Главбух и обезьяндра

                (из цикла «Госпожа Журавлёва»)


Любовь Петровна распласталась на кровати – трикотажная чёрная юбка в облипку, фасонная блузка карминно-оранжевого оттенка, сапоги, пшеничные колготки-металлик, меняющие цвет как хамелеон, под ними для пущего шика поддеты колготки в сетку «под ёлочку».

Журавлёва крупная, пышная словно снежная туча, модно постриженные платиновые волосы облепили накрашенный рот и лицо. Она лежит на животе, руки заломлены за спину, крепко и тесно связаны верёвкой, на запястьях и локтях торчат огромные узлы. Той же джутовой верёвкой связано тело: бюст, бёдра, ноги в сапогах. Из-за тугих перетяжек Любовь Петровна похожа на большую жирную гусеницу. Сладкое свежее дамское тело пузырится между обмотками, лезет, пружинит.   

- Развяжи под юбкой, падла! Верёвка жопу режет! Развяжи, синяк! Режет!

Между ног с живота на копчик пленнице перекинули хлёсткую петлю. Она впилась в ягодичную впадину, рассекла надвое зад, звенит и надоедает в паху. Когда Любовь Петровна пытается извернуться, дёрнуться, ослабить руки, верёвка с отчётливым хрустом играет между ляжек. Узловатая толстая струна перемещается, ползёт, рубанком взрыхливает податливое тело, терзая скрытую под бельём нежную женскую часть.

Госпожа Журавлёва давится слюной, издаёт неприличные звуки, матерится. Волосы цвета платины спускаются ей на лицо неровными завитками, раздражают веки, губы, подбородок, норовят попасть на язык. Убрать их нечем: руки скручены за спину. Лежащая Любка может только фыркать как медный самовар: пфффр! пфффр! да отлепитесь уже, космы дурацкие. 

- Сука, пффффр!... достань мне оттуда верёвку!... пффффр!... Жопу режет! А-а-ай! О-о-ох…

- А не тряси «пилоткой» где ни попадя! – гудит грозный муж Стёпка. – Мозжит? Так и надо! Буфетчица! Обезьяндра.

Ругательство «буфетчица» у Журавлёва - вместо «шлюхи». А «обезьяндру» недавно он где-то услышал и жену наградил. Оба ругательства несправедливы, Любовь Петровна не проститутка и не уродина. Прекрасно знает Степан, что жена у него симпатичная и не гулящая, тем обиднее ей слышать гадости в свой адрес.

Болтает Любка обвязанными ягодицами, сопит, метёт подушку длинной белокурой чёлкой. Не развязываются руки, Стёпка толково всё затянул, узлы слишком злые, веревка стрижёт женский пах сквозь сырые трусы и колготки. Всякий раз, когда Морпех-Журавлёв воспитывает супругу связыванием, он первым делом петлю ей через пах продёрнет – для надёжности, назидания и мучительного эффекта.

Наверное, такие же чувства испытывает неудачливая канатоходка, с размаху севшая промежностью на свой канат. Стяжка между сжатых ног причиняет боль и жёсткие сексуальные ощущения, оттого порой Любке перехватывает горло и женские стоны становятся почти интимными. От возбуждения на покрывало течёт поток слюны.

- Ой, не могу уже! Пфффррр!... Сечёт жопу и сечёт!


В детском саду у мальчишек была невинная дразнилка: окружат девочку и начинают хором:

- Как тебе не стыдно? Трусики-то видно!

Девчушка краснеет, вертится, словно котёнок в погоне за хвостом, платьице теребит, на коленки натягивает и не понять ей - где, с какой стороны вредные мальчишки видят её трусики? Подол, что ли, порвался? А всем потеха. Шутка такая.

Но сейчас Любовь Петровна сама знает, что юбка у неё задрана и между ягодиц видны поблёскивающие трусики: будто мысок, врезавшийся в пенное море ляжек, стянутых колготками. Трусики у Любки Журавлёвой белые, с вышивкой спереди, узенькие, плотные. Верёвка, пропущенная мужем, трёт и кромсает ей гениталии, в подкладку трусиков спускаются бусинки сексуальной влаги. Журавлёва боится представить, во что изнутри превратились её идеально белые плавочки. Под давлением петли они забились внутрь женщины, склеились и слиплись.

Верёвка попала между ног чуть косо, это очень неудобно. Когда пленница шевелит локтями, узел с треском скользит по колготкам, вызывая жуткую боль и досаду. Потом Любка как-то поворачивается всем корпусом, утопая в перине, и – о чудо! – треклятая стяжка втискивается в промежность ровнее, укладывается точно в желобок по разрезу половых губ. Ощущения остались прежними, сырость, недомогание, резь, но теперь узел хотя бы не так сильно вспарывает женскую мякоть.

- Воспитательная работа с личным составом! – старый служака Стёпка булькает самогоном в стакане. Самогоном с ним расплатилась Аниська Шобанцева, Стёпка ей ворованного навозу привёз со свинарника.

- Пусти, леший! Пффффрр!... Жарко. Хоть бы колготки дал снять, а потом крутил!

В избу мощный Стёпка втащил жену на саженном плече, чуть люстру её задницей не снёс. По пути сдёрнул в сенях верёвку, кинул Любку на кровать как бурдюк и стал вязать. Хотела Любка с койки соскочить – не дал, прижал коленом. А когда замотал жене руки за спину, тут и бежать ей незачем стало, дверь всё равно не отпереть, только если стекло в окошке лбом вышибать. Но лоб жалко и стекло тоже.

- Пусти! Не тронь! Падла!

В очередной раз одолел морской пехотинец Стэн свою неверную роскошную супругу, усмирил, заломал. Против силы не попрёшь. Отчаявшись вырваться, жалко корчилась побеждённая Любка на постели, раскидав ляжки в сверкающих капроновых колготках, фыркала накрашенным земляничным ртом, ругалась да смотрела, как Степан её вяжет. Только изредка бросала жалобно:

- Ну Стёпка… ох, ну полегче бы?... Шибко уж на излом завернул…

Сноровки у Стёпки навалом - накрепко замотал жене пышные руки, груди, локти, всё крест-накрест, с хитрыми петлями, будто лошадь подпругами седлал. Закончил с туловищем - снова кинул бабу свою носом в подушки, пустил верёвку через трусики между ног, сделал обратную скрутку – чтоб туже ей там было, - обкрутил толстые ляжки, похожие в колготках на два больших тугих тюбика.

На всё про всё ушла у Степана минута, не больше, хоть по часам замеряй. Щиколотки Любке связал – мастерская работа вышла. Не жена, а батон колбасы. Упаковал благоверную почти как рулон цветастого персидского ковра, предназначенного в химчистку. Ни встать Любовь Петровне, ни сесть, только лежать да глазами хлопать и «пффффрр!» издавать, как паровозный котёл.

Верёвка в промежности – мука мученическая, будто железный прут плашмя между ног вставили. Елозит и дерёт женские природные нежности, текут и капают белые трусики дамским нектаром. Новые пшеничные колготки пахнут химическим растворителем, а упревший пах - забродившим квасным суслом, мокрой солью, возбуждённой самкой.

- Неловко мне, - Любка вспыженными руками шевелит, но верёвка на локтях не дремлет, вьётся, скользит, ещё прочнее схватывается, бутовит жирные складки тела, внедряется в укромные места. По-Стёпкиному это называется «сторожевая вязка пленного» - когда всё заодно у женщины связано, по науке, она в одном месте моргнёт, а в трёх других у неё так в тело вонзится, что она и имя своё от боли позабудет.

Побултыхалась Любовь Петровна, качая задом как грудой упругого холодца: распутаться невозможно. От верёвки по запястьям мурашки горячие идут, груди под телом расплющились, лифчик криво скатался, чашки бюстгальтерные закусили подмышки.

- Лежи, кобра, пока не перебесишша, - Стёпка сказал и пошёл выпить.

«Пока не перебесишша» - это загадочная мера наказания, придуманная Степаном. Понимай как хочешь: может, час, может, два? Или сутки? Хоть изойди Любовь Петровна криком, потом и бранью, а муж развяжет её только тогда, когда сочтёт нужным.

***

Семейному плену предшествовали некоторые события. Сегодня Любовь Петровну официально назначили главным бухгалтером ООО «Техно-агросоюз». Предыдущая главбух Марфа Ильинична Беззубова наконец-то на пенсию ушла, перхоть старая, ни дна ей ни покрышки.

К вступлению (инаугурации, так сказать) Журавлёва готовилась ответственно и заранее, поручила Насте Самохваловой тайком нагнать три литра самогону (у себя дома гнать нельзя, Стёпка мигом выжрет). Заготовила домашнюю закусь: девяностые годы – голодные годы были. Вроде всё магазинах есть, лежат сосиски американские, лапша вьетнамская, конфеты турецкие, да цены дерут непомерные, а откуда у колхозников деньги? Все заработки в девяностых были только на бумаге, как трудодни в войну. Наличных нет. То половинку аванса в кассе наскребут, то треть зарплаты, тем и живёшь.

Но Любовь Петровна сама найдёт, чем коллег угостить, у них с мужем огород, скотина, усадьба. Завернула кое-каких пирогов (Стёпка привык, что супруга чуть не каждый вечер печёт и жарит), сварганила салат из квашеной капусты, помидоры, грибочки, картошка, сальце копчёное от своего порося. Рыбка вяленая (Стёпке на реке фартит иногда), закатки всякие с зимы остались – словом, кто-кто, а госпожа Журавлёва по случаю повышения в грязь лицом не ударит.

О своём карьерном росте Любка мужу специально не сообщала, чтоб застолье не испортил. Сам же Степан в её кабинетные кущи особо не лез, был он мужик простецкий, канцелярщину не любил, в контору являлся только за получкой, да изредка по пьянке набегал проверить драгоценную супругу на рабочем месте – не слишком ли ярко она ляжками блещет, не коротка ли юбочка, не пристаёт ли к Любке какая зараза из инженерного состава?

Разборки в супружеской чете Журавлёвых служили постоянным предметом для сплетен. Молодая, свежая, горячая Любка считалась в Паромном одной из ведущих красавиц. Мрачный и громадный муж её Стёпка (отставной морпех по кличке Рэмбо) об этом знал, и был ревнив, скор на расправу. Не приведи Бог, покажется Степану, что кто-то из мужиков волочится за его пышной супругой – прибьёт гада на месте. А если покажется ему, что Любка сама вертит хвостом и авансы раздаёт - тут и её никакое чудо не спасёт. Вздует как сидорову козу, вставит фитилей и дух из тебя вон!

Но Любка не была бы Любкой, если бы ходила перед кем-то по струнке, будь он хоть трижды бугай. На работу она шла позже мужа, потому ничто не мешало ей нарядиться как следует. Стояли первые числа мая. Трезвый Стёпка спозаранку в пять утра угнал закрывать влагу на поле за Клементьевским логом на Т-150 с культиватором. Управилась Любовь Петровна по дому, Леночку отправила в ясли, собрала котомки, чтоб в конторе «проставиться». И оделась, разумеется, тоже прилично, раз муж не видит.

На празднество мадам Журавлёва выбрала ярко-оранжевую кофточку с асимметричным верхом, в которой стала похожа на букет осенних астр, вбила зад в короткую юбку и придумала себе необычные колготки. Натянула сперва фантазийные колготки в сеточку-ёлочку (спрятанные от Стёпки до поры до времени), а затем сверху вторые колготки надела, капроновые, гладкие с пшеничным отливом. Ножки у Журавлёвой получились как бы армированные и лакированные, дерзко и свежо это смотрелось. Тем более, май начался с холодов, черёмухе цвести приспело, утеплиться не помешает. До того интересная комбинация из двух колготок вышла, что все бабы на работе трогать полезли:

- Ох, Любка-модница, вот это моделька! Где брала? Почём брала? Тут тебе и сеточка, и капрончик! Ну вообще секси! Бритни Спирс!

Потом разобрались в секрете двух колготок, но за смекалку начинающего главбуха похвалили. После обеда девчонки и директор поздравили её с назначением, сели в бухгалтерии обмыть это дело – сам Прохорчук, главный механик Ушаков, зоотехник Аникушкина, Тамара Манасарян, почвовед Реутова, бригадирша Майка Крапивина, кассирша Сонька и ещё человек семь. Налили, выпили, закусили…

И всё было хорошо, пока Стёпка с поля не приехал. То ли кто-то из юмористов в колхозном гараже шепнул Журавлёву, что жена его пьянствует и блудит с директором в мини-юбке. То ли за километр учуял Стёпка дармовую выпивку – имел он такую способность. И ввалился он без стука в производственный отдел, двухметровая шпала, головой подпирающая притолоку, мазутом и соляркой пропахшая, в пыльных сапожищах, тельняшке и картузе.

Увидел Степан накрытые столы, кучку руководящих оболтусов и свою благоверную Любку в оранжевой кофточке – яркую как газовый факел, под мини-юбкой наливные ноги капроновой сеткой отсвечивают, грудь увесиста как комод, губки розеточкой.

- Наше вам. Гужбаните, граждане начальники? – сержантским басом сказал Стёпка. Он тоже пропустил где-то чарку с устатку. – Любка, айда домой, баню топить! - и строго посмотрел из-под бровей.

Главмех Ванька Ушаков за малым чуть в штаны не наделал. Не далее чем минуту назад он при всех чмокал главбуха в спелую щёчку. Застань его Степан за этим занятием - тут бы Ваньке и конец пришёл. Журавлёв такой костолом, что без всякого трактора культиватор по полю таскать может. А директор Лёня Прохорчук тоже думал облобызать по-братски симпатичную Любовь Петровну, но как-то бог отвёл. При виде Стёпки моментально прижался Леонид Ксенофонтыч в уголке, притворился, что случайно среди девок оказался.

- Посиди с нами, работничек! – зоотехник Аникушкина поднесла Стёпке полный стакан самогону. – Суженую свою с повышением поздравь, она сейчас вдвое больше денег заробит!

От стакана Журавлёв не отказался, махнул двести грамм крепкого не морщась, будто родниковой воды выпил, а не пятидесятиградусной сивухи. Взял с подсунутой тарелки малый ломтик помидорки, утёрся, крякнул, поблагодарил. Но тут же снова твёрдо и чётко распорядился:

- Любаша, зорька моя! Отробилась? Домой.

По глазам мужа поняла Любаша, что если хоть на секунду задержится она за пиршественным столом, то суровый Степан её на группу инвалидности выведет. Мило улыбнулась гостям, вскочила – грузная, обтянутая, фигуристая. Волосы нимбом сияют, от блёсток и теней звёздочки по кабинету рассыпаются.

- И правда, бабоньки. Муж смену отпахал, ему в баньку пора. Дочку из яслей вести, скотину убирать… Вы тут сидите, сидите.

Вместе с набыченным Степаном вышли они за двери, спустились по лестнице. Тамара Манасарян у окна сидела, видела, как Журавлёвы  через двор колхозный идут – прильнули друг к дружке плечами, спинами слились, словно голубки.

- За ручку Стёпка жену держит, фу ты ну ты, ножки гнуты. Прямо молодожёны, лепота какая! За это надо выпить!

- А мы не возражаем!

И снова воздали коллеги должное спиртному и щедрым любкиным закускам.

Тем временем красавица Любовь Петровна, изъятая с банкета, чувствовала себя неважно. При колхозном люде Степан будто бы бережно взял супругу за ручку, а на деле так сжал её кисть в необъятном кулачище, что пальцы у Любки зазвенели. При каждом шаге Любка материлась и охала про себя. Ни рукой шевельнуть, ни вырваться, аж по локоть всё онемело. И шёл между супругами злобный тихий диалог:

- Отпусти, сама пойду! О-ох… пошто из-за стола меня выдернул, филин? Посидел бы среди людей, пирога поел, самогонки грохнул!

- Шлёндра неуставная! – отвечал Степан, жёстко подгибая жене запястье. – «Пилотку» с-под юбки выставила и красуется на всю контору! Это юбка, что ли? У Ленки сопли длиннее, чем твоя юбка.

- Я вчера в длинной ходила, дак ты не заметил, а короткую надела – дак сразу орать… не выламывай руку, дебил! Отпусти, вывихнешь! Мне ещё корову доить, огуречную гряду делать хотела…

- А колготки - что у тебя? Это колготки? В таких сеточках только курвы на трассе дежурят! Тоже в профуры подалась?

- Нормальные колго… ай, не выкручивай руку, кому говорю! Ай!... Уй! Нормальные колготки, я просто две пары надела. Одни для красоты, вторые для тепла! Пусти!

- Красота у неё. Расселась там, перед Ушаковым всё добро развалила – ляжки, голяшки, передок. Нача-а-альница, мать етти! Сколь раз говорено, выдра: не свети жопой, где не надо!

- Я и не светю, я скромно сидела. А чо, мне как Майка Крапивина ходить, в трико облезлом?

- Майка – не Майка, но за юбки я предупреждал, буфетчица! За твои «мини» буду бить по дыне!

Надо сказать, Степан не возражает, когда жена носит по дому колготки, лосины, мини-юбки, декольте и сексуальные трусы. Но только по дому, при условии, что Любовь Петровну не видят другие лица мужского пола! В противном случае Степан делается страшен. Каждый Любкин выход в люди превращается в маленькую войну.

- Не крути уже руку, пальцы сломаешь! Больно мне!

- Морду попроще сделай, шкура. Чо лыбиться перестала? В кабинете дак лыбилась директору, ага? И ляжки ему подставляла - нате, щупайте?

- Никто меня не щупал, сидели, праздновали. Даже бабы хвалили, что хорошо одеваюсь. Один ты не ценишь, дурак ревнивый.

- А трусы Ушакову кто показывал? Я?

- Он и не смотрел вовсе… Ай, отпусти руку, балда! Ну больно же! Заломил…

- Разговорчики в строю! Шагом марш, падла. Погоди, придём мы домой…

- Жалко, мало выпить успела! Зла не накопила, что терплю тебя, суку. Утёрся бы ты у меня...

Слово за слово миновали деревню, и на подходе к дому оба супруга были на взводе. Любовь Петровна раскраснелась, рассвирепела, всё пыталась высвободить руку, лупила Стёпку другой рукой по чугунному плечу и бицепсу, да богатырю Морпеху Любкино сопротивление было как об стенку горох.

В проулке перед домом Стёпка выдернул ремень из брюк, обернул жену спиной к себе, ловким приёмом скрутил назад руки. Будто рыба на крючке извивалась Любовь Петровна, хныкала, сверкала капроновыми ногами, трясла исполинской оранжевой грудью – было ей больно и неудобно.

- Куда меня вяжешь, поганка? Не убегу же я, дурной, не убегу же! – нудила оскорблённая Любка и стреляла глазами по сторонам: не видит ли кто её позора?

Никто не видел, не считая вислоухого кобеля Шмеля возле дома Вальки Петуховой – существа беспородного, но подлого. С ним у Любки были свои счёты, Шмель ей вечно проходу не давал, если Журавлёва шла мимо, за ляжку норовил цапнуть. Впрочем, оно и понятно: половина мужиков в Паромном о её ляжках мечтает, а Шмель чем хуже? 

- Буфетчица! Обезьяндра! – ворчал Степан, туго путая ремнём запястья жены. – Винцо с конторскими мужиками жрём? Сиськами машем? Ничо, я те пропишу наряд, крыса береговая.

Связав супруге руки, дюжий морпех играючи взвалил её на плечо, тяжёлую как тракторный прицеп. Повисла пленница вниз головой, взмыла к небу богатая женская задница, круглая как цирковая арена, с треском натянулась на ней смелая юбчонка, штампом выпятились изогнутые луки трусиков. И понесли беспомощную Любку домой, словно купленного на базаре барана.

Дома Стёпка бросил жену в койку и связал уже по-настоящему – по рукам, по ногам, ляжкам и бокам, по всем выпуклостям и округлостям, и секретное место в трусиках супруги узлом зацепил, будто минную растяжку поставил: шелохнёшься - рванёт.

Пока Степан крутил неверную аппетитную жену, в нём тоже желание заиграло, раззадорился мужик. Надо же свою бабу не только физически, но и эротически наказать. Расстегнул штаны, сел на Любку сверху, будто горячую амурскую тигрицу оседлал.

- Ну-ка, буфетчица, рот разевай! Отведай моего замкомвзвода. Рапорт ему отдай, гы-гы.

Связанная Любовь Петровна ощерилась, харкается:

- Только сунь попробуй свой обмылок! Откушу под корень, и никакой фельдшер не пришьёт.

Как Степан ни грозился, а не согласилась Любовь Петровна на оральный секс (по-Стёпкиному это называется «рапорт отдать»). И силком в рот жене не войдёшь, бес её знает – возьмёт ведь и прихватит зубами, шлёндра ненормальная?

Не добившись взаимности, жадно посмотрел Степан на задницу извивающейся супруги, связанную посередине верёвкой. Из-за двойной верёвки и белых трусиков капроновая задница Любки походит на льдистый зимний склон, глубоко пропаханный лыжнёй. Можно было бы распутать на время Любкин пах да овладеть ею, но лень стало Стёпке возиться с узлами, лучше ещё стакашек хряпнуть, а там уже решить.

- Не даёшь, Любка – уйду вот от тебя к Оксюхе Мирякиной, - говорит Степан. Юмор у него такой.

- Вали да живите с ней, косолапой, вот горе-то! Парочка, баран да ярочка – Любовь Петровна пыхтит на постели, потная и растеребленная. Давно она подозревает, что Стёпка супружеской верностью пренебрегает, все мужики одинаковы, а на неё все шишки валятся: в мини-юбке не пройдись, губки на работу не накрась.

Убедившись, что развратная жена под контролем и убежать не сможет, вспомнил Стёпка, что хочет есть и пить – с пяти утра толком не жрамши, в поле бороны таскал. Ушлёпал на кухню, поставил на плиту греться полуведёрную кастрюлю рассольника. Любка всегда варит помногу, они оба с мужем поесть не промах. Рассольник вышел сытный, знатный, со свиными хрящами, тёртым огурцом и густо разопревшей перловкой.

Стёпка кастрюлями гремит, а свежеиспечённый главбух валяется на животе, руки заломлены за спину, крепко и тесно связаны верёвкой, на запястьях и локтях торчат огромные узлы. Той же джутовой верёвкой связаны бюст, бёдра, ноги в сапогах, и из-за тугих перетяжек вся Любовь Петровна похожа на большую жирную гусеницу. Сладкое свежее дамское тело пузырится между обмотками, лезет, пружинит.

Между ног с живота на копчик перекинута хлёсткая петля, впилась в ягодичную впадину, рассекла зад, звенит и надоедает в паху. Когда Любовь Петровна пытается извернуться, дёрнуться, ослабить руки, верёвка со смачным хрустом играет у неё между ляжек.

- Развяжи, больно! Пфффффррр! – дует на упавшие, прилипшие волосы.

- Самогонки хочу, - говорит Степан с кухни. – Не всю ведь в контору унесла, признайся?

- Всю до капли и унесла! – злорадствует связанная жена. - Хрен тебе, вражина!

Но тут же щурит голубой глаз, на интерес пытается Стёпку купить:

- Развяжешь меня, дак поищу… может, завалялось с полбаночки.

- Гы-гы! – гогочет Степан. – Раскатала губу! Лежи давай, буфетчица, у меня своё есть.

Во дворе и гараже у Стёпки много заветных тайников, про некоторые он сам порой забывает. Как ни старается Любка истребить заначки мужа, тот всё равно найдёт, куда спрятать бутылку – усадьба-то большая. Иногда даже в грядках прикапывает, наглец.

- И мне тогда наливай! – орёт военнопленная жена. – Мало, что руки связал, ещё и трезвой уморить хочешь?

А что Любке делать? Хоть какое-то удовольствие получить. Ну и Степан ведь тоже не совсем зверь, раздобрился: приносит из клети бутылочку, тащит Любке стакан самогонки, как лежачей больной в рот ей аккуратно выливает, хлеба с салом даёт зажевать. Враз бежит курьерским поездом тепло по жилам госпожи Журавлёвой, отдувается она, чавкает жадно, облизывается. Даже верёвки будто меньше на тело давить стали.

- Дрянь самогончик-то, - говорит она, опытная бражница. – Не очищали нисколь, как выгнали. Явно не Веркин и не Алькин.

- С назначеньицем, обезьяндра, - ухмыляется Степан, лапая жену за сдобный бок.

Всё-таки не дают ему покоя красивые колготки супруги, сексуальные, пшеничные, «в ёлочку» изнутри. Вызывают похоть облачные груди жены в карминно-оранжевой кофточке, плотно обвязанные, вздутые, с чётко проступающими сосками. Но просто насиловать скрученную Любовь Петровну Степану скучно. В наказании жены должен присутствовать воспитательный, унизительный эффект. Вот если она «рапорт отдаст», язычком потрудится, доставит мужу кайф своими яркими липкими губами – это будет акт смирения и покорности.
 
- Любка, а Любка? – снова хитро спрашивает Степан. - Пошепчись с моим «замкомвзвода», сделай вещи? Тогда руки развяжу.

Он с намёком тянется к ширинке, однако Любовь Петровна, даже вусмерть измученная, на компромиссы с мужем не идёт.   

- Пошёл ты, козёл пакостливый. «Рапорт» ему…

- Ну, хозяин барин, отдыхай, обезьяндра, - Стёпка выпивает дозу, громко шлёпает жену по белому заду и плетётся на кухню.

В избе у Журавлёвых приятно пахнет, не так, как в старых, древних избах. Дом новый, и запахи тут почти городские: тянет мебельным лаком, чистым бельём, духами, новым паласом. Банька тоже у них на славу поставлена, по-белому топится, никакой тебе гари, копоти, сажи.

Полежав немного, опьяневшая Любовь Петровна снова ворочается, стонет: сапоги ей жмут, верёвки жмут, трусики белые жмут ужасно, да ещё петля меж ног режет. Пускает пленница слюни, вздыхает. Как всегда, муж спеленал её ловко, больно и крепко. Ему бы в концлагере фашистском работать, в пыточном цеху, а не в колхозе баранку крутить.

Тук-тук! В кухонную раму кто-то с улицы постучал.

- Стёпка! Морпех! Дома ли?

Не глядя, не видя стучащего, узнала Любовь Петровна соседа Тольку Долгоборова – дремучего, хитроватого мужика, наипервейшего Стёпкиного собутыльника. С его женой Алькой Любка живут дружно, коров на пастбище вместе пасут, рассадой делятся, настойку по праздникам попивают, обсуждают всякие сериалы и женские шмотки.

- Дома я! – Степан высунулся в кухонное окошко. – С работы только что… да бабу свою малость дисциплине учу.

- Нарвалась Любка?

- Главбухом её назначили, буфетчицу мою, - бубнит Стёпка. – Отпахал, захожу в контору, а она там в юбке коротюсенькой самогонку жрёт и «пилотку» перед имя развалила…

- Хоть не врал бы, барахло! – обиженно вопит Любка, уткнутая в постель. До смерти наскучило ей лежать в сапогах, колготках и связанной, а поделать ничего нельзя.

- Я чо зашёл-то? – говорит Толя-Боров. – Хлам в огороде пилить собрался, а бензину ёк. Плеснёшь взаймы литру-две? Да ключ свечной, как на притчу, найти не могу…

- Заходь во двор, отолью, - Стёпка берёт с печки сигареты и выкатывается из избы.

В хозяйстве дубоватый морпех Степан хорош, тут и спору нет. Силён как медведь, он и за грузчика, и за водителя, за плотника и сварщика – всё умеет. Любовь Петровна облизывает мокрые губы, ощущая, как сильно чешется и болит её пах под двойными колготками. Вот ещё бы не пил Стёпка-балда… или пил, но не ревновал бы без причины… или ревновал, но не мучил бы её, не связывал! Цены бы Степану не было.

Развестись бы с ним, надоел хуже горькой редьки. Так ведь не отпустит добром от себя гладкую синеглазую блондинку-жену. Если только выждать длительного Стёпкиного отъезда, хватать Ленку, хватать деньги из семейного тайника и улепётывать куда-нибудь за Полярный круг? Ближе нельзя - найдёт, собака.

По зиме во время очередного мужниного запоя Любовь Петровна пыталась смыться и отсидеться у дальней родни в Завирятах. Но Степан два дня по округе рыскал и нашёл: пригнал за ней на мотоцикле, чёрный от водки и бешенства, нахлестал Любку верёвкой, этой же верёвкой связал как поросёнка, сунул жену в коляску, сгрёб Ленку подмышку – и домой.

Дома выгнул из проволоки наручники с петлями для замка, сваркой швы заварил, надел на Любку, дверной замок повесил, ключ спрятал. Так и ходила Любка по дому в наручниках с замком - и в туалет, и готовить, пока муж не сжалился.

***

Лёжа в вынужденном безделье, слушая бульканье рассольника на плите, скрученная подвыпившая Любовь Петровна впадает в полудрёму. И снится ей в неуютном сне, будто отравила она пакостного кобеля Шмеля у Вальки Петуховой, и деревня решила учинить за то над ней суровую расправу.

Столпились над издохшим Шмелём Валькины соседки, клянут Любкин проступок, предлагают устроить над Журавлёвой суд Линча.

- Устроим сучке народный суд! – кричит кто-то из баб.

Идея призвать к ответу грубую, нахальную, чрезмерно сексапильную бухгалтершу Журавлёву всем нравится. У двора Петуховой стоит человек десять. Почивший Шмель валяется тут же немым доказательством тяжкого преступления против собственности. Вообще-то Шмеля в округе не любили, при жизни он был кусачим, глупым и злобным псом. Но Любовь Петровну в деревне не любят ещё сильнее. Непонятно только, как доставить сюда подсудимую.

Быстроногая и сильная сигнальщица железной дороги Юлька Султанова первой решает применить силовой метод.

- Лидка, Катя Ежова! – зовёт она подруг. – Берите в амбаре верёвки, пойдём Журавлёвой повестку выписывать.

Накинув на плечи по мотку колючих джутовых верёвок, троица торжественно направляется к дому Любовь Петровны.

- Не пойдёт ведь добром, - говорят вдогонку старухи.

- У Юльки пойдёт, - возражают другие. – Они верёвки взяли. Свяжут и притащат как шёлковую!

Минут пятнадцать из дома Любови Петровны доносятся жуткий мат, грохот и дикие вопли. Вчера злодейка Журавлёва покупала в магазине три бутылки водки и наверняка употребила их по назначению. По пьянке она девка агрессивная, может и лопатой звездануть под горячую руку, и обухом топора огреть. Потом шум сопротивления смолкает, ворота Журавлёвой распахиваются.

- Ведут! Ведут! – шушукаются бабы.

Из ворот выступает связанная Любовь Петровна под конвоем Султановой, Лидки и Кати. Преступница свирепа и пьяна вдрызг, истошно ругается, скулит совсем как покойный пёс Шмель, но идёт. Помятая, опухшая, всклокоченная, Любовь Петровна походит на шарообразную планету в окружении трёх небесных тел-спутников. От неё к «спутникам» лучами расходятся три прочные лохматые верёвки. Ради пущей надёжности Юлька, Катя и Лида продёрнули концы верёвок себе под мышками, словно репинские бурлаки.

Из одежды на подсудимой эротичная белая майка-топ, оставляющая голым живот, туфли-балетки и чёрные эластичные колготки, туго наполненные жирными ляжками. Витая верёвка по спирали обвивает пленнице поясницу, объёмный живот и грудную клетку. Руки Любовь Петровны скручены за спиной, сквозь полупрозрачные колготки вся деревня наблюдает очертания её кокетливых цветных трусиков. Ягодицы в трусиках перекатываются, будто два пивных бочонка в тесном рюкзаке.

Когда процессия приближается, подслеповатые старухи понимают, что заставляет отравительницу Шмеля идти на заклание против воли. Юлькина команда не просто связала руки пьяной Журавлёвой, но и туго обмотала ей дынные переспелые груди у основания. Теперь они походят на огромные мыльные пузыри со стянутыми горловинами. Любовь Петровну застали дома без лифчика, её разбухшие соски угрожают взорваться и двумя большими каплями проступают через тонкую майку.

Идущая слева Лида тянет на себя правую грудь пленницы, а Катя Ежова справа «заведует» левой молочной железой Любови Петровны. Связанные груди теснятся упругой кучей, влекомые в противоположные стороны. Заарканенный бюст не даёт Журавлёвой возможности вертеться и метаться. Идти она может исключительно в том направлении, куда ей потянут груди, и потому отчаянно ругается, хлопает глазами и брызжет слюной.

Позади Любовь Петровны идёт довольная Юлька Султанова с третьей верёвкой. Этот «шнур управления» начинается от живота арестованной, он снабжён узлом и пропущен ей между ног. Конец верёвки Султанова забросила высоко на плечо и не допускает ни малейшей слабины.

Узел сидит прямо в середине цветных трусиков Любови Петровны. Верёвка рассекает Журавлёвой пах и задницу точно по центру интимного места. Узел так глубоко застрял в промежности, что по обе стороны отчётливо вспучились упругие складки половых губ, обтянутые трусиками и колготками.

Отравительнице Любови Петровне неописуемо больно. Верёвка в паху, воздетая на Юлькино плечо, вынуждает её двигаться почти на цыпочках и вести себя крайне осмотрительно, иначе узел больно забуривается в пикантные дамские органы. Схваченная верёвками за груди и задницу, со связанными руками, Любовь Петровна рыдает бессильными слезами, икает, жадно ловит воздух ртом и не выбирает выражений:

- Б…ди! Заср@нки! Пустите! Юлька-тварь, зачем п…у мне связала?! Больно!... Титьки больно!... Руки больно! Жопу больно!... Поубиваю всех на хер!

Взятая под конвой, Любовь Петровна чувствует себя прескверно. Вечером они с Нинкой Корзун усидели почти литр водки. Среди ночи Любовь Петровна «на спор» сбегала и бросила фарш с крысиной отравой петуховскому пустолаю Шмелю. Когда паршивый клок зубов и шерсти срывался с привязи (а он делал это постоянно), он часто выбирал мишенью сдобные ноги Любовь Петровны в мини-юбке, драл ей лосины, нападал исподтишка, норовя впиться зубами в упругую задницу.

Накормив Шмеля бромидом, женщина сполна отомстила псу за неоднократно покусанные икры и несколько растерзанных пар дорогих лайкровых колготок. Она была уверена, что диверсия в два часа ночи прошла незамеченной.

Потом Любовь Петровна вырубилась на кухонном диване, даже не успев стянуть с себя колготки. Проснулась совсем недавно, мучаясь от жары, похмелья, изжоги и головной боли. Едва выпила стопку тёплой водки, покряхтела над раковиной и поставила чайник, как в избу с верёвками наперевес ввалилась команда Юльки. Храпящую Нинку не тронули, а Любови Петровне накидали по шее, скрутили руки и груди, запихали узел между ляжек и повели во двор к Петуховым.

Пленнице плохо, её мутит. На подходе ожидается месячный цикл, поэтому низ живота бунтует второй день, а тут ещё по пьянке выспалась в колготках и трусиках! Тугая плотная синтетика за ночь невыносимо надавила женщине деликатные места, в трусиках липко, зудно и тесно. Гадкая Юлькина верёвка трёт и стимулирует госпоже Журавлёвой набрякшую бусинку клитора, а верёвки Лидки и Ежовой чуть не обрывают с корнем жёстко обвязанные груди размером с Каспийскую рыболовецкую флотилию.

Любовь Петровна задыхается от ярости и похмельного синдрома, но руки крепко связаны за спиной, и все нити от болевых точек находятся в распоряжении конвоиров. Стоит пленной женщине пошатнуться или оступиться – петли пережимают ей основания грудей, а узел между ног острым краем врезается во влагалище сквозь сырые колготки.

- Вот она, лярва окаянная! – кричит Валька Петухова, когда бабы останавливают растянутую верёвками Любовь Петровну перед «народным судом». – Шмелюшку моего сгубила! Родненького моего! Это ты вместо него кверху пузом должна валяться, проститутка! – и издалека плюёт в Журавлёву, но промазывает.

- Идите к ляду со своим Шмелюшкой, - связанная Любовь Петровна тоже плюнула бы в Вальку, но во рту с бодуна сухо, как в Сахаре. – Туда и дорога, сколько колготок мне испластал, змей блохастый. У меня ноги не заживают, шрам свежий под коленом.

Она хочет продемонстрировать толпе шрам, однако вспоминает, что на ней чёрные колготки. Сквозь тёмный капрон травму не разглядишь. «Народный суд» и не собирается лишний раз разглядывать ноги Журавлёвой. Бабы жаждут крови и мучительного наказания отравительницы собак, которая сводит мужиков с ума своей дивной упитанной фигурой, носит вызывающую одежду и мажет на себя тонны косметики.

- Долго нам её держать? – злится сзади Юлька Султанова, управляющая промежностью связанной преступницы. – Катя, Лида, ведите вон к тем тополям!

Катя и Лида ещё не совсем освоили премудрость дистанционного управления упирающейся пленницей за груди, поэтому в ходе маневрирования у тополей путаются и дёргаются, пока Любовь Петровна голосит благим матом от сумасшедшей боли:

- О-ой-ой, мои титьки! Оторвёте же, дряни штопаные! Султанова, сука! Не тяни за жопу! Чтоб тебя дети так за … таскали! Отстаньте от меня, наконец!

Любовь Петровну ставят между двух тополей, прочно обмотав натянутые верёвки вокруг бугроватых жёлтых стволов. Султанова закидывает свою «уздечку» на перекладину качелей позади Любови Петровны и хорошенько закрепляет. Арестантка вынуждена стоять недвижно, будто бронзовый памятник. Верёвки не позволяют ей ни сесть, ни повернуться корпусом. Уходящая наверх «вожжа» из задницы чудовищно впивается в лобковую кость под чёрными колготками и не даёт шагнуть вперёд, а петли, оттягивающие груди, не позволяют отступить назад.

- Ох, что ж вы делаете, сволочи?

Позиция Любовь Петровны - на самом солнцепёке. Её больную голову со свалявшимися белокурыми волосами палит так, что в висках начинает стучать. Несчастная женщина думает, что если потеряет сознание и станет падать, ей точно вырвет груди, а верёвка между ляжек пропорет её от влагалища до ключиц.

На всём протяжении экзекуции, пока Любовь Петровну распинали среди тополей, она поливает стражниц отборной площадной бранью. Потом Султановой это надоедает, и в рот пленнице загоняют головной старушечий платок. Глядя на беспомощную преступницу в майке и чёрных блестящих колготках, со скрученными руками, вздёрнутыми грудями, узлом в промежности и кляпом во рту, бабы горячо обсуждают, какое наказание будет Журавлёвой в самый раз.
 
Только тут протрезвевшая от боли Любовь Петровна соображает, что ночью возле Шмеля с поличным её никто не застал. Нет ни свидетелей, ни прямых улик. Но как оправдаться, если рот бесцеремонно засажен кляпом? Слушая обвинения, Любовь Петровна краснеет, бледнеет и возмущённо мычит, пытаясь высвободить связанные за спину руки, но ничего не получается.

- Давайте Шмеля дохлого этой шлюхе на шею повесим, - острит кто-то.

- Не дам Шмелюшку! – лопочет Валька Петухова. – Его схоронить надо… по-человечески.

- И Любку связанную с ним живьём закопать! – гогочет Катя Ежова, закуривая в сторонке сигарету.

- Пусть деньги за Шмеля заплатит, и не фиг мудрить, - здраво предлагает Алла Новикова, но её предложение слишком скучное и поддержки в массах не находит.

Бабы жаждут крови, пыток и зрелищ. Жаждут развлечься и поиграть с задастой стервой Журавлёвой, которая стоит с заткнутым ртом, связанная как по струнке, и боится шелохнуться, чтобы не оторвать себе роскошные многострадальные груди.

«Хоть бы Нинка очухалась, пьянь такая, - горестно думает Любовь Петровна, покачиваясь на верёвках. – Разогнала бы всех вилами и меня развязала. Хрен там, до ужина продрыхнет, не спохватится…»

Любовь Петровне вовсе не хочется, чтобы злопамятные бабы вешали ей на шею дохлого Шмеля или закапывали вместе с ним в землю. В иссушенном рту стоит перегар и запах утренней тошноты. Кляп из платка отдаёт немытыми волосами, вонючим потом и козлятиной. Связанные груди нестерпимо ноют, изрезанные верёвкой половые губы возбудились и топорщатся под колготками.

«Ещё немного, руки и сиськи совсем затекут, - молча переживает пленница. – Крови-то хода нет! А там гангрена – и привет. Неужели не понимают, падлы?»

Чтобы ослабить напряжение верёвок, ей приходится тянуться грудью вперёд, а задницу наоборот максимально отклячивать назад. Спина быстро устаёт от неестественной позы. А от платка во рту вдруг начинает пахнуть гарью и жжёным мясом. Щиплет глаза, забивает нос, едкий смрад пробирается в лёгкие...

Любовь Петровна принимается вертеть и трясти головой, но от этого запаха не избавиться, а верёвки рвут и рвут её тело при каждом движении. Вот уже совсем нечем дышать… Совсем нечем!

***

…Очнувшись, Любовь Петровна понимает, что «суд» за отравление вшивого петуховского Шмеля – всего лишь видение и галлюцинация. Никто не растягивал её на верёвках между тополями за груди и задницу. Она по-прежнему лежит связанной дома на кровати, её вспотевшие толстые ляжки в пшенично-ёлочных двойных колготках похожи на два больших тугих тюбика, и вся она упакована как рулон цветастого персидского ковра, предназначенного в химчистку.

Во сне она пробовала кататься, поэтому верёвка, пропущенная Стёпкой между ног, трёт и кромсает ей гениталии, в подкладку трусиков спускаются бусинки сексуальной влаги, узел с треском скользит по колготкам, вызывая жуткую боль и досаду. Болят скрученные локти, бёдра и бюст, всюду в белье сырость, недомогание, резь, потому и сны Любовь Петровна видит мучительно-дурацкие, с садистским душком.

Кляпа во рту тоже нет, но едкая гарь Журавлёвой не приснилась. Комнату действительно заволокло омерзительным дымом, он щиплет голубые слипшиеся глаза, разъедает рот и слизистые носа. Это выкипает и горит на плите забытый Степаном рассольник.

- Ёлки-палки! – Любовь Петровна хрипит, вертится, взбивает сетчатыми ногами перину. – Кретин! Газ включил, а меня связанной бросил!... Стёпка-а-а!

Вряд ли она проспала больше десяти-пятнадцати минут. Степан вышел одолжить бензину Тольке-Борову, поискать какой-то ключ… а на деле они наверняка присели в тенёк, попивают самогон, курят «Приму» и бухтят о рыбалке, бабах и подшипниках.

- Стэ-э-эн! Да что за в три душу мать? Сгорим же на фиг.

Любовь Петровна пытается вскочить с постели, но вверху дыма ещё больше, там вообще нечем дышать. Госпожа Журавлёва дама полная, да к тому же крепко, по-армейски связана, поэтому с гибкостью и ловкостью у неё обстоит не блестяще. В панике она отплёвывается, приседает, падает на пол, разворачивается, загребая ногами, и пытается ползти по-змеиному.

Здесь, у пола, воздух свежее, можно наконец-то вздохнуть. Слава Богу, подлый Степан избрал сегодня для супруги не самый жёсткий вариант вязки: мог бы и коленки жене к животу подвязать, и врастяжку распять, за волосы к спинке кровати примотнуть, и удавку поперёк шеи накинуть, с него станется, с садиста. Тогда бы госпожа Журавлёва с постели точно ни ногой. Задохлась бы как курица в духовке.

- Стёпка-а-а! Пожа-а-ар!

Если кто-нибудь вам скажет, что девяностокилограммовой леди легко ползти по полу связанной по рукам и ногам, в облегающей мокрой одежде и с верёвочным узлом в паху поверх трусиков, плюньте ему в лицо. Это почти невозможно. Ощущение у Любови Петровны такое, что с изнанки плавок ей пришили громадную неуклюжую пуговицу и заставили до изнурения заниматься физзарядкой. Раздражённые гениталии посылают в мозг дикие импульсы боли и удовольствия. Пленница рычит, содрогается всем телом, спазмы пронизывают ей мышцы, тормозят движение, мешают сосредоточиться на спасении.

- Степа-а-ан! Гори-им!

Догадавшись, она ложится боком к дверям и катится по ковру, будто бочка с сельдью по сходням траулера. С некоторыми поправками женщина довольно быстро достигает выхода, но дверной проём слишком узок, лёжа в него не пролезть. На связанные  ноги тоже не встать: под потолком слишком дымно, да и не шибко попрыгаешь на высоком каблуке, Стёпка же прямо в сапогах её связал.
 
Налетев на табуретку («какого чёрта она у нас тут стоит?») Любовь Петровна долго вертится и выворачивается, прежде чем ей удаётся принять сидячую позу, и протискивается в коридор, согнутая в позе эмбриона, помогая себе пятками, локтями и ягодицами.

Она икает с перепугу за собственную жизнь, ей жалко дом, имущество и деньги, спрятанные от мужа за холодильником. Любовь Петровна издаёт невнятные стоны, усиленно потеет, напрягает мускулы. Наверное, такие же чувства испытывает  неудачливая канатоходка, с размаху севшая промежностью на свой канат. От неловкого барахтанья к распаренному междуножью под стяжкой и капроном вдруг подступает странное, неожиданное ощущение…

И тут верёвки, тугие колготки, половое возбуждение делают своё дело: Любовь Петровну накрывает вулканический оргазм.

- А-а-ах, мамочки мои!.. А-а! А-а!

Многим кажется, что с интимной жизнью у замужних женщин полный порядок. На самом деле здоровая и сексуальная бухгалтерша Журавлёва вечно страдает от неудовлетворённости. То у них с мужем скандал, то у Стёпки пьянка или ночная рыбалка, то Леночка не спит, под ногами путается, то ещё какая хрень… в общем, стыдно сказать, но Любови Петровне постоянно ХОЧЕТСЯ. Обалдую Стёпке до гиганта большого секса далеко, он даже трезвым справляет супружеские обязанности кое-как, чаще мучает, чем насилует. Потому и злится он на Любку, бедолага, и ревнует к кому ни попадя. Даже в «мини» погулять не даёт.

Насчёт ревности - напрасные подозрения. Степан, конечно, козёл и извращенец, но изменять ему с другими мужиками Любовь Петровна никогда не станет. Она поступает проще и безопаснее: изредка уединяется от всех и ласкает себя сама. Недаром чувственная Любовь Петровна обожает затягивать тело в упругий капрон, лайкру и эластик. Для возбуждения женских эрогенных зон тугая одежда – самый смак.

А уж сегодня, когда в паху кроме трусов и колготок уже полчаса трётся джутовая верёвка и сиськи скручены большим узлом, ничем другим это кончиться не могло. В трусики Журавлёвой извергается настоящий кипяток. А-а-а, как звенит в ушах и в глазах взрываются разноцветные петарды!... Ой, мамочки мои!…

Разом обессилев, Любка валится на пол, пульс медными толчками отдаётся в губах и корне языка, в роговицах глаз и зубных каналах. Связанный стан сводит судорогой, коленки конвульсивно выпрямляются, сапог сбивает стоящий у дверей бидон, с обувной этажерки сыплются туфли и всякая мелочь.

На какие-то мгновения Любовь Петровна утрачивает связь с внешним миром и счастливо, тупо прислушивается к точечным разрядам блаженства в растерзанной промежности и позвоночнике.

- Стёпка, дрянь ты этакая… - шепчет она пересохшими губами. – Где пропал? Сгорю ведь сейчас вместе с домом.

Госпоже Журавлёвой отнюдь не хочется, чтобы пожарники нашли её на пепелище в виде куска мяса: связанной, обугленной, обезображенной. Ей всего двадцать один год, она только сегодня вступила в должность главбуха, на ней новая карминно-оранжевая кофточка и восхитительные колготки в сеточку-ёлочку. В конце концов, у неё растёт дочь Леночка, которую скоро пора забирать из яслей-сада. Нет, гибель на пожаре из-за дурацкого рассольника абсолютно не входит в планы Любови Петровны.

На кухне в газовой конфорке ревёт синее пламя, полуведёрная кастрюля исторгает чад и вонь, свиные хрящи, тёртые огурцы и перловка на дне превратились в чёрную окаменелую массу, спёкшуюся от невыносимого жара. Ещё немного - и кастрюля прогорит насквозь.

Задыхающаяся Любовь Петровна передвигается боком, скользом, перекатом, от верёвок у неё распухли колени и руки, стянутые за спину, сильно болят соски. Двойные пшенично-сеточные колготки ниже пояса и до середины бёдер насквозь промокли от бурных женских выделений, пота, страха и смазочной секреции. Журавлёвой чудится, что за её ягодицами на линолеуме остаётся сырой пахучий след, какой оставляет слизень на капусте.

- Стёпка, где ты? Гад проклятый! «Лежи, пока не перебесишша»? Тут перебесишша. Ласты склеишь с тобой!

Достигнув плиты, чихающая от копоти и дыма Любовь Петровна последним усилием хватает зубами круглую пластмассовую ручку на панели и поворачивает её в положение «выключено». От резкого движения у женщины хрустит шея, во рту появляется привкус крови.

Тьфу! Успела. Конфорка гаснет с тихим хлопком. Связанная, но спасённая Любовь Петровна кособоко приваливается к ножке стола, подобрав крупные толстые ноги, устало закрывает глаза, мычит от пережитого ужаса и недавнего оргазма.

Сзади виновато пощёлкивает раскалённая полуведёрная кастрюля – с неё облетают последние чешуйки эмали. Кастрюля теперь черна как головёшка, словно её обожгли на костре, только у верхней кромки остался след от орнамента: по окружности посудины были нарисованы васильки или что-то подобное.

- Совсем новая кастрюля была, - Любовь Петровна отдувает ото рта лезущую чёлку. Пфффрр! Пфффрр! – А проветривать теперь сколь? Ну и денёк! Всё успела ты, Любашка: и водки выпила, и в огне чуть не сгорела, да ещё и кончила. Блин, как болит-то всё…

В избе у Журавлёвых больше не царствуют приятные, почти городские запахи: мебельный лак, чистое бельё, духи, синтетический палас. Всё вытеснил, всюду проник кислый смрад горелой пищи, палёного свиного жира и пережжённой стали, будто Любка угодила в жерло мартеновской печи. Над головой слоями мерно качается дым, потолок закоптился, занавески на окне отныне годны лишь корове вымя протирать. Опять стирка, уборка, возня… С праздничком вас, главбух Любовь свет Петровна.

Грохает входная дверь, в избу вваливается закосевший Стёпка - и сразу тонет в густом вонючем тумане.

- Ё…! Башка дырявая, мать-перемать! – доносится из мглы растерянный бас. - Похлёбку забыл выключить!... Любка, ты живая?
 
- Развязывай меня, угрёбище угрёбаное! – тихо и властно командует Любовь Петровна. – Убить меня решил, гнида, своим садомазохизмом? Спалить меня хотел вместе с домом и к своей Мирякиной податься?

Закрываясь от летающей в воздухе копоти, Степан распахивает в избе окна. В кухню ударяет свежий майский воздух, ветер дует от реки, наполняет комнату ароматом цветущей черёмухи, освежает мокрое лицо Любовь Петровны.

- Как это я так, бэть? – шмыгает носом, суетится Степан. - Всего-то с Боровом отошли на пять сек, у него пила чё-то не фурычила.

За окном становится слышен визг бензопилы «Дружба»: хозяйственный Толик Долгоборов воюет со старьём и ветками у себя на огороде.

- Завелась пила, там свечу закоксовало, - зачем-то поясняет Степан. – А тут мимо Зинка-Сопля идёт, говорит: «Журавлёв, у вас возле дома гарью здорово воняет, поди проверь?» Я и вспомнил…

- Заткни хлебало! Развязывай меня, урод!

Степан торопливо развязывает жене руки и ноги, снимет петли с великолепных оранжевых грудей, выдёргивает конец верёвки между ног Любови Петровны: он ужасно сырой и липкий.

Заполучив назад свои руки, Любовь Петровна первым делом хватает с плиты пришедшую в негодность кастрюлю и бьёт Морпеха по лбу.

- Тварь! Козёл! Урод! На тебе! На!

Любка бьёт и бьёт дурака мужа чумазой кастрюлей – чтоб дошло. Из кастрюли брызжут ошмётки горелого рассольника. Огромный могучий Степан даже не пытается заслониться от пышной, наступающей, разъярённой супруги.

Голова у сержанта запаса Степана Журавлёва шишковатая и не очень умная, зато в День морской пехоты 27 ноября он на спор ломает об неё кирпичи. Всё-таки Стёпка чувствует вину перед Любкой. Что ему какая-то кастрюля?

- Теперь сколь захочу - столь и буду в мини-юбках ходить, и попробуй мне вякни! – бессвязно кричит Любовь Петровна. - Я дом спасла, я чуть не погибла! Сам ты буфетчик! Сам соси своего «замкомвзвода», шакал!

Наконец Степан хватает жену за руки и прижимает к себе. По лбу у него течёт струйка крови. Любка роняет кастрюлю и даёт волю слезам.

- Сам ты обезьяндра! – всхлипывает она. – А я красивая. Все так говорят. 

- Согласен, - хмуро признаёт Стёпка-Морпех. – Любка, извини мудака.

И с давно забытой нежностью обнимает свою красавицу-жену.