- Возьмите… - он протянул сверток из газеты, - я тут котлеты принёс.
- А газета-то немецкая, - язвительно заметила Антонова, протягивая руку.
Щедрина отпустило. Ничего, кроме пустоты, не было более в его душе, когда он потом вспоминал об этой семье. Вскоре после смерти Владимира Алексеевича Варвара Андреевна уехала к какой-то своей подруге в Симферополь, так след её и даже имя затёрлось в памяти Щедрина среди десятков других, согнувшихся перед бедой, сломавшихся и растворившихся во времени.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

***
Новый 1942-й год Крым встретил, содрогаясь от разрывов, бесконечных бомбардировок и бессмысленных, губительных атак. Пока гитлеровцы готовились к решающему штурму крепости Севастополь, на востоке полуострова высадился сорокатысячный советский десант. Неся безумные потери, он выбил из Керчи и Феодосии пехотную дивизию графа Шпонека. Серьезнейшая угроза нависла над всеми крымскими войсками Манштейна. Выйди русские в тыл осаждающей Севастополь 11-й армии, это привело бы к ее полному уничтожению. Фельдмаршал был вынужден все свои резервы бросить на то, чтобы запереть прорыв в узком керченском выступе, не дать выйти советским войскам на просторы джанкойской степи. 46-й и 73-й полки, усиленные румынским корпусом, стояли насмерть. За неделю боев выдохся керченско-феодосийский десант, захлебнулся в собственной крови. Телами тысяч советских солдат были выстланы холмы восточного Крыма. Январские отвлекающие десанты в Судак и Евпаторию, также оказались безуспешными и гибельными. Единицам из тех, кого отправили из Новороссийска на крымскую землю, удалось выжить, рассыпаться по партизанским землянкам, залечь в подвалах крымчан. Одни не добрались даже до берега, замерзнув в ледяной воде. Другие полегли под пулями при штурмах укреплений, предусмотрительно рассыпанных немцами по всему побережью. Третьих выследили полицейские патрули и отряды самообороны, пытали, кололи, жгли.
***
За весь январь в музее побывало всего несколько человек. И если раньше монеты, сахар, продовольственные пайки, оставляемые сердобольными экскурсантами в виде символической платы, спасали служителей, то теперь над ними нависло крыло голодной смерти. Капитана Гауса в Крыму уже не было. Под Севастополем ему советской миной оторвало правую ступню, и если бы не его ординарец, на родину поехал бы не сам Гаус, а всего лишь извещение о геройской гибели еще одного достойного сына Германии. Кирхнер под огнём из траншей перемотал капитану ногу, оттащил его в безопасное место и вызвал санитарную команду, сам оставшись почти невредимым. Гауса увезли сначала в симферопольский госпиталь, а когда опасность гангрены миновала, и дальше до самого Берлина. Кирхнера с контузией отправили в госпиталь и представили к награде.
***
Севастополь бурлил в котле переходного периода, менялся на глазах. Зашевелились, угрожающе скрипя, ржавые краны на самых замшелых долгостроях, дорожные техники день и ночь копошились на шоссейных обочинах, в бухтах радостно тарахтели прогулочные катера. На лицах прохожих без труда читались искреннее воодушевление и энтузиазм. С плакатов и рекламных щитов на Драгунского смотрели новые символы Крыма: трое молодых, энергичных мужчин и прелестница в прокурорской форме. Город был переполнен морскими офицерами в красивых кителях, ура-патриотически настроенными туристами и радостью горожан от такого долгожданного возвращения. Вера в себя, в правильность своего выбора, ощущалась в смехе таксистов, шутках рыночных торговцев, свежесочиненных граффити, частых гудках суетливых буксиров и гордо развевавшихся триколорах,. Таких приветливых, открытых, ошалелых от привалившей удачи крымчан Драгунский раньше не видел, хотя ему доводилось бывать здесь как до разделения, так и в пору незалежности. За те дни, которые он здесь провел в поисках воскреснувшей коллекции, Виктор и сам насквозь пропах этим бодрящим задором, давно забытым ощущением духовного единения с вчера еще незнакомыми тебе людьми. И это его веселило и пугало одновременно. Такое в его жизни уже было, когда он сидел августовской ночью у костра за студотрядовским бараком, а вокруг светились чужие, но уже такие родные лица одногруппников. И кто-то сильно, с пристуком костяшками, бил по струнам, на удивление мелодично выводя знакомые строчки. И все подпевали сначала беззвучно, только губами, но вот уже и громче, громче: «…гру-у-ппа крови на рукаве. Твой порядковый номер на рукаве-е-е. Пожелай мне удачи!» И улыбка во весь рот, и горящие глаза, и все сидящие в раскачивающемся венке из сплетенных рук, причем безо всякого подтекста и эротизма, – как один, все они - настоящие друзья. И будущее такое многообещающее и бесконечное, как эта тёплая, звёздная ночь.
Но нет никакой связи с миром и назавтра опять бесконечное поле незрелых томатов, а вечером - деревенский самогон, конфликт с местными: «Пойми, братиш, это её решение», танцы под Кузьмина и «Технологию», братания под гитару, как вдруг: «Всем - внимание! Пятнадцатого августа в автокатастрофе в Юрмале погиб Виктор Цой». И ты встаешь, потрясенный, раздавленный и обманутый, в скорби от такой личной, именно твоей потери. И как протест такому несправедливому в своем выборе жертвы вызову судьбы:
«Но если есть в кармане пачка сигарет,
Значит всё не так уж плохо на сегодняшний день.
И билет на самолёт с серебристым крылом,
Что, взлетая, оставляет земле лишь тень».
Выйдя из отеля, Драгунский хотел прогуляться по Большой Морской. Но выяснилось, что она запружена транспортом, студентками и группами веселых моряков. Решив, что надышаться выхлопными газами он сможет и на Якиманке, Виктор свернул на улицу Марата. От столика уличного кафе за ним вслед потянулись двое крепышей, нарочито державших небольшую дистанцию. Драгунский вышел на Лермонтова к обрыву над Южной бухтой. Здесь было безлюдно и по-осеннему торжественно. Трудяга-буксир спешил по своим транспортным делам. В правом углу бухты скучала бывшая подводная лодка, ныне служащая зарядной станцией для боевых субмарин. Драгунский сделал несколько дежурных фото, отослал дочери. В Военно-историческом музее Черноморского флота, любуясь оригиналом Айвазовского, Драгунский услышал ворчание:
- Кофе не допили, шаримся, как пионеры, по музеям.
- Точно, я был здесь классе в шестом. Витёк как раз после того раза решил в моряки пойти.
- Чё за Витёк, Алескин?
- Ага, теперь помощник капитана на противолодочном.
- Так ты тоже, типа, помощник, – хмыкнул первый.
- Да только капитан не того ранга.
Согласно договоренности встреча с Карпом должна была состояться у причала в два, вести его начали с самого утра. «Оставил парней без обеда», - мысленно улыбнулся Драгунский, покидая музей. За Аквариумом зазывалы через препротивные громкоговорители лениво приглашали на часовые морские прогулки.
- Вам на следующий, - подсказал второй и, прихватив Драгунского за правый локоть, отодвинул от окошка. - А кто у нас тут сегодня трудится? – наигранно заулыбался он кассирше. - Оленька у нас тут сегодня трудится, - сам себе ответил он, - Карп на «Кондоре» сходит до Казачки и обратно, поняла? Передай по связи, чтобы к двум подавали.
- Андрей Елисеевич, «Кондор» дозаправлять надо будет, может «Веста» вызвать? Он и потише будет, и с крышей, а с утра дождь обещали, - услужливо застрочила молоденькая грудастенькая кассирша в гипюровой блузе с глубоким вырезом.
- Обещали, обещали, - подхватил первый, - соглашайся, Андрей, там бар есть.
- Ладно, давай «Вест», - согласился Андрей Елисеевич, с трудом отводя взгляд.
Драгунского проводили на катер. Он сел на одиночное кресло, огляделся. К стенке причала волнами прибивало мусор, пластиковые бутылки, опавшие листья каштанов и кленов. Драгунский отвернулся к морю и пропустил тот момент, когда подъехал Карп. Кортеж сопровождения состоял из двух автомобилей с украинскими номерами, на «Круизере» же Карпа три свежие региональные семерки продублировались и в основном номере. «Быстро же он переобулся. И семерки для фарта», - отметил Драгунский. Вместе с Карпом на борт поднялось трое. Еще четверо рассыпались по берегу.
Карп оказался молодым еще мужчиной с пружинистой, боксерской, походкой и утяжеленным взглядом. Толстый короткий рубец, пролегавший вдоль левой скулы к уху, предупреждал о горячем прошлом Карпа. Густые русые волосы, коротко остриженные на седых висках, на лбу были уложены назад. Короткое легкое пальто модного пару лет назад цвета, черные, неудобные туфли, от Карпа веяло дорогущим парфюмом и навязанной респектабельностью. Довольно свежее обручальное кольцо объяснило Драгунскому источник перемен.
- Карп, - представился он Драгунскому, - жестом пригласил пересесть за его столик.
- Виктор Сергеевич. Простите, ради Бога, а Вас как по батюшке?
Карп закусил губу, прищурился, глядя в надвигающееся открытое море, раздумывая, услышала ли охрана.
- Денис Олегович.
- Я чрезвычайно признателен Вам, Денис Олегович, что нашли возможность встретиться со мной. Очень уважаемые люди, - тут Драгунский из уважения к тем, о ком он говорил, сделал соответствующую паузу, слегка наклонив голову, - мне рекомендовали Вас как серьезного партнера и знающего человека. Вы должны знать, что они всегда будут рады видеть Вас, если Вы найдете время для визита в столицу. Пока же они просили передать, чтобы Вы закрыли стамбульское направление и подумали о Сухуми.
- Закрыть Стамбул? – в голосе Карпа росло недовольство. Он достал электронную сигарету.
- Насколько я понимаю, это в Ваших же интересах.
- Что-то глубоко вы там копаете под наши темы. Смотрите, как бы не засыпало вас черноморским песочком.
Слева показался позолоченный купол Владимирского храма, Карп отложил сигарету. Встал, расставил ноги для уверенности на качающемся катере, привычно закрестился.
- Денис Олегович, не думаю, что Вам кто-то желает плохого.
- Я вижу, мне никто и хорошего не желает. Но Вы здесь не за тем, чтобы только мне что-то передать. В чём Ваш интерес?
- Тут совсем другая история. И есть шанс, что мы можем оказаться полезными друг другу. Я думаю, что на Вашей территории кто-то начал самостоятельный бизнес по откачке исторических ценностей на Запад. И это не банальная ювелирка или раскопка. Речь идет о живописи больших мастеров. Мне нужен выход на этих людей. Этот канал надо перекрыть, если Вы сами уже не контролируете все процессы, я могу помочь.
- Откуда Вы об этом узнали!? – Карп вскинулся, хлопнул руками по коленям.
Старший из охраны, услышав повышение тона разговора,  спустился с верхней палубы.
- Карп, все в порядке?
Карп отмахнулся, демонстративно отвернулся к носу катера. Охранник, подождав, пожал плечами, скрылся из виду.
- Да, был тут один, - признался он, - мы полгода его вычисляли. Поставили наблюдение за антикварами и перекупами. Отработали порт, симферопольские помогли с таможней. А тут еще эти события, ну Вы понимаете, было не до того.
- Но как он смог вывезти без ваших схем?
- Без нас никак бы и не получилось. С нашей крысой мы порешали, - криво усмехнулся Карп, показав Драгунскому скрещенные указательные пальцы.  - Какой-то левый чёрт, занимавшийся партизанской темой - продолжил он, - нашёл в горах подвал с ящиками, в которых были старые картины, которые он понемногу начал сплавлять за бугор. На меня вышли наши партнеры с вопросами, как на Материке оказались такие ценные вещи? Сейчас прорабатываем и этого «бизнесмена».
- Сейчас? – вскричал Драгунский. – Так он у Вас?
Карп торжествовал, впервые с начала встречи ему удалось перехватить инициативу.
- Мы тоже свои булочки не зря маслом мажем, - похвастался он.
- Когда я смогу его увидеть? – потребовал Драгунский.
- С чего мне его сливать Вам? – удивился Карп.
- Здесь не деньги, на кону нечто большее. И те люди, которых Вы знаете, поверьте, закроют глаза на многие ваши, как Вы их называете, темы, если Вы поможете найти эти картины.
- И Стамбул?
- Забудьте про Стамбул, - усмехнулся Драгунский, - мой Вам совет, Денис Олегович, забудьте. Поворачивай, - махнул Виктор.
Карп утвердительно кивнул, увидев вопросительную физиономию капитана. Катер, не снижая скорости, заложил вираж. С верхней палубы понеслись неодобрительные крики.
- Двойной эспрессо пусть мне ребятки организуют. Пока они его весь там на себя не вылили. Прохладно на просторах-то, – примирительно попросил Драгунский.
Окончательно согреться удалось уже только на заднем сидении новенького карповского внедорожника.
- Что это за картины такие, – спросил глухо Карп, - что из-за них такие танцы?
- Вы что-нибудь слышали о Крымской рабочей группе Оперативного штаба рейхсляйтера Альфреда Розенберга?
- Кого?
- Я так и думал, - пробормотал себе под нос Драгунский. - Во время войны фашисты под командованием некоего Розенберга вывозили ценности с оккупированных территорий. Тысячи предметов из мира искусства, имеющих мировое значение, были вывезены с полуострова в Европу и потом разошлись по частным и музейным коллекциям. И только коллекция из графского дворца была сохранена почти полностью. Конечно, её тоже пощипали, не без этого, но основной фонд остался в музее.
- Я что-то слышал об этом, - для солидности соврал Карп.
- Так вот этот Розенберг вёз часть коллекции из Ялты в Симферополь, да не довёз. Не сам, конечно, его люди. А партизаны помешали. Они сидели на перевалах и караулили каждую машину, потому что дико голодали. Половина их, если не больше, даже до весны сорок второго, когда самолётами начали доставлять еду и медикаменты, не дожили. И машину с картинами они приняли за продовольственную и потому не взорвали её, а избавившись от охраны, угнали в горы, чтобы избежать преследования. А когда вскрыли ящики и увидели, что там не тушёнка, а картины, спрятали их в каком-то подвале в горном селе.
- А что потом? Почему их не нашли? – по-детски наивно спросил Карп, увлекшийся рассказом Драгунского.
- Участники того нападения, а их и было всего-то несколько человек, потом все погибли, а эту историю описал в своих мемуарах человек, который был в их отряде командиром. Сам он в том бою не был, и, где спрятаны ящики, не знал. Многие пытались потом найти это село и этот подвал, но безуспешно. Вот только вашему следопыту и повезло, как его, кстати, зовут?
- Повезло, - усмехнулся Карп, - Фима Гершензон его зовут. Я к нему таких бойцов отправил, что про «повезло» я бы не спешил даже думать. Тем более, что одному из наших он череп проломил, не знаю, жив он там или нет.
- Нет, ребята отзвонились уже, - вмешался в разговор водитель.
- Это плохо, - нахмурился Карп.
***
После ранения Гауса комендантом был назначен капитан Креве, взрывной, подозрительный, патологически преданный фюреру субъект. Первым делом он пригласил начальника полевой жандармерии и бургомистра Устименко для доклада обстановки.
- Остались ли в городе евреи?
- Так точно, господин комендант, - подтвердил бургомистр.
- Кто виноват в этом упущении? Кто составлял списки?
- Господин комендант, - вмешался жандарм, - нет никакого упущения. Мы получили распоряжение начальника полиции безопасности штандартенфюрера Олендорфа только по еврейским семьям. Мы всех отправили с трехдневным пайком, личными вещами и ключами от квартир с бирками.
- Бирки с адресами?
- Так точно.
- Весьма предусмотрительно. Насколько я знаю, это большевистское и жидовское отребье уже получило по заслугам. Мне сообщили о достижениях зондеркоманды 11а, – усмехнулся капитан. – Больше трех тысяч «переселить» на небо всего за неделю. Прекрасная работа! – Креве мечтательно закатил глаза.
- Тогда кто остался в городе? – спохватился он, вспомнив свой же вопрос.
- Только члены смешанных семей и крымчаки. Их совсем немного, всего несколько десятков, но по ним не поступало никаких указаний.
- Надеюсь, они отмечены?
- Не стоит беспокоиться, господин комендант. - Они носят белые нашивки на рукавах и звезды вот здесь, - показал Устименко на грудь.
- Я вижу у вас тут порядок, господин бургомистр, - смягчился Креве.
- Рад стараться, – обрадовался похвале Устименко. - Мы уже объявили, что все лица, не достигшие пятидесяти пяти лет, должны получить работу или стать на учет на бирже труда для получения питания.
- Каковы успехи?
- Полностью укомплектованы все вспомогательные службы, включая пожарную, госпиталь…
- Превосходно, господа, браво. Я слышал, будто бы у вас здесь начал работу какой-то музей. Многие его находят бесподобным.
- Во дворце графа, совсем неподалеку, изволите осмотреть?
- С удовольствием, господа. На войне даже отчаянные солдаты вроде меня поневоле становятся сентиментальны. Минуточку, подождите меня у входа, я скоро к вам присоединюсь.
Под охраной целого отделения троица двинулась к дворцу. Вид крепости в средневековом стиле привел приободрившегося Креве в полный восторг. Добавили впечатления и внутренние интерьеры. Щедрин в это время был в Ялте, и сопровождать гостей отправился Амди. При виде отделанных мрамором каминов, дубовых панелей, персидских ковров в расширенных и заблестевших зрачках капитана мелькали молнии безумного торжества. Налюбовавшись небольшим пейзажем Ивана Айвазовского, Креве перешагнул веревочное ограждение, снял перчатку, поковырял раму ногтем.
- Очень хорошо. Дальше. Что это, почему не вывешены? – ткнул он в рулоны, неразобранных полотен, лежавших в Вестибюле, и картины на подрамниках, тут же стоявших на полу. – Покажите!
«Женский портрет» Владимира Боровиковского весьма растрогал офицера. Но, когда перед Креве развернули работу неизвестного автора XVIII века с изображением трепетной полуобнаженной девушки с нежной, естественной улыбкой, выписанной с особой поэтичностью, он был окончательно пленен.
- Приказываю завтра доставить эту картину в комендатуру. В полдень она должна быть у меня! – потребовал он, обернувшись к Амди.
Устименко перевёл приказ. Юноша пожал плечами:
- Сергея Григорьевича нет.
- Что он сказал?
Устименко, натянуто улыбаясь, похлопал Амди по плечу, вернулся к своей группе.
- Он принесёт, господин комендант, обязательно принесёт!
Когда хранитель узнал о приказе нового военного коменданта, он не стал торопиться подыскивать раму, справедливо полагая, что комендантов много, а картина одна. Утром в дверь музея, на которой висела табличка «Закрыто», постучал ординарец Креве, ефрейтор Штумпф, прихвативший большой мешок, чтобы укрыть картину от крупных хлопьев снега. Ему никто не открыл и тогда он постучал еще раз, гораздо громче и настойчивее. Но и в этот раз результат был тот же. Возвращаться назад, не выполнив приказ, он не мог, зная характер капитана. От того можно было ожидать чего угодно. Перепады настроения, резкие перемены в суждениях, истеричность и немотивированная жестокость были навечно спутниками Креве с поры его знакомства во Фландрии в сороковом с доктором Беккером и его волшебным чемоданчиком. Предшественник Штумпфа за нерасторопность при подаче вечернего кофе господину коменданту был избит тростью и переведен в регулярную часть. Чтобы угодить Креве, нужно было обладать терпением, педантичностью и полным отсутствием самомнения. Всё это было у типичного уроженца вестфальских земель молчаливого и незамысловатого Штумпфа. Поручение принести картину он воспринял как знак высшего доверия со стороны коменданта, и потому был настроен очень решительно. Солдат потоптался у входа, присел на корточки, заглянул в черную скважину двери центрального входа, но ничего там не разглядев, отправился обходить весь замок, всюду встречая только запертые ставни и навесные замки на дверях и садовых калитках. Будучи уверенным в своем командире, который не мог дать бессмысленного задания, Штумпф интуитивно почувствовал, что внутри, за этими каменными стенами, должна быть жизнь. Тогда он вновь вернулся ко входу с табличкой, пристегнул штык к винтовке и просунул лезвие в щель. Его предположение, что дверь могла быть заперта изнутри на цепочку или засов, было верным. Но разве мог вестфалец догадаться, что Коля и Сергей Григорьевич повиснут, не дыша, на деревянном бруске, удерживавшем дверь, пока он орудовал штыком. Малейшая неловкость, несогласованность действий могли выдать их. Но немец отступился, ушел, репетируя вслух доклад о невыполненном задании, а Коля, усевшись на пол в Вестибюле и вытянув ноги, еще долго сотрясался от пережитого напряжения, кашля и всхлипываний.
- Ничего, Коленька, ничего, - успокаивал парня Щедрин, - уже можно. Дыши, дыши.
***
Наутро хранитель, как ни в чем не бывало, отправился к бургомистру просить дров для каминов.
- Принесли картину? – начал с вопроса Устименко.
- Какую картину? – притворно удивился Щедрин. - Нам бы дровишек завезти, распорядитесь, будьте так любезны. Пальмы в зимнем саду мерзнут, панно все влагой покрылись, а это нехорошо.
Устименко, ошалевший от эдакой наглости Щедрина, поначалу даже не мог подобрать слов.
- Это как же, Сергей Григорьевич, это что же получается? Не исполняем приказов?
- Господь с Вами, каких приказов?
- Командования!
- Какого командования, нам бы дровишек с телегу, можно и две.
- Мы к тебе позавчера с господином комендантом приходили, тебя не было.
- Как это ко мне? Я гостей не звал.
- Но, но, но, ты мне тут не перечь. Ты смотри, картину он не даёт. Ты просто его не знаешь, - перешел Устименко на гневный шёпот, - он вчера нас всех из-за этой картины расстрелять обещал. Вот тогда ты всё поймёшь.
- Если он меня расстреляет, я тогда точно ничего не пойму, - с достоинством ответил Щедрин. - Не беспокойтесь, Степан Григорьевич, я найду с ним общий язык. И на будущее учтите, я с Вами на брудершафт не пил, так что прекратите мне «тыкать» и потрудитесь впредь обращаться ко мне на «Вы». Я нахожусь при исполнении обязанностей, возложенных на меня властями, о чём свидетельствует этот документ.
Щедрин достал из внутреннего кармана бережно сложенный вчетверо документ, полученный еще от Гауса.
- Более того, - продолжил он, - позавчера я отсутствовал в музее именно потому, что был вызван в Штаб Рабочей группы рейхсляйтера Розенберга. Мне предписано подготовить музей к посещению экспертов.
- Так вот почему Вас не было, Сергей Григорьевич, - процедил бургомистр.
«Уже не на «ты», - отметил про себя Щедрин.
Уязвленный несгибаемостью этого хрупкого, подслеповатого упрямца Устименко закурил. Достоинство, с которым держался перед ним хранитель, раздражало чрезвычайно.
- С сегодняшнего дня по распоряжению коменданта Вы обязаны вечером сдавать ключи, а утром получать их для работы. Деньги за декабрь получите в среду.
- А что насчёт дров?
- Будут вам дрова, - буркнул на прощание Устименко.


ЧАСТЬ ПЯТАЯ

***
Туманы привели с собой дожди и холодную морось; тяжелые, неподъемные облака неподвижно застыли, укутав на неделю всю гряду от Байдар до самой Демерджи-яйлы. Дожди смыли надежду, обнажив всю боль и отчаяние. Над морем, бурым от нескончаемых горных потоков, висели все оттенки синего, серого, рваного, нескончаемого, безысходного. Когда рождалось январское солнце, когда оно падало за симеизскую гору-кошку, как выглядело оно само, никто уже не помнил. Свистящие бури, грохочущие трёхдневные штормы, стены и валы из кипящих волн, нескончаемый рокот обезумевшей гальки, заполняли всё пространство и сознание. Вода яростно вгрызалась в плоть скал тысячами пенных разрывов, тщась победить, поглотить вновь непокорную сушу, вернуть сами горы под гнёт океанской толщи.
Перекрикивая ветер, хромой унтер из айнзацкоманды, приказал выстроить собравшихся у комендатуры горожан в каре. В центре площади два недавно вкопанных дружинниками сосновых ствола, были подпёрты короткими поленьями. Свежеочищенные от коры и сучьев столбы соединялись поверху деревянным трехметровым брусом. Нонна стояла вся помертвевшая от ужаса, отчётливо сознавая: то, что она сейчас увидит, в её короткой жизни еще не было. В углах людского прямоугольника стояло по трое автоматчиков с молниями-рунами в петлицах. У столбов деловито суетились дружинники из отряда местной самообороны. Принесенная ими скамья была, на их взгляд, неподходящей, слишком широкой и устойчивой. Когда, взявшись за края, они как-то совсем по-будничному понесли менять скамью на табуреты, из толпы понеслись выкрики:
- Для себя оставьте, ироды!
- Для кого стараетесь? Креста на вас нет, проклятые!
Оставшиеся дружинники накинули на брус три верёвки, начали вымерять необходимую длину. Громко и надрывно заныл грудничок.
В это время к площади подъехал, бесконечно визжа и буксуя в дорожной жиже, трехосный грузовик с раскачивающимся на поворотах высоким, крытым хлопающим брезентом кузовом, из которого еще на ходу часто посыпали солдаты. За ним остановилась нелепая плоская бронемашина на гусеничном ходу, похожая на большого пятнистого жука. Высунувшийся из верхнего люка пулемётчик медленно водил стволом, щурясь через прицел на горожан. Из здания комендатуры конвоиры вывели трех человек. Из-за самшитовой нестриженой поросли Нонна не могла рассмотреть, кого именно вели к ним. Несмотря на проливной дождь, фигуры двигались крайне медленно, то и дело сотрясаясь от тычков прикладами. Ряды расступились, и Нонна закусила губу, узнав братьев Лактионовых. На их лицах виднелись следы побоев, на остатках рубах темнели повсюду кровавые пятна. Но даже сейчас у них, изуродованных и окруженных вооруженными людьми, заведенные за спины руки были связаны. Все трое шли по густой ледяной грязи босыми, словно не чувствуя холода. У Витьки, того самого Витьки Лактионова, которого Нонна считала самым добрым и бесстрашным из всей их ватаги, из ввалившейся глазницы густо сочилась сукровица, запекаясь на раздутой засиневшей губе. Старший, Илья, которого весь городок вслед за младшим братом, звал не иначе как Иля, шёл, глубоко проседая на левую ногу, поддерживаемый незнакомым Нонне седым красноармейцем в остатках летней формы. Мать братьев, тётя Марина, дёрнулась было к сыновьям, закричав: «Витя… Иля!», но так и осела в беспамятстве на близких руках. Толпа грозно загудела, ломая строгую форму каре.
- Э-э-эй, осади, - как на лошадей закричал один из конвоиров, перехватив винтовку в положение для стрельбы.
Пулемётчик выпрямился и привычным, выверенным жестом, нарочито громко клацнул затвором.
- Подай назад, кому говорю? – пугал женщин дружинник резкими выпадами винтовкой. Из бронированного «жука» выбрался, наконец, командир айнзацгруппы, статный, высокий штурмбанфюрер Отто Шульц. Возбуждённый предстоящим действом, движимый верой в собственную избранность, он решительно вышел к столбам, вскинул руки к небу, подставив лицо под самый ливень. На его лице играла торжествующая улыбка, глаза были закрыты. Переводчик поспешил за ним, выглядывая из-под зонта.
- Тише, прошу вас, тише. Я вижу здесь несколько расстроенных лиц, но, видит Бог, - продолжая оставаться с закрытыми глазами, Шульц медленно повернулся вокруг своей оси, - нет повода для печали. Сегодня для вашего города настал знаменательный день: день торжества справедливости и возмездия.
Он внезапно опустил руки, распахнул горящие глаза. Женщины недоуменно замолкли.
- Свобода дана человеку от рождения, и те, кто решает её отнять у другого, не могут считаться достойными счастья, самого существования. Долгие годы вы находились в плену у большевиков, страдали от красного террора. Ваши храмы закрыты, ваши дома разграблены, ваши семьи разрушены.
В толпе несколько человек  согласно закивали головами.
- Германский народ, возглавляемый великим фюрером, несёт тяжелую миссию освобождения мира от коммунистической заразы, ценою жизни собственных сынов. Тысячи воинов христова войска гибнут от рук бандитов, подобно этим. Но будет проклят тот, кто мешает исполнению воли божьей!
- Воистину, прокляты, - раздалось вдруг в толпе.
- Народ на Вашей стороне, господин штурмбанфюрер, - заметил переводчик.
Офицер повернулся к измученной троице и продолжил с еще большим воодушевлением.
- Посмотрите, на этих грешников, одурманенных от безнаказанности и вседозволенности. Они восстали против главного человеческого права – права на жизнь. Два дня назад они были схвачены, когда ночью пытались сжечь беззащитных солдат, спавших в казармах. Чудесным образом злой умысел был предотвращен и сегодня мы представим на суд Божий этих убийц. Ибо написано в Библии: «Я накажу мир за зло и нечестивых – за беззакония». Надеюсь, они найдут свое место в аду. Начинайте, – скомандовал он.
- Поделом вам, - сказал один из дружинников, накидывая веревку на шею красноармейца, - собаке собачья смерть.
- Прямо гора с плеч, - подхватил другой.
- Да-а-а, - вдруг вспомнил штурмбанфюрер, - если еще кто-то посягнет на жизнь солдат фюрера, кроме виновных придётся наказать и вас, как пособников и укрывателей! Кара Божья настигнет всех, кто станет на пути священного возмездия.
В окружении автоматчиков он вернулся к бронемашине и, воспользовавшись поданной рукой услужливого солдата, забрался внутрь. Гусеницы немедленно пришли в движение, едва не залив грязью подходившего Щедрина, только недавно освободившегося от очередной экскурсии и еще не осведомленного о причинах сбора горожан. Он еще пробирался сквозь людей, как услышал скрип деревянного бруса, словно кто-то тяжелый шагнул с катера на сходни причала. «А-а-ах, - выдохнула площадь». Щедрин выбрался на свободное место и увидел раскачивающихся подростков с картонками на груди с надписями «Этот партизан не сдался» и вяло извивавшегося в грязи мужчину, с нелепо запрокинутой головой. Его руки бессильно тянулись к шее, на которой оставался обрывок верёвки.
- Накидывай, - дружинник связал новую петлю и подал товарищу.
- Жирным хряк оказался, жаль, до Рождества не дождались, - засмеялся тот с клокочущим где-то в груди смехом.
- Андрей, а ну, давай сюда, - позвали они на помощь еще одного дружинника из оцепления.
- Только не испачкайся, похоже, это от него несёт.
Втроём они подняли безжизненное тело и, переглянувшись, дружно потянули верёвку, закончив, наконец, казнь. Солдаты побросали автоматы за спины и пошли грузиться в грузовик. Дружинники остались одни рядом со своими жертвами, нарочитый их смех и напускная бесшабашность тут же исчезли, испарились вместе с душами замученных ими партизан.
Торопливо вытерев руки, они захлопали по карманам в поисках как будто бы куда-то сразу запропастившихся папирос. Нашли, достали, не поднимая глаз, долго чиркали мокрыми спичками, беззвучно, но глубоко затянулись некрепким нездешним табаком, устало молчали, стоя на краю утёса спиной к столбам, глядели в бурунное море, не замечая дрожи от холода и только что совершённого, стараясь не оборачиваться, чтобы не наткнуться взглядом на раскачивающиеся обвисшие тела.
- А ведь они совсем ещё мальчишки. Даже пули на них пожалели, сволочи. И, заметь, сами чистенькие уехали. Всё нашими руками, - начал жалиться толстый дружинник, оббивая грязь с высоких сапог.
- А ты как хотел? Не замараться? А вот, видишь ты какой?
- Какой?
- Такой! И нашим и вашим. Да только, там, - он показал на облака, - в обе двери пропуска не выдают.
- Да и плевать!
- Ишь ты, плевать! Ты видел, как народ смотрел? А как спросят?
- Спросят, отвечу, – зло ответил он. - А ты со своими вопросами шёл бы… а-а-и-и! – скорчившись от удара в живот, заскулил толстый. – Пристрелю, попомни.
***
Под утро пришёл живительный сон. Витька и этот измученный, как корчёванное дерево, красноармеец стояли на палубе старого буксира с толстой, черной вверху от копоти, высокой трубой, грустно улыбались и жестами звали Нонну. Илья в рубке крепко держал штурвал, отважно всматриваясь в бирюзовую даль.
- Ну, давай же, Нонка, - кричал Витька, - пошли с нами.
- Нет, Витенька, теперь не обманешь, - отшучивалась Агишева. – Прошлый раз ты тоже говорил, что возьмёте меня в лес, к партизанам, так сами ушли!
- Так было надо. Нонка, так было надо.
Под Севастополем тяжко громыхнуло.
- Прости нас, нам пора.
- Прощай, Витенька, - прошептала она и заплакала.
Буксир, не рассекая волн, и даже их не касаясь, абсолютно бесшумно скользил к прячущемуся оранжевому пятну. «Бу-ух…ух-ух. Бу-бух…ух-ух» - гремело с протяжным эхом где-то далеко за мысами и заливами. Огромная белая чайка вилась вокруг судёнышка, то отставая, то вновь нагоняя его. Нонка стояла на пирсе и неутомимо махала уходившим мальчишкам невесомым синим платком. Вокруг неё клевала невидимое зерно, разбросанное по бетону причала, пышная рябая курица. Оторвавшись, она подняла голову и вдруг спросила: «Где Иля?» Девушка присела, погладила по спине глупую птицу. «Где Иля?» - настойчиво требовала ответа курица. «Там», - Нонна махнула рукой на закат. «А где Витя?» - не унималась та. «Витя тоже там, мама» - заплакала Нонна, прижимая её к себе.
***
В госпитале Нонна была отряжена помогать санитаркам и прачкам. Стоны и жалобы раненых немецких солдат, тошнотворная вонь мужичьих тел вперемешку с табачным угаром, целые вёдра нечистот по нескольку раз в день, окровавленные белье и одежда стали частью жизни юной крымчанки. Но ничто не могло победить в ней любовь к жизни, пока ещё теплилась в ней надежда на возвращение Красной армии. Вот уже несколько месяцев как не поступало никаких известий с Материка. О том, как шла война, где сейчас фронт, где наши, где немцы, в чьих руках Москва, можно было уловить только из разговоров шедших на поправку солдат и передовиц газеты «Голос Крыма». Верить им так не хотелось, а проверить было ну никак нельзя: все радиоприёмники пришлось сдать, партизаны, имевшие хоть какую-то связь, сидели в горах, оставалось только следить за настроением жандармов, дружинников и патрульных. Чем злее и встревоженнее они себя вели, тем радостнее было на душе у Нонны и её подруг. В редкие минуты они собирались на заднем дворе обсудить, кому что удалось прознать. Вот и в этот раз, во время послеобеденного сна раненых, пока с неба не шёл дождь, все свободные от кухни, постирушек и уборки девчонки поспешили погреться под первыми теплыми лучами заботливого крымского солнца.
- Вчера приезжали из штаба большие чины, ходили по палатам, вручали награды этим… побитым.
Девушки так и прыснули.
- Сами кресты им вешают, а сами высматривают, выспрашивают, кому уже получше, кто уже выздоровел, кого бы поскорее обратно отправить воевать.
- Видно не хватает им своих, по второму разу придётся использовать.
- А товар-то уже порченный.
И вновь взрыв смеха, заставивший Павлову раскрыть окно, притворно погрозить кулаком: «Тише, мол, сороки, не будите зверьё лесное!»
- Девочки, мне сегодня сон приснился, будто бы мальчишек наших не повесили, а будто бы они уплыли к мысу Сарыч, чтобы там их никто не нашёл.
Фатьма Алиева, которой так нравился Илья, вспыхнула:
- Как уплыли? И что они?
- Илья твой за главного был, штурвал крутил, как капитан прямо. Весь серьезный из себя.
- Он такой и есть, - гордо ответила Фатьма.
И вот уже не радость, а слёзы на глазах подруг. Бросились обниматься и все одна за одной уже стоят, ревут. Беда не миновала никого: в каждой семье любимые, родные или на фронте, или в тюрьмах фашистских, а у кого-то, как у Лизы Старых, мать и сестру угнали в Германию на фабрику. Живы-нет, откуда ж знать? Только ждать и надеяться.
Закончилось короткое время отдыха, вновь девчонкам нужно идти трудиться. Да только не это их печалит, а то, что врага приходиться лечить и обслуживать. Сил уже порой нет сдерживать ненависть свою. А надо! Жить надо и самим и домашних кормить. В госпитале хоть ломоть хлеба, хоть краюха, да перепадёт. А сколько в городе уже от голода людей схоронили, сколько ещё доходит? Значит надо терпеть обиды и унижения, боль и позор. Чтобы когда придёт время, выплеснуть всё накопленное на врагов без остатка, без сожаления.
Каменели девичьи сердца, твердели руки, но не черствели их души. Какой бы сильной не была их ненависть к оккупантам, но даже в немцах, румынах, венграх, итальянцах, австрийцах, заброшенных войной на крымскую землю, они видели, прежде всего, людей. И потому спасали, помогая в операционных; выкармливали по капле, по ложечке, положив головы мечущихся в беспамятстве на свои колени; ставили на ноги, учили заново ходить, говорить, дышать, видеть и просто жить.
Жизнь – как много мы говорим о ней в мирное время, и как мало она ценится в страшные годы войны! Любовь! Как хрупка она, когда вокруг радость, мир и спокойствие, и как крепка она в дни разлуки, испытаний и невзгод. Жизнь без любви – пуста и тягостна. Любовь продолжает жизнь, наполняет её смыслом, так вино на долгие десятилетия может продлить жизнь лозы, взращенной любовью виноградаря.
***
Когда Сергей Григорьевич говорил бургомистру о готовящемся визите офицеров из штаба Розенберга, это не было его очередной уловкой. Он действительно был оповещён, что со дня на день в музей должны будут приехать специалисты для полной ревизии его фондов и оценки экспонатов и запасников. Конечно, Щедрин не мог знать истинных целей этого визита, но чувствовал, что их встреча станет судьбоносной не только для него, но и для всего дворца. Чуть ли не каждый день при новой власти, установившейся в Крыму всего несколько месяцев назад, издавалось очередное распоряжение, существенно изменявшее образ жизни мирного населения, а наказание за неисполнение или нарушение было всегда одно – смерть. В этих условиях обсуждать очередное предписание или хотя бы вникать в его смысл было делом в большей степени бессмысленным. Адаптация и моментальное реагирование на суровые реалии оккупации, физическая выносливость, тяга к самой жизни, сверхконцентрация и осторожность давали шанс на выживание.
Когда Щедрин жил на Севере, довелось ему однажды побывать на отстреле волчьей стаи, начавшей сильно беспокоить местных крестьян, которые за одно только лето в районе недосчитались восьмидесяти голов скота. Уже в листопадную пору грибники нашли останки двух заключенных, бежавших из лесозаготовочного лагеря. На помощь были призваны охотники и милиционеры из окрестных деревень. За опытными волчатниками из Кировской области, один из которых, Валентин Стариков, приходился кумом председателю райисполкома, отправили две машины. Приготовления заняли несколько дней. За то время пока лесники разыскивали логово, понаехавшие гости изрядно сократили запасы деревенского самогона, а стая уволокла в лес еще одну корову и телка. Два десятка собак, загонщиков и ружей с ночи двинуло в желтую, осеннюю тайгу. Когда прижатые к болоту волки пошли под выстрелы, первыми легли переярки, затем, разметав двух глупых кобелей, захрипел матёрый волк. Четырех совсем еще молодых волчат из весеннего приплода задушили истекавшие злобной слюной стариковские псы, которых тут же взяли на толстые плетёные корды. В ту облаву Щедрин, отставший от товарищей из-за растёртой ступни, вышел к воде метрах в трёхстах левее места кровавой расправы. Сняв обувь, он остужал в стылой топи надутые пузыри; лежал на спине, раскинув руки и улыбаясь низкому северному небу. В это время на сборе усилился лай: это охотники вновь пустили собак, увидев, что среди собранных тел не хватает главной зачинщицы разбоев - матёрой волчицы. Та, совершенно удивительным образом осталась жива, отлежавшись в осоке болотной кочки, затем, понимая всю бесплодность спасения потомства, потрусила в наветренную сторону, выйдя ровно на блаженствовавшего Щедрина. Завидев человека без ружья, волчица униженно пригнула шею и крадучись стала обходить его, не поднимая головы. В её позе, поджатом хвосте, прижатых ушах и промокшем брюхе, он увидел страх и покорность, смирение, горечь утраты и просьбу, нет, даже мольбу о спасении. Щедрин смолчал, лишь вяло взмахнул руками на волчицу, словно он стоял по пояс в море и отталкивал набегавшую волну. Хитрость, выдержка и наблюдательный ум дикого зверя навсегда запали в память Щедрина и сейчас, находясь в оккупации, он часто вспоминал о том уроке. Инстинкт самосохранения позволил волчице выжить, образовать новую стаю, безжалостную и неуловимую, через несколько лет ставшую настоящим бедствием для этих мест. Про неё писали в советских газетах и журналах. На неё устраивали массовые облавы и охоты, сотни капканов были расставлены по тайге, но стая избегала наказания, пока не вышел отмерянный волчице срок. Теперь сам Щедрин был чуточку той волчицей, мудрой, бесстрашной и деятельной.
В ожидании ревизии надо было решить, какую занять позицию, какую выбрать тактику. Прослышав о том, что в Ялте Рабочая группа выпотрошила все библиотеки и хранилища, Щедрин решил на свой страх убрать с глаз оставшиеся шедевры в два неизвестных для посторонних помещения дворца: библиотечную башню и «железную» комнату-сейф, входы в которые находились в основном зале Библиотеки, замаскированные под стенные шкафы. При этом имелась и собственно ничем не заполненная стенная ниша, внешне не отличавшаяся от тайников, в которых были собраны сотни картин европейских и российских художников, старинные военные, топографические, морские карты, архитектурные планы и чертежи дворца, научный архив музея. Кроме этого историко-культурного богатства, следуя простодушному совету Даши Степановны, спрятали и всё, что появилось во дворце за последние двадцать лет: от портретов вождей до годовых подшивок периодического журнала «Большевик» и советских газет. Попадись это всё на глаза любому из немцев, остаться в живых было бы весьма проблематично.
Памятуя, как он представил трогательному и доверчивому капитану Гаусу коллекцию музея как собрание копий известных работ, перед приездом экспертов Щедрин не стал оригинальничать и разместил на каждой картине бирку с надписью «копия». Он надеялся, что в этом случае они не привлекут внимания «специалистов» и не будут вывезены в Германию под предлогом спасения мирового культурного наследия.
Прикрываясь подобными высокопарными лозунгами, Рабочая группа айнзатцштаба рейхсляйтера Розенберга на самом деле вела на всех оккупированных территориях интенсивную работу по сбору объектов, имевших ценность для частных коллекций. Сотни донесений о попавших в руки немецких офицеров старинных книгах, гравюрах, картинах, картах, скульптурах, образцах народного творчества и ремесла ежемесячно стекались в штабы Розенберга в Киеве и дальше до Берлина. В начале 1942 года розенберговские эксперты заявились в в кабинет директора.
Щедрин встал из-за стола, представил гостям гаусовское распоряжение.
- О, герр профессор, - уважительно протянул руку старший группы. – Мне рассказывали о Вас в штабе. Мы, представители Рабочей группы, я – гауптштелленляйтер Герберт Шмидт, это мои коллеги: Отто Вассер, - тот лениво кивнул, - и Генрих Беррент прибыли для охраны культурных объектов, - Шмидт гулко закашлял. - Простите, профессор, мне нездоровится, признался он и продолжил, - Вы обязаны предоставить нам для описи полный доступ во все помещения и фонды.
Щедрин склонил голову.
- Господа, собираются совершить полный обход?
- Сколько всего в замке комнат?
- Около ста пятидесяти, включая пристройки.
Офицеры опешили.
- Мы, конечно, осмотрим все комнаты, но не сразу.
- Отчего же? Я так рад видеть коллег в этих стенах, – совершенно освоившись, настаивал Щедрин. – Успели ли господа побывать в Большом дворце Ливадии?
- Да. Мы уже подготовили списки по нему.
- Списки? - Чтобы скрыть волнение, он отвернулся к окну, не дожидаясь ответа Шмидта.
- Да, всё, что необходимо сохранить для цивилизации, должно быть доставлено в Германию. Мы составили для штабайнзатцфюрера Антона перечень всех предметов Ливадийского комплекса, правда, пришлось в Берлине запросить помощь искусствоведов для проведения исследований ценностей. Они прибудут, как только исчезнет угроза их безопасности.
- Кстати, в Ялте у бургомистра мы видели ящики, подготовленные для транспортировки, на которых стояли опознавательные знаки вашего музея, – вступил в разговор Беррент.
- Вы их видели? Господин гауптштелленляйтер, я могу быть уверен в их сохранности? – взволнованно уточнил Щедрин.
- Не переживайте, профессор, с ними всё будет в порядке. Мы их не вскрывали. Их вывезут в первую очередь. Экспонаты из Большого дворца только пакуются, я буду их сопровождать до Берлина.
- Когда ожидается отправка?
- Ждём, когда будут выделены автомашины и конвой до Симферополя. Комендант обещал на следующей неделе.
- На следующей… - в задумчивости повторил Щедрин. – Охраны будет достаточно?
- Увы, военные не считают это необходимостью. Машину будет сопровождать только отделение местной самообороны. Мы не смогли добиться большего. Рейхсляйтер кое-кому в вермахте крайне не нравится. Нам постоянно бросают палки под ноги.
- Простите, - не понял образного выражения доктора Щедрин.
Шмидт снисходительно  улыбнулся.
- Мешают, - использовал более простое слово Шмидт.
- Когда построен замок, это XVI или XVII век? – поинтересовался наивный Вассер.
- Ну что вы, господа, этот замок – имитация, как и всё, что в нём есть, слукавил Щедрин. – Английские архитекторы строили его в середине прошлого века.
- Англичане построили этот замок? Скоро мы сломим Британию, и сами будем строить там дворцы, - засмеялся Вассер собственной шутке. – Я первым попрошу рейхсляйтера отправить меня на остров.
- Что это? – Шмидт обратил внимание на тёмное пятно прямоугольной формы на стене. – Здесь что-то висело и поэтому обои менее выгорели от солнечных лучей.
- Вы наблюдательны, господин гауптштелленляйтер. Музей регулярно подвергается грабежам. Здесь находилась одна из наиболее значимых картин нашей коллекции. Недавно ночью ее украли. Румыны или местные, я не знаю – пожаловался Щедрин. - Покушаются даже на копии, которых у нас большинство.
- Да, я заметил. Но и это недопустимо. Здесь всё принадлежит только Германии, и мы прекратим эти преступления. Мы выдадим Вам особые полномочия, и с этого дня Вы лично будете нести ответственность за сохранность имущества. Также необходимо везде разместить надписи на немецком, русском и татарском…
- …и румынском, - подсказал Беррент.
- и румынском языках, - подтвердил Шмидт, - запрещающие входить в фонды музея без соответствующего письменного разрешения нашей Крымской Рабочей группы штаба Розенберга. Вы меня поняли, профессор?
Щедрин согласно кивнул.
- Все ценности, включая мебель, камины, часы, скульптуры, я объявляю конфискованными и подлежащими строжайшей охране.
Процессия, вооруженная свечами, прошла через галерею в библиотечный корпус, увенчанный башней. Тысячи томов были расставлены по стеллажам. В зале было темно и холодно. Шмидт поёжился, задумавшись о своем воспалённом горле. Сама мысль, что им придётся описывать все эти книги в таких условиях, была ему не по нутру.
- А это что? – спросил Вассер, показывая на дверь стенного шкафа.
- Шкаф, господин гауптштелленляйтер, - как можно незатейливее ответил Щедрин, сам обмирая от страха.
- Откройте, - приказал немец.
- Там нет ничего, – предупредил Щедрин.
- Откройте, - уже громче повторил Вассер
Хранитель пожал плечами и завозился с замком.
- Что там не так? Поторапливайтесь, - раздраженно потребовал Вассер.
- Мы редко открываем шкаф, вот механизмы и ржавеют. Для всех каминов не хватает дров. Мы топим только там, куда ходят наши гости.
- Быстрее!
Щедрину нельзя уже было испытывать терпение немцев и он отпер замок. За дверью действительно ничего не было, только пустые стеллажи в неглубокой каменной нише. За следующими двумя дверями были те самые секретные комнаты.
- Там что? – Шмидт ткнул в среднюю, ведущую в «железную» комнату.
- Шкаф, - повторил Щедрин, – открывать? – Он нарочито сильно потряс связкой ключей.
Гауптштелленляйтеру совсем не хотелось бессмысленно ожидать, пока ему покажут еще одни пустые полки.
– Достаточно, герр профессор, приказываю Вам самостоятельно произвести опись имеющихся в библиотеке книг. Сколько времени Вам потребуется?
- На немецком?
- На двух языках.
- Несколько месяцев. Не меньше, - заверил Щедрин.
Шмидт продолжал изучать комнату и её содержимое. На отдельно выделенных стеллажах были собраны журналы и газеты. Гауптштелленляйтер заинтересованно начал перебирать подшивки, в первую очередь обращая внимание на год издания.
- Я вижу, что здесь много большевистской литературы.
- Да, господин гауптштелленляйтер. Каждая река несёт свой ил.
- Я пришлю машины за книгами и журналами, выпущенными при коммунистах. Мы сделаем выставку в Симферополе.
«Знаю я, какую выставку вы устроите, - подумал Щедрин, - аутодафе, а не выставку. Все книги из городской библиотеки хотите сжечь и на эти заритесь! Ну что ж, посмотрим».
Но вслух Щедрин позволил себе лишь удивлённый вопрос:
- Но что делать, например, с книгами Горького, ведь он писал и до и после Октября?
Шмидт зашёлся в злобном кашле.
- Горького вывезти в первую очередь. Ненавижу его.
- Вы не любите его произведения?
- Нет, я не читал его книг, но его именем назван форт в Севастополе, под которым погиб мой брат.
- Сожалею, господин гауптштелленляйтер.
- Господа, давайте уже вернемся в теплые залы, приготовим грог,– предложил Вассер.
Шмидт благодарно взглянул на коллегу.
- Экскурсия окончена. Приказываю начать опись и по окончании сообщить мне лично, а мы возвращаемся в штаб.
- Господин гауптштелленляйтер, я могу пригласить хорошего врача. Она работает в госпитале.
- Не стоит, господин профессор. Я обязательно пришлю распоряжение относительно сохранности всего дворца.
- Благодарю Вас, господин гауптштелленляйтер!
Эксперты поспешили из библиотеки. Хранитель подумал, что был в повороте ключа от смерти.
В ту же ночь Сергей Григорьевич, в нарушение комендантского часа, перенёс в мешках все ценные издания к себе домой. Утром музейный плотник наскоро собрал для книг стеллажи, вкусно пахнувшие смолой, которые Щедрин завесил одеждой и тряпьем. Приехавшая через несколько дней от Шмидта машина, увезла только оставшиеся подшивки журнала «Большевик», архив местных газет советского периода и собрание сочинений ненавистного гауптштелленляйтеру Максима Горького. Почему они не проконтролировали исполнение собственного приказа, для Щедрина так и осталось загадкой.
***
За казнью братьев Лактионовых и красноармейца последовали новые расправы над не принявшими новый режим горожанами. Неделю в немецком карцере провела нарушившая комендантский час повариха Доренко. Увезён в симферопольский лагерь учитель немецкого языка, отказавшийся работать переводчиком, старик Петраков. Сухорукий механик Олефиренко был жестоко избит за то, что из-за его неловкости из цистерны произошла утечка нескольких литров топлива во дворе машинно-тракторной станции. Каждый день на площади через громкоговорители объявляли о необходимости заявлять любую информацию о партизанах и их пособниках, обещали награду деньгами и питанием. Над каждым нависла угроза быть оговорённым недругом или завистником. Агишевой всё труднее было скрывать свои многочасовые исчезновения из госпиталя, во время которых она относила в тайник медикаменты и перевязочные материалы, получаемые от главврача Павловой. Несколько раз она уже ловила вопросительные взгляды подруг, отшучивалась, как могла.
- Нонка наша к немчику своему бегает.
- И ничего я не бегаю.
- Ой, смотри, деваха, доиграешься. Расплетёт немец твои косы.
- Вы мне просто завидуете. Он любит меня.
- А ты? – допытывались любопытные подруги.
- Я? – растерялась Нонна. – Не знаю.
Нонна приходила к Павловой, плакала от переживаний, уткнувшись в её плечо.
- Анна Николаевна, я боюсь. Я только на людях такая смелая, а так страшно мне. Если поймают и начнут пытать, вдруг я не выдержу?
- Не бойся, Нонночка, - успокаивала девушку Павлова. – Больше ходить не надо будет. Сегодня в последний раз и потом всё. Кроме бинтов надо отнести записку. Предупредить, что на днях в Симферополь пойдёт важный груз без охраны. Если патрули остановят, незаметно выброси записку, ладно?
Нонна часто-часто согласно закивала головой, отчего упрямая прядка волос выбилась из-под платка, укрыла мокрые глаза.
- А Вы, Анна Николаевна, боитесь, что немцы узнают про раненых моряков, которых Вы прячете в бельевой?
- Господь с нами, он нас не оставит.
- А всё же, Анна Николаевна? – настаивала Нонна.
- Не должно мыслить о худшем, когда берёшься за большое дело. Верить надо не только в Защитника Небесного, но и в себя. Если бы мы их не подобрали тогда, разве смогли сейчас смотреть друг другу в глаза?
- Но ведь их ищут! В полиции знают, что не весь десант погиб, после того как катер обстреляли и несколько человек спрятались. Они нашли кровь на камнях.
- Двое уже поднимаются самостоятельно, еще неделю и они смогут уйти в горы. С остальными тремя пока похуже.
- А как тот… прооперированный? Он всё время или стонет или бредит не по-русски.
Павлова покачала головой.
- Нам остаётся только молиться за его жизнь. Пока остановить заражение не удалось. Не хватает лекарств, - Павлова, заметив удивлённый взгляд девушки, пояснила, - Нужны особые, у нас таких нет. Пойдём, посмотрим, как там наши мужчины.
Через два дня силы оставили Дереника Мовсесяна. Товарищи похоронили десантника, укрыв простынями, в неглубокой могиле в глухом углу госпитального сада за самшитовыми кустами. Пока они под присмотром полной луны рыли зимнюю землю, Анна Николаевна, сочтя армянина достойным моления об упокоении православных воинов на поле брани убиенных, молила: «…Призри благосердием Твоим, на раны его, мучения, стенания и страдания. И вмени Деренику сие в подвиг добрый и Тебе благоугодный». Свежевырытую землю разнесли и разбросали вдалеке от места погребения, чтобы не было и следа. Уже вернувшись в бельевую, согревшись, разговорились.
- Я его совсем не знал, - сказал десантник Ерофеев, - наши роты объединили перед самой высадкой. Знаю только, что ему и двадцати не было.
- Жалко парня, добрался с перебитыми ногами до берега и не выжил, - пожалел Мовсесяна осетин Малиев.
- Это чудо, что он вообще доплыл с такими ранениями, - подтвердила Павлова. – А я не смогла его удержать на этом свете. Не дал он мне такой возможности, после операции так и не пришёл в себя.
Догорела свеча и главврач вернулась к себе в кабинет, в котором за ширмой стояла кушетка. Там она повалилась без сил и тотчас заснула, набираясь сил перед новым, не менее тяжким и гнетущим днём.
***
Получив известие о том, что вскоре из Ялты должен выйти ценный груз, который нужно перехватить во что бы то ни стало, партизанский отряд Дергунова стал собирать добровольцев на вылазку. Из семидесяти бойцов к февралю на ногах оставалось не более трети. Одиннадцать уже умерли, еще пятеро лежали в апатии в санитарной землянке, заросшие, завшивевшие, безразличные к жизни и смерти. Надежда на воздушный мост таяла с каждым днём: всё туже сжималось кольцо вокруг Севастополя, всё реже устанавливалась радиосвязь с Большой землёй. Прорыв на Керченском полуострове стараниями отчаянно сопротивлявшихся дивизий Манштейна на фоне губительной медлительности командования наступавшей Красной армии неумолимо угас. Надежда на воссоединение с регулярными частями таяла, как снег в лесу: некогда свежий, искрящийся на солнце, самим своим существованием радующий глаз, теперь он весь в прогалинах чернел и истончался под блёклым январским солнцем. Связные из других отрядов сообщали о паническом настроении, упаднических разговорах, массовых побегах, самострелах и даже случаях разбоя в отношении мирного населения в удаленных от больших дорог сёлах и хуторах. Многие партизаны всего за несколько месяцев из грозной силы превратились в расстрёпанные, измотанные обстоятельствами группы голодных и отчаявшихся людей.
Дергунов созвал взводных, незлобивого Никулина, угрюмого сержанта Андрея Пономаренко и комиссара Авдеенко для обсуждения предстоящего рейда. Посидели, покурили молча у жидкого костерка. Обращаясь к Пономаренко, командир отряда спросил:
- Троих найдёшь у себя?
- А Никулин? – не поднимая глаз, спросил Пономаренко.
- А что Никулин? От него тоже троих надо.
- Так с него и начинай, - упёрся сержант.
Комиссар закатал брюки, подставляя к огню покрытые зудящими язвами ноги.
- Неправильно мыслишь, Пономаренко, - упрекнул он строптивого солдата. – Когда бы у нас был полный комплект во взводах…
- Полный комплект? – взвился сержант. – У меня за неделю трое от голода Богу душу отдали, не в бою, не в плену, а от голода, понимаете? Кто мне их вернёт? Цымбала Валю, лучшего радиотехника на всём побережье. Ваню Трофименко, Перевознего Стёпу, кто? А остальные? Винтовки не поднимут, не хватит сил никаких. Мох да кору вторую неделю варим. Я что ли все лабазы повскрывал? – горячился Пономаренко. - Некому от моей группы идти. Ты, комиссар, сам, не хочешь ли на немца посмотреть?
- Не бузи, Андрюха, - вступился за комиссара Никулин, – горячку не пори, наломали уже дров. Было бы у меня по-другому, разве бы я не послал своих? Сегодня готовили площадку для самолёта, так стволы срубить не смогли, так все ослабли. Но надо идти, понимаешь, брат, надо. Вдруг в той машине продовольствие повезут?
- Ага, тушёнку и масло с мёдом.
- Да хоть бы крупы пару пудов! – помечтал Никулин.
- Что в той машине повезут, я не знаю. Но написано, чтобы мы учли особую ценность груза.
- А если там не будет еды? – настаивал Пономаренко, – зря положим последних ребят.
- Нет, Виктор, рисковать мы не будем. Будет охрана, вопрос снимается.
- Другое дело, командир!
- А ты часом не трусишь, старшой? – скептически усмехнулся комиссар.
- Я? – вскинулся Пономаренко, - прикажете мне, я и сам пойду.
- Вот это дело говоришь! - обрадовался комиссар. – Покажи на личном примере, как немца можно и без жратвы бить.
- И покажу!
- Лады!
Командир повернулся к Никулину.
- Ну, а у тебя что?
- Да нам, товарищ командир, особого приглашения не требуется.
- Это точно, никулинским мёду не давай, дай только повоевать.
Никулин, довольный похвалой, горделиво упёрся руками в колени.
- Только не переусердствуйте, как в прошлый раз, когда Семёнов притащил фрица, и не заметил, как придушил его.
- Дюже он на них злой, не сдержался.
- Надо доставить пленного живым. Приказ ясен?
- Так точно, товарищ командир.
Дергунов разложил карту. Показал, где, по его мнению, будет правильнее всего устроить засаду.
- Вот здесь, у моста, будет стоять охрана, она обязательно остановит и проверит грузовик, идущий без сопровождения. Витя, ты с ребятами сядешь в километре перед вот этим поворотом. Еще двоих посадим сразу за мостом, чтобы, если начнётся шум у машины и патруль дёрнется в ту сторону, они его остановили. Там больше двух-трёх румын не будет. Справитесь. Так же и дальше за поворотом, примерно здесь, - он указал место на карте, - тоже двоих посадишь, чтобы шумнули, если будет движение со стороны Алушты. Вот так мы их и примем. Осмотрим машину и погоним её на плато во-о-о-т этой дорогой.
- Хитро, командир, - поддержал Никулин предложенный план.
- Да лишь бы не чересчур, - засомневался Прокопенко, - как избежать этого самого… шума?
- А вот здесь нам пригодится вот что, - Дергунов встал, размял затёкшие ноги, сходил в командирскую землянку и вынес оттуда длинный, доходящий до колен, прорезиненный плащ оливкового цвета, снятый с убитого мотоциклиста и стальную широкую каску, с надетыми на неё большими защитными очками. - Я оденусь под фрица и остановлю машину. Они только отъедут от моста. У них и мысли не возникнет. Пару слов я знаю. А дальше дело за вами.
- Нет, товарищ командир, разрешите я, - вызвался комиссар.
Прокопенко с удивлением поднял глаза на Авдеенко.
- … подвергать риску командира отряда запрещено распоряжением штаба, - продолжил комиссар. - Да и немецкий я знаю получше.
- Захарыч, всё сладим, - подхватил неунывающий Никулин, - с таким-то комиссаром. Пригоним машину, чтобы там в ней ни было.
- Выдвигаетесь в десять вечера. К четырем утра займете позиции, ждёте до полудня и отходите до утра на скалы. Дежурите не больше двух дней. В записке написано, что машина пойдёт на днях.
- Почему она без охраны, - обращаясь к самому себе, задумчиво протянул Прокопенко. – Нет ли тут ловушки?
- Осторожность не помешает, - подтвердил комиссар.
- Добро, - заключил командир. – Всем хорошенько выспаться.
***
Из дневника Иоганна Кирхнера
3.01.42
На дворе стоят сильные морозы. Когда мы выезжали в Тавриду, нас уверяли, что здесь не бывает холодов. Как выяснилось, бывают. Когда вернусь, обязательно покажу нашему учителю географии фотографию, на ней видно, как хозяйка расчищает двор от настоящих сугробов. Даже здесь на полуострове бывает зима. По вечерам капитан угощает меня нагретым вином, которое я таскаю для него из заброшенного подвала.
4.01.42
Мне очень нравится, что теперь я служу господину капитану. Больше не нужно ходить по горам, ловить этих несчастных партизан, спать в вонючих казармах. Возможность жить отдельно, позволяет видеться с Нонной. Она работает в госпитале. И совсем не похожа на других русских девушек. Когда я думаю о ней, мне совсем не хочется думать, что мы делаем в этой стране.
6.01.42
Сегодня незадолго до заката я услышал звонкие сильные звуки ударов по металлу со стороны клуба, в котором нас собирают смотреть фильмы и кинохронику. Это совсем недалеко от нашего дома. Мы с капитаном собрались и пошли туда. У входа раскрасневшийся русский колотил в подвешенный кусок рельсы. Вид у него был весьма довольный. Капитан сказал, что раньше здесь была православная церковь, но большевики её перестроили, а бургомистр на днях вновь разрешил проводить христианские службы. Сегодня эти странные русские празднуют Рождество Христово Из Симферополя привезли священника, который и предложил созвать верующих. У входа собралось несколько десятков женщин с детьми. Я видел, что многие из них плакали и часто крестились. Особенно мне запомнилась врач нашего госпиталя, на её лице я видел выражение торжества и какого-то нездешнего блаженства. У многих в руках были иконы, которые люди держали в расшитых полотенцах. Комендантский час на эту ночь отменили. Для поддержания порядка прислали взвод местной самообороны. Человек тридцать окружили здание и мёрзли. Я не видел, чтобы кто-то из них вошёл внутрь. Капитан думает, это потому что у них другой, свой храм. Он назвал его «moslemische Moschee».
8.01.42
Капитана Гауса переводят из комендантов в действующую армию. Выслал письмо домой с фотографией, на которой мы с ним вдвоём. Прощай спокойная жизнь, прощай сумасшедшая старуха, прощай моя милая Нонна. Мы уезжаем, и я не знаю, вернёмся ли обратно.
9.01.42
Первый день на фронте. Сейчас тут затишье. Мы стоим в каком-то селе севернее Севастополя. В отличие от того места, где я пробыл два месяца, здесь нет гор. Все вокруг ровное и гладкое. Плоская степь, покрытая жёлтой травой, сменяется морем. Лишь на юго-восточном горизонте в хорошую погоду видна высокая горная гряда. Капитан целыми днями в штабе, завтра планирует выехать на передний край.
14.01.42
В ту ночь, когда мы поехали с капитаном к Севастополю, было достаточно тихо. Стреляли, конечно, но нечасто. Капитан несколько часов изучал местность, перед штурмом форта, расположенного на небольшом холме. На склонах этой высоты стояло больше десятка наших танков, сгоревших от попаданий зенитной батареи, находившейся в форте. Капитан решил, что атака в лоб, не даст результата, поэтому он поехал на левый фланг в соседний батальон договориться о взаимодействии. Но водитель заблудился в темноте и выехал на открытое пространство. Нашу машину заметили русские и начали обстреливать из пулемёта. Мы выскочили из машины и втроём с водителем побежали по полю к небольшой роще. Я бежал сзади по инструкции, прикрывая собой капитана. Когда он наступил на мину, его взрывом отбросило влево. Я подбежал к нему, его всего трясло, и он широко раскрывал рот. Я посветил фонариком и увидел, что треть правого сапога срезало вместе со ступней. Я снял с капитана ремень и, как смог, туго затянул его ниже колена, чтобы остановить поток крови. Русские стали стрелять в нашем направлении из минометов, так как теперь они точно знали, где мы находимся. Я ползком потащил капитана к кустам. Никогда не думал, что это будет так тяжело. Водитель по леску побежал к соседям за помощью. В это время я увидел, что к нашей машине с высоты бегут несколько силуэтов. Я начал стрелять, так как гранату бы я не добросил. Они упали и стали подбираться к машине ползком. Миномёты уже не стреляли, иначе бы они могли попасть по своим. Я сменил позицию и начал окапываться. Один из русских забрался в «Хорьх» и я выпустил в него все патроны, остававшиеся в рожке. Если бы кто-то сунулся его вытаскивать, я бы подстрелил и его. В это время появились две бронемашины и одна медицинская, и русские вернулись в траншеи. Санитары положили капитана на носилки и унесли. Когда я перевязывал капитана, то весь запачкался его кровью и санитары подумали, что я тоже ранен. Они мне говорили, но я их не слышал, так как был контужен. В бронемашину я забрался сам, и нас отвезли в часть. У меня очень сильно болела голова, а из правого уха текла кровь, поэтому меня вернули в тот же госпиталь, в котором я уже был, после того, как мы ловили партизан. Мне обмотали голову бинтами и капают в уши какие-то капли. Теперь я уже слышу, но не очень хорошо. Зато у меня теперь много свободного времени, все называют меня героем, и я могу много писать в дневник. Нонна, когда меня увидела, сначала не узнала, так как я был не выбрит, а потом подошла к кровати и погладила меня по руке.
15.01.42
К нам в палату пришёл командир нашего батальона. Он сообщил, что Гаусу сделали операцию, во время которой отняли ногу по самое колено, и отправили в Берлин. Отвоевался наш капитан. И еще он сказал, что если бы не я, капитан бы погиб. Не от русских, так от потери крови. Меня представили к награде Железный крест II-го класса. После моего выздоровления меня оставят в резерве и найдут для меня службу при комендатуре.
19.01.42
Вчера в воскресенье уже к вечеру привезли почту. Мне пришло сразу три письма. От мамы, Клауса и Вальтера. Уже поздно. Успел прочитать только письма из дома. Там всё хорошо, мама регулярно ходит молиться за меня в кирху. Клаус читает мои письма всей улице. Доброй ночи им всем.
20.01.42
Утром добрался до письма Вальтера. Последние две недели превратили его жизнь в кошмар. Мой друг пишет, что их часть находилась в Евпатории, когда город подвергся неожиданной атаке с моря. Корабли из палубных орудий расстреливали солдат и технику. Несколько сотен моряков высадились и вместе с местными жителями устроили настоящее побоище. Вальтеру казалось, что он попал в ад. На его глазах русские убивали всех наших товарищей, кто попадался им на пути. Ворвавшись в госпиталь, они выбрасывали беспомощных раненых в окна. Сам Вальтер остался жив только благодаря божественному Провидению и природной хитрости. Он был в числе тех немногих счастливчиков, которым удалось выбраться из города и дождаться подкрепления. Только через неделю наши войска избавили город от «чёрной смерти», так они прозвали советских моряков из-за цвета их формы. Вальтер написал, что зондеркоманда собрала трупы более шестисот десантников, а потом провела массовые зачистки среди населения, причастного к восстанию. В отделе пропаганды называют цифру в пять тысяч. Я думаю, это чудовищное преувеличение или ошибка. Просто нужно было кому-то показать свою значимость. Девять тысяч проживало в моём родном городе! А тут сразу пять. Нет, Вальтер, я не верю твоему письму.
22.01.42
Я вернулся на службу. Меня определили в канцелярию. Составляю и переписываю сводки, приказы, списки, распоряжения, составляю донесения, рапорты, иногда развожу их по участкам и комендатурам. Так как в канцелярии у меня единственного будет Крест, все относятся ко мне с уважением. Нонна очень рада, что я не буду больше стрелять.
29.01.42
Второй день не могу заснуть. Мне в руки попало донесение о тех событиях, в которых принимал участие Вальтер. На самом деле приговорили не пять, а двенадцать тысяч человек, включая детей и стариков. За что? Неужели в этом была необходимость? Сохрани Господь их души.
1.02.42
Знакомый по кухне выдал мне две фляги спирта, которые понадобились, чтобы забыть о письме Вальтера. Чтобы хоть как-то меня развеселить, Нонна потащила меня во дворец, в который мы привозили с капитаном Гаусом ящики с картинами. Оказывается, там действующий музей, а герр профессор давно знаком с Нонной, называет её Агишева. Меня он не узнал. Я стал свидетелем, как хранитель сделал замечание офицеру гестапо, который позволил себе усесться на музейное кресло. Гестаповец чуть не взбесился, но подчинился. Красивое место. В парке мы с Нонной впервые поцеловались. Она потрогала мою щетину самыми кончиками своих нежных пальцев и шутливо погрозила мне. Мне показалось, что я в этот момент взлетел выше скал, выше неба.
4.02.42
Вести записи некогда, так как много работы: готовим и обрабатываем списки жителей из нескольких районов для перемещения в Германию. К концу войны, по замыслу фюрера, необходимо всю Тавриду очистить от неарийцев. Значит ли это, что все русские должны очиститься от большевистской заразы в европейских странах или от них следует избавляться с помощью айнзатцгрупп? В последнее время на слишком многие вопросы я не могу найти ответ.
10.02.42
Матерь Божья, за что? В одном из списков на отправку я нашел фамилию Агишева Н. И. 19.05.1923 г.р. Еще совсем недавно это была бы просто еще одна строка для заполнения формуляра. Сколько таких прошло через меня? Десятки, если не сотни. А теперь эти буквы выжигают мне все нутро. И нет сил этому противостоять. Нонна, я обязательно найду выход.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

***
При виде измученного Гершензона Карпу стало неловко перед Драгунским. Надо было срочно исправлять ситуацию. Он дал команду развязать Фиму и переложить на диван. Затем он вышел на кухню и позвонил давно знакомому реаниматологу.
- Роза Давидовна? Это Денис. У нас тут… ДТП. Нет, не беспокойтесь, без ГАИ обошлись. Ну, Роза Давидовна, ну что за разговор? ...Роза Давидовна, как не приедете? Ну, в последний раз, ладно? Пишите адрес.
Продиктовав, Карп вернулся в комнату. Показывая на Фиму, сказал:
- Приведите его в божеский вид, скоро Роза Давидовна приедет. И вообще, громобои, - он энергично покрутил руками, взбивая невидимую пену, - наведите здесь порядок. Всё-таки чужая квартира.
«Громобои» удивлённо переглянулись. Им было не по себе из-за того, что их босс явно находился не в своей тарелке. И причиной был этот самоуверенный незнакомец. Он явно имел над Карпом какую-то власть, хотя и не выглядел одним из них. Ни один из симферопольских или ялтинских так не выглядел бы, но он не был похож и на чекиста.
- Мы его даже предупредить не успели, что по-хорошему пришли, - начали пояснять бойцы. – Он с ходу вломил Ершу, а нам что оставалось? Чтобы он и нам по черепам настучал? Три дня его пасли, всё случая не было, а тут такой фарт: и вечером и один. Мы за ним в подъезд, он только замок открыл, мы его и внесли в хату. Благо первый этаж. Он сориентировался и сразу на кухню и за табурет. Саня его чуть на месте не положил.
- А что он и не один приходил? – перебил Драгунский.
Говоривший вопросительно посмотрел на Карпа, тот кивнул, говори.
- И один, и не один, тёрся тут с ним какой-то … в камуфляже туда-сюда, суетились не по-детски, сумари выносили. А что в них, так этот, - он кивнул на Фиму, - так и не признался. Упёртый он, Карп, я таких не люблю.
- Карп, мы ж не со зла, Санёк, скажи, - видя кислую мину босса, вступился Косарь.
- Так они из квартиры сумки выносили? – зацепился Драгунский.
- И вы не проследили куда? – разозлился Карп.
- Ну, нам сказано было только жидёнка пасти, - пожал плечами Косарь.
- Надо искать второго, Денис Олегович.
- Антиквар хоть что-нибудь говорил, откуда у него картины?
Косарь задумался:
- Да не особо... Правда, он ночью отключился, мы его даже на диван переложили, так он бредить стал.
- Бредить?
- Непонятные какие-то слова, не разберёшь.
- Так непонятные или неразборчивые? – уточнил Драгунский.
- Риконы, веджу, нона…
- Может, Веджвуд? – переспросил он.
- Может, и так.
- А что такое нона и риконы? – задумался Карп.
- Не знаю, - признался Драгунский, - пока он не придёт в себя, информации недостаточно. Что-то долго нет вашего врача.
- Скоро будет. Роза Давидовна – свой человек, сколько раз уже выручала… Раньше… Давно уже не обращался к ней. Со времён бурной молодости.
Драгунский подошёл к окну, посмотрел из-за задёрнутой шторы на улицу.
- Кажется, приехала. И не одна. Времена меняются. Ваш выход, маэстро.
- Это полиция? Тогда вопрос решаемый, - Карп пошёл открывать, - проходите, Роза Давидовна, молодые люди, позвольте вас проводить на кухню и не тычьте в лицо помощника депутата свои нелепые ксивы. Вам чай или кофе? Саня, где тут у вас кружки?
Пока врач изучала состояние Гершензона, Денис Олегович пояснил гостям в погонах, что в эту квартиру его привела исключительно любовь к родине и желание остановить контрабандный беспредел, организованный антикваром. Вывоз Фимой в обход действующего законодательства исторических ценностей за границу не может не беспокоить его, порядочного гражданина своей новой страны. А то, что этот самый нарушитель лежит и страдает, так это, видимо, плитка мокрая была, и он неудачно упал, вот и два свидетеля этому есть, да, Саня?
Саня незамедлительно согласно закивал, переживая только об одном, не пойдут ли вопросы о Ерше. С одной стороны, погибшего товарища было очень жаль, а с другой - чалиться из-за него до выяснения в переполненном севастопольском СИЗО совсем не хотелось. Но полицейские, видимо, не знали о вчерашней трагедии, произошедшей в этой квартире. Один из них даже сидел на том самом табурете, которым отбивался Гершензон, и Саня опасливо следил, не заметят ли они засохших пятен на одной из его кованых ножек. Не заметили, для важности задали еще несколько пустых вопросов, скомкано завершили беседу, виновато развели руками Розе Давидовне, мол, сами всё понимаете, и задком, задком потерялись из квартиры.
- Что же это Вы, уважаемая? – начал было Карп, но видя реакцию Драгунского, осёкся.
- Старая я уже стала для ваших звонков, Денис Олегович, отвыкла совсем. Да и времена теперь не те, сами понимать должны, больше порядку, больше закона. Вы теперь при власти, они тоже на подобные вызовы обязаны реагировать. Скажите спасибо, чуть не с того света пациента вернула.
Фима действительно от уколов начал приходить в себя, заворочался и застонал. Карп тут же потерял интерес к двуличной Розе Давидовне, достал портмоне, отсчитал купюры, бросил их на стол со стеклянной крышкой.
- В расчёте. Проводите её, - кивнул он своим.
Затем Карп склонился над Фимой.
- Слушай меня внимательно, дядя. Я вижу, ты не сильно можешь говорить, тебе я вижу очень не по себе, так вот, давай продолжим без затягиваний этот не слишком увлекательный разговор. Я буду задавать вопросы, а ты моргай своими ресницами или там стони, я не знаю. Один раз - для меня будет означать «да», два раза моргнёшь – это «нет». Усвоил?
Гершензон медленно сомкнул веки.
- Начнём, пожалуй. Картины из дворца, которые ты продал на Запад, нашёл ты?
Фима лежал неподвижно.
- Вопрос понятен?
Повисла пауза.
- Да, поймите Вы, - начал Драгунский, - канал Ваш перекрыт, Вы больше не сможете им воспользоваться, мы сейчас говорим только о том, чтобы найти и вернуть эти картины.
- Второй раз, ты слышал, Роза Давидовна не приедет, - напомнил Карп.
- Говорить будем?
- Да, - Фима открыл-закрыл глаза.
- Картины нашёл ты? – повторил Карп.
Фима моргнул два раза: «Нет».
- Их нашёл тот человек, который приходил к тебе вчера?
- Да.
- Остальные картины у него?
- Нет.
- Видимо, еще в горах, - предположил Драгунский.
- Да.
Так постепенно, вопрос за вопросом, Драгунский выяснил, что лондонские лоты действительно являлись экспонатами музея, пропавшими в зиму 1941-42-го. Но выяснить, как именно и откуда они попали к антиквару, не удалось. Фима Гершензон, два дня боровшийся за свою жизнь и сокровища, сдался, когда его тайна был раскрыта. Последнее, что он смог выдохнуть из себя, было непонятное для всех, кроме Драгунского: «Нонна».
***
Комиссар Авдеенко вёл группу с плато к Верхнему шоссе в сплошном тумане. Спускаться, при видимости не более нескольких шагов, было опасно. Поэтому для защиты от ночных патрулей вперед были отправлены Никулин и Царьков, однако эти меры были излишними. Гитлеровцы и днём не были частыми гостями леса, а по ночам, да ещё и в туман, нет уж, простите. К рассвету партизаны спустились к мосту, заняли номера вдоль дороги согласно плану, разработанному командиром. Потянулись часы. В вещмешке Никулина лежали шесть лепёшек, замешанных на последних остатках муки, тонкий, с палец, шмат сала без единой прожилки мяса, три гранаты и полсотни винтовочных патронов. Раз в полчаса он доставал хлеб, чтобы отщипнув несколько крошек, отправить их в рот, после чего с наслаждением прижимался ноздрями к полоске сала, жадно втягивал еле слышный аромат. Занимавший ближнюю позицию, запасливый Никулин еще в лесу наломал хвойных веток, и теперь лежал не в раскисшем снегу или на холодных камнях, как другие, а на пахучем, мягком лапнике. Где-то невдалеке загукал, не сдержавший кашля Власенко. Говорили же командиру, что не стоит его брать, заболевшего. В сторону Ялты проехала колонна из четырех машин. Туман стал жиже под натиском белого диска, повисшего над морем. Проскакал верхом вестовой из немецкого штаба. Загадочной машины всё не было. Вместо неё из-за пригорка показалось несколько рыскавших по дороге сторожевых псов, беспрестанно облаивавших кусты, пять подвод, на каждой сидели по нескольку женщин, подростков и по двое солдат в румынской форме. Вслед за ними тащился грузовой автомобиль с большим красным крестом на брезентовом покрытии. Услышав собак, Никулин еще ниже приник головой к камням.
Никулин обмер: оторвавшись от колонны, прямо в его направлении трусил устрашающих размеров белый с крупными, четко очерченными большими коричневыми пятнами, лохматый пёс. Массивная голова, широкая грудь, сильные челюсти, следы недавних схваток с собратьями выдавали в нём опытного бойца. Остановившись с наветренной стороны метрах в двадцати, пёс сделал стойку, потянул носом, предупредительно залаял на лёжку. Старший подал знак конвоирам с последней подводы проверить причину тревоги.
- Mircea, ar trebui s; verifica;i, e c;inele (Мирче, надо проверить, это твоя собака), - сказал он.
Тот, кого назвали Мирче, послушно спрыгнул и двинулся к продолжавшей глухо лаять овчарке.
- Bahram, cine-i acolo? (Бахрам, кто там?) – спросил он и его тонкий голос показался Никулину очень знакомым. Румын, потрепав пса по загривку, подтолкнул его к обочине.
- Сaut;! (Ищи) – приказал он, и пёс сорвался с места.
Никулин мог застрелить это чудовище, но это выдало бы весь отряд, и тогда он бросился бежать вверх по склону. Густой кустарник надёжно закрывал партизана от глаз солдат, но овчарку гнал вперёд чужой запах, перебиваемый у дороги выхлопными газами грузовика, в кустах он стал отчётливым и, главное, верным.
Подводы уже давно скрылись за очередным поворотом, а Мирче стоял перед зарослями и всё не решался сойти с дороги. Всё же он снял винтовку с плеча, зарядил её, и, подтянув ремни, вошёл в гущу леса, ориентируясь на лай.
- Bahram, Bahram, ;n cazul ;n care e;ti, c;ine prost? (Бахрам, Бахрам, где ты, глупый пёс?)
Продираясь сквозь высокие мокрые заросли, Мирче выбрался на полянку и остолбенел. С выступа скалы, на который его загнал Бахрам, в него целился бородатый партизан в ватнике. Пёс, дождавшийся хозяина, радостно вилял кольцом толстого пушистого хвоста. Весьма довольный собой он бил лапой по треуху, потерянному Никулиным во время бега. Никулин понял, почему голос показался ему знакомым. Перед ним белый от страха с винтовкой наперевес стоял тот самый молодой румын, лошадь которого спасла от голодной смерти их партизанский отряд. Негромко, стараясь не отвлекать пса от терзаемой им шапки, Никулин предупредил:
- Солдат… не надо…Выстрелишь? я тоже… оба погибнем. Понял? Не стреляй, солдат… помнишь меня? Помнишь? Не трогай, не трогай, - Никулин опустил оружие, перевирая слова румына.
- Nu trage?
- Да, да, ну траге… помнишь? Лошадь, соль... не стреляй… ну траге.
- Еste c;? (это ты?) – поразился Мирче, узнав в бородатом того самого партизана, оставившего его в живых.
- Убери собаку, - партизан показал на пса, - я не хочу шума, уходи.
Мирче понял, что партизан стрелять не будет, и теперь уже в его, Мирчиной, воле решать, кому жить, а кому умирать.
Румын опустил ствол, поставил на предохранитель винтовку, пристегнул Бахрама на толстый повод и потащил на дорогу. Временами он садился на корточки, похвалами успокаивал огромную буковинскую овчарку, трепал её по гриве, всхлипывая, зажимал чудовищную, пенистую пасть дрожащими руками…
Догнав свою группу, Мирче объяснил старшему конвоиру, что Бахрам учуял шакала, заклятого врага всех овчарок, загнал того в расщелину, в которую не пролезал сам и только зря сорвал голос.
***
У Иоганна оставалось немного времени для того, чтобы найти выход. Сначала он просто хотел вымарать имя Нонны в списках, но поразмыслив, понял, что так он не только не поможет любимой, но и выдаст себя. Наверняка составлявший списки бургомистр вспомнит всех, кого он в них вносил, и потому Иоганн отказался от этой затеи. Затем в его голове созрел совершенно романтичный сюжет, согласно которому девушку должны были выкрасть из плена его друзья - благородные разбойники. Но он не знал, где именно будет томиться его возлюбленная. Да и никаких друзей, кроме раненого Вальтера у него не было. До самого обеда промаялся Кирхнер, так ничего и не придумав. В столовой он медленно набирал кашу ложкой и отправлял её в рот, даже забывая пережёвывать. Кирхнер так забылся, что подавился разваренным пшеном и настолько сильно раскашлялся, что старший писарь отправил его на кухню, просить теплой воды, чтобы протолкнуть злополучный обед. Получив в своё распоряжение целый кувшин, Кирхнер вышел на задний двор привести себя в порядок и отдышаться. Опёршись на толстый ствол старого платана, он стоял и всё думал о злополучном приказе. В это время во двор на телеге, заполненной ящиками и мешками, въехал обер-фельдфебель Краузе. Он привязал лошадь и скрылся в глубине кухни. Спустя несколько минут он вышел, что-то негромко обсуждая со старшим поваром. Оба держали в руках по кружке, время от времени с нескрываемым удовольствием отхлебывая содержимое. Оглядев двор, и не заметив замершего за деревом Кирхнера, заговорщики продолжили:
- …двести бутылок лучшего крымского вина... Соглашайся, Олаф.
- Ты думаешь, никто не заметит подмены? – переживал повар.
- Поверь мне, когда Отто берётся за дело, всё происходит как нельзя лучше, не будь я лучшим каптенармусом нашего полка. Конечно, мы заменим в ящиках не все бутылки. Смоем с них этикетки, и всё! Подавать его ты будешь господам офицерам только в конце вечеринок. Пьяные свиньи вряд ли заметят, что вместо коллекционных вин пьют местную бурду. Усёк, брат? А за настоящее вино я в магазине выручу хорошие деньги, - раскрасневшийся от принятого Краузе обнял повара за плечи, - верь мне, Олаф, на войне всегда есть те, кто знает все входы-выходы.
- Входы-выходы, - машинально повторил Кирхнер, - ну, конечно, - продолжил рассуждать он, - если нужен выход, значит, где-то был вход. И, кажется, я знаю, где он!
Дождавшись, когда мошенники начали носить ящики с привезенным обер-фельдфебелем пойлом в кухню, так и оставшийся незамеченным, Иоганн отправился в лавку, совершил несколько покупок и только после этого поспешил в госпиталь поделиться с Нонной своим планом.
- Завтра тебя увозить в Германия, - взволнованно начал он, - ты знаешь?
Агишева, опустив глаза, кивнула.
- Моя родина – это хорошо, Нонна – хорошо, - спешил Кирхнер, - ты одна там – плохо. Я здесь, ты – здесь, тогда так. А ты увозить! Я терять Нонна!
- Но что делать?
- Иоганн находить… einen Ausweg (выход).
- Что?
Немец замахал руками, пытаясь объяснить значение слова.
- Пойдём, Нонна, schnell, bitte (быстро, пожалуйста). Я узнавать один старый дом, я жить там, erinnern Sie sich (ты помнишь)? Герр капитан и я, - он приложил руку к груди, - жить там в доме.
Кирхнер вёл девушку к дому Мирончихи. Он надеялся, что подвал, вырытый деятельным инженером тридцать лет назад, сможет, как бутылка вино, сохранить самое ценное, что ему удалось обрести благодаря этой войне. Убедившись, что за ними никто не наблюдает, они спустились вниз по каменным ступеням. Кирхнер одной рукой крепко держал ладонь Нонны, а другой – кружку со свечой, купленные в солдатском магазине.
Там, на глубине, в абсолютной тишине, было так уютно и спокойно, что Нонна почти полностью успокоилась и начала обустраиваться. Камера подвала была неправильной формы и представляла собой не что иное, как весьма глубокую скальную расщелину, имевшую покатый ход до самой вертикали прибрежного обрыва, расширенную и приспособленную для хозяйственных нужд Мироновым. По всей видимости, основную работу по созданию грота сделала вода, стекавшая в этом месте с гор тысячелетиями. Когда же здесь в 19 веке начали селиться люди, они изменили ландшафт, ведя вырубку лесов на ближайших склонах и используя только что спиленные деревья при строительстве зданий. Тогда горные потоки нашли себе другие русла, а инженеру достался прекрасно проветриваемый, незаметный для сторонних глаз каменный мешок, в котором не ржавел металл и не гнили овощи и фрукты. В нём он устроил хранилище для винных запасов, исчисляемое сотнями бутылок, уложенных по всем правилам винодельческого искусства.
Нонна укрывалась здесь все те дни, пока Кирхнер искал любую возможность вывезти её подальше от родного городка, в котором все жители были на виду и наперечёт. Он принёс ей еду, воду и тёплые одеяла, но они оба понимали, что пребывание в этом продуваемом сквозняком подземном карцере длительный срок не сулило здоровью Нонны ничего хорошего.
***
Museumsdirektor Professor Herr Shchedrin zugewiesen, den Palast zu sch;tzen, und alles, was darin ist und ohne die Erlaubnis des Einsatzstab Reichsleiter Rosenberg vom Palast nicht geben.
Было бы странно радоваться, читая строки удостоверения, выданного врагами. А ведь так и было! «Профессору Щедрину поручено охранять…» Какое доверие, но и какая ответственность! Впервые с начала оккупации Щедрин вновь испытал давно забытое, заброшенное в колодец памяти, чувство успокоенности и гордости от признания. Сергей Григорьевич вышел на лестницу Южного фасада, вдохнул полной грудью живительный крымский воздух уже так пахнущий набухающими почками, первыми травинками и молодой хвоей. Утренний бриз озорно рванул бумагу розенберговского приказа из рук директора, но не тут то было. Крепко держал свою удачу хранитель музея, по-хозяйски бережно сложил документ вчетверо, спрятал во внутренний карман пиджака, широко улыбнулся расстилавшемуся перед ним морю: «…и без разрешения ничего не выдавать». Этот запрет, инициированный гауптштелленляйтером Шмидтом, одинаково магически действовал и на бравых солдат и на штабных офицеров, и боевых генералов, являвшихся в музей с целью присмотреть себе очередной трофей, но всегда отступавших перед зловещим именем Альфреда Розенберга!
Айнзатцштаб рейхсляйтера, собиравший сведения об истории, культуре, религиозных особенностях поглощаемых народов, с удовлетворением отмечал изменения в менталитете людей, вынужденных принимать новое государственное устройство. Нацизм, как угарный газ, невидимый и смертельный, растекался по оккупированным землям, забирался в самые глубины хранилищ общественного сознания и самоопределения. В Советской стране он подменил идеологию, основанную на псевдоравенстве и насильственном объединении интересов не только разных слоёв, но даже народов, другой, неуловимо схожей, но, увы, такой же выдуманной. Миллионы граждан обеих стран искренне считали террор и агрессию государственного аппарата единственным шансом на выживание. Доказательства и аргументы в пользу теории утверждения превосходства одной нации над другими, собираемые Розенбергом и его единомышленниками, как им казалось, служили всеобъемлющим и неопровержимым обоснованием самого существования нацистской машины. Даже в Берлине далеко не все представляли себе весь круг интересов рейхсляйтера, считали его остзейским выскочкой, дилетантом и чуть ли не шарлатаном, окрутившим фюрера своими расовыми идеями. Тем не менее, именно Альфреду Розенбергу было доверено сформировать Имперское министерство оккупированных восточных территорий, осуществлявшее гражданское руководство. А точнее разграбление восточно-европейских земель, разрушение большей части инфраструктуры, переселение или физическое уничтожение всех неарийцев: цыган, евреев, негроидов, славян и многих других, которых этот выходец из эстонской столицы считал недочеловеками. Власть министерства была безгранична, утраты, понесённые захваченными странами вследствие произвола его вождей и исполнителей, не измерить никогда. Охранное удостоверение, выданное айнзатцштабом, гарантировало Щедрину безопасность дворца от посторонних лиц, но не от самих штабистов. После изучения предварительного описания, сделанного гауптштелленляйтером Шмидтом, Берлин направил в Крым двух специалистов-искусствоведов для проведения экспертизы на предмет подлинности коллекций музея. Хранителю предстояло новое сражение и не одно. Щедрин очень сожалел, что не смог предотвратить вывоз части коллекции с ялтинского склада. Прошло уже больше недели после того как он передал Павловой записку, но никаких новостей не было.
***
Больше в тот день никаких событий не случилось. Партизаны комиссара Авдеенко собрались на ночёвку в небольшой пещере километром выше шоссе. Разожгли костёр, натопили снега, собрались ужинать. От цепкого взгляда комиссара не укрылся тот факт, что все ели сало, кроме Никулина, довольствовавшегося лепёшкой.
- Что-то ты, Никулин, не весел. Часом не заболел?
- Нет, товарищ комиссар.
- А чего не ешь, как все? Завтра еще день сидеть, нужны силы, а ты не ешь, где твой паёк? – выпытывал Авдеенко.
Пришлось Никулину рассказать о дневном происшествии с овчаркой, которой он бросил сало в надежде задобрить её.
- Я подумал, если поднимется шум, можем сорвать выполнение задания, а так всё тихо-мирно… обошлось, в общем.
Комиссар крепко обнял Никулина.
- Спасибо, Матвей, от всех беду отвёл, - сдавленным голосом поблагодарил он.
Наутро отряд вновь занял места по номерам. Редкое солнце не спеша нагревало озябшее за зиму побережье. Повсюду из-под прошлогодней листвы и жухлой распластавшейся травы пробивались первоцветы: нежные цикламены, вездесущие подснежники, пухлявая сон-трава, бледно-жёлтые примулы и крокусы с плотными острыми листьями. Молодые листья на кустарниках и деревьях расцвечивали монотонную чащу, делали её обманчиво приветливой. Лес еще до зари наполнялся несмолкаемым многоголосьем синиц, пеночек, зябликов, жаворонков. Жадная до тепла земля до полудня укутывалась плотными липкими туманами. Комиссар Авдеенко сопревал второй день в трофейном плаще. Необходимость быть наготове не позволяла ему разоблачиться. Поэтому звук долгожданного одиночного мотора он воспринял с радостью, предчувствуя скорое освобождение от ненавистной резины. Авдеенко натянул каску, затянул на подбородке ремешок, покачал головой, проверяя, плотно ли села, не мешает ли говорить и, довольный собственной готовностью, в голос произнёс заготовленное:
- Ich bitte Sie, mich in die Kommandantur zu liefern. (Прошу вас доставить меня в комендатуру.)
Авдеенко заранее вышел на обочину, чтобы его появление не было неожиданным, а когда до машины оставалось метров двадцать, стал подавать знаки, призывая водителя остановиться. «В кабине двое, кузов крытый, сколько еще там – неясно, но, по колёсам, груз или небольшой или не тяжелый, - отметил комиссар. - Если не остановятся, буду стрелять через дверь», - решил он.
Однако машина сбавила ход.
- Ich bitte Sie, mich in die Kommandantur zu liefern, - произнёс он в открывшуюся дверь.
- In welche? (В какую?)
- In die n;chste, (В ближайшую) - Авдеенко неопределенно махнул рукой на восток,
- Johann, wohin ihm zu setzen, sich? (Иоганн, куда ему сесть?)
Иоганн, как показалось Авдеенко, нервно кивнул на соседнее место. Сопровождающий протянул руку и помог залезть Авдеенко в кабину, отложив винтовку за сиденья. Машина набрала ход, миновав место последней засады.
- Ich bin von der Gruppe zur;ckgeblieben (Я отстал от группы), - пояснил он.
Всё произошло так быстро и легко, что теперь, удаляясь всё дальше от своих товарищей, от жары и напряжения, Авдеенко никак не мог понять, что же ему следует предпринять. Однако он заметил, что водитель был взбудоражен не меньше него, часто смотрел в зеркала, оборачивался к кузову и прислушивался к чему-то через рёв двигателя.
- Herrn die Soldaten, ist aller normal? (Господа солдаты, всё нормально?)
- Ja, ja. Alles ist normal (Да, да, всё нормально), - излишне торопливо ответил водитель.
До последней просёлочной дороги, на которую можно было свернуть, чтобы доставить грузовик в горы, оставалось метров сорок… тридцать… пятнадцать…
- H;nde hoch, проклятые морды, - закричал Авдеенко, перейдя от волнения на русский. Гитлеровцы отшатнулись от наставленного на них пистолета, - Rolle nach links zusammen! (Сворачивай влево).
Примерно километр неслись молча, затем неожиданно для Авдеенко, водитель улыбнулся и спросил:
- Der Partisan? (Партизан?) – Авдеенко кивнул, - Der gegenw;rtige Partisan? Von da? (Ты настоящий партизан? Оттуда?) – он показал на горы, - партизан, ка-ра-що, - по слогам выговорил повеселевший водитель.
- Walter, wir k;nnen nicht f;rchten (Вальтер, нам нечего бояться).
Увидев безопасную прогалину в лесу, водитель Иоганн свернул с горной дороги.
- Er ist mir sehr n;tig, - (Ты мне очень нужен) обратился он к комиссару и, показывая на пистолет, попросил. - Entfernen Sie, bitte, die Waffen. Wir gehen! (Уберите, пожалуйста, оружие. Идём)
Иоганн показал в направлении кузова, комиссар, не опуская, однако, пистолета, снял левой рукой каску, расстегнул, наконец, плащ и кивком головы показал обоим, чтобы они выбирались из кабины. Зайдя с обратной стороны, солдаты спешно распустили завязки брезента и полезли внутрь. Там один на один было уложены большущие деревянные ящики с метками графского музея. Стащив с помощью Вальтера верхние два на землю, Иоганн с великой осторожностью снял крышку с просверленными в ней отверстиями с самого дальнего ящика. Авдеенко оторопел: оттуда выбралась и теперь на него недоверчиво смотрела совсем юная девушка с глазами-виноградинами, укутанная в немецкую шинель. Ловко спрыгнув на землю, она принялась растирать затёкшие ноги.
- Нонна, это – партизан, - гордо представил комиссара Иоганн Кирхнер, - он спасать тебя. Я обещать тебе? Я сделать.
Его глаза сияли. Довольный Вальтер положил руку на плечо другу.
- А где же продукты? – спросил Авдеенко.
Нонна улыбнулась и виновато развела руками.
***
Конец книги первой. 

Ростов-на-Дону
2017