Мой Тургенев. 51. Мучительный конец

Друзья Тургенева, которым все-таки удавалось прорваться через кордоны, возводимые семейством Виардо, оставили воспоминания о последних месяцах и днях жизни великого писателя.
Художник В. В. Верещагин: "Весною 82-го года я был очень болен и слышал, что Тургенев заболел весьма серьезно. Как только я встал к лету на ноги, поехал к нему в rue de Douai. Еще с лестницы, помню, кричу ему: "Это что такое! Как это можно, на что похоже так долго хворать!" Вхожу и вижу ту же ласковую улыбку, слышу тот же тоненький голос: "Что же прикажете делать, держит болезнь, не выпускает". И. С. был положительно не изменившись, с того дня, что я видел его танцующим, и это ввело меня в заблуждение; я был твердо уверен, что он выздоровеет, и говорил это тем, кто меня расспрашивал.
Тургенев был очень оживлен и, несмотря на то, что жаловался на постоянные и очень сильные невралгические боли в груди и спине, просил посидеть, не уходить, бойко рассказывал, приподнявшись на постели, много смеялся... За помянутое последнее мое посещение он горько жаловался на то, что не может ехать в Россию. "Зачем же вам так сейчас ехать в Россию, сначала поправляйтесь хорошенько здесь!" - "Да, но я мог бы там продолжать работу, я кое-что начал, что надобно бы писать там",- и он многозначительно кивнул головою.
Осень и зиму Тургенев продолжал хворать.. Я поехал в Буживаль, где он тогда был; дорогою образ его еще рисовался мне таким, как и прежде, но когда, думая начать разговор по-старому, шуткою, я вошел - язык прилип к гортани: на кушетке, свернувшись калачиком, лежал Тургенев, как будто не тот, которого я знал,- величественный, с красивою головою,- а какой-то небольшой, тощий, желтый, как воск, с глазами ввалившимися, взглядом мутным, безжизненным.
Казалось, он заметил произведенное им впечатление и сейчас же стал говорить о том, что умирает, надежд нет и проч. "Мы с вами были разных характеров,- прибавил он,- я всегда был слаб, вы энергичны, решительны..." Слезы подступили у меня к глазам, я попробовал возражать, но И. С. нервно перебил: "Ах, боже мой, да не утешайте меня, Василий Васильевич, ведь я не ребенок, хорошо понимаю мое положение, болезнь моя неизлечима; я страдаю так, что по сто раз на день призываю смерть. Я не боюсь расстаться с жизнью, мне ничего не жалко, один-два приятеля, которых не то что любишь, а к которым просто привык..." Я поддался немного его тону и сказал, что он похудел - слышу, Онегин (секретарь, П.Р.), тут же бывший, торопится поправить: "Еще бы не похудеть за столько времени". Я понимаю, что надобно быть осторожным, и настаиваю на том, что если нет прямо смертельной болезни, то смерть совсем не неизбежна, годы еще не те, чтобы умирать. "Ведь вам всего шестьдесят пять лет?" - "Шестьдесят четыре",- поправляет он и снова было протестует, но, однако, после принимает слова утешения спокойнее, видно, в душе они не неприятны ему и сам он еще имеет надежду...
Я позволил себе предостеречь его от частых приемов морфия и, если уже наркотические средства необходимы, то чередовать его с хлоралом. "И рад бы, да что делать, коли боли мучают,- отвечал И. С.,-готов что бы ни было принять, только бы успокоиться..." В этот день Тургенев был одет, так как пробовал выезжать, но езда по мостовой утомила его; он скоро воротился и теперь готовился лечь в постель. Это был последний раз, что он выехал...
Через месяц приблизительно снова прихожу. Иван Сергеевич в постели, еще более пожелтел и осунулся - как говорится, краше в гроб кладут - сомнения нет, умирает. А я читал в русских газетах, что Тургеневу лучше, что он выезжает, и с этою мыслью шел к нему... "Я ведь знаю,- стал он говорить, когда мы остались одни,-- что мне не пережить нового года..." - "Почему же вы это знаете?" - "Так, по всему уж вижу и сам чувствую, да и из слов докторов это заключаю; дают понять, что не мешало бы устроить дела..." Мне показалось странным, что доктора, которые, сколько я знал, как и все окружающие, не переставали подавать ему надежду, могли сказать это, и, как я после узнал, он сказал это только для того, чтобы выпытать мое мнение. Признаюсь, я почти готов был ответить ему: "Что же делать, все мы там будем",- но, видя, что его потухший взгляд пытливо уперся в меня в ожидании ответа, я удержался. "Что же,- говорю,- доктора, и доктора ошибаются"... Он стал жаловаться на то, что не успел сделать всего, что следовало... "Вы-то не успели!.." - "Не то! Вы меня не понимаете, я говорю о своих делах, которые не успел устроить". - "Да ведь это легко сделать теперь, сейчас". - "Нет, нельзя: именье мое,- продолжал он тихим голосом,- не продано; все собирался, собирался его продать, но я всегда был нерешителен, все откладывал". - "Разумеется, вам жалко было расстаться?" - "Да, жалко было расстаться, а теперь вот если я умру, именье-то достанется бог знает кому..." - и он печально покачал головою.
Мне казалось, что тут была забота о дочери, с которою я раз как-то встретился у него; она весьма милая дама, небольшого роста, брюнетка, очень на него похожая, замужем за французом, и дела ее в последнее время были не в блестящем положении...
 - Приду к вам через неделю,- говорю ему.
 - Приходите, приходите; да смотрите, если придете через две, то меня уж будут выносить ногами вперед!
- Не берите же, смотрите, много морфия,- говорил я ему, уходя и грозя пальцем; он с улыбкою наклонил голову в знак согласия и проводил меня грустным взглядом, оставшимся у меня в памяти. Вышло так, как он сказал; почти ровно через две недели его не стало. А как ему хотелось жить и жить!"

За месяц до смерти Тургенев продиктовал письмо Л. Толстому. Он очень переживал, что Толстой, которого он считал лучшим русским писателем забросил сочинительство и углубился в мистику. "Но что вы с ним поделаете? Весь с головою ушел в другую область: окружил себя библиями, Евангелием, чуть ли не на всех языках, исписал целую кучу бумаги. Целый сундук у него с этой мистической моралью и разными кривотолкованиями. Читал мне кое-что, – просто не понимаю его. Говорил ему, что это не дело, а он отвечает: "Это-то и есть самое дело". Очень вероятно, что он ничего больше и не даст литературе, а если и выступит опять, так с этим сундуком. Он не только для общества, но и для литературной школы был бы нужен".
Из последнего письма Л. Н. Толстому: "В начале июля по русс. ст. Буживаль, 1883.
Милый и дорогой Лев Николаевич! Долго Вам не писал, ибо был и есмь, говоря прямо, на смертном одре. Выздороветь я не могу, – и думать об этом нечего. Пишу же я Вам, собственно, чтобы сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником, – и чтобы выразить Вам мою последнюю, искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Ведь этот дар Вам оттуда же, откуда все другое. Ах, как я был бы счастлив, если б мог подумать, что просьба моя так на Вас подействует!! Я же человек конченый, – доктора даже не знают, как назвать мой недуг, nеvralgie stomacale goutteuse. Ни ходить, ни есть, ни спать, да что! Скучно даже повторять все это! Друг мой, великий писатель русской земли, – внемлите моей просьбе! Дайте мне знать, если Вы получите эту бумажку, и позвольте еще раз крепко, крепко обнять Вас, Вашу жену, всех Ваших. Не могу больше. Устал".

***
Тургенев тяжело страдал от приступов болей, однако использовал даже короткие спокойные промежутки для творчества. За 2 недели до смерти он уговорил Полину Виардо записать под его диктовку последний рассказ, с символическим названием «Конец».
Художник Боголюбов: "Я видел в последний раз Ивана Сергеевича в Буживале,.. Встретил там его доверенного приятеля Топорова, который жил у него недели три, а потому и передал мне всё, как страдал больной за последнее время. Прибыл я часа в три, и Иван Сергеевич тотчас же меня принял. Тут был ещё кн. Мещерский, преданный ему человек, бывший на даче Виардо до последнего дня Тургенева. Лежал он на кушетке на балконе, покрытый пледом. Чудное чело его с раскинутыми волосами покоилось на высокой подушке. Глаза были полузакрыты, как и рот. С полминуты я стоял и глядел на него, но тут он меня признал и тихо сказал: "Спасибо, что пришли, Боголюбов, а завтра, пожалуй, и не застали бы". Я что-то хотел сказать, но он проговорил тихо: "Песнь моя спета, с землёй всё кончено у меня. Остаётся прощаться с друзьями". - "А Стасюлевич не был ещё у вас?" - "Нет, жду его каждый день, и, ежели завтра не приедет, то не застанет".
После этого было опять минуты две молчания. Сжалось моё сердце, глядя на этого гиганта ума, сердца, и слезы стали навёртываться у меня на глазах. Тут Иван Сергеевич опять ко мне обратился: "Прощайте, Боголюбов" - и протянул мне руку, которую я поцеловал. "Зачем вы это делаете? - сказал он тихо. - Вы любите людей, и я их старался любить, сколько мог, так любите их всегда, прощайте". Я зарыдал и вышел вон. Такое чувство грусти повторилось со мной в третий раз: первый - когда я закрывал глаза матери, другой - когда умерла жена и третий - когда я простился с Иваном Сергеевичем).
Оправясь немного, я сошёл с кн. Мещерским в подгорную аллею. Тут мы встретились с зятем м-м Виардо, музыкантом-композитором Дювернуа, который на мои слова, что Ивану Сергеевичу плохо, что вон, кажется, человек бежит за доктором, сказал очень хладнокровно: "Да, но ведь это бывает почти каждый день. Все мы знаем, что он очень болен...". Тут кн. Мещерский, настаивавший и прежде моего входа к Тургеневу, чтоб я завёл разговор с ним о месте его погребения, на что я, конечно, никогда бы не согласился, прямо в упор сказал французу: "Ну, а хоронить где его собираетесь?". - "Это вопрос почти решённый. Он всегда говаривал, что желал бы лежать у ног своего учителя Пушкина, но в конце концов сказал - положите меня рядом с Белинским". После Мещерский поставил вопрос, что ежели бы оправился Тургенев, то на зиму ведь ему жить в Париже в его мансардах невозможно. "Ну, да... конечно, но думаю, что он умрёт прежде, во всяком случае, ему надо куда-нибудь уехать". Тут мы распрощались и только свиделись на похоронах Тургенева..".

Князь А. А. Мещерский так описал состояние Тургенева за день до смерти:
"Утром, в воскресенье, 2 сентября я поехал в Буживаль и, войдя часов в десять в комнату больного, нашел его видимо ослабевшим сравнительно с тем, как я его видел десять дней тому назад. Он лежал в постели с полузакрытыми глазами и закатившимися зрачками, лицо сохраняло спокойное выражение, но очень пожелтело, дыхание было тяжело, сознание как бы омрачено. Постель больного окружали все члены семейства Виардо: мать, сын, две замужние дочери и оба зятя, гг. Дювернуа и Шамро; кроме того, в комнате находилось двое gardes-malades (сиделки), мужчина и женщина, состоявшие при Иване Сергеевиче с самого начала его болезни, которых он очень любил и которые к нему привязались всей душой, как все, впрочем, кто ближе знал или часто видал этого чудного человека. Вся прислуга дома обожала его, гувернантка семейства, м-ль Арнольд, души в нем не чаяла, и если бы ей позволили, день и ночь, казалось, не отходила бы от постели…
Несколько минут спустя больным стало овладевать некоторое возбуждение, постепенно увеличивавшееся. Он стал говорить все время по-русски и, обращаясь к Шамро (который нашего языка не понимает), спрашивал его: «Веришь ли ты мне, веришь?.. Я всегда искренне любил, всегда, всегда, всегда был правдив и честен, ты должен мне верить… Поцелуй меня в знак доверия…» Шамро, которому я быстро переводил слова больного, исполнил его желание. Больной продолжал: «Я тебе верю, у тебя такое славное, русское, да, русское лицо…» Потом речи его стали бессвязны, он по многу раз повторял одно и то же слово с возрастающим усилием, как бы ожидая, что ему помогут досказать мысль, и впадая в некоторое раздражение, когда эти усилия оказывались бесплодными, но мы, к сожалению, совсем не могли ему помочь; слова, которые он произносил, не имели никакого отношения ни ко всему окружающему, ни к России, но иногда прорывались и фразы, по которым можно было догадаться, что в полузатемненном сознании умирающего все еще переплетались те две стороны его жизни, которые составляли ее двойственное содержание: домашние и семейные привязанности с любовью и преданностью родине, к русскому, к национальному… «Ближе, ближе ко мне, – говорил он, вскидывая веками во все стороны и делая усилия обнять дорогих ему людей, – пусть я всех вас чувствую тут около себя… Настала минута прощаться… прощаться… как русские цари… Царь Алексей… Царь Алексей… Алексей… второй… второй»... Но все это были полусветлые, короткие промежутки в его бреде, после которых он начал опять повторять одни и те же слова, все менее и менее ясно, утрачивая постепенно даже и членораздельную способность, хотя возбуждение не только не ослабевало, но усиливалось; больной старался сорвать с себя одеяло и делал усилия приподняться с постели. Пришел доктор и посоветовал для успокоения его сделать вспрыскивание морфием... Через несколько времени возбуждение возобновилось, больной все тянулся руками вперед, быстро, хотя и бессвязно, говорил то по-русски, то по-немецки, то по-английски. По настоянию доктора вспрыскивание было повторено и дан прием хлорала, что Ивана Сергеевича усыпило глубже. В течение дня он выпил несколько глотков молока, а к вечеру доктор приказал впускать ему от времени до времени в горло по ложечке холодного пунша, который утолял жажду Ивана Сергеевича, но глотать ему было все труднее и труднее…
К ночи женщины удалились, а мы вчетвером, то есть я, Поль Виардо, Дювернуа и Шамро, остались при больном, кто в его спальне, кто в смежном с нею кабинете. Утром опять появились признаки возбуждения, выражавшиеся уже, впрочем, не в речах, а в движениях и в жестах больного... Часу в двенадцатом в комнату взошел неожиданно Василий Васильевич Верещагин и зарыдал, пораженный состоянием умирающего. Плакал он, впрочем, не один, – всех нас, мужчин и женщин, душили слезы".

***
Рассказ В. В. Верещагина, знаменитого художника-баталиста о последнем дне Тургенева:
"Я заболел сильною простудою груди и переехал в больницу, так что не ранее, как через 8–10 дней, удалось съездить в Буживаль. «Г. Тургенев очень плох, – говорит мне при входе дворник. – Доктор сейчас вышел и сказал, что он не переживет сегодняшнего дня». «Может ли быть!» Я бросился к домику. Кругом никого, поднялся наверх, и там никого. В кабинете семья Виардо, сидит в кружке также русский, кн. Мещерский, посещавший иногда Тургенева и теперь уже три дня бывший при нем вместе со всеми Виардо. Они окружили меня, стали рассказывать, что больной совсем плох, кончается. «Подите к нему». – «Нет, не буду его беспокоить». – «Да вы не можете его беспокоить, он в агонии». Я вошел. Иван Сергеевич лежал на спине, руки вытянуты вдоль туловища, глаза чуть-чуть смотрят, рот страшно открыт, и голова, сильно закинутая назад, немного в левую сторону, с каждым вдыханием вскидывается кверху; видно, что больного душит, что ему не хватает воздуха – признаюсь, я не вытерпел, заплакал.
Агония началась уже несколько часов тому назад, и конец был видимо близок.
Окружавшие умирающего пошли завтракать, я остался у постели с г-жою Арнольд, постоянно смачивавшею засыхавший язык больного. В комнате было тоскливо: слуга убирал ее, подметал пыль, причем немилосердно стучал и громко разговаривал с входившею прислугою; видно было, что церемониться уже нечего…
Г-жа Арнольд сообщила мне вполголоса, что Тургенев вчера еще простился со всеми и почти вслед за тем начал бредить. Со слов Мещерского, я уже знал, что бред, видимо, начался, когда Иван Сергеевич стал говорить по-русски, чего никто из окружавших, разумеется, не понимал...  «Прощайте, мои милые, – говорил он, – мои белесоватые…» – «Этого последнего выражения, – говорил Мещерский, – я все не могу понять: вообще же, мне казалось, что он представляет себя в бреду русским семьянином, прощающимся с чадами и домочадцами»…
Два жалобных стона раздались из уст Тургенева, голова повернулась немного и легла прямо, но руки за целый час так и не пошевелились ни разу. Дыханье становилось медленнее и слабее. Я хотел остаться до последней минуты, но пришел Мещерский и стал просить от имени семьи Виардо пойти повидать доктора Бруарделя, рассказать, что я видел, а в случае его отсутствия оставить письмо с объяснением того, что есть и чего неизбежно надобно ожидать. Я взял письмо, дотронулся в последний раз до руки Ивана Сергеевича, которая уже начала холодеть, и вышел".
(Как видно из этих воспоминаний, до последнего часа жизни члены семьи Виардо требовали тщательно записывать все, что происходило с умирающим Тургеневым. Все держалось под строгим контролем, по-видимому, чтобы остановить распространившиеся слухи о том, что Тургенева отравляли в их доме).   

Александр Александрович Мещерский:
"Я взял за руку Ивана Сергеевича и вместе с тем поддерживал подушку, на которой голова его скользила все больше, все беспомощнее в левую сторону. Оконечности стали холодеть и покрываться красными пятнами. Около двух часов умирающий сделал усилие приподняться, лицо его передернулось, брови насупились, из горла и рта, точно после приема чего-то очень горького, вырвалось полусдавленное восклицание: «А-а!», и голова откинулась уже безжизненной на подушку. Черты лица приняли тотчас спокойный, но необыкновенно ласковый и мягкий отпечаток». И не только не осталось на лице следов страданий, но, кроме красоты, по-новому в нем выступившей, удивляло выражение того, чего при жизни, казалось, не хватало: воли и силы.

Тургенев скончался 22 августа 1883-го (по новому стилю - 3 сентября). Случилось так, что, несмотря на огромную разницу в возрасте с мужем певицы Луи, а тот был почти на двадцать лет его старше, Тургенев умер в том же 1883 году, всего на несколько месяцев позднее. В том же 1883 году умерла и задушевная подруга Тургенева графиня Ламберт.
 
***
Вскоре после смерти писателя было произведено вскрытие его тела. Вскрытие производил П. Бруардель. Присутствовали П. Сегон, Д. Декку, Ш. Латте и Ж. Маньен. Был найден гнойный очаг в верхней доле правого легкого, а тела 3–5 грудных позвонков и позвоночные диски совершенно распались (полость 5 см). Бронхиальные лимфоузлы были «твердыми и объемистыми». Через некоторое время французские доктора опубликовали официальное медицинское заключение о причинах смерти русского писателя по результатам вскрытия: «И. С. Тургенев умер от раковой опухоли. Первоначально саркома появилась в лобковой области и оперирована доктором Сегоном…  Перенос этого страдания в 3-й, 4-й и 5-й спинные позвонки произвел полное разрушение тел позвонков и образование нарыва спереди оболочек спинного мозга. Этот нарыв сообщался фистулезным ходом с одним из бронхов верхней доли правого легкого. Этот метастаз был причиной смерти». Был также найден порок аортального клапана и шесть камней в желчном пузыре.
Примечательно, что результаты вскрытия подтвердили диагноз и предсказание сибирского врача Н. А. Белоголового, что нарост на животе писателя был раковидным, и в результате его поверхностного удаления французскими врачами он быстро начнет метастазировать.

После смерти Тургенева в России, как и во врачебной среде, так в печати поднялся сильный шум по поводу болезни и смерти великого русского писателя. Все недоумевали, как могло так случится, что врачи лечили писателя от одной болезни, а вскрытие показало совершенно другую причину смерти. Все больше стали в российском обществе распространяться слухи, что Тургенев был отравлен в Париже, что лечили его французские врачи непрофессионально, недобросовестно, и возможно даже заведомо неправильно. В газете «Гражданин» от 18 сентября 1883 года Полину Виардо и ее семью прямо обвиняли не только в том, что они обирали Тургенева, но и в умышленном его отравлении!

Чтобы успокоить страсти, в это дело вынужден был вмешаться выдающийся врач, корифей отечественной медицины С. П. Боткин, который заявил: «На обязанности русских врачей лежит разъяснить русскому обществу самый ход болезни Ивана Сергеевича и тот печальный исход ее, который поразил нас.. Первое, что бросается в глаза, особенно не врачу, это то, что при жизни говорили одно, определили одну болезнь, лечили, следовательно, от этой болезни, а при вскрытии нашли другое… Конечно, этот упрек может быть сделан только не врачом или, во всяком случае, лицом, не имеющим ясного представления о наших диагностических возможностях» (27 октября 1883 г.) С. П. Боткин признавал «расхождение диагноза», но пытался оправдать своих французских коллег, лечивших Тургенева от грудной жабы, в то время как в действительности у него был рак. Он так объяснял происшедшее: «Как бы ослепленные этим диагнозом, они всему остальному придавали второстепенное значение, смотрели на все явления как на результат того же порока сердца».

Чрезвычайно высокий ранг консультантов писателя, Шарко, Жакку, Потена, Бруарделя, Нелатона, придавали особый вес диагностическим заключениям и повели всех остальных по ложному пути. Французские светила шли по пути аналогий с предыдущими болезнями Тургенева. Конечно, лечить тяжелое заболевание Тургенева в то время не было никакой возможности, но врач, зная верный диагноз, мог бы заранее предсказать как будет развиваться болезнь, и у него хотя бы было душевное удовлетворение, что он понимает природу недуга.

Постыдный факт, однако в жизнеописаниях никого из знаменитых консультантов И. С. Тургенева не найти ни одного слова об этом «досадном эпизоде»! О том, что эти "великие" врачи допустили роковую ошибку в диагнозе великого писателя…