de omnibus dubitandum 104. 296

ЧАСТЬ СТО ЧЕТВЕРТАЯ (1881-1883)

Глава 104.296. ЗВЕЗДОЮ УЧАХУСЯ…

    В сочельник, впервые за много лет, Федор Минаевич вспоминал забытое чувство праздника, — радостной новизны, будто вернулось детство. Он был счастлив, жизнь его обернулась праздником, но тот сочельник выделился из ряда дней.

    — Остался во мне доныне, — рассказывал он впоследствии, — живой и поющий свет, хрустальный, синий, в морозном гуле колоколов. Я видел  ж и в ы е  звезды. Хрустальное их мерцание сливалось с гулом, и мне казалось, что звезды пели. Это знают влюбленные, поэты… святые, пожалуй, знают.

    Тот день начался неожиданностью.

    Аришенька вставала ночью: он смутно помнил милую тень ее в сиянии лампадки, потом — пропала, «укрылась в келью», — подумалось ласково впросонках. Была у них дальняя комнатка, с лежанкой, с окошком в сад, в веселеньких обоях, — птички и зайчики, — Аришенька называла ее «детской».

    Эту комнатку попросила она себе молиться; «Можно?» Там стояли большие пяльцы, висели душевные иконы — Рождества Иоанна Крестителя, Рождества Богородицы, Анастасии-Узорешительницы, и лежал коврик перед подставкой с молитвословом. В тяжелые минуты Аришенька только у себя молилась.

    Тогда, впросонках, подумалось: «Что-то у нее тяжелое», — и спуталось с девочкой у Фельша, с бархатом на снегу.

    В доме в это время никого не было, и Федор Минаевич решил поставить Аришеньку на диван на колени, повернув попкой к себе…

    Желая усилить наслаждение, он взял большое зеркало и поместил его перед личиком Аришеньки.

    — Смотри в зеркало, — сказал он, медленно вводя пенис в ее горячее влагалище.

    — Зачем? — спросила она, торопливо взглянув в зеркало и, встретившись в зеркале с его страстным взглядом, опустила голову.

    — Я хочу видеть тебя сказал Федор Минаевич …

    — Мне стыдно…

    — Смотри…

    Она подняла головку и вновь встретилась в зеркале с его взглядом.

    — Смотри…

    — Смотрю…

    Он, не отрываясь, глядел на ее красивое личико и делал медленные движения, задевая пенисом матку, при этом он замечал малейшие изменения на ее лице, мимику, вздохи, скрываемые стоны, когда она кусала свою ладонь чтобы не закричать от бешенного наслаждения.

    Иногда она отводила в сторону головку от зеркала. Иногда опускала или закрывала глаза, но всякий раз он требовал:

    — Смотри в зеркало!

    Когда комната наполнилась привычными и громкими сосущими звуками, производимыми движениями пениса во влагалище, упругом и влажном, она перестала отворачиваться.

    Сладкая животная боль и похоть все больше отражались на ее лице — глазки полуприкрылись ресницами, ротик приоткрылся, дыхание участилось. Федор Минаевич почувствовал, что ее горячие ножки и тело начинают напрягаться… Она уже не отводила своего взгляда от его. Он невольно ускорил движения. Она еще больше приподняла задницу и покраснела, заметив в зеркале, что он впился глазами в ее сжавшуюся от наслаждения норку…, под которым обрабатывал ее вульву его пенис.

    Она вздрогнула, напряглась и тихо застонала.

    Кончала она долго, страстно, обильно. Мускулы ее вульвы толчками сжимали и разжимали его член.

    Федор Минаевич весь сжался, чтобы выдержать до конца ее оргазм, а затем вынул член из влагалища и, прижав к ее норке, несколько раз брызнул в нее. При этом кончик головки члена скользнул внутрь ее норки, вызвав у нее протяжный тихий стон раненой самки...

    Кукушка прокуковала 9, когда он вышел в столовую. Расписанные морозом окна искрились и сквозили розово-золотистым солнцем. Прижившаяся у них старушка-богаделка доложила, что барыня чем свет вышли и сулились вернуться к чаю. Он подумал: «В церковь пошла, должно быть, милая моя монашка», как Аришенька явилась, радостная, румяная с мороза, ахнула, что он уж встал, и смущенно стала показывать покупки.

    Оказалось, что это не наряды, как он подумал, а лиловый бархат, шелка и канителька, на покров Анастасии-Узорешительнице, по обещанию. Она виновато просила простить ее, что потратила уйму денег, чуть не двенадцать рублей, серебром, но «очень надо, по обещанию».

    Он вспомнил, как она вчера плакала дорогой, как умильно ласкала у Фельша девочку, называла ее «пушинкой», молилась ночью… — привлек к себе на колени и пошептал. Она застыдилась и вздохнула.

    Все было радостное в тот день, как в детстве. Празднично пахло елкой из передней, натертыми полами под мастику — всегда к Рождеству с мастикой! — ручки дверей были начищены и обернуты бумагой, мебель стояла под чехлами, люстра сквозила за кисейкой, окна глазели пустотой и ждали штор, — все обновится в праздник; только иконы сияли ризами, венчиками из розочек, голубыми лампадками Рождества.

    Эта праздничность вызвала в нем забытые чувства детства. Он сказал ей, что ему радостно, как в детстве, и это она, Аришенька, совершила такое чудо преображения. Она так вся и засияла, сложила руки ладошками под шеей, сказала: «Все ведь чудо, святые говорили… а наша встреча?!..» — и осветила лучистыми глазами.

    — Этот единственный  е ё  взгляд всегда вызывал во мне неизъяснимое чувство… святости? — рассказывал Федор Минаевич. — Я мог на нее молиться.

    Она все знала, будто жила с ним в детстве, Сказала, что завтра будут, пожалуй, поздравители и надо накрыть закуску: будут с крестом священники, приедут сослуживцы. Она разыскала по чуланам все нужное, оставшееся ему в наследство, праздничное: с детства забытые тарелки, в цветных каемках, «рождественские» с желтой каемочкой — для сыра, с розовой — для колбас, с черно-золотенькой — икорная, хрустальные графины, серебряные ножи и вилки, стаканчики и рюмки, камчатные скатерти, граненые пробки на бутылки… — и он неприятно вспомнил, как   т а,  все еще именующаяся г-жей Солоцкой, отослала ему «всю вашу рухлядь».

    Теперь эта рухлядь пригодилась. За детьми он решил поехать утром, перед визитами. Игрушки уже были куплены: Аничке-кукла-боярышня, а Вите — заводной, на коне, конвоец, правая ручка в бок. Выбрала сама Аришенька: с детства о нем мечтала.

    Федор Минаевич знал, что придется пойти ко всенощной: такой праздник, и Аришеньке будет грустно, если он не пойдет. Стало темнеть, и Аришенька сказала, что хочет поехать в Кремль, в Вознесенский монастырь*.

*) Вознесенский монастырь. Церковь Екатерины великомученицы. В ХVII веке Екатеринин день после Вознесения был вторым по значению монастырским праздником. В качестве придела церковь Екатерины упоминается в 1626 году, но местонахождение его неизвестно. В 1686 году строится новая церковь над воротами в трапезной палате.
В начале ХIХ века митрополит Платон выступил инициатором строительства новой церкви великомученицы Екатерины. Храм предполагалось разместить с юго-восточной стороны монастырской территории, по северной границе Спасской улицы. На этом месте с 1527 года стояла древняя каменная церковь св. Георгия, построенная при Василии III. В ней хранилась белого камня конная статуя Георгия Победоносца, выполненная мастером ХV века Василием Ермолиным для украшения Спасских ворот. После снятия с башни скульптуру разместили в храме св. Георгия, перешедшем к этому времени в ведение Вознесенского монастыря. В 1808 году обветшавший храм св. Георгия был разобран и на его месте заложена новая церковь. Скульптуру Георгия Победоносца перенесли в качестве киотной иконы в каменную церковь во имя преподобного Михаила Малеина.
Автором проекта новой церкви св. Екатерины считается архитектор Карло Росси. Грандиозное сооружение, по размерам не уступающее соборному храму, было выполнено в готическом стиле. Сложный силуэт с многочисленными башенками и изящный декор стен придавали зданию легкость и нарядность. Строительство церкви, начатое в 1808 году, было прервано войной 1812 года. Лишь в 1817 году ее отделку закончил архитектор А. Бакарев. Это был один из лучших памятников Москвы, построенных в «готическом» стиле. В интерьере представлял интерес иконостас, утраченный при разрушении монастыря.
Монастырь Вознесенский считается по спискам первым из женских монастырей в России. В нём числится около 40 инокинь; он славился ещё с древности рукоделием монахинь и строго держится установлений: он запирается на всю обители пристанище, выучиваются тут читать и петь на клиросах, кружева плесть и золотом вышивать. Около трехсот лет продолжают там работать искусственные цветы, листья и восковые изображения ангелов для верб. После упразднения монастыря в 1920 году в церкви предполагалось разместить гимнастический зал, но идея не была реализована. В 1929 году храм вместе с другими монастырскими постройками был уничтожен (см. фото)

    Глубокое, ясное и суровое небо было усеяно звездами, они словно побледнели от мороза и мерцали не как огоньки, а словно сверкающие льдинки, словно блестящие хрусталики. Вдали, по звонкой, сухой и гулкой, как медь, земле скрипели крестьянские сапоги, а кругом повсюду звякали перекликаясь маленькие деревенские колокола, посылая свои жидкие и словно тоже зябкие звуки в стынущий простор ночи.
   
    В окрестностях не спали. Пели петухи, обманутые всеми этими звуками, а проходя мимо хлевов, можно было слышать, как шевелились животные, разбуженные этим гулом жизни. Заходящая луна серпом выделялась на краю горизонта средь бесконечной россыпи сверкающих зерен, с маху брошенных в пространство.

    А по черной равнине двигались дрожащие огоньки, направляясь отовсюду к без умолку звонившей остроконечной колокольне. По деревням, обсаженным деревьями, по темным долинам - всюду мелькали эти огоньки, почти задевая землю. То были фонари из коровьего рога. С ними шли крестьяне впереди своих жен, одетых в широкие черные накидки, в сопровождении проснувшихся ребят, которые держали их за руки.
   
    Почему непременно в Вознесенский? Она сказала, смутясь, что так надо, там очень уставно служат, поют как ангелы и она «уже обещалась». Он пошутил: не назначено ли у ней свидание? Она сказала, что там придел во имя Рождества Иоанна Крестителя, а он родился по ангельскому вещанию, от неплодной Елисаветы… — там упокояются двенадцать младенчиков-царевен и шестнадцать цариц, даже на кровле башенки в коронах… и младенчикам молятся, когда в  т а к о м  положении… и еще поясок, если носить с подспудных мощей благоверной княгини Ефросинии, то разрешает… Аришенька смутилась и умолкла. Он спросил, что же разрешает поясок. Она пытливо взглянула, не смеется ли он над ней. В милых глазах ее робко таились  ч т о-т о… — надежда, вера? — и он подавил улыбку. Она шепнула смущенно, в полумраке, — лампу еще не зажигали, светила печка. — доверчивым, детским шепотом, что «разрешает неплодие, и будут родиться детки». Он обнял ее нежно. Она заплакала.

    В Вознесенском монастыре служба была уставная, долгая. Аришенька стеснялась, что трудно ему стоять от непривычки: может быть, он пойдет, а ей надо, как отойдет всенощная, поговорить «по делу» с одной старушкой-монахиней, задушевницей покойной матушки Агнии. Федор Минаевич вспомнил про «поясок» и улыбнулся, как озабоченно говорит Аришенька про  э т о.  Жалостный ее взгляд сказал: «Ты не веришь, а это так».

    Сквозь открытую дверь церкви виднелся освещенный амвон. Гирлянда дешевых свечей освещала середину церкви.
   
    Служба началась. Горожане, склонив головы, и женщины, стоя на коленях, молились. Эти простые люди, поднявшись в холодную ночь, растроганно глядели на грубо раскрашенные изображения и складывали руки, с наивной робостью взирая на убогую роскошь этого детского представления.
   
    Холодный воздух колебал пламя свечей.

    На величании клирошанки вышли на середину храма, как в Страстном под Николин день. Такие же, бесстрастные, восковые, с поблекшими устами, в бархатных куколях-колпачках, Христовы невесты, девы. Он поглядел на Аришеньку. Она повела ресницами, и оба поняли, что спрашивают друг друга; помнишь? Чистые голоса юниц целомудренно славили: «…и звездой учахуся… Тебе кланятися, Солнцу Правды…»

    Он пошел из храма, мысленно напевая: «…и звездою учахуся…» — счастливый, влюбленный в Аришеньку, прелестно-новую, соединяющую в себе и женщину, и ребенка, очаровательную своей наивной  т а й н о й.  Походил по пустынному зимнему Кремлю, покурил у чугунной решетки, откуда видно Замоскворечье. Теперь оно было смутно, с редкими огоньками в мглисто-морозном воздухе, в сонном гуле колоколов. Этот сонный, немолчный звон плавал в искристой мути и, казалось, стекал от звезд.

    Месяц еще не подымался, небо синело глубью, звезды кипели светом.
— Вот именно — кипели, копошились, цеплялись усиками, сливались, разрывались… — рассказывал Федор Минаевич, — и во мне напевалось это «звездою учахуся», открывшаяся вдруг мне «астрономическая» молитва.

    Никогда до того не постигал я великолепия этих слов. Они явились во мне живыми, во мне поющими, связались с небом, с мерцаньем звезд, и я почувствовал, слышал, как  п е л и  звезды. Кипящее их мерцанье сливалось с морозным гулом невидных колоколен, с пением в моей душе. Сердце во мне восторженно горело… не передать. Я слышал  п о ю щ и й  свет. И во всем чудилось мне… — и в звездно-кипящем небе, в звездном дыму его, и в древних соборах наших, где так же поют и славят, только земными голосами… и в сугробах, где каждая снежинка играла светом, и в колком сверканье инея, сеявшего со звезд… и во всей жизни нашей — в верованьях, в моленьях, в тайнах, в которые верила Аришенька, которых она пугалась… — во всем почуялась мне каким-то новым, прозревшим чувством… непостижимая Божья Тайна.

    Прозрение любовью? Не знаю. Знаю только, как глубоко почувствовал я неразрывную связанность всех и всего  с о  в с е м,  с о  В с е м… будто все перевито этой Тайной… от пояска с гробницы, от каких-то младенчиков-царевен до безграничных далей, до «альфы» в созвездии Геркулеса… той бесконечно недоступной «альфы», куда все мчится, с солнцем, с землей, с Москвой, с этим Кремлем, с сугробами, с Аришенькой, с младенчиками-царевнами, через которых может           р а з р е ш и т ь с я…  — а почему  н е   м о ж е т?!.. — с этими кроткими, милыми, молитвенно светящими в темноту окошками в решетках, за которыми Аришенька молилась Тайне о «детской милости».

    Почувствовал вдруг до жгучего, ожога в сердце, в глазах… — ожога счастьем? — что мы  у к р ы т ы,  всё, всё укрыто, «привеяно в уюточку», как просказала та старушка у столика на морозе, матушка Виринея, прозорливая… все, все усчитано, все — к месту… что моя Аришенька — отображение вечной мудрости, звезда поющая, учившая меня молиться. Там, в зимнем, ночном Кремле, в сугробах, внял я предвечное рождение Тайны — Рождество.

    С этим прозрением Тайны он воротился в церковь. Всенощная кончалась. Он остановился за Аришенькой. Она почувствовала его и оглянулась с лаской. Священник возглашал из алтаря: «Слава Тебе, показавшему нам Свет!..». Где-то запели, будто из мрака сводов, прозрачно, плавно. Пели на правом крылосе крылошанки, но это был глас единый, сильный. Пели Великое Славословие, древнее «Слава в вышних Богу».

    Аришенька опустилась на колени. Федор Минаевич поколебался — и тоже преклонился. Его увлекало пением, дремотным, плавным, как на волне. Звук вырастал и ширился, опадал, замирал, мерцал. Казался живым и сущим, поющим в самом себе, как поющее звездное мерцанье.

    Федор Минаевич качнулся, как в дремоте. Аришенька шепнула: «Хочешь?» — и подала кусочек благословенного хлеба. Он с удовольствием съел и спросил, нельзя ли купить еще. Она повела строгими глазами, и ему стало еще лучше. Подошла монахиня-старушка и куда-то повела Аришеньку. Скоро они вернулись, и старушка что-то ей все шептала и похлопывала но шубке, как будто давала наставление. Он ласково подумал: свои дела.

    Когда они выходили, из-за острых верхушек Спасской башни сиял еще неполный месяц. В тот день стоял ужасный мороз. Ночь была в самой поре. Они пошли Кремлем, пустынной окраиной, у чугунной решетки.

    За ней, под горкой, светилась в деревьях церковка. Сильный мороз колол лицо, и от него слезились глаза. Воздух был такой студеный, что перехватывало дыхание и пересыхало в горле.

    «А я купила, хочешь?» — вынула Аришенька теплую просфору из муфты, пахнувшую ее духами, и они с удовольствием поели на морозе.

    «Тебе не скучно было?». Он ответил: напротив, были чудесные ощущения, он полюбовался ночным Замоскворечьем, послушал звон… Подумал, что она не поймет, пожалуй, и все же сказал, какое удивительное испытал, как звездное мерцанье мешалось с церковным гулом, «и получилась иллюзия, будто это пели звезды». «Понимаешь, будто они  ж и в ы е…  п е л и!».

    Она сказала, что с ней это бывает часто, и она «ясно слышит, как поют звездочки». «Ты… слы-шишь?!..» - удивился он. «Ну, конечно, слышу… я это давно знаю. Все может славить Господа! — сказала она просто, как о хлебе. — Всегда поют „на хваление“, как же… „Хвалите Его, солнце, и луна, хвалите Его, небеса небес…“, и во Псалтыри читается… как же! А в житии великомученицы Варвары… ей даже высокую башню родитель велел построить, и она со звездочками даже говорила, славила Господа… как же!..».

    Федор Минаевич восторженно воскликнул: «Да умница ты моя!» — и страстно обнял. Она выскользнула испуганно и зашептала: «Да могут же уви-деть!..» — «Кто, — сказал он, — снег увидит?». Она оглянула вокруг, увидала, как здесь безлюдно, шепнула, играя с ним: «А звездочки увидят?..» — и протянула ждущие ласковые губы. Вернулись они счастливые.


Рецензии