Нажим

1
"Родненькие мои, золотые, жена Лизонька и сыночек Савушка!
Жду - не дождусь, когда мы с вами встретимся, родные мои. Я так по вам соскучился, слов нету никаких. Гитлера разбили, самураев разбили. Победа! Я уже демобилизовался, сейчас нахожусь в Николаевске. Здесь почти два десятка наших, эжамских - и Женя Виноградов, и Зубарев, и Зырянов и другие - так что всем ихним родным, кого увидишь, передавай привет, скажи - все живы-здоровы). А еще из Нелькана и Кюпцев мужики. Все на нервах, все хотят быстрее домой добраться. Однако же, теперь и не знаю, когда это случится. Авось до Нового года успеем. Дело в том, что по Лене и Алдану пароходы уже не ходят, реки начали замерзать, а твердый лед надо ждать еще месяца два. Военный комиссар обещал что-то придумать. С нами еще молоденький лейтенант Осипов, сам из Нелькана, так он кажный день к военкому ходит. Авось что-то придумают!
Так что, ждите!
Ваш муж и отец, Василий Дьячковский".
Василий свернул листок треугольником, сверху написал адрес, вышел из дому и направился в почтовое отделение. Идти было недалеко – Николаевск-на-Амуре – городок небольшой, хотя и был центром целой Нижне-Амурской области. Заблудиться в этом городе даже человеку, впервые в нем оказавшемся, практически невозможно – улицы прямые, параллельные, перпендикулярно пересекаемые такими же прямыми улицами. Город расположен на слегка наклоненной с севера на юг равнине. И с севера ограничен сопками высотой до 300 метров. Дьячковский вышел на центральную улицу города – улицу Ленина с ее двухэтажными деревянными домами, местами перемежающимися купеческими особняками старой, дореволюционной постройки, в небольшом количестве оставшимся после пожара..
Он бросил письмо в почтовый ящик, вышел на крыльцо, прячась от ветра и накрапывавшего дождя или мокрого снега, скрутил самокрутку, насыпал из кисета махорки, чиркнул спичкой. Постоял немного, наслаждаясь запахом махорки выпустил первое облако дыма и пошел в сторону амурской набережной.
Конец октября в этих суровых краях – не совсем то место, где можно было бы погулять и подышать воздухом. Пропитанный соленой влагой воздух быстро забивался в легкие, затрудняя дыхание. А накрапывавший то ли дождь, то ли мокрый снег затруднял видимость.
Чуть менее ста лет назад, в 1855 году, героическими усилиями и с немалыми жертвами эвакуированные из Петропавловска-Камчатского военные и гражданские, возглавляемые адмиралом Степаном Осиповичем Завойко, превратили маленький казачий пост сначала в поселок, а потом и в город Николаевск, ставший первым морским портом на российском Дальнем Востоке.
Правда, гражданская война закончилась для города трагедией – красные партизаны под руководством некоего Тряпицына в 1920 году сожгли город дотла. Осталось не более десятка зданий дореволюционной постройки. Советская власть, тем не менее, понимая выгоды положения города активно вкладывает в его морскую составляющую, открывая в нем порто-франко, развивая судостроение. И через пять лет город снова ожил.
А вот и Амур. Скрытый туманом, он, и в самом деле, кажется седым. Семь километров шириной у самого устья – противоположный берег теряется из вида. Еще в середине девятнадцатого столетия никто не знал, где находится это устье. Французские и английские мореплаватели, добиравшиеся до этих краев, считали, что устье Амура теряется где-то в песках дальневосточья. И лишь упрямый и настырный тогда еще лейтенант флота Невельской доплыл до этого самого устья и доказал, что огромная река впадает в Охотское море.
Чуть правее был Амурский речной порт; вечный труженик, он и сейчас принимал и отправлял грузы – принимал баржи с песком, отправлял баржи с лесом. Работали гигантские краны, подъезжали и отъезжали грузовики, бегали туда-сюда рабочие. А там, еще дальше – уже морской порт, у самого начала Амурского лимана.
Дьячковский долго смотрел на бурлившую рябь реки – волны с Амурского лимана колыхали речную гладь, словно массажировали ее. Резкий ветер, наконец, пробрался и сквозь грубую шерсть шинели. Дьячковский поежился, недовольно поморщился, выкинул очередной окурок через ограждение в реку, поднял воротник и пошел назад.
    1945 год, пришла Великая Победа! Но впереди – выполнение союзнических обязательств, война с Японией, разгром Квантунской армии. И на западном, и на восточном фронте доблестно сражались ребята из Якутии – из самого Якутска и из сёл: из Кюпцев, Эжанцев, Нелькана... Кто-то из них вернулся домой после ранений, кто-то прошел всю войну, как говорится, «от звонка до звонка», и на западе, и на востоке. И вот наступил долгожданный мир – с подписанием капитуляции Японии в сентябре окончилась Вторая Мировая война.
После демобилизации огромная масса людей хлынула домой, к своим семьям, на родину. Вначале из Манчжурии в приамурские города. А затем из Хабаровска, Благовещенска, Николаевска-на Амуре собрались в Якутию и призванные отсюда в 1941–1945 годах солдаты. Были здесь и молодые, лишь недавно оторвавшиеся от школьных парт, и успевшие повоевать только с японцами, с, казалось бы, непобедимой Квантунской армией, были и те, как Дьячковский, бравшие Будапешт и Вену.
Сталину нужно было резко и быстро сокращать выросшую до гигантских размеров, почти двенадцатимиллионную Красную армию, посмотревшую на Европу, пусть и разрушенную войной, но не растерявшую запах свободы. Сокращения как раз и начались осенью сорок пятого.   
    
2.
Двадцать семь демобилизованных солдат из якутских сел прибыли в Николаевск-на-Амуре из разных мест. Отсюда их должны были переправить в родные места. Да вот незадача – поздняя осень, начало зимы не благоволила людям в этих краях. Поэтому военному комиссару Николаевска майору Тищенко по приказу из Хабаровска пришлось на время приютить демобилизованных. Благо, военные казармы в городе по большей части уже пустовали – гарнизон уменьшился на две трети.
Во время войны Николаевск считался стратегически важным городом, в нем разместили усиленный гарнизон, на подходах к городу, и со стороны лимана, и с суши построили доты, охранявшиеся круглые сутки. Теперь все это оказалось не нужным и не важным. Но доты и казармы остались.
Вот в одной из казарм и разместили солдат – все рядовые, один сержант – Порошин. Правда, все уже теперь без погон – лишь со свежими следами от них на плечах. И лейтенант Валентин Осипов. Он пока еще ходил в шинели с погонами, хотя уже также числился в отставке. Офицеру, разумеется, разрешили снять комнату в одном из близлежащих домов, чем Осипов и не преминул воспользоваться.
В двухэтажном деревянном доме на втором этаже в двухкомнатной квартире жила учительница математики Нина Краснова. Вдова с маленьким, шестилетним сыном. Муж погиб на фронте. И домоуправ предложил Осипову занять одну из двух комнат в ее квартире. В остальных квартирах дома свободных комнат не оказалось.  Нина не возражала, хотя и понимала, какие неудобства доставит ей чужой мужчина.
Зато, совершенно неожиданно для нее появлению Осипова обрадовался мальчик – Валерик. Он сразу подумал, что это вернулся с фронта его папка. И тут же побежал во двор хвастаться, что он теперь никакой не сирота, что теперь у него есть не только мамка, но и папка.
Осипов был слегка шокирован этим, но Нина в какой-то мере даже обрадовалась.
- Раз так, то пусть он и дальше считает вас своим отцом.
- Но я ведь скоро уеду. Что вы тогда будете делать?
- Что-нибудь придумаю, – вздохнула Нина. – Ну, например, скажу, что вам дали важное государственное задание, поэтому вам нужно было уехать. Но это страшная государственная тайна. Валерик у меня смышленый. Раз речь пойдет о  государственной тайне, он будет молчать.
- Ну хорошо, коли так! – улыбнулся Осипов. – Знаете, Нина, я у вас оставлю вещи, хотя, какие это вещи, так, вещмешок один. И навещу наших в казарме. Они хоть и демобилизованные, но я пока еще для них командир. К тому же и военкому проще общаться со мной одним, нежели с двумя десятками солдат.
- Конечно, конечно! Вы не беспокойтесь. Я пока вам комнату приготовлю, постель постелю.
Солдаты уже неплохо устроились в казарме – у каждого была койка, матрас, постельные принадлжености. На кухне готовилисьщи и каша. Пробежав глазами по казарме, он удивленно обратился к самому старшему из бойцов – Дьячковскому.
- А где Порошин? Сержант где?
- Так он сказал, что найдет себе тоже комнату. Мол, чем он хуже лейтенанта. Вас, то бишь.
- Ладно! Если он вдруг появится здесь, пускай, хотя бы, адрес оставит. Если, конечно, хочет вернуться домой вместе со всеми.
Лейтенант уже окружили почти все солдаты.
- Как же не хочет, – сказал кто-то из них. – Говорил, что даже пешком готов отправиться домой.
- Товарищ лейтенант, а вы ходили к военкому, что он говорит?
- Говорит, что постарается помочь. Но не все же зависит только от него, поймите, товарищи.
- Да мы понимаем, но хотя бы знать, сколько еще здесь торчать нам.
- Завтра снова пойду к военкому. Потерпите, товарищи.

3.
Лейтенант Осипов снова сидел в кабинете военного комиссара Николаевска-на-Амуре, хмурого, седовласого, хотя совсем еще не старого (всего-то сорок с небольшим) майора с довольно неприятным шрамом на правой щеке – след военных ранений.
- Что ты хочешь от меня, лейтенант? – недовольно проворчал майор, туша очередную недокуренную папиросу о дно алюминиевой пепельницы. – Я же сказал, будут какие новости для тебя, я сам тебя вызову.
- Ребята волнуются, на взводе, хочется скорее домой. К семьям.
- Я тебя понимаю, лейтенант, но не рви мне душу! Чем я тебе помогу? На себе, что ли, всех вас донесу до вашей Якутии? Реки не встали еще, железной дороги в Якутию нет. Самолеты туда не летают…
- А если по морю, товарищ майор?
- Что по морю? – не понял военком.
- Ну, море же не замерзло, – от неожиданной мысли у лейтенанта даже лицо посветлело, а на скулах заходили желваки. – Суда, наверное, ходят.
Майор посмотрел на лейтенанта, почесал макушку с едва заметной проплешиной. Встал, подошел к висешвей на стене большой карте Советского Союза, долго смотрел на нее. Затем вернулся за стол, кивнул головой, снял телефонную трубку.
- Это Тищенко, соедините меня с начальником морского порта.
Осипов слышал, как в трубке что-то защелкало, потом кто-то ответил.
- Масленников на проводе!
- Приветствую! Тищенко беспокоит.
- Рад тебя слышать, Иван Никанорыч! Дело есть или так просто позвонил?
- Дело, дело есть, Сергей Трофимович. Ты же знаешь, я никого по пустякам не дергаю.
- Я тебя хочу спросить вот о чем. Ты же знаешь, у нас тут демобилизованные из Якутии. Загвоздка вышла с их отправкой. Сам понимаешь, реки еще не встали...
- Рановато еще!
- Зато море открыто.
- Ну, ты ж знаешь... А я-то чем могу помочь?
- У тебя какие-нибудь суда ходят еще до Аяна или Охотска?
- Ну, есть! "Нахимовская", "Нажим". А что?
- Можешь поговорить с капитанами, чтобы ребят взяли на борт? Их бы на север перебросить. А там уже они сами...
Начпорта ненадолго задумался.
- Попробую переговорить. Но обещать ничего не буду.
- Разумеется! Спасибо, товарищ Масленников.
Военком положил трубку и облегченно выдохнул.
- Давай так, лейтенант! Ежели какая информация для тебя появится, я тебя вызову. А сам больше ко мне не приходи. Не трави мне душу своими проблемами. У меня по горло и своих будет. Договорились?
- Так точно, товарищ майор!
- Ну, вот и отлично! – майор протянул Осипову руку, тот пожал ее, развернулся по-военному и вышел.

4.
- Ох! Ох! Ну, ты меня совсем умучил сёння!  довольная Капитолина встала с кровати, оправила ночную сорочку, прибрала волосы в пучок, сняла со спинки стула юбку, надела ее через голову, посмотрела на смачно ухмылявшееся лицо Порошина, развалившегося посреди кровати без порток в одной лишь верхней части исподнего белья.
- Ты бы прикрылся хоть, Вань! А то не дай бог войдет кто-то нежданно.
- Ничё! Пусть проветрится, – довольно хрюкнул от своей шутки Порошин, тем не менее, натягивая одеяло до живота.
Вторую неделю Порошин снимал угол в доме у Капитолины Майоровой в ожидании оказии для отправки домой. Поначалу они присматривались друг к дружке, рассказывали о себе. У Капитолины муж на фронте пропал без вести еще в сорок третьем. С тех пор о нем ни весточки не получала. Военком делал запросы в разные инстанции, но ответ был всегда один и тот – сведений о ефрейторе Сергее Павловиче Майорове в части, где он в последнее время числился – нет. Дочка Анюта в восемнадцать лет умчалась в Комсомольск-на-Амуре поступать в институт. Писала, что уже учится, а там, кто проверит, в самом деле учится, или просто осталась в городе. Сама Капитолина – сорокалетняя баба в самом соку и пышном теле со смазливым лицом и сексуальными ямочками на щеках, когда улыбалась. К ней клеился один сосед, еще до войны тайно вздыхавший по ней, но она ему дала от ворот поворот – мужа она все-таки любила. Но вот уже шестой год без мужика было невтерпеж. А тут и подвернулся нежданный жилец. Капитолина понимала, что все это случайно, непрочно, недолговечно, но все же сдалась. Да и жилец-то хозяйственный оказался. По дому много чего наладил, за время войны дом без мужика стал потихоньку разваливаться. Вот и крыша потекла в одном месте – приходится тазик подставлять.
Кстати, Иван собирался и крышей заняться. И сейчас как раз хороший момент, чоб ему об этом напомнить.
- Вань, крыша-то текёт! Доски скоро гнить начнут. Ты ж обещал...
- Раз обещал, так сделаю!
Порошин поднялся, стал натягивать кальсоны, затем штаны.
- Ты мне только скажи, толь нашла? Крышу-то чем я крыть буду?
- Да, побегала, у соседей повыспрашивала. Нету ни у кого, пришлось к бывшему ухажеру, Тольке Смурому в ножки кланяться – у него-то все есть.
- Дал?
- Дал! За десяток яиц.
- Ну и ладно! Я тебе зато свои оставлю Капа, – захохотал Порошин.
Капитолина рукой махнула, накинула на плечи телогрейку, взяла заполненный дождевой водой таз, поставила на то место ведро, вышла во двор вылить воду. Когда вернулась, вздохнула.
- Погодка! То ли снег, то ли дождь. Может, подождешь, покуда распогодится? А то как бы с крыши не сорвался.
- А как же я потом узнаю, заделал я дыру-то или нет, когда распогодится?
- Ну, тогда хотя бы осторожней.
Он пошел в сарай за лестницей и кусками толи. Она придержала лестницу, пока он забирался на крышу дома. Деревянный пятистенок, построенный еще отцом мужа, крепко стоял на земле, только вот крыша сплоховала – пять лет назад Сергей, муж, перекрыл весь дом, но сильные ветра, дожди да птицы делали свое беспощадное дело. Но работа в руках у Порошина спорилась – дело-то привычное. В своих родных Кюпцах он плотничал и столярничал, работал не только на колхозных объектах, но и землякам-колхозникам помогал дом выправить. Мать не могла нарадоваться на сына. Отцу, правда, было все равно – тот был чаще в хмелю, чем в сознании. Уж его и колхозном сходе песочили, и секретарь парткома стыдил Порошина-старшего, как коммунист коммуниста. А еще радовалась жена Дарья. С ней, правда, не всегда гладко было и неладно жилось – за семь лет в браке так и не обзавелись детьми. Уж и к тайной ворожее ходили, и к врачам обращались – ничего не помогало. И не понятно было, кто из них бесплоден – Дарья или сам Порошин. Если бы не война, уже давно бы разбежались.
О том и рассказывал Порошин Капитолине. Она, правда, не очень поверила – мало ли что наплетет мужик, любясь в постели с чужой женою. Впрочем, ее такая ситуация пока вполне устраивала. Хотя и понимала, что день-два-три-неделя и умчится Порошин в свои Кюпцы к своей нелюбимой женушке под бочок.
- Капитолина! Ну-ка, глянь там на свой таз.
Оторвавшись от печи, Капитолина подошла к месту, где стоял таз, глянула сначала вниз, затем вверх, на потолок, даже ладони вытянула вперед. Не капает. Она выглянула из дверей, крикнула:
- Не капает, Вань!
- Ну, тогда принимай работу.
Порошин удовлетворенно кивнул и стал спускаться по лестнице. Убрал ее в сарай, зашел в дом, вымыл руки, нажав на сосок рукомойника.
- А у меня и обед готов. Садись за стол, Вань. Щи, картошка, капустка квашеная. И первачок имеется. Как говорится, чем богаты, тем и рады.
Он подошел к ней, обнял ее:
- Голубица моя!
Она улыбнулась, поцеловала его в губы, потом спросила:
- У тебя, небось, в каждом городе и селе по такой же голубице было?
- Не-е! – помотал он головой. – Таких, как ты, была всего одна. Ты, вот,вторая.
- А первая кто? Жена?
- Всё сразу хотишь узнать? Скоро состаришься, – улыбнулся он и, одновременно, ущипнул ее за толстый, выпирающий зад.
Капитолина взвизгнула не столько от боли, сколько от неожиданности, оттолкнула его, замахнувшись половником. Он захохотал, потер ладонью о ладонь и направился к столу, на котором уже стояла на подставке дымящаяся кастрюля щей.

5.
К начальнику морского порта заглянул капитан зверобойной шхуны "Нажим-24" капитан 3 ранга Никитенко. Судно встало под частичную разгрузку и у команды в распоряжении оказались чуть более суток. Матросы и помощники капитана разбежались кто куда, а капитану нужно было оформить документы. Пока финотдел и хозотдел их оформлял, Никитенко и решил зайти к начальнику порта Масленникову.
- Можно, Сергей Трофимыч?
Масленников поднял голову, глянул на вошедшего.
- А, Фёдор Фёдорович! Заходи, конечно.
Начпорта поднялся, вышел из-за стола, прихрамывая, поприветствовал капитана.
- Все нормально?
- Да, разгружаемся, водой, продуктами запасемся и в Петропавловск. Со шхуной все в порядке, – Никитенко трижды сплюнул через левое плечо. Они сели за стол друг напротив друга.
- Как улов?
- Чуть больше двух тысяч голов тюленей. В былые времена и до четырех тысяч добывали.
- Ну, в былые времена. Вспомнил, тоже... Слушай, Фёдор, заговорил я тебя. Чайку для сугреву не желаешь?
- А покрепче для сугреву ничего нету? – улыбнулся Никитенко.
- Покрепче будет вечерком... О, у меня же цикорий есть. Почти, как настоящий кофе. Хочешь?
- Давай! – кивнул Никитенко.
Масленников приподнялся, дотянулся до телефонного аппарата, нажал на кнопку.
- Зина, сделай нам с Никитенко два стаканчика цикория.
- Хорошо, Сергей Трофимович.
 Садясь, слегка поморщился от боли, что не прошло мимо внимания Никитенко.
- Болит сильно?
- Да, чертова нога! Никак не пройдет. Перед непогодой всегда ноет.
- Бегаешь потому что много, а ноге вредно.
- А как же не бегать? Из кабинета да по телефону всего не решить. Представляешь, война уже закончилась, а у меня до сих пор военные грузы приходят. А куда мне их отправлять прикажете?
Он вытащил из лежавшего на столе портсигара папиросу, помял ее пальцами, дунул в нее, взял губами. Никитенко щелкнул зажигалкой. Выпустив изо рта кольцо дыма, отогнав его от капитана подальше, он посмотрел на него, лицо его просветлело, даже некоторые морщины на лице расправились.
- Фёдор Фёдопрович, слушай, тут такое дело! Мне каждый день военком наш, Тищенко, названивает. У него большая проблема с демобилизованными.
- А у кого сейчас нет проблем, Трофимыч?
Раздался стук в дверь и в следующий момент дверь открылась и вошла секретарша Зина с подносом в руках, на котором дымились два стакана в подстаканниках из нержавеющей стали и блюдце с несколькими кусочками сахара.
- Спасибо, Зина. Если будут звонить, только в самых крайних случаях соединяй.
- Поняла, Сергей Трофимович.
Зина покинула кабинет с пустым подносом.
- Угощайся, Фёдор Фёдорович. Как видишь, и сахарок у нас имеется.
- Спасибо! Да вы тут шикарно живете, – улыбнулся Никитенко, бросая в стакан два кусочка сахару и размешивая их ложкой. – Так что за проблемы у военкома, Трофимыч?
- В нашем городе, как ты, вероятно, знаешь, дожидаются отправки домой демобилизованные. А отправить он их не может, пока река не встала. А это еще минимум месяц, а то и два. Мужики, сам понимаешь, все издергались. Как бы до бунта не дошло. Они хоть и без оружия, но, сам понимаешь, кровушки на войне пролили немало. Так это я к чему?.. Ты пей, пей цикорий-то, он сил придает.
Начпорта и сам сделал пару глотков.
- Ты ж в Петропавловск идешь?
- Ну! – догадался, о чем пойдет речь, Никитенко. – И при этом, заметь, не пустой.
- Солдатиков пожалей, Фёдорыч. Они же четыре года дома не были. Родину нашу защищали. Кровь и за нас с тобой проливали. Зайди в Аян, высади их там, – он подошел к карте, провел по ней пальцем. – А с Аяна до Нелькана на Мае по бывшему тракту, через Джугджур, совсем недалеко, по сибирским-то меркам, а там можно быстро добраться до Усть-Маи. Там-то уж реки встали.
Никитенко задумался.
- Дай папироску, Трофимыч.
- Ты ж не куришь.
- Не курю, – согласился Никитенко. – Просто подержу в руках, табачок понюхаю. Говорят, думать помогает.
Масленников затушил свою папиросу о дно алюминиевой пепельницы, сделал последний глоток цикория, открыл портсигар, пододвинул его к Никитенко. Тот взял папиросу, долго мял ее в руках, думая, пока не сломал. Хотел бросить остатки в пепельницу, но на стол просыпалось несколько табачин. Он их аккуратно собрал пальцами и так же аккуратно высыпал в пепельницу.
- У меня же трюмы забиты тюленьими да котиковыми тушами.
- Так ты ж сказал, что часть туш здесь оставил, в Николаевске.
- Ну да! А остальные-то?
- Так пусть солдатики один трюм для себя освободят от туш.
- А запах тоже освободят?
- Что запах? Дорога домой пахнет гораздо приятнее, нежели запах дохлых тюленей. Наслаждение от скорой встречи с родными перебьет любую вонь.
- Да и спасательные средства всего на двенадцать человек.
- И часто тебе приходилось их использовать?
- Ты не забывай, что море у нас Охотское, сюрпризами богато.
- А ты не каркай, товарищ Никитенко.
Наступило недолгое молчание, во время которого Никитенко слегка покачивался всем телом. Наконец, он сдался, понимая, что фронтовики и в самом деле заслужили возвращение к родным пенатам.
- Сколько их?
- Десятка два, – с надеждой начпорта посмотрел на капитана «Нажима».
- Ладно, зайду еще на Лангр, сдам на базу часть добычи.
- Так я звоню Тищенко?
- Погоди, не гони лошадей. Ты же понимаешь, путь неблизкий, недели две минимум. Сейчас в море шторма, ветра. Их кормить, поить надо.
- А это уже заботы военкома, Федя. Провизию, воду он обеспечит. Да и твоим что-то достанется.
- Ладно, тогда звони. А я пойду. Твои, небось, уже все бумажки, накладные, подорожную и прочее подготовили.
- Удачи, Федя, – Масленников пожал Никитенко руку на прощание, и тут же взялся за телефонную трубку. – И спасибо за солдатиков.
- Станция? Масленников! С Тищенко меня соедините. Срочно!

6.
 Валентин Осипов сидел в большой комнате за столом. Рядом с одной стороны сидела Нина, с другой стороны – Валерик. Шестилетний мальчишка смотрел на Осипова хмуро, исподлобья. Когда лейтенанта только подселили в их квартиру, Валерик обрадовался, подумал, что папка с фронта вернулся. Весь день не слезал с его рук, всем ребятам похвастался. А когда мама уходила на работу в школу (она была учительницей), Валерик с удовольствием оставался с ним дома, рассказывал ему, что делал, пока шла война. А потом Осипов рассказывал о том, как он воевал, за что получил орден Красной звезды, который был прикреплен к его гимнастерке. Но неожиданно взгляд мальчика устремился на фото, стоявшее на комоде у стены рядом с графином. На фото была его мама, он – полугодовалый, с испуганным от неожиданной фотовспышки лицом, и его отец, Валентин которого зовут так же, как и Осипова. Но отец выглядел чуть постарше с густой шевелюрой темных волос. А этот дядя – волосы светлые, лицо другое... Осознав все это, Валерик слез с колен, жестко, с укором глянул на Осипова, и бросился на кровать со слезами на глазах. Плакал он долго, навзрыд. Нина все никак не могла понять, что случилось с ребенком. Зато лейтенант все понял сразу. Тяжело вздохнул, хотел было подойти, погладить мальчишку, но подумал, что этим еще больше ухудшит ситуацию. Вышел в коридор, стал натягивать сапоги. Нина, оторвавшись от ребенка, выбежала к нему, спросила:
- Куда вы, Валентин?
- Да... мне же еще не все бумаги в военкомате оформили, – сказал он, надевая шинель. – Пойду...
 Едва за военным закрылась дверь, у мальчишки началась настоящая истерика. Нина совсем растерялась. Это было впервые с ее ребенком и она не знала, что делать.
- Валерик, сыночек, что с тобой? Болит что-то? Скажи маме. Чем тебе помочь? Доктора вызвать?
Она прижала его к себе гладила головку, спинку и даже через одежду слышала, как, словно часики, тикает его сердечко. Целовала его в мокрые щечки, в кончик носа. Умоляла успокоиться.
Наконец, мальчонка смог, сквозь слезы, произнести:
- Ты меня обманула, мамочка.
- Чем же я тебя обманула, сынок?
- Ты сказала, что это папка с фронта вернулся, а это чужой дядя.
- Почему ты решил, что это чужой дядя?
- А почему он тогда спит в другой комнате, а не с нами?
Вопрос едва не застал Нину врасплох. Но она довольно быстро нашлась.
- Понимаешь, малыш. На фронте стреляли, люди гибли, там было страшно. И папе до сих пор снятся кошмары. Иногда он кричит во сне. Ты же не хочешь ночью проснуться от его крика и испугаться?
Мальчик отрицательно покачал головой.
- Вот видишь. Все будет хорошо, мой мальчик.
Она стала целовать еще щеки, голову, а у Валерика взгляд в это время вновь устремился на семейное фото. И он, вытянув указательный палец в сторону фотографии, спросил:
- А тогда что это за дядя с нами?
Нина перевела взгляд в ту сторону. У нее даже сердце защемило. Что сказать теперь? Впрочем, она и здесь нашлась.
- Понимаешь, Валерик, война очень меняет людей. Да, раньше папа выглядел так, теперь он изменился. Тогда он был счастливым – у него есть дом, жена, сын. А потом пришла проклятая война... Принесла много горя, несчастья...
Она держала его на коленях, качала, нежно обнимала и целовала ребенка, пока он окончательно не успокоился. Фотографию она на всякий случай убрала – спрятала в ящик комода. Туда, где лежали фронтовые письма-треугольники Валентина. И где хранилась похоронка. При этом она долго-долго смотрела на фото, стараясь восстановить в памяти черты погибшего мужа.
Валентин вернулся только уже глубокой ночью. Осторожно, чтобы не разбудить ребенка, постучал в дверь. Нина не спала, ждала его, сидела за столом, проверяла школьные тетрадки. Услышав стук, тут же вскочила, открыла дверь.
- Ну что же вы... Валерик давно уже спит, а вы ходите... На улице же морозно, противно.
- Простите, Нина, я... – он не нашелся, что ответить и только пожал плечами, виновато улыбаясь.
- Вы ужинать будете?
- Нет, нет, не беспокойтесь. Я со своими... перекусил.
- Ну, тогда спокойной ночи!
- Спокойной ночи, Нина!
И вот сейчас они сидели все втроем за столом. Нина штопала сыновью рубашку, сам Валерик что-то рисовал на грубом, сером листке бумаги, сжимая от усердия ярко алые узкие губки. Валентин что-то делал с таким же листком бумаги, как и у Валерика, стараясь это не афишировать. В тот день Валерик не до конца поверил матери и с тех пор не разговаривал с Валентином (а прошло уже четыре дня), даже не подходил к нему. Даже шоколадки, которые несколько раз приносил ему Валентин, на мальца не очень действовал. Он их, конечно, брал, говорил спасибо и отходил. И даже ел их не сразу, а тогда, когда ни Валентин, ни мать его не видели.
- Нина, какой-нибудь таз, корыто есть у вас? В смысле, у нас...
- Конечно! Ты хочешь помыться?
Они договорились при Валерике разговаривать на "ты". Впрочем, порою забывались, и даже оставаясь наедине, продолжали "тыкать" друг другу.
- Да, нет! Хочу вот кораблик запустить.
Валентин поднял руку с бумажным корабликом. Нина даже в ладоши захлопала, улыбаясь.
- Ой, какой хороший кораблик. Прямо, как настоящий, с трубой. Посмотри, Валерик.
Валерик на секунду оторвался от своего рисунка, глянул на кораблик, и тут же снова взялся за карандаш, пробормотав при этом.
- Это не труба, это парус.
Нина перевела взгляд на Валентина и тот кивнул, подтвердив:
- Это не труба, это парус.
- Да какая разница, – рассмеялась она и, выйдя в коридор, взяла тазик и наполовину заполнила его водой из-под крана.
Валентин подошел, присел рядом с Ниной, опустил в воду кораблик, подул на него и он поплыл. Нина сидела на корточках напротив и, когда кораблик оказался рядом с ней, она тоже подула, направив его в обратный путь. Так они и гоняли несколько минут кораблик, сами смеялись, словно дети. В один из моментов их лица сблизились, улыбки застыли. Глаза смотрели в глаза. Синие в карие с зеленым отливом. Небесная синева с голубизной озера, поверхность которого покрыта зелеными водорослями. Губы обоих задрожали, непроизвольно стали сближаться. Рука коснулась руки. Наконец, Валерик не выдержал, держа в руках карандаш, подошел к тазику, присел, некоторое время смотрел, как взрослые гоняли кораблик туда-сюда, шлепнул ладошкой по воде, потом взял и ткнул в кораблик карандашом. Кораблик перевернулся, намок и превратился в обычную мокрую бумажку.
Лица Валентина и Нины тут же посерьезнели, последняя же вообще с укором посмотрела на сына:
- Валерик, как тебе не стыдно! Папа старается тебя развлечь, а ты как настоящий... бука себя ведешь.
Нина поднялась, отошла к окну. Глаза ее вмиг повлажнели. Она прижалась к стене и смотрела на улицу поверх занавесок со второго этажа вниз. Во дворе две соседки (одна пожилая, другая средних лет) о чем-то разговаривали. Дождь прекратился, но небо оставалось таким же серым и тяжелым. Солнце было плотно укрыто свинцовыми тучами.
Валерик глянул на мать, затем перевел взгляд на Валентина, который достал из тазика остатки бывшего кораблика, скомкал бумагу, отжал воду, встал и отнес влажный комок в мусорное ведро на кухне. Сел там за стол, обхватив голову руками. Валерик понял, что перегнул палку. Заплакал, подбежал к матери, обнял ее за талию и, глядя снизу вверх, полушепотом произнес:
- Я случайно, мама. Я нечаянно. Честное слово.
Нина вздохнула, положила ладонь на головку сына, потрепала волосы.
- Да я-то что! Ты Валенти... папу обидел. Он так старался ради тебя.
Валерик подбежал к столу, схватил листок бумаги со своим рисунком, побежал на кухню. Тронул за рукав Валентина:
- Извините, дядя Валя. Я нечаянно. Я не хотел. Вот, возьмите листок. Мне совсем не жалко. Я еще нарисую. Давайте сделаем кораблик. Не пропадать же воде в тазике. Ее же уже пить нельзя.
Валентин улыбнулся. Действительно, не пропадать же воде.
- Ты прав, Валерик! Воду надо экономить. Но знаешь что. Давай мы вдвоем сделаем кораблик. Рисунок-то твой.
- А я не умею.    
- А я сейчас тебя научу, – он взял листок и руками мальчика стал загибать его, делая кораблик. – Знаешь, много веков назад в Китае жил один человек, ученый, философ. Конфуций его звали. Так вот он говорил: "Скажи мне — и я забуду, покажи мне — и я запомню, дай мне сделать — и я пойму".
Нина в это время тихонько подошла и остановилась у кухонной двери, опершись спиной о косяк. Смотрела на двух мужчин и едва заметно, в душе улыбалась.
- Ух ты, у меня получилось! Мам, посмотри! Я сам сделал кораблик!
- Конечно, сам, – похвалила она сына. – Ты же у меня самый умный.
- Но нужно еще проверить его мореходные качества, – поднялся из-за стола Валентин. – Где там наш тазик, мама?
- Ждет вас! Пойдемте! – в тон Валентину ответила Нина.
Они снова пускали кораблик, только теперь он плыл не только взад и вперед, но еще и в сторону, где сидел Валерик.
В этот момент в дверь постучали. Они были так увлечены игрой, что даже не сразу услышали стук. Наконец, Нина подошла к двери, открыла ее. Перед ней стоял невысокий военный в шинели и шапке с погонами старшины на погонах.
- Здравствуйте! Лейтенант Осипов здесь проживает?
- Здесь, проходите!
- Нет, нет! Вы его позовите.
Но Валентин, застегивая срочно надетый китель и так уже подошел к двери. Старшина отдал честь.
- Товарищ лейтенант, вас срочно вызывает к себе военный комиссар.
- Я готов, старшина. Через минуту выйду.
- У подъезда стоит машина, я там вас буду ждать.
Старшина еще раз козырнул, развернулся и быстро спустился по лестнице.
Валентин с Ниной переглянулись. Что за срочность такая? На этот немой вопрос женщины Валентин лишь пожал плечами. Он снял с вешалки шинель, надел ее, застегнул на все пуговицы, надел шапку с красной звездой посередине. Уже в дверном проеме, обернувшись, увидел, что на него с жалостью в глазах смотрит Валерик. Подмигнул ему и, не говоря ни слова, ушел.

7.
- Разрешите, товарищ майор? Вызывали?
Осипов стоял перед военкомом навытяжку. Тот подписывал какие-то бумаги, но тут же положил ручку рядом с чернильницей и устало кивнул:
- Заходи, лейтенант. У меня для тебя хорошая новость, – без вступлений и обиняков произнес военком. – Звонил начальник морского порта. Он уговорил капитана одной из зверобойных шхун доставить вас до Аяна.
- Правда? Товарищ майор, да это же... Большое спасибо!
Лейтенант улыбался во весь рот. Это самая лучшая новость за все те две недели пребывания их в Николаевске.
- Значит, так, – продолжал военком. – У вас есть ровно сутки на сборы. Двадцать второго в девять пятнадцать судно должно выйти в море. Сейчас немедленно отправляйся в морской порт, к начпорта, он тебя сведет с капитаном шхуны "Нажим-24", от него получишь все инструкции. А дальше дело за тобой и твоими бойцами. Задание ясно?
- Так точно! Разрешите идти?
- Идите!.. Да, лейтенант, – остановил его уже в дверном проеме военком. – Скажешь капитану судна, что вопрос с провизией для вас я решу.
- Есть!
После такой новости мир переменился. И только теперь Осипов обратил внимание, что дождь со снегом прекратился, ветер утих, солнце вновь взяло бразды правления в свои руки. Впрочем, оно, естественно, теперь уже не грело, зато светило во всю длину своих лучей.
 Начались хлопоты, но хлопоты приятные. После встречи с капитаном "Нажима" Никитенко, Валентин скорым шагом направился в казарму, где все это время жили демобилизованные солдаты  все рядовые. Только он сам, да сержант Порошин проижвали в съемных квартирах. Тем временем солдаты развлекали себя, как могли: одни резались в карты, другие что-то писали на листках, вырванных из чьих-то школьных тетрадок (вероятно, очередные послания-письма домой – им казалось, что эти письма не только успокаивали их родных, но и приближали время встречи), периодически слюнявя огрызки химических карандашей, третьи расслаблялись первачком, купленном на базаре, закусывая луковицей и вяленой рыбой, остальные зажигательно вприсядку плясали под гармонику-ливенку, на которой наяривал Василий Дьячковский. Кто-то доедал тушонку прямо из жестяной банки, всякий раз облизывая ложку. Никто даже внимания не обратил на появившегося лейтенанта. Впрочем, теперь он здесь уже никакой не командир, а просто, как старший по званию, взял на себя хлопоты по возвращению в родные края земляков.
Осипов остановился в замешательстве, не решаясь прервать веселье. На его счастье, прямо на него к выходу шел Виноградов – один из двух якутов в этой группе. При этом фамилия у якута была довольно странной – откуда в Якутии мог взяться виноград? Зато свой Виноградов имелся. Всю войну служил снайпером и прошел ее без единой царапины, а об его снайперских успехах свидетельствовали орден лавы третьей степени и медаль "За отвагу" на груди. Впрочем, Виноградов был полукровкой, так называемым сахаляром.
- Виноградов, стой!
- Товарищ лейтенант! – Виноградов поднял голову и улыбнулся. – Товари...
Виноградов хотел было привлечь внимание остальных, но Валентин не дал ему договорить, негромко произнеся:
- Отставить, Виноградов. Ты знаешь, где живет сержант Порошин?
- Так точно! На соседней улице в частном доме.
- Пулей беги к нему, пусть немедленно бежит сюда, и сам тоже возвращайся. У нас появилась возможность завтра отплыть до Аяна.
- Серьезно, товарищ лейтенант? – круглое скуластое лицо якута расплылось в улыбке. – Уже бегу.
Разговор лейтенанта с якутом привлек внимание и остальных. Дьячковский отставил в сторону гармонь, пляски прекратились, писавшие письма спрятали в нагрудные карманы химические карандаши и сложенные вчетверо листы бумаги.
- Товарищи! – Осипов мгновенно оказался в кругу окруживших его бойцов. – Меня сегодня с утра вызвал военком и сообщил радостную весть – капитан одного из судов согласился взять нас на борт и подбросить до Аяна. А оттуда, как вы понимаете, нам всем рукой подать...
Лейтенанту не дали договорить – несколько десятков глоток одновременно выкрикнули:
- Ур-р-р-а-а-а!
Подхватили лейтенанта и несколько раз подбросили его кверху так, что у того даже шапка упала на пол. Снова встав на ноги и надев на голову шапку, которую кто-то поднял с пола и протянул ему, Валентин продолжил:
- Товарищи, у нас в запасе всего сутки, поэтому не расслабляйтесь и собирайтесь.
- А чё нам собираться, – произнес один из бойцов. – Затянул вещмешок, перекинул через плечо и вперед.
Валентин вернулся в районе двадцати двух часов. Валерик уже спал. Нина сидела на кухне, слушала негромкое радио, висевшую на стене большую черную тарелку и штопала вторую гимнастерку своего жильца. Когда он постучал в дверь, Нина от неожиданности даже вздрогнула и тихо ойкнула от боли, уколов себя иголкой. Перекусила нитку, быстро прошла в комнату, которую занимал Осипов, повесила гимнастерку на то место, где она до того и висела, и пошла открывать дверь.
- Добрый вечер!
- Тс-сс! – приложила она указательный палец к его губам. – Валерик уже спит. 
И снова взгляды их встретились. И вдруг он заметил в синеве ее больших глаз некую лукавинку. Но что эта лукавинка означала, он пока понять не смог. Зато решился поцеловать приложенный к его губам ее палец.
- Прости... те! Забыл, что уже поздно, – виновато посмотрел он на нее.
- Ужинать будете? Я рыбу пожарила. С картошкой.
- Буду! Но откуда такое богатство – рыба, картошка? Я бы и от овсяной каши не отказался, – сказал он, снимая шапку, шинель и сапоги.
- На рынок ходила.
Он долго шевелил пальцами на ногах, разминая их – сегодня пришлось много бегать. Надел тапочки, доставшиеся ему в наследство от Нининого мужа, помыл руки и зашел на кухню.
Нина в переднике уже поставила на стол тарелку, положила рядом вилку и небольшой кусочек ржаного хлеба, взялась прихваткой за ручку тяжелой чугунной сковороды.
- А почему тарелка одна?
- Так мы с Валериком уже поужинали. Вот чай я с вами попью.
- Хорошо!
Некоторое время он ел молча, не глядя на хозяйку. А она сидела рядом, положив на стол локти и обхватив подбородок ладонями. Смотрела, как он с жадностью, едва не обжигаясь, поглощал пищу. И ей казалось, что это ее муж, уставший после работы, сидит и ест. Он также всегда смотрел в тарелку. Почувствовав на себе ее взгляд, он перестал жевать и, будто виновато, посмотрел на нее.
- Извините! Я сегодня не обедал, а ты... вы так вкусно готовите.
- Да вы ешьте, ешьте! Я не буду больше вас отвлекать.
Она встала, подошла к керогазу, выключила конфорку с уже вскипевшей водой в чайнике. Взяла из шкафчика на стене две чашки, поставила их на стол, налила кипяток, бросила в каждую чашку несколько крупинок чая.
- А знаешь что, Валя, давайте уж на ты перейдем. А то как-то не совсем удобно.
- Давай-те, – согласился он, дожевывая последний кусок жареной рыбы.
Он взял тарелку, чтобы поставить ее в рукомойник, но она перехватила тарелку у него из рук.
- Ой, совсем забыл! У меня же там, – он кивнул на вещмешок, – сухпаек. Там сахар, тушонка, галеты.
Он вышел в коридор, доставал оттуда продукты и все думал, как Нине сказать о том, что завтра утром он уедет и, возможно, надолго, если не навсегда.
- Ну, что же вы... ты там??
- Сейчас, сейчас, Нина... Вот!
Он все это вывалил на стол и снова сел.
- Ты бери сахар, галеты. Посидим подольше, если ты не возражаешь. Мне хочется с тобой поговорить.
Она сразу почувствовала в его голосе какую-то тоску. Неужели? Но, еще не желая верить в расставание, решила уточнить:
 - Ты что-то важное хочешь сказать?
- Нет... То есть да. Видишь ли, Нина, завтра утром мы отплываем. Капитан одной шхуны согласился взять нас на борт и доставить в порт Аян.
У нее перехватило дыхание, комок подступил к горлу. Она сглотнула слюну и, стараясь говорить как можно безразличнее, произнесла:
- Ну что же! Конечно, я понимаю. Дома жена, мать, а здесь все чужое, временное. А у меня еще и ребенок, к тому же.
Несмотря на все безразличие в голосе, щеки ее покрылись легким румянцем.
- У меня нет жены, Нина. И дома, в селе меня ждут только мать и сестра. Отца арестовали в тридцать восьмом и о его судьбе нам ничего не известно. И вообще, не надо так говорить.
- Как?
- Ну, вот так! Как вы... ты это только что сказала. Все чужое, временное... И про Валерика тоже зря. Ты же видишь, он просто меня ненавидит. Ну, или не воспринимает.
- А ты не кричи. Разбудишь мальчонку. Ты всегда на женщин голос повышаешь?
- Не знаю! Не имел возможности проверить.
Тут из комнаты раздался сонный голос Валерика.
- Мама, что там за крики?
Через секунду Валерик вошел на кухню в одной майке и трусиках.
- Ничего, мой мальчик. Прости папу. Он просто устал. Пойдем в кроватку.
Она взяла сына на руки и ушла с ним в комнату. Валентин посидел еще некоторое время в одиночестве, допил чай и пошел в свою комнату. Разделся, лег в кровать.
Но ему не спалось. Он лежал на спине, закинув руки за голову. Иногда закрывал глаза, пытаясь заснуть, но ничего не получалось. Сердце билось учащенно от того, что завтра, точнее уже сегодня, он отправится домой в родной Нелькан.
Воспоминания нахлынули на него. Вспомнил, как сразу после окончания школы его, одного из лучших выпускников, совсем еще мальчишку, пригласил к себе председатель колхоза на, как он выразился, мужской разговор.
- Вот что, Валентин. На позавчерашнем правлении мы решили направить двух ребят на учебу в Якутск. Нужны, так сказать, свежие молодые кадры. Выбор пал на тебя и Куличенко. Я давно за тобой подглядывал – иногда дельные советы давал механизаторам. Вот и пойдешь учиться на механизатора. Выучишься, сделаем тебя сначала бригадиром, потом и заведовать всем хозяйством поставим.
Осипов не верил своим ушам. Решил уточнить, не ослышался ли и не ошибся ли председатель.
- Никодим Карпович, я ведь сын врага народа.
- Да зна-аю, – недовольно поморщился председатель. – Но мы ведь тебя не в Москву или Ленинград учиться посылаем, а в Якутск. Дальше-то не пошлют. Ежли на Колыму только, так она вон, рядышком, – председатель нервно хихикнул. – К тому же, партия добро на тебя дала. Так что все нормально.
- Тогда ладно! – согласился Валентин.
Впрочем, долго учиться ему не довелось – через  год началась война, его призвали в армию. Пока комплектовалась Сибирская дивизия, его решили отправить в школу младших командиров. Четыре месяца учебы – и он уже в действующей армии. И сразу попал в котел битвы за Москву. Выжил каким-то чудом – легкое ранение в плечо навылет, госпиталь. Снова учеба. И двадцатилетний младший лейтенант .... принимает командование взводом на Воронежском фронте...
Ему показалось, что в проеме двери мелькнула чья-то тень. Не меняя позы, он повернул голову.
- Не спишь? – спросила она.
- Не могу заснуть.
- Я тоже не могу.
Она подошла к кровати, села на край. Он выпрямил руки, вытянул их вдоль тела, глянул на нее сквозь тьму: было очень темно, но он почувствовал, что она была в одной ночной рубашке.
- Все хотела тебя спросить...
- Спрашивай.
Они разговаривали тихо, но ночная темень и тишина позволяли четко различать каждое слово.
- Ты откуда про Конфуция знаешь? Или просто придумал ради Валерика?
Он хмыкнул. 
- Не придумал. Всё правда. Просто у нас на командирских курсах политрук был с интересной такой фамилией, украинской – Затуливитэр. Начитанный чертяка был. Так вот, на практических занятиях он всегда любил вставлять эту присказку. Ну, скажи мне — и я забуду, покажи мне — и я запомню... Вот и мне вспомнилось.
Он почувствовал, как Нина протянула руку к его руке, провела кончиками пальцев от ладони к плечу. Все тело его задрожало, покрылось мурашками. Он глотнул поднявшуюся слюну. Сердце забилось еще учащенней.
- Ты завтра уедешь?
- Да.
- Насовсем?
- Не знаю, – после небольшой паузы ответил он.
И тут она бросилась на кровать, прижалась к нему всем телом и губы, губы ее слились с его губами. Он обнял ее, стал гладить – волосы, спину, руки. Оторвавшись от него, произнесла с придыханием.
- Я люблю тебя, Валя. Не могу ничего с собой сделать. Первое время о муже погибшем думала, а последние дни только о тебе.
Он приподнял одеяло, впуская ее.
- Иди сюда, замерзнешь. 
Она оказалась под одеялом, еще плотнее прижалась к нему, положила голову на плечо.
- Не уезжай, прошу тебя. Останься. И Валерик уже к тебе привык. Не смотри, что он на тебя букой смотрит. Просто сначала он думал, что ты – это его отец. А потом, когда увидел нашу семейную фотографию, где я, муж и маленький Валерик, понял, что ошибся. И всю свою обиду за эту ошибку выплеснул на тебя.
- Правда, что ль?
- Правда.
Он повернулся на бок, немного отстранил двумя ладонями ее голову, долго всматривался в ее лицо в темноте. Стал целовать ее волосы, мочки ушей, лоб, глаза, щеки, губы. Она только улыбалась, находясь на верху блаженства. Затем сама легла на спину, положила его на себя, чуть приподнявшись, помогла Валентину снять ночнушку. Теперь уже мурашки покрыли и ее тело. Они занялись любовью. Им было очень хорошо.

8.
Не спали в эту ночь и Порошин с Капитолиной. Она-то как раз узнала о завтрашнем отплытии даже раньше, чем Виноградов добежал до ее дома. Как-никак, работала буфетчицей в порту, а там сарафанное радио работает без помех. Еле дождалась конца смены. Бросилась со всех ног домой, но Порошина не застала. Он еще не вернулся из казармы. Пока его не было пересмотрела всю его одежду, где было надо – заштопала, где было грязно – застирала. Повесила над горячей печкой – к утру все высохнет. Принялась стряпать. А тут и Порошин вернулся. Думал было, как ей сообщить новость, а она, поняв его трудности, опередила:
- Я уже все знаю, Вань. В порту об этом еще днем все говорили. Я твою одежду поштопала, постирала. Пироги, вон поставила на прощанье испечь. С капустой, с яйцами.
Порошин разлил самогон по стаканам, взял в руку свой, приподнял его, подождал, пока Капитолина сделает то же самое.
- Хорошая ты баба, Капа. за эти дни я привязался к тебе всей душой... и даже телом, – загоготал он. – Предстоит тяжелая ночь перед расставанием. Так давай выпьем за то, чтоб эта ночь не стала последней для нас.
Они чокнулись. Он выпил сразу, одним залпом полный стакан и тут же запихнул в рот выловленную в миске пригоршню квашеной капусты. Она продолжала держать на весу стакан еще некоторое время, безотрывно глядя на Порошина. Потом махнула рукой и мелкими глотками также выпила весь стакан.
- Знаешь, Капа, я решил. Вернусь к своим, разберусь со своей бабой, я же тебе говорил, мы с ней уже несколько лет как на ножах, уговорю председателя дать бумажку о разводе. И вернусь к тебе. Чай, не выгонишь?
- Коли вернешься, не выгоню. Ладный ты, рукастый. Да и мне по нраву пришелся. Только ведь – не вернешься ты.
- Вернусь! Вот те крест! – неумело, как-то расплывчато осенил он себя крестом.
- Да разве ж ты верующий, чтоб крестом клясться?
- Не верующий, да. Но крещеный. Дед в тайне от отца, коммуниста, в церковь меня водил... Ты, вот что! Давай выпьем за то, чтоб я к тебе скорей вернулся.
Он снова разлил самогон по стаканам.
- За это выпью с удовольствием.
Они еще немного посидели и пошли в кровать. И снова была любовь, да такая, что даже пружины кроватные не выдержали – заскрипели.
Откинувшись на спину, закурив самокрутку и пару раз выпустив изо рта дым, Порошин сказал:
- Знаешь, Капа, я сейчас решил: останусь-ка я с тобой. Чай, не выгонишь?
- Не выгоню, – после небольшой паузы ответила она. – Я же тебе уже сказала. Ты мне нравишься. Но сейчас остаться здесь не разрешу.
- Это почему же? – удивился Порошин, опершись на согнутую в локте руку, гоняя туда-сюда в зубах самокрутку.
- А кто ты мне будешь? Муж? Любовник? Сожитель? Любовников я и здесь найду кучу из местных. А хотя б вон тот же Смурый.  А мне хочется прочного семейного счастья. А как ты сможешь мне стать мужем, коли у тебя еще есть законная жена? Двоеженцев у нас в тюрьму отправляют. Вот съезди домой, Ванюша, разведись официально, потом возвращайся и я тебя приму с раскрытыми объятьями.
- Вон ты, оказывается, какая, Капитолина.
- Какая?
- Больно правильная.
 - А то!
Капитолина встала пораньше, стала хлопотать у печки. Затем собрала и аккуратно сложила в вещмешок вчера стиранные его вещи. Туда же сунула и оставшиеся со вчерашнего пироги. Пора уже и будить Порошина. Он не сразу понял, чего от него хотят, поняв же быстро вскочил. Сначала выскочил во двор в уборную, потом, раздевшись по пояс, подошел к рукомойнику. Капитолина поливала ему из кувшина, он освежил себя холодной водой, причесался, оделся, сел за стол.
Вышли они из дома под руку. Во дворе напротив стояли две соседки, старухи, долго глядели им вслед, пока одна из них не сплюнула:
- Подстилка, Капка. Чуть мужика видит, так под него и лезет. А у самой-то похоронки на мужа не было. Вот возьмет он и приедет, а кровать-то его уже и занята.
- Гляди, гляди! Идет, как павлиниха. Зад выставила, грудь колесом, – поддакнула ей другая.
- Да вы просто ей завидуете, бабы! – неожиданно вступила в разговор третья соседка, тех же лет, что и Капитолина, жившая в соседнем с ней доме. – Вы же знаете прекрасно, что уже три года прошло с тех пор, как Капа получила известие о том, что Сережка ее пропал без вести. Он что, с того света явится, что ли?
- Тебе-то, Светка, хорошо рассуждать. Твой мужик не воевал, а у меня оба сына на фронте погибли, – огрызнулась первая.
- Как вам не стыдно, теть Маша. Вы же знаете, почему мой не воевал. Легкие у него больные.
Порошин пришел, когда все уже выстроились в одну шеренгу у самого пирса возле шхуны, на борту которой красовалась красная надпись "Нажим-24",  и военный комиссар давал им какие-то инструкции. Порошин ускорился и вскоре также встал в строй. Был здесь и Осипов. Чуть поодаль стояла толпа провожающих, в основном, там были женщины, да еще несколько стариков. Стояла и Нина. Она была одна, без Валерика, которого решили не будить. Так легче будет и ему, и Валентину. Влилась в толпу провожающих и Капитолина. По такому случаю, буфет в порту она откроет попозже.
Напротив этой немногочисленной толпы провожающих стоял «Нажим», у борта которого собрался весь экипаж зверобоев – двенадцать человек, также наблюдавший за всей этой картиной. Шхуна слегка покачивалась на легкой волне, паруса свернуты, мотор заглушен.
- Теперь все, товарищ лейтенант? – обратился военком к Осипову.   
- Так точно, товарищ майор. Сержант Порошин последний в списке демобилизованных.
- Отлично! Тогда вот вам мое последнее напутственное слово, товарищи солдаты. От лица командования нашей славной Советской армии объявляю вам благодарность за верное служение Родине, за освобождение страны от немецко-фашистских войск и от японской военщины. Спасибо вам, родные мои за то, что не жалели ни жизни своей, ни крови, чтобы защитить первую страну социализма, чтобы продолжать дело Ленина и его верного соратника, нашего великого вождя товарища Иосифа Виссарионовича Сталина.
Многоголосое "ура!" разнеслось по всей территории порта.
- Вы теперь свободные люди, демобилизованные из рядов Советской Армии. Ни я, ни товарищ лейтенант больше не можем приказывать вам. Поэтому я не приказываю, а прошу вас – соблюдайте дисциплину на судне, капитан которого любезно согласился доставить вас поближе к вашему дому, в порт Аян. А ежели капитан шхуны вас о чем-то попросит, прошу не отказывать ему в помощи.
- Это уж как водится, товарищ майор, – произнес Порошин. – Мы же русские люди, мы всегда готовы помочь попавшим в трудную ситуацию. Разве ж мы не помогли народам Европы освободиться от гитлеровского ярма?
- Золотые слова, товарищ сержант. Ну, на этом я с вами попрощаюсь и передаю вас в руки капитана корабля, капитана 3 ранга Фёлдора Фёдоровича Никитенко. Меня, извините, дела зовут.
Военком пожал руку стоявшему рядом капитану, отдал честь стоявшим в строю, развернулся и слегка хромая, направился к ждавшей его неподалеку "эмке".
Никитенко долго говорить не стал, а сразу пригласил солдат на борт.
- Нужно будет очистить один трюм от туш тюленей, где вы будете отдыхать. Военный комиссар снабдил вас провизией на две недели пути, а также матрасами и одеялами. Так что, сильного комфорта не обещаю, но доставку до Аяна гарантирую.
- А как с качкой обстоят дела? Я терпеть не могу морскую качку? – спросил один из солдат.
- Качку я вам тоже гарантирую, как же в море без нее.
Солдаты засмеялись, а стоявший сзади боцман выкрикнул:
- Испачкаешь гальюн, будешь всю дорогу его чистить ёршиком.
Окончание выкрика сопроводилось грохотом смеха.
 - Прошу на борт, товарищи! – Никитенко сделал соответстуующий жест рукой. – Боцман, принимай пассажиров.
- Проститься-то можно, товарищ капитан? – спросил Порошин.
- Проститься? Ну что же, попрощайтесь. 
Порошин двинулся вперед, а ему навстречу уже пошла Капитолина. Они обнялись, поцеловались, никого не стесняясь.
- Я обязательно вернусь. Жди и верь, Капа.
Капитолина молча кивнула, на глаза ее навернулись слезы.
Хотела было подойти к Валентину и Нина, но он замотал головой и лишь послал ей воздушный поцелуй. А вдогонку крикнул:
- Валерику передавай привет. Скажи, что я обязательно приеду.
- Береги себя!
Все взошли на борт шхуны, выстроились у леера. Смотрели на толпу, бабы и старики махали им на прощание. Кто-то даже крестил их в воздухе.
- Трап убрать! По местам стоять! Отдать швартовы! – скомандовал капитан.
Матросы тут же бросились выполнять команды. Машинное отделение заработало. Несколько человек взобрались на мачты, распуская паруса. Радист вошел в радиорубку. Машинист дал гудок.
- Самый малый вперед!
Шхуна вот-вот должна была тронуться в путь. И вдруг установившуюся тишину прорезал детский крик:
- Папка, не уезжай. Не хочу, чтоб ты уезжал.
Мальчишка в расстегнутом пальтишке без шапки, которую, вероятно, обронил где-то на бегу, бежал со всех ног, пару раз споткнувшись о выступавшие препятствия. Толпа разом обернулась на крик. Это был Валерик, Нинин сын. Он бежал, никого не замечая, прямо к шхуне, которая уже отчалила от причала.
- Папка! – голос у мальчишки сорвался и перешел в рыдания.
- Валерик, мальчик мой, постой! – Нина бросилась ему наперерез, но он оббежал мать и продолжал мчаться к шхуне.
- Вот и у меня такой же бегает. Савушка, – надрывающимся голосом, сглатывая подступившую слюну, произнес Дьячковский. – Папку ждет… наверное.
Осипов вдруг, растолкал стоявших рядом солдат и матросов, повертел головой.
- Матрос,  открой мне дверцу!
- Ты с ума сошел, лейтенант! Не допрыгнешь до причала, свалишься, – крикнул стоявший чуть сбоку боцман.
- Откройте мне дверцу, прошу вас. Я остаюсь!
Валерик уже подбегал к краю причала, продолжая кричать и плакать, за ним, также плача бежала Нина, а там и вся толпа провожавших хлынула вперед.
- Не допрыгнешь! – крикнул Порошин. – Не дури, лейтенант!
- Трап опустить, – наконец сообразил боцман. А тут и стоявший на капитанском мостике Никитенко понял в чем дело, и закричал в трубу, связывавшую мостик с машинным отделением:
 - Стоп, машина!
Трап уже соединил палубу с причалом. Валентин в два прыжка проскочил его, оказавшись на земле. При этом споткнулся, но вовремя выставил руки вперед и встал на четвереньки. Но быстро поднялся. Тут же, вслед ему полетел вещмешок.
- Лейтенант, вешмешок возьми!
Но Валентин уже ничего не слышал. Он обнял плачущего, тяжело дышащего от бега мальчонку, стал целовать его и приговаривал:
- Никуда, никуда я от тебя не уеду. Ты мой, мой, Валерик.
Тут и Нина, тоже вся в слезах, к ним подбежала. Обняла двух своих мужчин и они застыли на некоторое время, забыв обо всем на свете.
«Нажим-24» дал прощальный гудок и, наконец, отчалил.
Толпа остановилась на полпути, женщины зарыдали, старики, храбрясь, старались скрывать свои чувства, хотя у них тоже глаза оказались на мокром месте. Постепенно люди разошлись, а наша троица все продолжала стоять в обнимку.
Неожиданно, как это часто случается в этих краях, усилился ветер. Нина, наконец, смогла прервать молчание:
- Пойдемте домой, мальчики!
Она взяла лежавший на земле вещмешок Валентина, тот перебросил его через плечо, сжал протянутую ему Валериком руку, и они медленно побрели к дому.
- Я же в механике разбираюсь. Попрошусь на судоверфь. Думаю, там специалистов не хватает. А нет, так найду другую работу, – вслух размышлял  Валентин. – Голова, руки на месте – не пропадем, значит. Верно я говорю, Валерик?
- Верно! – согласился мальчик.
Нина шла рядом и счастливо улыбалась.

9.
«Нажим-24» – судно новехонькое, хоть и с деревянным корпусом: построили его всего-то четырнадцать лет назад в Норвегии. Шхуна была четвертой в серии парусно-моторных судов, предназначенных для перевозок мелких партий грузов в Охотском море между рыбными заводами Приморья, Сахалина и Камчатки, расположенных вдали от  регулярных линий. Гонять туда пароходы было нецелесообразно. А вот суда типа «Коралл» (каковыми и являлись «Нажим» и ходившая по тому же маршруту «Нахимовская») – небольшие, обслуживаемые немногочисленной командой, для этого подходили как нельзя лучше. И спроектировали их удачно. В центральной части – два трюма, в корме – надстройка, штурманская и рулевая рубки. Три мачты по 12 метров длиной изготовлены из стальных труб и оборудованы латунными рельсами для ползунов, которые пришиты к передним шкаторинам фока и грота, на них косые паруса, управлять которыми можно было с палубы, не поднимаясь на реи. Общая длина шхуны – сорок метров, ширина – до девяти метров. Водоизмещение – пятьсот тонн.
Имелся на шхуне дизель, запас топлива обеспечивал его работу в течение семи суток, а дополнительные цистерны вмещали еще тринадцатисуточный  запас солярки. На такой же срок – двадцать суток – шхуна принимала и пресную воду. Одним словом, «Коралл» представлял собой удачно задуманный тип судна малого – прибрежного – каботажа.
Первое время шхуна использовалась для завоза продовольствия в северные районы. Во время весеннего рейса во льды Охотского моря и  в Чаунскую губу на борту “Нажима” находилась научно-промысловая экспедиция по изучению лежбищ морского зверя, опытного боя его, установлению сырьевой базы, типа и техники будущего зверобойного промысла в ледовый период. Тогда, в первом рейсе, у острова Ионы и Ямских островов было добыто свыше тысячи тюленей. База, куда сдавали добычу, была на острове Лангр, после посадки на нем самолета с Чкаловым, Байдуковым и Беляковым на борту, остров переименовали в Байдуков. В 1933 году "Нажим” единственный промышлял тюленей в открытом море, на залежках зверя во льдах восточного побережья Сахалина и Шантарских островов. Добыли свыше 4 тысяч голов. Так, за пару лет "Нажим" превратился в настоящее зверобойное судно. А, между прочим, Охотское море — одно из самых опасных мест на земле. Шторм в его водах — настоящее испытание. Моряки, выходящие туда на промысел, подвергают свою жизнь большой опасности. Но таковы суровые реалии жизни этих людей: они сдают в аренду судовладельцам свои мозолистые руки, чтобы заработать на жизнь своей семье.
Так случилось, что известие о начале войны в Петропавловск  пришло вместе с заходом в гавань именно "Нажима". Правда, в бухту Петропавловска  шхуна «Нажим» вошла утром 22 июня июня 1941 года, когда в парке на Никольской сопке вовсю шли гуляния горожан, и до позднего вечера того дня там не знали о начале войны. Для тех, кто в девять вечера не успел услышать радио, газета «Камчатская правда» к полуночи выпустила специальную листовку под заголовком «Дадим врагу достойный отпор!».
Наши бойцы все вместе расположились в трюме, освобожденном от тюленьих туш. Матрасы были расстелены прямо на полу. Иллюминаторов в трюме не было, но света, подаваемого судовым генератором вполне хватало. Сердца у всех тревожно бились – встреча с родными была все ближе. Кто-то сразу расслабился, растянувшись на матрасе, кто-то, сгруппировавшись, начал резаться в карты, кто-то, опершись спиной о стенку трюма, просто думал о чем-то своем. И только на душе у Василия Дьячковского было какое-то легкое чувство тревоги. Он не понимал, от чего это. Чтобы заглушить это чувство, он достал из брезентового чехла гармонь-ливенку, несколько раз пробежал пальцами по рядам кнопок, затем полилась довольно печальная мелодия и тихим, но приятным голосом Дьячковский запел:
- Не пойте, соловьи,
Пусть будет тишина – 
Молчаньем помянем солдат.
Они уж не придут –
Сгубила их война,
Но будут жить они
В сердцах людей всегда.

Забудьте, соловьи,
На время песнь свою –
Молчаньем помянем солдат.
Они всегда живут,
О них всегда скорбят,
И песни о любви
Для них всегда поют.

Замолкли соловьи
И сразу загрустил
На поле боевом солдат.
Пошел он в смертный бой
И голову сложил,
но всё ж успел взглянуть
В последний раз назад...
- Умеешь ты тоску нагонять на людей, Дьячковский, – не выдержал Порошин. – Нет ли в твоем репертуаре чего-нибудь повеселее?
- Пусть поет! – выкрикнул кто-то с другого конца трюма.
- Тьфу!
Порошин встал, подошел к трапу поднялся наверх. А Дьячковский тем временем продолжал свою песню.
- А там пошли вперед,
Забыв утраты боль,
Бесстрашные полки солдат.
Под пенье соловьев
Бойцы шли смело в бой,
И гнали вражью рать
С родной земли назад.

Нет, пойте, соловьи,
Звените голоса –
Мы пеньем помянем солдат.
Пусть слушают они
И пусть стучат сердца
У тех, что на посту
Уж после них стоят.
Порошин всматривался в даль – берегов практически не было видно, вместо них поднимались ввверх какие-то сопки. Правда, то тут, то там проплывали мимо небольшие и, судя по всему, необитаемые островки. Хмурое серое небо, тяжелые облака, сквозь которые никак не могли пробиться солнечные лучи. Впрочем, волн практически не было а подходящий ветер раздувал паруса, ускоряя ход шхуны.
Мимо проходил боцман, Порошин остановил его вопросом:
- Мы уже вышли в море?
- Нет! Это пока еще Амурский лиман. Здесь более-менее спокойно. Главное начнется, когда выйдем в Охотоморку. Вот там лучше к борту не подходить – может волной смыть.
- Ой, напужал! Скажи лучше, что это за острова мы проплываем?
- Тут их с десяток сразу подряд идет. Их так и называют острова Частые. Хотя, какие это острова. Вот Шантары – это да!
Боцман встал рядом с Порошиным, держась за борт.
- Скорее всего, это наш последний рейс. Лиман скоро начнет ледовой коркой покрываться.
- А море?
- Море? Не-ет. Оно может и до Нового года бушевать. А потом да, тоже встанет.
Некоторое время они молчали, наблюда, как над шхуной с криками кружили чайки.
- А можно мне в машинное отделение спуститься, посмотреть? – спросил Порошин. – Я же тракторист, тянет меня к дизелю.
- Спустись! Почему ж нельзя.
Порошин спустился в машинное отделение – там управлялись два человека – один седой с пышными, тоже седыми усами, широкими разлапистыми бровями, не крупный, но довольно мускулистый, другой небольшого роста, явно еще в юных годах, с лицом, испачканным мазутом и углем. Оба в непонятного цвета промасленных робах и мятых фуражках, повернутых козырьками назад.
Порошин сначала молча смотрел, как работают поршни и бегают ремни, кажется, даже с особым наслеждением вдыхал запах солярки. Наконец, его заметил старик.
- У нас, кажется, гость, Шура, – он чистой ветошью стал вытирать руки.
Молодой повернулся.
- Вам чего?
- Боцман разрешил к вам спуститься.
- Боцман нам не командир, – сердито по-мальчишески ломающимся баском ответил молодой машинист.
- Извините! Я тракторист, а на корабле ни разу не был. Вот, хочу посмотреть, как выглядит машинное отделение.
- Коли есть желание, смотри, – ответил старший механик.
- Сколько лошадок в вашем двигателе?
- Двести двадцать пять.
- Прилично! И с какой же скоростью мчится эта рыбка?
- С парусами – восемь узлов в час, – ответил младший машинист. Он присел на перевернутую боком бочку из-под мазута, стал вытирать ветошью руки.
- А что, паруса помогают, что ли?
- Конечно! Пару узлов ходу прибавляет, – со знанием дела и, с другой стороны, с некоторым удивлением, что солдат не знает таких элементарных вещей, ответил младший.
Вытерев руки, он снял фуражку, повертел головой и Порошин заметил, как рыжеватые волосы опустились до самых плеч.
- Э-э, да ты девка, что ли? – хмыкнул сержант.
- Ты поосторожней с выражениями, – предостерег его старший. – Она хоть и девка, но в обиду себя не даст. Это внучка моя. Помощник мой уволился, а нужно было срочно искать человека. Вот капитан и разрешил взять на борт внучку. Она у меня смышленая и в двигателях неплохо разбирается.
- Да ладно, дедушка. Не нахваливай меня, а то сглазишь.
Механик засмеялся. А Порошин с увлечением рассматривал машинное отделение.
- Эх, ежели б не домой, я бы с тобой поработал, а, дед? Взял бы меня в помощники?
- Для начала проверить тебя не мешало бы.
- Знамо дело! Как же без проверки-то.
Дежуривший на мостике старпом предупредил рулевого:
- Лево руля! Лево помалу. Впереди банка, за ней минные поля. Держись фарватера! Выходим из лимана.
От Николаевска отошли уже на двадцать миль.
- Убрать паруса! – крикнул старпом в рупор.
Матросы тут же бросились выполнять приказ.
   
10.
Путь предстоял нелегкий. В октябре Охотское море «славится» жестокими штормами, снежными зарядами, плохой видимостью. Так и получилось – сразу же по выходу из Амурского лимана началась жестокая качка. Вечером прошли опасные места, приходилось идти по фарватеру среди минных полей, и стали на якорь в бухте Валентина. Там переночевали.
А утро их встретило туманом – давнишним врагом моряков. Команда шхуны увидела его издали: огромный белый занавес, спустившийся с неба, двигался навстречу "Нажиму". Нижняя часть занавеса медленно колыхалась в волнах. А потом судно вдруг сразу очутилось в густой молочной пелене, и с капитанского мостика с трудом можно было различить, что делалось на баке или на юте. Вахтенные напрасно силились что-нибудь рассмотреть в тумане. Каждые две минуты судовые сирены резким воем нарушали привычный и равномерный шум работающих дизелей, предупреждая встречные суда…
Море встретило судно неласково. Дул свирепый норд-вест, в левый борт ударяла волна, заливая палубу и грузовые люки. Волны быстро увеличивались, качка делалась стремительнее и злей. Ветер достиг штормовой силы. Нескольких солдат, не переносивших качку, начало рвать. Они едва успели подняться на палубу. Их бросало из стороны в сторону.
- К бортам не подходить! Концами привяжитесь! – с трудом перекрикивая шторм, приказал капитан. – Смоет к чертовой матери! 
Второй помощник  доложил Никитенко, что в корпусе появилась течь.
- Возьми помощников из солдат и в трюм откачивать воду!
Но все оказалось сложнее, чем выглядело на первый взгляд: вода из люка левого борта номер три откачке не поддается и через измерительную трубку проникает в туннель гребного вала. Пришлось спускать воду через открытые пробки.
Нерадостное, хмурое утро. Видимость всего двести – триста метров. Повалил густой снег. Сила ветра приближалась к урагану. Зыбь двигалась с северо-запада высокими валами с яростными гребнями на верхушках. Удары волн в левый борт сделались сильнее. Вода, попадая на люки, стрелы и такелаж, замерзала. Стремительная качка, крен на оба борта – тридцать градусов. Картина вокруг неприглядная – краски серая и черная. Держаться на ногах трудно, а ураганный ветер по-прежнему гнал на судно зеленовато-серые пенящиеся волны. Качка усилилась, и крен теперь достигал тридцати пяти градусов. Такими же зеленовато-серыми стали лица солдат – пассажиров на этом судне, да и экипажа тоже.
К счастью, к вечеру ветер утих до силы обычного шторма. Немного отлегло от души – по пеленгу зацепились за точное место на берегу. Это был остров Лангр (Байдукова), там была база, где "Нажим" сдавал свою тюленью добычу. Он расположен между Амурским лиманом и Охотским морем в заливе Счастья, максимальная длина его 12 км, ширина 1 км. Если смотреть на остров сверху (каким и увидели его знаменитые летчики), то по форме он напоминает медузу.
Но на следующий день их ждал еще один сюрприз – проходя через очередное минное поле, которое еще не успел очистить тральщик, вахтенный доложил:
- Товарищ капитан, право по борту на десять градусов – мина!
Капитан со старпомом приникли к биноклям – в самом деле, из-за шторма одна из мин сорвалась с якоря и пустилась в свободное плавание. Они переглянулись. Сейчас нужна максимальная концентрация – на кону стояли жизни более трех десятков людей.
- Стоп, машина! – прокричал капитан в трубу.
Двигатель тут же заглох – механику словно мгновенно передалась тревога капитана. Почти все, находившиеся в тот момент на палубе, приникли к борту, не обращая никакого внимания на злое рычание моря и холодные брызги ударяющихся о борта волн. Как глупо подорваться на мине в тот момент, когда уже мечтаешь обнять своих родных, и когда война уже давно закончилась.
 Мина болталась на волнах, шарахаясь из стороны в сторону. Казалось, она была еще далеко от шхуны, но волна могла в любой момент прибить ее к борту и тогда... Никому не хотелось думать, что произойдет тогда.
- Приготовить спасательные плоты? – тихо, чтобы никто не слышал, спросил у Никитенко старпом.
Тот покачал головой.
- Попробуем обойти ее. Машинное – самый малый вперед. Рулевой, медленно право руля.
Рулевой, лоб которого покрылся холодной испариной, выполнил приказ капитана. "Вот тебе и залив Счастья", – пробормотал он себе под нос. 
Все остальные, как завороженные, следили за миной. А ее словно магнитом тянуло к судну. Капитан взглянул на помощника. Тот понял его взгляд, но дожидался команды. И Никитенко решил перестраховаться.
- Приготовить спасательные средства, надеть спасательные жилеты.
Старпом тут же громко повторил приказ капитана:
- Приготовить спасательные средства, надеть спасаетльные жилеты!
Дальше всем руководил уже боцман. По его команде, матросы вытащили хранившиеся в нишах кокпита спасательные жилеты, стали закачивать воздух в резиновую надувную лодку, приготовили к спуску на воду плот. Все осложнялось тем, что плавсредств на всех не хватало – судно не было рассчитано на перевозку стольких пассажиров. Но все надеялись, что трагедии удастся избежать. И, казалось, что так и произойдет – судно на самом малом ходу двигалось вперед, мина же вроде бы застыла на месте, лишь колеблясь при очередной волне. Василий Дьячковский, стоявший у трапа, ведущего в трюм, молча крестился. Никитенко вытирал платочком пот со лба. Из машинного отделения поднялась Шура и смотрела округлившимися глазами на штормящее море – мины она не видела, но к борту подходить боялась, ей хватало молчаливых эмоций товарищей.
Осталось совсем немного – мина поравнялась с кормой. И вдруг раздался скрежет. Те, кто перегнулся через борт, увидели, что заскрежетала мина, задевшая под водой металлический киль судна. Это длилось всего пару секунд, но команде эти секунды показались вечностью. Они настолько были поглощены этим соприкосновением, что не замечали, как на судно накатывалась трехметровой высоты волна, способная покрыть его целиком.
Радист, сидевший в радиорубке, не дожидаясь команды капитана, как заведенный, давил на рычаг рации: • • • - - - • • • (точка-точка-точка-тире-тире-тире-точка-точка-точка) – SOS (спасите наши души!). Наши координаты: широта 53 град.,21 мин. N., долгота -141 град., 33 мин., 7 сек. Е. • • • - - - • • •.
Показалось, что мина осталась позади. Кажется, пронесло!
Но именно в этот момент и накатила та самая трехметровая волна, шхуна приподнялась и в следующий миг опустилась в межволновую яму. Мину волной швырнуло на винт судна... Раздался взрыв!
Пробоина получилась очень большая, шхуна довольно быстро стала уходить под воду. Резиновая лодка взорвалась, плот на некоторое время повис в воздухе, затем упал в воду и сначала ушел вниз, затем вынырнул, но развалился на части. Часть экипажа с солдатами погибла сразу, часть оказалась в воде. Больше повезло тем, на ком был спасательный жилет. Впрочем, повезло ли? В ледяной воде посреди моря у них не было никаких шансов. Не считать же таковым лишние полчаса-час жизни. Василий Дьячковский был без спасательного жилета, но рядом с ним оказалась одна из мачт. Он сделал к ней пару гребков, схватился и, удерживая одной рукой, другой расстегнул на брюках ремень и, удлинив его, насколько было возможно, пристегнулся к этой мачте. Так и плавал с ней в обнимку, сначала живой, затем умерший.
Это случилось 24 октября 1945 года. Они находились всего в шестидесяти милях от Николаевская-на-Амуре и в нескольких милях от острова Лангр (Байдукова) в Татарском проливе.


11.
В буфете морского порта было не продохнуть. В обеденный перерыв всегда было такое столпотворение. Капитолина в это время даже просила посудомойку помогать ей на раздаче. Иначе она бы не успевала всех обслужить. И этот день не стал исключением. Правда, некоторые приходили со своими закусками, приготовленными в домашних условиях, однако, столы все равно занимали  общие.
Как всегда, много было знакомых. Некоторые с ней просто здоровались, кто-то просто кивал, некоторые подшучивали в рифму, типа: "Ой, Капа, Капа, где же твоя шляпа?"; другой в тон ему подпевал: "А ее Капитолина засунула в мандолину".
- Я вот вам выдам сейчас испорченный салат да кашу прокисшую, и скажу Тоньке, чтоб туалет закрыла, – подмигнула она помогавшей ей посудомойке. – И мы с ней послушаем, какие вы тогда песни запоете.
Под взрывы общего смеха очередь двигалась вперед.
Капитолине показалось, что она увидела Осипова, того самого, который спрыгнул на причал в последний момент, решив остаться в Николаевске. Видимо, ходил к начальнику порта работу спрашивать. "Счастливая Нинка, – вздохнула про себя Капитолина. – А мой-то Порошин вернется ли? Может, врал он мне все на счет развода? Зря я его, наверное, отпустила. Ну и что, что жили бы не расписанные? Разве ж в бумажке счастье?"
К раздаче подходил портовый крановщик Емельяныч, работавший в порту, наверное, со дня его основания. Весь седой, морщинистый, сгорбленный. Он задолго еще до войны ушел на пенсию, но Капитолина знала, что его уговаривал вернуться сам начпорта Масленников – двух крановщиков призвали в армию. На одном из кранов стала работать Женька Веткина, сестра одного из тех двух крановщиков (она иногда и прежде подменяла брата, когда тот уходил в запой), а на второй все никак не могли найти специалиста. Вот тогда Масленников и вспомнил про Емельяныча. А вот и сама Женька. Вбежала в буфет и, увидев Емельяныча, сразу направилась к нему.
- Пустишь меня, Емельяныч? – тихо спросила она.
- Становись! Чего опаздываешь-то?
- Так, новость не слыхал, что ль?
- Какую новость? Война, что ль, снова началась?
- Хуже?
- Что может быть хуже войны?
Они уже стояли рядом с окошком раздачи.
- Плесни мне ушицы, Капа. И каши пшенной, – она сделала заказ и тут же снова повернула голову к Емельянычу. – "Нажим" вчера то ли на мине подорвался, то ли разбился о скалы у Шантар.
Рука дрогнула у Капитолины, горячая уха пролилась прямо на нее. Она ойкнула от боли и, тряся обожженную руку, отошла от окошка и стала расстгеивать пуговицы халата.
- Подмени меня, Тонь. Что-то мне нехорошо стало.
Антонина встревоженно посмотрела на нее, беря в руку половник и наливая Женьке уху, а затем накладывая в тарелку кашу.
- Сама-то дойдешь? – поинтересовалась Антонина.
- Дойду, куда я денусь.
Она выскочила из здания и помчалась в радиорубку порта. Хотела узнать, не ошиблась ли Женька. Но в рубке никого не было. Она несколько раз стучала в дверь, пока проходивший мимо портовый рабочий не крикнул ей на ходу:
- Они все у Масленникова. Он проводит какое-то срочное совещание.
У нее ёкнуло сердце. Значит, все правда. Значит, погиб ее суженый. Да что там! Все погибли. Она зарыдала и бросилась  домой.
Когда информация о гибели демобилизованных земляков докатилась до их сел – Эжанцев, Нелькана, Кюпцев Усть-Майского района Якутии – они погрузились в многодневный траур. Не могли, не хотели поверить в то, что такое могло произойти с их любимыми мужьями, братьями, сыновьями.
Где-то жила надежда, что их родные живы, что им удалось спастись и они остались до весны, до лета где-то там, на одном из многочисленных островов. Они писали запросы в военный комиссариат Николаевска и Хабаровска с просьбой подтвердить или опровергнуть эту информацию.
14 марта 1946 года водолазы аварийно-спасательной службы Тихоокеанского флота в тех же координатах, которые указал перед гибелью радист "Нажима-24", в 60 милях от Николаевска-на-Амуре обнаружили на дне и обследовали зверобойное судно, водоизмещением 500 тонн. Это и была шхуна "Нажим".
Военкомат Хабаровского края по Охотскому, Аяно-Майскому и Тугуро-Чумиканскому району (из поселка Охотск) в своем ответе сельчанам дал список участников войны, погибших при аварии шхуны «Нажим» 24 октября 1945 года в районе острова Байдуков (Татарский пролив).
К семидесятилетию победы на острове Байдукова установили памятный знак в память погибших солдат и моряков – крест из металла и памятную плиту.

КОНЕЦ