Тамбур

Покурить вышел в тамбур, да что-то задумался. Тихо как-то в поезде, одиноко даже. Только колёса тутух-тутух, тутух-тутух... И лампа скрипит. Влево, вправо качается так, а я стою, наблюдаю за ней, как заворожённый. Только вот не светит почти ни черта.

Осень уже, а я в одной гимнастёрке стою. Прохладно, в гимнастёрке-то. Выдохнешь и пар изо рта, ноябрь как-никак. А может и не ноябрь, не знаю.

Руки потёр, да не помогло, всё равно пальцы мёрзнут. Хотя и не так зябнуть приходилось, частенько бывало, что зуб на зуб не попадал, мокро, ветер. А тут хотя бы ветра нет, и вода на голову не льётся, уже хорошо.

Прислушался, а снаряды не рвутся, танки не грохочут, пули не свистят... странно даже как-то. К войне быстро привыкаешь, а вот отвыкнуть трудно.

Колёса только тутух-тутух по рельсам. Спокойно...

Так задумался, что даже не заметил, как дверь в тамбур открылась. Колька Иванов пришёл, мы с ним в одном экипаже были. Танкисты мы.

- О, и ты тут? - спросил он, достав папиросу.

- Да, вот покурить вышел.

Я тоже достал папироску и закурил. Колька малой совсем был, а седина на висках виднелась. Никого война, стерва, не щадит. Стоит, тоже руки трёт, пар с дымом через нос выдыхает. Замёрз.

- А ты чего в гимнастёрке одной?

- Да в чём был, в том и остался. Сам-то тоже не шибко тепло вырядился. - Колька улыбнулся, по-детски так, по-доброму, будто и не было у него войны. Он молча уставился в окошко, будто видел что-то, хотя ночь, темно. Помолчал какое-то время, а потом опять заговорил:

- "Тигры" у фрицев звери, слушай.

- Угу.

- Но наши раздерут их! - с ребяческим задором сказал он. - Раздерут же?

- Конечно раздерут. - Я улыбнулся тоже, когда увидел его гордую улыбку. Но вот в глазах печаль была. Созрел он всё же, не совсем уже и пацан сопливый. Колька опять задумался, погрустнел. - Ты чего опечалился так?

- Да вот думаю, как мать там.

- Тяжело, как ещё. Всем матерям сейчас тяжело.

- Ждёт ведь...

- И моя ждёт... Эх.

Колька о стену облокотился и опять в окно уставился. Жалко малого. Я его по плечу похлопал, вроде ободрился чуток.

Смотрим, Мишка зашёл, тоже с нашего с Колькой экипажа. Взъерошенный такой.

- Здорово, мужики, - пробубнил он своим голосом, как труба. Руки пожали друг другу. - Папироска найдётся?

- И ты к нам... Держи.

Я нашёл ещё одну в кармане, протянул Мишке. Тот затянулся, присел на корточки, ничего не сказал сначала, а потом вдохнул, посмотрел на нас с Колькой и затрубил:

- Не смог, мужики. Хотел, но не смог. Сил не было.

- Как думаешь, прорвались наши? - снова заволновался Колька.

- Прорвались. Точно прорвались. Ты даже не сомневайся, малой.

Мишка всегда был навеселе, не унывал. Даже в бою шутку отпустит, подбодрит. И сейчас вот не унывает, сидит, репу чешет.

- И как, много полегло наших, не видел? - спросил я, опять достав папиросу.

- Много... Командир, вот, тоже, наверно. Видел, раненого вытащили, голова пробита, в крови весь. Шинелью накрыли, унесли.

- А вдруг жив, - пробурчал Колька, присев. - Хороший он.

- Войне без разницы - хороший иль плохой. Всех забирает.

- Лучше спичек дайте, мои кончились.

Мишка ловко подкинул мне коробок, у него тоже только две осталось.

Вдруг слышим, будто стреляют где-то, а вроде и гром - гулко так, и в тени свет мелькнул. Подошли к оконцу втроем. Ещё раз ударило, и ещё один. А потом опять тишина и тутух-тутух...

- Провожают... - вздохнул Мишка. И он взгрустнул, никогда его таким раньше не видел. Но что поделать, время такое. - Да ладно вам, мужики. Опять мы вместе и хорошо.

Заулыбались все трое, обнялись по-дружески. Где ещё таких друзей встретишь, как ни в бою? Запели нашу, походную, так спокойно стало. Даже не холодно.

Тут скрип, дверь в тамбуре захлопнулась. Как оказалось, командир наш всё-таки пришёл, в шинели, бинт с головы стянул, выкинул. Посмотрел на нас, улыбнулся, устало как-то. Мы-то честь и отдали ему, как по уставу.

Мишка потом чуть отошёл, порылся в карманах, нашёл у себя папироску, протянул ему и голосом своим протрубил:

- Закуришь, командир?..