de omnibus dubitandum 104. 241

ЧАСТЬ СТО ЧЕТВЕРТАЯ (1881-1883)

Глава 104.241. СОБЛАЗН

    Чудесное  о б н о в л е н и е  Аришеньки — сама называла она это «отпущением» — стало для Федора Минаевича утверждением «настоящей жизни». До сего жизнь его с Аришенькой была «как бы в воображении», а сама Аришенька — будто чудесно-призрачной, как во сне.

    И вот, после панихиды в монастыре, призрачное пропало, Аришенька вдруг открылась живой и прелестной женщиной, и эта женщина спрашивала его: «Что же дальше?».

    Он слышал это в радостности ее, видел в ее порывах, и ему стало ясно, что «началось настоящее, и его надо определить». В тот же вечер, после сумбурного, радостного дня, он решительно объявил, что они скоро обвенчаются. На посланное им еще в ноябре письмо ответа не получалось, и, не откладывая на после праздников, он на другое утро поехал к адвокату по сим делам и поручил ему предложить бывшей госпоже Солоцкой… ну, тысяч 5–10, лишь бы она его освободила.

    В противном случае, обнадеживал адвокат, «можно нажать пружины, и она не получит ни копейки». Федору Минаевичу претила вся эта грязь, но адвокат доказал ему, что это не грязь, а борьба за право, ярко изобразил страдания юного существа, отдавшегося под его защиту, и Федор Минаевич взволнованно согласился с адвокатом. Заодно поручил другому адвокату выяснение дела о наследстве.

    Вернувшись от адвокатов бодрым, словно дело уже устроилось, он застал Аришеньку за уборкой к празднику: старушка богаделка гоняла пыль, а Аришенька, вся голубенькая, в кокетливой голубой повязке, стояла на стремянке и обметала перовником полки с книгами. Он снял ее с лесенки и сказал, что теперь дело пущено и все закончится месяца через три.

    Она расцеловала ему глаза и, восторженно запыхавшись, стала рассказывать «что тут у нас случилось!..». Незадолго до его прихода — звонок! она сама побежала отпирать, — не он ли?.. «И вдруг, оказывается, — о н! да вчерашний офицерик-то, подкатил на паре, такая прелесть, буланые, под сеткой… и сразу поцеловал мне руку!., я так смутилась…».

    Конвоец зашел только на одну минутку, все извинялся, погремел шашкой и оставил билет на ложу, просил непременно приезжать, утешить его, — а то промажет его «Огарок». «Рассказывал, как вы оба влюбились в пансионе в какую-то горничную Нюту, и твой батюшка велел ему за это сто раз как-то перегибаться в гимнастике, для развлечения… И вдруг спросил… прямо меня смутил, давно ли я замужем! Что сказала?.. Я сказала… я прямо растерялась, сказала… мы еще не повенчаны… не посмела я лгать в  т а к о м?..».

    Федор Минаевич поморщился, но она смотрела виновато-детски, и он не рассердился, вздохнул только: «Ах ты, ре-бе-нок милый!»

    — Она не умела лгать, — рассказывал Федор Минаевич. — Она пришла из иного мира, не искривленного. Воспитывала ее тетка, дьяконица-вдова, водила ее по богомольям, учила только церковному. Аришенька знала все молитвы, псалмы, читала тетке Четьи-Минеи, пребывала всегда в надземном.

    Это сказалось даже на ее облике, — особенной какой-то просветленностью, изящной скромностью. Эта культура, с опытом искушений, и подвигов из житий, с глубинной красотой песнопений… оказалась неизмеримо глубже, чем та, которой я жил тогда.

    С такой закваской она легко понимала все душевные тонкости и «узлы» у Достоевского и Толстого, после проникновенных акафистов и глубочайших молитв, после Четьи-Миней, с взлетами и томлениями ищущих Бога душ. С жизнью она освоилась, но целиком не далась. Добавьте ее «наследство»: старинный род, давший святого и столько грешников.

    Поморщился — и сразу пришел в восторг, представив себе, как был ошеломлен Абациев, тертый калач, этой святой детскостью! Он спросил Аришеньку, — что же Дзамболат, удивился? Она сказала, что он тоже смутился, как и она, почему-то расшаркался и даже поклонился.

    Федору Минаевичу это напомнило, как он когда-то, в келье матушки Агнии, поклонился тоже — «юнице чистой, исходившему от нее  с в е т у  поклонился». И тот, «отчаянный», тоже ее  с в е т у  поклонился?

    В восторге от ее «святой детскости», возбужденный новым приливом сил, — в нем всегда закипали силы от восторга, — он не поехал на службу, где уже знали, что его скоро назначат по Главному управлению, и предложил Аришеньке проехать «в город» для праздничных покупок.

    Аришеньке хотелось привести все в порядок, и не было силы отказаться. Они наскоро закусили постным - белорыбицей со свежими огурцами и икрой с филипповским калачом, прихваченными им по дороге от адвокатов, — он любил баловать ее, — и они покатили в город.

    Предпраздничное кипение было еще бурливей, гуще. В конторе Юнкера, на Кузнецком, где Федор Минаевич держал остатки отцовского наследства, в зальце с газовыми молочными шарами стояла у кассы очередь. Они стали за нарядной дамой, сопровождаемой ливрейным лакеем в баках.

    Дама была в гранатовой ротонде, все на нее глядели, а подскочивший конторщик в бачках, назвав почтительно «ваше сиятельство», почтительно попросил не утруждаться и благоволить пожаловать в кабинет. Дама проследовала за ним, разглядывая окружающих в лорнет, в сопровождении лакея-истукана.

    «Какие на ней серьги, прелесть!» — воскликнула Аришенька, и все на нее заулыбались. Федор Минаевич не помнил, какие были серьги: помнил, что на даме была ротонда, и ротонда ему понравилась.

    Артельщики за решеткой ловко считали пачки и пошвыривали к кассиру, Аришенька в изумлении смотрела, как шлепались «бешеные деньги», как важные господа, в цилиндрах и шинелях, получали из кассы пачки и, не считая, засовывали в бумажники.

    Федор Минаевич получил три тысячи и, тоже не считая, — «немцы, нечего и считать», — сунул в карман, как спички. «На нас хватит, — сказал он Аришеньке, — двадцать две тысячи еще в остатке».

    Она взглянула на него в испуге: это было «безумное богатство». Она помнила ужас тетки, как вытащили у нее на богомолье восемь рублей и им пришлось из Коренной Пустыни, под Курском, плестись больше месяца и кормиться чуть не Христовым именем. «Такие тысячи… такое несметное богатство!».

    Он называл ее милой девочкой и обещал ей «игрушку к празднику». Какую?.. А вот… — завернул тут же к Хлебникову, велел показать гранатовые серьги и выбрал тройчатки, грушками. Серьги были «совсем те самые». Аришенька задохнулась от восторга, сейчас же приложила и посмотрелась в подставленное кем-то зеркало. «Какая прелесть!..» — шептала она, забывшись, даже строгий хозяин улыбнулся.

    Серьги стоили пустяки — четыреста. «Что же это… это невозможно, такой соблазн!.. — говорила она с мольбой, восторженно. — Сколько же тут соблазна, Го-споди!..»

    Повсюду кричал соблазн: с бархатных горок ювелиров, с раскинутых за стеклом шелков, с румяных, в локонах, кукол у Теодора, с проезжавших в каретах барынь, с бонбоньерок Сиу и Абрикосова, с ворочавшихся на подставке чучел, в ротондах и жакетах, со щеголей и модниц, с накрашенных дам — «прелестниц» — так называла Аришенька.

    У Большого театра барышники воровато совали ложи и «купоны» — на «Дочь фараона», на «Убийство Каверлей», на «Двух воров»… Аришенька еще не была в Большом, но слыхала, что «Конек-Горбунок» самое интересное, вон и на крыше зеленые лошадки. «Конек-Горбунок» шел на четвертый день, билеты еще не продавались. Федор Минаевич подозвал посыльного в красной шапке и заказал ложу бенуара: надо свозить детей и пригласить Абациева.

    В Пассаже текло народом, ливрейные лакеи несли картонки, затерзанные приказчики вертели куски материй, крутя аршином, у Михайлова медведи-исполины, подняв когтистые лапы, как бы благословляли-звали жадных до меха дам.

    Лукавая лисица манила хвостом, из-за стекла. «А ведь ты на бегах замерзнешь», — сказал загадочно Федор Минаевич и повернул к медведям. Им показали роскошную ротонду, бархатную, темного граната. Степенный приказчик, надев пенсне, заверил, что точно такая куплена вчера княгиней, и крикнул в витую лестницу: «Закройщика!».

    В большом трюмо Аришенька увидала прелестную-чужую, утонувшую в черно-буром мехе, Закройщик, прицелившись, заметил: «Как влиты-с, ни морщинки-с… модель живая-с!..». Старший еще набавил: «Б-Безукоризненно благородный стан, залюбованье-с», — и присоветовал бархатную шляпку, легонькую, со страусом: «У мадам Анет, на Кузнецком, с нами в соотношении-с».

    Аришенька очарованно смотрела на милую головку, утонувшую в черно-буром мехе. Федор Минаевич торжествовал: и все торжествовали, и даже хищные соболя, белевшие с полок зубками, торжествовали тоже. «Будет доставлено нарочным-с!». У мадам Анет выбрали «парижскую модель», чуть накрывавшую головку, чуть-пирожком, чуть набок, придававшую бойкий вид. «Ленты уже сошли, мадам… вуалетка… правится под шиньон, мадам…».

    Кружился Кузнецкий мост, вертели тростями щеголи, подхватывали хвосты прелестницы, ухали на ухабах лихачи, повизгивали кареты, начинали светиться магазины, дымно пылало небо.

    Федор Минаевич вспомнил, что надо бархотку с медальоном, в театре все с медальонами. Опять завернули к Хлебникову и выбрали медальон, в гранатцах. На выходе Аришенька увидала кланявшуюся в пояс монашку-сборщицу, с черной книжкой, и смущенно заторопилась, отыскивая деньги. «Дай ей, пожалуйста…» — вырвалось у нее мольбой.

    Сборщица причитала: «Святозерского, Сенегского… Иверские иконы… на бедную обитель, Гроховецкого уезду… не оставит Влады-чи-ца…». Федор Минаевич дал пятачок, увидал глаза Аришеньки и что-то еще добавил. Сжимая в муфте гранатовые серьги, Аришенька чувствовала укоры и смущенье: что она делает?! за эти одни серьги… сколько!.. а там, в морозе, сестры… собирают копеечки, во имя Господа… что же это?! Стыло в глазах, с мороза. Она сказала, что надо ей зайти к Иверской, и они наняли извозчика.

    На чугунной паперти стояли монашки с книжками и кланялись в пояс подаяльцам. Робко заглядывая в лица, она оделила всех: лица были обветренные, в сизых, с мороза, пятнах. Были все больше дальние — с Каргополя, с Онеги, — во имя Божие. С тяжелым сердцем склонилась она перед Иконой, стараясь собрать мысли; но не было сил молиться.

    Она собирала силы, твердила: «Прости, очисти… в соблазне я… дай мне силы. Пречистая!..» — а рука сжимала гранатовые серьги в муфте, сверкали в мыслях рассыпанные камни-самоцветы. И только когда дошло до ее сознания сжившееся с душой «…призри благосердием, всепетая Богородице… и исцели души моея болезно!..» — душа ее возгорелась и слезы выплакались с печалью.

    Надо было спешить. Федор Минаевич остался курить снаружи. Стало опять легко, бойкая жизнь вертелась.

    По дороге домой заехали к Фельшу, на Арбате, купить гостинцев детям Федора Минаевича — Виталию и Аничке — к Рождеству. У Фельша Аришенька увидала украшенную елку, в свечках, и пришла в неописанный восторг: надо, надо устроить елку, и чтобы были Витя и Аничка!

    Она давно этого хотела, но Федор Минаевич все почему-то уклонялся. Теперь же он сразу согласился, и они накупили пряников, драже, рождественских карамелек с месяцем, сахарных разноцветных бус, марципанных яблочков и вишен, мармеладу звездочками, пастилок в шашечку, шариков и хлопушек… — чего только хотелось глазу.

    Аришенька увидела пушистую девчурку, «позднюю покупательницу», прыгавшую на мягких ножках, присела перед ней и спрашивала умильно, как ее звать, «пушинку». Девочка лепетала только: «Ма… ма…»

    Когда они ехали домой, сияли над ними звезды в седых дымах. Федор Минаевич, державший Аришеньку, почувствовал вдруг, что она сотрясается от рыданий. «Милая, что с тобой?» — спросил он ее тревожно. Она склонилась к нему и зашептала; «Я все забыла, обещалась… вышить покров на ковчежец великомученицы… Узорешительницы… забыла… бархатцу не купила, канительки… она, Великомученица,  в с е  может… понимаешь… в с е  может!..»

    Он ее крепко прижал к себе. Он понял, о  ч е м  она. Еще у Фельша понял, по ее умильному лицу, по голоску ее, когда присела она перед «пушинкой» и слушала умильно ее лепет: «Ма… ма…».

    ...Аришенька еще спала, но срамная щель ее была переполнена влагой и большие половые губы значительно припухли, приподняв полные ягодицы.

    Не двигаясь, он несколько минут лежал на ней, наслаждаясь вздрагиванием своего возбужденного стержня в ее теле… Затем он вынул его, лег рядом и, повернул ее на бок к себе.

    Федор Минаевич хотел дать ей выспаться и отсрочить наслаждение. Полежав так несколько минут, он вскоре убедился, что сон его как рукой сняло, и нефритовый стержень напрягся еще больше.

    Тогда он с большими предосторожностями повернул свою девочку на левый бок, оставаясь позади нее и, с наслаждением начал водить твердым возбужденным стержнем  между ягодиц похотливой самки…

    Она спала… Он подогнул ее ножку вперед так, что ее попка выгнулась навстречу его стержню. Откинувшись немного назад, он взял правой рукой свой стержень и начал головкой медленно и осторожно поглаживать между ее влажными срамными губами… слегка надавливая на них…

    Спустя несколько минут, в течение которых ятра отвердели и заныли от сладострастия головка стержня проскользнула во влагалище. Он убрал с него руку обнял ее за талию и, медленно, небольшими толчками начал вводить стержень в ее разогретое тело…

    Отброшенное одеяло прикрывало только их бедра. Спина Аришеньки была совершенно обнаженной. Федор Минаевич не отрывал взора от ее красивой спины, кругленьких ягодиц, между которыми выделялся его толстый возбужденный стержень.

    Не скрою, впоминал Федор Минаевич после - я любовался этим зрелищем, которое усиливало сладострастие. Она спала… но когда я уперся головкой стержня в ее матку, она слегка потянулась, изогнула поясницу, отчего ее попка плотнее прижалась к моему животу, а матка к головке. Она застонала сквозь сон. И опять я несколько минут лежал неподвижно, наслаждаясь сладостными соприкосновениями головки стержня и матки, как вдруг почувствовал им похотливые спазмы в ее влагалище… она еще больше вытянулась и выгнув поясницу стала, просыпаться, охваченная животной страстью.

    — Хочешь? — шепнул я.

    — Хочу…

    — Ну, лежи так.

    — Лежу.

    Федор Минаевич снял руки с ее поясницы немного отодвинул свои ноги и теперь они с ней соприкасались только половыми органами. Может быть поэтому обострились ощущения очень большого напряжения их. Его стержень стал твердым, как бревно. Ее срамные губы наполнились желанием, увеличились, напряглись приподняв ягодицы и плотно охватывали возбужденную плоть…

    Откинувшись назад, он начал коитальные движения, сгибая и разгибая свою поясницу, стараясь не касаться ее тела ничем, кроме стержня. Комната сразу наполнилась бесстыдными звуками, особенно сильными при вытягивании стержня.

    Правой рукой он поднял ее правую ногу вверх, почти вертикально. Хлюпающие, сосущие звуки усилились. Ее личико залилось краской поднявшейся температуры.

    — Слышишь?

    — Слышу-у…

    — Тебе сладко?

    — Сладко-дко-о…

    — Я хочу тебя как кобель суку… Хочешь?

    — Хочешь стать на коленки… а я тебя сзади… как суку… — шептал он ей, задыхаясь, и сильно нажимая на матку.

    — Ой-ой-о-х!

    — Хочешь???

    — Хо-о-чу…

    — Становись, как сучка.

    Он извлек из ее трепещущего тела стержень и помог встать на четвереньки на кровать. Вернее, она встала на коленки и локтями прижалась к подушкам так, что ее попка сильно выгнулась, а мокрая вульва выпятилась меж ее полных ляжек.

    Федор Минаевич наклонился и впился губами в ее вульву. От неожиданности она вздрогнула, но позы не изменила. Он нащупал языком ее возбужденный и очень твердый клитор… До боли изогнув шею, охватил его губами и принялся жадно сосать…

    — А-а-а, — услышал он приглушенный протяжный стон и по сжатию бедер почувствовал, что у нее приближается оргазм… Он оторвал губы от вульвы и ввел возбужденный стержень, стоя на коленях сзади нее.

    — Кончить захотела?

    — Да-а-а…

    — Подожди еще… я не… еще не хочу.

    — Не могу…

    — Подожди… побью… если кончишь…

    — Не могу… ой… ой…

    Я сам уже чувствовал, говорил потом Федор Минаевич что не могу… прижал стержнем ее матку, ожидая конца ее оргазма. Она вся напряглась, ягодицы раскрылись еще больше, обнажив красивую, стыдную, коричневую норку ее заднего прохода, а под ней плотно сжатые, охватившие кольцом его пенис, ее большие срамные губы… Ее бедра, вся ее задница словно всасывали его стержень…

    Со стоном извиваясь и выгибаясь, она кончила, сильно увлажнив его стержень. Затем опустилась, обессилев, на живот и он облил ее ягодицы сильной, горячей струей…

    Утром вернулась кухарка Прасковеюшка из деревни. Федор Минаевич уже чинно, с безразличным видом, сидел за столом, а Аришенька, как свежая роза, умытая и причесанная, довольная, разливала чай… Только ее щечки, немного более обычного пунцовые, напоминали о недавнем прошлом…

    Прошло еще недели две. Две недели… сколько наслаждения. Раза два-три им удавалось остаться наедине. И это время они не теряли даром… По-прежнему много времени он посвящал ее образованию, доставал ей книжки, учебники, журналы…
Незаметно прошли-пролетели еще недели три. Наступила прохладная осень. Солнечные дни сменились длинными, темными вечерами. Потом пошли дожди. Становилось еще холоднее. Но тем уютнее казалась комната в живописном старом московском особнячке с натопленными печами…

    Аришенька посещала монастырь и была занята с утра до вечера. После возвращения из монастыря они пили чай, а потом в течение одного или двух часов он помогал ей готовить заданные им же уроки. Прасковеюшка убирала со стола и укладывалась спать.

    Они прислушивались к ее последним приготовлениям ко сну и, услышав за дверью легкий скрип кровати, свидетельствовавший о том, что она улеглась наконец спать, облегченно вздыхали. Аришенька переходила со стула к нему на колени, и они еще некоторое время, тесно обнявшись, занимались ее уроками, а затем, обнявшись, и убедившись, что кухарка уже крепко спит, проводили еще полчаса во взаимных объятиях, которые почти всегда оканчивались оргазмом.

    Частенько, вложив член в ее узкое влагалище, Федор Минаевич расспрашивал ее об ощущениях при совокуплении с ним в других позах. Эти разговоры всегда усиливали и ускоряли их оргазм. Во время сладострастных спазм она соглашалась… На другой день отказывалась, а потом, кончая под ним, опять соглашалась и даже, краснея, просила об этом.

    Обычный акт совокупления он растягивал как можно дольше и заканчивал его сильным оргазмом. У его же маленькой партнерши это вызывало два, а иной раз и три оргазма в течение одного или двух часов.

    Излюбленной их позой вскоре стало положение, при котором она поворачивалась к нему спиной…