Три женщины. Забери меня, море

Криминально-психологический этюд



Три женщины. Криминально-психологический этюд.
Забери меня, море. Лирическая повесть. М., 2010. 320 с.

Этюд: в изобразительном искусстве – подготовительный набросок
для будущего произведения;

в музыке – музыкальная пьеса виртуозного характера, предназначенная
для усовершенствования мастерства исполнителя;

в словесности – небольшое произведение, посвященное какому-
либо отдельному вопросу;

в шахматах – задание выиграть или сделать ничью при позиции с
небольшим числом фигур.

Женщина по природе игрок, и желание побеждать у нее в крови.

Три пути женщины – интуиция, любовь, смерть – что сильнее?

Три ипостаси сливаются воедино и рождается Женщина, загадочная,
непонятная Госпожа мира. Потому что она может подарить жизнь. И потому
что ее мир хрупок и всеобъемлющ.

Интуиция – это нерастраченный опыт поколений, а любовь – негаснущее
пламя пещерного костра, от которого и жизнь, и смерть. Женское
начало не в обыденности, не в повседневности – оно в скрытой, подавленной
неистовости, управлять которой может только Господь или дьявол.

Зачем одни люди убивают других?!

Автор находится во власти идей великого русского мыслителя Евгения
Трубецкого, но эта власть благословенна.

В основу сюжета этой повести легли реальные события и материалы
уголовного дела о тройном убийстве, виртуозно расследованном настоящим
профессионалом, специалистом высокого класса Светланой Михайловной
Пелецкой (ныне старший советник юстиции в отставке, автор интересных
публикаций).

Ей удалось не только поднять на должный уровень мастерство
следователя-интеллектуала, но и доказать, что, отдавая все силы и время
этой мужской профессии, можно остаться интересной женщиной, женой
и матерью.

© О.Я. Колосовская, 2010. Компьютерная верстка: Литвинов А.А.



3

Совесть о должном, восстающая против

суеты и возмущающаяся унижением

человеческого достоинства, – вот новое,

яркое проявление того присущего нам сознания

жизненного смысла, которое не уносится

потоком бессмысленной жизни.

Это – сознание о какой-то безусловной правде,

которая должна осуществляться в жизни

вопреки царствующей в ней неправде.

Подлинное выражение истинной жизни и ее смысла –

не та действительность, а те крылья,

которые влекут нас прочь от нее.

Страдание и смерть – вот в чем

наиболее очевидные доказательства

царствующей в мире бессмыслицы;

всеобщее взаимное причинение смерти,

как необходимый закон самой жизни на земле –

вот в чем очевидное доказательство

неправды этой жизни.

Е.Н. Трубецкой*

«Смысл жизни»

* Философ, его творческое наследие – одна из ярких страниц в
истории русского «духовного ренессанса» начала XX века. Князь
Евгений Николаевич Трубецкой – ближайший друг и последователь
философа Вл. С. Соловьева. «Смысл жизни» (М., 1994) – главный
его труд. Философ предупреждает об огромной опасности
бездуховности, вражды для судьбы России и всего человечества.



4

Глава первая

.

РАССКАЗ
О НЕОБЫКНОВЕННОЙ ЖЕНЩИНЕ
И СТРАННОМ ПРЕСТУПЛЕНИИ

Это случилось очень давно в станице Медведовской
Краснодарского края. Но если поразмыслить,
то совсем недавно…

Годы летят стремительно.

За тысячелетия мир фантастически преобразовался,
изменилась планета, возникла цивилизация. Но человек
антропологически нисколько не изменился. Его мозг,
тело, физиологические реакции остались точно такими,
какими были тогда, когда он встал с четверенек.

Развились иные формы его бытия, усложнились
мыслительные процессы. Но в усредненном измерении
«homo sapiens» мало в чем продвинулся.

Богообразие, совершенство так далеки от земного
обитателя. Господствуют инстинкты: утоление голода,
продолжение рода, биологической жизни. Проявляя
свои задатки, мы словно привязаны к биологической
основе своей.

Прошло много лет, что-то изменилось в станице
Медведовской. Коснулась урбанизация, пришел век
техники. Но достижения человеческого ума работают



наполовину с отрицательным знаком. Управляя, как
ему кажется, миром, человек теряет высоту своего духа,
попадает в пространство созданных им машин и энергосистем.
Могущество интеллекта словно отделилось
от физической сущности людей. И расширяя возможности
человечества, мы суживаем чувственную сферу
самих себя. Сидя в кресле самолета, мы летаем в небе,
сокращая пространство, но это не значит – парим, осененные
величием Духа.

И кажется, что человек мстит себе за это, отвергая
самоценность личности, высокой человеческой сущности.


Не потому ли так часто приходится содрогаться
от ничтожности, жестокости, противоестественности
преступников, тех кто переступил границы дозволенного
законами не только сообщества, но и самой природы.
Мы не можем понять или объяснить содеянное,
хотя перед нами такой же человек, только в него вселился
дьявол. А если это женщина? Тогда ни ум, ни сердце
не в состоянии понимать, каким ураганом ее снесло
в глубочайшую черную бездну человеческого запредела,
где стоит плач шакалов. Избави Бог каждого от ужасов
и зверья. Но сколько света – столько и тьмы. И интерес
к историям черного цвета не угасает. Познай себя и познаешь
мир.

* * *

Как начать рассказ, найти слова о том, что нельзя
увидеть, невозможно потрогать. Потаенные чувства.

Это происходит странно и нежданно, и смешивает
жизненные карты хаотично, пытаясь построить воображаемый
сказочный домик даже не на песке, а на взмахе
бытия.

Тихий ангел взмахнул крылом.… Но налетел черный
ворон и смутил рассудок.



И негде упасть легкому парящему комочку неожиданной
нежности и щемящей грусти, потому что все
вокруг заволокло рациональным уплотненным здравым
смыслом и насмешливой укоризненностью.

А тайное желание разрывает сердце. Выхода нет! И
зачем человеческая природа так коварна!

Начнем все по-порядку.

Итак, сорок лет тому назад в казачьей станице бесследно
исчезла учительница-литератор средней школы
Анастасия Ивановна Сизова – молодая, тридцатитрехлетняя
женщина русской породы, исключительной красоты.

Стройная, голубоглазая, с застенчивой тонкой улыбкой,
светло-русой косой.

Природа наделила ее красивым лирическим голосом,
певучим, со множеством переходящих интонаций,
как нотная азбука эмоций.

Когда Анастасия появилась впервые в школе, то
учителя и ученики «ахнули» – актриса, богиня, но никак
не станичная учительница. «Актриса» – так и закрепилось
за ней. Но держалась молодая литератор очень
естественно, просто, порой застенчиво. Не было в ней
апломба или властного тона.

Вскоре выяснилось, что Анастасия красиво поет и
блистательно читает художественные тексты. Бесценный
дар для преподавателя. Отпетые двоечники сидели
завороженные, не сводя глаз с необычной учительницы,
когда она, слегла порозовев, открывала томик стихов и
начинала сотворять чудо. Потому что слова лились и
звенели, как горные потоки по весне в птичьем животворящем
гвалте. Что же она творила с юными сердцами:
завораживала, будила, учила восхищению…

Вот какая учительница появилась в станице – «осиянная
». Наверное, она самая счастливая, отмеченная
свыше особой, благосклонной печатью. Директор станичной
школы – человек средних лет, строгий, сдержанный
преподаватель математики – с радостью принял



молодую учительницу, понимая, что случайным ветром,
без всякого распределения в их коллектив занесло исключительно
ценного, талантливого человека.

Новая учительница была из той редкой породы людей,
которые «красят место», несут в себе заряд особой
светлой энергии.

Анастасия Ивановна вкладывала в уроки литературы
и русского языка всю душу. Получалось это у нее легко
и непринужденно. Нет ничего приятнее, чем видеть
человека на своем месте.

Преподавать художественное Слово так, как это делала
Анастасия, – особый дар. И он был у этой необыкновенной
женщины, которая светилась каким-то особым
счастливым светом.

Бывает ли это – Божий дар?

Где-то в небольшой, ничем особо не примечательной
станице – разве только тем, что это кусок вечной русской
Земли, – живет светлый, озаренный человек. И всем
почему-то необходим ее внутренний щедрый свет.

Никто не помнит, чтобы Анастасия повысила голос
или лицо ее исказилось гневом. Все сгорало и определялось
где-то внутри, потаенно, а потом только слегка
задрожавший голос мог выдать ее чувства в ответ на любые
вольные и невольные колкости окружающих либо
перепады жизненных коллизий, настроений природы.

Без сопротивления не прожить. Обыденная жизнь,
как весенний поток с пригорков, несет все, даже грязь
и мусор. Но все равно, глядя на это движение и слыша
радостный гул, мы ведь не мечемся в отчаяньи, а как-то
проникаемся этим весенним обновлением, ожидая, что
вешние воды смоют все наносное, закостенелое и очистят,
освободят душу.

Это о том, что называется «сила характера».

Похоже, что сила и красота едины. Но сила женщины,
такой как Анастасия, в том, что она заведомо состоялась,
ее лицо отвечает характеру, а каждое движе



ние – голосу, ее имя подходит к ее серо-голубым глазам,
выразительным, праведным.

Новую учительницу полюбили не только ученики,
но и учителя.

Настю привез в станицу ее муж Виктор Шпак. Увидев
их, все невольно восхищались. Эта пара была сродни
редкому растению, выросшему на обычной почве.
Совсем посторонние люди, общаясь с ними, проникались
чувством почтения, благоговения. Ведь мало в
жизни красивого.

Виктор не проявлял своих чувств как-то особенно.
Но весь его облик говорил о том, что он обладает редкой
драгоценностью в лице своей жены и понимает это.

Стоило ему произнести имя «Настя», как его голос
выдавал и гордость, и неутоленное любование ею и
мужское тщеславие.

А что Настя?

В присутствии большого, мужественного, по-мужски
красивого человека (который появился в ее жизни в
тот самый момент, как только в ней проснулась потребность
в познании и проявлении двух начал, властвующих
в мире, – женского и мужского и она стала задумываться
об этой влекущей стороне жизни, но как о чем-то
заоблачном) она то ли слегка робела от завистливых
взглядов окружающих, то ли растворялась в какой-то
особой неизъяснимой гармонии. И взгляд ее выражал
благодарность и мучительно-радостную покорность.

«Из тысячи одни», – говорили о них в станице. (А кто-
то и тихо вздыхал, потому что жизнь ему уготовила не
такую семейную идиллию, а нескончаемую борьбу со
своей «половиной».) Годы не мучат таких людей, годы
только прибавляли счастья этой паре. А они полноценно
несли его в себе, не выплескивая, не растрачивая.

Рассказ о светлой Насте еще впереди.

А теперь темный рассказ.



* * *

Над тихой, уходящей ко сну станицей Медведовской
пронеслись страшные, отчаянные крики. Три голоса
взывали о помощи. Вначале пронзительный женский
голос взмолил о пощаде: «Нет, не надо! Помогите!».

Потом два детских голоса, захлебываясь, с ужасающей
беспомощностью: «Не надо! А…а…а…а!». Раздались
рыданья, визг девочки.

Невнятные крики, и среди них один – грозный, дикий,
нечеловеческий, охотничий.

Звуки и голоса смешались и вдруг прервались...
Какое-то движение, что-то грохнуло, опрокинулось.

Сдавленные потерянные крики. Судорожный голос,
совсем не понятно – чей и о чем.

И тишина…Не зря тишину зовут «гробовой».

Огромный дом с потушенными огнями стоял в ночи
безмолвно и тяжко. В нем только что умолкли странные
звуки…

Ставни были закрыты, но только со стороны улицы.


Свет остался гореть в одной передней комнате, однако
темная штора на окне, выходящем во двор, скрывала
все, что происходило там, внутри.

А в доме, стоявшем по соседству, метрах в десяти,
отделенном низким забором, не спали двое.

Валентина Пустовойтова, шестидесятипятилетняя
тихая поблекшая женщина и ее «примак» – невысокий,
седой, забывчивый, словно потерянный, старик. Он
появился здесь лет десять тому назад.

Свою соседку – чернявую, статную, горделивую Тамару
Шпак, еще молодую, лет пятидесяти – они побаивались.
И не случайно.

Валентина еще смолоду, при живых родителях Тамары,
избегала общаться с красивой дерзкой, вздорной
казачкой, про которую все в станице говорили: «Дур



ная кровь. Мать ее лихая и девка заполошная, без руля».
Семен притих и стал коситься на соседский забор с тех
пор, как увидел в щелку меж досками (он как раз вскапывал
огород по весне), как в другом дворе молодая ядреная
баба, полураздетая, в распахнутом цветном халате
схватила топор и давай рубить двухлетнего бычка.

Чуть не упал тогда Семен, глядя, как Тамара не то
бычка порешить хочет, не то танец танцует.

Подол задрался, коса растрепанная по спине вьется,
а баба топором машет. Да не то смеется, не то плачет
сама.

«Пьяная, – подумал мужик, – ишь, как разобрало ее,
чисто сатана объявилась».

А Тамара берет миску, приготовленную заранее, и подставляет
к шее скотины, кровь собирает. (Страшно стало
Семену, а глаз оторвать не может, как приворотила.)

А та вдруг встрепенулась, судорожно подернулась и
поднесла миску ко рту.

Побежал Семен в свой дом, ноги не обтер на крыльце,
дверь чуть не вышиб.

– Валюшка! – закричал он. – Там эта ведьма Тамара
на дворе бычка зарубила и кровь его пьет!

– Опять небось напилась баба горькой, – как-то тихо,
брезгливо выдавила из себя Валентина и с опаской, подозрительно
посмотрела на мужа своего.

– Да трезвый я, иди сама подсмотри в заборе.

Но женщина обтерла руки фартуком, бросила деревянную
толкушку, которой раскатывала тесто по столу,
и, ссутулившись, подошла к иконам, висевшим на стене
в углу комнаты, которая служила и кухней, и прихожей.

Склонив голову, она начала бормотать про себя слова
молитвы.

Семен, взволнованный, потоптался у порога, потом
стал собираться в магазин.

Так поползли по станице слухи.

– Шпачиха кровь пьет.



– Вампирка, потому и мужиков умеет приманивать.

– Красивая, а кровожадная.

– Лечится кровью от какой-то болезни, знамо дело.

Но слова имеют предел.

А что же за пределами слов?

И вот теперь вся станица Медвецкая, где жизнь годами
текла тихо и мирно, встревожилась, зашепталась.

Словно черная птица, зловеще махая крылами, пронеслась
плохая весть: пропала всеми уважаемая учительница
Анастасия Ивановна Сизова вместе с двумя
детьми. Совсем недавно ее многие видели, и почему-то
грустная она была, с потухшим взглядом.

Раньше по праздникам в клубе Анастасия пела. Так
петь могла только она. Все заслушивались, а иногда и
слезы ненароком вытирали.

Голос ли ее был особенный, песни ли были необыкновенные,
она умела вкладывать всю свою душу в эти
песни, а душа ее была с полетом, сродни свободной птице.


Ее чистый волнующий голос, в котором любовь и
нежность сливались с тревогой и легкой грустью, отзывался
в ночной тишине, в дрожании веток деревьев
за окном, в шелесте листьев под лунным светом. Живой
голос – сильный, богатый.

Пожилые казачки в такие вечера откладывали домашние
дела и шли послушать Анастасию.

Потому что в каждой женщине затаилось что-то
несбывшееся, запрятанное глубоко, позабытое, погаснувшее.
В редкие минуты это необъяснимое желание
и потребность быть счастливой, такой, как эта красивая
поющая женщина, вдруг отзовется болью и укоризной.
И холодящая истома пробежит по телу.

Настя излучала какой-то особенный свет, а песни
находила такие, что всем нравятся и долго остаются в
сердце как эхо.



Откуда такое обаяние женщины, притягательность?

Природа щедрая, а мир многолик, но такие достоинства
раздаются в редких случаях, как знак качества.

Анастасия, несомненно, была отмечена высшим знаком
женской породы.

Не случайно молодая женщина расположила к себе
всех в станице, где своеобразный уклад и обычаи передаются
из поколения в поколение, а чужаков не признают.


Приезжую учительницу все приняли, и никто не
смел сказать о ней плохо. Здесь или любят, или ненавидят
сообща.

Потому и встревожилась станица, узнав об исчезновении
всеми уважаемой учительницы Анастасии Сизовой.


Люди не исчезают так вдруг. Что же случилось? Фантазии
рождали самое невероятное. Целая семья исчезла
бесследно, неожиданно и загадочно…

И хорошего ждать не приходится.

История с исчезновением Сизовой и двоих ее детей
задела всех. Черная история, кто ее прояснит?

Слухи ползли мрачные и бессильные. Все поняли,
что случилось несчастье. Как сговорившись, многие
стали подозревать ее свекровь – Тамару Павловну Шпак.
Не случайно, это имя и раньше плохо склонялось в станице.


K



Глава вторая

.

«ЧУЖАЯ ДУША – ПОТЕМКИ»

Человеческое – лишь обманчивая личина…

Происходит не одухотворение животной

жизни, а как раз наоборот, озверение духа;

и в этом новом своем духовном превращении

звериный лик становится страшнее…

А стало быть, зверь и есть подлинная

сущность человека, от которого ему уйти некуда.

Е.Н. Трубецкой
«Смысл жизни»

Пятидесятилетняя Тамара Шпак еще не потеряла
свою привлекательность зрелой
женщины. Когда-то она была очень хороша,
заманчива, как колдунья. В ней до сих пор остались здоровье,
немалая сила, неостывшая страсть и жадность к
жизни.

Высокая, статная женщина с прямыми стройными,
как колонны, ногами. Густые темные с проседью волосы,
заплетенные в косу и умело заколотые, обрамляли
смуглое с правильными чертами лицо. Глаза были каре-
зеленые, «бесовские», брови черные, прямые. Когда
она сердилась, взгляд ее был суров и недобр.



Все знали ее как вспыльчивую и властную женщину,
не похожую на других по своим привычкам.

Дом Тамаре достался от родителей – зажиточных казаков.
В достатке жили в этом доме ее деды и прадеды.
Род их был сильный и здоровый.

Казачке не пристало ходить по-бедному. Тамара носила
дорогие платья, серьги червонного золота, старинные,
тяжелые. Голову держала высоко, гордо. Людей вокруг
старалась не замечать.

Пять лет уже минуло, как Тамара похоронила своего
мужа Степана. Он был хорошим мастером-каменщиком,
печником. Родом Степан с Украины. Работал он без
устали, без просвета, без выходных и праздников.

Деньги в их семье всегда водились на зависть соседям.
А где зависть, там и горе. За один год, как только
стукнуло Степану пятьдесят, спился мужик, словно крепкое
дерево подточил паразит-короед. Ничего случайно
не бывает.

В то время стали появляться и входить в моду печки
финские и камины. Степан был хорошим печником,
хозяева приглашали его нарасхват, платили большие
деньги.

Это был мастер. Камины у него получались еще лучше,
чем печи. Степан выбирал подходящий к случаю
кирпич, укладывал прочно и красиво. Один камин не
повторял другого и никогда не дымил, потому что выступы
в дымоходах он сглаживал глиной, дым не оставался,
а выходил ровно вверх. Работал Степан умело, с
душой, слыл редким специалистом.

Дома он почти не бывал. Уезжал по заказам в далекие
селения и по несколько дней оставался там с ночевкой
или возвращался домой поздно вечером и...
нетрезвым. Садился за руль после выпивки – до того
уверовал в себя. Привык к чудодейственной силе своих
рук, не желал чувствовать никакой опасности. Самодовольным
стал Степан.



Кирпич ему подчинялся, а вот руль не послушался:
ранним утром нашли бездыханного Степана на дороге
в разбитой, искореженной машине.

Как все произошло, милицией установлено не было.
Пьяный водитель ночью за рулем – этим все сказано и
запротоколировано.

Похоронив мужа, Тамара притихла и замкнулась в
себе. Она и раньше не отличалась добрым, приветливым
нравом, любила покуражиться, съездить в город,
потратить деньги, накупить себе и сыну хороших вещей.
Машину новую купили. Теперь не стало ни мужа-
добытчика, ни машины, ни денег свободных.

Природа наделила эту женщина не только своеобычным
высокомерным нравом, но и большим трудолюбием.
Работала Тамара неистово, с большим азартом.
По дому, в огороде дел всегда хватает, а в руках хозяйки
все горит. Хозяйка настоящая.

Научилась Тамара выпивать, причем крепко, по-мужски.
От одиночества, от тоски, а потом от внутренней неприкаянности.
Стали в ее доме появляться гости ночные. Но не
всякий будет гостем у Тамары, осмелится далеко не каждый.
Женщина не простая. А как захмелеет Тамара, словно чуть
закаменеет и запоет низким голосом, да все песни ее про
удаль казацкую, про тоску неутолимую женскую.

И улетит ее душа по степи, вырвавшись на свободу,
но и там, далеко, все равно не находит себе покоя.

Всех своих друзей завораживала чудная женщина.
Только не поймешь, что этой женщине нужно. То заманит
сама глазами призывными, улыбкой приветливой,
чарку нальет, закуску мировую поставит.

А то вдруг песню оборвет, глянет поверх голов так,
что кровь отхлынет. Зверь-женщина. Потому и заходил
к ней не всякий. Робких тут на смех поднимут. «По Сеньке
и шапка», как говорится. А тот, кто ко двору Тамаре
пришелся, совсем не робкого десятка, повидал жизнь
всякую, зону прошел, беспредел знал.



Молва всегда бежит впереди. О Тамаре стали шептаться
и судачить. Слабенький, скучный мужичок обходил
этот дом стороной и подальше. А она открывала
дверь злым и непокорным.

Бес ли вселился в женщину, на роду ли ей было что-
то такое написано, но удержу Тамара не знала. Может,
молодость свою хотела проводить по-царски, со свистом,
хотя на прощание ее буйство не походило.

Такие атаманки притягивают, как магнит, себе подобных.


А сказать о Тамаре свое мнение никто не смел. Другие
женщины ей в глаза смотреть избегали. Думали –
сглазит либо порчу наведет. Тамара жила сама по себе,
и никому до нее дела не было.

Так и гарцевала казачка, как кобыла необъезженная,
никто хомут на нее не набрасывал. Всякие, видать, рождаются
на свет люди, всех не измеришь одним аршином.


«Ведьма проклятая», – тихо про себя ругались пожилые
поблекшие женщины, глядя, как идет по станице,
прямо и горделиво неся свою красивую голову, Тамара
Шпак. Многие знали эту казачку, быстро запоминалась
Тамара, ставшая свекровью учительницы Анастасии Сизовой.


K



Глава третья

.

АНАСТАСИЯ

Та невообразимая тоска, которую мы испытываем
при виде без конца повторяющейся житейской
сутолоки, свидетельствует человеку о каком-то надземном,
верхнем плане…

Если есть смысл жизни, то он должен быть силою,
все побеждающей… Он должен открыться в самом
страдании, в самой немощи твари, в неудачах
ее искания, в ее высшей предельной муке, более того –
в самой ее смерти. Этот смысл крестом испытуется.
Ибо, в конце концов, вопрос о смысле есть вопрос
о том, может ли полнота неумирающей, совершенной,
вечной жизни родиться из крайнего, предельного
страдания?

Может ли крест – символ смерти – стать источником
и символом жизни?

Е.Н. Трубецкой
«Смысл жизни»

Небеса рождают демонов, а земля принимает
все тленное и временное, что нарождается
и умирает.

Скорбь и радость – это один жизненный круг, по которому
мы идем.



От скорби мы идем к радости, а за поворотом уже
ожидает печаль; смех готовит слезы. Но радость мы понимаем
после познания скорби.

Много темных людей, но светлых больше.

Анастасия была земной женщиной, но ее отметил
небесный дух.

И знаком этим была Любовь, которой небеса одарили
ее сполна. Жизнь с любовью в душе – редчайший дар
и распознать его можно только по особому радостному
свету в глазах, по голосу, который долго остается, и слышится,
и удивляет.

Такой была Анастасия. В городской шумной толпе
такую не встретишь. Их природа хранит, как редкость,
где-то в укромных уголках, в маленьких домах, без громкости,
затаенно. Анастасия – женщина особой судьбы.
Любовь к мужу, к детям, ко всему миру – это не подвиг,
но она дает женщине особую цельность и хранит ее.
Это кристалл, излучающий свет всеми гранями, но не
дающий рассеяться этому свету в одночасье. Мир недоступен
в своей полноте и завершенности.

Обыкновенная женщина с красивым именем – Анастасия
словно парила над повседневностью, жила своим
миром, своими особыми ощущениями, преодолевая
обычный человеческий и житейский эгоизм. Потому
она казалась беззащитной, слабой, нежной. Но это не
совсем так. Щедрость, отказ от собственной воли, полная
отдача себя тем, кого любишь, кто несравненно тебе
дорог, а собственная жизнь – где-то на втором плане, и
нет грани, где начинается жертвенность.

Любовь – это самоотречение. А такие редкие женщины
очень уязвимы.

Рок безжалостен. Свет не бывает долгим, тьма намного
сильнее и побеждает свет. Потому сильная любовь
не бывает без страданий, без горя, без утрат.

Не для земной суеты этот парящий дух, это особый
характер, не воспринимаемый эгоистическим миром



усредненности, где и любовь воспринимают порой с
усмешкой.

Вот уже зависть заносит тяжелую руку. А где зависть –
там всему конец.

Казалось бы, вечный смысл семейной идиллии, а
оборачивается бессмыслицей, живую радость накрывает
мертвая печаль. Этот о красивой Насте, а может не
только о ней…

* * *

Когда я думаю о судьбе этой женщины, о страшном
ее конце, нечеловеческом исходе, то невольно мир видится
по-другому, жестоким и непонятным.

Смерть и Настя – почему именно она? Почему?

Слишком трудно объяснить все это. Настолько трудно,
что просто хочется все забыть. Но уход от действительности
– это ступенька вниз. Слова и мысли беспомощно
мечутся в отведенных личностных рамках
восприятия. Потому что нам поставлен предел, а вопросы
бывают беспредельные.

И пусть у всех один – единственный…. Это то, о чем
из поколения в поколение люди шепчутся и оплакивают,
и все же хотят воспрянуть духом.

Это Крест, который каждый должен нести, ежеминутный
крест.

В поиске приходит ясность мыслей.

В самоотречении Христа, в его любви явился страшный
разрыв мира, который не принял его.

И вот откровение…

Мир, оторванный, отчужденный от Бога, который
хочет жить сам по себе, для себя, в себе самом, этот
тварный мир не мирится с другим – наполненным до
краев Любовью. И создает непроходимую грань между
собой и ею. И путь тогда один – в небытие.

Это тоже о Насте, а скорее – о Любви…



Настя не просто стала жертвой зла, она покорилась
злу, не имея равного оружия – всех пороков земной плоской
жизни, ее тягостных страстей.

Тварный мир огромен и многолик, он мстит.

А Настя жила, сердцем чувствуя лишь благодарность
всему миру за то, что он дал ей – сладостные неповторимые
ощущения восторга и нежности, вдруг так приумноженные,
когда родились дети и ее мироощущение
стало еще полнее, еще глубиннее.

Не было серых, будничных дел и тяжб, потому что в
жизни был Свет, а значит, огромный Смысл.

Она осознала, что по-настоящему счастлива, и это
не эйфория, не какая-то странная экзальтация. Это избранность.


Но к радости ведет только скорбный путь. Иначе
как объяснить все мучения, что обрушиваются на светлых
людей.

Чем лучше человек, тем больше он страдает.

Так Бог сотворил мир: высшее, хрупкое, уязвимое
подвержено натиску злых сил.

Но и грубый камень постепенно разрушается.

Нет вечности на земле, потому и послано зло и неотступна
смерть.

Анастасия – хрупкая, нежная – не могла быть другой,
не умела.

Она пропустила зло в свою жизнь. Не заметила, что
опасность подстерегает ее и разрастается, как грозовая
туча.

Погубила ее покорность, беззащитность. Любви
было так много, что она и не думала ее защищать, хранить.
Не сосредоточилась на реальной жизни, не хотела
ее понимать и жить осторожно.

Свекровь свою Анастасия по-настоящему боялась.
Страшилась ее странного взгляда, вздрагивала от резковатого
низкого голоса, всегда недоброжелательного,
но скрывала свою боязнь даже от самой себя, неудобно



было перед детьми. Она сама была беззащитна, как ребенок,
потому что настроена была только на любовь и
доверчивость.

Откуда ей знать, какие погибельные силы таяться
рядом. Как опасен и низок бывает человек, обойденный,
извращенный, бунтующий!

Какие провалы в нем вместо души. Какой мрак там,
где света нет, и не слияемы они.

Свет – ровный, а тьму потрясают взрывы гнева, ярости
и отчаяния.

Могла ли она это предвидеть, почувствовать, обойти,
наконец, спастись?

Малиновка поет, а волк воет. Под великой тайной
создан мир. И смех сильных переходит в слезы слабых.

Какой была Настя?

Она красиво пела. Но откуда она брала такие песни,
что слушать их хотелось, и взлетать хотелось в ночное
небо, и познавать эту пронзительную нежность и робость,
восхищение перед этим обыкновенным призрачным
миром, в котором и звезды, и река, и цветущая акация,
и ночная тишина…

Конечно, Настю люди любили. И за песни, что трогали
самую холодную душу, и за серо-синие глаза, и за
светлые волосы, и за женскую стать. За то, что она не
похожа на многих – на тех, кто смотрит с колючим прищуром,
кто в разладе с жизнью, зол и замкнут.

Да как не любить красивую песню. В будничной
жизни не проявляется то лучшее, что есть в человеке, а
ведь в каждом – лихость и задорность, и хочется порой
пришпорить коня и помчаться по степи или поплыть
по реке, или прикоснуться щекой к шершавой коре столетнего
дуба.

Песня – спасение, та любовь, которую Бог крупицами
раздает всем – и красивым и безобразным, и юным,
только познающим этот мир, и другим – уставшим от
его равнодушия. Настоящая песня может так растере



бить душу, что все оборвется внутри и смешается святое
с грешным. И задумаешься, и досада вдруг на свою
участь, на двуликое своеобразие человеческой натуры.

Мало жизни, и цветов немного в дикой траве, и камней
драгоценных на земле не насыпано.

Песен хороших мало.

Голос у Насти – то глубокий, затаенный, то переливчатый,
радостный.

Не наслушаться, жаль что песня быстро кончается.

Но кто мог догадаться, что и Насте тяжко спускаться
на землю, когда кончается песня и надо возвращаться
в дом свекрови. Всякий раз, открывая на стук входную
дверь, она, полоснув невестку мрачным взглядом, обдав
какой-то нездешней леденящей холодностью, враждебностью,
молча отходила в свои покои. Так заканчивались
пения.

Предновогодний концерт стал последним. Видно,
песни Насти отзвенели, чтоб долго помниться.

Станичники передавали друг другу странную новость.


Анастасия исчезла? Анастасии больше нет?

K



Глава четвертая

.

РАССЛЕДОВАНИЕ

Уголовное дело по признакам умышленного
убийства было возбуждено прокуратурой Краснодарского
края лишь спустя четыре месяца
после исчезновения троих потерпевших – учительницы
и двоих ее малолетних детей – по личному настоянию
заместителя начальника следственного отдела прокуратуры
Гольберга, вопреки упорному сопротивлению руководителей
Управления внутренних дел края.

Причина в том, что криминальный след только угадывался.
Не было прямых явных признаков преступления.
Ни одного. Кроме общего молчаливого мнения
станичников.

Все догадывались, что исчезновение женщины с
детьми – вовсе не причина их внезапного отъезда к родственникам
на родину во Владимирскую область, как
это утверждала хозяйка их дома Шпак Тамара.

В миру «Шпачиха» – властная свекровь, суровая бабушка,
гроза всей станицы.

Первым прямо высказал свое мнение директор
школы Иванов Сергей Львович. Он сразу, как только
Анастасия Ивановна не появилась в школе, был крайне
удивлен и обеспокоен. Школьные зимние каникулы



давно кончились, расписание уроков составлено, а Сизова
не вышла на работу и, как говорят, вдруг исчезла
без всякого предупреждения начальства и без намеков
на предстоящий отъезд.

Такого не могло случиться без очень веских причин.

Близкая подруга Анастасии – по профессии биолог
и учительница младших классов (у нее училась Катя,
дочь Анастасии) Людмила Петровна Самойлова, даже
та ничего не знала о внезапном отъезде этой семьи и ни
секунду не верила в эту явную выдумку.

Спустя месяц после их исчезновения вернулся из командировки
Виктор Шпак, обеспокоенный странными
событиями. Он сразу же, бросив все дела, выехал домой,
как только ему сообщили об исчезновении жены
и детей.

Мать стала ему говорить, что они уехали на каникулы
к своим родственникам и до сих пор не возвращаются.
Да только Виктор не поверил своей матери.

На его вопрос, почему она ему об этом сразу не сообщила,
мать ответила: «Больше мне делать нечего!».

Виктор очень обеспокоился и испугался. Внутренний
голос подсказывал, что случилось что-то непоправимое,
страшное. Он понимал, что уехать Настя никуда
не могла без его ведома, без договоренности с директором
школы, наконец, без денег. Как раз после Нового
года в начале месяца он собрался выслать собранные
деньги и ждал от Насти письма.

Начались поиски. Срочно послали телеграмму во
Владимирскую область по известному адресу. Вскоре
родственники Анастасии сообщили, что она не приезжала
и ничего о себе не сообщала в последние месяцы.

Только тогда было зарегистрировано заявление о
безвестном исчезновении Сизовой с двумя детьми.

Заработал оперативно-следственный механизм.
Пошли запросы о возможных несчастных случаях в
больницы, морги, паспортные столы, транспортные



организации: не зарегистрирована ли по учетам Анастасия
Ивановна Сизова и ее дети. Связывались с отделениями
милиции всего Краснодарского края и Владимирской
области.

Все было безрезультатно. Ответы отрицательные.
Нет ни малейшей зацепки, никаких следов. А ведь исчезли
три человека!

Это давало основание предположить, что исчезновение
их связано с преступлением.

Расследование уголовного дела по факту исчезновения
троих жителей станицы Медведовской было поручено
следователю краевой прокуратуры Зурову.

Незамедлительно он вызвал на допрос Шпак Тамару
Павловну.

Она явилась в отделение спокойная, с высоко поднятой
головой. Стараясь произвести хорошее впечатление,
оделась по-праздничному.

На Кубани уже буйно правила весна. Погода держалась
нежаркая, умеренная.

Тамара надела поплиновый темно-зеленый костюм
под цвет глаз, на черную с проседью косу набросила шелковый
шарф, едва заметно подкрасила губы. Брови сами
по себе были черные, чуть-чуть красиво изогнутые.

«Интересная какая женщина», – невольно подумал
Зуров, глядя, как гордо и прямо сидит она, как насмешливо,
с непонятным огоньком, смотрит.

Допрошенная в качестве свидетеля, Шпак показала,
что первого января рано утром она сама проводила
невестку с внуками до автобусной остановки и они
уехали в Краснодар, где сели на московский поезд, направляясь
во Владимирскую область в город Киржач к
родственникам Насти. (Дескать, те давно ее приглашали
приехать.)

Подумав, Шпак добавила, что она лично дала им
денег на дорогу 200 рублей и даже поджарила накануне
пару кур.



Подозрение о причастности Шпак к исчезновению
Сизовой у Зурова возникло сразу. Слухи он в счет не
брал. Подозрительным казалось многое.

Во-первых, анонимность отъезда. Так здесь не принято.
В станице свои законы.

Анастасия была общительной, живой, зачем ей
вдруг понадобилось тайно от всех срываться с места?
И другое настораживало. За время отсутствия сына и
невестки с внуками Тамара Шпак чуть ли не горы стала
ворочать. Одна среди зимы срочно сделала в доме
большой ремонт: перебрала и побелила печь, частично
перестелила и покрасила пол, побелила в кухне стены и
даже переставила всю мебель. Никого она не нанимала
на ремонт, кроме своего неместного знакомого, что к
ней и раньше захаживал.

Она словно подготовилась к проведению в доме
осмотра и обыска. Это было очень подозрительно.

Неожиданно версию о причастности своей матери
к исчезновению Анастасии с детьми поддержал Виктор
Шпак. На него страшно было смотреть, так он изменился
и растерялся.

Но не только ремонт и перестановка мебели в
доме наводили на плохие мысли. Виктор признался,
что мать ведет себя странно, еще более странно, чем
обычно. Она старалась избегать своего сына, уходила
от всяких разговоров с ним. А как он мог молчать и
жить дальше, когда пропали Настя с Катей и маленьким
Витей!

Мать грубо обрывала своего сына, гневалась, раздражалась
не в меру. Она стала по-настоящему агрессивной.
Невозможно было наблюдать и переносить это.

И Виктору ничего не оставалось, как уйти из родного
дома. Он перешел к дальним родственникам со стороны
отца.

К этому времени Виктор был уверен, что его жены и
детей уже нет в живых.



Он поседел, осунулся и почти не разговаривал ни с
кем. Перед тем, как уйти из дома, он все понял.

Как-то мать вышла в магазин за очередной бутылкой.
(В последнее время это участилось.) Виктор стал пересматривать
все вещи в гардеробе, на вешалках. И вдруг
он обнаружил самую повседневную одежду Насти – черный
шерстяной сарафан и белую водолазку. Она любила
надевать это. Уехать в другой одежде она не могла.
Эта мысль убийственно пронзила его, усталого и измученного
в конец. Как вспышка молнии, его осенила догадка,
которую раньше он как мог гнал от себя прочь.
Настя не уехала!

Тут же он наткнулся на свитер сына, его единственный
свитер, в котором мальчик ходил всегда зимой.
Виктор разрыдался.

Только теперь он полностью осознал, что все погибли,
и сделала это его мать либо ее дружки-собутыльники
вместе с ней.

Следователь медлил, выжидал, не решался взять под
стражу подозреваемую, хотя также был убежден в причастности
Шпак к исчезновению потерпевших.

Но где фактические прямые улики?

Никаких вещественных доказательств пока не было.
А значит, не было оснований для задержания.

Осмотр дома и усадьбы наметили провести сразу же
после заявления Виктора.

K



Глава пятая

.

ОБЫСКИ, ДОПРОСЫ, ПОИСК

Крепкий старый деревянный дом стоял на
пригорке. Он был обшит широкой доской и
свежевыкрашен в красно-коричневый цвет.
Калитка, палисадник сияли в бежевом колоре. Роскошный
куст жасмина занял половину палисадника, по сторонам
начинали распускаться флоксы. Рядом с домом
росли акации. Южные и северные растения мирно соседствовали
друг с другом. Вокруг стояла напряженная
тишина, неестественная для большого дома, где совсем
недавно кипела жизнь, хлопала калитка, слышались
детские голоса. Дом стоял торжественно и ненужно.
Он казался таинственным, он был обременен страшной
тайной, высказать которую не мог.

Просторный чистый двор, поросший травой-муравой.
В углу двора росла старая огромная яблоня, с заскорузлыми
переплетенными ветвями. Под ней был вкопан дощатый
столик, по сторонам его – лавочки. Все это было выкрашено
в темно-зеленый цвет. Почему-то сразу хотелось посидеть
под ветвистой наклоненной яблоней, но предстояла
большая работа, и взгляд ловил все предметы и детали.

Дальше за низкой изгородью начинался огород, оттаявший,
отошедший после зимы. Вкопан и засеян он
был только наполовину.



Чуть поодаль утоптанная дорожка вела к колодцу. Все
было добротно: тяжелая цепь, новый козырек-крыша.
Раньше здесь жил хороший хозяин Степан, каменщик.
Метрах в четырех правее стоял большой каменный погреб.
Массивная деревянная дверь со скрипом отпиралась,
и три каменные ступени вели в маленьких отсек,
затем под висячим замком сторожила добро и хранила
холод вторая дверь; а теперь, наклонив голову, можно
было попасть в само овощехранилище, похожее на
склеп, с кирпичными стенами, полукруглой крышей.
Огромные дубовые бочки и кадки поменьше, накрытые
полукруглыми вырезанными досками-кружками, придавленные
чистыми отшлифованными временем камнями,
стояли по периметру погреба в запахе своеобразной
приятно-соленой сырости.

Осматривали все: колодец, погреб, сарай, чердак,
все уголки и закоулки.

Сарай, покрытый черепицей, как и погреб, не уступал
самому дому по основательности. Он был большой,
кирпичный, с тремя отделениями: дровяной отсек, затем
большой – для скотины и отсек поменьше – для всякого
скарба, инвентаря. Как сторожа, висели навесные
замки, приходилось, подбирая в большой связке ключи,
отпирать скрипучие двери.

Из дровяного отделения приставленная тяжелая
лестница вела на сеновал. Он был просторный, наполовину
забитый прошлогодним сеном, еще пахучим.

Подворье было большое, и осмотр занял немало времени.
Пришлось осматривать уборную, выгребные ямы.
Тщательно осмотрели, прокопали даже компостную яму,
вырытую под огромным старым развесистым кустом
ирги с засохнувшими ягодами, что не доклевали птицы.
Усадьбу осматривали по частям. В погребе земляной пол
был утрамбован, никаких следов захоронения не нашли.

Огород почти весь прокопали. Выкапывались собачьи
кости, коряги, консервные банки, стекло, бутылки.



Чего только не попадалось под землей, под кустами смородины,
под плодовыми деревьями.

Одновременно двое оперативников осматривали
дом – просторный, старой постройки, с двумя чуланами,
верандой, чердаком.

Много времени было потрачено, но зря. Ничего подозрительного
найти не удалось. Досадно было то, что
дом после ремонта сиял чистотой и свежестью. Двери,
окна, вся мебель были перекрашены, словно хозяйка
готовилась к особому праздничному событию.

Никаких следов убийства не нашли. Но такой экстренный
порядок и стремление к новой жизни выглядели
слишком уж подозрительно.

Выходит обитатели дома, побросав самые необходимые
вещи, исчезли бесследно.

Но ведь так не бывает!

Зуров решил действовать последовательно.

Первое: надо установить и доказать, что Сизова с
детьми из станицы никуда не выезжала.

На повторном допросе, где ей предъявили оставленные
вещи пропавших, Тамара Шпак стала путаться в
показаниях. Вначале она утверждала, что проводила невестку
с детьми утром 1 января, теперь стала «вспоминать
», что они уехали в ночь с 31 декабря на 1 января.

Перепутать две такие даты было невозможно: Анастасия
не встречала Новый год с коллегами, никто ее
нигде не видел.

Как выяснилось, близкая подруга Анастасии учительница
Людмила Петровна Самойлова вместе с мужем
30 декабря специально заходили в дом Шпак, чтобы
пригласить Настю к себе встретить Новый год. Они
знали, что Настя без разрешения свекрови боится даже
«шагу ступить». Очень странное впечатление осталось
у них после этого визита. Улыбаясь, они спросили: «Тамара
Павловна, отпyстите Настю к нам в гости?» На что
хозяйка дома, стоявшая спиной ко всем, резко обернув



шись, дико сверкнув глазами, гортанно крикнула: «Хай,
идет!» Прозвучало это так, что всем сразу стало ясно,
не видать Насте праздника.

Показания Самойловой были запротоколированы.
Но это ничего не давало следствию.

Нужно было проверить транспорт, расписание рейсов
автобусов, опросить водителей, работавших в те
дни. Установить их было несложно. В станицу Медведовская
ходили два рейсовых автобуса. Были установлены
жители, которым пришлось ехать (или провожать
отъезжающих) накануне праздника, а также первого января.


Их оказалось немного. Все утверждали в один голос,
что учительницы с детьми среди пассажиров не было.

Водители, кассирши, дежурные – все категорически
это подтвердили: ни до ни после праздника учительница
не выезжала из станицы на автобусе.

Провели несколько очных ставок транспортников с
Тамарой Павловной.

Но упрямая женщина твердила одно и то же, что
она проводила невестку и внуков до остановки. К своим
показаниям она добавила еще один факт: якобы Настя
получила письмо от родственников, потому и решила
сразу ехать. Перед отъездом они поссорились, что ускорило
отъезд.

(Родственники из г. Киржача на тот момент уже сообщили
по запросу, что Настя не приезжала и они ее
этой зимой не вызывали и не ждали.) Явно несостоятельными
были утверждения Шпак, но ничего нового
добавлять она не собиралась.

Провели серию допросов учителей в школе, где преподавала
Сизова.

Директор школы Иванов, давая показания, выразил
общее мнение, что Анастасия Ивановна стала жертвой
преступления, и раскрыть это нечеловеческое деяние –
дело чести следственных работников, потому что все



порядочные люди в станице не могут успокоиться, пока
не свободе тот или та, чьи руки в крови детей.

Иванов показал, что Сизова не писала заявления на
отпуск или что-либо еще, а уехать самовольно, бросив
своих учеников, в том числе тот выпускной класс, в котором
она была классным руководителем, – сделать такое
Анастасию никто не смог бы принудить ни при никаких
обстоятельствах. Это абсурд. Случись, что угодно, – она
сразу же предупредила бы своих коллег, договорилась
о замене. А кроме того, денег на дальний отъезд она не
имела, в таких случаях учителя одалживают друг другу, в
школе есть «касса взаимопомощи». Но Анастасия Ивановна
ни к кому не обращалась.

И хитро поступила Шпак, уверяя, что она сама дала
невестке приличную сумму на дорогу.

Следователь Зуров, активизируя и расширяя поиск,
направил специальные поручения во все прокуратуры
республики, краев и областей, запросив сведения о Сизовой
и ее детях.

Всем начальникам адресных бюро при краевых, областных
и республиканских исполкомах были направлены
запросы: не значится ли пропавшая Сизова Анастасия
Ивановна с двумя детьми как проживающая на
их территориях.

Но и этих мер было недостаточно. Возможно предположить,
что произошел несчастный случай или преступление
совершено в дороге (она ведь могла уехать на
попутной машине), в неизвестном месте.

Но не могло же это совсем не оставить следа!

Аварии, несчастные случаи, все другие происшествия
не остаются без внимания соответствующих
служб.

Начали проверку по линии транспортных отделов
милиции железнодорожных, водных и воздушных путей
сообщения по маршруту возможного следования
Сизовой во Владимирскую область.



Следственная группа работала интенсивно и напряженно,
но время шло, а ответов положительных не приходило.


Поиск по стране закончился. Следствие пришло к
выводу, что Сизова с детьми из станицы Медведовской
не уезжала.

Работа по расследованию уголовного дела по факту
бесследного исчезновения Сизовой не прекращалась
ни на минуту, папка с материалами дела росла.

Но это никак не продвинуло поиск.

Основная версия – это убийство в своем доме.

Было над чем поразмыслить и поломать голову.

Каков мотив?

Почему-то все в станице уверены, что это дело рук
Шпак Тамары, однако никто из жителей напрямую это
не утверждает. Только слухи упорно ползли по станице
о жестоком и тайном убийстве. Слухи тоже не бывают
беспочвенными. Конечно, кто-то мог что-то видеть или
слышать, но свидетелей установить не удавалось.

Соседи, друзья и сослуживцы Анастасии и Виктора,
словно сговорившись, не входили больше в дом, где властвовала
Шпачиха, обходили его подальше стороной.

Матери на улице наказывали детям не подходить
близко к красному дому, где пропали мальчик и девочка.


Только нарядный дом стоял гордо и по-прежнему
смотрел на мир незамутившимися стеклами, и всем казалось,
что в нем скрыта страшная тайна.

K



Глава шестая

.

ИЗ ДНЕВНИКОВ АНАСТАСИИ
(от 3 мая 1968 г.)

Он такой необыкновенный. Когда он вошел в
вагон и сел напротив, я внутренне невольно
встрепенулась и застыла.

В его лице я сразу увидела лица многих мужчин, которых
раньше встречала в жизни и в кино, он кого-то
мне напоминал, но я понимала, что это только кажется.
Возможно, я видела такое лицо во сне.

Какой четкий мужской профиль. А цвет глаз размытый,
зелено-карий. Во всех его движениях, поворотах
что-то завораживающее, притягательное – в
худощавой подтянутой фигуре, в больших красивых
руках, в ранней едва заметной седине. Спокойную
уверенность в себе и завершенность придают его облику
прямые черные брови. Но главное – его «настоящесть
», которая безошибочно угадывается и близко
воспринимается.

Голос его показался низким, грубоватым, но спокойным
и уверенным. Говорил он немного, а слова были
нужные, подходящие. Я мгновенно почувствовали и поняла,
что встреча эта не обычная, не случайная, и произошло
чудо, огромная удача. Я сразу ощутила на себе



его власть, но не в гнете или давлении, а в особом успокоении,
в завершении невольного постоянного ожидания
и беспокойства. Откуда мне было знать (но я точно
знала!), что сам он и все, что вдруг он внес с собой, не
исчезнет – он пришел навсегда, насовсем.

Жутко радостно стало оттого, что он – такой настоящий
и не поддается никакой оценке. Раздумывать было
не о чем и некогда. В его бархатистых глазах я прочитала
властную расположенность, и теплоту, и его особое
превосходство.

Мои новые эмоции мне очень понравились, я превознесла
его выше всякой обыденности. Он, казалось,
был не рядом, а вокруг меня, занял все видимое пространство.
Другие люди остались позади, как фон.

Когда он просто назвал, повторил мое имя: «Настя?
», – мне показалось это узнаванием.

Я обрадовалась тому, что он меня узнал в этом мире.
Мы не познакомились, мы нашли друг друга.

Радость светилась в его глазах, а я застыла от удивления
и восторга перед новизной происходящего, словно
белый свет стал светлее. Но как объяснить этот невидимый
свет тихой радости, эту многозвучную тишину, наполненную
внутренним голосом благодарности всему
миру. Эту всколыхнувшую меня силу и воцарившуюся
успокоенность.

Мы оба поразились и несказанно обрадовались
встрече.

Я ехала в незнакомый город Краснодар работать в
школе по распределению пединститута. Хотелось начать
по-настоящему, найти себя в профессии. Интуиция
подсказывала, что все идет правильно. Но это было
только начало.

Он возвращался домой в станицу Медведовская
Краснодарского края. Учебу он закончил уже три года
тому назад, работал на производстве, а в тот раз возвращался
из командировки.



Из поезда мы вышли вместе. Звали его Виктор («победитель
»). Это было мое любимое имя, но совпадение казалось
мелочью в сравнении с явлением этого человека.

Виктор подхватил мой чемодан и сумку с книгами.
Мы даже не стали договариваться подробно, все стало
ясно и понятно само по себе. Я поеду с ним, там, в станице,
есть две школы.

Я, конечно, не сомневалась, что школам нужны учителя-
словесники. Так естественно и плавно я сменила маршрут,
и без сомнений и колебаний пошла рядом с ним.

Чуть-чуть мелькнула обыденность, даже будничность
провинциальной жизни – поезд, вокзал, автобус, рынок.


Но по-настоящему я осознавала только то, что он
рядом – его крепкий затылок, прямые широкие плечи,
и мы куда-то вместе направились.

Эйфория немного поубавилась, когда я встретила
недобрый взгляд его матери. Глаза у них были похожи,
но у нее – совсем зеленые и колючие. Взглянув оценивающе,
она словно полоснула меня по сердцу, и я почуяла
тревогу.

Так не смотрят обычные женщины. Она смотрела
диковато – жадно, надменно. Она могла все убить своим
взглядом.

Лучше бы она заговорила, высказала все, что хотела,
что думала.

Но она долго молчала. Ясно, что для нее было полной
неожиданностью мое появление: сын вдруг, без
всякого намека, привел в дом невесту. Не спросил, не
предупредил мать, очень строгую мать.

Но все же откуда такая громадная сила в женском
взгляде, какая-то нечеловеческая, и видно, что слово ей
поперек не скажи – этой статной суровой женщине.

Я растерялась.

(Конец дневника)



* * *

«А поймешь уже гораздо позже

Жизнь на дебри дикие похожа»

Шандор Петефи

«Мама, это Настя», – только и сказал Виктор, чуть
глуховато.

«Бачу», – низким голосом ответила мать, не сходя с
порога дома.

«Проходите!» – вдруг резко, громко произнесла она,
отступив шаг назад.

Настя, втянув голову в плечи, впорхнула в дом, нет,
скорее, словно нырнула в воду, навстречу водоворотам.
Даже дыхание перехватило, так труден был этот шаг.

Сказалась ее природная застенчивость. Она понимала,
что ведет ее Виктор, это главное, с ним – куда угодно.
За всю дорогу они сказали друг другу только самые
необходимые слова, обоюдно понимая гораздо больше
их смысла.

Куда он ее ведет, что их ожидает – не имело никакого
значения. Все было заманчиво, правильно. Она ждала
продолжения чуда, потому что именно чудом была
сама встреча с ним, исключительным, по-мужски жутко
привлекательным.

Анастасия не могла даже самой себе объяснить ни
своего нового состояния, ни своей послушности, покорности.


Если бы у нее спросили, любит ли она Виктора, она
бы очень удивилась ненужности такого вопроса, потому
что все должны понимать: Виктор лучше всех и даже
представить никого другого на его месте невозможно.

Образ мужчины у нее сложился по впечатлениям от
литературы, истории. Но образ разрозненный, многоликий.
И не совсем настоящий. А теперь мир ее запол



нен, потому что явился человек, который весь этот мир
несет в себе. Он даже не половина ее, как говорят о любимых,
он – целое, а она часть этого целого, хотя физически
так не бывает.

А Виктор, как мужчина, испытывал свое счастье. Настя,
милая, красивая по-особенному – до нереальности.
Она так нужна ему! Только она, Настя. Мама это поймет,
должна понять.

Перешагнув порог дома своей будущей свекрови,
Анастасия словно переступила границу между прежней
своей жизнью и новой.

Но в дом она вошла не молодой хозяйкой, а заведомо
безропотной послушницей. Вскоре она почувствовала,
что Виктор также опутан незримой паутиной властных
намерений своей матери. Он хотел и старался этого не
замечать, но привык ожидать во всем ее молчаливого
повеления или согласия.

Мать приняла Анастасию, но приняла через силу,
недобро, не открыто, холодно, отстраненно.

Как бы потом ни жертвовала невестка своей свободой,
волей, какой бы послушной ни была – Тамара Шпак
оставалась ненасытной в своей властолюбивости.

Покорность, непохожесть на других, нежность, даже
беззащитность этой молодой хрупкой, очень гармоничной
женщины только всколыхнули дикую, патологическую,
хищную, азартную натуру другой женщины – уже
пожилой, неприкаянной, ярой, как застывший на время
вулкан, непредсказуемый и опасный.

K



Глава седьмая

.

О ЧЕМ ДУМАЕТ СЛЕДОВАТЕЛЬ

Как допрашивать людей, если все они прячут
глаза, уклоняются от разговора?

Старший следователь краевой прокуратуры
Зуров Юрий Павлович отличался инициативным
стилем работы.

Это был молодой сорокалетний человек, подвижный,
подтянутый, сосредоточенный. Всегда хорошо
одет, чисто выбрит. Работа требует особых качеств: нужно
быть в форме, в готовности, но главное – это умение
целенаправленно думать и стойко переносить постоянное
напряжение. Если откровенно, это сумасшедшая работа.
Мозг беспрерывно работает, нужно сопоставлять
факты, анализировать, предполагать, решать.

Убийство Сизовой с детьми для Зурова – опытного
профессионала было, без всякого сомнения, аксиомой.
Но это была особо сложная аксиома. Какие доказательства
убийства можно представить суду? Как доказать
вину Шпак? Увы, почти ничего у следствия нет.

Зуров решил оторваться от первоначальных версий
и все начать сначала. Во-первых, подробно допросить
всех, кто имел касательство к семье Шпак, хорошо знал
Сизову. Нужно понаблюдать жизнь станицы, может по



явиться «ниточка», с которой дальше начнет распутываться
«клубок». И поменьше формализма, начнем пошире,
по-житейски.

Школа. Здесь учительница Сизова проводила большую
часть своей жизни.

Эта школа расположена недалеко от центра станицы.
Улица так и называется «Школьная». По обеим сторонам
ее протянулись ряды пирамидальных тополей.
Красиво и грустно. А грустно потому, что слишком красиво.
Философская красота зрелости. Мимо этих тополей
проходят школьные годы, затем приходит пора с
ними прощаться и идти дальше, а куда – это твой единственный
выбор.

Зуров хорошо помнил эти могучие тополя-
старожилы, тополя-защитники, потому что он сам ходил
по этой улице в эту самую школу. Больше двадцати
лет прошло, а равнодушно пройти здесь – не получается.
Сейчас он словно шел на урок, как раньше, и начинал
волноваться. Наверное, остались учителя, которые
его вспомнят, а может, все так изменилось, как воды в
быстрой реке Кирпили.

Зуров давно живет в городе Краснодаре, и по станице
скучать ему некогда. Но найдите нормального человека
в этом мире, который забудет, как он ходил по
тополиной аллее в школу. Зуров мечтал быть сначала
летчиком, потом военным, потом решил идти в юридический
вуз. Он любил читать о Шерлоке Холмсе, любил
детективы. Толстая истрепанная книга под заманчивым
названием «Зарубежный детектив» до сих пор стоит на
полке среди вузовских учебников, кодексов, методичек.

И когда падает настроение или что-то не получается,
Зуров открывает ее с середины и начинает читать,
продолжая, на верхнем плане, думать о своем.

Произошло убийство учительницы из его школы, и
как люди говорят, очень хорошей, одаренной учительницы,
которая была моложе его самого. Это убийство



задело Зурова очень сильно. Здесь, в станице привыкли
почитать учителей, врачей, как раньше почитали священников,
пока их не изгнали, не истребили, закрывая
храмы, надругавшись над ними.

Есть особо почитаемые люди в станице.

Храмы… Мать Юрия, простая женщина, всегда днем
и вечером молилась на икону Божьей Матери. Эта икона
висела в красном углу в зале их дома и освящала дом.
Где икону чувствуют, там не сквернословят, не глумятся
над слабыми, не корежатся. В детстве мать не раз учила
его молиться.

Но Юрий грезил о другом. Он мысленно громил
бандитов, летал самолетами. Его награждали, им восхищались.
Такой виделась ему будущая жизнь. Яркой!

Та рутина, которая сопровождает расследование, –
бумажное рукотворчество, нескончаемая шаблонная
писанина, а главное, темные закоулки человеческих, а
скорее, людских помыслов, которые надо разгадывать
и распутывать, скрупулезно, точно, безошибочно примериваясь
и оценивая, – этого он, Зуров, не мог предвидеть
и предполагать в своей профессии, в захватывающей,
но высасывающей все силы работе.

Вот и школа. Она почти не изменилась за многие
годы. Высокий штакетник, огораживающий школьный
двор и сад. Пройдя по утоптанной дорожке, поднявшись
по ступенькам крыльца, он притронулся к знакомой
до боли двери. И сердце его, закаленное, бойцовское,
вдруг стало учащенно биться. Он не был здесь ни
разу после выпускного вечера. И вот довелось навестить
свою школу следователю Зурову, но каков повод…

В учительской следователя встретили приветливо,
учителя первыми здоровались с ним, улыбались. Его
давно ждали. Зуров смутился, пожимая руку директору
школы на равных. Сдержанно стали расспрашивать
своего следователя, какой вуз он закончил, как идет ра



бота, интересовались его семьей. Но сильно отвлекать
не стали, знали, что пришел по службе.

Подошла молодая учительница. Представилась с достоинством,
но было видно, что она подавлена: «Сазонова
Людмила Петровна. Я подруга Сизовой».

Собственно, ради нее он и приехал, ему уже сообщили,
что Анастасия близко сошлась, подружилась со
своей ровесницей и коллегой, и он надеялся услышать
что-либо обнадеживающее. Они уединились, сели на
старый кожаный черный диван в углу учительской за
книжными шкафами.

Анастасия любила посидеть в свободную минуту на
этом потертом удобном диване, посекретничать со своей
подругой, посоветоваться, обсудить свои планы. Это
были хорошие минуты. Вспомнив Настин доверчивый
тихий голос, ее красивый профиль, ее привычку слегка
наклонить голову и задуматься, Людмила погрустнела,
глаза ее увлажнились.

Зуров не наседал, не торопил ее. Сам он, сидя на
этом теплом диване, расслабился, ушел в воспоминания,
и полной уверенности в себе он не чувствовал, не
было и той автоматической собранности, что приходит
в кабинете за рабочим столом.

Ну, что ж, такая доверительная атмосфера, возможно,
поможет как-то поразмыслить, и прольет свет на совсем
непонятные пока обстоятельства.

Людмила начала сбивчиво и подробно рассказывать
об Анастасии, стараясь быть корректной.

Они подружились сразу, в первую встречу здесь в
учительской. Виделись между уроками, делились друг
с другом мыслями, домашними секретами. У них было
слишком много общего, только предметы вели разные.


«Анастасия – литератор от Бога, – сказала Людмила,
– нет в школе человека, который не понимает этого.
Ей не надо напрягаться, держать внимание класса,



она завораживала словом, обаянием. Она очень талантливая
учительница. Как женщина, она еще интереснее,
благодаря ей, я научилась многому, мне хотелось видеть
все ее глазами».

Людмила расстроенно сделала паузу и сменила тему,
понимая, что перед ней следователь.

Домой к Насте она заходила часто, чтобы как-то
поддержать подругу. Почему? У нее злая и странная
свекровь.

– В чем это проявляется? Во всем. Вот под Новый год
мы с мужем пригласили Настю с детьми к нам встречать
праздник. Свекровь имеет много друзей-приятелей, не
по годам много. Настя ей не нужна. Почему бы и Насте
не сходить в гости? Она и рада приглашению, и боится
свекрови. Настя даже елку не хотела ставить в доме,
потому что Виктор в отъезде. Моя дочка – ровесница
ее Кате. Я хотела с Настей вместе накрыть стол, попеть
песни. Что в этом необычного?

А Настя насторожилась.

– Я бы, Людочка, с большим удовольствием, но не
знаю, как свекровь отнесется к этому, вдруг скажет,
«муж уехал, а ты веселишься».

– Что за дикость, – возмутилась я, – мы с мужем за
вами зайдем, и ей некуда будет деваться, в ее присутствии
вас троих и пригласим.

– И вот 30 декабря мы с мужем пришли к ним в дом
и, обращаясь не столько к Насте, сколько к этой Шпачихе,
стали приглашать к себе встретить по-семейному
с детьми Новый год.

И что Вы думаете?

Свекровь отвернулась, даже спина ее напряглась и
взъерошилась, потом, выслушав нас, она со злостью выпалила:
«Хай идет!» Этот возглас все правильно поняли,
дескать: «Пускай только попробует!».

Провожая нас, Настя как-то подавлено, грустно сказала:
«Видели сами, как она меня отпустила».



– Собиралась ли она уезжать? Да это абсурд. Как она
поедет, у нее денег не было ни копейки лишней, только-
только на питание.

У них с Виктором был план, когда он вернется летом,
на каникулах съездить всей семьей на родину Насти.

И пусть эта ведьма не лжет, что она их проводила,
да еще денег много дала на дорогу. Да она не только что
денег, слова хорошего ни разу не сказала Насте. Плохое
сказать – Виктор не позволил бы, но и хорошего не дождетесь.


– Почему сложились такие отношения?

Людмила встрепенулась, ожила: «Потому что Настя –
святая, а Шпачиха – ведьма. Да, это так! Вместе ужиться
невозможно, и она сдерживалась, подавляла себя, но
только до поры до времени: при сыне она не смела».

– Вы спросите, почему я так говорю, какие для этого
основания, аргументы? А как она проводила время?
Это бесконечные оргии. У нас не скроешься. К ней неместные
мужчины приходят, своим не удобно. А особый
контингент приезжает на машинах, на мотоциклах.
Притон устроила. Пятьдесят лет уже, а никак не успокоится.
Бес в ней сидит. Посмотрите, какие у нее глаза,
зеленые, как у кошки, как блеснет, всем даже страшно.
Говорят, что красивее ее раньше во всей округе не было,
но и строптивее тоже. Спорит теперь с годами своими.

Погубила она Настю. Но неужели и Катю и Витюшу?


Спохватившись, Людмила внутренне собралась, пересилив
себя, остановила поток эмоций и, смущенно
взглянув на следователя, подытожила: «Точно я ничего
знать не могу, на Вас мы все надеемся и ждем, когда
же все проясниться. В станице у нас народ суеверный,
скрытный, живет за закрытыми ставнями. Трудно вам
будет».

Вот что сказала близкая подруга Анастасии Сизовой.
Эмоции, еще раз эмоции. Но как убедительно!



«Нет, – вдруг взорвался Зуров, – я ничего не могу понять,
вы что-нибудь понимаете в этой истории?

Красивая семья, растут дети, любовь, преданность,
кому от этого плохо? Почему родная мать выступила палачом?


Вы представляете себе, что значит убить троих,
разделаться с трупами и так тщательно, ювелирно уничтожить
все следы. Это же титанический труд, нужна
звериная сила, а какое самообладание, чтобы не выдать
себя сразу же. Во имя чего все это?

Какие здесь могут быть цель, мотивы? Ведь ничего
не происходит без причины!».

Людмила Петровна напряженно слушала, слегка побледнев,
потом заговорила, с трудом подбирая слова.

«Мне это сверхтрудно понять, даже представить, не
то что осмыслить. Я вам скажу все, что думаю. Одно я
знаю точно, такую пару, как Анастасия с Виктором, ни
я, ни вы, никто другой уже никогда не встретит.

Бывает ведь чудо, согласитесь. Это была абсолютная
любовь, о которой тысячи, десятки тысяч женщин
и, наверное, мужчин могут только мечтать, тосковать –
или не могут.

Каждая минута их обычной, казалось бы, жизни
была заполнена любовью и удивлением перед сбывшимся.


Если бы вы знали Настю! Я знала близко их обоих.
Бог соединил их. Вы думаете, почему все в станице так
взволнованы? Настоящая любовь, как истина, всем нужна,
хотя бы в песне, в книге, а здесь рядом – живые излучают.
Это чудо!

Да, была и зависть, следовала по пятам, но не в силах
никакая зависть задеть такое единение, союз, благословенный
свыше.

Мог только дьявол, сатана, называйте, как хотите.
И он вселился в эту женщину и придал ей нечеловеческие
свойства, и силу, и противоестественность.



Что угодно Богу, то не приемлет дьявол!

И ни правды, ни раскаяния у нее не добьетесь, потому
что она давно уже не человек, не мать – она просто
убийца и живет по другим понятиям».

– А как же теперь к ней относится сын, вы общались
с ним?

«Виктор страшно убит. Он раздавлен, у него не осталось
ни малейшего островка, чтобы как-то зацепиться
и спастись. И главное, у него нет объяснения случившемуся.


Как ему спастись – я не знаю. Мы, посторонние люди,
не можем в себя прийти, думаем, что в чем-то виноваты,
не помогли во-время, не заметили опасности, держали
дистанцию приличия. Чужая семья. Но ведь Настя была
с нами рядом изо дня в день! Здесь на диване мне рассказывала
немало об этой бесноватой, но не жаловалась
никогда, привыкла, наверное. Какое мы имели право не
замечать ничего плохого – деспотизм, патологическую
недоброжелательность ее свекрови, которую она даже
не скрывала?»

«Вы так убедительны, полагаете, что это убийство
на почве неприязненных отношений? – сказал Зуров, –
но это улики слабые, а сильные эмоции к делу не пришьешь
».

«Да, вашей профессии не позавидуешь, – ответила
учительница, – но пожалуйста, доведите дело до конца,
я вас очень прошу. Не мне вас учить, но не может же
простая, в сущности, малообразованная женщина так
ловко водить следствие за нос. Вы только сами не сомневайтесь,
все очевидно, а факты всплывут. Мы на вас
так надеемся».

Не допрос получился, даже не откровенный разговор,
а установка.

Приятная молодая учительница, особо трогательная
в восприятии трагедии своей подруги, задела Зурова
«за живое». Виделось уже не просто тройное убий



ство, а вселенское событие, все силы привлекла, и Бога,
и дьявола. Что значит – женщина!

Но как ей удалось быть настолько убедительной,
апеллируя такими традиционными понятиями. Зуров
чувствовал благодарность к Людмиле за ее поддержку,
участие, солидарность. Стоило потрудиться, когда тебе
верят, ты нужен, чтобы поставить на место, привести в
порядок разбалансированный мир. Чтобы возобладало
разумное начало, а не царил произвол, не господствовал
«дьявол», как говорит эта учительница.

Не хотелось бы разочаровывать ее, да и многих станичников,
которые зорко следили за ходом следствия.

Зуров уходил из школы с тяжелым чувством. Обычно
он работал с холодной головой, не позволяя себе ни
жалости, ни гнева. Только аналитика, только логика.

А теперь он – опытный сыщик – размяк, растерялся,
вот что значит нестандартный случай.

Вспомнил вдруг своего сынишку Павлика. Как тот
старается не подводить отца, не лениться, не драться с
мальчишками, а когда собирается в школу, то заглядывает
отцу в глаза: что скажет папа, одобряет ли его.

Вдруг Зурову стало совсем не по себе. Дети Анастасии…
Поднять руки на ребенка, на своего ребенка?! Кем
нужно стать для такого злодейства?!

Животный мир этого не ведает. Зуров вдруг вспомнил
один случай, когда он был еще практикантом. Как в
кинокадре мелькнул эпизод…

Они ехали с опергруппой на машине по лесной дороге,
потом по шоссе, и уже оставалось километров пять
до города, как водитель присвистнул. Что такое? Дорогу
перегородила лосиха, огромная, стояла она, чуть наклонив
голову, и только говорить не могла, а призывно
смотрела, как могут смотреть люди, наполненные тревогой,
заботой, болью.

Уходить при приближении машины она не собиралась.
На сигналы не реагировала, только нервно вздра



гивала. Объехать ее было невозможно. Сзади притормозили
еще несколько машин.

Зуров тогда вспомнил задачи по криминалистике, когда
собаки выводят на след своих хозяев. Домашние животные
чувствуют беду, могут помочь. Были неординарные
случаи. Но чтобы лось пытался общаться с людьми…

Зуров велел остановить машину и всем выйти. Приближаться
к лосихе вплотную было опасно. Тогда он догадался,
что лосиха не одна и она зовет на помощь. Поразила
ее решительность, упрямство. Нужно искать причину.

 Решили, распределившись на две группы осмотреть
местность по обеим сторонам дороги. Далеко заходить
не стали. Лосиха сама почти побежала впереди людей.
Неподалеку в редком болотистом перелеске начинался
овраг. Размытая яма глубиной не более полутора метров
чуть не стала могилой совсем молодого лося, детеныша
этой огромной лосихи. Он повредил ногу, упал и лежал
в яме. Он смотрел на пришельцев страдальческим взглядом,
дрожа всем телом.

Животные чувствуют намерения людей. Страх мог
бы опередить. Боль и страх никому не под силу, как
этому раненому лосенку. Но он увидел над собою мать-
лосиху. Что-то она промычала ему на своем языке, как
может сделать только мать. Они смотрели друг другу в
глаза. Зуров подумал, что, будь он художником, он нарисовал
бы это мгновение и назвал картину «Спасение».
Этот образ он носил в своей памяти, и не раз полная
бессмыслица и грязь жизненных ситуаций, пугающая
молодого еще следователя, обретала свои рамки под
первобытным взглядом двух животных, связанных нитью
таких отношений, понимание которых ведет в запредельную
высоту. Материнская любовь абсолютна
даже в животном мире, что же говорить о людях.

Пришлось спасать лосенка: связываться с лесником,
оставлять одного оперативника здесь в овраге с
лосихой. До сих пор Зуров помнит благодарные глаза



матери-лосихи. Никто никогда не благодарил его больше,
чем это животное. Самое сильное – это невысказанная
боль, невысказанная тревога, любовь к своему
ребенку. Как понятна и прекрасна была лосиха, спасающая
своего детеныша. Чувства, данные самой природой,
выше и сильнее всяких слов, теорий, умозаключений.
Есть вещи незыблемые.

В молчании скрыта вечность, и молчание наступает
тогда, когда слова бессильны…

Напрасно думать, что некоторые профессии деформируют
личность. Что-то в человеке, безусловно, меняется,
но главное остается – его стержень, его отношение
к миру и осознание своей роли в нем.

Зуров взял себя в руки, нужно работать. И мозг уже
начал четко, методично работать, воспроизводить картину,
рождать догадки, соединять одни факты с другими.

Да, материал не был привлекательным, как не может
быть красивым убийство и все античеловеческое.

Здесь идет схема. Даже цвет, запахи, все детали приобретают
совсем иное значение и смысл.

Работа для очень сильных духом людей, с недюжинным
интеллектом и стратегическим мышлением.

Но работа черная, черновая. Это тоже факт. Идеализировать
следствие не приходится. Зуров почувствовал,
что начинает работать по-настоящему.

* * *

Ясно, что все произошло поздно вечером, в темноте.
В доме и вокруг дома никого не было. Любой преступник
выбирает для себя время.

Ей хватило ночи, чтобы убрать трупы, замыть следы
крови, навести порядок. Мощная женщина!

По ее рассказу, утром она посетила семью своей дочери,
хотя они давно почти не общаются, чтобы сообщить
ей, что рано утром она проводила невестку с деть



ми к автобусной остановке «Сырзавод», где посадила их
на рейсовый автобус, и они поехали на железнодорожный
вокзал. Настя, дескать, надумала уехать к родственникам
в городок Киржач.

Зачем ей было отчитываться? Чтобы все прозвучало
убедительно, она стала рассказывать, что зарезала две
курицы и приготовила их в дорогу детям. Дала им двести
рублей на дорогу. Какая добрая и заботливая!

Эту же самую историю Тамара Шпак поведала продавщице
в магазине и всем, кто стоял рядом в очереди.
Однако не сочла нужным сообщить об этом своему сыну,
хотя бы на новогодней открытке. Отъезд его семьи – это
не простая новость. Но Виктор не получил ни поздравления,
ни весточки.

Когда его отозвали из командировки в связи с печальными
событиями, мать не стала даже обсуждать случившееся,
не проявляла элементарной заботы о судьбе
сына. Она даже не желала разговаривать на эту тему. А
о чем еще мог думать и говорить Виктор? Но мать – самый
близкий человек – раздражалась и свирепела.

Виктор откровенно рассказал это Зурову, он не может
прийти в себя после случившегося, он убит, потерян.
Угнетает неопределенность. Много догадок, но
нет полной правды.

Зуров никогда раньше так сильно не хотел раскрыть
преступление. Он понимал, что если не он, то никто
здесь ничего не сделает, и настроил сам себя идти до
конца, до победы.

Одна важная улика уже была – подозрительное поведение
Шпак. Выдала она себя тем, что активно старалась
скрыть, уничтожить следы, которых, вероятно,
поначалу было слишком много. Целый месяц, пока не
вернулся сын, она ни с того, ни с сего срочно делала
ремонт в доме. Переложила частично печь, покрасила
в доме полы и всю мебель, побелила стены и потолок.
И что особенно странно, – переставила по-новому всю



мебель, хотя обстановка в доме раньше никогда почти
не менялась, все устоялось за десятилетия.

Подозрительно было и то, что она уничтожила все
половики и клеенки в доме. Все это Виктор, конечно,
заметил и дал показания.

Зуров продолжал моделировать убийство.

Можно предположить, что она их подстелила при
расчленении трупов и использовала для упаковки останков.
И наконец, эта женщина самолично (как волшебник!)
покрасила голубой краской все железные предметы
в хозяйстве: спинки железных кроватей, ручки
дверей и даже инструменты – тяпки, топор.

Скрывая следы и все меняя и обновляя, она в то
же время подсознательно (а может, осознанно) шла к
новой жизни, хотела все начать сначала в другом, обновленном,
неузнаваемом доме. И работала без устали,
зная, что скоро приедет милиция.

Зуров содрогнулся от мысли, с какой коварной преступницей
он имеет дело. Ни один мужчина не выдержал
бы такого бремени – сбежал бы, скрылся, но не стал
бы так старательно и тщательно день за днем без устали
скрывать следы преступления. А эта пожилая, но мощная
женщина, нечеловеческими усилиями сотворившая
казнь над своими близкими, перевернула весь дом и участок,
да так сумела запрятать останки, что ни трактор,
ни металлоискатель не помогли в поиске.

К усадьбе Шпак подходил залив реки Кирпили. При
осмотре дома и участка следственная группа исследовала
дно этого водоема с помощью водолазов. Затем исследовали
все другие водоемы станицы Медведовской.
Но не смотря на предпринятые усилия и затраченные
средства, обнаружить ничего не удалось. Водолазы пояснили,
что дно реки Кирпили илистое и могло засосать
даже крупные объекты. Трупы могло унести течением
реки.



Глава восьмая

.

АНАСТАСИЯ, ВИКТОР И ТАМАРА

Если последний и окончательный

результат всякой жизни есть смерть,

то скрещение жизненных линий есть только

выражение скорби, страдания, унижения

и ничего больше…

Иное дело, если в скрещение своих линий жизнь

достигает своей полноты, своего вечного,

прекрасного и неумирающего смысла.

Всякая жизнь стремится подняться

над землею и неизбежно вновь

на нее нисподает, смешиваясь с прахом;

а крылья, на которых она взлетает,

 оказываются лишь прозрачной

и исчезающей поэтической прикрасою.

Где – глубочайшая скорбь,

там и высшая духовная радость

Е.Н. Трубецкой
«Смысл жизни»

Встретившись по воле судьбы в поезде, Анастасия
и Виктор старались надолго никогда
не расставаться. Он привел ее в дом матери
без всяких сомнений, полагаясь на внутренний голос и
радуясь, что встретил такую девушку, которая лучше и



красивее всех, кого он знал. Другие достоинства Насти
он постигал потом – ее тонкую душу, чуть экзальтированную
натуру, ее чистый богатый голос, всех завораживающий,
ее песни особенные, а главное, ее терпение
и покорность. Все это видел Виктор и ценил, и благодарил
Бога за такую жену. На душе всегда было хорошо.

Свадьбы у них не было, только регистрация брака
и скромный вечер на несколько человек. Все, что творилось
вокруг, значения для них не имело. Настя, как
светлая тень, держалась мужа, и слушала его дыхание,
и читала его мысли. А он такой мужественный, внешне
чуть грубоватый, проникся к ней нежностью и какое-
то новое состояние – комфортное, как искомая точка
опоры, как соединение всех крайностей, уравновешенность
– это состояние гармонии и завершенности стало
для них обоих постоянным, обычным.

Настя в их главный день надела бледно-голубое платье,
в котором была на выпускном вечере в институте,
когда им вручали дипломы. Голубой шелк нежно обтягивал
стройную фигуру, подчеркивая правильность ее
форм, упругость тела. Голубое ожерелье перекликалось
с цветом глаз, счастливых и спокойных. Новая подруга
Мила (Людмила Петровна) помогла ей сделать красивую
прическу. Светлые волосы они завили и слегка взбили,
уложив вокруг головы. Мила была их свидетельницей
в ЗАГСе. Виктора она знала с детства и, как многие девочки
в школе, была в него влюблена. Теперь это сразу
рассеялось, потому что Настя – самая достойная из
всех, чтобы быть с ним рядом. Они подружились. Мила
чуть опередила Настю, она уже год проработала в школе
и теперь помогала освоиться «новенькой». Им часто
хотелось посекретничать, сидя на старом кожаном диване
в углу учительской, когда другие учителя расходились
по урокам и никто не мешал.

Мила первая решила рассказать Насте об этой
странной, необычной матери, которую посторонние



люди побаивались, говорили, что она может сглазить.
Настя с грустью слушала рассказы о своей свекрови,
которую и сама старалась избегать, побаивалась. Даже
скромность и такт молодой жены, ее беззаветное отношение
к мужу и всему, что с ним связано, не спасали ее
от постоянной непонятной угрюмой настороженности,
царившей в их общем доме.

Свекровь жила своей жизнью, как улитка, спрятавшись
в свою прочную скорлупу.

А Настя с Виктором, как могли, тоже обосабливались,
но осторожно, чтобы ни словом, ни жестом не
задеть мать, которая, если что-то не по ней, так могла
взорваться и закипеть, что превращалась в вулкан гнева
и ярости. И это не был всплеск женской дури, желание
поучать, упрекать или советовать. Нет, это было что-то
непонятное, болезненное.

В таких случаях не только Настя, но и Виктор спешили
молча удалиться. Еще хуже была ее молчаливая
свирепость. Ох, и недобрый взгляд тогда вспыхивал.
Лучше бы кричала, разряжалась… Один выход оставался
– сразу же уйти из дома, от греха подальше. Настя
хватала портфель, спешно укладывала учебники, конспекты
и уходила в школу, говоря, что у нее внеклассное
чтение или дополнительные уроки, или кружок художественного
чтения.

Мила не раз утешала, успокаивала, как могла, Настю,
понимая, как ей тяжело жить в одном доме со «Шпачихой
», всем известной «колдуньей».

Но случалось это не так уж часто. Взрывоопасная натура
находила выход энергии в домашней работе. Трудолюбие
этой женщины было недюжинное. Она сама
все красила – дом, забор, оконные рамы. Сама держала
дом и огород, вела хозяйство, выращивала бычков, нутрий.
Зверьков сама же убивала, выделывала шкурки на
продажу.

Ей нравилось делать все самой, основательно.



Но бывали у Тамары Павловны и особые дни-загулы.
Она заранее называла день, когда прибудут гости. Тогда
Настя допоздна оставалась в школе. Виктор работал посменно
и мог остаться на вторую смену.

Мешать матери они не смели, это ее жизнь.

Они мечтали жить отдельно, своим домом, но
средств пока не было. Виктор не раз порывался уехать
на заработки, но оставить жену со своей матерью не решался.


Как он сам относился к своей матери? В детстве – безотчетно,
когда мать это и есть твой мир. Потом, когда
вырос и мог уже понимать людей, то иногда сравнивал
свою мать с матерями своих друзей. Те были простые,
понятные, если строгие, то по-разумному.

Когда погиб отец, стало намного труднее, потому что
мать переносила одиночество по-своему: то залихвацки
весело, то в мрачной тяжелой тоске. Все она носила в
себе, с сыном не делилась ни мыслями, ни чувствами
своими. Глубоко их прятала. А он не смел будоражить
ее, мешать ей. Уважение к себе Тамара воспитала у своих
детей с пеленок. Но не было теплоты и искренности
отношений, а тем более – понимания.

Дочь ее, на год старше Виктора, вышла замуж, ушла
к мужу и как отрезала себя от родительского дома, словно
и не росла здесь.

Сына, как это обычно бывает, мать любила больше,
чем дочку. Но у всех это проявляется по-разному. Тамару
интересовало только все внешнее: чистая ли рубашка,
не голоден ли, не обидел ли его кто-нибудь в школе.

А о чем думает сын, к чему тянется, куда стремится –
это понять ей было не под силу и не досуг.

Сын вырос умным, красивым и здоровым. Внешне
они были в чем-то схожи, но только внешне.

Дороги их разошлись, как только Виктор уехал
учиться. Письма писал из вежливости, приезжал на каникулы
– куда же еще ехать.



Мать никогда не показывала своей слабости. Совсем
не женская гордыня вселилась в нее уже давно. Эта гордыня
и двигала ею, но куда?

Теперь, когда в доме появилась невестка – молодая
исключительно приятная и привлекательная женщина,
умная и хорошо воспитанная, Тамара старалась не выдавать
своих дурных наклонностей. Бабьих мелочных
выпадов она себе не позволяла, но и не удостаивала
вниманием молодых.

Что за женщина, – думала Настя, – даже в комнате с
ней наедине находиться как-то жутко. Не услышишь от
нее слова ласкового, не увидишь взгляда доброго.

Настя тут же вспоминала своего любимого мужа и
обо всем забывала: с ним хоть на край света. Вспоминала,
и тихая радость наполняла ее.

Отдаваться неприязни, отторжению своей свекрови
Настя не собиралась. Была еще и школа в ее жизни.
Любимая школа, где так интересно, хорошо, свежо, где
взгляды со всех сторон совсем другие – ждущие, а порой
восторженные. Она старались заслужить это и знала,
что у нее получаются настоящие уроки, как говорила
Мила, уроки-театр.

Анастасия старалась смириться со своей свекровью
и очень торопила то время, когда у них с Виктором будет
свой дом. Пусть небольшой, только бы свой, отдельный.


По станице ходили слухи, догадки. Все в один голос
повторяли, что «Шпачихе убить человека ничего не
стоит, такая это атаманка».

В доверительной беседе следователю много рассказали
о роковой женщине, о ее прошлом, но от дачи
официальных показаний все отказывались, якобы «ничего
не видели, не знаем».

Анастасию все жалели, восхищаясь ее натурой. Как
можно столько времени прожить рядом со свирепой
свекровью, растить детей, работать в школе – и всегда



с улыбкой, приветливая, сдержанная, а красивая такая,
что глаз не отведешь.

Есть женщины не просто любимые, а излучающие
любовь. Огромная редкость. Анастасия умела будни превращать
в праздники. Как? Это особый разговор. Жить
в ладах со всем миром дано не каждому.

Какого цвета дни? Скорее, серого. В детстве яркие,
светлые, с годами они начинают тускнеть.

Анастасия умела словами увлечь своих учеников,
завладеть их вниманием. Счастливые люди говорят
по-другому, привносят свое особое мировосприятие в
обыденную жизнь. Они заряжают окружающих своей
приветливостью, душевной щедростью.

Но слов мало, чтобы понять гармонию.

Анастасию природа сполна наделила сильным волнующим
голосом. Пела она так, словно, все, что нельзя
выразить словами, вкладывала в песню. Ее песни были
душевные, страстные. Песни, как судьба – с грустью, и с
восторгом, и с легкой печалью и с ожиданием.

Слишком суетно на земле. А если посетило счастье –
храни, оберегай, защищай! Так и Настя – блеснула и исчезла.


Потому что и ей, не похожей на других, грозила общая
участь: она стала бы уставать, потихоньку стареть,
терять свою уникальность.

Главное она успела свершить: росли дети. Дочка
Катя удивительно повторила мать, но и от отца взяла
силу, уверенность. В ней не было материнской беззащитности,
хрупкости.

Через несколько лет по станице гордо шла бы чудесная
женщина, напоминающая Анастасию, но уже другая.
Богом заданный мир не иссякает, но тьма всегда грозит
ему.

K



Глава девятая

.

НОЧЬ ДЛИННОЮ В ЖИЗНЬ

Все несется в пропасть, все смешалось, и сатана
заносит руку над ним. Виктор бредил. Он спал
и бодрствовал одновременно. Настя обнимала
его, губы ее были теплыми и пахучими. Волосы, похожие
на лен, которые он особенно любил, рассыпались
по подушке. Но она словно тихо плакала, что-то шептала
ему, жаловалась на боль и целовала его, как в самые
редкие минуты.

Настя – одно имя приводило его в отчаяние. Она
как будто была рядом и не была. Но он ее чувствовал,
он отдавался ей, он любил ее, любил гораздо сильнее и
неистовее, чем в ту самую их первую ночь, когда Настя
появилась в его жизни. Он и мечтать о такой не умел. И
был потрясен пробудившейся в нем негой и нежностью
к этой милой, очень необычной женщине. Она словно
заняла ту прохладную пустоту, внутреннюю отстраненность
от всех (из-за матери).

И тело, и душа его обрели завершенность. Стало
спокойно и хорошо. До Насти бывало беспокойство,
ожидание. Вдруг это состояние незавершенности исчезло.
Он сам стал другим.

Живая, умная, ласковая – как с небес сошла, его Настя.




Да достоин ли такой «половинки» он, не искавший
встреч, едва успевший осознать, как ему повезло.

Тогда в поезде, где они встретились, их глаза сразу
договорились никогда больше не расставаться. Никогда!
Это произошло в первые секунды. У чудес не бывает
предисловий. Виктор, не помнил себя от радости, словно
обрел свое новое «я». И первое, что он сделал – он
решительно, по-мужски взял ее за руку и осторожно, как
драгоценность, повел с собой, в свой дом, в свою жизнь.

Он вел Настю домой и не чувствовал под собой земли,
потому что и дорога, и улица, и палисадник – все
изменилось, стало другим, ярким, нужным. Весь мир
вокруг стал новым и желанным, потому что появилась
Настя. И он тогда сходил с ума от радости. Появилось
небо, появилась весна и чистый вкусный воздух, и что-
то новое непередаваемое в нем самом.

Когда Виктор впервые услышал, сидя в зале, как поет
его Настя, это было не удивление, а плавное продолжение
того внутреннего ликования, что стало обычным состоянием,
то слегка приглушенным, то вновь взрывающимся.
Потому что обыденность – это проба на выносливость и
настоящесть. Даже бытовые неудобства, обиды и все, что
человек испытывает каждодневно, это и давление каких-
то обстоятельств, и обязаловка, и чувство голода, и физическая
боль, – все стало проходящим. Все ощущалось
как-то отстраненно, уступив место главному. А главное
заключалось в любимой женщине, настолько одаренной
природой, что, казалось, она создана для любви. Всегда
Настя оставалась желанной, каждую минуту. Неужели и
так бывает?

Было и немного рабства. Виктор не мог, не хотел на
время покинуть жену, уехать ненадолго, потому что не
умел быть без нее, дышать без нее не умел.

Виктор проснулся, вскрикнул, застонал. Ему стало
больно, раскалывался затылок, волнообразно сжима



лось сердце, словно он пугался каждую минуту. Он пугался,
вспомнив о семье.

Жизнь, счастливая до нереальности, круто опрокинулась,
и он оказался по другую сторону света.

Тьма. Тьма вокруг, ночь. Он не хотел столько думать
о Насте, о Кате-котенке, о сыне. Они, как бестелесные
образы, неотступно летали над ним, его больной головой.
Разум начинал мутиться.

Как жить в тихой бездне? Окружающие могли сделать
для него только одно – не смотреть ему в глаза, ничего
не говорить, не напоминать о продолжающейся
жизни.

Разлад, который теперь испытывал Виктор в самый
разгар своей жизни, был абсолютный, несоизмеримый
ни с чем, убийственный.

Это нельзя назвать испытанием, катастрофой или
как-то еще. Этому нет имени.

Виктор застонал и впал в забытье. Его сильное тело
не выдерживало таких душевных мук.

Неужели и это уготовано?

Может это есть расплата за то божественное чувство,
что дал им Господь, за полное человеческое счастье?


Но и страданием это не назовешь. Страдание все же
просветленное, к нему можно привыкнуть. А как привыкнуть
к такому мраку, к бездне, к бессмыслице?

Виктор умирал, умирал медленно. По ночам его сознание
путалось, он вдруг воскресал в острых любовных
переживаниях-воспоминаниях, переходящих в
предсмертные муки.

Он уже порой не чувствовал, где кончается сон и
начинается бред. Его навещал врач, делал успокоительные
инъекции, тогда он уходил в забытье, но там опять
появлялась Настя и дети. Она его куда-то звала, манила,
о чем-то умоляла.

Самое невыносимое заключалось в невозможности.



Он не мог ничего поделать. Не мог назвать свою
мать убийцей. Ту, что родила его, подарила жизнь и так
страшно забрала ее.

Когда ему было особенно плохо, он начинал произносить
то «Настя», то «мама», это переходило в мычание,
утробное, страшное.

Сильные и горюют сильнее слабых.

K



Глава десятая

.

НЕОБЫЧНЫЙ ДОПРОС

Допрос Виктора Шпака пришлось не раз откладывать.
И понятно, тот был в плохом состоянии.
Но необходимо было процессуально
оформить его показания, как свидетеля, выяснить
взаимоотношения потерпевшей и подозреваемой.

Зуров все же решил это ускорить и вызвал Виктора
Шпака на допрос.

Молодой сильно поседевший мужчина вошел в кабинет
торопливо, но не решительно. Он был глубоко
подавлен. Зуров сидел за столом и обдумывал, как провести
допрос.

Как найти точные вопросы и правильные слова,
чтобы вызвать на откровенность, не сильно травмируя
несчастного человека, который едва справляется
с нежданно нахлынувшим горем. Резко оборвалась последняя
струна надежды. Была вначале слабая надежда,
что произошло какое-то странное недоразумение,
и все трое вдруг вернутся. Они – жена, без которой он
по сей день вольно дышать не может, и двое дорогих
существ – их мальчик и их девочка. А дальше лучше
помолчать…

Как вернуть свет, если нет и никогда уже не будет
тех, кто и был этим светом?



«Как вы?» – это первое, что спросил Зуров, отступая
от протокола. Он понимал, что, скрывая в себе такое
горе, человек должен, хоть бы по капле, изливать его,
чтобы не сойти с ума.

И Виктор благодарно посмотрел на следователя,
почувствовав в нем искреннее участие. И он заговорил,
путаясь, непоследовательно, заговорил о себе. То, о чем
он думал, чем болел последнее время.

Как можно ходить по земле, ложиться спать, есть,
ехать на работу, делать что-то, обсуждать, возвращаться
в пустой дом, когда мир раздвоился, разверзся, и все,
что осталось, – не нужно.

Виктор не мог контролировать себя, когда думал,
представлял себе последние минуты жизни своих детей
и жены, что им пришлось перенести.

Он не хотел об этом думать, пытался взять себя в
руки, погасить отчаяние, прогнать эти мысли. Но неотступно
следовал за ним свирепый, дикий взгляд матери,
и в нем читалось дьявольское удовлетворение. И это
было запредельно.

А ведь раньше он любил свою мать. Любил, как это
дано Богом, с первых слов, с первой улыбки.

Мать – это покой, опора. Мир ребенка состоит из
материнских жестов и слов, ее теплых ладоней, улыбки,
а порой и гнева.

Она и есть его мир, когда он только пробуждается,
делает первые робкие шаги, произносит первые звуки
и слова.

Мать – это самое святое, потому что вокруг много
враждебного, мать защищала его, так всегда казалось.
Виктор никогда не осудил свою мать, неся в себе это
чувство защищенности и сыновей благодарности.

Когда появилась Настя – совсем другая, ласковая, открытая,
Виктор почувствовал в ней свет, светоносную
силу. Все вокруг заиграло другими красками, по-новому
пошла жизнь. Хотелось самому защищать теперь ее, быть



всегда сильным, не опускать никогда голову. Хотелось угадывать
ее желанья, делать все для нее, хотя она ни о чем
не просила. Он стал другим и удивлялся, как много приносит
любовь. Раньше он не знал такого внутреннего подъема,
таких порывов. А теперь открыл в себе целую бездну
нового, словно его тело полили «живой водой» и в нем поселилась
благодарная и щедрая душа. Установилось равновесие
духа и плоти. Каждая минута не проходила, а несла
соитие с окружающим миром. И эту гармонию внесла Настя,
внесла неизведанное раньше состояние покоя, или
нет – не покоя, а несбыточной, казалось, завершенности.

Какое странное, диковинное слово – счастье. И оно
имеет свойство не иссякать, а наоборот, наполняться.

Невозможно измерить новую нежность и потрясение,
когда родилась маленькая голубоглазая девочка,
повторившая свою мать. Катька.

Потом появился мальчик, до смешного похожий на
отца. Его и назвали по-отцовски Виктором, другое имя
ему не подходило.

Гармония – быть может, это полнота, наполнение, душевное
полнокровие. Все эти годы Виктор жил, заполненный
особым блаженством, безгранично любил. Жена,
дочь, сын – любовь к ним могла чуточку порой притупляться,
успокаиваться, но все равно оставалась столько,
что жизнь заполнялась до краев. Тихая любовь подобна
утреннему спокойному залитому солнцем морю, когда и
ты, и весь мир приходят в согласие. Бурная страсть коротка,
а порой и опасна, как шторм, ураган, самосжигание.

Мать иногда смотрела недоброжелательно. Виктор
пытался ей что-то объяснить, но не находил нужных
слов.

«Совсем блаженный, – говорила Тамара, – голову потерял
».

А он не потерял, а наоборот, нашел, и потому смотрел
на вещи по-особому, отвечая благодатному миру
просветленным взглядом.



С матерью исчезло всякое понимание. Не стало материнской
заботы, любви. Холодность, отчуждение.
Мать все больше изменялась. С годами она все тверже
говорила, все больше уходила в себя. Главное, становилась
непонятной, недоступной. Под одной крышей и
рай земной, и ад подступает.

Потому и уехал Виктор на заработки. Надо было решиться,
наконец, разорвать эти противоестественные
родственные узы, которые все туже стягивались и начинали
душить.

Уехал, чтоб вернуться с деньгами и с новой целью.
А приехал на пепелище своей семьи. Нет их, и нет больше
жизни.

Когда Виктор осознал, что случилось страшное и
имени тому нет, потому что сама природа человеческих
отношений ничего подобного в себе не несет и не таит, –
он так испугался, так внутренне надломился, что не мог
не то что думать, работать или рассуждать, он просто
окаменел. Мозг пытался осмыслить одно: «Почему?!».

А во сне приходили Настя и дети. Представлять
себе их последние минуты – так казнить себя он не имел
права. И вопросы к матери оставались за порогом его
сознания…

Зуров, как следователь, повидавший многое, терялся,
не хотел своими прямыми или косвенными вопросами
казнить этого страшно надломленного мужчину.

Он не знал, как провести допрос результативно, но
не затрагивая сокровенное. Следствие – это жесткий,
радикальный процесс. Есть потерпевшие, есть подозреваемая,
есть свидетели. Есть протокол, есть сроки.
И время терять нельзя.

Но Зуров, набравшись терпения и такта, не задал ни
одного конкретного вопроса. Он только внимательно
слушал все, что говорил о себе Виктор Шпак. Но четко
отмечал при этом все значимые характеристики и факты.




Первый вывод был: Анастасия – добрая, скромная –
не умела ни в чем за себя постоять. В ней не было этой
жилки. При всех своих явных и недюжинных достоинствах
Анастасия оставалась беззащитной. Женщина,
созданная природой для красивой любви, мать, полная
нежности и заботы, – она же нема и глуха ко злу агрессивной
женщины, взывающей к темным силам.

Виктор с огромным душевным напряжением, через
силу мог говорить о своей матери. Но надо было говорить.
Зуров уже понял, что эта женщина не робкого
десятка. Все свидетели это подтверждали. Важно было
узнать мнение ее сына.

Виктор подтвердил, что мать в последние годы стала
по-мужски пить водку. Она любила готовить хорошую
закуску к приходу гостей. Предпочитала общество
мужчин молодых или среднего возраста. Меняла своих
друзей с поводом и без повода.

Властность и вспыльчивость ее не знали границ.
Не то что каких-либо возражений, но и удивления она
не терпела.

Были случаи, когда он с женой боялся детей оставить
в доме наедине с бабушкой даже на короткое время.
Сердце чуяло, что с матерью не все ладно.

Бывало, он, видя мать возбужденной, первым делом
прятал подальше кухонные ножи, топор, тяжелые и
острые предметы.

Но никогда, ни разу это не стало предметом обсуждения
в разговоре с Настей. На это было наложено «табу».
Обсуждать мать он не хотел.

Вот, что рассказал Виктор Шпак. Картина вырисовывалась
грубая, реальная, но банальной ее назвать
было нельзя.

K



Глава одиннадцатая

.

А ЧТО «КОЛДУНЬЯ»?

Все живые существа

живут в состоянии непрерывной войны,

борются, чтобы жить,

и живут, чтобы бороться…

Но когда мы обращаемся к человеку,

когда мы видим, что и в его жизни

есть только дурная бесконечность средств,

заменяющих цели, картина становится

не только безобразной, но и жуткой.

Е.Н. Трубецкой
«Смысл жизни»

Тамара Шпак не спала. Она только что проводила
своего гостя. На губах осталась горечь,
в душе – пустота. Внутри, где-то глубоко, подспудно
уже вскипала неотступная тяжелая волна. То
была тоска.

Вот и жизнь проходит. Силы еще есть, но все уже
чужое. А хочется куда-то безоглядно убежать, вырваться
на простор, в дикое поле – в степь бескрайнюю, привольную,
то ли кинуться в омут с головой. А если б в
небо бездонное, то нестись, нестись, пока не задохнешь



ся, только бы не возвращаться в эту маленькую тесную
жизнь, какую даже капля наполнит до краев.

Что эти жалкие, суетливые людишки, такие неприхотливые
и хворые. Зачем они подглядывают за ней из-
под застиранных штор, или спрятавшись за дырявой
калиткой, или невзначай оборачиваясь на улице?

Смотрите! Да, она не такая, как они. Пустопорожних
разговоров их она не боится. Все что вы можете,
так это шептаться и показывать пальцем.

А с ней разговаривают иные силы. Но об этом никто
не узнает. Ей часто шепчет кто-то обольщающий, неведомый,
может сам сатана. Он заводит ее, заводит до кипения,
до страсти. Тогда подступает неведомая сила, ее
уже не сдержать, не погасить. Но некому ей помочь совладать
с этой силой, подняться над собой.

Ее, Тамару, отличила сама природа, и не какой-то мелкой
чертой, всем заметной. Ей, женщине, дана буйная
радостная сила, что рвется изнутри, и нет ей названья.
И успокоения нет. Никто к ней подступиться не может.
Как волны в грозу на реке Кирпили – все пустое отбрасывают,
все гонят прочь, так и в душе Тамары. Иначе
душно. А люди, как сговорившись, обходят ее стороной
и побаиваются ее взгляда. Чувствуют ее странность, не
простая, не милая она женщина, а жутковатая.

Может это молва сотворила? Потому что слухи ходят
о ней непростые. Сглаза все боятся и помыслов ее.

Пускай, боятся, все равно с ними ей делать нечего.

А живет она, как все. Другой жизни не придумано…

Но есть, есть у Тамары жизнь другая – во сне, в грезах,
во всем ее скрытом характере.

И там она живет безоглядно, делает все, что хочет.

Муж ушел в могилу раньше времени. И не случайно.
Рядом с такой женщиной он чувствовал себя «не в своей
тарелке», порой ничтожеством. Он превратился постепенно
в рабочий инструмент для добычи денег. Без
остановки, без отдыха. Все деньги приносил жене, как



повелительнице. Водка была вначале лекарством, потом
стала ядом. Не был он ровней для своей жены. Запил,
чтоб не думать об этом, чтоб не замечать ничего,
кроме дела.

Руки привыкли работать, а сердце остывало ко всему
в этой жизни – постепенно.

Он, мужчина, был для нее, но она для него – никогда.

Тамара была сама по себе, для себя. Она неслась над
обыденной жизнью, отдаваясь неведомым силам.

Только годы трудились, старались ее утихомирить,
остановить, обезличить. Но она и их возненавидела.
Как побороть неумолимые годы?

Сын… Витенька…

Он вырос незаметно, сам по себе. Все было, как у людей.
Школа, учителя, книги. Мальчик был замечательный.
Красивый, умный, здоровый, самостоятельный...
Словно пружина природная внутри раскручивалась, все
шло ладом, как было предписано.

Тамара как мать не сильно напрягалась, чтобы поднять
сына, но жалеть – всегда жалела. Инстинкты были
в ней сильны. А вот разум порой словно покидал ее.

С годами Тамара менялась катастрофически – не летать
уже хотелось, а взрывать, крушить все вокруг.

И эта нежная молодая девочка, жена Виктора, стала
последней каплей. Своей беззащитностью она доводила
стареющую женщину-волчицу до крайней черты. Тамара
стерпеть смогла бы только себе подобную. Другая
жизнь, другой мир и свет – это невыносимо.

Первобытные законы простые: ночь поглотит свет,
огонь сжигает живое, хищник не пощадит даже детенышей
своей жертвы, жизнь их – это для него охота.

Жертва, жертва нужна хищнику, чтобы всадить в попавшуюся
цель весь запал из гордыни и ненависти, накопившийся
за долгие годы.

Жертвы вовсе не случайны, где зреет палач, там будет
жертва. Черная энергия взорвется от маленькой искры.



С другим, себе подобным, хищник может драться,
жертву же станет сразу уничтожать.

Кротость жертвы дразнит его, доводит до ярости,
до кипения.

Разум? – а его нет. Потому что разум – от Бога, а
смертоносная сила – от сатаны.

K



Глава двенадцатая

.

СЛЕДСТВИЕ ЗАШЛО В ТУПИК

Чему верить – повседневным,

очевидным доказательствам силы духа

или тем, тоже очевидным,

доказательствам его бессилия.

Е.Н. Трубецкой
«Смысл жизни»

Трупы бесследно исчезли. Но любой следователь,
даже новичок, знает, что бесследно человек
исчезнуть не может, а тем более – три человека.


Искать! Искать следы, искать до последнего.

Зуров понимал, какие трудности ждут впереди. Свидетельская
база слабая. Все замкнулось на предпосылках,
не более.

Показания учительницы Сазоновой – подруги Сизовой,
несомненно, проливали свет на крайне нездоровую
обстановку, что давно постепенно сложилась в
злополучном доме. В такой основательной ухоженной
усадьбе прошло по жизни не одно поколение сородичей
Шпак. Здесь жили их предки.

Теперь дом стоял, мрачно замкнувшись в своей темной
тайне.



Зуров, взвесив все удручающие обстоятельства, решил
изменить тактику расследования.

Ясно, что потенциальные свидетели где-то здесь,
рядом, но они боятся связываться с Тамарой Шпак.

Да, как не бояться, когда рядом творится что-то неправдоподобное.


А Шпак не шла на контакт со следователем, заняла
психологическую оборону. Она вела себя на допросах
грубо и цинично, твердо отрицала свою причастность
к гибели невестки и внуков, настаивала на своей версии
об их отъезде. Поражала своим равнодушием к их судьбе.


Когда провели очную ставку подозреваемой с водителем
автобуса, который в глаза не видел учительницу с
детьми, Тамара взорвалась и стала высказывать угрозы
в его адрес. Она, не стесняясь, оскорбляла всех, кого
следователь пытался разговорить. А Зурову агрессивная
подозреваемая твердо заявила, что он будет искать
трупы до самой своей пенсии.

Надо было срочно переломить ситуацию.

Зуров решил избрать для Шпак в качестве меры пресечения
содержание под стражей, чтобы исключить ее
негативное влияние на свидетелей.

Необходимо во что бы то ни стало добыть новые доказательства,
которые, конечно же, были, но их скрывали
жители станицы.

На следующий день к известному теперь дому подъехал
«воронок».

Под конвоем Тамару Шпак увезли. Это сделали демонстративно
среди бела дня, чтобы видели все соседи.


Расчет был правильный. Разговоры, интересующие
следствие, оживились, мрак стал рассеиваться.

Зуров решил опросить всех соседей Шпак, жителей
всех домов, расположенных рядом с ее домом, а также
напротив. Ведь не могли же люди остаться равнодуш



ными и безучастными! Явно, их останавливали осторожность
и страх, пока убийца оставалась на свободе.
«Окаянная» – ее и раньше все сторонились, теперь стали
бояться.

Зуров начал вести расследование с новой страницы.
Получалось, что убийство произошло в ночь с 31 декабря.
На следующий день никто уже не видел ни Анастасию,
ни ее детей. День 1 января легко вспомнить, все
на виду.

И вот один немаловажный факт: всю ночь из трубы
злополучного дома шел черный дым.

Скрыть это было невозможно. Улика, хоть и косвенная.
Напрашивалось такое предположение: подозреваемая
Шпак уничтожила таким способом следы преступления,
сжигала вещи и предметы, которые якобы
могла увезти с собой ее невестка.

В подтверждение этой версии оперативные работники
с максимальной тщательностью обследовали золу,
которую хозяева дома ссыпали прямо на участке как
удобрение.

Еще одна удача: был обнаружен металлический запор
от школьного портфеля. Итак, остатки детского
портфеля находятся в золе.

Когда об этом сообщили Шпак, вызывая ее на признание,
она никак не отреагировала.

«Ищите, ищите, до конца своих дней ищите, шакалы
», – вот как разговаривала эта женщина.

Поиски доказательств упорно и настойчиво продолжались.


Соседи рассказывали все больше. Поздно вечером
они слышали тревожные крики детей. Но в дом никто
из соседей не входил, и конкретно, официально заявить,
подтвердить это никто не решался.

Тогда Зуров вызвал несколько человек по повесткам
в прокуратуру Краснодарского края. Теперь, когда
Шпак была изолирована и неопасна, свидетели вздох



нули облегченно и стали давать показания, хотя и очень
осторожно.

Боялись сказать лишнее, выразить свое мнение, которое
оставалось единым: Шпак убила свою невестку с
детьми.

Сомнений в этом не было ни у кого. Показания строятся
на конкретных фактах, и факты стали всплывать
один за другим.

Жители домов, расположенных на улице Петровской,
сообщили (причем независимо друг от друга это
сообщили трое), что 31 декабря в утреннее время они
видели на тротуаре следы крови в виде капель.

На них нельзя было не обратить внимания!

Следы эти начинались примерно в 20 – 25 метрах
от дома Шпак и вели в сторону подвесного моста через
реку Кирпиль.

Явные пятна крови величиной с трехкопеечную монету
на равном расстоянии друг от друга.

Возле колонки следы крови отпечатались в виде
большого нечеткого круга, словно в этом месте стояла
посудина и вокруг нее натекала кровь.

Как утверждали все трое свидетелей, местами был
виден большой след крови – расплывчатый, похожий
на след от окровавленного мешка. Вели эти следы через
подвесной мост. Они четко просматривались на досках
моста.

«Даже идти по этому мосту было жутко», – признался
молодой парень, который возвращался домой в это
утро с ночного дежурства.

Посреди моста было большое кровавое пятно, как
будто ставили мокрый мешок. Пятна эти не исчезли
сразу, их видели многие жители станицы Медведовской.


Среди них нашелся один свидетель, который видел
женщину, тянувшую по тротуару санки. И он узнал в ней
Тамару Шпак.



Свидетельские показания надо закрепить в качестве
доказательств. Однако подозреваемая отметала все доводы
с холодным, спокойным цинизмом.

Есть ли у нее санки? Да, санки где-то были в сарае.
На санках она помогала невестке подвезти вещи к автобусу.


Но ведь она шла совсем по другой дороге, с противоположной
от автобусной остановки стороны. Там видел
ее свидетель.

Показания появились спустя полгода после преступления,
это очень осложняло процесс доказывания.
Были санки – теперь их нет.

Следы крови по дороге и на мосту все видели, но от
них уже ничего не осталось.

Зуров, зафиксировав показания свидетелей, приложив
к делу имеющиеся вещественные доказательства (в
частности замок от портфеля), на основе всех материалов
дела предъявил обвинение Шпак Тамаре Павловне
в том, что она, проживая в одном доме вместе с женой
своего сына Сизовой Анастасией Ивановной и двумя
внуками и питая к ней неприязнь, в ночь с 31 декабря на
1 января, будучи в состоянии алкогольного опьянения,
во время возникшей ссоры с целью убийства набросилась
на невестку и на глазах малолетних детей топором
убила ее, проявив тем самым особую жестокость. Затем,
с целью сокрытия этого преступления, она тем же топором
убила детей. Все три трупа скрыла.

Обвинение было предъявлено. Однако обвиняемая
Шпак, не взирая ни на что, продолжала проявлять сатанинское,
нечеловеческое упорство, настаивая на своих
показаниях.

Ни допросы, ни показания свидетелей не поколебали
ее волю.

Вину свою признавать Шпак не собиралась, а все доводы
отвергала, понимая, что прямых доказательств ее
вины у следователя нет.



Зурову и раньше приходилось вести очень сложные
дела об убийстве. Он всегда старался установить
психологический контакт с подозреваемыми.
В конце-концов никто не выдерживал логики неопровержимых
фактов, когда, глядя прямо в глаза убийце,
следователь одну за другой представлял веские доказательства.
Закон человеческой психики таков, что убийце
самому хочется поскорее освободиться от невыносимо
тяжкого груза вины и разъедающей душу тайны. Это
не всегда раскаивание, это сильная концентрация негативной
энергии, и подобно созревшему нарыву – рано
или поздно все вскроется, и «гной» прорвется наружу.
И преступника, уставшего отпираться, отмалчиваться,
поглощенного только одной мыслью или картиной,
вдруг тоже словно прорывает. Он, наконец, признается
в содеянном, многие раскаиваются или пытаются объяснить
мотивы, особенности своего состояния, пагубные
склонности, просят снисхождения, а больные – лечения.
Они начинают подробным образом объяснять
обстоятельства преступления, соглашаются пойти на
место, где совершили убийство, чтобы повторить все в
деталях, не отказываются участвовать в следственном
эксперименте.

Но потом многие из них на суде отказываются от
своих первоначальных показаний, перейдя в другую не
только процессуальную, но и психологическую стадию.
Теперь им хочется любой ценой уйти от ответственности.


Следователь, имея солидную доказательственную
базу, правильно процессуально закрепленную, дело передает
в суд, с полным основанием надеясь на справедливое
и обоснованное решение.

Зуров не был новичком.

Но случай с этой коварной женщиной-убийцей выходил
за рамки его возможностей. Шпак и не думала
сдаваться в руки следствия. Она обладала особо сильной



волей, не свойственной женщине ее возраста. Невозмутимость
ее была гранитная. Только осознание своей
правоты, или какие-то убеждения, или что-то вроде высокой
миссии могли давать такой громадный волевой
импульс.

Нежелание обсуждать содеянное, полное отрицание
своего участия, а тем более, вины – вот чем отвечала
Шпак на все доводы. Нечеловеческую силу и жажду
жизни демонстрировала эта демоническая женщина.
Ни один мускул не дрогнул на ее еще очень привлекательном
лице. Ни разу растерянность не мелькнула в ее
глазах.

Как ни старался Зуров найти адекватный, профессиональный
подход к ней, разговорить ее, заинтересовать,
нащупать «слабинку» – ничего не получалось.
Шпак быстро брала верх, укрывшись, как панцирем,
непробиваемой твердостью, равнодушием, какой-то материалистической
неуязвимостью.

Зуров почувствовал беспомощность своего метода.

А Шпак не унималась: «Ну, нашли трупы? И кто же
их видел?». Говорить по-человечески, бесконфликтно,
похоже, она не умела и не хотела.

Так, на вопрос – какой образ жизни она вела последнее
время, с кем общалась, кто к ней приходил, Тамара
Шпак ответила, надменно приподняв голову: «Да, у
тебя, парень, пальцев не хватит на руках и ногах, чтоб
посчитать всех моих поклонников. А они все меня долго
будут помнить. А судить меня – кишка тонка».

«Ну, и кремень», – досадно подумал Зуров, глядя на
окаменело-спокойное лицо подозреваемой, – и что за
тип, то ли актриса врожденная, то ли и впрямь ведьма.
Запугала полстаницы людей, а ведь она мать двоих детей.
Вместо того, чтобы внукам радоваться, помогать
детям, ушла в разгул.

Но суду не представишь голословные доводы и убеждения.




Нужны веские доказательства, неопровержимые
улики.

Их у Зурова не было.

Решили назначить обвиняемой судебно-психиатри-
ческую экспертизу в институте имени Сербского в Москве.


Встал вопрос о продлении срока содержания Шпак
под стражей.

И Зуров, старший следователь Краснодарской краевой
прокуратуры, отправился в Москву, чтобы обратиться
в Прокуратуру республики с делом по обвинению
Шпак Т.П., ходатайствовать о продлении срока
содержания ее под стражей.

По большому счету ему нужны были поддержка и
помощь.

Станица Медведовская застыла в ожидании.

А что как Шпачиху выпустят? Своих не пожалела,
сына не замечает, что же со свидетелями сделает по безнаказанности?
У нее приятелей пришлых – пруд пруди.
Наверно, ею сила нечистая правит, сухой из воды выходит
убийца.

Тревожные слухи ползли по станице, многие люди
были напуганы.

K



Глава тринадцатая

.

ЖЕНЩИНА-ПРОКУРОР

Ольга Ивановна Орлова к сорока пяти годам
достигла профессиональных высот. Заслуженный
юрист, Почетный работник прокуратуры,
старший советник юстиции. За плечами
трудные, но интересные годы напряженной работы в
должности прокурора следственного управления Прокуратуры
республики.

Какая это женщина, которая занимается вопросами
организации работы в органах прокуратуры по раскрытию
и расследованию умышленных убийств, да еще проверяет
состояние этой работы на местах и систематически
оказывает практическую помощь в расследовании
наиболее сложных преступлений? Это женщина недюжинного
ума и огромной внутренней самодисциплины.
Там, где не под силу мужчинам-следователям, появляется
она – прокурор из Москвы, чтобы разрешить самую
недоступную и запутанную задачу. Обязана!

Как ни удивляться такому своеобразному таланту, и
трудолюбию, и сильной воле.

Шаг за шагом, ступенька за ступенькой наращивается
опыт, профессиональный потенциал. Прокурор высокого
ранга – это не просто профессионал, это особое
состояние духа, чувство огромной ответственности. Но



ведь при этом остается и ранимость, и чуткость, и слабость,
потому что суровый прокурор – женщина. Сколько
бы ни повторялись варварские коллизии, в которых
надо копаться, разбираться (а преступления – это всегда
взрыв, стресс, слом, разрыв жизненной гармонии),
сколько бы ни притуплялось восприятие аномальных
таких явлений – все равно остается внутреннее сопереживание
и чувство трагичности. Растерянность перед
злодейством, жестокостью, нечеловечностью преступников,
тех, кто переступил через человеческие нормы
и правила, через естественные преграды.

Женщина, заставляющая себя правильно, напряженно,
а порой нетрадиционно, нетрафаретно мыслить,
разрешая, казалось бы, недоступные задачи, сверхзадачи,
а порой все перечеркивать и начинать сначала уже
завершенную громоздкую работу, чтобы с нуля распутывать
клубок невозможных событий и фактов. Ясно, что
эти факты никогда не бывают светлыми, они окрашены
в серо-черный цвет. У преступного мира нет четких границ,
это страшно.

Она – женщина – не имеет простого человеческого
права махнуть рукой и сказать: «Я устала, надоело!». Кто
же она? Маленький исполин, сосредоточивший в себе
поднебесные силы разрушительного и одновременно
созидательного плана. Кто дал ей право решать судьбы
людей, попавших в водоворот вседозволенности, причем
пользоваться только одним инструментом – законом,
рамки которого незыблемы и подвижны одновременно
(как иначе абсолютизировать, канонизировать,
привести в систему многообразие, множественность,
изменчивость вещей). Не случайно гармония воспринимается,
как грань, черта, тонкая, как лезвие бритвы.

Преступление – это дисгармония, зазеркалье нормальной
жизни, но подходить к ней приходится с тонким
правовым инструментом, манипулируя четко установленными
методами и формулами. Принято считать, что



закон гибок до определенной степени (так прогибается
тонкая сталь, легкий бамбук, но не ломается). Подобно
закону становится по-философски многоплановым и в
то же время категоричным, прямолинейным характер
опытного законника. Говорят об ограниченности юристов.
Скорее, это ограничительность их мышления.

Так вот, женщина-следователь – это человек, познавший
власть, но власть ума, власть в возвышающем аспекте,
власть, сопряженную с совестью. Ольга Орлова была
не чужда азарта и игры, без них ведь тоже не состоится
женщина. Увлеченность была в ее натуре. Да еще какая!
Ольга уходила в работу «с головой», как в омут, забывая
о множестве других существующих вещей и созданных
соблазнов. Работа постепенно стала ее единственной
движущей силой, а движение, как известно, это и есть
жизнь, это соединение начала и конца и даже иллюзия
бесконечности.

Ольга любила свою работу, потому что понимала и
не раз убеждалась, что ее работа многого стоит: на кон
поставлены жизни и судьбы людей, обычных смертных
людей. А смертны все. Но профессия давала и повод
ощущать свою неординарность ей, женщине, достигающей
результата и успеха в расследовании сложнейших
преступлений. Со временем это чувство стало постоянным
и необходимым.

Ей нравилось принимать ответственные решения,
мучительно находить их, улавливать нужный ход
по наитию, в то время как профессиональные каноны
ограничены: все мыслительное пространство расчерчено
множеством ограничительных линий, схем, клеточек
и барьеров.

Годы ушли, чтобы накопление знаний стало чертой
характера. Но внутренним светом стала интуиция, а это
уже знание жизненных законов и тех жизненных правил,
которые господствуют вопреки законам, логике, а
то и разуму.



Обыкновенный человек не станет задумываться над
тем, что он живет по строго предписанным канонам и
поведение его очерчено рамками множества законов.
Он просто старается жить нормально, как положено.

Профессия юриста сложна тем, что законник призван,
как на весах, взвешивать течение и прорыв жизненных
стихий, человеческих проявлений чувств, инстинктов,
стремлений – всего, что дано природой. Как
море, людская стихия бушует и не останавливается в
вечном движении, не покидает своих берегов, но бывает,
как цунами взрывает все границы и может затопить,
погубить тех, кто волей судьбы оказался здесь и сейчас.
Бунт свойственен и природе, и человеку.

Законник должен сдерживать и направлять человеческую
стихию, подавлять ее разрушительные силы.
(Кто-то, видимо, стоит и там – между адом и раем, не
давая им смешиваться.)

Власть или уважают или ненавидят. Признают покровительство
над собой, если правители умеют быть
или казаться справедливыми. Но власть обыкновенных
людей часто раздражает поданных. И часто преступники
– это те, кто пожелал для себя какой-нибудь власти –
власти денег, власти над слабым и беспомощным. Есть
и сатанинская власть – почувствовать в себе гибельную
свободу, беспредел.

Преступный мир сложен и не понятен до конца.
Следователю это не нужно. Он должен оградить законопослушный
мир от лихих соблазнов. Разделить белый
и черный цвет, не смешивая их, не допуская полутонов.
Закон – это его религия и конец философии, вера и отсутствие
сомнений.

Ну, а если следователь – женщина, способная эмоционально
воспринимать все вокруг и даже сострадать?
Годы службы постепенно отшлифуют характер, охладят.
Приходит бесценный опыт, обостряется интуиция.



Ольга Ивановна была «следователь от Бога», как ее
называли коллеги.

И как это ни парадоксально, женское начало она за
годы службы не потеряла. Ни внешность, ни голос, ни
привычки не выдавали в ней представителя сильной,
мужской профессии.

Ольга – женщина хрупкого телосложения, среднего
роста, шатенка с карими выразительными глазами и
почти правильными чертами лица. Слегка волнистые
волосы до плеч, прямой нос, тонкие брови. Губы по-
детски припухшие. Немного упрямства в волевом лице,
без фанатизма и резкости.

Иногда появлялась задумчивость, сосредоточенность,
и легкая складка на лбу выдавала напряженную,
отчаянную работу мысли.

Рабочий кабинет следователя Орловой Ольги Ивановны
был расположен на втором этаже здания Прокуратуры
республики. За много лет он занял, подобно
хозяйке, свою достойную нишу в ряду многочисленных
служебных кабинетов, таких же корректных, добротных,
но, как правило, скромных.

Полный порядок на столе, в книжном шкафу, в картотеке.
Это черта характера Ольги – порядок везде,
всегда и во всем, даже в мыслях.

Другие особенности характера обитателя этого серьезного
кабинета ни в чем не проявлялись, разве что
в нескольких небольших масляных картинах-пейзажах,
каскадом развешанных на стене у входа. Пусть очерченная
рамками, но живая жизнь природы ворвалась в
эти стены. Все остальное строго к месту и на своем месте.
Порядок поддерживается даже в ящиках стола, не
смотря на обилие бумаг и книг. Ничего лишнего. Ольга
Ивановна любила пользоваться настольной лампой, это
уютно и сосредотачивает.

Огромное окно, старинный дубовый паркет, толстые
стены подчеркивали основательность, стабиль



ность жизни в этом здании, где ежечасно решаются
судьбы людей. Нет ничего скоропалительного и проходящего.
Все взвешено и многомерно. Осталось добавить
два черных телефона, печатную машинку на столе
и еще спрятанный в шкафу чайный сервиз. Все как подобает.


Такая кабинетная обстановка формирует должный
настрой мыслей, мобилизует.

Хозяйка солидного кабинета и одевалась довольно
строго. Прокурорская форма, обязательная во многих
ситуациях, очень шла ей. И в обычном костюме Ольге
удавалось быть элегантной, подтянутой. Она старалась
одеваться со вкусом – не дорого, но и не дешево. Главное,
хорошие натуральные ткани, добротная кожаная
обувь и никаких диссонансов в деталях и в цвете. Никто
не отменял, да вряд ли когда отменит поговорку «По
одежде встречают…». Это справедливо, тогда и проводят
«по уму».

Назвать Ольгу одинокой женщиной – было бы не совсем
правильно. Формально да, семья у нее не сложилась.
Много лет Ольга в разводе. Детей у нее не было.

Давно отболела мечта о счастье. Мужу удалось развеять
эту иллюзию. Их любовь не была долгой. Оказалось,
что он слабый человек. Не физически, а морально. Постепенно
он все больше норовил опереться на свою половину,
чувствуя в ней недюжинные способности ума и
широту сердца. А Ольга не могла этого позволить. Она
была молодой и упрямой. Ей хотелось другого масштаба
жизни. И больше всего – познать этот странный, удивительный
мир, обеими руками охватить его, но при этом
и себя почувствовать в широких и мощных объятьях и
молча благодарить весь свет.

Юность очень щедра, но не терпит, потребительства.


Как все, Ольга зачитывалась стихами Блока, Есенина.
Любила прозу Тургенева и Чехова. Своей настоль



ной книгой она выбрала «Опыты» Мишель Монтеня.
Этот мир был интересен и красив, он пробуждал ответные
тонкие внутренние струны. Это была работа пробуждающейся
и крепнувшей души.

Как осознать, что жизнь огромна и созидательна,
и ты создаешь собственный глубинный мир. Напряжение,
поиск непременно принесут открытие. Потом
потихоньку приходят усталость и опустошение, но это
временные гости, и однажды на рассвете можно все начать
сначала. Так казалось, и она настраивала себя «на
радость», «на удачу».

Мир интересен тогда, когда ты интересна ему.

Какие гены в нас заложены – это тайна. Была светлая
девочка, с мечтой в глазах, в облаке своей непосредственности,
но очень упрямая. Быт для таких вторичен.


Но ведь в браке, в семейной жизни многое решает
повседневность. Приземленность тоже нужна. Как сочетать
в себе разные планы – крупный и мелкий?

Мужа своего Ольга вспоминала редко. Выбрав сильную
мужскую профессию, она стала самодостаточной,
материально обеспеченной, свободной от всяких заманчивых,
но распыляющих мелочей, старалась избегать
обременительной житейской или бытовой обязаловки.
Будь у нее другая работа, возможно, она, как женщина,
и сложилась бы по-другому. Но она – представитель
сильной касты прокурорских работников.

K



Глава четырнадцатая

.

КЛАССИКИ СЛЕДСТВИЯ

В кабинет заместителя Прокурора республики
я всегда вхожу с трепетом. И вовсе не потому,
что там меня ждет какая-то неприятность или
сложная задача. В нашей работе мало простых и приятных
сторон. Следствие – всегда головная боль и напряженность.


Виталий Васильевич Надеждин – один из самых уважаемых
начальников следственного управления Прокуратуры.
Это исключительно демократичный человек,
но одновременно принципиальный, склонный к продуманным
самостоятельным решениям.

Такие люди сами не манипулируют своими подчиненными
и собой не позволяют манипулировать никому.


Ему легко докладывать дела, он быстро схватывает
суть.

Виталий Васильевич не раз вызывал меня к себе в
кабинет, и я заранее знала, что речь пойдет о расследовании
очень сложного преступления.

Как прокурору следственного отдела мне приходится
заниматься вопросами организации работы в органах
прокуратуры по раскрытию умышленных убийств,



оказывать помощь в тех случаях, когда следствие, казалось
бы, зашло в тупик.

Много таких дел прошло в моей практике. Все они
запомнились, как эпизоды моей жизни. Расследование
по делу, не имеющему судебной перспективы, поскольку
суд не вынесет обвинительного приговора на одних
косвенных обстоятельствах, – это и шанс, и взлет для
профессионала.

Это напряженный поиск, когда нужно, не медля, хвататься
за первую «соломинку» и, не отступая, «плыть и
плыть» по четкому курсу. Здесь нужны верные помощники,
нужна команда специалистов. Но курс за тобой. И
как вы справитесь, зависит от тебя. Это невероятно напряженная
работа. Возможен срыв, неадекватный взрыв
подавляемых эмоций, или их медленное сгорание, когда
мозг напряженно работает, отметая очевидные стереотипы
и штампы в поиске нестандартного решения. Но
коридор поиска, как лабиринт, очень узок.

Раскрытие убийства без обнаружения трупа, замаскированное
под исчезновение потерпевших, – особо
трудная операция еще и потому, что расследуется, как
правило, неактивно, бессистемно. Порой это формальный
поиск без вести пропавших. На местах не торопятся
с возбуждением уголовного дела, а заявителям рекомендуют
выждать время – вдруг пропавшие объявятся.
Такое «авось» ведет к потере дорогого времени и дает
возможность преступникам использовать шансы для
тщательного сокрытия следов преступления и подготовки
к допросам.

А начинать необоснованно приостановленное расследование
– очень трудная задача. Здесь мало специальных
знаний, следственного опыта, нужна мощная
профессиональная интуиция.

Мне иногда кажется, что врожденную женскую интуицию
я перевела в профессиональную и обострила ее



до такой степени, что работаю «по наитию», по сверхметодике.


Иначе как объяснить многие удачи по неперспективным,
сложнейшим делам, когда все зашло в полный
тупик и надо «догадаться» на подкорке, на каком-то внутреннем
ключе, чтобы произошла зацепка, и версия затем
обрела реальное подтверждение.

Сложилось такое интуитивно-аналитическое мышление
не сразу. Много лет шла «наработка». Где здесь теория,
где практический опыт, где колоссальная волевая
направленность мысли – все это заложено в мозговой
программе, и реализовывается то, что казалось невозможным,
не подвластным логике.

Без профессиональной интуиции многие дела по
убийствам раскрыть не удалось бы. Одна ошибка усугубляется
другой, обрастая, как снежный ком; голые факты,
запротоколированные, зафиксированные, уведут в
никуда, в тупик. Конечно, интуиция – не все решает в
расследовании. Это филигранная работа, и каждый шаг
следует делать процессуально грамотно, безошибочно,
иначе все может пойти насмарку.

Но женщина-следователь, доросшая до настоящего
профессионала, – это особый случай. Ей от природы
дано нетрадиционное мышление, то, что называется
творчеством. Возможно, это выход нереализованной
обычным способом энергии, заложенной в женской
природе.

Наверно, мудрый начальник наш понимает, когда доверяет
именно женщине сверхсложный план действий.
Не скрою, мне это льстит.

Поднимаясь по ковровой дорожке лестницы (словно
восхождение), я внутренне собралась, мобилизовалась
и даже благодарно окинула взглядом свою форму
в погонах. Знакомый приятный холодок встряхнул и
окрылил меня.



Открывая дверь «высокого» кабинета, я уже успела
эмоционально войти в нужное русло, когда восприятие
мгновенно, внутреннее зрение открыто и ничего не существует
кроме главного: убежденность в том, что убийство
должно быть раскрыто рано или поздно, ценою
любых усилий. И тогда придет удовлетворение, чувство
завершенности после колоссальной внутренней работы,
скорее, борьбы.

Виталий Васильевич встал, приветствуя меня. Одновременно
с ним поднялся со стула молодой симпатичный
капитан. Форма сидела на нем, как влитая. Лицо –
свежее, загорелое не по-московски, но сосредоточенное,
подернутое заботой или усталостью.

«Вот познакомьтесь, Ольга Ивановна, товарищ Зуров
приехал с отсрочкой по очень щепетильному и
довольно сложному делу. Требуется Ваше мнение как
опытного специалиста по делам об убийствах. Хочу Вам
сказать, дело это незаурядное, потерпевшими оказались
учительница и двое малолетних детей. Дело находится
на контроле Генерального прокурора. Раскрыть это
преступление – наш профессиональный долг».

K



Глава пятнадцатая

.

НАЕДИНЕ С СОБОЙ

Интуиция вечного смысла над бессмыслицей –

всеединого сознания над моим ограниченным,

изменчивым, движущимся и заблуждающимся сознанием –
обусловливает самую возможность познания.

Я отталкиваюсь от суеты не одною мыслью, но и волею,
чувством, всем моим существом… суета мучительна для нас

именно по сравнению со смыслом, которого мы жаждем,

– иначе бы мы ее не распознали.

Е.Н. Трубецкой

Я не просто стала изучать уголовное дело о
тройном убийстве. Я «вцепилась» в него отчаянно
и вдохновенно.

Мне всегда казалось, что мой не родившийся ребенок
где-то (в небытие, в верхнем плане) существует.
Неосознанно я не могла смириться с тем, что его как
будто и не было. Это скрытая, подавленная боль, моя
единственная личная тайна. Я ловлю себя на том, что
во всех детях ищу какую-то разгадку для себя, подавляя
свою боль, и нежность, и одиночество.

Иногда во мне проявлялось чувство вины – ведь Он
должен был родиться. И почему-то обязательно мальчик.
Или нет – именно девочка, непременно девочка, похожая



на меня, повторяющая меня во многом, жутко упрямая,
всему противоречащая, переигрывающая мою жизнь. Не
дай Бог этих отчаянных минут сожаления о несбывшемся.

Только работа спасает, забирает меня, уводит. Благословенная
нескончаемая работа.

Дело об убийстве детей меня особенно потрясло.
Стараясь быть, как подобает, сдержанной, с холодным
умом, я все же не справлялась с собой, потому что невольно
представляла зрительно этих детей – девочку и
мальчика в тот роковой миг…

А мне предстоит решить две конкретные задачи, это:
обоснованность ареста Шпак, возможность продления
срока ее содержания под стражей; и практическая помощь
в дальнейшем расследовании сложного, не понятного
ни с какой стороны преступления с целью полного
раскрытия его.

Следователь Зуров произвел хорошее впечатление.
Он не был подавлен или, наоборот, равнодушен и, главное,
не скрывал своей твердой убежденности в том, что
Шпак убила невестку и внуков. Молодую, уважаемую
всеми учительницу и ее детей. (Говорят, исключительно
привлекательную и талантливую молодую женщину.)

Причины, мотивы, обстоятельства? Вопросы, вопросы.
А время идет…

Обвиняемая Шпак виновной себя не признала и
упорно настаивает на своей версии об отъезде своих
родственников и бесследном исчезновении их.

Первое, что я решила сделать – тщательно проанализировать
все, что удалось собрать на месте следственной
группе.

Я начала выстраивать цепь событий, схему доказывания,
чтобы установить пробельные места и, сконцентрировав
усилия, с помощью специалистов, экспертов
добыть неопровержимые доказательства причастности
Шпак к убийству троих.



Мне нужно, отметая эмоции, проанализировать
тщательно события, используя сложившиеся профессиональные
стереотипы мышления и методические
наработки, одновременно не допуская штампов, которые
сведут расследование в формальное русло, в конце-
концов надуманность иссякнет, как заглохший ручей
без свежей подпитки.

На данный момент следствие зашло в тупик, поскольку
оставался открытым самый главный вопрос:
«Если произошло убийство, то где же трупы?». Не было также
никаких материальных следов убийства. Все доказательства
относились к косвенным.

Что же удалось доказать следователю Зурову?

Установлено, что Сизова с детьми не выезжала из станицы
Медведовской и по имеющимся учетам по стране
они нигде не числятся в живых, а также в числе погибших
и пострадавших при разных несчастных случаях.

Это, конечно, аргумент для дальнейшего расследования.
Вразрез с логикой событий шло навязывание
Шпак всем своей версии об отъезде Сизовой с детьми
из станицы. Эта явная ложь как раз и свидетельствовала
о причастности подозреваемой к преступлению.

Или о выгораживании кого-то другого, тоже причастного
к убийству?

Подозрение в отношении этой далеко не простой
женщины подтверждалось ее же масштабными действиями
по уничтожению следов прежней обстановки в
доме: ремонт, перестановка всей мебели, покраска всего
дома до мелочей.

Как ее прорвало вдруг наводить порядок!

Важное звено в цепи доказательств – показания свидетелей
о том, что они слышали громкие крики детей,
доносившиеся из усадьбы Шпак, и после этого уже никто
из соседей не видел ни Сизову, ни ее детей.

Совсем вопиющими фактами были показания станичников
о дорожке следов крови, тянувшейся по тро



туару, начиная в двадцати метрах от дома Шпак в направлении
моста и далее по мосту через реку Кирпиль.
Их видели в то самое время, когда исчезли трое потерпевших.


Но ведь и этими фактами не убедишь суд в том,
что Шпак убила троих человек и замаскировала следы
преступления так, что во всей усадьбе ничего веского
оперативно-следственная группа практически не обнаружила.


Не исключено, что кто-то другой мог совершить это
преступление, допустим, с участием Шпак, и она его
(или их) покрывает. Этого пока отрицать нельзя. Уверенность
Виктора Шпак в том, что его мать – убийца,
говорила сама за себя, но прямым доказательством это
служить не может.

Все косвенные доказательства вины Шпак следователю
Зурову удалось заполучить благодаря правильно
избранной мере пресечения – содержание под стражей.
Поэтому Зуров так настоятельно старался убедить меня
в необходимости дальнейшего содержания подозреваемой
Шпак под стражей.

Но для этого нужны очень веские аргументы. Надо
укрепить доказательственную базу.

Да, агрессивное поведение обвиняемой давало повод
к ее изоляции. Ведь такая женщина способна на что
угодно из чувства мести.

Взвесив все «за» и «против», я решила пойти к Виталию
Васильевичу с докладом и представила ему заключение
по изученным материалам дела, из которого
следовало, что Шпак содержится под стражей обоснованно
и что ходатайство следователя Зурова о дальнейшем
продлении срока содержания ее под стражей я
поддерживаю.

Я доложила ему свое мнение о том, что все возможности
для получения новых доказательств еще не исчерпаны,
а главное – для обнаружения трупов.



Следователю Зурову я дала письменные указания о
проведении конкретных следственных действий по делу.

В нашей профессии, как ни странно, есть творческие
моменты. Поиск – всегда творческий процесс,
здесь никак нельзя отделаться формальностями.

Чисто интуитивно, по-женски, оценив характер обвиняемой
(далеко не альтруистский), я подумала: «А
стала ли она хорошие вещи потерпевшей уничтожать – все
до ниточки?»

Она ведь могла их продать или спрятать, их тогда
можно найти! Но для этого надо вначале восстановить
все личные вещи потерпевших и их одежду. Опыт подсказывал,
что в таких случаях целесообразно создать аналоги
вещей, и прежде всего, аналоги тех вещей, в которой
потерпевшие были в день их мнимого «отъезда», без которых
зимой они далеко уехать не смогли бы. Логично?

В таких случаях обычно делают фотоснимки предметов
одежды с указанием размеров и индивидуальных
особенностей их.

Розыск вещей может быть эффективным не по словесному
описанию их, а по предъявлению аналогичных
предметов либо их цветных фотографий.

В профессиональной «копилке» у меня уже были подобные
маневры. Теперь я также предложила провести
проверки на вещевых рынках, в скупочных и комиссионных
магазинах города Краснодара.

Это был первый шаг.

Затем нужно постараться выявить новых свидетелей,
возможно, из числа покупателей этих вещей. Для этого
можно использовать средства массовой информации,
подготовить и провести передачу по местному телевидению
и показать аналоги предметов, принадлежавших
потерпевшим.

Шаг второй.

Нельзя было упустить из вида тот факт, что следы
крови вели к реке. Могло случиться, что живые орга



низмы, обитающие в илистом дне реки уничтожили части
трупов. Необходимо еще раз допросить водолазов о
характере грунта на дне реки.

Специалисты могут установить при исследовании
золы факт сожжения трупов. Значит, надо безотлагательно
провести экспертизы, исследовать золу как из
печи, так и на участках усадьбы, куда ее ссыпали.

Черный дым из трубы дома, который валил всю новогоднюю
ночь, к делу не подошьешь. Но это тоже факт
показательный.

В деле имелись данные о спешной продаже обвиняемой
всех своих свиней именно после исчезновения ее
невестки с детьми.

Я предложила Зурову получить официальное мнение
специалиста-ветеринара о возможности скармливания
частей трупов свиньям.

Ничего не может исчезнуть совсем бесследно – это
убеждение мое и любого следователя.

Но как получить следы, материальные отпечатки,
если убийца хладнокровно и коварно поработал над
уничтожением всех последствий своего черного деяния.
Тогда надо мысленно опередить преступника, превзойти
его помыслы.

По многолетнему опыту я знала, что если убийство
произошло в доме, то обязательно на месте преступления
должны остаться следы крови. Но ведь Шпак не
просто замыла следы, она все перекрасила, даже спинки
кроватей, ручки всех предметов, включая лопаты,
тяпки – все подряд!

Поистине сатанинская сила в убийцах! И все же, интуиция
подсказывала мне, надо искать. Искать и найти,
во что бы то ни стало!

Расчленить три трупа (а другого выхода у нее ведь
не было) – дело нелегкое, и крови при этом льется
немало.

Вот все мои доводы.



Виталий Васильевич внимательно меня выслушал,
не прерывая.

Случай этот не был из ряда вон выходящим. Проработав
на такой должности много лет, удивляться нечему.
Однако Виталий Васильевич как-то особо тактично
проявил интерес к этому расследованию.

И правда, это расследование стало делом нашей чести.
Трагические события всколыхнули не только станицу,
но и весь Краснодарский край.

Может ли одна немолодая уже женщина хитростью
и коварством победить стольких видавших виды сыщиков?


Во мне заговорила профессиональная гордость.
Я должна доказать, что не зря на меня возлагает надежды
наш «главный».

Он – стратег и держит бразды правления в своих руках,
опираясь на профессионалов, мастеров своего дела.

Мастерство нельзя точно измерить, но если тебя
считают мастером следствия, если тебе безоговорочно
доверяют, ты обязан сделать все возможное и невозможное,
чтобы это доверие оправдать.

Глаза наши встретились. Мой начальник сказал мне
то, о чем я думала, сказал безмолвно, одним взглядом.

Да, сделать возможное и невозможное.

Остальное сказала я сама: «Вся сложность состоит в
том, что трупы мы, возможно, и не найдем. И судебная
перспектива убийства трех лиц без обнаружения их трупов
– сомнительна. Мне самой надо выехать на место,
все тщательно осмотреть и подумать».

Я чувствовала его внимательный и очень доброжелательный
взгляд.

– Да, Ольга Ивановна, Ваши доводы убедительны.
Оформляйте командировку, и успеха Вам.

В такие моменты я ощущаю огромный прилив сил.
Я уже не обычная женщина, я превращаюсь в искате



ля, следопыта, в человека, настроенного только на одну
волну – на поиск. Мой слух и память, обостряются. Физически
я становлюсь крепче, неуязвимее.

Вдохновением это состояние не назовешь, скорее
оно похоже на собранность спортсмена перед стартом,
но не только волевую, но и умственную. Начиналась постоянная
работа мозга, неотступная. При всем этом последнее
слово за интуицией, хотя решение приходит в
напряженной умственной схватке.

Полагаясь на свой опыт, знания, интуицию, я все же
не могла позволить себе самоуверенности и предвосхищения
результатов.

Поэтому решила проконсультироваться с Мариновой
– прокурором-криминалистом следственного управления,
опытнейшим специалистом по расследованию
убийств.

Такой труднейший участок – и тоже женщина. Эти
нелегкие дела вершила женщина. И я знала, что рациональное
зерно я обязательно получу от встречи с нею.

И правильно сделала!

Маринова обладала огромным практическим опытом.
Она моментально ориентировалась в деле, схватывала
его суть.

Выслушав мой краткий рассказ о тройном убийстве,
она, в свою очередь, рассказала мне случай из своей
практики, когда следы крови были обнаружены спустя
два года после совершения убийства. И тут же предупредила:
«Знаете, следы крови после длительного периода
времени значительно видоизменяются и по этой причине
во многих случаях не обнаруживаются». Маринова
настоятельно посоветовала взять с собой в командировку
опытного судебно-медицинского эксперта-биолога из
Главной судебно-медицинской экспертизы.

Это давало мне шанс. Мне нужен был такой
помощник-специалист.



Как дорого стоят некоторые советы, когда они попадают
в цель.

Только бы не охладеть, не опустить руки при первой
неудаче. Искать с уверенностью, с верой в успех!

Ни о чем другом, кроме этого дела, думать я уже не
могла.

Иногда я почему-то представляла себе: а как бы я вела
себя в подобной ситуации, будь у меня семья, дети?

Наверно, они страдали бы от моей постоянной занятости,
поглощенности работой. А возможно, я не
смогла бы так безоглядно отдаваться службе или разрывалась
бы между делом и семьей.

Собирая в дорогу чемодан, в очередной раз покидая
свою квартиру, я делала это с легкостью и с ощущением
своей значимости. Я стремилась куда-то, почти в неизвестность
– свободное и счастливое чувство.

K



Глава шестнадцатая

.

О ЖЕНЩИНЕ – С ЛЮБОВЬЮ

Настя пришла в казацкую станицу совсем из
другого мира. С Виктором Шпак они встретились
в поезде, познакомились и расстаться
оказалось невозможно.

Он – молодой специалист, недавно окончил Сельскохозяйственный
институт и только становился «на
ноги».

Красоту Виктор взял от матери. Та же гордая посадка
головы, прямой нос с легкой горбинкой. Если заговорит,
то веско и кратко, словно, одарит. Особое достоинство
он нес в себе.

Привел он в материнский дом молодую жену Анастасию
– нежную, с серо-голубыми глазами и непомерно
робкую.

Юная учительница русского языка и литературы вошла
в дом и оробела под тяжелым и недобрым взглядом
будущей свекрови, видной породистой казачки.

Настя! До сих пор она летала в облаке своей непосредственности.
Природа рождает и таких – хрупких, незащищенных.
А вокруг – огромный мир, как река, и на одном берегу
– светлые слова и мысли, а на другом – темные помыслы
и коварные поступки. Но зачем ей было знать это!



Настя с детства мечтала стать учительницей. Постепенно
она выработала у себя сдержанные манеры,
спокойный голос, рассудительность. В школе ее звали
«зубрилкой», так старательно она готовилась всегда к
урокам. На золотую медаль не потянула, ей не давалась
математика, а серебряную получила заслуженно. Никто
лучше Насти Сизовой не умел декламировать стихи, так
лирично и душевно у нее это получалось.

«Девочка из Серебряного века, так и светится», – назвал
ее учитель литературы. В пединституте оценили
светлоликую девочку из города Киржача. Она хорошо
училась, легко, старательно. Покупала книги, а не косметику,
как ее однокурсницы.

Выделялась она и своей внешностью. Серо-голубые
глаза, словно заволокла дымка, приглушив синеву. Темные
густые ресницы, обрамляя светлые глаза, словно оберегали
их, застенчиво опускаясь. Это Анастасия.

Студенческие годы пролетели быстро, а дальше –
стремительная жизнь, как полноводная река.

В ее жизнь вошел Виктор. Она, мечтательная, не могла
даже представить себе такое везение, счастье. Оказалось,
так бывает. Он был создан для нее, она – для него.
Им было слишком хорошо вместе. Казалось, единственный
враг их подстерегает – это зависть. Зависть самого
Неба. Где счастье, там и горе.

Но случилось все не сразу. Семейное счастье развивается
по своим законам, и годы промелькнули, как один
день.

Вначале родилась дочка. Катя появилась на свет благополучно
и вовремя. Девочка была смуглой, темноволосой,
как все Шпаки, но со временем все больше стала
повторять свою маму – такая же застенчивая, тихая, нежная.


Прошел год, пять лет – все в обычных заботах и тревогах.
Дочка росла хорошо, становилась красивой. Настя
отдавала ей всю душу.



И вот появился долгожданный сын. Маленький Виктор.
Повторили имя, потому что мальчик был так похож
на отца, что все, как сговорившись, повторяли: «Второй
Виктор».

Сына Настя полюбила еще больше, чем дочку, хотя не
измеряется любовь. Витя был забавным, говорливым, и
все тянулся к отцу. Виктор занимался с сыном по-мужски.
Едва тот ходить научился, сажал его за руль «Москвича».
Мальчик, крепко уцепившись за настоящую игрушку, «бибикая
», не капризничая, серьезно играл.

Катя не отходила от матери, во всем ей подражала.
Косичку ей заплетали и укладывали на затылке, «как у
мамы». Книжки она любила рассматривать, когда мама
сидела за столом и готовилась к урокам.

А вот к бабушке своей дети не тянулись. Угостит она
их чем-то вкусным, скажут «спасибо» и сразу отойдут.
Сама она их не приласкает. Все не так, как у людей.

Настя теперь жила в другом измерении. Дети заслонили
для нее все неурядицы со свекровью. Весь мир отошел
на дальний план, а вблизи – любовь к детям, рядом – муж.
Она старалась быть энергичной, собранной, потому что
работу бросать не собиралась, вопрос так даже не ставился.
Все надо успеть охватить.

Уроки Анастасия Ивановна прводила содержательно
и интересно. Мастерство приходит с годами, но только
к одаренным людям, таким как Анастасия. Другие могут
впустить в свою жизнь суету: везде не успевать, уставать,
почему-то при этом злословить. Но только не Анастасия!

Размеренный темп жизни, продуманный день, никакой
спешки, все взвешенно, все как подобает. Настя продолжала
жить красиво и достойно.

К таким людям обязательно приходит уважение окружающих.
Потому что они не топчутся на месте, а идут
вперед.

Настя знала цену своего счастья, она благодарила
судьбу за то, что встретила Виктора, который ни разу ни



словом, ни взглядом ее не обидел и не разочаровал. Он
умел любить по-мужски сильно и неистово, это талант.

Где бы ни была Настя – мысленно, памятью чувств,
она была рядом с мужем. Его сильные руки, чуть смеющиеся
глаза, неукротимая энергия. Через час, расставшись,
она уже скучала по нему и не переставала удивляться: как
можно быть таким сильным и нежным одновременно,
как с годами это пронести, не растерять. И ей хотелось
всегда быть желанной.

Дети привнесли в их жизнь так много, что она казалась
заполненной до краев, только бы не расплескать.
Все обрело особый смысл, каждая минута жизни стала
многозначительной.

Разве они были из особой породы? Нет. Они достигли
гармонии отношений, потому что подошли друг другу.

Дети, как все, простужались, набивали шишки, иногда
ссорились. Но при общем подъеме жизни все маленькие
невзгоды воспринимались как мелкие царапины, которые
заживают сами по себе.

Десять лет пролетели, как один день. Виктор слегка
поседел (наследственная черта), но стал еще привлекательнее
и мужественнее.

Настя почти не изменилась, усталости она не отдавалась,
не потеряла добрый нрав, оставалась по-прежнему
улыбчивой, по-особому доверчивой.

Свекровь же начала заметно стареть. Годы пришли.
После смерти мужа она постепенно пристрастилась к выпивке.
Приезжали «гости» – ее друзья, и будни превращались
в праздники с буйным весельем.

Что-то с ней потихоньку стало твориться неладное.
Чем детям лучше, тем ей хуже. Дьявол ли в нее вселился
– мрачнеет она, напрягается, тягостно с ней рядом.
Как-то раз закричала диким голосом на детей, даже замахнулась.
С кем не бывает. Но бывает, да не так. Бабушка
крикнула таким голосом, что у Насти все внутри
оборвалось.



«Ну, какая ведьма злая, – думала она потом целый
день, – нельзя детей оставлять наедине с такой бабушкой
».

Вечером, когда Виктор вернулся домой и они шептались,
как обычно, в своей спальне, Настя рассказала ему
о своих опасениях.

«Да, я и сам не знаю, что делать, – ответил Виктор, –
мне предлагают поехать бригадиром, подработать, но
как я вас здесь оставлю? А деньги большие предлагают».

«Поезжай, – встрепенулась Настя, – это ведь наша последняя
возможность, сколько можно жить без своего
дома. Давай попробуем, Витя».

Настя давно мечтала об одном – о новом доме. Дом
будет свой, значит самый хороший, единственный. И все
друзья смогут, без оглядки, приходить к ним в гости. Сын
вырастет хозяином, рачительным, самостоятельным.
Дом! В своем родном доме даже дверь открывать нужно с
любовью, а не суетно.

У Насти на глазах появились слезы: ожидание домашнего
уюта затянулось надолго, не было возможности что-
то изменить, дети подрастали, а денег не прибавлялось.

Виктор ее ни разу не разочаровал. Настоящий мужчина,
добытчик. Теперь представилась возможность
поддержать семью, и он готов ехать куда-угодно на заработки.


Расставаться надолго было невыносимо. Оба переживали
предстоящую разлуку: на полгода уезжал Виктор.
Притихли, задумались, помолчали.

Последнюю перед отъездом ночь почти не спали. Казалось,
только встретились, не успели налюбиться, не
сказали друг другу самое главное – то, что и высказать
нельзя.

Настя больше не плакала, но не отходила от мужа ни
на минуту. Виктор, прощаясь, схватил ее «в охапку» и боялся
разжать руки, держал до боли. Какое-то седьмое чувство
мешало улыбнуться и помахать рукой.



Уезжал Виктор рано, чуть свет. Что он сказал ей напоследок
– Настя воспринимала, как во сне. Впервые пришел
неосознанный страх. Их отношения были особенными,
они не были похожи на других и чувствовали острее
других.

Ничего печальнее этой разлуки Настя еще не испытывала.
И все слова казались тусклыми, и день померк, и на
душе тяжело. Не хотелось думать, что это предчувствие.
Но что-то загадочное и тревожное стучалось в душу. Еще
ночью страх стал подкрадываться. И только когда прозвенел
будильник, Настя встрепенулась, сбросила оцепенение.
Стала собирать детей в школу, а чемодан мужа уже
стоял – не то как друг, не то как недруг.

Свекровь не вышла из своей комнаты. Виктор постучался
в дверь и зашел попрощаться; вышел из спальни со
странным озабоченным выражением лица. Не хотелось
оставлять жену с детьми один-на-один с матерью. Что-то
неладно. Сам он не мог объяснить себе такую тревогу, но
она не отступала. С матерью все труднее становилась разговаривать.
Отношения натянутые, неестественные, не
как у людей.

Встали дети. Сонная Катя подбежала к отцу и потянулась
поцеловать его. Витя, сообразив, что отец сейчас
уедет, начал потихоньку хныкать: «Я не хочу, чтобы ты
уезжал далеко».

Виктор, поборов вскипевшее чувство жалости и
какой-то щемящей любви к сыну, нахмурился и своим
низким, чуть хрипловатым голосом, не сумев скрыть нежность,
сказал: «Ты что, мужик, вздумал плакать? Да разве
плачут мужчины?»

Сказал – а сам едва не заплакал и сжал кулаки. Он –
Виктор Шпак – вдруг так обескуражен, растерян. Как
буря налетела, не устоять. Но продолжалось это всего несколько
минут: трое родных, любимых существ, подняв
лица, распахнув глаза, обратились к нему, не понимая своей
беззащитной властности над ним.



«Я скоро вернусь», – только и нашел что сказать Виктор.


Настя, уставшая, с потухшим взглядом, с распущенными
с ночи волосами, вся обращенная в себя, походила на
мечущуюся в клетке птицу. Она что-то пыталась делать,
носилась по дому, натыкаясь на косяки и стены. В ее серо-
голубых глазах, в которых он привык тонуть, откровенно
застыла тревога.

Это было необычно, слишком. Но ничего поделать с
собой она не могла.

Катя, как хвостик, ходила за мамой, трогательная в
своей готовности всем тотчас помочь, угодить.

Но Виктор больше всех в эти минуты жалел младшего.
Смешного второго Виктора, привыкшего льнуть
к отцу, держаться за него и руками, и глазами. А он,
огромный, не меньше привык чувствовать в своей руке
теплую ручонку сына, постепенно крепшую из года в
год. Они все, трое, нужны ему ежеминутно и всегда. Это
так просто и понятно, как свет, как воздух, как бытие.

Тревога говорила сама за себя: с любовью надо быть
осторожным.

Он не предавал их, оставляя надолго, но это было
первым испытанием для всех.

Спускаясь с небес на землю, Виктор понимал, что
больше всего его тревожит мать. Потому и нелегок отъезд.


При нем мать не смела давать себе волю. Он не допустил
бы брошенного в них камня оскорбления или обиды.

Все вместе, семья, они были неуязвимы, могли отойти
от нее, не заметив дурного слова, как жала, наполненного
ядом.

Живя, в одном доме, они держались на почтительном
расстоянии от нее. Но мать – хозяйка дома, хозяйка жизни,
хоть и слишком суровая, недоброжелательная.

«Сразу сообщи мне, если что-то не так», – выдавил из
себя Виктор. И Настя с готовностью кивнула головой.



Долго выносить прощание он не мог, нужно поскорее
выйти из дома. Виктор, крепко держа черный кожаный
отцовский чемодан, оглянувшись и подняв руку, как последнее
прощанье, быстро зашагал по дороге к автобусной
остановке.

У калитки застыли трое, все с поднятыми руками и натянутыми
улыбками. Он еще раз оглянулся, уже издалека,
и помахал им рукой. Затем, втянув голову в плечи, ускорил
шаг.

Настя застыла и теребила конец косы. Витю она крепко
держала за руку, как отец. Прощались, как навсегда.

Очнувшись, Настя даже смутилась от пережитого и
громче обычного скомандовала: «Собираемся в школу,
быстро, не теряем ни минуты!»

Слово «школа» прозвучало как спасение, как главное.

Дети давно привыкли воспринимать школу как второй
дом. Настя не внушала им этого, но сама она почти жила
там, в школе, это был их мир, и иначе быть не могло.

* * *

Оставим их, таких обычных, таких милых.

Чем обычнее человек, тем больше встает загадка жизни.
Потому что обычное не поддается сомнению, осмыслению,
настолько оно естественно. Но где грань между
простым и сложным, между средним и высоким? Мы сами
оцениваем себя и все вокруг и выбираем свою высоту.

Разве мог бы существовать мир без любви? Это был
бы мир царящей бессмыслицы. Благословенна семья, да
не померкнет свет любви!

K



Глава семнадцатая

.

УДАЧУ НАДО ЗАСТАВИТЬ

Ведь, если Бог есть жизнь,

то смерть, царящая в этом мире,

возможна лишь как последствие

отчуждения мира от Бога…

Покуда между Богом и миром

существует пропасть, оба пути человеку

заказаны, оба обречены на неудачу,

ибо доколе нет соединения

с Началом жизни безусловной,

всякий путь в обоих направлениях

приводит к смерти…

Е.Н. Трубецкой
«Смысл жизни»

Дорога к месту преступления не бывает долгой.
Стоял август. Поезд приближался к Краснодарскому
края. Ольга Романова напряженно
обдумывала, как сделать правильный шаг, чтобы не упустить
ни малейшей возможности распутать этот клубок
лжи, намеков, догадок.

Не смотря на трагическую окраску всех предстоящих
дел, и встреч, и мучительных вопросов, русская



южная природа непостижимым образом поднимала
дух и настроение. Она властно, настойчиво и откровенно
перебивала общий невольно подавленный настрой
превосходством животворного начала, жизнеутверждением.
Все, что проносилось за окном: поля,
леса, реки, равнины, вокзалы городов и маленькие
деревенские домики, окруженные яблоневыми, вишневыми
садами и картофельными грядками, – все это
говорило языком природы о непреходящем движении
и полноте жизни.

Августовское солнце грело и ласкало богатую кубанскую
землю, пышную зелень садов, придорожных деревьев
и кустов.

Кое-где на мелькавших, как бесконечный ковер, листьях
уже появился багряный оттенок. И он почему-то
особенно бросался в глаза. Сильный цвет, а в нем предчувствие
скорого увядания или разлуки.

Все мысли были об одном, далеко не лирические
мысли. «Я обязана найти следы крови», – повторяла
себе самой Ольга. Как это сделать, с чего начать, – она
еще не определила, но интуиция подсказывала, что это
непременно у нее получится так, как задумано. Нужно
сконцентрировать волю на поиске следов, и обычные
вещи заговорят, как самые добросовестные свидетели.

Не растеряться, не погаснуть!

По прибытии в город Краснодар Орлова и ее помощник
– судебно-медицинский эксперт-биолог из
Главной судебно-медицинской экспертизы по фамилии
Губенко встретились со следственно-оперативной группой
и краевым экспертом.

Ольга Ивановна сразу же провела рабочее заседание
группы, объяснила цель выезда всех в станицу Медведовская:
подтвердить или опровергнуть тот факт, что
потерпевшие были убиты в доме Шпак. Если убийство
и расчленение трупов произошло в этом доме, то какие-
нибудь следы крови группа найти обязана.



Затем все сели в передвижную криминалистическую
лабораторию-машину и поехали на место трагических
событий.

Вот и печально-известная станица. Багряный цвет
здесь особенно бросался в глаза. Перед каждым домом
красовались ухоженные палисадники.

Дом Шпак ничем особо не выделялся, но свежий
красно-коричневый цвет его стен производил тягостное
впечатление. Калитка и входная дверь были опечатаны.


Усадьба за домом омывалась речным заливом.

«Какое хорошее место», – подумала Ольга Ивановна,
– оглядывая просторный дом, сад, – если бы не эта
печать трагизма. Ей вдруг почудились звонкие детские
голоса…

Почти весь участок был перекопан в результате поиска
трупов. Казалось, живого места не осталось, словно
война прошла.

Огород, выгребные ямы, компостные ямы, пристройки,
сарай, колодец, погреб – это все возможные
места для захоронения. Сыщики ни одной пяди земли
не оставили не тронутой.

Видно, что искали добросовестно, но безрезультатно.

Эксперты взяли для исследования пробы золы в разных
местах, где она была насыпана.

Когда вошли в дом, возникло общее напряжение. Да,
именно здесь произошло зверское убийство. Первое, о
чем подумала Орлова, – и эта мысль стала началом четкой
внутренней сосредоточенной работы – надо до мелочей
точно восстановить обстановку в доме, расставить
всю мебель так, как она стояла на момент совершения
убийства.

Зуров сразу же поддержал этот план, зная, что
Шпак неоднократно после случившегося переставляла
мебель с места на место. Расставив мебель на прежние
места, можно будет представить, как все это проис



ходило. И тогда поиск следов крови будет целенаправленным.


Зуров, не теряя времени, обратился к супругам Сазоновым.
Людмила Петровна и ее муж дружили с семьей
Анастасии. Накануне Нового года они приходили
в этот дом, чтобы пригласить Анастасию к себе в гости.
Для них, особенно для Людмилы – близкой подруги Насти,
не составило особого труда восстановить по памяти
прежнюю расстановку мебели.

И вот картина в доме резко поменялась.

Орлова стояла теперь в «том» доме и, окидывая
взглядом диван, стол, тумбочки, напряженно пыталась
смоделировать наиболее вероятное расположение потерпевших
и нападавшей в роковой момент. Представляла
места их падения, затем последовательность действий
преступницы по возможному расчленению трупов и
трудоемкому сокрытию следов убийства.

Картина стала конкретизироваться, проявляться в
воображении, обстановка подсказывала варианты произошедшего,
их могло быть не так много.

Время в таких случаях летит незаметно. Минуты
прошли или часы – не имеет значения. Важно войти в
такое состояние очевидца. Внутреннее чувство подсказывало
Ольге, что все убийства происходили в прихожей
– «передней» комнате. Не могла же Тамара завести
их в свою спальню для такой цели.

По указке Сазоновой диван, стоящий на веранде,
внесли и поставили в прихожую, как было раньше.

Рядом с этим диваном стоял небольшой полированный
стол. И вот теперь между входящими в две другие
изолированные комнаты и столом оказалось единственное
свободное место, где вероятнее всего могло быть
совершено внезапное нападение.

Шпак загородила это место, поставив здесь новое
кресло из своей комнаты. Ясно, что на нем следов крови
выявить не смогли при первоначальном осмотре. В уго



ловном деле имелась запись о том, что небольшие пятна
крови были все же обнаружены на детском ватном
одеяле, на наволочке одной из подушек и на плюшевом
ковре, лежавшем на полу веранды, а по показанию Людмилы
Сазоновой, покрывавшем раньше этот диван. Но
из-за незначительного количества крови в этих следах
установить групповую принадлежность ее не удалось.
Теперь, когда диван водворился на свое прежнее место,
стало понятно происхождение пятен. Да, место совершения
преступления выбрано правильно. Надо искать
следы!

Первый день поиска прошел. Орлова возвращалась
в местную гостиницу в окружении своих коллег. Все выглядели
усталыми и задумчивыми. Удалось пока немного,
и никакой ясности еще не было.

Ольга Ивановна взяла бразды правления в свои руки.
Работать в одиночку не имеет смысла. Как следователь,
растерянности она не чувствовала, зная, что рядом с
ней опытнейшие эксперты и криминалисты.

Только бы сделать следующий шаг безошибочно, не
затоптаться на месте.

K



Глава восемнадцатая

.

УДАР В ЦЕЛЬ

На следующее утро в станице Медведовская
установилась хорошая погода. День выдался
необыкновенный, по-августовски светлый,
теплый, ласковый. Солнце светило особенно ярко,
словно природа услышала мольбу Ольги, ее неистовое
желание добиться того, чего все от нее ждали, и помогала
ей.

В ранний час группа была в сборе и в рабочем настрое.
Дорога каждая минута, не то что день.

Орлова вошла в угрюмый дом первая. Даже спиной
она чувствовала, что все ее коллеги, хотя и отводят деликатно
глаза, тихо переговариваясь, – ждут, напряженно
ждут ее безошибочного профессионального решения
и действий.

И вдруг, словно свет молнии озарил неприютный
старый дом! В сознании Ольги промелькнула та ценная
установка, которую дала ей прокурор следственного
управления Маринова, когда она консультировалась
с этой женщиной – одним из лучших специалистов по
следствию.

Явственно вспомнилось ее замечание о том, что лучше
всего предметы осматривать при солнечном свете, а
не искусственном.



Ольга Ивановна молча взяла два стула, мирно стоявшие
в стороне у окна, а предположительно, побывавшие
в самом очаге преступных действий, и, на удивление
коллегам, понесла их во двор.

И все стали самым внимательным образом их осматривать,
щурясь от яркого солнца. Повернув ножками
вверх, осматривали с помощью лупы. Взгляд приковали
темные непонятные точки, как будто засиженные мухами.


Тогда все стали выносить из дома другие стулья, не
зависимо от места, где они были расставлены. Вынесли
стол и тумбочку, стоявшую рядом с диваном. Когда их
перевернули, то с удивлением обнаружили точно такие
же темные частые точки на всех ножках стульев и ножках
стола «изнутри». А ближе к углам виднелись подтеки.
И на тумбочке все увидели темноватые пятнышки,
почти сливающиеся по цвету с полировкой.

Зайдя в дом, Орлова и с нею все остальные стали
искать аналогичные пятна. Их было немало на стенках
книжного шкафа, стоявшем в углу между дверными проемами.
Этот тяжелый шкаф стоял на своем месте с тех
пор.

Засохшие точки и подтеки виделись (теперь уже
другим взглядом) и на косяках дверей, ведущих в смежные
комнаты. А ведь и раньше эти пятна, едва заметные,
были здесь, но принимались за многолетнюю осевшую,
не отмытую полностью грязь.

Теперь оставалось слово за экспертами.

Орлова, сосредоточившись, как хирург, давала отдельные
несложные команды своим помощникам. То,
что здесь происходило, напоминало многие другие случаи
из ее практики. Но все же такое случилось впервые.
Опыт вовсе не означает трафаретности. И чтобы задействовать
свой внутренний профессиональный арсенал,
а затем и отлаженный коллективный механизм, всегда
нужны толчок, озарение. Это и есть интуиция.



Взявшись за реактивы, эксперты начали исследовать
наиболее крупные засохшие брызги, пятна похожие
на кровь. Да, это была кровь.

Шпак не могла разглядеть эти следы, потому что
они сливались с цветом полировки и в слабо освещенной
комнате были совсем незаметны.

Все предметы со следами, похожими на кровь, были
тщательно упакованы и подготовлены к отправке для
судебно-медицинского исследования.

Экспертиза подтвердила, что на всех представленных
предметах обнаружены следы крови человека.

Была проведена комиссионная экспертиза, в результате
дано четкое разграничение: одни следы в виде
брызг образовались при ударах острым предметом
сверху вниз, а другие следы образовались от брызг крови,
направленных снизу вверх. Это могло произойти
при расчленении трупов.

Дальше нужно было установить принадлежность
следов крови конкретным лицам. Ведь они могли
принадлежать не только пострадавшим, но и кому-то
еще.

Мало ли что творилось в доме такой шальной женщины,
которая пьет то водку, то кровь бычка.

Данных о групповой принадлежности крови детей
не было.

Орлова решила поискать и представить экспертам
сохранившиеся поношенные нестиранные вещи детей –
маячки, трусики, кофточки.

Как она и предполагала, эти вещи нашлись. Они
были собраны в узел и лежали в картонной коробке в
кладовке.

Экспертам удалось установить групповую принадлежность
крови мальчика по флуоресцирующим участкам
на трусах, майке, на прокладке куртки, а групповую
принадлежность крови девочки – на рейтузах и подкладке
пальто.



Было подтверждено наличие крови, сходной по своим
групповым свойствам с кровью, обнаруженной на
одной из ножек стола, на спинке одного из стульев, на
левой стене книжного шкафа, на деревянной боковине
дивана, на плюшевом ковре, на детском одеяле.

Происхождение крови на всех этих предметах от
обвиняемой Шпак Тамары Павловны и от отца детей
Шпак Виктора Степановича было исключено.

Ольга Ивановна впервые за последние дни вздохнула
с облегчением.

Первый шаг сделан удачно. Установление группы
крови имело важнейшее доказательственное значение,
позволяющее изобличить преступницу.

Последовало заключение судебно-медицинской экспертизы
о механизме образования на обнаруженных
в доме Шпак предметах домашней обстановки следов
крови и о соответствии ее группе крови потерпевших.

Даже при отсутствии трупов это служит важнейшим
доказательством преступления, совершенного в доме
обвиняемой.

Но могла ли следователь Орлова остановиться на
одном веском доказательстве?

Поиск только начинается.

К этому времени были готовы аналоги верхней
одежды пострадавших, в которой, по показаниям свидетелей,
они могли бы «уехать» из станицы. Обвиняемая
Шпак эти вещи, следуя здравому смыслу, хранить в
доме никак не могла.

Работа велась активно и как можно быстрее. Вещи
предъявлялись для опознания в тех местах, где неуемная
женщина могла бы их сбыть. Таких мест не так уж
много в провинции.

Вскоре было установлено, что палантин, который в
зимний период носила Анастасия, Шпак сдала на комиссию
в комиссионном магазине № 4 Краснодарского горпромторга.
Продавец подтвердила и факт реализации это



го самого палантина. Нашлась копия квитанции о сдаче
этой вещи в магазин с подписью Шпак, указанием ее адреса
и данных документа, подтверждающего ее личность.

Ольга Ивановна больше не испытывала того гнетущего
напряжения, с которым ехала на место. Он стала
больше разговаривать с экспертами, обсуждала все события
с Зуровым, консультировала оперативных сотрудников.


Надо расширять доказательственную базу без промедления.


Решили подготовить и провести по местному телевидению
передачу с обращением к гражданам, купившим
вещи (аналогичные тем вещам, которые принадлежали
потерпевшим) на рынках, на остановках автобусов и
трамваев, около магазинов.

И вот опять удача!

Три работницы по очистке трамвайной линии откликнулись
на телепередачу. (Оперативность неутомимой
Шпак удивляла.) 2 января в 11 часов утра около кооперативного
рынка в Краснодаре интересная на вид, но немолодая
уже женщина по дешевой цене предлагала работающим
на путях женщинам купить дамское пальто «джерси»
темно-зеленого цвета и детские вещи. Этим свидетельницам
была предоставлена фотография Тамары Шпак. Все
трое без труда опознали в ней ту самую «продавщицу» и
подтвердили это на очной ставке с обвиняемой.

А поскольку пальто никто не купил и оно висело в
шкафу в доме Шпак, отрезок ткани от пальто, изъятый
в процессе следствия, был предъявлен для опознания,
и все три женщины уверенно заявили, что именно из
такого материала было то пальто, которое им предлагала
купить та самая женщина.

Передача по телевидению, тщательно подготовленная,
взбудоражила весь город. Расследуется убийство
молодой учительницы и двоих ее детей. Люди звонили



в краевую прокуратуру с просьбой обязательно докопаться
до истины.

В те шестидесятые годы равнодушие к жизни других
не было чертой национального характера.

Жестокое убийство в мирной станице стало темой
всеобщего обсуждения во всем Краснодарском крае.

И вот в прокуратуру позвонил еще один свидетель.
Это был продавец скупочного ларька на кооперативном
рынке города. В январе он купил у женщины, похожей
на обвиняемую, зимние сапоги 37 размера. Эти
сапожки он представил следственной группе. Без колебания
они были опознаны учителями школы, где работала
Сизова. Муж потерпевшей Виктор Шпак их также
сразу узнал.

Но не легким было это опознание. Орлова, много
повидавшая за годы следственной работы, была потрясена
силой страдания этого молодого очень красивого
мужчины.

Огромную боль причиняли ему все вопросы о жене,
о матери, о детях. Но избежать их было невозможно, и
предстоял суд.

Помочь Виктору никто уже не мог, ничто не могло
его утешить. Мужественное лицо искажалось от боли
при разговоре о случившемся. Взгляд его был потухшим
и мучительно напряженным. Может быть, он бессознательно
ждал какого-либо чуда, пока все еще не окончательно
определилось.

Навалившееся горе было так велико, что он с ним
не справлялся. И впрямь что-то нечеловеческое было в
этой истории.

Да и как Виктор мог вообще рассуждать о том, как
его родная мать зверски убила его детей и жену. И чем
дальше, тем меньше оставалось иллюзий о том, что этот
бредовый сон, сотканный из страдания и неприятия такой
сумасшедшей реальности, когда-либо кончится.



Ольга Ивановна, прилагая все свое умение, беседовала
с ним осторожно и корректно, стараясь подыскать
чисто служебные слова, которые не выдают эмоций.

Но таких слов мало, если речь идет о гибели близких,
о крахе жизни, в которой царила огромная любовь, не понятно
почему дарованная ему, простому смертному.

Была ясноглазая, пленительная Настя, милая и желанная.
И каждый день начинался с ее губ и заканчивался
ее благодарным шепотом. На зависть к ним намекали
многие и шутя, и серьезно.

С Настей они были необыкновенной парой, так бывает
раз в сто лет, чтобы показать всему грешному миру, что
любовь существует, и природа, многократно ошибаясь,
вдруг являет миру пример гармонии. Чудодейственно это
или обыкновенно? Оказывается для счастья не нужны
власть, богатство: здесь иная субстанция, иной замысел.

Как смогло случиться, что Он встретил именно Ее. И
весь мир их озарился особым светом.

Виктор не мог это сказать, но его страдание объясняло
все. Самыми трудными для Ольги были допросы
Виктора Шпака. Она, как женщина, глубоко ему сочувствовала
и понимала, что он потерял свою жизнь. Она
даже как-то попыталась его взбодрить, вернуть к жизни.
Она была одаренной чуткой женщиной, с большой
интуицией и нереализованными возможностями в личном
плане. Но как она представляла себе идеальную любовь?


Природа иногда создает образцы, это невероятная
редкость. Создает в доказательство Божьего промысла.
Но где много света, там тень, смерть идет навстречу жизни.
А как понять, почему немилосердную кару сотворила
рука родной матери? Здесь не найти объяснения, не подобрать
слов.

Могла ли Ольга Орлова, блестяще исполняя свой служебный
долг, хоть чем-нибудь помочь Виктору Шпаку?
Она не могла ни житейским, ни философским языком



ему это правильно разъяснять, ведь психиатрическая
экспертиза признала его мать-убийцу абсолютно вменяемой,
без всяких отклонений от нормы. Сын в любом случае
не может назвать свою мать сумасшедшей. (Но хотя
бы больной!) Что изменилось бы? Больную невменяемую
женщину все расценили бы чуть иначе.

Однако Тамара Шпак была очень здоровая, предельно
скрытая и неукротимая. И доказать ее вину в убийстве
троих человек – труднейшая задача.

Не случайно употреблено слово «добыть» доказательства.
Вот уж поистине добыча, а сколько пустой руды
нужно перебрать и отбросить.

Следствие, набрав темп, динамично продолжалось.
Одно добытое доказательство вины обвиняемой подтверждалось
другими доказательствами. Выстраивалась
цепочка их, система.

Творческая работа следователя требует напряженной
мысли, последовательности, логики, научных знаний.

В то время в следственную практику только еще входил
метод исследования предметов по запахам – одорология.

Применить одорологический метод предложил
судебно-медицинский эксперт-биолог из Главной судебно-
медицинской экспертизы, приехавший вместе с Орловой.

И вот провели такой эксперимент. В школе, где работала
Сизова, нашли ее сменную обувь – черные туфли на
каблуках, которые никто, кроме нее, не надевал. В один
ряд выставили несколько пар женских сапог, в том числе
сапоги, изъятые у свидетеля-покупателя, причем по одному
в разных местах этого ряда. Затем дали служебной собаке
обнюхать сменную обувь (туфли) потерпевшей, и по
команде «Искать!» собака прошла по ряду женской обуви.
Сначала она взяла левый сапог, затем выбрала правый.
Это была пара сапог, купленная свидетелем – продавцом
скупочного ларька у Шпак Тамары.



Глава девятнадцатая

.

ЧЕРНАЯ ТУЧА

Что же удалось доказать следователю Орловой с
помощью специалистов и оперативников?

Доказательства постепенно выстраивались
одно за другим. Вся зимняя одежда, в которой якобы уехала
потерпевшая (а Шпак якобы их проводила до рейсового
автобуса), на самом деле была продана обвиняемой в
первые же дни после исчезновения Анастасии и ее детей.

Это неоспоримый факт, и обвиняемая ничего не
смогла представить в ответ, кроме упрямого молчаливого
запирательства.

Орлова уже имела основание для предъявления обвинения
Шпак Тамаре Павловне в убийстве трех человек.

Однако Ольга не спешила. Чего-то не доставало. Интуиция
останавливала ее и подсказывала, что сделано
не все. Внутренний голос говорил, что где-то совсем рядом
можно найти неопровержимые прямые доказательства
вины Шпак.

Ранним утром мозг работает особенно плодотворно.
Ольга Ивановна решила лечь спать пораньше и завела
будильник на час раньше обычного.

Станица еще спала, когда Орлова одна пешком направилась
к дому Шпак. Она действовала по седьмому
чувству, еще не зная, что предпринять.



Это странное чувство сопричастности к произошедшему…
Его опять нужно было пережить, чтобы настало
озарение и распутался, наконец, полностью клубок недоговорок,
недомолвок.

В дороге Ольга уже решила для себя, что она будет
делать. Во что бы то ни стало нужно найти прямых свидетелей
убийства, тех, кто воочию наблюдал или слышал,
или точно это знает.

Ольга поняла, что Зуров, несмотря на проявленную
добросовестность, не смог максимально задействовать
все возможные механизмы ведения расследования.

Как по полочкам раскладывала Орлова мысленно
основную версию убийства, еще и еще раз представляла
произошедшее. Память то отходила назад к той зимней новогодней
ночи, то возвращалась к сегодняшним реалиям.

В самую первую встречу со следователем Зуровым
она задала ему вопрос, опросил ли он должным образом
соседей Шпак. И тот ответил, что рядом проживают
двое стариков – хозяйка дома и ее примак (так на юге
зовут наемного работника или сожителя), и они утверждают,
что ничего не слышали.

Их ответ вдруг снова прозвучал где-то в подсознании
Ольги и породил сомнение. Это же отговорка, такого
не могло быть!

Убивали сразу троих, причем совсем рядом! Был
шум, скандал, крики. Наверняка, они заступались друг
за друга. В ночной тишине звуки разносятся особенно
явственно.

И почему эти старики улеглись так рано спать, они
еще не немощные. Был праздник. А если и легли, то сон
у пожилых чуткий.

Мысль укреплялась, вопросы опережали друг друга,
и Орлова ускорила шаг, подходя к загадочному дому, пугающему
своим мрачным багряным цветом.

Миновав этот дом, она направилась к соседнему небольшому
дому, который стоял всего в нескольких метрах



справа от дома Шпак. Их разделял неглухой дощатый забор,
через который без труда можно наблюдать все, что
происходит в соседней усадьбе. Два окна этого неказистого
дома выходили прямо в сторону двора Шпак.

Ольга Ивановна взволнованно подумала, что именно
здесь кроется разгадка таинственной ночи. Сомнений
не оставалось: эти люди обречены были стать свидетелями
трагедии. И их молчание – подтверждение тому.

Дом был старым, но не ветхим. Орлова подошла к
двери и негромко постучала. Ответа не последовало.
Стояла приятная утренняя тишина. Ольга постучала
погромче, настойчиво. Но дверь не открывали. Ольга
упрямо ждала. Наконец, послышались робкие шаги.
Дверь открыла пожилая сухощавая женщина, одетая в
фланелевый халат, выгоревший штапельный платочек
доходил до самых белесых бровей. Лицо у женщины
было блеклое, сонное и чуть испуганное.

Орлова, поздоровавшись и извинившись за ранний
приход, назвала свое имя и должность. Сразу же она
рассказала, что приехала с коллегами из Москвы помочь
расследовать тяжкое преступление, совершенное
в соседнем доме. Добавила, что всей станице не может
быть покоя, пока преступление не будет полностью раскрыто,
а преступник наказан.

Женщина пригласила зайти в дом, но как-то неохотно,
неуверенно: «Заходите, но ведь мы ничего не знаем».

Плохое начало, но это не впервой. В комнате на разобранном
диване сидел мужчина лет семидесяти. Он
встал, поздоровался. Взгляд его тоже был удивленным и
напряженным. Он слышал разговор в дверях.

Ольга Ивановна понимала, что нужно найти верные,
единственно нужные слова. Она обратилась с вопросом
к мужчине, но он, даже не дослушав до конца, замахал
руками: «Нее…мы не слухаем, что там у Шпачихи творится,
это такая баба, что нам ее не надо».

И тут следователь Орлова заговорила.



«Есть долг каждого гражданина – помогать следствию.
Скрывать преступника нельзя по закону. Молчать
– всегда опасно. А если Шпак завтра отпустят. Каково
вам будет жить так близко, совсем рядом с такой
жестокой убийцей? Да мало ли на что она способна,
если детей, своих родных внуков убила? Весь дом у нее
в крови, своего же рода кровь, своих извела».

Ольга заметила, что женщина заметно заколебалась,
заволновалась. Видимо, они боятся свою соседку, и для
этого есть основания.

«Чего вы так боитесь и не говорите правды?» – перешла
Ольга в наступление.

«Вы приехали из Москвы и уехали, а мне здесь одной
вот со стариком жить. Много нам надо? Если целую семью
ни за что, ни про что уложила, то нас, стариков, не
пощадит».

Орлова поняла, что все ее доводы не помогут, тут
нужны какие-то совсем особые слова. Было трудно. Момент
решал все.

И вдруг она заметила, что женщина, полуотвернувшись,
напряженно смотрит в одну точку.

Оглянувшись, Ольга увидела в правом верхнем углу
комнаты икону Божьей матери Владимирскую. Вышитые
края рушника свисали вниз, освещенные горящей
лампадой. Она вспомнила, что сегодня Спас яблочный,
православный праздник.

И Орлова, глядя неотрывно на икону, заговорила
медленно, тихо и взволнованно: «Господь все видит сейчас
и не допустит неправды. Вам-то зачем грех на душу
брать? Ведь три чистые души загублены, невиновные. По
христианскому обычаю их надо найти и предать земле,
похоронить как убиенных. Три души молодые маются,
ищут покоя, встают над нами. А убийца должна быть наказана.
Ей кто право дал ходить по земле хозяйкой, да
еще свидетелям угрожать? Место ей в тюрьме. Как же
иначе?



Божья Матерь приняла скорбь за своего святого
Младенца, чтобы миру нести праведность и спасение.
Сами вы молитесь Матери Божьей спасительнице, а
души детские спасти не хотите».

Ольга разволновалась, коль скоро речь зашла о загубленной
детской душе. Это была и ее боль, ее жизненный
разлом.

Женщина в ответ побледнела, потом покраснела пятнами.
Опустив голову она еще тише проговорила: «Да я
за них давно панихиду заказала. Специально в Краснодар
ездила. А теперь в храме всякий раз поминаю «за упокой
души» троих умерших Анастасии, Катерины и Виктора».

Она медленно повернула голову и скорбно посмотрела
на Степана. Тот стоял с опущенной головой не в
силах возражать.

«Скажите правду, вас прошу перед Святой иконой», –
сказала Ольга, – Вы не можете ей лгать, не держите грех
на душе, не покрывайте убийцу. Вы не должны скрывать
то, что знаете, не по-христиански это».

Ольга понимала, какая это минута…

Ей надо взять верх, убедить, заставить их заговорить.
Все молчали. Прошла длинная минута.

«Я все расскажу, – неожиданно громко произнесла
Валентина и схватилась руками за голову. – Молчать
больше сил нету. Наша вина в том, что случилось с Настей,
виноваты мы. Ой, Настя – Настя, бедная твоя
головушка. Это же ее икона. Она ее нам принесла прятать
от Шпачихи. Подарила нам. Как молюсь, Матери
Божьей, так и корю себя за Настю, да за деток ее. И
страшно жить мне, и помирать страшно, что ей там скажу,
если не помогла тогда, в дом не пустила, дверь не
открыла. Нету мне прощения теперь». И Валентина заплакала.
Ольга Ивановна слушала, напрягшись, как натянутая
струна, потом попросила их сесть и сама присела
на край стула. Предстояло услышать правду о том,
что произошло в тот страшный зимний вечер.



Глава двадцатая

.

РАССКАЗ ГЛАВНЫХ СВИДЕТЕЛЕЙ

Ад таится уже в той действительности,

которую мы видим и наблюдаем;

чуткие души в самой нашей

повседневной жизни распознают его…

Роковое отделение мира от Бога –

вот в чем основная неправда его существования:

эта неправда выражается в присущей каждой твари

эгоизме, в стремлении поставить свою жизнь

и свою волю как высшее и безусловное.

Е.Н. Трубецкой

Это случилось под Новый год. «Я убрала в
доме, вымыла полы, засветила лампаду. Дед
хотел к свояку пойти, телевизор у того есть,
я не пустила. Сама оставаться под ночь боюсь. А тут
еще предчувствие было нехорошее. Половики выбиваю
на дворе, а сама все на соседский дом поглядываю,
что там Шпачиха делает. У нее ведь в праздники, да и в
будни другой раз, мужики толклись. Молодые мужики.
Она, конечно, видная, но бессовестная. Такие люди от
полной луны ярятся, полнолуние на них действует. Поверите,
лет десять тому назад я видела, как Тамара из
бани по снегу голая бежала в дом, как раз перед празд



ником. Я ее избегаю, это дед, он, бывает, в забор подглядывает.


Ну, дак вот. Хотела я пироги к празднику испечь, а
тесто не подходит. Из рук все валится. К чему это – не
пойму. Вот и дед хотел из дома сбежать. Праздник подходит,
а мы маемся. Теперь-то я поняла, почему. Ведьма
на близком расстоянии влияла, у нее уже смятение началось,
видать.

Сели мы вечерять часов в восемь. Он молчит, и я говорить
не хочу. Налили по чарке (давно было припрятано),
закусили холодцом. Чуть повеселей стало. Пошла я
в погреб, принесла огурцов, помидоров соленых. Темно
уже совсем, и мне вдруг жутко так стало. Хорошо, думаю,
что деда не отпустила к свояку.

Дед печурку растопил, с огнем мы совсем повеселели,
еще по чарке выпили.

Пироги, правда, не удались, но все же на столе побогаче.
В окне темно, люди уже по домам сидят, редко
кто пройдет, видно, в гости к своим.

Помолчали, дед на лежанку прилег, а я что-то убирала,
к завтрашнему дню готовила. Утка у меня в печке
томилась.

Обычно я всегда дрова с вечера в печку кладу, а утром
только спичкой чиркну – и под щепку.

Время быстро идет, наверно, часов одиннадцать уже
было.

Вот помню я (и до смерти буду помнить!) только я
заслонку в печке затворила, как слышу… крик. Я деда давай
будить.

В окно, что во двор выходит, застучали, да сильно
так, будто пожар или что-то случилось. Испугалась я,
свет выключила, подбежала к окну. А там! Настя соседская
стоит в одном платье легком, лицо к стеклу прислонила,
и оно белеет в темноте.

«Тетя Валя, помогите, там дети, дети», – только и
успела сказать, да со стоном.



Женщина смахнула слезы и тихо уже добавила: «Теперь
я как где стук услышу, так и чудится мне опять –
дети, дети!»

Ольга Ивановна ни разу не прервала ее рассказ,
только слегка прикоснулась к ее руке, успокаивая.

«А я штору-то задернула. Дед подошел, открыл.

«Кто там?» – спрашивает.

А Настя кричит не своим голосом: «Помогите, она
нас убьет, дети там».

И тут мы услыхали с их двора крики. Детские крики,
слов не разобрать, но дети просто так не кричат. Страшные
крики. Мороз по коже прошел.

Настя сорвалась и через двор побежала туда, метнулась,
как птица белая, в темноте. Волосы светлые распустились.
Руки распахнуты. Как полетела! Ведь там ее
дети жутко кричали.

А мы опять занавеску задернули, смотрим друг на
друга. Дед было засобирался: «Шпачиха, видно, пьяная
буянит, ошалела. Надо девку спасать».

А я стала перед дверью: «Не смей, – говорю, – она и
до нас доберется».

Последний крик раздался, Настя вроде как заголосила,
потом стихло все.

Так мы свет больше и не включали. Я только к утру
заснула, все Богу молилась перед Настиной иконой.

Потом, как узнали мы про это горе, корить себя стала.
Настю все вижу в окне. Она красивая была. Таких не
сыщешь во всей округе.

Молюсь Богу за упокой ее души, детей жалею. Да
поздно. Своих вот нету, и чужих не смогла защитить,
чего на свете живу...

Сразу мы не поняли, что может случиться такое.
Утром, часов в десять, может, в одиннадцать вдруг пожаловала
к нам сама Шпачиха. Пришла пирогами угощать.
Она к нам за всю жизнь только раза два и приходила.
Раз, когда ее муж Степан помер, пришла за помощью.



И теперь пришла. Что ей от нас надо было, мы сразу не
поняли. Потом дошло.

Вот соседку Господь послал… Пироги она принесла,
говорит, на помин души своего мужа.

Но мы-то знаем, когда он помер. Какие ему поминки
на Новый год!

Это она на помин души убиенных приносила.

Посмотрела глазищами страшными, как приговорила,
чтоб молчали. Пироги-то ее мы есть не стали. Тяжесть
была на душе за Настю, хотя тогда еще не понимали,
что случилось.

А после того, как узнали, да припомнили ночку ту,
так и совсем притихли. И мы там оказались, виноватые.

Я вот Богу помолюсь и все жду чего-то нехорошего.
Дед мне все новости из магазина приносит. Вначале говорили,
что Настя с детьми уехала во Владимир, на родину.
Потом следствие началось, другие разговоры…

И Виктор теперь пропал. Вот что мать родная наделала.
Когда он вернулся с заработков к людоедке этой,
думали – кто там кого теперь порешит? Но он сразу почти
ушел из дома. Теперь ему маяться на этом свете – ни
дома, ни семьи. А какой мужик редкостный!

А я с тех пор больше пирогов не пеку и не ем.

В Суд? Пойдем, конечно, и в суд, и куда надо.

Хоть бы как-нибудь душу очистить замаранную. Покоя,
видать, уже не будет. Может, спасла бы ее…Может,
и нет. Все в руках Господа».

Женщина замолчала. Стало тихо, только слышно,
как тикают часы на комоде.

Все ясно, все стало на свои места. Правда бывает
горькой, отравляющей, не в пример заманчивой лжи.
И правду тоже надо пережить.

K



Глава двадцать первая

.

ГИБЕЛЬ

Первое, в чем должно обнаружиться воссоединение
твари с Богом и осуществление безусловного смысла
и правды в мире, это – полное внутреннее преодоление
тварного эгоизма.

Е.Н. Трубецкой

Это случилось в уютном доме зимним предновогодним
вечером. Легко порошил снежок. Стало
темно и тихо в станице. Огоньки в окнах
то появлялись, то гасли. Где-то слышался смех. Изредка
проезжали запоздалые машины. Прохожие, спешившие
в гости, мелькали все реже.

Наступила тишина, особо таинственная в такую
ночь. Даже тишина бывает красивой под Новый год,
красивой и обманчивой.

Стало совсем темно и тихо. Зимний вечер колдовал
за окнами.

Маленькая елка, подаренная учениками, застенчиво
выглядывала из-за книжного шкафа в углу, украшенная наполовину.
Дети притихли, недоуменно поглядывая на мать.

Настя старалась брать себя в руки, не обращать внимания
на свекровь, щадила Катю и Витю. Они старательно
раскрашивали бумагу, склеивали цветные ленточки



цепочками и вешали на елку, но, чувствуя мамино беспокойство,
были насторожены.

Бабушка металась по дому, что-то носила в свою
спальню, выходила на кухню, гремела посудой, хлопала
дверьми. И вдруг она дико закричала. Не заругалась, не
заговорила, а подняв голову и закатив глаза, издала звуки,
похожие на вой.

Тоскливый страшный вой. Страшнее, чем угрозы
или упреки. Этот звук взывал как трубный глас перед
боем. Голос исходил утробно, неестественно, придавлено,
как из колодца или ямы.

Все оторопели.

«Бабушка, тебе больно? – спросил Витя, тихо спросил,
почти шепотом. Настя прикрыла ему рот рукой, а
другой рукой обхватила Катю.

«Да она страшно пьяна, – полоснула ее мысль, – она
ничего не слышит и не понимает».

И Настя, будто во сне, вспомнила другую похожую
картину. Как в кино, пронесся в памяти кадр. Это было
прошлой весной. После очередной оргии, проводив
своего «гостя» и изрядно с ним поспорив о чем-то своем,
Тамара выскочила во двор, похоже она была не в
себе – распаленная, разъяренная. Схватив топор, она
пронеслась к сараю. Годовалый бычок стоял привязанный,
дожидаясь пойла, поматывая головой.

Из окна Настя увидела то, о чем не решилась рассказать
даже мужу.

Свекровь, как ополоумевшая, подбежала к бычку
и не по-женски сильным ударом всадила топор в шею
скотине. Бычок судорожно дернулся и стал опадать на
передние ноги. А она, брызгая кровью, ударяла еще и
еще, пока он окончательно не обмяк, беспомощно распластавшись
на земле.

Онемев, Настя смотрела и не верила своим глазам.

Свекровь припала губами к ране умирающего животного.




«Неужели пьет кровь?», – ужаснулась Настя, ее затошнило.
Не в силах больше наблюдать это, она быстро
задернула штору и отошла от окна, стараясь не думать
об увиденном. Было стыдно и неприятно.

На другой день, когда Настя вышла из дома и, опустив
голову, направилась в школу, ее окликнул сосед Семен
Михайлович.

«Здравствуй, Настя, ну, как там свекровка твоя?»

Увидев, что Настя вздрогнула и опустила глаза, он
добавил твердо и решительно:

«Страшная она женщина, порченая, уходили бы вы
от нее куда подальше».

«Значит, он тоже все видел», – подумала Настя.

Тогда свирепая свекровь была точь-в-точь, как в этот
миг. Страшно.

«Что делать, что же делать?». Настя поняла, что у
нее мало времени на раздумья.

Как стояла в легком платье нарядном, так и метнулась
во двор, через дыру в заборе к дяде Семену.

Стучала вне себя в окно, звала, умоляла…

Вдруг Катин крик. Крик дочери! Небо упало на землю.
Темная земля поплыла и стала уходить из-под ног.

Страх, как паралич, железно сковал ее. Что-то тяжелое
придавило голову, расплющило тело. Ужас был холодным,
медленным.

Когда она бежала назад к дому, она не понимала, что
делает, что надо делать.

Детские крики повторились. Теперь уже слабо закричал
Витенька. Показалось, откуда-то сверху.

Когда Настя открыла дверь, она увидела то, что разорвало
ее сердце.

«Боже, не дай видеть кровь детей моих, возьми тело
и душу мою, закрой мне глаза, забери меня, Господи!»

Темнота накрыла мир. Черный свет затмил эту маленькую
грехопадшую землю. Мрак победил свет.



Глава двадцать вторая

.

ДИКАЯ ВОЛЧИЦА

Мы видим мир, враждующий против Божьего замысла,
и этот временный факт всеобщей вражды заполняет
все наше поле зрения. Но всеединое сознание, которое
объемлет в себе не только начало и середину, но и
конец этого Богоборчества вселенной, видит от
века эту вражду расколотого мира… Мало того,
для него это Богоборчество побеждено в самой своей
потенции, ибо та самая свобода мира, которая
проявляется в восстании и бунте, составляет
необходимое отрицательное условие дружества
между Богом и тварью.

Е.Н. Трубецкой
«Смысл жизни»

Между добром и злом нет границ, и некому их
охранять. Нет и серединного пространства,
нет нейтральной полосы, это от лукавого.

Мы рождаемся не злыми и не добрыми, а приходим в
мир, чтобы познать его. Дух вселяется в плотскую оболочку.

Земной, мирской, бренный человек. Дух борется с
телом. Но не смешать, не примирить небо и землю. Не
прожить в гармонии земного и высокого.

Земное – простое, естественное, притягательное.
Земные бури и страсти обуревают человека с сильной



плотью. Они ищут выхода и не желают довольствоваться
малым.

Сильны пороки и робки добродетели. Одни наступают,
а другие отступают. Почему добродетели гораздо
слабее пороков? Они как будто прячутся где-то глубоко,
в то время как соблазны наступают. И «под рукой» всегда
неприязнь, ненависть, гордыня, непокорность, зависть,
неудовлетворенность… Человек начинает погружаться
в трясину непонятных чувств. А эти сатанинские посылы
приходят, как волны, и захлестывают, накрывают
его застывшую душу, и он, попав в крутой черный магический
водоворот, уже не в силах сопротивляться. Он
во власти тьмы. Его понесло, закрутило. И кто знает, какие
страсти к нему приходят, что он испытывает – ужас,
гибельный восторг или тупую подчиненность вселившемуся
в него бесу? Тонет ли он при этом или взлетает,
падая, – его ведет чужая неведомая сила, овладевшая
его волей, и он не в состоянии противиться. Это уже
другой индивидуум, ставший способным на все, без всяких
ограничений.

Человек, преступивший невидимую черту дозволенного,
стал осененным дьявольской силой. Разум его притуплен.
Не женщина убивает ребенка – это способна
сделать лишь дикая волчица, потерявшая материнские
инстинкты, кровожадная, коварная, яростная. Волчица
бросается с раскрытой вожделенной пастью и, почувствовав
запах крови, возносится в своем животном
древнем экстазе. Она одинока за стеной отрешенности
и ярости, и потому не оглядывается назад. Она вырывается
на темный простор, расставшись с обычным миром,
а дальше ею повелевает только природа.

Видят ли ее замутненные обезумевшие глаза?

Наверно, разверженную тьму, такую заманчивую,
всевластную, неземную. И она, забыв себя, несется куда-
то, отдаваясь своему перерождению, превращению.
И страсть эта безгранична.



Пойманные, связанные, засаженные в клетку, они
говорят, что теперь ничего не помнят, что это были «не
они». Но многие из них готовы многократно повторять
свою сопричастность смерти, ничем не выдавая свои
необъяснимые, непреодолимые желания крушить и наслаждаться
адом.

Эти – самые страшные, самые изобретательные преступники.


А что Тамара? Она была сильной волчицей. Волчице
не нужна жалость, ласка. Ей дайте ночь, луну, смятение.
И час ее пришел.

Но ведь ненависть – это тень любви. Разве Тамара
– мать такого прекрасного сына не познала любви?
И разве не дано ей было видеть по молодости восторг в
мужских глазах – ей, такой красивой, яркой женщине?
Ее многочисленные поклонники становились рабами,
познав не простую бабу, а Женщину загадочную и пленительную.


Но Тамара привыкла повелевать. Нет для нее большего
наказания, чем любое подчинение. И она гнала все
проявления нежности и любви, закрывала себя «на засов»,
не пускала к себе в душу никого. Любовь не для таких. Любовь
абсолютна – земная она или небесная – это проводник
вечной божественной жизни в мир. Если в жизни
правят бессмысленность и эгоизм, то любовь – это вызов.

Два мира сталкиваются друг с другом. Любовь как отрицание
страдания и смерти, а значит – явление смысла
и правды, словно свет, покоряющий тьму.

Второй мир – оторванный от Бога, без любви, без
жалости, который зовет жить только для себя, только
выражением себя.

Почему любовь художники часто ставят рядом со
смертью? Не случайно. Любовь, как чаша на весах, взывает
подъем обратных сил – зла, накопившейся ненависти,
бесцельной жизненной энергии. Любовь – полнота
жизни, ибо она наполняет жизнь.



Но опять: где любовь, там страдание, разлука,
смерть. Почему?!

Если любовь озаряет жизнь, то ненависть-тьма поглощает
этот свет. Тьма – порочный круг, не достигающий
никогда цели, возвращающийся к исходной точке.
Порочный этот круг – магический круг бесцельной и
бессмысленной жизни – любовь прорывает, являя миру
полноту прекрасной, а значит, вечной жизни, красота
мира не исчезнет.

И что же? На пути любви встают пороки в средоточии
страданий. Любовь утверждает, но ненависть – ее
противоположность – отрицает все своим цинизмом,
разрушая мир, превращая все в руины, принижая человеческий
высокий дух.

Любовь озаряет человека, а ненависть гасит его
душу. Само начертание жизни таит в себе противоборство
двух противоположных начал – добра и зла. Любовь
всегда беззащитна, ее побеждает другая сила – разрушительная,
приносящая унижение, страдание и смерть.

Неизбежное скрещение двух дорог, двух жизненных
выражений.

Что же сильнее?

В любви больше небесного, иллюзорного, а земля
взывает мрачною силою действительности, обыденности,
ниспаданием в подчеловеческое – в
озверение.

А зверь разве может задуматься о своей правоте?
Крылья дает любовь, а ненависть отвечает звериным
оскалом и неприемлет ничего, кроме разрушения.

Самовыражение разрушителя – война от начала до
конца. Сатана хочет царствовать над миром. Но мир
живет любовью! Враги сатаны – полнота жизни, гармония,
лад. И это поле его битвы. Где любовь, туда стремится
сатана. Все обращать в бессмыслицу – вот цель
бесовщины. И часто из жизни уходят лучшие, любимые
Богом, но не угодные сатане.



Когда-то и Тамара погрузилась в такой порочный
круг, отошла от правильной, праведной жизни, мучительно
разочаровавшись во всем привычном и человеческом.
Когда?

Она ощутила странный призыв неведомых раньше
ощущений, чувств невыразимо новых. Иные, нечеловеческие,
поражающие своей силой чувства, в которых
она стала блуждать, захватили ее своей новизной и потусторонностью.
Может, она стала сходить с ума. Тамара
пребывала в хаосе противоестественных эмоций, и чтобы
воспринять их до конца и упиваться ими, ей непреодолимо
хотелось громить все вокруг, давая выход своим
мучительным чувствам и всему, что рвалось изнутри.

Находясь сама во власти неизведанных темных и
страшных сил, она хотела довлеть, властвовать над всеми
окружающими вещами и людьми. Назревал взрыв в
ней самой всего накопившегося. Взрыв и освобождение!
Это превратило вчерашнюю женщину в волчицу,
способную разорвать всех на куски. Произошло озверение
духа, а дух звериный берет нездешние подпитки.
Постепенно звериное доходит до последней черты – и
тогда проливается кровь. (Бычок во дворе был только
шалостью.)

Свое новое крепнущее звериное начало эта женщина
глубоко скрывала в себе, постепенно начиная ощущать
его по-своему, как нормальное, должное.

Противоестественность свою она пыталась скрыть
до поры до времени, до тех пор, пока человеческое в
ней совсем не угасло, а затем она подчинилась низшей
своей природе, закону твари.

Падение человека стало началом зверя. Иначе откуда
взялись такие мощь и сила в немолодой уже женщине,
откуда такая необъяснимая злоба, преходящая в
экстаз?



Глава двадцать третья

.

ЗВЕРЬ СИДИТ В КЛЕТКЕ

Порочный круг этой жизни есть именно круг
страдания, смерти и печали…

И созерцаемая мною суета мучительна для меня по
сравнению с тем концом, которого я тщетно ищу.
Мучителен тут обман, мучительно разочарование.
Но разочарование было бы невозможно, если бы в
тайниках моей души в подсознательной глубине не
жило какое-то неведомое очарование, чаяние цели,
конца и смысла.

Е.Н. Трубецкой

Следователь из Москвы Ольга Орлова шла по
станице Медведовской. Здесь ее уже почти все
знали. Встречные, молодые и старые, здоровались
с ней первыми с легким поклоном. Она отвечало
приветливо и охотно, потому что заслужила такое подчеркнутое
внимание и благодарность взглядов, которые
говорили ей неизмеримо больше, чем поздравления
коллег и будущие похвалы начальства по возвращении
в Москву. Зуров – этот добросовестный, совестливый
молодой следователь неумело и искренне восхищался



ее профессионализмом, владением отработанной методикой
раскрытия сложных тяжких преступлений, ее
женской интуицией, которую она сумела направить в
нужное русло.

Ольге это было приятно, но не более того. Что-то
мешало ей заслуженно пожинать плоды успеха виртуозно
проделанной работы, какая-то досада не давала успокоиться,
отключиться от законченного уже дела.

Вечером, в гостинице, подготовившись к предстоящему
завтра отъезду (билеты ей уже принесли,
необходимые звонки сделаны), Ольга задумалась.
А ведь время уходит. Все, что она накопила за годы следствия
– останется с ней. Старость, как и детство, – это
пора пленительных грез, но теперь уже о прошлом, и
оно тоже должно быть необыкновенным.

Цель достигнута, работа проделана быстро и успешно,
полностью доведена до конца. Убийца сидит в камере,
и хотя она нисколько не раскаялась и не захотела
помочь следствию, судебная перспектива дела налицо.
Не уйти от возмездия этой самодержице людских жизней.


Вчера Ольга Ивановна пыталась поговорить с обвиняемой
Шпак в надежде, что та, обезоруженная неопровержимыми
уликами и фактами – заключениями экспертиз,
свидетельскими показаниями, всей логически
выстроенной системой доказывания, пойдет, наконец-
то, на психологический контакт со следователем, поймет,
что запираться бесполезно. Надеялась поговорить
с ней по-женски. Неужели ей, женщине, не хочется
освободиться из башни, скорее темницы, замкнутости
и молчания? Мыслимо ли это – наедине с собой переносить
такой страшный груз, под силу ли?

Ольга Ивановна тщательно продумала свои вопросы,
все взвесила еще раз, стараясь представить себе внутреннее
состояние этой женщины, натворившей столько
бед без всякой нормальной причины.



Или у нее были причины на это, свои мотивы?

С ней нужны особая осторожность и сдержанность
в общении, чтобы не разбудить в ее непонятной натуре
те стихийные эмоциональные бури, что спровоцировали
ненормальное преступное поведение.

Ольга Ивановна не стала говорить с ней о ее сыне,
пережившем огромный душевный кризис. Не известно
каким путем он выберется из такого состояния, потому
что нет ему утешения, и быть не может.

Она не стала спрашивать у Шпак, жалеет ли та о содеянном.
Жалость, похоже, не знакома таким людям, ее
вытеснили другие, более причудливые эмоции.

Опытный следователь, Ольга Ивановна, попыталась
нащупать здоровый островок в сомнительном сознании
этой женщины и перевести разговор сразу на деловой
лад. Пускай она – убийца и изгой, но из такого положения
можно выйти, если разрушить этот склеп замкнутости,
осмотреться вокруг и понять, что много людей из-
за нее делают тяжелую работу – заканчивают следствие,
а итог коллективных усилий зависит от ее признания.

Ольга Ивановна попросила Шпак помочь следствию
и ответить на один очень важный вопрос: куда она спрятала
трупы?

Тамара Шпак, погрузившись в задумчивое состояние,
смотрела в сторону. Борьба ее с самой собой отразилась
на ее лице, измученном за последние недели от трудных
допросов и других процедур. Сомнение мелькнуло в ее
глаза, и взгляд слегка смягчился, лицо очеловечилось. Казалось,
еще секунда – и она заговорит, как это делают
многие, освобождая душу, разъедаемую накопившейся
скверной. Она подняла глаза и, увидев ожидание в лице
следователя и прокурорские погоны на ее плечах, судорожно
схватила ртом воздух, встрепенулась и… поникла.
Затем взгляд ее стал недобрым, мрачным.

– В погонах ходите, университеты поканчали, а все
вам расскажи, да покажи. Ищите!



Это были ее последние слова. Разговаривать дальше
она не желала и окончательно замкнулась в себе. «Ищите
», брошенное дерзко, ударило, как камнем. В игру
превратила она свою трагедию, завлекала, запутывала,
понимая, что найти уже никто ничего не сможет. Но ей
хотелось хотя бы в этом одержать верх, не пустить слабинку.


От последнего допроса остался особо неприятный
осадок. И Ольга поняла причину: ей мешало собственное
беспокойство. Почему в мире столько зла, столько
непонимания? И как оградить себя при этом, не пустить
зло на порог своего дома, своего мира?

Сегодня она не была готова ответить на такой вопрос
и не ждала ответа от кого-либо умного, всезнающего
и искушенного.

Суровая профессия научила ее не верить словам,
первым впечатлениям, эмоциям, но доверять неопровержимой
логике фактов и умозаключений, подтвержденных
знанием. Это надежно.

Завтра она сосредоточится и подумает обо всем
этом всерьез. И где-то внутри, возможно, в подсознании
созреет ясный ответ, а может, только вопрос, но
вопросы бывают разные, и есть особые, которые несут
в себе ответ.

K



Глава двадцать четвертая

.

ГОСПОДЬ
ПУТЬ НЕЧЕСТИВЫХ ИЗВРАЩАЕТ

Высшее в мире проваливается в бездну, человек повторяет
в своей жизни низшее из низкого, что есть
на свете, – бессмысленное вращение мертвого вещества,
прозябание растения и все отталкивающее,
что есть в мире животном. Вот он пресмыкается,
ползает, жрет, превосходит разрушительной
силой самого кровожадного из хищников, являет
собой воплощенное отрицание всего святого и в
заключение умирает.

Е.Н. Трубецкой

Не скоро совершается суд над худыми делами; от
этого и не страшится сердце сынов человеческих
делать это.

(Екклесиаст. 11)

Страх приходит запоздало. Постаревшая, потемневшая
лицом Тамара сидела в камере
одна, оторванная от мира, от жизни. Отверженная.
Ни одна душа не вспомнит о ней, не содрогнувшись.
И бывшая женщина превратилась в призрак,
злобный, мрачный и коварный. Призрак – мужского



рода, все женское ушло в прошлое, а с ним и индивидуальность.
Как женщину или хотя бы как человека Тамару
Шпак уже никто не воспринимал. Став убийцей, она
и сама ощущала себя по-другому.

Мысли ее путались, не слушались. Сердце оледенело
– ни боли в нем, ни тревоги, ни жалости.

Но вот пришел страх, безотчетный мучительный
страх, с которым не совладать. Он то усиливался, то
ослабевал. Страшными виделись стены камеры, темнота,
глухое одиночество, как полный разрыв с миром. Тамара
знала, что никто ее уже не услышит, не поймет, не
шагнет к ней навстречу. Никто!

Она стала бояться собственных воспоминаний, отрывочных,
нереальных, далеких. Явь и сон перемешались.
Странные и страшные видения приходили вдруг –
и начинался ад. Спастись было невозможно. В том ее
потустороннем мире никто не протягивал ей руки. Там
не было людей. Не стало даже сочувственного молчания.
Осталась тишина пустоты.

Мир хотел задавить ее глыбой неприязни, омерзения
и страха. На нее смотрели как на изгоя.

Кошмарные видения стали повторяться все чаще.
Стоило закрыть глаза, как она в испачканной одежде,
растерзанная своей ненужностью оказывалась в болотной
трясине. Ей нужно скорее отстирать запятнанную
рубаху. Она полощет ржавую ткань в холодной, ледяной
воде, трет ее до исступления опухшими от холода
руками. Но пятна остаются. Озираясь по сторонам, она
ищет чистую воду, но вокруг мутные лужи, а одежда на
ней мокрая и грязная.

Сверху постоянно кто-то вскрикивает, то ли филин,
то ли человек, невнятно и угрожающе.

Пятна не отстирываются, а другого дела нет. И она
бросается неистово тереть уже рваную, истершуюся
ткань, выкручивать, опять мочить.

Если в этот момент она просыпалась, то стонала от



боли в отяжелевших и онемевших ногах, острый холодок
пробегал по телу. Она начинала задыхаться.

И понимала, что это – навсегда: тяжкие сны, тупая
боль, ужас. Забыться… хотелось забыться…

После мучительного одиночества и галлюцинаций
допросы казались ей детским спектаклем.

Отвечать на простые ненужные вопросы, говорить,
напрягать усталую память она не могла. Не справлялась.
Так и сидела в прострации, забившись в свой собственный
тупик. Иногда бросала: «не знаю», «не помню»,
«сами ищите».

Достучаться до нее было невозможно. А ей не хотелось
возвращаться в ту внутреннюю пропасть и в который
раз воспроизводить подробности того вечера.

Бесполезно ее тормошить. И снова дверь закрывается,
снова замкнутая камера. И она сидит, как пойманный
зверь, в клетке. Но никто не знает Тамару Шпак.
Дай волю, она бы еще показала себя!

K



Глава двадцать пятая

.

НЕ УБИЙ!

Вот она какая – дикая волчица, бешеная самка,
разорвавшая в клочья своих детенышей. Может,
она опомнилась, стала плакать, убиваться?
– Ни одной минуты.

Порой она злилась, ярилась, что ее держат в тесноте,
без воздуха, не дают хорошей пищи. Сын, родной
сын ни разу не пришел к ней, не принес поесть. А дочка
и раньше была чужой. Голод так мучителен, живой организм
требует подпитки, энергии.

Ей, Тамаре Шпак, словно надели смирительную рубаху,
обуздывают ее естество.

Вначале она провела несколько дней в общей камере.
Там было полегче. Тогда в ней все кипело внутри,
как в адском огне, дай волю, – все сожгла бы
вокруг. Эти убогие сокамерницы, чуждые ей своей человеческой
слабостью, приунывшие, растоптанные.
Следователь и ее хотят также сломать, заглянуть к
ней в душу, пытаются разговорить. А она не знает их
языка!

Спрашивают ее о том, о чем говорить невозможно, о
чем и думать нельзя, что застыло навсегда холодной лавой
в душе. Камень, огромный, могильный – вот что это.
Он заживо накрыл ее. Не сдвинуть его, не расколоть.



Но не привыкла Тамара Шпак быть бессильной и
беспомощной. Темная мощная волна гордыни вдруг
поднималась и забрасывала ее в новое пространство.
Но там царствует пустота, мрак и холод.

Как можно растопить этот лед внутри себя, каким
теплом? Ведь во всем поднебесном мире не найдется
души, способной отозваться без презрения к ней – убийце
своих детей. Эта женщина, обреченная на ненависть,
презрение, на унижение, и уж в самом лучшем случае –
на равнодушие.

Поняв это, Тамара сосредоточилась на ненависти,
весь мир стал ненавистным за то, что она ненужная,
инородная всему человеческому. Осталась только память
и то искаженная. Тамара искала свое место в прошлом.
А ведь она сама пришла к тому, к чему долго шла
ступенька за ступенькой вниз. Обозленность рождалась
по капле, твердела, заполняла тесную душу и превращалась
в новую странную энергию, которая будоражила,
рвалась наружу, искала выхода.

Когда это началось?

Не важно. Но в начале она справлялась с собой, гасила
раздражение. Жила, как все, работала, вела хозяйство,
а то гуляла размашисто и раздольно.

Когда появились внуки в ее доме, их голоса, и
смех, и плач заполнили все вокруг, она почуяла, что
жизнь ее потекла теперь вниз под напором молодых
жизней, ждать больше нечего, остается гасить внутри
огонь, что как раз так ярко разгорелся. А это значило
для нее – убивать самую себя, потихоньку становясь
немощной и ничтожной. Быть ласковой, доброй – она
не умела.

Как было смириться с этим? Хотелось жить сначала,
с забегом, а не заканчивать свои дни в бессилии, не делиться
своей жизнью... ни с кем.

Кто живет с Богом, тот приносит любовь туда, где
царит ненависть. А кто идет против Творца, тот нена



висть приносит туда, где любовь и лад. Так и случилось
с этой женщиной.

Ей хотелось, по старой привычке, повелевать всеми,
вырваться из тесной житейской оболочки и породниться с
большой стихией, ощутить вкус стремительной, уносящейся
куда-то жизни, но никак не этой жалкой, затихающей, с узкой
песчаной дорожкой в траве, затоптанной рваными башмаками,
что вела по двору к летней кухне. Вот и весь путь.

Ох, и тесно стало такой неистовой, сильной
женщине-хищнице в ее же собственной жизни.

А уйти было некуда. И они заполнили ее дом и не
оставляли ее в покое, окружив своими молодыми жизнями,
сдавив.

Не пойдешь же из дома бродить по святым и грешным
местам, не встрепенешься, не побежишь безоглядно
навстречу ветру.

Да разве это жизнь, что заковала в оковы и держит,
как собаку на цепи.

Пристрастившись к выпивке после смерти своего
мужа Степана, она почувствовала одиночество и желание
уйти куда-нибудь любой ценой, только бы не этот
скучный и жалкий быт.

Так Тамара пошла по опасной тропе, обрекла себя
на саморазрушение.

Когда нет любви, нет и разума. Водка размывала границы
нормального восприятия окружающих, на время
давала внутреннее потепление, утешение. Но потом все
оборачивалось сильнейшей заморозкой, еще большим
отчуждением от мира.

Молодость предала ее и уходит, а в старость идти –
невыносимо.

Наверно, дьявол вселился в эту женщину: все не по
ней, не может она жить, как все. Осталась одна, отделилась
ото всех, отрезала все пути – никто ей не нужен,
все в тягость. И мается сама по себе, злобой, как жерновами
всю себя переломала.



Все это почувствовали, хотя понять не могли, что
такое с ней происходит. Ее в станице обходили стороной
– от греха подальше. Смотреть в глаза ее зеленые,
колдовские избегали.

И ни одна душа не поинтересовалась, что с ней происходит.
Никакого человеческого участия она не знала.
Все отвернулись от нее, шипели «Шпачиха бешеная»,
все ее ненавидели. И она их всех стала люто ненавидеть.
Но не такова Тамара, чтобы опустить голову ниц.

Нет! Бить, крушить, ломать! Крушить, махая шашкой
во все стороны, как делал ее отец в гражданскую войну,
прославившийся свой жестокостью. Казак, лихой
и неутомимый, дрался до тех пор, пока его самого пуля
ни сразила.

Вот и Тамара в ярости не помнила себя. Приступы
гнева стали случаться все чаще. И как ни скрывала поначалу
Тамара свой нрав, все в доме ее стали бояться –
и сын, и невестка, и дети. Внуки, чувствуя что-то недоброе
в бабушке, не тянулись к ней, избегали ее. Они-то
и подливали масла в огонь.

Тамара дичала, как все в природе дичает без внимания,
без заботы: и яблоня без ухода дичает, и кошка дичает,
если ее бросить в лесу. Все человеческие чувства
постепенно покидали эту странную женщину.

Не осталось ни материнской любви, ни доброты, ни
естественной потребности в них. Никакой слабинки не
проявляла. Не замечала, как улыбаются люди, как стремятся
понимать друг друга, как готовы поделиться последним.


Эта женщина превратилась в волчицу. А волчицы
таковы, что не раздумывают, не горюют, не плачут. Волчицы
рвут зубами жертву или воют от тоски. Природа
создала их такими.

Как поведет себя женщина, красивая, сильная, но и
по сути своей уродливая.

Тамара не собиралась каяться.



Покаяться – это потерять свой могучий воинственный
инстинкт.

А вот себя она любила. Только себя. Гордыня – единственное,
что в ней осталось. И еще упорное нежелание
плясать под чью-то дудочку, подчиняться чужой
воле, будь то следователь или прокурор, или кто-то еще.
Не хватало ей, отчаявшейся и непоколебимой, играть в
их игры. Они в ней видят заурядную пожилую женщину,
изрядно потрепанную за последние месяцы. Называют
«подозреваемой». Разве так ее следует называть? Они
хотят ее сломить, а это хуже смерти. Тамара отодвинулась
от всех, замуровалась в своем мирке и застыла.

Бездушная каменная глыба, не поймешь, живая она
или мертвая. Зверски загубив три жизни, она нисколько
не раскаялась, а наоборот, уже не могла остановиться и
теперь невольно испепеляла саму себя.

И восторжествовали слова мудреца: вечная мука
есть – не что иное, как увековеченный миг окончательного
разрыва с жизнью.

K



Глава двадцать шестая

.

СРЫВ

У всякого свободного существа во времени есть
свой дневной и ночной облик. Оно призвано осуществить
идею, но это призвание не составляет для
него необходимости, а потому в самом этом призвании
таится мир темных, противоположных
возможностей…

Чем выше призвание того или другого существа,
тем больше доступна ему глубина падения…

До времени те и другие возможности – темные
и светлые борются между собой.

Е.Н. Трубецкой

Ольга сидела, задумавшись. Никогда раньше
она не испытывала такого нервного потрясения
от своей работы.

Дело закончено, обвинительный приговор подписан.
Зуров вчера принес ей огромный букет осенних
цветов. Симпатичный мужчина, профессия его совсем
не изменила. Какая-то в нем открытость, доверчивость,
совестливость. Но и упрямство есть, хорошее мужское
упрямство. Этот не бросит дело на полпути – инстинкт
победителя.



«А что я? – думала Ольга, – классный юрист,
профессионал-криминалист, следователь по особо важным
делам. Но ведь все эти слова мужского рода!

Но я же женщина, женщина! Я удачно выбрала профессию,
стремительно поднялась по служебной лестнице.
Я отдала работе все – силы, время, молодость, свою
внутреннюю энергию, свое «Я».

Моя работа – это постоянный поиск, хотя четко
ограниченный временными рамками: расследование
надо заканчивать в отведенный срок, и это дает особое
напряжение.

Бывают неудачи, бессилие, тогда весь мир отворачивается,
такой разлад во всем…

Но удача приходит обязательно. И снова напряженная
работа, без пауз, без отдыха.

Я сильная женщина, но не самоуверенная. Во мне
скрыта слабость, еще какая. Почему-то самое главное,
чего я ждала в жизни, как сильным ветром отнесло
далеко-далеко, догнать его я уже не в силах.

Все складывалось постепенно. И как азартный
игрок, я проиграла все. Я потеряла свою возможность
быть обыкновенной, простой, абсолютной, настоящей
женщиной.

Меня уважают коллеги, ждет неиссякаемая работа,
иногда такая редкость, как восхищение, касается меня.
Но дома меня никто не ждет. Мне некому срочно позвонить,
не о ком волноваться. Иногда я вздрагиваю
от зависти, когда, войдя во двор своего дома, слышу из
распахнутого окна непреходящий зов: «Алеша! Иди домой,
сколько можно тебя звать». Из года в года: «Алеша!
Саша! Света!». Только я никого не зову.

Ольга встрепенулась – хватит сентиментальности.
Вспомнила лицо обвиняемой. Странное лицо, скрытное.
А скрыла главное: зачем она это сделала?

Своих кровных, близких, беззащитных…

Никакое наказание не соизмеримо с таким злом.



Вот кто сильная женщина! Сотворила такое, что и
подумать страшно, а виду не подает, держится гордо и
неприступно. Как ястреб разорила гнездо, божий свет
разорила.

Детоубийца жестокосердная. Но почему? Какой мотив?


Ольга посмотрела на часы. Семнадцать с минутами.
Набрала номер Зурова: «Пришлите, пожалуйста, машину
».

Через полчаса Орлова входила в следственный изолятор,
уверенная и спокойная.

Когда ввели Тамару Шпак, Ольга Ивановна внутренне
собралась, сосредоточилась.

Вошла обвиняемая – равнодушная и отрешенная.

Села, уставившись своими зелеными хищными глазами
прямо перед собой через голову следователя.

И тут впервые в жизни Ольга Орлова сорвалась.
Она встала, расправив плечи, напротив этой женщины-
сфинкса и закричала: «Зачем ты это сделала? Скажи, зачем
ты их убила?»

Крик прозвучал неестественно резко и кратко.

Тамара чуть вздрогнула. Она приподняла прямые густые
брови, взгляд ее мигом оживится, но тут же погас.

«Дура, – тихо обронила она глухим подавленным голосом,
– я не детей убила, я убила саму себя».

Тамара уронила голову и замкнулась «на засов», теперь
уж навсегда.

Словно пощечину получила Ольга. Это был разговор
двух разных женщин, как две стихии сошлись – огонь
и вода, земля и небо, свет и тьма. Это не разговор, это
подавляемая враждебная схватка. Каждая вынесла приговор
самой себе.

Нет меры добра и зла, а порой и границы меж ними
нет там. Где же начало вольной страсти, темного царства
зла и ненависти? И эта неутолимая жажда человеческой
свободы.



А здешний хаос – грех, вражда, смерть? И покой
обожествленной жизни. Есть внутренний выбор, самоопределение.
Обстоятельства внешние вторичны.

Есть необъяснимое в природе. Тайна. Мы созданы
как божества и в тоже время как твари. Искушение, соблазн
нас сопровождают всегда и во всем.

Из века в века повторяется «Не убий!», но люди убивали
и убивают друг друга, и будут убивать всегда. Потому
что не постичь подлинного смирения и превосходства
духа в скудости и немощи человеческой жизни.

«Разве я не убила в себе женщину? – молнией мелькнула
постоянно подавляемая мысль. – Разве я не изменила
своей природе, мне ли объяснять чужие чудовищные
поступки?».

К чему пришла Ольга? Она вдруг поняла, что у
нее нет подлинной, праведной ненависти к женщине-
убийце. Она ощутила свою незащищенность. Ведь она
не смогла познать полноту и завершенность земной удивительной
жизни, в которой правит Любовь. Но ведь
где любовь – там и ненависть. И время от времени один
вопрос мучил Ольгу: «Кто они, эти женщины, преступившие
предельную черту?».

Мужчины-убийцы не столь удивительны: агрессия
заложена в их натуре. Оружие в руках мужчины – это
от предков. Он воин от рождения, защитник, дуэлянт,
революционер, наконец, разбойник.

А женщина – Берегиня, хранительница очага. Ее
ипостась – беречь всех, нести тепло и ласку, вдохновлять,
помогать.

Однако женщины-преступницы необычайно жестоки,
непредсказуемы. В этом они превзошли мужчин. Откуда
у них берутся агрессивные гормоны, гипертрофированная
властность и нечеловеческая сила? Глядя на
пятидесятилетнюю здоровую казачку, невольно спрашиваешь
себя и весь свой многолетний следственный
опыт: что побудило ее превратиться в яростного зверя



и уничтожить свою плоть и кровь? Даже сына своего
единственного – сына, которым всегда по праву гордилась
– нисколько не пощадила. Он остался жить, но жить
с постоянной душевной болью, в смятении. Это же биологическая
бессмыслица – иметь такое тупое самообладание,
позволившее членить трупы, заметать следы и
собираться жить дальше, как ни в чем не бывало.

Но это не вымысел, это произошло, и назревало,
по-видимому, долго и постепенно, отсюда мощная концентрация
физических и моральных сил, ситуативный
взрыв, разрядка.

Врачи-психиатры признали Шпак полностью вменяемой,
осознающей последствия своих действий.

Но в тот момент, когда неистовая злость ослепила
ее, кто может ручаться за ее нормальность? Огромный
накал отрицательной энергии, психическое напряжение
– и выход.

Так бывает у воинов, когда они сходятся в последний
рукопашный бой. Силы удесятеряются. Обостряются
слух и зрение, как у хищных животных. Экстаз, аффект,
несоизмеримый подъем, всплеск жизненных сил во имя
разрушения. Рушатся бесконтрольно все преграды, что
стоят на пути. Как лава извергается из проснувшегося
вулкана, все пожирая, так и преступник в убийственном
экстазе летит в пропасть подсознания, в черную дыру,
отрываясь от мира и от своей высокой человеческой
сути. Необузданная разумом страсть застит божий свет.
Человеческого уже нет, и может, приходит какое-то сатанинское
удовлетворение, утоление. Кто знает…

Женщина? В убийце нет женщины, матери. В ней
бес мужского рода.

Преступники часто незаурядны. Дьяволизм – низшая,
отрицательная степень совершенства.

Два магнитных полюса: заоблачная высота идеала,
абсолюта – и глубочайшая пропасть его отрицания, разрушения.




Человек постепенно, шаг за шагом, а то и стремительно
несется вниз, в притягательную пропасть антимира.


Обычное же его состояние – балансирование между
двумя полюсами вверх – вниз, но с небольшими амплитудами.
В зависимости от наклонностей и задатков, от
обстоятельств, амплитуда может усиливаться. Но мчаться
вниз легче, острее ощущения. Незаурядность проявляется
в решительности выбора. Путь наверх долгий,
трудоемкий, не всем доступный. А путь вниз легкий, головокружительный,
стремительный, простой.

Так камень катится с горы, так конь несется, закусив
удила. Звезда падает в бесконечность… Гневное ослепление
– и рассудок молчит. Предвкушение вожделенной
минуты, волевое напряжение, хищнический инстинкт.

И вот ты игрушка в руках дьявола, распахнула и отдала
ему свою душу.

K



Глава двадцать седьмая

.

НЕРАЗГАДАННАЯ ТАЙНА

Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец мой – виноградарь.
Всякую у Меня ветвь, не приносящую плоды,
Он отсекает; и всякую приносящую плод Он очищает,
чтобы более принесла плода.

Библия. Ин. XV, 1-2

Как приходит эта таинственная замена ветви засохшей
ветвью плодоносящей, этого мы не знаем и знать
не можем. Для нас важно знать лишь то, что замена
эта так или иначе происходит, что от божественной
жизни отпадает окончательно не живое, а только
мертвое. Стало быть, ни от какого нашего греха, падения
или даже гибели божественная жизнь не терпит
какого-либо ущерба.

Е.Н. Трубецкой

«Она, убийца, двумя словами запутала все. И
этот узел мне уже не распутать» – в каком-
то нездоровом смятении решила Ольга.

«Я себя убила!» – последние слова, произнесенные
глухим, утробным голосом.

Ни одного слова даром не уронившая, Шпак вдруг
проговорилась о себе, но как – крупицей тайны. То ли



приговор себе вынесла, то ли приподнять себя хочет,
не в силах выносить собственную чудовищную низость.


Она это прохрипела, простонала…

Это ее жизнь, ее сумрак, ее потемки…

Никогда Ольга не прикасалась так близко к своему
одиночеству. Сколько сил ушло в работу, в чужие судьбы,
в борьбу, в разгадывание головоломок и писанину (формальную
сторону следствия).

И расслабляться она не имела права, хотя всему предел
есть. Бывало, что долгие трудные допросы выматывали
всю душу. И тогда казалось, что мир надломлен,
мир навсегда погряз в преступлениях, в грехе.

А хотелось думать по-другому, говорить совсем другими
словами, смеяться, быть нежной и колючей, и немного
капризной, как все те женщины, которым дарится
мужское внимание, забота и любовь.

С годами эмоции поутихли. Работа, следствие воцарились
в ее жизни настолько, что все стало «по плечу».
Самые сложные и бесперспективные дела поручали ей –
женщине. Она добилась такого профессионализма, который
складывается из способностей, опыта и громадной
интуиции.

Но иногда, когда расследование закончено, приходит
усталость и даже маленькая жалость к себе. Все эти
годы по капле она подавляла в себе что-то… «Да ведь и я
себя убила, – вдруг сорвалась Ольга, – по-особому убила,
подсознательно».

«Нет, это разрядка, это усталость», – тут же стала
успокаивать себя.

«Я состоялась, состоялась, – твердила она сама себе, –
сколько примитивных женщин, ограниченных самок с
заштампованными суждениями, для меня они ничуть
не интереснее сумасшедшей Шпачихи, потому что ничтожны.
Я не раз оставляла позади мощных и умных
мужчин, показывала класс в работе. Я…».



И вдруг Ольга разрыдалась. Это разрядка. Она почувствовала
себя маленькой. Вспомнилось детство.
Папа – военный врач. Немногословный, вспыльчивый
и сдержанный одновременно. Мама совсем другая – тихая,
подавленная, живущая «в себе». В последние свои
годы, она потеряла зрение, почти ослепла.

У мамы была какая-то умная задумчивость, жизнь
памяти. Она могла часами стоять у куста цветущей персидской
сирени, вдыхая нежный весенний аромат, тихо
бормоча про себя что-то и вслух восхищаясь живыми
цветами. Никто не умел так покорно и внимательно
слушать ее, Оленьку, живую, озорную, восторженную.
Мама очень красиво слушала – чутко и терпеливо. Все
отражалось на ее лице. Когда Ольга была студенткой,
потом молодым специалистом, еще «сырым», она невольно
искала одобрения или укора, или успокоения
в разговоре с мамой. Ее мнение считали абсолютным
(всех других – относительным). Кто еще мог взять на
себя энергетический поток ее эмоций? Дома она могла
«выплеснуть» их, не озираясь. Мама слушала и понимала.
«Нет, Оленька, – часто повторяла она, – нет, милая».

Наверно, Оле очень важно было слышать это «нет»,
чтобы научиться вовремя останавливаться и думать. И
постепенно она научилась подавлять себя, держать в
узде. «Нет», – часто потом говорила она самой себе и
ставила точку.

Остальное сделала профессия – строгие каноны,
юридические рамки мышления, обязательность во всем,
даже форма, мундир.

Жизнь по жестоким правилам. Но только для таких
добросовестных, как Ольга Орлова, потому что следствие
– это коловерть страстей не лучших представителей
рода человеческого. Тамара Шпак не единственная,
а у них свои правила и своя жизнь.

«Должна ли я ее судить? Но ведь для этого нужно
сначала ее понять. А как понять женщину-убийцу?».



«Не судите, не судимы будете». Ольга вовсе не хотела
кого-то судить, потому что несла в себе свою боль, свой
разлад с миром.

* * *

Как противится память, и в тоже время не отпускает.
Резко, но неизменно приходит то ненужное, но не
забываемое.

«Неужели это происходит со мной?»

Я поняла, что жду ребенка. Впервые – своего ребенка!
Сколько мне тогда было? Двадцать три. Я училась на
последнем курсе университета.

«Да, вы беременны, – сухо сказала врач, и вопросительно
посмотрела на мое застывшее в испуге лицо, –
что будем делать?»

Что делать? Что мне оставалось делать накануне
госэкзаменов? Вначале был только испуг, я поникла
и упала духом, но затем собралась, взяла себя в руки,
вспомнила мамины слова «безвыходных положений не
бывает, выход надо искать».

Ему я ничего тогда не сказала. Я ничего не ждала от
него. Потом очень долгое время смотрела на мужчин,
как на скрытый источник неприятностей…

Я считала себя сильной, волевой, мне все «по плечу
». Возможно. Но только не это.

В первый момент, осознав, что я стала «не одна», я
поняла, что такое страдание. Волей – неволей я вдруг
представляла маленькое существо, не важно – мальчик
это или девочка, главное – это моя жизнь, жизнь во мне,
вот тогда я сходила с ума от отчаяния. Как я могу пойти
на нечеловеческое?

Но выхода не было, кроме самого банального.

Три стационарных дня. Хирургическое вмешательство.
И вокруг такие же подавленные женщины, чуть постарше
меня. Серые дни, серые больничные халаты. Мир серый!



Я не могла тогда иначе! Не могла! Было тревожно,
скорее страшно. Первый аборт не всегда проходит бесследно.
Потому и сухость в голосе врача.

Но кому дело до моей будущей жизни, до моей карьеры.
Мне самой решать, как поступать. И я решила.
Потом долго плакала по ночам, не понимая, почему так
случилось. Во мне впервые заговорил природный материнский
инстинкт. Насилие над собой, над своей природой,
психика молодой женщины не в силах это перенести.
А что же это, если не вероломное насилие, – эта
болезненная и унизительная процедура.

Врач что-то делала. Предложила сначала маску, потом
решила сделать укол. Боль была невероятная, чудовищная
боль, смешанная с ужасом и отчаянием. Но
все кончается. Меня отвезли в палату, к таким же, как я,
«освободившимся». И ни от кого ни одного утешительного
слова.

Аборт – это плохо, это неправильно – таков подтекст
молчания.

Потом две недели я болела, поднялась температура.
Девочки, соседки по общежитию, говорили, что ночью
я бредила. Постепенно пришла в себя. Несчастная, казалось,
позабытая Богом.

И покарал!

Но почему? Я же не могла иначе, не пробилась бы,
не выдержала. Усложнила бы себе жизнь, сорвала бы
дипломную практику. Могла не состояться! А все-таки
покарал…

Наверно, была во мне гордыня. И выход я искала
не там. Могла бы пересилить себя и все рассказать ему.
Вдвоем должны решать. Могла бы на страх и риск оставить
ребенка, признаться родителям. Неужели они бросили
бы меня, не помогли бы? Конечно, им это было бы
тяжело понять и принять.

Гордость одолела: мои проблемы, справлюсь одна.
Не получилось. Не вернулось все «на круги свои». Ра



бота заслонила все. Отдаваясь ей, я хотела забыться,
заполнить душевный вакуум, который неизбежно подступает,
если нет тепла, если тебя не коснулись нежные
беспомощные детские ладони.

И эта боль всегда со мной.

Боль и досада. А может, угрызение совести.

Иногда я проклинаю свою любимую работу, в которую
вкладывала всю душу и отдавала все – молодость,
недюжинный запас энергии.

Взамен я получила редкие минуты высокого удовлетворения
достигнутыми результатами. Получила признание,
уважение коллег. Это немало. Да, я не пустое место
на этой земле, со мной многие считаются, и даже почитают
за честь со мной общаться. Многие стараются
подражать мне.

Только не это! Я из тех, кто обкрадывает себя. Я незаметно
потеряла главное. В такой моей жизни – неправедность,
затаенное одиночество и так мало света.

Единственная ошибка оказалась роковой.

Мне стоило повиниться, преклонить голову, попросить
у Судьбы «пощады», наконец, по-восточному «наклониться,
чтобы устоять».

А я стояла прямо и гордо, я даже любовалась собой,
своей несгибаемостью и непреклонностью. Я до сих
пор не могу виновато опускать голову ни перед кем и
ни перед чем. Только гнетет вина перед самой собой.

Завтра эта короткая минута слабости пройдет. Пройдет,
как всегда проходит.

День начнется стремительно и ново. Я буду сильной
прекрасной одинокой женщиной!

Но я никогда уже не буду счастливой.

Я все себе сказала.

Но…



НИ О ЧЕМ…
(ОТ АВТОРА)

Для этого созданы знаки препинания. Если
поставить точку, то наступит жесткий и безжалостный
финал. И тогда все надо начинать
сначала, и причем с большой буквы.

Начиная с большого, невольно покатишься вниз –
плавно, постепенно, неосознанно.

Лучше поставить не одну, а три точки… Наступит
выразительная, красивая пауза…, подобная смятению:
все внутри, напряжение, ничем не выдаваемое, самосжигание.


Тогда тоже придется все начинать с большой буквы, издалека,
но более осторожно, робко и уже точно – сначала.

Сначала – это интригующе, это с полным правом.
Новое прекрасно, совсем не похоже на бывшее и таит в
себе иную тональность и смысл: кажется, все несбыточное
прикоснулось к реальности и почти сбывается.

Но есть еще и благословенная запятая, она не мучит
большими иллюзиями, она приглашает к продолжению
начатого, она обаятельна и самодостаточна, как тропинка
в горах. И вовсе не важно, что шаг за шагом все
меняется, и не важна логическая завершенность начатого.
Движение имеет свои права, все гораздо проще и
не надо напряженно искать нужную интонацию.

Продолжение – это начало начал, это отрицание
финала, это скрытая сама прекрасная иллюзия.

Жаль, что бесконечность здесь невозможна, и все
вокруг начинает приобретать форму и резон точек.

Но как-то хочется в очередной раз ошибиться и круглую,
абсолютную, совершенную точку небрежным выстраданным
движение обратить в эту импульсивную загадочную
запятую, не представляя, но предвкушая, что
за ней последует.



Глава двадцать восьмая

.

БЕССОННИЦА:
ДА ЖЕНЩИНА ЛИ Я?

Но в человеке все борется, все двоится. И эта духовная
мука, которую мы испытываем, есть именно
выражение этого рокового раздвоения, – этого спора
смысла и бессмыслицы в человеке и о человеке…

Вся наша жизнь есть стремление к цели, а стало
быть, – искание смысла. Но именно оттого это –
вопрос мучительный: первое, в чем проявляется
присущее человеку искание смысла – цели жизни,
есть жестокое страдание об окружающей нас бессмыслице.


Е.Н.Трубецкой

Ночью обостряются тишина и беспокойство.
Если долго не спится, обрывки мыслей накатывают,
как морские волны. Включается
подсознание – откровенный уровень. Ночью все слишком
остро. И я порой безжалостна к себе.

Служба, работа заполнила все пространство моего
внутреннего мира. Я – полковник юстиции, отдалась
мужской профессии. Все мои удачи и поиски в том неприглядном
мире, что зовется преступным. Он за чертой
человечности.



Но я – женщина и должна быть в другом мире – в
мире, взлелеянном солнцем, огражденном от жестоких
страстей, где в темной ночи ею управляют огненные ангелы.


Потерянные ангелы.

Как неверно терять в себе женщину, осознано ли,
неосознанно… Женское начало может проявиться только
в окружении сильной мужской стихии, обращенной
к ней.

Самая счастливая пара на земле – Адам и Ева. Прошлое
не тяготило их. Не было никаких связующих
обязательств. Не то, что теперь – общественный долг,
профессиональные обязанности, чины, моральные
установки, тщеславие. А у них – чистая божественная
природа. Так родилась Любовь в Мире. Любовный грех
пришел на землю и водворился в человека. И вот уже
тысячи лет он потрясает его, возвышает и низводит
ниц.

Так разделились и соединились два полюса – мужской
и женский. И в этом половина жизненного смысла.

Мужчина создан как воин, добытчик, мыслитель.

Женщина – Берегиня очага, утешительница, нежный,
творец жизни и стоик.

Два творца, но с разными полюсами.

Сотни и тысячи лет ничего не изменили. Но изменилось
многое. В своем самоопределении женщина
порой заходит слишком далеко. Нет уже того женского
пространства – биологического круга, очерченного
древними природными импульсами.

Вот и я… Прорвала цепи, границу женских возможностей.
Надев погоны, я стала забывать, что такое очарованность,
восхищение, пылкость и глубокая покорность,
и жертвенность.

Разве я осталась женщиной? Женщина во мне сокрыта
– глубоко-глубоко. Слабая, неразгаданная, неожиданная,
не примитивная.



Теперь я настроена только на жизненный успех, профессиональную
реализацию, на победу. Я никого не впускаю
в свою душу. Никто по-настоящему не постучался, не
пришел, не смог найти меня и разбудить, взбудоражить
так, чтобы уснувшая природа заговорила в полный голос,
чтобы раскрылись все условные затворы и распахнулся
мир телесный и духовный, приняв неописуемую словами
новизну чувств и ощущений, возвращая к прохладным
истокам бытия. Иллюзорное чувство господства над собой,
над всем миром – подчиненность своей природе.

Прочь суррогаты подавленных радостей и непомерно
развитого тщеславия, за которым скрывается неуверенность,
надуманная избирательность.

Я не хочу создавать видимость своей необыкновенной
значимости. Не хочу день за днем дозировать жизнь
в прикрытом пространстве своей души. Не замечать себя,
не ощущать женское безбрежье, не любить себя и никого.

Мое одиночество – это твердыня, подобная плоскогорью.
Никто не пройдет, не сможет ею овладеть, не завоюет,
не услышит призывного зова нежных потерянных
струн.

Поздно. Слишком поздно начинать все сначала. И
самое страшное, что меня окружают подобные неженщины
, мне приходится с такими общаться.

Утешения нет. И нет надежды. Разве очень слабая
и высокомерная: я еще привлекательна, незаурядна и
стою твердо на своем «оседланном» пьедестале. Но мне
завидуют мужчины, когда я «кладу на лопатки» их – недюжинных
профессионалов. Я достигаю легких побед,
сконцентрировав ум и интуицию. Это не просто приятно,
это дает неизъяснимое чувство особого удовлетворения.
Мне это дано.

И тогда я посматриваю свысока на усредненных
женщин, на совсем обыкновенных. Только бы они не
заговорили о заготовке впрок и консервировании овощей
и фруктов.



«Сейчас она подсчитает, сколько банок всего замариновала,
засолила, закрутила» – злорадствую я, гладя
на ее толстые ноги. Но ведь в этот момент я ей завидую!
Потому что у нее нет такого внутреннего «раздрая».

Мои явно комплексующие суждения – это месть
самой себе, нежелание принять компромисс, сделать
окончательный выбор. Я понимаю, что ни я, ни эти бессменные
часовые у газовых плит не стали воплощением
Женщины.

Задатки?.. Задатки обязательно проявляются, но каким
неожиданным образом. По большей части они, как
загнанная внутрь болезнь, дают о себе знать. Так ноет
ампутированная рука – как моя неудовлетворенность.

Может, это зависть?

Они – другие женщины – пусть слишком приземленные,
поглощены заботой о других. О своих детях, о своих
мужьях, родителях. Забота – это их движущая сила,
их вечный двигатель, неиссякаемый источник Жизни.
Это очень много. Их тоска, что справедливо посещает
всех, бывает другой, оправданной, не трагической, а
может, и чуть светлой.

У них есть спасательный пояс. В современной женщине
в результате естественного отбора все сплелось:
и нежность и жесткость, и правдивость и коварство, и
слабость и сила. Она должна выживать, чтобы остаться
женщиной и подталкивать вперед своего мужчину.
Ей некогда быть счастливой. Мужчины, переложив хорошую
толику своего груза на хрупкие раньше плечи
женщины, иногда удивленно вздыхают, не находя в них
капризно-беззащитных черточек в тот редкий момент,
когда нужно мягко оттенить мужское начало повелителя.
Земля уже не выживет без поддержки слабой половины.
Одно угнетает жизнь: женщины не могут уже
так легко рожать, как это было им дано от природы. Их
главная функция потихоньку замирает. Появилось много
мужчин-бездельников-эгоистов. Они как должное



воспринимают женскую поддержку, становясь ведомыми,
а не ведущими.

Сильной женщине не нужен такой мужчина, она и
так совместила в себе несовместимое.

Только не надо нас манить, как ребенка игрушкой,
обещая то, чего не бывает. Тоска – это болезнь ожидания.

В русской сказке три дороги ведут в разные стороны,
и везде что-либо потеряешь: «Пойдешь направо…, прямо
пойдешь…».

Ольга, задумавшись, уходила в себя, и это были не
лучшие ее минуты и часы.

Размышлять – ее профессиональное качество, а
женская логика – это отсутствие логики. Вместо того,
чтобы приблизиться к пониманию встретившейся
женщины-детоубийцы (или плюнуть на нее), Ольга начинала
упорно думать о себе самой.

Хорошо, что мысли невидимы и неслышимы. Вот
где хаос, буря и тьма. Вот где таится греховность и разрушительность.
Слова (взвешенные) куда пригляднее.
Ольга ушла в свой мир.

Получается, той жизни, которую ждала, как будто и
не было. Все сложилось так пристойно, а хочется первозданности
и чуть-чуть первобытности.

Детство, юность, зрелость – как ступени прошла,
менялись одежда, привычки. Форма. А по сути она осталась
той же – скрытое проявление свободы, границ у
возраста нет. К собственному возрасту приходится приспосабливаться
и привыкать.

И опять о ней – об убийце. Жизненный опыт подсказывал,
что у всех женщин много общего. И Тамара
Шпак, при всей ее странности и непонятности, – обыкновенная
женщина. Она прожила свою жизнь до страшного
события, как все, слишком обыкновенно. Но ее
задатки… В ней жило и неизбежно развивалось что-то
необычное, взрывное, звериное.



Ольга встала с кресла, включила свет, просидев долго
в темноте, погрузившись в себя. «Я не психоаналитик,
я – следователь, далась мне эта казачка. Мало убийц
прошло через мои протоколы?»

Но мозг продолжал работать. И вот почему. Загадка
скрывалась не в поступке, не в молчании, а в непонятной
женской сути убийцы. То, что она натворила, уходило корнями
не в примитивную коллизию из причин и фактов.
Это вызрело, исходило из погребенных глубин женской
натуры. Такие женщины склонны гибельно любить и неудержимо
ненавидеть. Они способны быть особо жестокими,
словно природа в этих особях хочет показать всплески
эмоциональных крайностей, так умело сглаженных в
тысячах других женщин, вовсе и не лишенных подобных
задатков и признаков незаурядности, но подчинившихся
внешним рамкам обыденности. А Тамара – бунтарь! Понимает
ли она, вполне вменяемая, что сотворила, осознает
ли свои собственные мотивы, может ли дать трезвую
оценку содеянному? Конечно, нет. Все вырвалось изнутри,
как у волчицы, первобытно, неукротимо.

Все произошло «на подкорке».

Ольга вдруг поймала себя на странной мысли. Ей
показалось, что перед ней именно тот биологический
тип женщины – настоящей, пещерной, не вылепленной
в горниле цивилизации. Вот так и «просочилась»
через века дикая самка. Никаких сдерживающих оков,
моральных рамок. Только главенствующие инстинкты,
одни инстинкты. Да, это так. Разъяренная самка. Единственное
точное объяснение. Если б не ее потрясающие
зелено-карие глаза, в которые и заглянуть страшно.
Омут… Убийца с глазами раненной львицы или тигрицы,
разорвавшей в клочья своих детенышей.

«Да, не с ума ли я схожу, помешавшись на этой ненормальной,
что в ней так притягивает, завораживает?»

Ответ Ольга предчувствовала. Привораживала необычность,
жестокая привлекательность женщины. Ее



яркая гибельность. Печать бунта и гибели – в ее болотных
глазах и в глухом голосе.

Скорее отойти, закрыть дело, поставить точку. Ольга
– следователь, достигший высот своей профессии,
поставившая на карту все другие стороны жизни. Теперь
от этого не уйти. Будут еще мелькать перед глазами
и убийцы, и маньяки, и тупые, и супер-изощренные.
Будет радость удачи и поиска, но будет и рутина работы,
рутинная повторяемость, как заколдованный круг.

Но Тамару она не забудет.

– Прочь, сатана, уходи в свою долгожданную пещеру,
в небытие, отпусти, не играй в загадки, не стоишь!

Хорошо, что мысли не подведут, никто их не услышит,
и не узнает, как тяжело бывает женщине, взвалившей
на себя тяжелый неженский труд. Расследование
не бывает легким. Следовать – значит, идти вперед, не
топтаться на месте. Все во благо этой непостижимой,
мгновенной и вечной жизни.

Может смысл в этом?

Ведь грязная работа дает чистоту.





Глава двадцать девятая

.

НАКАЗАНИЕ

Наша жизнь – росинка

Пусть лишь капелька росы

Наша жизнь – и все же…

Японский поэт Исса

Наступил март. Растаял снег в полях, на дорогах,
в садах и дворах. Стало много вокруг весенне-
пахучей земли, стало больше жизни.

Все завертелось в весенней круговерти. Опять сумасшедшая
капель, прорвавшие холодную твердь льда
животворящие ручейки, музыкальнее которых нет ничего
на свете, и птичий смешной гвалт.

Ожила и станица Медведовская. Надо все начинать
сначала: убирать скопившийся за зиму мусор, сжигать его,
вскапывать огороды, насыпать грядки, обрезать сухие
ветки яблонь, проращивать семена. Надо встречать птиц.
Надо делать большую уборку в доме к православной Пасхе.
Все это надо делать, если ты живешь в станице, где течет
полноводная по весне речка Кирпиль, а залив подходит
к самой усадьбе. Каждый человек любит свой дом и свою
реку. Вода поначалу бывает мутной и холодной, но ближе
к лету становится чистой, прозрачной. Кирпиль – живая



река, течение по весне у нее быстрое. Каждая капля речной
воды вмиг уноситься по течению далеко-далеко, сливаясь
с мощными потоками другой реки, и волны, охваченные
вечным движением, несутся в неведомые дали,
становясь морской стихией. И в этом соединении каждая
капля обретает свой смысл, силу, вселенность.

А что человек? Он тоже идет, стремится шире охватить
жизнь. Но жизнь кончается там, где начинается
ненависть. Откуда она приходит – злобная, ярая ненависть,
испепеляющая душу. Сила ее сокрушительна.
Жить с запрятанной в себе ненавистью страшно.

А Тамара в ненависти жила долго.

Зачем рядом с ней поселилась такая сильная и лучезарная
Любовь? Дети, появившиеся в доме терзали ее
своей нежностью. В ответ Тамара холодела, леденела.

Тяжелый недуг этот сковал ее давно, тогда, когда
она поняла, что жизнь ее преодолела главный перевал
и теперь покатилась вниз.

Порой хотелось цепляться за все, лишь бы не катиться
в пропасть отчаяния. Тамара уходила то в работу,
то в запой. Коченела. Но опять накатывала, как волны
Кирпили, неземная тоска, и хотелось броситься в реку.

Полнолуние приносило еще большее страдание.

Какой бес вселился в женщину, как погасить это смятение
и беспокойство, а порой и злость неудержимую, что
рвется наружу. Не один год копилась злая сила, пока не вырвалась
с воинствующим воплем. И взметнулись оголтелые
руки, чтобы крушить и убивать. Глаза, уже ослепленные,
только красный цвет и замечали.

Как это было – помнится плохо.

Посадили полубезумную волчицу в камеру, приносят
плохую еду в миске. Это ей – Тамаре Шпак, которая
умела стол накрыть так, что от запахов одних голова закружится.


В одиночной камере очнулась Тамара. Лучше бы ее
избили, исколотили, может, это ей бы помогло снова



ощутить себя. А так совсем плохо – в клетке, в тишине,
в бессмыслице.

Постепенно проходили постепенно внутреннее
страшное напряжение и тупая боль, что сдавила душу,
разрывает тело, не дает жить и терпеть жизнь. Не физическая
боль, другая.

Стало чуть легче дышать от той пустоты, что разрасталась
внутри, от равнодушия ко всему. Сознание стало
притупляться.

Тамара ни о чем не жалела, ничего не вспоминала,
старалась не думать. Она застыла, задеревенела. Все,
что она натворила, случилось с ней исподволь – под властью
неведомых сил. Порой она вспоминала свой дом,
но как бы издалека, в тумане.

Плохо становилось только при одной мысли – о
сыне. Его она старалась всеми силами забыть, чтобы совсем
ничего не воспринимать из прошедшей жизни.

«Ничего не было, не хочу, не знаю!»

Попав в тюремную камеру, она весь мир восприняла
как камеру, отсекла прошлое, заглушила память.

То врачи, то надзиратели, то следователи – все что-
то говорят ей, чего-то требуют от нее… Да, нет больше
живой, неистовой, сильной, бунтующей женщины.

Есть поникшая, глухая ко всему, и презираемая всеми,
обыкновенная, измученная – нет, не женщина, а
лицо женского пола, обвиняемая Шпак под номером
своего уголовного дела.

Март ли в природе, стоит ли декабрьская стужа, или
майский пахучий воздух взбудоражил даже птиц и собак –
в камере всегда одинаково. Мрак, нищета, живая смерть.

Что же будет дальше с ней, убийцей (а иначе ее уже
никто не назовет)? Ничего. Ничего не может быть, кроме
внешнего хода событий, которые ее обойдут стороной.
Ничего не было свято, ничего не будет и впредь.
«Сухая ветвь, бездушная, бесплодная». Остается тлен.



Глава тридцатая

.

ЖИВОТВОРЯЩИЙ КРЕСТ

Есть у нас точка опоры над небесами. Есть непреодолимая,
чудесная животворящая сила, которая укрощает бурю…
Есть та сила духа, она возвращает миру смысл…

И раз мы верим в ту родину, мы никогда, ни при каких
условиях не отчаемся в этой жизни. Мы верим в просветляющий
смысл ее страданий. Мы верим в ту красоту, которая из
них родится…

А что такое настоящее?

Неуловимая грань между тем, чего уже нет, и тем, чего еще
нет…

Но в истине ясно слышен заключительный аккорд, ясно
чувствуется разрешение всякого страдания и всякой скорби в
светлую и безграничную радость. Ибо в истине весь мир осенен
животворящим крестом; все умершее в ней тем самым восстановлено
в мире.

Е.Н. Трубецкой

После мрака на свет уповают

Древнее изречение

Время уносит боль, страдания, хаос жизни. Память
остывает.

Посмотрите вокруг. Ископанная, разрытая
земля зарастает зеленой травой, желтеют одуванчики,
зацветает сныть. На грядках скоро будут стрелки лука,
как весенние часы.



Ямы и бугры в опустевшей усадьбе постепенно подравнял
ветер, прибил дождь. Каждую весну в саду яблони
зацветают бело-розовым капризным цветом. Под
майским ветерком осыплются цветы и – чудо из чудес –
зарождаются плоды. Это повторяется из года в год. И
никто и ничто не в силах нарушить покой и силу животворящей
природы, ее вечное рождение.

Дом Шпак все обходят стороной. Только собаки
бродячие забегают ненадолго в распахнувшуюся калитку.
Никто из соседей ни разу не вошел в этот когда-то
крепкий ухоженный дом. И он стал ветшать и распадаться.
Облупилась краска, провисли ставни. Сыростью
пахнут холодные стены. Тлен подступает. Палисадник,
что раньше ликовал в цветении и благоухании, зарос
крапивой и чертополохом.

Но вот чудо: под окном Настиной комнаты вытянулась
молодая колючая акация, а рядом, чуть поодаль,
еще два молодых отростка вышли из земли и упрямо растут
в траве.

Три деревца, три жизни, три загадки…

Птицы не оставляют этот кусок земли. Они порхают,
щебечут, что-то рассказывают на своем небесном языке,
поют, начиная со светлых нот каждого дня.

Люди, проходя мимо, показывают друг другу три
подрастающих, неведомо как появившихся деревца и с
грустью качают головами. Ведь никто их здесь не садил,
а они живут, берегут память о милой Насте.

И вот правда: если нет ей места здесь, на грешной
земле, значит есть там – на Небе.

Нет на свете такого человека, который не заглядывался
бы небесной глубиной, значит, зовет небо нас, зовет
и укоряет в том, что теряем самих себя, не сомневаемся,
не ищем смысл, а живем как получится...

О Тамаре никто ничего не слыхал. Увезли ее – и как
сгинула.

Виктор уехал из станицы навсегда.



Человек все может вынести, любое горе. Но такое –
и постороннему понять трудно, а смириться невозможно.
Если нет могил тех, твоих единственных, которых
ты любил беззаветно, и не смог попрощаться…. Остался
вдруг один, растерзанный черным горем, затмившим
весь белый свет. Не похоронил их – души их неприкаянны.


Прошли годы, и пройдет еще много лет. Исчезнет
все, что было, родится новое. Умрет – родится. Вечная
жизнь. И мы склоняем головы.

Бог посылает Любовь и делает мир нескончаемым,
полным вечного зова, тайн, страданий, соблазнов. Есть
запредельный миг, когда дух покидает землю. И ты будешь
держать ответ, потому что ты – Человек. Этот миг
не нужно ждать, в его власти ты всегда.

Копи в себе чувство благодарности, чтобы были
слова в тот Миг рассеивающий, возносящий.

Вот и Настина история о том же.

А еще люди в станице говорят, что не простая это
акация выросла. Как проходит ночь да разливается
солнечный свет, подойди по утру тихонько к деревцам-
акциям и прислушайся…

Нежный Настин голос поет тихо, будто издалека.
Та самая песня, что любила петь Настя: «Белой акации
гроздья душистые ночь напролет нас сводили с ума…»

Не пугайся, помолчи.

Птицы прячутся в зацветающих ветках и начинают
так щебетать, что хочется потихоньку смеяться. Смеяться
и плакать от бело-розовых душистых гроздьев на
колючих ветках, раскачивающихся от легкого дуновения
ветерка, от ранней весны, что опять пришла и подняла
всех.

Весна короткая, и лето не навсегда. А потом опять облетит
цвет, попрячутся от холода птицы. Акация притихнет
и будет терпеливо стоять, наполненная животворными
соками, оберегая жизнь в себе. Акация… Анастасия…



В каждой жизни есть тайна, которую никто не в силах
разгадать. Иначе зачем по весне и люди, и птицы, и
деревья, и реки сходят с ума от радости и любви.

K



Глава тридцать первая

.

РАДОСТЬ СВЕТЛОЙ ПЕЧАЛИ

Над нами сумрак неминуем

и ясность божьего лица

Александр Блок

Тот положительный конец жизни, который составляет ее смысл,
есть полнота радости.

Но путь, который ведет к этой радости, есть путь величавой
скорби, – крестный путь…

Зачем эти нескончаемые ряды невероятных мучений? Зачем эти
пытки, которые всею тяжестью обрушиваются именно на лучшее
в мире.

В мире, сотворенном Богом, высшее, лучшее страдает именно оттого,
что оно – высшее, божественное!..

Чтобы подняться духом над житейской суетой к полноте вечного
смысла и вечной жизни, нужно ощутить всем существом весь
этот ужас мира, покинутого Богом, всю глубину скорби распятия.
И нужно приобщиться к подвигу совершенной жертвы…

Благополучие всего чаще приводит к грубому житейскому материализму.
Наоборот духовный и в особенности религиозный подъем зарождается
среди тяжких испытаний…

Как бы ни была ужасна и мучительна наблюдаемая нами картина
бессмыслицы, будем помнить, – перед судом вечной истины, бессмыслица
– только исчезающая тень смысла. Будем же верить
не в тень, а в свет, о котором сказано:

«И свет во тьме светит, и тьма не объяла его»

Е.Н. Трубецкой
«Смысл жизни»



Ольга достала из сумки ключи, открыла дверь своей
квартиры и, переступив порог, поежилась от застоялой
тишины. Квартира была небольшая, но уютная, удобная.

Немного постояв (наконец-то я дома), Ольга встрепенулась
и стала сразу же, не откладывая на потом, разбирать
дорожные вещи. Она привыкла ценить время.

Но сейчас ей мешала внутренняя разбалансированность.
Что-то не давало как следует по-домашнему расслабиться,
отдаться покою, почувствовать удовольствие
от домашнего тепла.

Все предметы, вещи стояли на своих местах и словно
ждали хозяйку. Письменный стол, софа, книжные
шкафы, телефон.

«Вот я и дома», – сказала про себя Ольга. Но радости
возвращения домой она почему-то не чувствовала.
Вещи, родные стены не притягивали так, как раньше.
Душа хотела другого.

Бoльшего.

После пережитого даже вещи приземлились, сознание
было растревожено.

Ольга потянулась к иному уровню бытия. Хотелось
почувствовать что-то несравнимо более важное, глубинное,
непреходящее.

Душа ее испытала чужую боль, чужую страсть. И наивная
беззащитная Настя и патологически своеобычная
Тамара навсегда вошли в мир, в прошлое этой третьей,
совсем иной, чем они, женщины.

В любой момент они могли заявить о себе непрошенной
памятью.

Лучше бы им троим не встретиться в этом мире.
Одна уничтожает другую, а третья винит себя в неправильно
понятой жизненной миссии.

Настя – воплощение любви и женственности – будила
заложенную, застывшую в веках ярость и ненасытный
эгоизм другой, странной, ни на одну пядь не разгаданной,
не понятой женщины. А ведь она тоже мать!



Ольга между ними – как между двумя полюсами.
И это напряжение грозит сорвать ее. Ничего третьего –
своего женского, уникального – противопоставить им
она не может. Ничего, кроме своей умной, правильной,
узко востребованной сущности.

«Женщина – это тайна», – любил повторять ее отец в
тех случаях, когда не хотел обидеть мать своей оценкой.

Она, тогда еще маленькая девочка, думала, что тайна –
это глубоко-глубоко скрытый до поры своей маленький
комочек, как льдинка или снежинка.

И это чувство ее холодило, пробуждало интерес к себе
самой. Ей казалось, что раз есть женская тайна, то она будет
будоражить, напоминать о себе и прорвется вдруг самым
непостижимым образом.

«А ведь так оно и есть!» – вздрогнула от своих мыслей
Ольга.

Не будь этого седьмого, подсознательного, невысказанного
– как бы я ощутила саму себя, и как пусты были
бы глаза всех других женщин – без наития, без колдовских
чар.

«Глаза? Где я видела скорбные женские глаза, которые
мне все подсказали?

Ольге вспомнилось это четко и зримо. Именно тогда
она почувствовала решительность и непреклонность, в
один миг вдруг открыла в себе новые возможности.

Это та икона, что висела в углу старого дома у пожилых
людей, тихо-мирно доживающих по соседству с
проклятым всеми домом.

Да, так и случилось, что при одном обращении к
иконе Богоматери до этого зажатая, потерянная, испуганная
старуха заговорила ясным слогом и бесхитростно,
и это предрешило исход запутанного уголовного
дела.

Кто сподобил тогда Ольгу, помог ей найти верное
Слово, как ни великая спасительница, древне-русская
икона Богоматерь Владимирская?



Тогда, некогда было изумляться, узнав от Валентины,
невольной свидетельницы страшного греха – тройного
убийства, что икону эту ей принесла сама Настя. Случилось
так, что икону Божьей Матери Настя привезла
со своей родины, с Владимирщины, но Тамара не разрешила
ее повесить в своем доме. (Какая четкая логическая
цепочка событий.)

Теперь Ольге нестерпимо захотелось вернуться к
незримой силе и духу этой иконы и испытать саму себя.

Она достала из книжного шкафа художественный
альбом по искусству (дорогой фолиант, подаренный ей
очень интересным человеком в первые годы работы) и
стала поспешно листать страницы.

Вот! Богоматерь Владимирская. Ее лик скорбный и
ликующий одновременно. Византийская икона, написанная
много столетий назад, несла озарение, надежду
и особую святую печаль.

Глаза Богоматери говорили о том, что грядущее неотвратимо,
что непременно с каждым случиться то, что
должно свершиться.

Огромная тайна и невыразимая словами боль.

С Ольгой это было впервые. Она не наблюдала, она
прониклась влекущей загадочной силой изображения
святой матери и святого младенца и отражения неземной
Любви.

Та женская тайна, о которой говорил отец, скрытая
до поры до времени, проявилась, как будто ранним
утром забрезжил рассвет и тьма рассеялась, и окружающий
мир стал тихо и настойчиво приобретать видимые
достойные очертания.

* * *

Мы – русские с первой книжки помним свои исторические
были. Помним Илью Муромца на Владимирской
земле, помним князя Новгород-Северского Игоря



и пленительную Ярославну, плач которой пронесся тихим
словом через века. Помним реку Каялу (покаяние).

Давно-давно Русь постигла вселенская беда. Тьма и
мрак воцарились по русским городам. Орды кочевников
шли на Русь. Батый завоевал русские города Рязань
и Владимир, затем Киев.

Город Владимир и его жители были обречены. Реки
Клязьма и Лыбедь покраснели от людской крови. Неизвестно,
кто унес чудную икону в непроходимые Муромские
леса.

Тринадцатый век на Руси – глухая, беспросветная
ночь.

В 1395 году Тамерлан – «покоритель вселенной»
вторгся в русские пределы, двигаясь к белокаменной
столице.

Несметные полчища несутся по русской земле. Кони
насмерть топчут пахотные земли, давно поросшие лебедой.
Стонет земля от вражеских копыт.

Тимур… Тамерлан… Тамер… (А Тамара?!) Свист и
хохот Сатаны.

Говорят, что в войске кочевников сказала на черном
коне красивая женщина с длинными черными волосами,
с зелеными раскосыми глазами, в которых стоял восторг
и ужас.

Тамара, не твоя ли тень, не твой ли прообраз скачет
на коне?

Кони уже не скачут, они летят над равниной, едва
касаясь земли. В едином дробном ритме смерти тьма
воинов несется по Руси.

В Москве паника, отчаяние. Великий князь Василий,
сын Дмитрия Донского просил митрополита послать за
иконою Девы Марии.

А войско русское уже стояло наготове.

Владимирскую Богоматерь привезли в Москву. Люди
с последней надеждой встречали ее на Кучковом поле.



А рано утром примчался гонец и объявил благую весть,
что нечестивый Тамерлан и его поганое воинство, не
приняв сражения, бежит прочь с Русской земли.

Не чудо ли?

Писали, что Тамерлан ночью во сне увидел «жену
некую, в багряны ризы одешу». Устрашился небесным
знамением Тамерлан.

А чудесной иконе суждено было еще раз встать перед
кочевниками-грабителями. Полчища «окаянных»
помчались на Владимир в 1440 году.

Выскочив из заклязьминского леса, они захватили
сначала стадо, затем бросились сечь и грабить людей.

Ворвавшись в Успенский собор, ското-люди ободрали
драгоценный оклад с иконы Богоматерь Владимирская.


Но русские люди спасли сам лик, передали его московскому
митрополиту, а тот бежал с иконой, укрываясь
в непроходимых лесах.

Огонь и пепел, звон мечей доносятся до нас из глубины
веков. Чуется дым и гарь пожарищ.

Смотрите, как мечутся русские люди… Часть из них
успели укрыться в Успенском соборе. Молодая женщина
с прекрасным лицом, светловолосая, в белой льняной
одежде, распахнув руки, как крылья, накрыла, пряча,
своих детей – девочку и мальчика. В ее голубых с поволокой,
словно присыпанных пеплом, глазах застыла нечеловеческая
мука – безумное отчаяние и страх.

Через минуту они все погибнут.

* * *

Как осмыслить память чужого страдания, что всегда
рядом с твоей радостью.

Как забыть ту боль предков и краткий миг посетившей
надежды в их очах, который был бы бессмысленным,
если б не заговорила вечность Спасения.



Свет прорвался!

Любовь дана по капле, как живительные росинки в
траве.

Кто познал ее, тот помнит и вкус печали.

И благословенны те минуты, когда Дух воспрянет
вопреки всему. Кончаются слова.

Так бывает…

Навсегда над Русью образ матери, обнимающей младенца,
скорбно застывшей в предчувствии испытаний,
которые ему суждены.

Где-то здесь разгадка всех великих тайн.

Свершиться то, что должно свершиться. Это испытание
нам и Свет.



    

                ОЛЬГА КОЛОСОВСКАЯ

                ЗАБЕРИ МЕНЯ, МОРЕ
      

                Лирическая повесть



«Безбрежье своей души» открывает автор, повествуя в оригинальной
марене богатым, красочным, психологически точным
языком в стиле «поток сознания».

Повесть побуждает читателя к размышлению: пристальнее
вглядеться в мир и в себя, глубже осмыслить события своей жизни,
увидеть многое в малом, обычном.

Словно пульс, бьется одна мысль – о финале жизни.

Рано или запоздало, осознанно или не совсем ощущение момента
расставания с миром посетит каждого. Возможно, последний
миг – это проверка внутреннего достоинства личности.



185

«Говорить о мелком и ничтожном в жизни не хочется;

говорить же о высоком, – но тут на всяком шагу

встретишься со Христом и можешь наговорить нелепостей»

Николай Гоголь
(В письме к преосвященному Иннокентию)

«Страдание – наша тяжелая плата за все,

что есть ценного в этой жизни –

за силу, за мудрость, за любовь»

Рабиндранат Тагор

«Не знаю, решена ль

Загадка зги загробной,

Но жизнь, как тишина

Осенняя – подробна

Борис Пастернак



186

ДАНЬ ВЫСОКОМУ СЛОВУ
(вместо пролога)

Писатель, повествуя о событиях, людях, о самых
обыкновенных вещах, стоит над своим
временем и над изображением. Он передает
дух времени, отражает закономерности жизни в художественном
преломлении – через авторское восприятие.

Но есть писатели публицистического склада, которые
апеллируют только к факту и строго привязывают
– хронологически и психологически – свой литературный
материал к времени и месту. Для них важно все
как было, но не как бывает или должно быть. Они воспроизводят
слепок бытия.

Это разные, противоположные подходы к творчеству.


От чего это зависит?

Наверное, от масштаба мышления, от особенностей
сознания, восприятия действительности.

Даже маленькое, не совершенное литературное произведение,
но пронизанное светом души, уносит ввысь.
Читателю невольно приходится думать о высоком –
включается работа мысли.

Каков язык – такова и глубина прозы.

Заведомая приземленность авторской манеры,
«разовое» отношение к изображаемым событиям, схематичная
характеристика героев, даже если это качественная
проза, не открывают простор встречному
читательскому порыву, и читатель остается пассивным.




Счастливый исход в любом случае – это чуткий читатель.
По закону равновесия в природе «свой» читатель
обязательно объявится.

Берегите слово: оно тоньше сна и сильнее пули.

Мы приходим в этот мир, чтобы познать его. Сколько
наития и труда поколений в кажущейся простоте
вещей. И смысл всего познается только в труде. Даже
самая малость, мелочь не приходит сама по себе, как
подачка. Всему надо трудно учиться, чтобы передать
опыт следующему поколению. И птицы учат птенцов
летать.

(Говорят человек может озвереть, стать волком,
если ребенком попадет в волчью стаю.)

Как рождаются свет, любовь, мудрость? Тайна рождения.


Суесловие отвратительно, как погоня за химерами.

Не просто найти свое, единственное слово, как
клад: не у всех оно на глазах, не у каждого в устах. Найти,
затем очистить от всяких наслоений и примесей и
бережно передать тому, кто ждет его.

«Многое дано – много и спроситься».

Хочется охватить своим словом весь мир! Но как передать
безбрежье своей души, разве в ней, как в море,
нет приливов и отливов?

Касаясь берегов реальности, память, отхлынув, как
морские волны, уносит меня в прошлое (которое совсем
рядом), в нереальность – во второй план, в призрачные
сны и любовные грезы.

Кадры воспоминаний сменяют друг друга. Реальность
отстранена от желаемого, от ожидаемого.

Потом память (волевым усилием) обязательно возвратит
меня в свои берега – в рамки обыденности.

Обычная жизнь женщины: надо ежечасно что-то
делать, куда-то спешить, сверять часы, заводить будильник,
смотреть в предательское зеркало, звонить по телефону
и ждать звонков…



Но память сердца подсказывает, что эта реальность
временная и где-то далеко уже катятся волны, которые захватят
тебя, застигнув в самый неподходящий момент –
неосознанный до конца, неосмысленный – и, ударив при
этом до боли, до ран, захлестнут и унесут. Навсегда…

Ты все меньше (подсознательно) живешь этой жизнью
– в привязчивом мире вещей, в привычке и размеренности
необходимых движений, действий и поступков,
и все чаще прислушиваешься к неясному, не
проступившему до конца через слух и внутреннее зрение
зову тех волн, что уже где-то далеко, в точном временном
измерении и пространстве катятся, чтобы обратить
твое последнее мгновение в вечность.

Жесткая реальность не для чуткой души. Истоки ее
блаженства остаются недоступно высоко. Но шум, рокот
тех волн она вот-вот услышит и живет в медленном
ожидании.

Земной жизненный путь – вовсе не круг: он не приводит
к началу. Это, скорее, волна – вначале восхождение
к зрелости, к пику достигнутого успеха (возможно,
мнимому), осознанию своей состоятельности, – затем
плавное низвержение ниже, ниже, до слияния с общим
потоком и течением жизни. Моря жизни.

* * *

У героини этой повести не одно лицо.

Прекрасная и в то же время обычная женщина, которой
даны и мощные взлеты духа и столь же сильные
падения. Ее история – это прорыв через обыкновенность,
заурядность, но по сути женская, слабая и трогательная
попытка доказать свою уникальность, не замечая
чужой усмешки.

Она достойна высоких слов, и ищет их сама. Но приходится
балансировать на грани высокого и банального,
нужно спешить, чтобы успеть многое понять и объ



яснить самой себе, не поспевая за годами, неумолимым
бегом времени.

Все изменчиво – и застенчивая радость, и тягучая
грусть... Проходит все.

Прочитав эту женскую, отнюдь не увеселительную
историю, может, кто-то найдет в ней себя: ведь и во сне
мы иногда видим сны.

Трудно найти слова, и когда болит душа, и когда она
ликует.

Слово – это самое чудесное, что нам дано, но как говорить
о сокровенном, о том, что и выразить невозможно.

(Скепсис – несостоятельность личности, ее слепой
протест. Скепсис я не пущу в свой мир!)

Любая женская история обязательно обрастает красивыми
домыслами, только тогда она притягательна,
интересна.

Прочитав эту повесть, кто-то (слабый) подумает о
том, что жизнь коротка и вот-вот наступит ее финал
и тот момент, когда каждый останется один-на-один с
непостижимой тайной. Сама тема пугает, но нельзя же
высокомерно закрыть ее. Рано или поздно к последней
черте подойдет каждый.

И поистине, слабость – это сила женщины, а у самой
природы женское начало.

* * *

Над началом жизни мы не властны. Придать ей красивую
законченность – это удел избранных. (И почему-
то мы спешим завершить все начатое – зачем? В этом
огромный смысл.)

Совсем недавно всего было «слишком», — душевных
сил, энергии, воли, во всем была крайность, молодой
напор, несгибаемость характера.

(Боже, дай мне нужные слова, чтобы не свести зрелость
мышления и все выстраданное к нытью, тоске,



ностальгии. Но как же трудно выражать свои мысли, душевное
состояние, запоздалые порывы.)

Прожив столько лет, испытав многое, я чувствую,
как внутренняя волевая пружина расслабляется… и потихоньку
приходит опустошение. А стихия растревоженной
души ищет выход!

Какой великий лицедей жизнь: в легкой дымке пронеслась
очарованность молодости – светлыми сумерками
воцарилось зрелое прозрение.

А ведь жизнь, как глубокий колодец, вовсе не вычерпана
до дна, и жажда осталась…

Работы, забот, суеты с годами становится меньше.
Дни неотступны.

Прочь иллюзии!

Исчезло доверчивое ожидание юности, затем самообман
зрелости. Старость идет обнаженная, обидчивая,
беззащитная. Осталось то, что осталось: повернутость
в прошлое и непринятие всего, что по-прежнему навязывают
реклама, телевидение, глянцевые журналы,
газеты. Да, мало ли кто! Все перепуталось. Диктор неестественным
голосом провозглашает: высокий стиль
жизни! (Это о дорогостоящих ванных комнатах.)

Высокий стиль заключается в ванне?

Красивость – еще не красота.

Уйти от этого…

А непонятный зов остался. Тот зов, что раньше определял
натуру. Красота была мерилом многого, всего.

Старость – это бесплодная жажда жизни, и она по-
своему красива и безобразна.

Как изыскано молодость сглаживала все шероховатости,
недостатки, случайные черты.

Старость выпячивает нелепым образом всю изнанку
натуры.

Как неубранный урожай: стоишь и озираешься вокруг.
Недосказанные слова, неразвитые до конца чувства,
обрывки знаний.



Тупик?

Любые тупиковые обстоятельства не сравнимы с душевным
тупиком.

Бороться за себя уже не хочется, а потухнешь душой,
может наступить крах – отсутствие всяких желаний,
а значит, смысла.

Обязательно приходит одиночество. Никто и ничто
не бывает таким неотступно навязчивым и не мешает
так своим присутствием, как это странное состояние
«себя в себе». Но и оно по-своему естественно.

Старость – тоже дар: умно думает, нежно грустит (не
хохочет, не кричит, не бравирует). Это самый интересный,
бесценный период жизни.

Блаженство наполненного пути…

Мудрые восточные народы преклоняются перед старостью,
ставят стариков на ступень выше остальных.
А дикари не понимают того, что во всем главное – итог,
завершение, результат. Биологическая жизнь имеет начало
и конец. Нет проще истины, но, положив руку на
сердце, признаемся, что думать об этом трудно, и старость
мы порой ненавидим. Как пройти предназначенный
путь, благоприобретая, не растеряв лучшее в себе?
Как не обманывать себя?

P



Глава первая

ЖЕНЩИНА, ДОМ, САД

У нее были зеленые глаза, похожие на морской
камушек. И эта постоянная неуспокоенность...
Звали ее Тина. Тина с зелеными глазами.
В ней было что-то от грациозной кошки.

Взгляд ее всегда искал красоту. Она не переносила
пыль, беспорядок, сразу начинала ежится, беспокоится.
Страдала на грязной улице, отворачивалась от рассыпанных
возле урн окурков на трамвайной остановке;
сама принималась собирать мусор, прежде чем расположиться
на морском пляже.

На даче (в старом бревенчатом доме), сидя у камина
и не отрывая глаз от чистого пламени, она распрямлялась,
отходила от постоянной вынужденной зажатости,
запахнутости перед странным, непредсказуемым миром,
который то и дело сулит неприятности.

Бушующее пламя в камине, исчерпав свои ресурсы,
тоже постепенно успокаивалось. Дрова сгорали, оседали
на решетку, превращались в раскаленные красные
головешки. Это особо нравилось. Потом все переходило
в красивое мерцание черно-оранжевых углей, и дом
наполнялся теплом и пещерным духом.

Тина была одинокой женщиной. Муж ушел давно –
недоумевающий, обиженный, задетый.

Вначале она ждала «своего» мужчину, потом томилась,
искала; устав, потеряла всякий интерес к этим



эгоистичным, часто скупым и приземленным особям.


Неужели они не понимают, что жизнь – это красивая
талантливая игра двоих. Боготвори любимую женщину,
неустанно ищи в ней новые грани и причуды и непременно
что-то произойдет: она засияет, раскроется, как
цветок расцветает от солнечного света и живительной
влаги, и подарит столько счастливых минут.

Мужчинам недосуг, они воспринимают это создание
(женщину!) через гастрономические потребности, через
домашний сервис, кухню, через свою несостоятельность.


Могла ли смириться с этим Тина?

Она изначально была создана для любви, и если не осознавала
ежечасно этого, то в моменты выбора решений
подчинялась своим сильным природным инстинктам.

В ней не было изнеженности, рафинированности.

Тина отметала от себя все некрасивое: затертые слова,
вялые движения тела и мысли, заурядность, накапливаемую
по мелочам, сопровождаемую агрессивным
мужским складом.

Она знала себе цену и невольно дичилась, отстранялась
от других, жила сама по себе, в своем мире – по
сути не раскрывшаяся, не разбуженная, не понятая, не
узнанная женщина.

Только самый опытный мужской взгляд мог разглядеть
в этой своеобычной замкнувшейся женщине так
много нерастраченной любви, женской силы и нежности,
пленительной непокорности.

Но враг неумолим – это время. Годы переводили
скрытую радость ожидания в грусть потерь.

Как ни следила Тина за своим лицом, фигурой (читала
специальную литературу, занималась утренней
гимнастикой, принимала контрастный душ, много двигалась),
годы делали свое обычное дело, а зеркало, если
особо не огорчало, то и не радовало так, как раньше.



Все в природе постепенно меркнет, даже то, что
раньше сияло. Не вечна красота. Но сердце не послушно:
еще бродят желания, еще хочется куда-то бежать,
еще приходят восторг и потрясения.

Как белый снег запорошит сад, так годы, набегая друг
на друга, приглушат желания. Но и в зимнем саду, где
яблони спят, жизнь продолжается. По утрам можно «читать
» следы – пробежала собака, подрались коты, и всюду
птичьи колючие отметки-следы. А к вечеру даже вороны
замолчат, лишь заливистый лай окрестных собак...

С годами жизнь пустыннее, невольнее, осень ли на
дворе, зима ли, весна. Жгучая тоска вдруг навалится –
не скоро отпустит. Притихнет вечер – спокойнее на
душе. Ночь молчит, не тревожит шумом.

Бессонница – и череда воспоминаний, стоит только
приотворить память.

Старый бревенчатый дом живет уже почти сто лет.
Дух аскетизма поселился здесь, мрачный покой. Много
хозяев в нем было: приходили, уходили, умирали. А дом
все стоит. Он красив своей бревенчатой мощью, но время
и его не щадит.

Даже модные песенки, летящие с магнитофона,
кажутся в стенах древнего дома заезжими гостями: налетели,
повеселили, встряхнули – и отошли. И дом их
слушал, снисходительно наклонив голову, как мудрый
старый исполин, не теряя себя, не поддаваясь минутной
слабости. Но если вступают скрипки, – это не выносимо.


Чуткие стены бережно хранят память прожитых
лет. Сколько же было дней... и коротких счастливых, и
долгих горьких.

Короток наш путь, а далекий – неведом. Как ночная
звезда, что манит и гаснет, непостижима доля.

У хозяйки дома, зеленоглазой подвижной женщины,
непростой характер. Не будет она потакать никому
и никогда. Дарить будет, жертвовать, но не угождать.



Тина. Странное имя. И зеленые глаза, в которых
борьба двух цветов, двух стихий. У отца были карие
глаза, у мамы светло-голубые. Зеленые глаза – это непокорность,
скрытое подавление желаний. У кошек часто
бывают зеленые глаза, кошки преданные и агрессивные
сразу.

Тина – мягкая и неистовая, вспыльчивая и терпеливая,
изумительно привлекательная в молодости и медленно
с годами остывающая, когда пришла осень и все
дороги стали зарастать быльем.

Дрова в камине вначале трудно разгораются, потом
разойдутся, затрещат, загудят, заискрятся – пожар! Через
несколько минут они уже горят спокойно, красиво,
мерцающие улетающие пламенные блики.

Ей всегда хотелось достичь совершенства во всем.
Трудный и тщетный путь. Неужели осень проходит?
И вот уже зима.

Осенний неухоженный сад, окруживший дом, красив
по-своему. Кривые яблони с необрезанными ветками
выглядят дико. Ветвям не хватало заботливых рук,
они росли неровно, искривились.

С наступлением осенних холодов яблоки держаться
на ветвях и намного переживают листья, опавшие и покрывшие
землю ковром. Ночи уже морозные, а яблоки
упорно висят на голых ветках, желтеют на фоне то серого,
то голубого небесного безбрежья, как запоздалая
ненужная роскошь. Птицы клюют их. Мерзлая земля
сплошь усыпана коричневыми подгнившими плодами.
И все же яблони стоят горделиво: их ранит такая невостребованность.
И в этом свой смысл и странная грань
жизни.

Солнце изредка радует все живое.

Запущенный сад вокруг старого дома… Чья-то рыжая
шустрая кошка бегает по двору, лазает по забору,
испугано шарахается от равнодушного взгляда. У нее
тоже большие продолговатые зеленые глаза. Рыжее с



зеленым – красиво. Интересно, что делает эта кошка по
вечерам, когда в доме горит камин? Кошкам одиночество
не страшно. Чудесные создания, привязчивые. По
весне во дворе появляются чужие кошки с зелеными и
желтыми глазами. Они носятся везде с бешенной страстью,
пока не утихомирятся.

Весною сад встрепенется и будет божественно красив.
Живительные соки потекут по стволам и тугим
ветвям, почки набухнут, повеет молодостью. Потом
яблони, разбросанные по участку без всякого порядка
по двум периметрам, вспыхнув весенним молочно-
розовым цветом, соперничают с растущим в углу сада
огромным, подпирающим небо кустом черемухи, пахучей
до одури.

Пронзительная красота цветущих, задыхающихся от
радости и своей прелести яблонь... Бело-розовое марево
парит в весенне-голубом небе. Смотреть на майский сад
хочется снизу вверх, так он хорош и величественнен.

Вспыхнувший густой белизной черемуховый куст
напоит всех гостей сада – птиц, пчел, шмелей терпким
резким молодым запахом: короткая весенняя радость.

Откровенно заговорившая земля, оттаявшая, согревшаяся
после зимних холодов, нежно зазеленевшая.
Пробивается зеленый покров – самый сильный, неистребимый,
жизнестойкий, и все больше сорняки. Радует
каждый одуванчик. Вокруг целая плантация сныти и
грозной крапивы у забора.

Вишенник зацвел и тоже запел свою песнь весеннего
возрождения, да какую новую и свежую.

Восторг поутихнет, когда трудолюбивое лето придет
в сад. Он отдается мудрой прародительнице-природе со
всем многовековым опытом.

Когда в густой зеленой листве появляются маленькие
зеленые яблочки и начинают быстро взрослеть, невольно
задумаешься о вечном обновлении природы и о
быстротечности своих дней, ночей, лет.



А осень… Осень всегда вкрадчива. В сентябре утренний
сад кажется родным, как никогда. Нахлынут осенние
воспоминания, а с ними привязанность к своему
неказистому саду и благодарность ко многому, с чем
пришлось соприкоснуться. Только через прошлое можно
достойно оценить настоящее: все стало ярче и значительнее.
Ежик прошуршит в траве, лягушка прыгнет,
воробей залихватски качается на ветке – все мило сердцу,
ко всему привязанность.

Только тревожно, что скоро исчезнет то, что стало
так дорого.

Пожухла трава, флоксы потеряли былую красоту и
загрустили, понурились. Яблоки падают потихоньку,
усыпая холодную землю. (Какой живой звук от падающих
на землю яблок.)

* * *

Откуда-то взялась растерянность, скованность, и я
долго стою под двумя яблонями со сблизившимися переплетенными
ветвями, которых назвала (в своем литературном
вкусе) Тургенев и Полина Виардо. Может, это
глупо. Ну, конечно, глупо! Но это мое.

Как ни странно, в зимнем саду мне очень легко. Он
застыл, уснул. Но если по веткам, запорошенным снегом,
по сугробам у забора прольется солнечный свет,
ликованию природы нет конца. И в моей душе наступает
праздник и покой.

Морозный зимний сад, согреваемый лишь небесным
теплом.

Вечером, затопив два камина – в гостиной и столовой,
я надеваю тяжелую старую шубу и выхожу в сад посмотреть
на крупные звезды в тишине и вспомнить те
далекие дни, когда маленькая девочка долго бродила по
замерзшему озеру, окруженному развесистыми заснеженными
ивами, и упоительно всматривалось в небо,



по которому рассыпались звезды. (Это было в лесном
поселке, где прошло детство.)

Дым из труб шел прямо вверх в морозное небо. Домики
светились окнами. Как же это красиво: ледяная
гладь, звездное небо, уютный дымок над крышами домов.


Моя бабушка, уже слепая, прикованная к креслу и
постели, спрашивала вечером: «Озеро замерзло? А небо
сейчас звездное?»

Может, я тогда смотрела на звезды для нее.

Теперь, мне кажется, что звезды только для меня так
волшебно застыли над моим зимним садом. И где-то в
глубине его я слышу тихий печальный голос. О чем?
Не пойму, не важно. Я очень хочу, чтобы после меня кто-
то так же серьезно бродил по саду и смотрел на звезды.

Воспоминания…

Стоит поймать одну такую ниточку – и покатились.
В стройную систему их не собрать.

Как только поутих напор молодости, все обрело
обязательность перед жизненными обстоятельствами:
«нужно», «обязана», «пора».

Только старый дом, как причал, да спасительный
долгожданный огонь в камине всегда утешут и согреют.
Огонь порой даже угнетает своей первобытной красотой
и иллюзией вечного обновления.

Все остальное несет печать пережитого, все уже
было.

(Как-то просыпаюсь ночью одна в доме, страшный
сон приснился: я пишу по густо исписанной чужой рукописи
– мои слова бегут по чужим словам.)

Дом интереснее, сложнее и значительнее московской
квартиры.

Но старится мой дом…

Вот уже и мох пополз по жестяной крыше.

Стареет дом – и нещадно утомляется душа… Потому
мы с ним понимаем друг друга.



А старость крадется на цыпочках: по одной черточке
в лице, по проступающей морщинке, по усталой интонации
в голосе.

Удивительно, что сознание отказывается это воспринимать.
И то правда – разве может человек гордо
и охотно стареть? Что-то тогда с ним не так: не сумел
привыкнуть к маленьким победам, будет давить своих
близких поражениями, начнет навязывать все свои недуги.


Проси о помощи, но не ежечасно, ищи в себе мужество
(лучшая черта характера). Благородство проявляется
в самолишении.

* * *

Тина, как одинокая кошка, чувствует все по наитию.
Наверное, касаться жизни нужно осторожно, что бы не
обжечься. Окружающий мир мы видим таким, каким хотим
видеть.

Как-то зашумел короткий дождик. Любуясь мокрым
садом, Тина всегда чувствовала блаженство и грусть. Закрывая
окно, Тина увидела свое усталое отражение в
стекле. (Даже зеркала немного лгут.)

Вдруг она содрогнулась от предчувствия. Седьмым
чувством она поняла, что с ней непременно что-то случится.
Она не отойдет, как пожухлый лист. Только полжизни
прожито, а какие требовательные ноты появились
исподволь. Откуда это?

Как скрипка, тоска нежна и тягуча.

Руки, уставшие от домашней работы… тоже во имя
несбыточной красоты и недостижимого комфорта. Чистота
жилья так требовательна (уносит и силы, и время).
Ни на один день нельзя отойти от привычного
ритма: нужно бросаться в работу снова и снова, чтобы
никто не заметил в доме пыль или следы разрушения.
Без передышки нужно все ремонтировать и обновлять.



А еще нужно переставлять мебель и выбрасывать все
старое, износившееся.

Собственными силами поддерживать порядок в
доме трудно, нужно нанимать рабочих. Среди них много
пьяниц и халтурщиков. Может, легче построить новый
дом?

Но этот деревянный добрый великан не отпускает.
Он прожил почти сто лет. Он все видел и слышал. Дерево
не умирает, хотя стареет и болеет. Живая застывшая
энергия.

Старые привязанности: камины, самовары, старинные
подсвечники. Вещи бывают очень многозначительны
в своей индивидуальности. Даже камины не похожи
друг на друга. Один – маститый, благородный, другой –
проще и веселее. И огонь в них горит по-разному. Потому
и общаться хочется с каждым, по настроению.
Привязанность к каминам, как к саду, похожа на человеческие
отношения. Разговаривать с ними можно мысленно
и глазами.

Благодаря этому дому с каминами и маленькими
окнами, в которые смотрят кусты сирени и жасмина, и
неказистому диковатому саду, Тина сумела остановится
в водовороте жизни, выделить себя. Хотя плавный поток
все же несет, она знала, что в любой момент может
уйти от всего в свой дом, в свой мир, который отличается
от остального мира присутствием любимых воспоминаний
и возможностью продолжить здесь жизнь.
Вокруг слишком много случайного и наносного. Искусство
жить достойно – огромный дар.

* * *

Давно это было. Я приехала в Москву поступать
в университет. Моя мечта сбылась. Я стала изучать и
постигать этот прекрасный город, с которым связаны
все надежды. Много бродила по улицам, изучала карту



метро и транспортных наземных потоков. Кончилось
тем, что я хохотала, читая нелепые названия улиц. Их
и произнести трудно. Как будет называть старая беззубая
бабушка свой адрес?: «Улица Хулиона Гримау»»,
«Улица Саляма Адиля», «Фабрициуса», «Луиджи Лонга
», «Пакгаузное шоссе», «Вильгельма Пика», «Улица
Рассолимо», «Улица Цандера»», «Площадь Амилкара
Кабрала», «Площадь Викторио Кодовильи», «Зачатьевский
2-й переулок», «Эльдорадовский 4-й переулок
», «Улица Жужа», «Площадь Зденика Неедлы»,
«Квесисская 1-я улица». И так далее, прямо вздрагиваешь.
Ну и ну!

В обычной московской коммунальной квартире
тихо-мирно проживала пожилая одинокая дама Оюшминальда
Юрьевна. Рассказывали, что был муж, и так
изощрялся, чтобы прилично ее назвать на кухне при соседях:
и «Оюшка», и «Шминочка» – все смешно людям.
Имя не простое, кто помнит покорение Арктики: Отто
Юльевич Шмидт на льдине (аббревиатура, т.е. первые
буквы). Не знаю, каково Отто Юльевичу было на
льдине, но несчастной Ююшминальде всю жизнь было
неловко за глупость родителей: то-то соседям всласть
похихикать, душу отвести. Они ее прозвали еще хуже
«Шмона на льдине».

Муж куда-то делся, говорили: «Уплыл вслед за Шмидтом
». Оюшминальда больше ни с кем не познакомилась,
дабы имя свое не произносить, стала комплексовать.
(Могла бы и псевдоним себе придумать.)

А мне казалось, что Москва так хороша и гармонична,
что не только имена москвичей, но и названия улиц
будут отзываться в сердце долгожданным звуком.

Кто эти люди, увековеченные в столице? Почему их
имена важнее русских имен?

Эти нелепые названия улиц и многое другое сказали
многое. К условностям следует относиться терпимо и
снисходительно, а вот к себе – строго. Мнимые потреб



ности и неограниченные желания заведут в тупик. В
раю больше запретов, чем в аду (восточная мудрость).

* * *

Я соберу обрывки своих воспоминаний, самых близких
и далеких, тех, что остаются в памяти, вопреки всем
законам природы. Это будет похоже на луговой букет с
травинками, веточками, невзрачными, но милыми сердцу
цветочками и затесавшимися колючками – такой не
купишь.

Воспоминания неожиданные, нелепые – бесценны,
они тревожат.

Рано или поздно воспоминания и осмысление их
приходит к каждому. (Как ничтожен тот, кто не в состоянии
размышлять о жизни, о прошлом, чужд сентиментальности,
не понимает чужую боль.)

Поразительный результат рефлексивных воспоминаний
– мысль направляется в разумное русло, приходит
осознание предрешенности всего, что коснулось меня.

Много хороших, ярких воспоминаний ведут в прошлое,
и короткий путь видится то терпким и тяжелым,
то незаметным, легким. Все можно воспринимать по-
разному. Мне ближе светлая грусть, но без глупого умиления.


Люди умеют, подавляя комплексы, обелять даже бедное
существование в убогих квартирах, дефицит всего
самого необходимого, уравниловку, унизительную зависимость
от вздорного начальства. Какое-то заискивание
со всем окружающим миром.

В ответ на это невольно возникает соблазн показать,
как несовершенна и порочна та дорога, по которой нас
ведут твердой рукой сильные мира сего, и как трудно
исполнить свой жизненный долг. (Что это?)

Через прочувствованное, осмысленное прошлое
можно возвратиться от недавних грез к сегодняшней



жесткой реальности. И я не могу сгладить властной рукой
ни одну черточку на лице прошлых лет.

При явном многозвучии и многоликости, мои вспоминания
сливаются в единый аккорд, и он сопровождает
меня в моем медленном упорном движении к той невидимой,
непроизносимой, непостижимой черте, что
будет последней.

Эта память чувств последним взлетом вознесет меня
и придаст силу в тот Миг, приближающийся с каждым
днем. Я бережно отношусь к своим воспоминаниям.
Это мой клад, мое «я», то, что нельзя подменить чужим,
чуждым, навязанным.

Понапрасну я не роюсь в своих воспоминаниях,
не выбираю что-то в угоду красивости, мнимой значимости.
Я просто, закрывая глаза на многое, на пестроту
вещей, смотрю в прошлое с теплотой и благодарностью.


И почему-то легкий беспорядок милее четких линий,
схем: разве можно жизнь выстроить по линейке?


* * *

Когда-то давно трехлетний сын посмотрел мне в
глаза с той проникновенностью, какой могут одарить
только дети, и спросил: «Мама, а правда, что все люди
умирают?». Что во мне не сработало, не знаю, но я ему
прямо ответила: «Да, все люди стареют и умирают».

Он испугался, сморщил ротик, расширил глаза: «Значит
и я умру?» – тихо сказал. А я, не в силах отделаться
от этой слишком очевидной истины, как в умопомрачении,
отвечаю ребенку: «Да».

Как же не по-детски он заплакал. Вспоминать об
этом теперь трудно. Мелочь? А что главное?

* * *



Как искусно надо себя вести, чтобы поймать душевное
равновесие. То хандра подступает, то растерянность
и равнодушие.

Ночью все обостряется, вырастает. Благословенное
время, оно спасет.

Ночь незаметно перейдет в утро, а утро плавно обратится
в день. Как знать, может следующий день совсем
неожиданно принесет и что-то новое. Ведь так не раз
бывало. Появится новое мироощущение, и ты будешь с
в ладу собой.

Качаешься на волнах времени – день – ночь – день,
повторяется все, а кажется, что куда-то уплываешь и
там, впереди ждет тебя непознанное, неведомое, неназванное.
(Не случайно людьми манипулируют, дразня
их светлым будущим.)

И все же что-то нас зовет! Иначе (без иллюзии) не
почувствуешь себя чуть выше земли, замусоренной сорняками
и отбросами.

Все помыслы подспудно направлены навстречу этому
Зову. Главное, вспоминая, не возвращаться назад, в
прошлое, не позволять себе о чем-то жалеть, это дорога
в никуда.

Твой путь особенный. Все должно быть глубоко, потаенно,
без суесловий – тогда твоя душа в ладу с мыслями.

Отсюда подчеркнутое одиночество – суета позади.

Сегодня еще только сборы, приготовления.

Тина иногда ночью, когда луна бродит по подушке,
долго не может уснуть. Она встает, ходит по дому, всего
несколько шагов. Успокоившись, она начинает мысленно
творить – что-то придумывать, представлять, разговаривать
без слов.

Миражи всегда были частью ее сознания. Лунную
душу тщетно успокаивать: она всегда неслышно, тайно
плачет (может быть, по ненайденной половинке) и любит
лунный свет больше солнечного. Он ее зовет, манит,
будоражит.



Солнце прекрасно, всесильно, оно – для всех сразу.
А луна приходит к тебе одной. Невозможно представить
мир без ночи, без луны, без сомнения, без задумчивости,
без тревоги.

(Смех – это отрицание себя, данное только человеку;
животные, птицы не умеют смеяться.)

И все же суть главного нам не доступна, как бы ни
старались мы ее постичь.

* * *

Как много в человеке, прошедшем через годы и завершающем
свой путь, нерастраченной любви.

Как глубокий колодец неисчерпаем, так и любовь
неиссякаема…

Мы уходим из жизни – любовь остается. Остается
неразрывная связь с детьми, внуками, правнуками.

К умирающей бабушке подошел пятилетний правнук
и обнял ее, приложился щекой к ее щеке. «Бабушка,
я тебя люблю», – зашептал ей на ухо. А она встрепенулась
от детского теплого дыхания, как от живой воды,
открыла глаза, задышала глубоко, и слезы покатились
по впавшим щекам: «А я тебя так люблю, как никто никогда
никого в мире не любил», – прошептала она. Эти
слова были последними.

Великие простые слова.

* * *

Тина многое испытала, много лет училась, работала
и была успешной, добилась немало.

Но ведь обязательно наступает такой момент, когда
вдруг начинаешь понимать, что все идет уже по второму
кругу – повторение пройденного.

Она стала внимательно всматриваться во все, что
окружает, и пристальнее – в себя, словно открылось



второе зрение. Стала искать смысл в каждой мелочи:
ведь со всем придется расстаться рано или поздно.

* * *

Я поняла: радость всегда со мной, а я ее, как будто,
не замечаю.

Утром, проснувшись, я сразу выхожу в сад и начинаю
жизнь сначала. (День – как жизнь.)

Глядя в небо сквозь замысловатые линии переплетенных
яблоневых ветвей, я делаю утреннюю зарядку,
одни и те же упражнения многие годы.

Бодрость, энергия сада постепенно вливается в
меня. Воздух пахуч, свеж, прохладен, легко дышится.

В такие моменты остро чувствуешь и уют зимы,
и взбудораженность лета, запах снега и запах земли.
Истинные радости слишком просты и первозданны.

Внутреннее ликование и телесная бодрость – я обливаюсь
ледяной водой в маленькой ванной комнате, где
стены обшиты деревянными планками, резные карнизы
на окошке, обращенном в сад. И слышно, как шумят
молодые листочки или потрескивает морозная наледь.

Все радости теперь сводятся к простым, первобытным
ощущениям. Что поделаешь, если капли дождя на вишневых
листьях трогают до слез, а миллионные бриллианты
на обложке журнала или в кинокадре оставляют равнодушной,
потому что не пересекаются с границами моего
мира. Чужую роскошь я воспринимают отстраненно.

Я не ищу больше радостей вне себя, не жду, как подарка,
чего-то необыкновенного. Моя радость скрыта
во мне.

Внешний мир поражает своими контрастами. В нем
дивный свет закатов и восходов, чудные звуки ветра и
дождя, пенье лесных птиц, смех ребенка – и в то же самое
время убивающая мерзость людских пороков и заурядности.
(Как назвать издевательства над детьми, бед



ность одиноких образованных стариков, трудившихся
всю жизнь и оставшихся вне общества, спешащего в цивилизованный
мир?)

Темное где-то рядом, стоит только оступиться.

Хотя выбирать уже не надо ни свой путь, ни свое отношение
к живому и неживому, по-прежнему мучают сомнения
и разделить их не с кем.

Радужность (часто показная) внешнего диссонирует
с приглушенностью и мрачностью потаенного. Какой
контраст, и граница проходит на пороге сознания.

Тщетно пытаться слиться с внешним миром или
избирательно прикоснуться к чужой реальности. Мой
внутренний мир мудрее и сильнее, потому что несет память
прожитых лет во многих поколениях (вполне вероятно,
моя жизнь принадлежит не только мне).

Глубокая память уходит в бытие моих предков (память
ума). Я говорю голосом своей прабабушки и, подобно
ей, завертываю уголок страницы с поразившим
меня стихотворением. (Даже мелочи предрешены.)

Воспоминания, а может, наследственные свойства
натуры, как морские волны (биологическая стихия),
уносят меня далеко и высоко.

Часто они ранят своей откровенностью, обнаженностью,
особенно радостные, потому что те прошлые
события, те ощущения не могут повториться по закону
времени, как не может опоздать солнечный восход, и
не может поспешить закат. Всему свой час, свой миг.

Прожитые годы выстроились длинной чередой и,
как тень, не отступают ни на шаг. А разве тень бывает
светлой? И все же, остановив кадры бегущих, как кинолента,
воспоминаний, можно почувствовать не только
свет их, но и тепло. Они согреют, прорвавшись через
стену времени.

Только бы не очерстветь и не растеряться перед
предстоящим главным жизненным испытанием, что зовется
«финал».



Закат жизни стократ мощнее и неистовее восхода.
Он по-своему прекрасен. Но почему-то теперь приходит
робость и растерянность перед ним.

Ни проникновенные слова, ни кисть художника не
смогут отразить, передать последние порывы уходящей
жизни.

Это особый род стихии.

И потому столько скрыто в молчании. Может, последнее
молчание передаст восхищение миром, в котором
прошел человек, каждую секунду борясь с собой,
понимая свою низость и высоту, и замирая перед тем
миром, который распахнут, но не впускает.

P



Глава вторая

КУДА УХОДИТ ЖИЗНЬ?

Никогда не забуду глаза матери в ее последние
минуты. Предсмертные муки вдруг прекратились
(это длилось несколько дней:
мама стонала и металась, потом потеряла сознание),
она очнулась, вышла из полного забытья и узнала меня,
склоненную над ней в страхе и отчаянии от невозможности
чем-то помочь. Тяжелый инсульт. Мама не могла
ни пить, ни говорить, ни двигаться. И вот в глазах ее на
одну секунду отразилась ее душа, ее боль, ее обращение
ко мне в прощальный миг.

Две слезинки потекли по ее цепенеющим щекам.
Ясный, глубокий взгляд, полный неизъяснимого страдания…


Что я могла сделать? Чем ответить ей?

Я что-то сказала, не знаю, слышала ли она.

Боль этого момента всегда со мной. Почему-то я чувствую
вину. Только секунду мы были с ней вместе вдвоем
в целом мире – в понимании, единении. Я внутренне
рванулась к ней. Но ее не стало…

А в жизни у нас не раз было непонимание.

Зачем прощание наше обрело неземную красоту?
Ведь смерть все равно вероломна и побеждающа.

Серо-голубые глаза были у моей мамы, слишком
светлые и нежные для такой черноволосой женщины
с сильным, властным и несказанно терпеливым харак



тером. (Сколько ей досталось в немецкой оккупации,
в послевоенной разрухе, ей – единственному врачу на
тринадцать сел и деревень, не знающей покоя ни днем,
ни ночью, отвечающей за все и за всех!)

Девочки больше любят отца. Я, сколько себя помню,
тянулась к отцу. Удивительный был человек. Воплощенное
благородство, врожденное трудолюбие – без
наносного, без посторонних примесей.

Как-то отец засеял десять соток в конце огорода клевером
для белкового удобрения почвы (он был химик-
биолог). Красиво цветет клевер розово-фиолетовым
цветом. Пчелы, шмели жужжат и вьются, вкусно
цветочно-медово пахнет.

Проезжавший мимо на велосипеде по земляной
твердой тропинке мужчина остановился, полюбовался
на цветущий ковер, раскинувшийся среди картофельных
полей, потом подозвал взмахом руки отца, стоящего
напротив, на другой меже, сложив руки на груди
(признак спокойного удовлетворения своим делом).

Мужчина предложил очень хорошую сумму денег:
хотел купить клевер на корню, чтобы скосить потом на
сено своей корове.

Отец спокойно выслушал, но через минуту стал горячо
доказывать, что «клевер хорош, но столько не стoит».

Сговорились на половине предложенной суммы.

«Эх, простота, хуже воровства, – это ведь про нашего
папу», – не раз повторяла мама.

Сама она неустанно заботилась о репутации семьи.
«А что люди скажут?» – фраза-барометр всех наших поступков.
Ни одного необдуманного слова мне не разрешалось
произносить публично. Даже в детских играх с
друзьями и подружками я никогда не забывала это напутствие.
(Трудная задача: люди любят позлословить.)

На пустынную улицу я могла выйти только в подобающем
виде – аккуратно одетая и причесанная (как подобает
дочке и внучке врачей).



В истоке этого – присущая человеческому духу потребность
в красоте, которая либо проходит, попираемая
другими более насущными потребностями, либо
остается на всю жизнь как самая первая необходимость.


* * *

Теперь, спустя много лет, когда я одна приезжаю в
старый родительский дом (отремонтированный, содержащийся
со вкусом, с любовью), то в первые минуты и
часы не нахожу себе места от беспокойства и грусти,
потому что для меня это встреча с родителями, с их памятью.


Живая память здесь, в каждой черточке дома. Это
дух аскетизма, неприхотливости, терпеливости и благодарности
к любым проявлениям жизни, к самой
возможности жить – принятие всего. Я понимаю, что
такое отношение сложилось в результате суровых испытаний
– войны, репрессий, пятилеток. Отсюда стойкий
характер и способность довольствоваться малым,
не срывать «плоды удовольствия» в этой жизни.

Теперь в опустевшем доме ко мне безнадежно запоздало
приходит невысказанная любовь родителей.

Невысказанность чувств…, а они огромны. Теперь в
старом доме место ушедших стариков заняла я. И моя
любовь к детям так же не высказываема… (Только бы не
стать для них тяжким бременем!)

* * *

Как долго живут вещи на даче. По ним можно проследить
всю свою жизнь.

Этот шерстяной шарф, пестрый с красными вкраплениями
я купила на Арбате, когда сын пошел в детский
сад. Хлопковое пальто, в котором сын ходил в



университет. До Воробьевых гор ему приходилось добираться,
пересекая по диагонали весь город с северо-
востока до юго-запада, меняя транспорт – трамвай, метро,
троллейбус. (А пальто, как новое, до сих пор.)

А вот мамина шубка «морской котик». Она появилась
в доме (в другом доме – там, на родине), когда я
впервые пошла в школу. Шуба долго висела в шкафу,
хранились как самый праздничный наряд. Так и провисела
не поношенная, потом перекочевала в контейнере
за тысячу километров в этот дом. И мама торжественно
подарила ее мне. Дважды шуба побывала в ателье на реставрации
(фасон безнадежно устарел), наконец, стала
моей второй дачной «кожей». В ней я по привычке выхожу
зимним утром в сад «подышать», в ней же ношу
березовые дрова из сарая для камина.

Пятьдесят – шестьдесят лет тому назад приобретались
настенные часы, посуда.

Но особое место в доме отведено старым книгам.
Им уже больше ста лет, особо живучи мамины учебники.
Для них приспособлен отдельный шкаф на «заднем»
плане – в подсобке: в комнатах все не вместить, в сжечь
книги жалко.

На этих книгах печать своего времени.

Тридцатые годы…

Студентки медицинского института зубрили анатомию
и физиологию в кабинете, где выставлены муляжи,
скелеты, схемы.

От голода бегали «мушки» перед глазами, но зубрили
на совесть: стать врачом – трудная мечта.

И вот однажды простая женщина, уборщица, сказала
им: «Девочки, как вы можете потом кушать, вы же
скелеты держите в руках». «А вы налейте нам супу прямо
в этот череп», – ответила самая красивая на курсе и
самая живая, дерзкая Инна. (Ее фотография осталась в
мамином студенческом альбоме, она похожа на артистку
Целиковскую – послевоенную звезду.)



После голода их поколение прошло войну; наверное,
еще не раз они болезненно мечтали о каком-либо супе.

Слабые здоровьем, выжив, они остались сильными
духом. И так до последнего дыхания – без нытья.

Но усиленная привязанность (родителей) к старым
вещам иногда угнетала. Трудно было соблюдать порядок
в доме: ничего нельзя выбросить, каждая мелочь с
чем-то связана и дорога.

Старые вещи по-своему приковывают старого человека
к жизни, как проявление привычки и привязанности.
Он в конце-концов начинает цепляться за каждую
чепуху, как ребенок, у которого отнимают игрушку.
(Поговорка: «Туда все не возьмешь».)

* * *

Мой старший брат, врач, собрался вдруг перебраться
из Белоруссии на новое место жительства – на Камчатку.


Тому предшествовала своя история. Раньше он побывал
на этом полуострове и потом долго восторженно
вспоминал море, сопки, простодушных людей. И слово
«Камчатка» летало у всех на устах: благословенный
край где-то далеко на краю земли, неповторимо красивый,
своеобразный.

И вот, получив несколько приглашений на работу
в разные районы Камчатки (в ответ на письменные
запросы), брат было засобирался. Появилась возможность
«встряхнуть», изменить, освежить новыми впечатлениями
свою жизнь, трудную и не очень радостную
жизнь зубного врача, застрявшего без семьи в белорусском
захолустье в нескольких километрах от «мертвой»
радиационной чернобыльской зоны. Звал благодатный
край, где сопки встречают рассветы и закаты, корабли
качаются на морских волнах, а люди не злобные и не
алчные: подбросят бесплатно на попутке куда угодно.



Но, прикинув умом, брат стал задумываться. Оглядывая
свою квартиру, он воскликнул: «Куда я дену свои
книги, свои цветы?» А цветами с мудреными названиями
были заставлены все подоконники, столы, пол. Стебли
вились по веревкам, корни выпирали из горшков и
кашпо, как в дендрарии, сочные листья в прожилках
светились живыми соками.

Переезд на Восток не состоялся.

* * *

Приглашая в свой дом свои воспоминания, я вижу
жизнь вещей, обрамляющих мое детство.

Вещи по-своему замечательны, они не просты. Это
маленькие ступеньки познания жизни. А если к вещи
прикоснулись руки художника, то она, как источник, несет
в мир неиссякаемую энергию, сокрытую в красоте и
гармонии. Кусочек ивового прута поет, если мастерски
вырезать из него дудочку или свистульку.

В детстве мир подробен, схватывается впервые цепким
детским взглядом, ясно видится и дорого ценится.
Голубоватый камушек в чистом ручье – много это или
мало? Стрекозы летающие над речкой на мелководье с
твердым желтым песчаным дном. Все отражается в детских
пытливых и восхищенных глазах.

То, огромное, что ждет впереди, не может соперничать
с маленькими открытиями мира, с каплями его
чудес.

Детские воспоминания, как сокровенный багаж, я
бережно храню. Украсть его нельзя, но растерять просто.


Самый главный период моей жизни обозначен волшебными
книгами. Они стояли в огромном (как тогда
казалось) старом книжном шкафу. За темными стеклами
жили рядом с медицинскими толстыми книгами старинное
издание сочинений Ванды Василевской, много



томник Элизы Ожешко, неподъемная в черной обложке
книга Ольги Кобылянской и трехтомник Пушкина. На
нижних полках стояли Гоголь, Толстой, Тургенев, Блок,
Тютчев. Это были дешевые издания неимоверной толщины
на серой бумаге.

Несколько томов любимого Гайдара. Но первое слово
за польскими писательницами.

Как же мне повезло! Мои польско-украинские корни
– и такая мощная плодотворная подпитка!

Песенная лиричность, восторженная эмоциональность
чутких строк Ольги Кобылянской, ее мир, пронизанный
любовью, а может, жаждой любви и болью
любви.

Гоголь – тонко иронизирующий, живопишущий так
искусно и пронзительно, что превзошел оригинал –
жизненный материал. Созданный им мир натуральнее,
острее самой действительности. Он завораживает красотой,
силой, меткостью слова.

Имеет ли значение – в глуши ты живешь или выросла
в Замоскворечье, если жизненные коллизии познаются
в общении с такими талантами, которые «расцвечивают
» жизнь, пробуждают работу души, увлекая
искать во всем завершенность, каким бы ни было тщетным
это занятие.

(В настоящем веке, быть может, такой душевный
настрой не нужен, но какой химерой восполняется
отсутствие его – реклама, порнография, дешевые детективы,
поп-эстрада.)

Я полюбила стихи с первых детских тонких книжек
с мягкими цветными обложками. Происходило так: эмоции,
заложенные в стихах, воспринимались как собственные,
чарующие звуки и образы – как реальные. (А ведь таким
путем можно, наверное, уйти от абсурда настоящей
жизни, от ее коварных противоречий. Собаки и коты,
получившие от хозяев миллиардные состояния – и брошенные
беспризорные дети. Это ли реальность?)



Нелепая смерть самого любимого поэта Николая
Рубцова. Он познал нищету быта. Северная русская природа
породила такую богатую чуткую душу. Короткая
полнозвучная жизнь. Страдание, грусть и упоенность
красотой мира в каждой строке.

Родство душ вне времени и пространства. А рядом и
вокруг – немота. Меня преследуют его строки про русский
огонек, горящий в «безмолвии тревожном», его
«плыть, плыть, плыть мимо могильных плит…»

Кто может так выразить боль души? Подлинный талант
– и короткая жизнь.

Сегодня многое слишком изменилось. Разлад в душах.


Ломящиеся книжные прилавки. Откуда столько пятисортных
наглых изданий детективщиков, преимущественно
женщин, которые и сами раньше, небось, не
подозревали, что станут такими навязчивыми «борзописцами
». Некоторые сумели нажить миллионные состояния.


А ведь многие читают их сюжетные хитросплетения.
Обилие безвкусных аляповатых обложек с крупной
рекламой, с фотографиями авторов – самодовольных
дам в дорогих шубах на фоне летнего пейзажа. Это обескураживает,
пугает. Коммерческий суперуспех ломает
все представления о литературном вкусе.

Так станешь сомневаться во всем: в предначертанности
событий, в потаенности чувств, в подлинности
и беззащитности таланта. Слишком бойко и громко
вокруг. Творчество под напором сумасшедших гонораров?!


«Новая звезда детектива!» – надписи, наклеенные
на стеклах в метро. Но как стара бездарность. (Это когда
легко пишется, как по маслу.)

А ведь читают! До чего можно выхолостить свою
собственную жизнь, чтобы неустанно заполнять ее скоропалительным
чтивом текстов-однодневок. Жэков



ский говорок заменяет Слово, которое родиться может
только тогда, когда прожиты бессонные ночи и слышится
потаенный голос; а сказанное так приблизительно,
так несовершенно, так зыбко.

Перед своими (настоящими) писателями я распахиваю
настежь мир своей души, наполняя его живыми
мысленными построениями и образами, которые незаметно
войдут в мою плоть и кровь. Я стану их глазами
смотреть на мир, улавливать «чудные звуки» в природе.

Слово – особая, живая субстанция. Наверно, оно
страдает в неумелых руках от неотесанности, от гордыни,
от навязчивых поучений. Даже в интонации могут
затаиться фальшивые ноты, бравада или словесная шелуха.


Слово может быть высоким и низким, глубинным и
поверхностным. Нет ничего удивительнее Слова.

Не представляю, как можно пройти свой короткий
путь вслепую, без путеводного Слова.

А вещи… Что ж, вещи – это привычное пристанище
душе, которая по природе своей мается.

Помнится, тот книжный шкаф в детстве, в послевоенное
время был самой интересной вещью в доме.
И немудрено: сколько же за его стеклянными темными
дверками скрывалось. Остальные вещи в этой комнате
гармонично дополняли его.

Большие настенные часы моего деда (он был врачом,
очень пунктуальным, аккуратным человеком) казались
вечными, и маятник их ни разу не остановился.

О фикусе в огромной кадке, занимавшем почти половину
комнаты, хочется писать с большой буквы, как
об одушевленном предмете. С толстыми глянцевыми
листьями и выпирающими из почвы корнями он был
очень внушительным и уместным здесь. Фикус остался
символом дома.

Вот откуда моя нелюбовь к общественным местам и
ко всему обобществленному, будь то шикарная гостини



ца, зал ожидания, съемная квартира. Там нет души, и
цветы искусственные. Люди часто приходят и уходят, а
часы спешат или останавливаются.

Постоянство характера идет от своего дома, где ты –
хозяин, от привычного уклада жизни, что зовется лад.
Несчастный человек тот, кто вырос во временном жилье,
кто не может вспомнить, замирая, свою детскую
кроватку с цветным пушистым одеялом, и веточки вербы
в стакане с водой на подоконнике.

Не роскошь нужна детской душе, а мир дома. (Потом
это только укрепляется.) Мы не кочевники.

* * *

Когда мои родители одолели восьмидесятилетний
рубеж и сильно постарели (после многих лет лишений
и изнурительного труда), они крепко подсели на лекарства.
Я как-то в разговоре спросила у отца: «Теперь
тебе, как и раньше, хочется жить?»

Он медленно посмотрел на меня застывшими отрешенными
глазами, потом оживился, встрепенулся и с
готовностью, даже с легким стоном, ответил: «Еще как
хочется! Пожить бы хоть немного».

Смерти отец боялся панически.

Сколько раз я ему внушала: «Папа, ты закроешь глаза,
уснешь – вот и все». Да, что я знаю об этом! Просто
я очень любила своего отца. Мне казалось (а теперь я
точно знаю), что он один на всем свете такой честный,
трудолюбивый, правильный, не способный кого-либо
обидеть. Он оставался чистым человеком всегда, словно
его не коснулись грязные жестокие руки лихолетья,
словно хлесткий кнут в тридцатые годы не прошелся по
его судьбе. Еще как хлестали!

Мама боролась со своим бренным совсем ослабевшим
телом всей своей (наследственной) силой духа:
шумела, капризничала, давала всем «прикурить». В по



следние дни в страшной болезни лицо ее исказилось,
она онемела, мычала, в мучении напрягалась, пока не
потеряла сознание. Агония длилась недолго. Шли дни и
часы – муки перехода в иной мир. Как они тяжки.

В храме при отпевании лицо матери преобразилось
настолько, что стало красивым и одухотворенным.
Я видела уже не тело ее, не кротко по-христиански сложенные
руки, а нечто большее…

Молодой священник отпевал за упокой души так
полно и хорошо, что благодать сошла на всех, лица стали
спокойными, умиротворенными.

* * *

Только старый дом меня поймет. Тишина здесь такая,
что слушаешь себя. И тогда детство сливается с
первыми шагами приближающейся старости.

Тени ушедших из жизни самых близких моих… так
осязаемы…

Не надо напрягать память, чтобы отец в любую минуту,
как живой, оказался рядом. Он всегда со мной –
молодой, сильный, красивый. Его спокойный мягкий
голос. Нет ближе человека, нет никого значимее и справедливее.


Может быть, он не повышал голос, не размахивал руками
потому, что носил в себе огромную обиду и боль, и
не хотел никому случайно нанести даже мизерную обиду.
Всякие мелкие неурядицы он отсеивал напрочь.

Отец из казацкого рода. Их большая семья жила
испокон века на земле в селе Случевск под городом
Стародубом Черниговской губернии. Это казачья крепость.


Прадеду отца Пантелею – заслуженному казаку было
щедро пожаловано сорок гектаров земли. Немало!
У Пантелея было пятеро сыновей. Четверо от первой
(покойной) жены и один Иван – от молодой жены.



Пантелей перед смертью передал по наследству
двадцать гектаров лучшего чернозема своему младшему
сыну; другие сыновья получили поровну по пять гектаров
(да с оврагами, буераками).

Моему деду Потапу по наследству отошло пять гектаров.
После семнадцатого года, когда проводили в селе
землераздел, земли ему добавили. Семья у него было
большая, росли сыновья и дочка. А после случилось новое:
дед купил в складчину со своим братом ветряную
мельницу. Несколько лет он выплачивал долги.

Отец мой, тогда одиннадцатилетний мальчик, помогал
деду, работал на ветряке.

Братья жили в избе на две семьи. Никогда не ссорились,
не спорили, ни в чем не считались, ничего не
делили, хотя хозяином ветряка был мой дед Потап.

Пришло страшное лихолетье. Власти стали «раскулачивать
» хозяев-тружеников, тех, кто работал «не
щадя живота своего».

Пришла директива и в село Случевск: надо оперативно
провести «раскулачивание» (какое уродливое нерусское
слово, неблагозвучное). Кого раскулачивать и
изгонять из дома? Ветряк – это частная собственность,
Потап – хозяин, значит, собственник.

(Объясните, пожалуйста, как без мельницы люди
смогут молоть зерно?!)

Хозяин ветряка и его несовершеннолетний сын несколько
лет проработали по десять – пятнадцать часов
в сутки, напитавшись мучной пылью, осевшей на всю
оставшуюся жизнь в их бронхах и легких, с тяжкой грыжей
в паху от поднятия многопудовых мешков с мукой.

Выбор пал на их семью. Моего отца пришли забирать
прямо в местную школу. Прокричали фамилию
жесткими хриплыми голосами и повели домой под конвоем,
как арестанта, ничего не объясняя.

А он шел, как на закланье, и этот страх и стыд не
смог потом забыть никогда.



Рано состарившихся от тяжелой работы отца и мать
вместе с четырьмя малолетними детьми (отец мой был
старшим сыном), как они стояли, в чем были одеты, без
всякой клади посадили на телегу и повезли в райцентр.

Что было дальше, отец мне (уже совсем взрослой)
рассказывал, едва сдерживая слезы.

Он мучился и переживал так, что менялся в лице,
путался в деталях, сбивался.

(Дела прошедших лет… Но память не убита.)

Во дворе того учреждения, куда их привезли, к ночи
набилось много телег « с врагами» со всего района.

Старики сидели, как каменные, понимая, что их с
детьми везут на погибель.

Когда стемнело, мой отец тихо сказал своей маме:
«Я попробую сбежать?» И бедная женщина благословила
сына, зная, что никогда его больше не увидит.

Ни прощаний, ни поцелуев, никаких слов… Только
крепкое пожатие шершавой теплой материнской ладони.
Только растерянный, обезумевший взгляд отца.

«Спасайся, сынок», – тихо прошептала мать.

И он ушел в темноту один, чувствуя разрыв с родными
как разрыв самого себя. Он знал, что расстается
с ними навсегда, что теперь ему скитаться по свету как
лишенцу, не зная тепла родного дома, и слышать много
наветов и злопыхательств. Долгие годы его трясла малярия,
которую он в тот страшный год подхватил на болоте,
на торфоразработках. Тогда же он потерял один глаз.
Долгие годы он опускал голову, но ни разу в жизни не
произнес бранного слова и никогда не открыл никому
свою душу.

(Вспоминаю послевоенную частушку: «У Мотани
двери сняли и корову вывели, а Мотане приказали:
«Никому не говори!»).

Люди все понимают.

Бабушку мою звали Марфа. Дед посватал ее из соседнего
украинского села Гремяч. У Марфы были кра



сивые зеленые глаза. Отец, я помню, отчаянно-грустно
смотрел мне в глаза, когда на вокзале провожал меня,
еще студентку, на поезд. У меня глаза тоже зеленые, бабушкины.


Сколько нужно испытать сыну, пройдя по жизненной
дороге, сколько выдержать чтобы вспоминая свое
прощание с родителями, их мгновенное понимание и
молчаливое напутствие матери, и не захлебнуться от
обиды, не обозлиться.

* * *

Отец – моя главная невидимая опора в жизни. Когда
его не стало, я все равно подвластна даже не воле его, а
желанию видеть во мне только хорошее.

Мой отец был особенным.

Как все учителя, отец в послевоенные годы не мог
быть верующим. Атеистом он тоже не был. Но ведь середины
не бывает. И в этом тоже наш разлом.

Верить слепо, отдаваясь всеобщей воле и подчиняясь
законам священописания – так верить не получается.
Мой разум, как маленькая искорка, не может
охватить Его вселенский свет. Но и у меня бывают
такие минуты, когда все чувства и сомнения сливаются
в веру и надежду. Но обычно это бывает в момент
возникшей опасности и страха. Тогда приходят
и осознание своей вины, греховности, и раскаяние.
Я начинаю молиться и просить Бога о пощаде. Это не
произвольный крик души, а сосредоточие всего лучшего,
что есть. Короткие, светлые, яркие, как молния,
вспышки.

Не Будь их – как перенести черные моменты жизни,
во что обратить отчаяние, боль и беспомощность. Только
в молитву! Только в надежду, что Господь тебя услышит
и отведет зло. (Всем знакомо, как душит болезнь,
как наваливается тоска, беда обрушивается.)



Надо карабкаться, как по высокой стене, спасаясь,
кротко собирая веру по крупицам в себе самой. Потому
что ты наказана прежде всего за неверие.

Но бывает и абсолютная, слепая вера. Это великий
дар. Так верила моя няня – неграмотная женщина, вряд
ли ей кто-либо долго и настойчиво внушал веру в Бога.
Ее вера была сильная, искренная, без всяких раздумий
и сомнений.

Думаю, так верили мои деды и прадеды.

Но и такому цельному, верующему человеку выпадают
нечеловеческие страдания.

Моя бабушка Марфа и дед Потап умерли в Сибири
на лесоразработках через один месяц. Их сыновья Иван
и Степан вернулись через годы и встретились со своим
старшим братом – моим отцом.

В 41-м году они прямо с выпускного вечера ушли на
фронт и оба вскоре, тоже через месяц погибли в первом
же бою.

И это было второй болью отца (он был школьным
учителем своих братьев). Понимая свой долг перед братьями,
он мучился своей же беспомощностью перед их
судьбой.

* * *

Мы живем в расколотом мире. Чаши добра и зла непрестанно
колеблются. Так же и маятник нашей судьбы.

Где водораздел между добром и злом?

Когда родители покинули свой дом навсегда, Тина
осиротела, но еще больше осиротел старый дом. Нет
ничего печальнее, чем покинутое хозяевами жилище.
Безмолвие, противоестественная устоявшаяся тишина.

Но вскоре родственники втянули ее в чисто национальный
русский конфликт – делить родительский дом.
(Вот уж, поистине, по-библейски: «близкие твои – враги
твои».)



Конфликт был надуманным, но тем обиднее было
доказывать, что делить и продавать родительский дом
нельзя. Нельзя!

Но доводы не были услышаны. Возник спор.

Тина вспыхнула, убежала из дома и сторону реки.
Надо принимать решение. Был конец марта. Полным
ходом таял снег, ломался лед на неширокой, но живой и
чистой извилистой реке.

Водяные потоки неслись по улицам. Стоя на пригорке
в самом потоке талых вод и отдаваясь отчаянной
своей беспомощности перед чудовищной, как казалось,
несправедливостью, Тина почувствовала, что она сама
вот так же несется в житейском потоке, и в то же время
она не в силах ни на пядь оторваться от земли, от приковавших
ее к этому дому обстоятельств.

Вдруг пришла острая тяга к земле, к дому, к маленькой
убегающей реке.

Вначале она хотела успокоиться и, вернувшись в
дом, торжественно объявить им, что отказывается от
своей доли наследства. (Заговорила гордыня.)

Но талые воды, посланные все обновить по весне,
напрочь сносили все обиды, и оскорбления, и сомнения.
Тина все стояла, оцепенев, промокнув, успокоившись
и наполнившись силой чистой воды, бегущей
мимо нее, но и для нее тоже.

Дом через несколько месяцев она отстояла в суде.

* * *

Могилы родителей на «новом» кладбище, неподалеку
от дома. Светло здесь и хорошо. Летом зацветают
луговые цветы.

Лежат рядышком мои старики. Врач и учитель –
надпись на надгробной плите и портреты с усталыми
лицами, на которые время наложило много тяжкого
– неизбежный гнет, только доброту не стерло.



Абсолютный знак русского провинциального человека,
интеллигентна-бессеребренника.

Восемьдесят шесть лет почти прожили – мало познали
радости и веселья. Все больше кромешные работы
и заботы. Не пили, не курили, не сносили за жизнь
доброй одежды, себе во всем отказывали. Не смеялись
громко, словно боялись веселиться, знали, что печаль
сторожит рядом всегда.

Никогда не жаловались, не проклинали жизнь.

Отводили душу в словесной перепалке между собой,
но без оскорблений и упреков. У всех за годы накапливается
словесная шелуха. Но на сторону никогда не несли.
Пошумят, докажут что-то друг другу, а вот посторонних
оскорблять не смели и не умели, ни простолюдинов, ни
высокостоящих – не было такой привычки.

В молодые студенческие годы пережили голод, потом
войну, оккупацию, сельскую нищету и разруху. Тянули,
как все, свою лямку. Терпением стойко держались.

Праведники! Упокой, Господи, их души!

Старый дом до сих пор одухотворен их былым присутствием.


Только здесь отходишь от досады, от гнева, от душевной
усталости. Здесь не винишь больше никого в
своих неурядицах, а строга к себе.

Полевые нежно-розовые мелкие цветочки, как
слезы просветления, обступают старые могилы, и нет
цены их песенному цветению. Так скрывают они ту таинственную
глубину земли, что под нами неотвратима
и нетленна.

Все живое говорит своим языком – да не всем дано
услышать. А высказать – и того труднее.

Рядом с кладбищем стоит Храм, здесь и отпевали
родителей. Благостный звон колоколов слышим далеко
по всей округе: то встречает меня, то провожает за
калитку дома, наполняя сердце благодарностью к свету
дня, распрямляя, напоминая…



Глава третья

«НЕПУТЬ» ИЛИ ПОИМЕЙТЕ СОВЕСТЬ

В чудном провинциальном уездном городке
Киржач (что в ста километрах от Москвы)
стоит маленький неказистый домик, покрашенный
когда-то в синий цвет.

К дому справа прильнул сарайчик, не понятно из
чего построенный, и притулилась маленькая банька,
сделанная из бруса и досок, с длинной железной трубой.
Не богато подворье. За домом небольшой огород,
несколько вишен и хилых яблонь по сторонам. Место
низкое, болотистое, сырое.

Здесь жили двое немолодых бедных (это видно стразу),
позабытых Богом человека – Юра и Дуся, мои друзья,
помощники по дому.

Они появились в нашем доме с первого дня, когда
вдруг задымили синим густым удушливым дымом неисправные
финские печки. Юру позвали их наладить,
что-то срочно предпринять.

«Какой жалкий, маленький, тщедушный», – подумала
я.

Дуся с важным видом пришла следом за ним и молча
стала рядом, взгляд у нее был далеко не приветливый.

Потом понадобилось эти капризные печки ежедневно
топить, а мама с этим не справлялась.

Дуся с Юрой обрадовались такому нетрудному заработку.




Работы для них хватало: сделать новый штакетник
в палисаднике, починить расшатавшуюся ступеньку на
веранде, вставить оконное стекло, покрасить забор,
крышу. Юра как «палочка-выручалочка», но он всегда
«под мухой».

Прочно вошла их семейная пара в наш быт.

Пошла «перестройка» по стране. А им все хуже и
хуже живется: и здоровье подводит, и сытно не едят.

Начну я расплачиваться с ними за работу, а Дуся, бывало,
даже заплачет. Грубоватая, резкая баба с бельмом
на глазу (инвалид по зрению), она с молоду не видала
заботы о себе, не чувствовала внимания, хорошего отношения
к себе.

Однако Дуся исключительно здравомыслящая, наблюдательная,
с острым словцом.

Как-то сгребали мы с ней вместе скошенную Юрой
пахучую траву для их козочки. Глянув в мою сторону
раз – другой, Дуся делает мне резонное замечание: «Ты
не кидайся, как в судорогах, греби спокойно, а то так и
будешь во всем кидаться».

Увидев новую ванну в отстроенной (из старого чулана)
комнате, Дуся воскликнула: «Эх, мать твою…, а тут
всю жизнь кверху ж…, а все в убытке и недостатке».

(Мне приснился сон: Юра с Дусей накрыли стол и
назвали гостей по случаю приватизации сосны, растущей
на остановке автобуса.)

Юра с Дусей давно, как все, мечтают, хоть сколько-
нибудь заработать, разбогатеть. Юра ходит по домам,
по дачам, ищет поденую работу, как батрак.

И вот очередной хозяин Семен Моисеевич посоветовал
Юре купить у него в рассрочку (за работу) инкубатор;
дескать, «будешь весной цыплят разводить и торговать
ими».

Большой, цвета морской волны, с никелированным
ободом по круглому окошку инкубатор они водворили
на стол в центре дома, в единственной большой комна



те, которую называют «залом» (рядом маленькая спальня,
а начинается дом с узкой кухни).

Ждать выводка цыплят пришлось не один день. Но
чудо случилось. Зашла я через неделю к Дусе в гости (по
делу) и вижу такую картину. Маленькие желто-пуховые
цыплята на тоненьких ножках-спичках носятся по дому,
а дусины внуки – близнецы и ее «главная» внучка, пятилетняя
Аленка шумно и весело их ловят.

Дуся в рваной кофте, как после боя или драки, вся
распаренная, носится по дому вместе ними и кричит,
не поймешь на кого: «Кыш на улицу, ябенькина кагалка!
Ишь заходятся, жандармерия! Интеллигенция сраная!».

(Конечно, это относится не к детям, а к их отцам –
дусиным зятьям.)

– «Дуся, ты бы не выражалась так неприлично при
детях».

– «А жить так можно неприлично?» – рявкнула в
ответ Дуся. – Это у вас там экебаны всякие, а у нас суп
постный с луком!».

По двору носятся куры, головой кивает степенный
петух «парадной красоты».

(Дуся своего супруга Юру иногда называет «мужчина
былой красы».)

Но все это мелочи в сравнении с козочкой, закрытой
в маленьком покосившемся сарае. Козочка «Милка»
дает молоко – большую миску в день. С козочкой своей
Дуся, как ни с кем, нежна, разговаривает ласково, насколько
позволяет ее простуженный низкий голос:

– «Ну, как ты, моя хорошая, кормилица ты наша».

Живет в этом сарае и козел по прозвищу «Непуть».
Но он то и дело теряется, пропадает, потом обязательно
находится: любит он от голода прогуляться. Дуся его
совсем плохо и редко кормит, она говорит: «Самим есть
нечего, а он слишком много жрет!».

Больше всех Дуся любит Аленку, внучку от младшей
третьей дочери. Любит, оказывается, «за ум». Аленка



ходит всегда нарядная с пышным бантом в горошек на
светлых волосах и с умным лукавством глядит на дворовую
кутерьму красивыми серо-голубыми глазам.

– «Прокурорша, иди руки мыть!» – громко зовет Дуся
свою любимицу, и та неторопливо, чинно заходит в дом.

Провожая свою младшую дочь Анну на новую работу,
отправляя «в люди», Дуся наставляет ее: «Не будь
слишком сладкой, Анечка, чтоб тебя не проглотили, да
и не будь слишком горькой, чтоб тебя не выплюнули».

Откуда это у нее?

Проводив дочь, Дуся начинает отводить душу, ругать
своих «зятьев».

– «Ох, к чужому берегу все корабли да балки, а к
нашему – все говно да палки», – сокрушается она. «Ты
представляешь, вот тебе и любовь: отмолотил девку ни
за что, ни про что, так, за красоту, говорит, чтоб знала
свое место. А еще из хорошей семьи, мать – учительница.
Как теперь Аньке на работу идти в синяках? Что как
шеф увидит? Вон сколько девок хотят за прилавком стоять!
» Подумав, Дуся добавляет: «А они возле бани около
таксистов стоят под вечер».

Другого зятя – милиционера Дуся на дух не переносит.


– «Жестокий, как Берия. Таньку мою загонял. То ему
подай, то прими, голос повышает, как пастух на коров:
«Тася, неси чаю!» А на питание шиш дает, на мать свою
надеется, у той ульи стоят. Ульи-то стоят, а меду нет.
Один Юрка мой пашет за всех, как каторжный, дак ему
не то что на мед, а на хлеб с селедкой армянин (хозяин
на рынке) не дает. Это же встань в четыре утра, не пивши,
не евши беги ларьки открывать, товар разгружать,
а вечером опять иди – закрывать все, убирать грязь. Боюсь,
свалится он, как тот Павка Корчагин».

Юра регулярно выпивает, но, приходя домой, не
скрывает своей веселости, а наоборот, объявляет с порога:
«Наше вам с кисточкой!».



Дуся выходит медленно из «залы», грозная: «Явился,
конь тыкдымский?

Юра делает удивленные глаза: «Опять ты тут, коза
мандрыковская?»

Дуся терпит. Другого источника дохода у нее нет.
Они очень мирно живут. Трудится Юра за троих, самоотверженно
– и в выходные, и в праздники. Нанимается
не только подсобником на рынке, но везде, где есть
тяжелая грязная работа. Юре не позавидуешь.

Нанял его как-то раз молодой москвич строить туалет
на даче. На своем автомобиле без долгих уговоров
отвез Юру за сто километров от Киржача. Хозяин кормил
и поил работника, как на убой. Юра копал яму, тесал
бревна, красил доски. Построил туалет-теремок –
что надо, не подвел дачника.

Пришло время расплатиться, как договаривались, а
парень обещанных денег не дал, сунул пару сотен на дорогу,
как бомжу заезжему, и выгнал.

Едет Юра домой на электричке, понурый, расстроенный.
(Дуся ведь ждет его с заработком.) И тут двое
блатных пристали к нему: «Отец, дай на бутылку».

– «А вы пойдите, да заработайте, как я! – возмутился
Юра. Молодчики избили его так, что он чуть добрел
до дома и отлеживался три дня. Последние копейки из
карманов выгребли вместе с конфетами, что Аленке на
вокзале купил.

(Эх, у Мотании двери сняли…)

Вот такая «командировка» случилась. Во всех своих
бедах Дуся винит своих «зятьев».

– «Упеклися! Глядишь, другая чита-читой, а мужика
отхватит порядочного и состоятельного. Мои дочки
все красивые, да, видно, когда Бог счастье раздавал, так
спали они».

Старшего своего зятя Дуся не любит за «недееспособность
», зовет его (за глаза) «пентюх», «тюха-
матюха».



– «Вот мой Юрка, хоть и пьет, а молодой, я на него
не в обиде. Раньше, бывало, я ему даже говорила: «Да,
поимей же ты хоть совесть». А этот Валерий Парамоныч
(зять) только туфли стаптывать умеет, да борщ
хлебать. Все время из-за спичек ругается, кричит, что
спичек нету под рукой, аж ногами топает от злости – табакерку
хочет. А сам сунет коробок в карман штанов и
не помнит. Свет в туалете не любит выключать; как ни
глянешь утром, горел всю ночь маяк».

Юра после той злосчастной ночной электрички
больше не рвется на «левые» заработки. Он устроился в
кочегарку истопником. Что тут началось! Работать его
призывают «на совесть», а денег совсем не платят.

Дуся переживает, жалуется: «Б…и! У них баланс с
кредитом не сходится. Нашли моего дурака дырку заткнуть.
Они у меня посчитаются, финансисты х…вы».

Вымылась Дуся в бане, надела свой полушубок искусственный,
платок-паутинку и пошла в юрину контору.


Вошла без стука и говорит: «Где тут ваша бухгалтерия?
»

Не дождавшись ответа, взяла у стола табурет, поставила
посреди комнаты и села, сложив руки на коленях.

Идет их «главный».

– «Здравствуйте, что вы хотели?»

– «Да, я много чего хотела бы. Деньги плати моему
мужику! – отвечает Дуся. – Я не встану отсюдова пока не
заплатите!»

Тот растерялся, не знает, что сказать: «Да нам, знаете
ли, самим не платят по три месяца».

– «Голодаем мы, – крикнула Дуся, – вы тут в офисе
сидите, чай пьете. Не ответ это! Как в воде, в сырости,
да углем дышать – так Юрка Савкин! А как платить, так
шиш с маслом. Где такие законы писаны, может, в вашем
офисе?!

Опять сидит Дуся на табурете, ждет.



Они побегали – побегали, принесли 60 рублей, ни
ведомости, ни росписи, сунули, как нищей. Пошла она
домой.

У Дуси большое хозяйство, четверо внуков гостят в
доме, то все разом, то по очереди. А она, полуслепая,
бьется, как рыба об лед, кормит всех, борется за кусок
хлеба, за каждый прожитый день. Как капитан, ведет
свой дом-корабль. Отсюда ее здравый смысл.

* * *

Пришла я как-то к Дусе. Принесла ей старые вещи,
гостинцы и деньги «за печки». Повеселела Дуся, чайник
поставила на плиту, усадила меня чай пить. «Я печки
очень люблю топить, милое дело», – говорит Дуся, – да
вот горе у меня: козел пропал, уже три дня, как ушел,
может, его зарезал кто, тут много охотников».

Посмеиваясь, она рассказала такую историю.

«Нет и нет моего козла. Что-то уж больно подозрительно.
Юрка вчера у хозяина батрачил до самой ночи.
А я под вечер пошла искать «Непутя». Пойду, думаю, или
его найду, или рога – не отступлюсь. Где я его только ни
искала по всей нашей улице Советской, куда я только
ни заглядывала, в каждую калитку тыкалась. И к Соньке
Зуехе, и к Нюре Ларчиковой, и к Райке Лепешкиной, и
к Тасе Гурьехе, и к Насте Серипятовой, и к Нюре Лобечихи.
А после и к мужику на конец улицы, к Ивану Родионовичу
Барбодыкину. Вот мужик, так мужик! На всю
их вдовью улицу один такой.

Ну, нет нигде моего козла! Пошла я к ставку (пруд,
заросший по берегу густыми кустами сирени, старыми
тополями и липами).

Ну, думаю, там он и застрял. А к ставку не подобраться
по берегу; густота такая, вода под ногами хлюпает.
Но чувствую, кто-то там есть. Только я к кустам, как слышу:
шуршит кто-то, тяжело дышит.



Кинулась я радостно вперед, ветки раздвигаю осторожно,
чтоб не спугнуть беглеца и зову так ласково, тихонько:
«Непуть, Непуть, хороший мой». Раздвинула
куст… Мама родная, там парочка – девка с парнем, да на
самом горячем их застигла. Как остолбенели они, уставились
на меня. Я и сама стою, как столб, язык проглотила,
потом опять зову козла: «Непуть, Непуть»!...

– Что надо?! – крикнул парень, да, видать, хорошо
выпивши он.

Я попятилась назад и говорю: «Спокойно, я козла
своего ищу. Непутевый он, зарежу его к Рождеству».

А они аж вздрогнули, подумали, что я «того». И мне
как-то неудобно. Но объяснять, что козел настоящий,
не мужик, я не стала. Отошла задом, поклонилась и сказала:
«Ну, Бог вам в помощь». А сама думаю: «Хоть бы
живой уйти».

Посмеялись мы с Дусей, попили чаю.

Дуся, поругав еще козла, зятьев и молодых, что по
кустам шляются, пошла меня провожать до калитки. Тяжелая
калитка осела и не сразу открылась. Я шагнула на
улицу и чуть не столкнулась с жалким тощим козликом,
понуро стоявшим напротив. Бородка его мелко дрожала.

– «Привет! – обрадовалась Дуся, – явился, как новенький
».

Козел понимающе глядел ей в глаза.

– « Чего это он у тебя такой худой, Дуся, он же еле
живой?!»

– «Хмм…., козел, так и худой, – обиженно процедила
Дуся, – где ты видела толстых козлов? Может, павлины
какие египетские, а наши русские козлы худые».

С Дусей не поспоришь.

* * *

Конец жизненной истории у многих трагичен. Но
никто не потряс меня больше, чем эти простые люди.



Долго я не приезжала в Киржач. Похоронив родителей,
я затосковала. Потом собралась обустроить дом,
обновить, отремонтировать.

И вот что рассказали мне люди.

Занемогла Дуся, ноги стали болеть, отказали. Юра
написал письма дочкам. Приехали все трое. (Все уже
успели развестись с мужьями.) Не было у них счастья,
только мать всегда поддерживала их изо всех сил.

Вместе отвезли они Дусю в больницу в город Александров.


А там тяжелобольную шестидесятитрехлетнюю женщину
не взяли по каким-то новым правилам. Главврач
позвала растерявшегося Юру в кабинет («Зайдите!»)
И сказала всего несколько слов: «За ней ведь уход хороший
нужен, а у нас некому. Пусть она расхаживается,
побольше ходит».

Юра взвился: «Куда же ей ходить? Она от боли ни
спать , ни есть не может!»

Отвезли они вчетвером дружно Дусю домой. Разъехались
дочки по своим домам – кто в Коломну, кто в
Нижний Новгород.

Три недели умирала Дуся, три недели билась она головой
об угол шкафа, что прислонен к дивану.

Хоронили ее соседи и качали головами, глядя на измученное
лицо в синяках.

Трудно поверить в такую мученическую жертвенность.
Ад взвалился на простую женщину, а она взяла
свои тяготы только на себя – пожалела своих близких.


«Мне хорошо», – повторяла она, умирая от боли и
билась лицом об угол шкафа, когда никто не смотрел.

Вначале соседи на Юру косились, перешептывались.
А он плакал и рассказывал: «Не подпускала она к
себе, твердила, что трогать ее не надо, хотел отнести ее
в баньку, а пришлось мыть уже холодную».

На груди ее завелись опашки – личинки мух.



Бренное тело гибнет раньше души. Но какую душу
надо иметь, чтобы не тревожить своих близких, не
звать, не упрекать, а оградить, как крепостью, двумя
словами «мне хорошо».

Страшно становится, когда думаешь об этом. Никакой
медицинской помощи. Какой уродливой, но и праведной
дорогой ушла Дуся в тот мир.

В страшных муках покинула мир этот. Почему?

Страдание загадочно, как и смерть.

Оно дано.

Откуда эта женщина брала силы, чтобы не кричать,
не бесноваться, не плакать, не звать на помощь?

Простая женщина вознеслась на недосягаемую высоту.
(Я же бессильна перед муками и смотрю на нее снизу
вверх.) Какое терпение дал ей Господь! Значит, праведной
была, не преступила в жизни грань дозволенного. (А ведь
и рюмочку любила выпить, и слово крепкое вставить.)
Раз терпела, значит своих близких жалела, любила.

А может, я здесь чего-то не понимаю. Прости, Дуся.

По-человечески ли все это?

Дуся приняла в свой час главное испытание жизни
так, как никто не смог бы.

Есть юродивые-святые. Так и Дуся моя. Часто думаю
о ней. О том, как высоко приняла она свой Крест в последнем
испытании.

Юра после похорон вначале пробовал жить по-
прежнему, даже о женитьбе подумывал – да не получилось.
Потом стоял на паперти возле церкви с протянутой
рукой, жалкий, исхудавший. Какое-то время работал
при женском монастыре и кормился там.

Дом его сгорел: квартиранты пришлые цыганской
национальности отомстили ему. Он вначале пустил их
в дом (за питание), а потом, когда они стали его притеснять,
выгнал.

Больше его в Киржаче никто не видел.

Сгинули оба.



* * *

Иногда тишина в доме такая тягостная. Но в одиночестве
открывается простор душе.

Мир странен, не понятен. Все вокруг призывают к
добру, но столько зла…

Только ощутив бренность тела, близко подступаешься
к душе своей.

А душа, напитавшись всем случайным, раненная,
пристыженная, притихшая мечется, многое не принимает,
чувствует боль.

Прошлое… Все проходит?

(Хорошо, что заранее не чувствуешь конца.)

Я на всякие лады повторяю ноты прошлого, отталкивая
только последнюю ноту.

Одиночество… Я училась одиночеству заранее, чтобы
потом, когда оно станет единственно реальным, не
растеряться. Теперь одиночество господствует во мне,
даже тогда, когда люди окружают и время спешит в
сонме забот.

Мой мир хрупок и незыблем, но туда никто не проникнет.
Он непостижим.

Удивительно: есть совсем нищие, обделенные, и
есть миллиардеры. Хитрость там, где ей совсем не
место. Странная бессильная мораль, идущая вразрез
с человеческой природой. (Стали даже лекарства подделывать.)


Я не в силах понять такой мир, который совсем не
понимает меня. И все же мой мир незыблем. И во всем
мудрость великая.

Мой мир… Капризная память оберегает эту субстанцию
из всяких ненужных ощущений, восхищения
и от поспешного, а может, запоздалого разочарования.


Вокруг много лиц, много слов, много лишнего. Я поминутно
спасаю свой мир. А он спасает меня.



Мир чувств интересен, не поддается словам, выражению.
Бесполезно стараться выразить, даже приблизительно,
то, что охватывается сознанием.

Зачем? Силы приходится тратить на бесплодную защиту
себя от чудовищного многообразия этого мира с
его противоречиями, с навязыванием мыслительных
и поведенческих штампов, со стремлением привести
всех к общему знаменателю.

Какой соблазн: ощутить свою неповторимость, свои
скрытые внутренние возможности – как свернутые крылья.
И все это превращено в ожидание.

Своевластно приходит одна мысль, трагическая и
трудноизъяснимая. Это ощущение своей избранности,
проявляемое в стремлении, которое по сути расходится
с принятым течением жизни (а ведь иссякаемой).

Я не хочу дождаться головешек. Огонь утихает и
приближается финал. Ждать, пока бренное тело постареет
и перестанет подчиняться разуму и воле? Это пугает
и отвращает.

Но как уйти от этой мысли? И к чему идти? Культура
– это внутренняя сдержанность и высокий полет. Но
теперь у меня перед глазами женщина, с таким простонародным
именем, которая по-простому решила все неразгаданное.


Сколько же значимого скрыто в самом обычном поступке,
в самых простых словах.

Мир наполнен трагедией Христа, его человеческими
страданиями. В каждой церковной службе напоминается
об этом. Мое сердце с годами стало чутко отзываться
на два слова трепетной молитвы: «спаси», «прости».
Сколько бы их не повторяли, смысл где-то впереди.

Я постепенно готовлюсь к пониманию того, что предстоит,
– к последнему шагу. Ушли родители. Поразив силой
страдания и беззаветной любви к близким, покинула
этот мир простая, насквозь земная и грешная женщина
Дуся. Ушли многие подруги, друзья, сослуживцы.



А следом шли мелкие, хлопотливые разделы собственности,
квартирные разъезды, продажи, пересуды
и даже суды. Земные заботы, бывало, переходили в низменные
и кончались враждой.

Даже Дусин неказистый домик пробудил в чужих
людях (конечно, бедных) алчность: завладеть чужим захотели
– чужой бедностью, ладно бы, богатством.

И дочки отстранились: своя жизнь у каждой.

Хочется думать, что мой путь где-то выше, что все
сомнительное я сумею обойти. Но свой Крест видится
в будущем поступке – в последнем шаге, в сильнейшем
волевом акте: уйти из жизни, осознанно, красиво, без
нытья и лекарств, без сопровождающих усталых, не
очень сочувствующих взглядов.

* * *

Склонная к необузданной фантазии, Тина в своих
представлениях и грезах возносилась высоко, отдаваясь
снизошедшему странному повелению. В своем, казалось
бы, безрассудстве она исходила из разумных побуждений.


Предчувствие необычного пути (ощущение своеобразной
избранности) зрело в ее сознании много лет, и
зыбкое вначале сомнительное желание становилось все
реальнее, обретало здравые черты.

Уйти из жизни, когда она станет тягостной и безрадостной,
пусть даже переступив грань дозволенного.
Уйти в тот момент, когда настанет угроза превратиться
в жалкую и слабую, и покатятся дни, часы, минуты суровой
расплаты за все.

Уйти из этого мира несовершенства, который требует
ежеминутного выбора между «должна», «могу»,
«хочу», а потом перекрывает все возможные пути,
и болезни, страдания наваливаются на слабеющее
тело.



Уйти от неизбежности. Это ли не шаг? Пока не
поздно, пока тело повинуется воле и разуму, пока потребность
вырваться из невидимой паутины земного;
бытового тяготения не уступила место унизительной
потребности судорожно цепляться за глоток воды и
воздуха, за пройденный уже жизненный круг, пока все
чувства, привязанности, надежды и восторги не отхлынули,
как морской отлив, не оставив ничего, кроме
потерянных мелких украшений (напоминаний) на морском
песке.

P



Глава четвертая

МОЛНИЯ

Это случилось много лет тому назад в Германии,
в местечке Гарц, куда Тина приехала по
туристической путевке.

Группа состояла из сорока человек. К сотрудникам
Госкомстата присоединились модный молодой
парикмахер-стилист, выхоленный бармен с пожилой
подругой, две медсестры и красивая домохозяйка.

Как только поезд тронулся, все тут же перезнакомились,
стали общаться группами по два-четыре человека.
В дороге можно легко подружиться.

В одном купе с Тиной ехала тридцатитрехлетняя
женщина, по имени Рита, незамужняя, застенчивая,
очень стройная брюнетка.

Вначале показалось, что ничего общего у них нет.

Тина – сорокалетняя, решительная, живая. Дома ее
ждали муж и сын.

Риту на вокзале провожала мама, наставляя, как малого
ребенка. В характере ее, с первых слов, почувствовалась
мнительность, настороженность – возможно, отзывалось
что-то из прошлого.

Но, дополняя друг друга, Тина и Рита с удовольствием
общались, радуясь возможности не остаться в чужой
стране наедине с собой.

И это пригодилось при первом же походе в берлинский
универмаг: они могли давать друг другу советы,



примеряя одежду, следить за временем, за графиком
и планами группы, за многочисленными указаниями
переводчицы-экскурсовода Татьяны (москвички, вышедшей
замуж за немца).

Тина в первый же день накупила себе вещей: две
куртки-ветровки, хлопковые красные брюки с молниями
внизу и этикеткой «эксклюзив», замшевые белые дорогие
босоножки.

Рита вела себя по-другому: долго к вещам присматривалась,
кое-что примеряла и … отходила в сторону.
Так продолжалось до конца поездки, до тех пор, пока
одна девушка (коллега Риты) ни взяла ее крепко под
руку, заявив: «Сейчас мы с тобой полностью оденемся».
Вечером (к прощальному ужину) Рита вышла в белоснежной
гофрированной юбке и хлопковом свитере в
красную полоску. (Это было потом в немецком городе
Кветлинбурге.)

Общаться с Ритой было легко: она не навязывала
своего мнения, во всем деликатно соглашалась.

В Берлине группа пробыла только один день, и на
следующее утро после завтрака в маленьком уютном
кафе (ветчина, сыр, колбаса, пиво, кофе) туристы, погрузив
чемоданы в багажное отделение «Икаруса», усевшись
парами на зачехленные кресла, отправились дальше
по маршруту.

В гористой и лесистой местности под названием
Гарц в четырех часах езды от Берлина вблизи маленького
очень красивого городка, в котором каждая вилла
отличалась от всех остальных, в этом прекрасном месте
расположился отель. Ничего особо примечательного в
самом отеле не было, кроме немецкого абсолютного
порядка, начищенной до блеска посуды (кофейников,
кастрюль, столовых приборов), красивых обоев в номерах
и вьющихся роз во дворе. Поначалу он показался
слишком скромным, но присмотревшись, все остались
довольны неброским комфортом, великолепной кух



ней, приятным обслуживанием. А впереди – экскурсии
в старинные немецкие города, езда на маленьком паровозике,
который можно остановить в любом месте,
взмахнув белым платочком.

Гулять по городу разрешалось. В первый же вечер
все пошли в костел. По утрам здесь шла католическая
служба, а по вечерам – протестантская (или наоборот).

В день приезда директор отеля в своем приветственном
слове пообещал заботиться об уважаемых туристах
во всех отношениях, в том числе в гастрономическом
(так перевела Татьяна).

Подавали протертые супы, мясную вырезку, разнообразные
салаты, заправленные цветным майонезом –
желтым, розовым, зеленым, мягкую качественную мясную
вырезку. Колбаса и ветчина стояла на выбор, на
любой вкус.

Больше всего привлекало пиво янтарного цвета, в
высоких тяжелых стаканах, все в мелких пузырьках, холодное
и вкусное.

Завтрак и ужин набирали со шведского стола. Глаза
разбегались от обилия аппетитных колбасок, копченостей,
белой и красной рыбы.

Рано поутру Тина, не изменяя своей многолетней
привычке, выходила из отеля на зарядку и пробежку.
Когда она быстрым легким шагом в бледно-розовом
спортивном костюме спускалась по лестнице, служащие
отеля приветливо с улыбкой здоровались с ней, вовсе
не «по протоколу».

Гарц – известный курорт. На третий день пребывания
в отеле, в этой немецкой глубинке, Тина узнала, что
неподалеку есть лесное озеро. О нем уже многие востор-
женно отзывались.

Расспросив переводчицу, как пройти к озеру, Тина
с Ритой пошли напрямик по горной истоптанной тропинке
через сосновый лес. (Другая дорога вела к озеру
через город.)



Огромное живописное озеро, как затемненный хрусталь,
открылось перед ними, когда кончился лес. Чистый,
поросший густой травой берег окаймлял его, как
зеленый ковер.

С утра здесь уже собрались жители городка с детьми,
царила удивительно спокойная атмосфера: родители
не кричали (как это нередко бывает) на своих детей,
не делали им замечаний, а те играли себе на лужайке, не
доставляя лишних хлопот. (Можно было позавидовать
такому стереотипу поведения.) Не смотря на многолюдность,
здесь хорошо отдыхалось.

Как приятно плавать в чистой, чуть прохладной воде
глубокого озера. Ничто и никто не мешает – ни волны,
ни звуки, ни громкие голоса. Рита, с удовольствием поплавав,
вскоре вышла на берег и закуталась в махровое
полотенце. (Она все любила дозировать – еду, поступки,
слова.) А Тина в полном блаженстве, почувствовав
бодрость в теле и здоровый азарт, продолжала долго и
энергично плавать на середине озера.

Не скрывая своего восторга, она что-то напевала,
звала Риту в воду, смеялась, ныряла.

Дважды Рита, уже одетая, показывала ей рукой на
темнеющие, наливающиеся свинцовой тяжестью облака.
Тина отмахивалась и никак не могла расстаться
с чудным озером, которое перед грозой таинственно
притихло и густо засинело.

Воздух пахуч. Деревья вокруг выразительно замерли.

Тихая благодать воцарилась, как многозначительная
пауза после многих слов.

Но затишье бывает перед бурей. И буря приближалась.


А Тина все плавала и плавала. Уже и на берегу никого
почти не было: немцы цепочкой друг за другом потянулись
по дороге в город.

Отель был в противоположной стороне. Лишь две
женщины остались на озере.



Рита очень настойчиво позвала Тину, давая понять,
что ждать ее больше не намерена. Тут Тина, словно
очнувшись, вышла из воды, кое-как быстро оделась,
и они побежали по тропинке вверх. Бежать было легко.
Мышцы, поработав в воде, приятно расслабились,
появилась легкость в теле, бодрость. «Как хорошо! –
повторяла Тина, бежавшая без напряжения, с удовольствием,
не чувствуя под собой земли. Она летела.

Рита, понимающе улыбаясь, разделяла ее восторг.
Они совсем подружились.

А между тем облака нависли, блеснула первая молния,
подобно огненной змее, гулким эхом отозвался
мощный раскат грома. Затем все это стало повторяться
многократно.

Энергетика гор, скрытая сила огромных старых деревьев,
накаленный воздух, насыщенный озерными испарениями
– все вокруг, казалось, напряглось, накалилось
невероятной силой. Опасность уже подстерегала.
(Гроза, угроза, угрожать – от одного корня).

Женщины задорно бежали, неслись вперед, как две
маленькие частицы между мощными полюсами. Они
не осознавали нависшую над ними реальную опасность
природной стихии.

Вдруг с неба хлынул ливень.

Грозовые раскаты и низвергающиеся с горных склонов
потоки оглушали. Стало темно и жутко. Вода неслась
с неба и придавливала к земле.

А они продолжали свой бег по воде, подгоняемые
желанием поскорее выбраться из темного леса.

Молнии раздирали небо, гром сотрясал окрестности.

На какое-то время все исчезло… Ничего не стало –
ни гор, ни леса, ни дороги.

Момент небытия…

Тина пришла в сознание первая. Мигом осознав,
что с ними произошло, она почувствовала возвращение
в жизнь.



Это вовсе не похоже на пробуждение. Это «включение
». Как говорят: «Очнулась».

Произошла остановка времени, провал в небытие –
и… возвращение.

* * *

Я очнулась без малейшего замешательства и поняла,
что это был удар молнии. Лежала я поперек дороги, головой
на краю обрыва, на каменистой породе.

Этот необычный момент жизни, ощущение придавленности,
остались навсегда в памяти, как чувство обреченности.


Я очнулась. Не проснулась – нет, совсем другое состояние.
Я как бы появилась здесь.

Тело не чувствуется, боли тоже нет, хотя кровь на
одежде, на руках. Но главное – лицо. Язык попадает в
рану на внутренней стороне губы – прокусила зубами,
когда ударилась о камни. Это осозналось потом, не в
первую секунду возврата.

А вначале… я с трудом поднимаю голову: передо
мной обрыв, поросший деревьями, я вижу только верхушки,
то есть я лежу над лесом, который внизу.

Медленно-медленно с большим усилием я поднимаю
голову, лежащую в грязной луже (потоки дождя несутся
вокруг, только чуть потише, чем раньше).

Восприятие нарушено: я словно где-то там, высоко,
над дорогой, над лесом. Горечь, обреченность…

Как сквозь туман, я сразу понимаю, что здесь, рядом,
побывала молния, затем слышу четкий пульсирующий
внутренний голос, но он идет словно сверху, с неба:
«Сын… сын… сын…» (повторилось трижды).

Не знаю, говорилось ли мне это, или я себя таким
образом успокаивала и мобилизовывала, но ко мне пришло
это слово. Это был внутренний голос, но исходил
он откуда-то с высоты. Вовсе не я диктовала себе, а мое



спасение проявлялось в одном слове, трижды повторенном.


Оно, во мраке, как посох, как опора, как твердь,
в окружении грозовой тьмы, в рассеянно-бессозна-
тельном состоянии.

Вокруг валялись побитые грозой деревья, ветки завалили
дорогу. Я вижу их смутно, сквозь пелену, я чувствую
болезненный разлад в себе и в мире.

Зрительных образов нет. Но голос, произнесший
трижды слово «сын» все-таки доносился оттуда, сверху
с характерной очень глубинной интонацией.

Смысл этого трехмерно-медленно произнесенного
слова наполнил мое сознание. Это было высокое повеление.
Если расшифровать, истолковать его, то наиболее
близкие значения: «Надо жить», «Ты должна жить ради
сына», «Перенесешь все, смысл твоей жизни – сын».
И все же это только приблизительно. Удивительно, что
слово, повторенное с паузами трижды, рефреном, сразу
же воспринялось не просто как звук, а как что-то решающее,
как действие, вернее, побуждение к действию.

И кто-то берет меня, поднимает, ведет, успокаивает.
И все трижды, сверху, ступенчато. И все в одном слове.

Это было Спасение.

И я почти сразу очнулась.

Окружающий мир словно отсутствует, я не вижу ничего,
кроме бурелома, ощущаю только свое тело и свою
волю устоять.

Рита лежит лицом вниз вдоль дороги, по которой
мы бежали.

– «Ри-та, ты жи-ва?» – проскандировала я (речь изменена,
замедленна). Свой голос я тоже слышу где-то
рядом, как чужой.

Рита медленно поднимает голову, взгляд ее не понимающий,
глаза расширенны, и натужно, по слогам, глухо
она произносит: «Что… это… бы-ло?»

– «Это мол-ни-я!»



– «Мол… ни…я?» – переспросила она, но без всякого
понимания.

Обхватив за плечи, я медленно подняла ее и повела
по дороге к отелю.

Мы едва движемся, шатаясь из стороны в сторону.
Никаких эмоций – ни страха, ни боли, ни огорчений.
Упрямое движение.

Рите я говорю несколько раз: «Давай молиться».
Внутри пустота. Потом, когда нас привели в чувства и
Рита стала что-то вспоминать, она сказала: «Я ничего
не помню, мы с вами плывем между больших камней и
вы говорите что-то о Боге».

Рита даже не помнила, как мы оказались в воде, на
дороге, в лесу, что молния свалила старые деревья. Но
она поняла, восприняла мое обращение к Богу.

Не удивительно ли?

А путь был длинный. На выходе из леса я почувствовала
спазмы в горле, стало страшно. Рита тоже вытягивала
шею и рукой хваталась за горло.

Когда мы появились на территории отеля, наша
группа почти вся сидела в вестибюле, скрывшись от
дождя. Увидев нас, странно передвигающихся, шатающихся
(мы шли в обнимку, мокрые, грязные, с перекошенными
лицами, к тому же я была вся в крови), все
сначала решили, что мы пьяные. Но их встревожило
мое окровавленное лицо и одежда.

Кто-то крикнул: «Смотрите, у них ноги совсем синие!
». Тогда мужчины выбежали навстречу нам и подхватили
нас на руки.

Я успела сказать: «Нас ударило молнией» и на короткое
время отключилась. Тяжесть навалилась на голову,
подавленность, слабость.

Рита по-прежнему «не в себе».

А вокруг уже все забегали.

Мужчины на руках понесли нас в номер на третьем
этаже.



Я обнимаю огромного мужчину за шею и тихо твержу:
«Спасибо». (А ведь взрослую меня никто на руках,
пожалуй, не носил.)

В номере нас быстро уложили на кровати. У Риты
началась истерика. Она кричала: «Не прикасайтесь ко
мне!»

Сотрудница отеля – молодая, красивая, стройная,
как тополек, немка, которая по должности занималась
экскурсионной программой, села на свой сияющий никелем
мотоцикл и, невзирая на нескончаемый проливной
дождь, понеслась в больницу за доктором.

Другой связи с городом не было из-за обрыва проводов:
так много высоких деревьев повалило бурей.

В номере с нами осталась Надежда, старшая по группе;
вскоре появилась Татьяна, переводчица, а через полчаса
привезли доктора (худой, длинный, с бородкой).
Первым делом он ставит нам капельницы. Раствор для
меня держит в руке сам доктор высоко над головой, а
Рите – рослая Татьяна. Тут же нам делают сразу по несколько
уколов, чтобы снять спазмы.

Прибыли машины скорой помощи. Санитары вошли
в номер с носилками. Разговор у них с доктором идет
на немецком, но можно догадаться, о чем. Таня время
от времени некоторые фразы обобщенно переводит:
они решают куда и как нас везти. Первую забрали Риту,
потому что шок у нее более глубокий.

Я чувствую себя уже бодрее, сама встала с постели,
переоделась в чистую футболку и купленные в Берлине
брюки. Успела взять новый красный тканевый рюкзак,
бросила туда расческу, зеркало, косметичку, что-то еще.
При этом вслух сама себя успокаиваю: «Роды, аборты
не легче». Но не боль и не шок меня беспокоит, а разбитое
лицо. В зеркало я не хочу смотреть. Умываться
нельзя до обработки ран.

Вернулись санитары и понесли меня на носилках в
машину. У входа в отель по обе стороны дорожки тол



пой выстроились все обитатели отеля. Наверное, вид
мой производит сильное впечатление, женщины охают,
качают головами.

Татьяна села в машину со мной, она сочувствует
больше мне. (Лицо для женщины – это все.) У Риты нет
никаких ранений, даже царапин.

Молодой черноволосый бородатый врач скорой
помощи держит руку на моем пульсе и с неподдельным
беспокойством поминутно спрашивает, как я себя чувствую.
(Таня столь же участливо переводит.)

Я отвечаю: «Я рада, что осталась жива».

Он кивает головой. Я ему очень благодарна, в глазах
стоят слезы.

Нас ввезут в город Кветлинбург, который крупнее
«нашего» курортного городка. А Таня прошептала: «Ну,
и тьму-таракань».

В больнице врачи сразу же занялись мною. На носилках
меня несут в операционную, кладут на стол, делают
пару уколов и начинают зашивать раны на лице,
отогнув губу металлическим инструментом – держателем.
Нос при этом мне закрыли салфеткой, рот тоже
не свободен, и я мучительно задыхаюсь, с раскрытым
ртом, без воздуха – секунды ужаса. Я испугалась, не зная
ни слова по-немецки. Тогда я стала громко мычать.

Догадались: отодвинули салфетку. Делают местное
обезболивание. Я одна. И вот сейчас, уже вполне осознанно,
я мысленно говорю сама себе трижды: «Сын.
Сын. Сын».

О, чудо! Я тут же его ясно увидела, только почему-
то почти младенца. Мы стоим с ним высоко-высоко на
горе, на самой вершине, а рядом с нами в уменьшенном
виде храм красного цвета. И тишина. Сына я держу за
руку. Мы чего-то ждем.

Это длится недолго.

Врач, склоненный надо мной, орудует инструментами.
А я не здесь – мы с ним опять там, высоко.



Не больно, не страшно.

Вот хирург уже полушутя-полусерьезно считает мои
швы: «Айн-цвайн-драйн…». Всего тринадцать штук. Во
рту, на внутренней поверхности нижней губы набрякший
болезненный бугор, где была рана поглубже.

Закончив со швами, меня побрызгали белой густой
пеной по всему лицу, затем, усадив на кресло-каталку, везут
в реанимационное отделение. Это поручено двоим
совсем молодым санитарам (возможно, практикантам
или «альтернативщикам»).

Глядя на мое отрешенное лицо, измазанное пеной,
они не могут сдерживаться и умирают от смеха. Наверно,
я похожа на клоуна.

А мне все равно. Мне сделали уже пять разных уколов.

В отделении реанимации, куда меня прикатили, ко
мне сразу же подошел молодой доктор (они все тут молодые?),
держа наготове шприц. Таня не покидает меня,
стоит рядом.

Я почти кричу доктору: «Хватит, мне уже сделали
пять уколов!» и показываю растопыренную пятерню.

Таня быстро перевела.

Плотный спокойный, невозмутимый доктор, глядя
поверх очков, отвечает по-русски: «Было пять, будет
шесть».

Рита уже лежит под капельницей и наблюдает за
всеми глазками-буравчиками.

Меня уложили, подключили капельницу, объяснили,
что это на всю ночь.

Таня начинает прощаться с нами. Она советует Рите
не нервничать понапрасну: «Смотри, у Тины все лицо
разбито, а она держится».

Только сейчас до меня дошло, что лицо мое, возможно,
изувечено. Хорошо, что еще в отеле доктор меня по-
доброму успокоил, а Таня тут же перевела: «Он говорит,
что в больнице тебе наложат швы и шрамов больших не
будет, все затянется».



(Вот хорошо было бы, если бы и душевные шрамы
рассасывались, исчезали.)

У меня весь подбородок в ниточках с узелками, во
рту что-то торчит, болит и мешает, я боюсь посмотреть
на себя в зеркало. Двигаться пока нельзя: я лежу под
капельницей. Впереди ночь. Одна из самых тяжелых
моих ночей.

Ушла Таня. Ушел доктор.

Вечер. Голова разрывается на части.

Мы с Ритой, оставшись вдвоем в больничной палате
в чужом городе, в чужой стране, долго молчим.

Рита часто вздыхает и тихонько плачет.

Я попыталась ее утешить тем, что она осталась целехонька,
не то, что я, разбитая, как после боя.

Рита, глянув в мою сторону, отвечает: «Вам-то зачем
переживать, разве вам замуж выходить?» И добавляет:
«Если б моя мама вот такую же меня увидела на вокзале,
она бы умерла на месте».

Я удивилась ее бестактности, но подумала, что мы
теперь друзья по несчастью и условности, приличия не
обязательны.

Ночь наступила безжалостная: мы лежали почти без
сна под капельницами при слабом боковом освещении.

За внутренней дверью в соседней комнате всю ночь
стонал мужчина.

У меня голова разрывалась: что-то давило изнутри,
словно рвалось наружу. Но к утру боль прошла.

Рита лежит рядом на своей кровати, ровно дышит,
уснула.

Ночь непоправимо длинна. Наконец, забрезжил
рассвет. Стоны за стеной прекратились. Уже легче.

В палату впорхнула симпатичная молоденькая душистая
медсестра в белоснежном халате. Она освободила
нас от капельниц (наконец-то!), переменила
постельное белье. А через час в реанимационную палату
вошел наш лечащий врач. Он отличался благо



родной осанкой: спину и голову держал прямо, красиво.


В течение получаса, не спеша, он нас рассматривал,
ослушивал, расспрашивал. К счастью, он сносно говорил
по-русски.

Нас переводят в общую палату. Мы с Ритой очень
сожалеем, что совсем не знаем немецкого языка. Пытаемся
заговорить по-английски, но нас не понимают. Общаться
с медперсоналом приходится больше жестами.

И вот в новой палате нас с улыбками встречают две
пожилые немки. Они полулежат на приподнятых, похожих
на кресла кроватях.

Немки что-то по-своему говорят, мы их не понимаем.
Они долго сочувственно качают головами, показывая
на меня.

Уложив свой рюкзачок в прикроватную тумбочку, я,
наконец, решила посмотреть в зеркало.

Стоит ли описывать этот момент? Как волной,
обдало горечью. Я не вижу в зеркале себя прежней.
Если лицо меняется постепенно, это не замечаешь, но
если так, в одночасье… Мне было горько, очень больно.


О чем бы я ни пыталась думать, какие бы разумные
доводы сама себе ни приводила – предательское зеркальце
все отвергало.

Выдали несколько маленьких махровых салфеток,
одна из которых в виде варежки. Я сразу же встала и
принялась обтирать себя до пояса, смачивая и отжимая
варежку-полотенце в воде под краном. Лицо трогать
нельзя.

Немки одобрительно наблюдают. Стоило только повернуть
голову, как они любезно протягивали салфетку,
или расческу, или резинку для волос – ни говорить, ни
переводить не нужно.

После совсем легкого больничного завтрака (может,
обеда) мы ждем врачебный обход.



Рита по-прежнему в депрессии.

Вошли двое: уже знакомый нам статный врач и с
ним главврач больницы – импозантный, представительный.
(Как они умеют подчеркнуть свое соответствие
должности.)

Осмотрели всех четверых, скупо между собой переговариваясь.


Нам с Ритой назначили обследование, анализы (молодой
доктор по-русски кратко объяснил). На удобных
сидячих креслах-каталках медсестра нас по очереди везет
по длинному коридору.

Нам делают все, что назначено. Некоторое время
нужно ждать результатов.

Под вечер приехала Таня-переводчица в сопровождении
сотрудника отеля. Нам вручили консервированные
экзотические фрукты – от всей группы.

Первое, о чем мы попросили Таню, это разъяснить
нашим соседкам по палате, что же с нами случилось. Те
внимательно слушают, качают головами, щелкают языками.
Какие доброжелательные.

На следующий день нам разрешили ненадолго выйти
во двор на свежий воздух. В больничных махровых
халатах мы уселись на скамейку и молча смотрим на
очень «русскую» клумбу с петуньей, астрами. Думаем о
своем. Хочется домой.

А через день нас ждал сюрприз. Когда мы снова сидели
на той же скамейке, в тяжелом настроении созерцая
астры, во двор въехал автомобиль, из него вышла
темноволосая полноватая женщина, в которой мы узнали
администратора нашего отеля.

Увидев нас, одиноко сидящих на больничном дворе,
она зашагала прямо к нашей скамейке. Мы встали ей навстречу.
Она очень легко подбежала ко мне, распахнув
руки, и, улыбаясь, обняла, как близкий человек, тепло
и искренне.

Я растерялась и заплакала.



Приехав по долгу службы забрать нас в отель, эта
милая женщина так неподдельно выражала свое сочувствие.
Запомнилось!

Мы с Ритой засуетились, засобирались, переоделись,
а напоследок в порыве благодарности ко всем,
кто с нами здесь занимался, обняли наших соседок, уже
не сдерживая слез.

(Быть может, после урока их благородного участия
к нам.)

Нас привезли в отель и проводили в тот самый наш
номер, уже тщательно прибранный.

Все вещи на месте, как будто и не было пяти напряженных
дней-испытаний, как будто мы вернулись с короткой
прогулки…

А ведь прошла маленькая жизнь под названием
«Молния», или «Больница», или «Палата», или «Возвращение
».

Мы возвратились!

Я переживаю за свое лицо. Оно стало чужим. И ничего
теперь не мило. Швы сняли через неделю.

Тот самый долговязый доктор, которого тогда привезла
миловидная немка-сотрудница на мотоцикле, ловко
снимал ниточки пинцетом и даже чему-то радовался.

Потом мы с Ритой долго искали аптеку, нашли ее,
нажали при входе на кнопочку (как нас научили) и бесплатно
получили мазь по рецепту доктора.

До самого отъезда я ходила с намазанным лицом,
понемногу оно «приходило в себя», выравнивалось. В
зеркало я старалась не смотреть.

Уже в Москве я прошла курс физиотерапии, шрамы
сгладились, осталась легкая, почти незаметная ассимет-
рия в лице.

Врачи говорили что-то о перенесенной контузии, о
шоке, «хорошо, что вы не оглохли, не ослепли».

Страховая компания выплатила мне приличную
компенсационную сумму. Сотрудник был очень удив



лен: «Не помню ничего подобного в своей практике.
Ну, руки, ноги ломают, ну, там... отравления, ядовитые
укусы, но чтобы молния в Гарце… радуйтесь, один шанс
из ста вам выпал. Теперь будете жить долго и счастливо.
Это вас Бог отметил».

С Ритой мы больше не встречались.

P



Глава пятая

НЕМЕЦКИЙ СЛЕД

Было одно страшное, запредельное слово для
тех, кто родился сразу после войны. Это слово
– «немцы». В нем заключалось самое сильное
оскорбление.

Наш районный поселок в Брянских лесах в войну
был оккупирован немцами. В самом центре его, в
двухэтажном здании, где раньше был РОНО, расположилась
немецкая комендатура. Те, кто жил в то время,
помнили, как повесили на дереве в скверике молодую
учительницу-переводчицу, заподозрив ее в связи с партизанами.
Долго допрашивали ее пятилетнюю дочку.

– «Деточка, нa тебе конфетку, мама была в лесу?»

– «Нет, она была у бабушки».

– «Да ты не бойся, скажи, вы с мамой ходили в
лес?»

– «Нет! Мы были у бабушки!».

Ребенок не проговорился. И все же ее маму фашисты
повесили для устрашения других.

О маленькой девочке нам рассказывала учительница
чуть ли ни с первого урока. И это была не легенда, не
выдумка. Эту историю знали все. Нет сильнее достоверности
фактов, и не нужно долго искать слова.

Следы войны остались везде – видимые и невидимые:
калеки, сидящие на лавочках; молодые печальные
одиноки женщины; умудренные, всезнающие дети; и



много пожелтевших фотографий в общей рамке на стене
рядом с иконами в каждом доме.

Сколько же смысла в самом простом – в этих довоенных
фотографиях, постепенно теряющих четкость,
в стареющих влажных глазах матерей…

А печаль, как ни гони ее, остается. Память печальна.


* * *

По пыльной сельской улице несется мой закадычный
друг и сосед Вовка-Рыжик и что есть мочи орет:
«Немцы идут!»

Мы с Алешкой, Федькой и Юркой прячемся за калиткой,
за сараями, за поленицами дров, иногда в милицейских
конюшнях. И начинается…

Играем мы бурно и серьезно. Только никто с первого
раза не хочет быть «немцем». Мы стреляем из «пулеметов
» и «автоматов», ползаем по-пластунски, бросаем
«гранаты». Мы «пытаем», «вешаем» этих гадов – фашистов.
Мы мстим им за отцов, за странное наше полубеспризорное
детство.

(Главные воспитатели в доме – бабушки, реже – дедушки,
мама всегда на работе.)

Второе тяжкое и сомнительное слово из моего детства
– «полицай». Из-за него вспыхивали ярые ссоры.
Дрались, выкрикивая болезненными голосами: «А твой
батька – полицай!»

Хватались за палки, за камни, ранили друг друга.

Инна – старше на два года своего брата Вовки. Их
отец Илларион сидел в советской тюрьме много лет.
В войну он был полицаем. Отец слал семье письма и
внизу листа обязательно рисовал красным карандашом
цветок с лепестками, такой, какие у нас растут на лугу и
на кладбище, мы называем их «часики». Подписывался
отец всегда так: «ваш папа Лорик».



Его жена Анна ждала мужа терпеливо и достойно все
тяжкие послевоенные годы. Она работала счетоводом в
колхозе за трудодни (их тогда называли «палочки»).

Красивая стройная сероглазая брюнетка с мягкой,
чуть застенчивой улыбкой и тихим, спокойным голосом.
Наверняка, она многим нравилась.

Ее судьба…

Рассказывали так. Семнадцатилетний парень (как
и многие другие его сверстники, не успевшие окончательно
повзрослеть) вовсе не по своей воле попал в
районную комендатуру: немцы всем приказали быть,
когда пришли в село. Почти в каждом доме поселились
офицеры и солдаты, и им все прислуживали.

(И такое надо было пережить.)

Илларион подчинился силе. А что он мог тогда поделать?


Вовка – крупный, с облупленным от солнца носом, с
желто-карими глазами, обижаясь до слез от одного только
слова «полицай», говорил мне после драки: «Папку
немцы заставили, он не хотел, а у них автоматы, они б
его убили на месте».

Я ему, конечно, молча и сочувственно верила.

Вовка родился уже после того, как отца арестовали
«наши».

Анна была на последнем месяце беременности, и
стояла бледная, полуживая.

Иллариона повели (руки за спину) через мост, потом
через сад колхозный, мимо сельсовета.

Здесь упала на землю без чувств мать Иллариона –
Катерина, которая бежала следом, рыдая в голос, надрывно,
на грани жизни, причитая: « Куда же вы тянете
моего сыночка?!»

Баба Катя состарилась с сорока пяти лет и жила «по
своим внукам», как по часам.

Отец вернулся, когда Инка уже стала рыжеволосой
черноглазой барышней, а Вовка, хоть еще и не офор



мился до конца, старался говорить басом (не получалось).


В сорок пятом увели молодого красавца с черными
обжигающими глазами, а вернулся усталый суровый
мужчина-инвалид. В местах заключения Илларион потерял
ногу (ампутировали чуть ниже колена), он пользовался
скрипучим протезом, а по дому ходил на деревянной
«ноге».

Вернулся отец домой – закипела жизнь!

Через полтора года родила Анна еще одного сына,
Александром назвали. Он рос тихим, послушным,
умным.

Во дворе позади старого дома, что выходил окнами
на улицу, построили новый кирпичный дом, светлый,
чистый, с окнами в сад.

Как инвалиду Иллариону дали маленький автомобиль,
а лет через шесть он купил себе «Москвич».

Вся семья приосанилась, приоделась, посерьезнела.


У них в доме никогда не было ссор, брани. Мужской
характер отца на корню гасил любую вспышку. Ему беспрекословно
и охотно все подчинялись. Вот где знали
цену человеческим отношениям. Еще бы, после долгого
ледяного ожидания и мольбы вернулся муж, отец и сын.
Сильный, мужественный, строгий. И не он руководил
семейством (которое прожило столько лет своей жизни
очень нелегко), здесь правила огромная любовь, пришедшая
к ним после страшных скитаний, лишений, холодной
постели, недосказанных писем, безотцовщины,
бедности, косых сторонних взглядов.

Илларион по-хозяйски ходил, сильно прихрамывая,
по двору, по огороду (в двадцать пять соток и еще в стороне
пятнадцать) и все замечал. Он был немногословен.
Домочадцы дружно трудились.

Я помню, как Анна (тетя Аня) протянула мне огромную
спело-желтую налитую антоновку. Так можно пода



рить только кусочек солнца. Глаза ее светились нескрываемым
счастьем.

(Что в мире красивее женских счастливых глаз?)

А разговор у нас шел об урожае, о предстоящей ярмарке
– главном событии осени, о сборах в школу. Так,
обычный разговор…

Я тогда поняла, что в малом, каждодневном может
скрываться нечто большее; если есть счастье, то оно не
дается в чужие руки, в чужие завистливые уста. Потаенное,
скрытое, непередаваемое – глаза в глаза.

С пяти лет я дружила с моим ровесником Вовкой,
хотя с ним мы часто попадали в разные истории. Мать
с бабкой наказывали его вожжами по спине, а он ревел
во весь голос.

Как-то под Новый года в сельмаг (куда мы часто заходили,
как в музей, и долго стояли, подняв головы и
положив подбородки на дощатые прилавки, разглядывая
пластинки и игрушки) завезли платки и шали.

Среди темных и цветных аляповатых платков попалось
«чудо» – огромный китайский шарф полупрозрачный
нежно-розового (а Вовка спорил, что «морковного
») цвета с белыми журавликами-разводами по концам.
Он висел отдельно, во всей красе, высоко и неприступно.


Молодая продавщица, как артистка, время от времени
осторожно набрасывала его на свои кудрявые каштановые
волосы, превращаясь в принцессу в наших восхищенных
глазах. Шарф был очень дорогой.

(Большинство народа тогда ходили в телогрейках
или темных пальто, в ушанках, полушерстяных платьях
и платках.)

Шарф превратился для нас в событие, подобно прошлогоднему
заезду артистов-лилипутов в сельский клуб.
Мы их тогда толпой сопровождали повсюду, не оставляя
ни на минуту одних; даже в уличный туалет вели,



как под конвоем, за «Дом колхозника», где они остановились.


Бело-розовый шарф, сверкнув восточной красотой,
вскоре исчез с прилавка.

И вот через несколько лет опять пришла весна с вороньими
вскрикиваниями, говорливыми ручьями, ломкой
льда в прудах и головокружительным чистым воздухом,
запахом древесных соков и набухших почек.

И было воскресенье. Анна с мужем собрались в гости
к ее родителям через две длинные улицы с любопытными
окнами. Они приоделись.

На черноволосую голову Анна умело повязала ... тот
самый шарф. Как же он шел ей, обрамляя счастливое
сероглазое лицо с белозубой улыбкой!

Длинные концы шарфа, перекинутые за плечи, свисали
ниже талии.

На Анне было новое светло-серое китайское пальто
(примета того времени) и черные ботинки.

Очарование любящей женщины в миг долгожданного
счастья.

Илларион стоял поодаль и смотрел на жену черными
влажными глазами.

В редких послевоенных фильмах красивые артисты,
бывало, тоже смотрели на женщин с обожанием, но вот
так – у них не получалось.

Чудесный шарф, оказывается, тогда, в тот Новый
год купила бабушка Катя, которая ждала своего единственного
сына все эти долгие годы не меньше, чем
преданная Анна. А может быть, еще сильнее, больнее и
надрывнее. (Как она любила покричать во дворе на отбившегося
от рук Вовку: «Антихрист! Вот придет батька,
он тебе покажет!» (Действовало мгновенно.)

(Розовый, желтый, оранжевый – мои любимые цвета.
Цвет заходящего солнца, заката. Цвет зрелой любви.)

Вовка вырос и превратился в широкоплечего рыжеволосого
добродушного парня-богатыря.



Инка стала настоящей красавицей с такой же затаенной
искоркой в глазах и материнской сдержанностью.

Илларион прожил с семьей недолго, лет семнадцать.
Он заболел, горлом шла кровь. Угас. Сказалась лагерная
жизнь. Анна ходила, как тень.

И все это о судьбе – с ошибками, суровыми испытаниями,
с коротким счастьем, заполнившим всю жизнь.

Анна жила долго. Дети и внуки не оставляли ее в
одиночестве.

Забота близких спешит во спасение. И жизнь прожита
не зря. И нет ни в чем сомнений.

P



Глава шестая

ГОРОД У МОРЯ

Далеко-далеко, где столпились высокие горы
и живые морские волны, разговаривая и смеясь,
убегают за горизонт, есть совсем другой
мир, с другим светом, другими запахами и звуками.

Маленький город на южном берегу безбрежного
моря навсегда покорил меня.

Когда я еду к морю – это очень серьезно и судьбоносно.
С морем ты всегда один-на-один и думаешь так,
как оно тебе велит.

Даже годы отступают перед вечной жизнью моря,
уходят приземленность и усталость.

Море принесет казавшийся не постижимым покой,
но и мятежность не отступит. Море всегда будет звать.
Бессмысленная радость посетит неожиданно, но не
останется навсегда.

Горы, обступившие город, охраняют сложившуюся
здесь особую жизнь. Это стихия наслаждения. Главное
здесь – море. Разве что слепой не увидит его красоту,
глухой не услышит призывной голос волн – и рокот, и
стон, и шепот.

Море теперь всегда со мной.

Море в глазах, в памяти – и хорошо душе. Смысл
жизни понимается просто, как пребывание в прекрасном
мире. Привязавшись к морю, я во стократ сильнее,
чем прежде, стала ощущать бренность жизни и робость
перед ее величием, потому что осознанное стремление



опереться на что-то непререкаемое, абсолютное – реализовалось.
И я сама себя возвышаю, вытаскиваю из
полной забубенности давно прочитанных дней и дел и
закрытого пространства жизни. Я обрела новое состояние
и новые ощущения!

Такие места созданы, чтобы перевернуть устоявшийся
мир человека вверх тормашками.

Время в этом городе летит быстро, сверяешь его с
рассветом и закатом. Всего за несколько дней здесь пропитываешься
солнечной негой и морскими солеными
испарениями, кожа смуглеет, потом приобретает ровный
шоколадный оттенок, лицо приобретает новое выражение,
ты внутренне распрямляешься.

* * *

Город жил своей обычной жизнью и встречал Тину
из года в год все теми же и новыми заботами.

Вначале казалось, что жители города – это особое
многонациональное племя, ходить бы им (скорее, ступать)
по благодатной земле с высоко поднятой головой,
подстать гордым горным вершинам.

А люди здесь мельтешили, как везде, в средней
полосе, на равнине. В них даже просматривалась
особая, южная жуликоватость. На рынках продавцы
любезно пытаются обмануть; снуют заезжие воришки
(многих из них все знают в лицо); бомжуют свои
(сдав квартиру отдыхающим) и чужие, похожие на
йогов.

Тина, восторгаясь южной природой, стала уставать
от такой людской заурядности и от всеобщего денежного
настроя. Оказалось, и здесь не место ее причудливой
мечте о гармонии, о ладе.

Надоел заискивающий стиль жизни, он во всем: в
желании всем понравиться, произвести хорошее впечатление,
в осторожности (как бы никого не обидеть,



хотя бы не заболеть, не попасть в историю, в перепалку,
не стать ненужностью).

С новыми ощущениями пришла и ушла наивная надежда
о новой жизни. Казалось, природа изменит все.
В Крыму даже осеннее небо не плачет горько, как в
средней полосе России, а проливает слезы умиления,
сладостного изнеможения. Дождевые крупные капли
стучатся в стекло, играя.

Но бывает и здесь капли падают уныло, как ненужные
слова.

Вначале прилив морской приносит радость и счастье,
а потом, резко отхлынув, волны унесут все далеко.
Это будет повторяться всегда, бесконечно. В чем разгадка
прибоя? А может и всей жизни?

Благодатный край, а люди живут, как везде, небогато.
Появились «хозяева» – владельцы кафе, гостиниц,
арендаторы пляжей. Иномарки самые разные оттесняют
пешеходов куда-то в угол, на обочину.

Жизнь течет по своим незыблемым законам и правилам.


Пенсионеры унижаются, торгуясь с продавцами на
базаре, жалуются на дороговизну.

– «А вы знаете, сахар опять подорожал, как жить?» –
подсела в автобусе к Тине женщина чуть постарше ее.

А Тине вовсе не хочется думать о сахаре и варить варенье
не хочется. Она начинала раздражаться и, хладнокровно
кивая головой, думала про себя: «Хорошо бы
он вообще исчез». (Белый яд, гипертония, ожирение,
да мало ли что тянется следом.)

«Но почему они уверены в том, что мне интересно
слушать про сахар, про пенсию в гривнах?»

Бомжи и нищие прямо липли к ней. А Тина все больше
и больше уставала и негодовала.

Жизненный порядок здесь оказался обманчивым,
люди – слабыми, ничтожными, живущими по прописным
истинам, повторяющими расхожие фразы.



Везде вместе со старостью приходит бедность. (Вот
тебе и красивый период жизни – время созерцания!)

Стoит только бедности проникнуть в дом, как человек
становится жалок. На закате жизни он должен
думать о куске хлеба, о ценах, растущих вверх, должен
сдавать квартиру чужим людям, собирать оставшиеся
ягоды на опустевшем винограднике.

Суета не уходит…

Это в западных странах пожилые улыбающиеся
люди отдаются новым эмоциям и получают удовольствие
от путешествий.

Где вы видели группы наших стариков?

Зато воздух в этом городе чист и пахуч, сама природа
всех ласкает и бодрит.

Тина отводила мысль о путешествии. Останавливало
то, что после будет возвращение в свою жизнь после
увиденной упорядоченной, комфортной, возможно,
более достойной их жизни. Путешествие, как прорыв,
Тина решила оставить на самый крайний случай.

Сейчас ее занимало другое. С приобретением квартиры
на побережье у нее начался новый этап жизни.

Московская квартира не давала чувства собственности,
как кусочек общего пространства, хранилище вещей
и книг.

Приют душе, скорее, давал старый бревенчатый
дом, где земля начинается от порога, где огромные деревья
склоняют ветви к крыше. Родной дом, хоть и неказист,
не роскошен.

Но когда ее усердными стараниями (а Тина могла
сделать все возможное и невозможное) появилась новая
современная квартира на морском побережье с видом
на море и на горы, жизнь приобрела новые острые
грани.

Море и горы вошли в ее жизнь. Они всегда здесь,
рядом – и днем, и ночью стоят в окнах, будоражат, заряжают
энергией или сторожат сон.



Просыпаясь, Тина глядела не на часы (время больше
не интересует), а на море – какое оно сегодня? Радовалась
игре солнечных бликов на волнах. В туманный
день горы, величественные и красивые, настраивали
на терпение и ожидание.

Во всем виделся особый смысл.

Но понемногу разочарование, как обратная сторона
влечения, стало проходить и укрепляться. Тина по дороге
к морю проходила через центр города, через шумный
рынок с непомерными ценами, потом через ряды
уютных кафе, где цены совсем уже «кусались».

А пляжи! Это же ярмарка безобразия: в нелепых позах
рядами выставляются животы, дряблые спины. У
самого берега, в воде плещется слишком много желающих,
тесно даже в бескрайнем море.

Плыть подальше опасно: носятся коммерческие
моторные лодки и катамараны, в небе летают парашютисты,
привязанные к лодкам; к пирсу причаливают,
принципиально не замечая пловцов, катера, морские
мотоциклы несутся наперерез пловцам.

Техника забирает, отнимает море.

Отдыхающие, лежащие на подстилках и лежаках в
черных очках, иногда кажутся застывшей слепой стадной
толпой, такой же, как движущаяся масса людей в
метро в час пик. Когда курортный сезон в разгаре, пляжи,
как резиновые, раздуваются от излишка тел. Все
мешают друг другу, отнимая жизненное пространство.
Многие лежат, как загипнотизированные, без всяких
движений, сгорая на солнцепеке. Пленительная природа
юга способна воспламенить и опалить.

Эх, оторваться от узкой полоски пляжа, от надувных
матрасов, тупо качающихся у берега, от визга детей
и воркования родителей – и дальше, дальше, рассекая
волны, совсем далеко, чтобы с опаской оглянуться.
В теле приятная глубокая прохлада и чудодейственный
прилив сил, подъем, бодрость, уверенность. Открыва



ется морской простор. Нет ничего постороннего, суетного;
нет и обрывков прошлого. Чудесный момент
настоящего – здесь, сейчас; телесная жизнь; физическое
ощущение своего «я». Одновременно мощная стихия
способна всколыхнуть, освободить, вырвать из плена,
из зажатости чувство радости и наслаждения. И это
вовсе уже не телесное. Это подаренное морем чувство
сродни восхищению природной красотой, в которую
ты погружаешься, а красота вливается в тебя. Короткий
миг – как острый импульс жизни.

На закате море «отходит», отдыхает и поражает своей
красотой. Оно создает вокруг свой мир. Мир бесконечного
движения и манящих иллюзий! Душа откликается,
распахивается. Очарованность морем – навсегда.

Ночь набросит на город темный покров, скрыв все,
что оставил шумный день. Истомленная жарой природа
отойдет ко сну. На темном небосклоне покажется серп
луны или полная луна – хозяйка слабых душ и поплывет,
оставаясь на своем месте, через годы и столетия. В полнолуние
происходит непонятное. Свет и тьма борются
в мире – свет и мрак в душе каждого человека.

Неужели это когда-то исчезнет? Уйдет пленительная
южная ночь, кромешно темная, звенящая цикадами.
Как позабыть власть непонятных чувств.

Одинокая луна, знак таинства и любовной тоски,
светит прямо на подушку и не дает заснуть.

Прогони ее, задерни наглухо шторы! Но красота ночи
так необходима. В голове полная неразбериха из обрывков
нахлынувшего прошлого и немыслимых фантазий.

Жаркие июльские и августовские ночи сводят с ума.
Воздух не остывает до самого утра. Напряженная долгожданная
тишина.

Мечешься по постели в оцепенелости, в плену у лунного
царства теней, перебираешь в памяти дневные
события, и кажется, что все-все уходит, проносится
мимо – не найдено, не понято, не угадано.



Забывшись, наконец, в чутком сне, теряешь полнозвучность
молчаливой ночи.

Просыпаешься с первыми лучами солнца – в другом
дне и сама чуть-чуть другая (ведь еще одна ночь позади),
словно не было чувственного томления и мучительных
грез.

Как приятен утренний кофе и отдаленная озабоченность
двигающихся фигур – людей и автомобилей там,
за окнами, внизу.

Жизнь пойдет своим чередом, упорядоченная новым
днем. Все опять так просто и обыденно, какие бы
громы не гремели и молнии не сверкали в твоем мозгу
прошедшей ночью.

Потом тебя забирают дела и заботы. Это вехи, по
которым ты движешься по дням, как по рельсам. Порой
довлеют всепоглощающие мелочи, которые не заслуживают
пристального взгляда и осмысления.

Это может продолжаться много дней и лет.

Но твоя лунная ночь вновь приходит, чтобы вернуть
тебя к себе самой. И снова чувство утраты: много было
дано, но не сумела взять, упустила, потеряла тот миг, который
всегда ждала…

И снова скоротечность дней…

P



Глава седьмая

ЧТО ЭТО БЫЛО?

Обычный, заурядный санаторий показался
Тине прекрасным островом, а вокруг море
и небо. Она не отдыхала, не лечилась, а парила
на волнах в челноке – такую вдруг легкость и трепетность
в себе почувствовала от сильной, особой энергетики
прогретой солнцем крымской земли.

Как можно было раньше жить без единого с морем
вдоха, без выдоха, уносимого стремительным ветром,
без постоянного обновления и очищения от всего наносного
и ненужного, без безбрежной красоты.

Как гармонично линии гор распорядились с горизонтом,
закрывая таинственные бесконечные дали, уводящие
воображение в мир обетованный, куда и волны несутся,
а ветер подгоняет и обгоняет их. А ты остаешься.

И сердце начинает томиться по чему-то несбыточному.
Столько лет прожито вдали от этих мест в пресности
дней и ночей.

Теперь мир другой. В приморском городе глаза стали
зорче, а сердце бьется чаще.

Тина влюбилась в Крымские горы, в сине-черное
море, в цветущий миндаль. Это и есть призрачное присутствие
счастья. Яркие наряды, приезды и отъезды гостей
города, виноградное вино кружат голову.

По утрам, когда солнечная дорожка призывно блестит
на волнах, хочется превратиться в рыбку или дель



фина, уйти в морскую глубину и слиться с естеством
природы.

Скрытый смысл вечной природы доступен лишь
тем, кто не очерствел, не потерял древние живые импульсы.
Призывный зов своей природы здесь, у моря
слышим сильнее. Море живет и зовет…

Тина у моря быстро изменилась, в теле появилась
легкость. Годы, как сухие листья в саду, отлетели по ветру,
обнажив гибкие крепкие ветви.

За что такой дар времени: не остаться согбенной
под тяжестью прожитых лет, а воспрянуть.

Так яблоня, отцветая и подарив плоды, уходит в
зиму, а весной вновь упрямо тянет ветви к солнцу, обмывается
дождем, играет с ветром – и вновь полна жизни.
Редкие плоды на старой яблоне душисты и сладки.

Все предстоит пройти и женщине на склоне лет, если
душа не онемела, не разучилась обмирать и плакать…

* * *

Встреча их была неожиданной и, казалось, случайной.
(Но случай – это след замысла.)

Смешно думать, что судьбой следует управлять, как
лодкой в воде.

Сентябрьским по-южному упоительным вечером,
когда огромная луна выглядывала из-за кипарисов и безжалостно
волновала, бередила душу, к Тине вернулось
давно забытое чувство ожидания. Нелепое, непонятное
ожидание…

Танцплощадка звенела и переливалась огнями. Загорелые
нарядные женщины, оживленные музыкой,
хорошим вином (в санаторской столовой его подавали
к ужину), улыбались, знакомились с приглашавшими их
на танец мужчинами.

Ведущий вечера отдыха сотрудник санатория то и
дело объявлял «белый» танец, сопровождая его шутка



ми и наставлениями. Это был интеллигентный седой
мужчина, и веселил он всех, что было сил.

Наблюдая странную игру (средний возраст отдыхающих
был весьма солидным), но не участвуя в ней,
Тина стояла в стороне в толпе «зрителей». Особенно
забавным выглядел разодетый во все белоснежное ее
сосед по столу, восьмидесятилетний доцент одного из
московских вузов. Он танцевал в центре площадки,
окруженный молоденькими девушками, и, не уступая
им, выписывал бедрами, поднимал руки. Днем его всегда
и везде сопровождала «дальняя родственница»: отводила
за руку в море, подавала полотенце, прислуживала
ему за столом, под руку водила прогуляться вокруг
клумб. А здесь, на танцплощадке он забыл про нее.

Мелодия сменилась. Медленный блюз. Пары красиво
пошли в танце уже с некоторым смыслом.

Сколько раз потом Тина вспоминала этот момент…

Близорукими глазами она видела на дальнем плане
только общие очертания фигур и несколько размытые
лица. И вдруг под очередную тираду ведущего, призывающего
всех не ждать, не стоять, а идти навстречу
своему счастью, она почувствовала сильный внутренний
импульс и внешнее, еще не ясное притяжение.
Она внимательно вглядывалась в дальний угол танцплощадки,
слабо освещенный, где стояла группа мужчин,
наблюдающих за происходящим, и поняла, что
направляется к стоящему поодаль высокому худощавому
седому человеку в темно-синем костюме и голубом
галстуке.

Он спокойно стоял, чуть улыбаясь. Голос ведущего
вслед настойчиво объявлял «самый белый, самый главный
» танец с призывом ко всем быть смелее и активнее,
«а то вся жизнь пройдет, как грустная мелодия».

Получилось, что она идет приглашать незнакомца
на белый медленный танец. Он, показалось, чуть смутился
и сам сделал несколько шагов ей навстречу. (Тина



была в красивом вечернем платье, загорелая, отдохнувшая,
оживленная прелестью вечера.)

В центре площадки при ярком свете Тина, наконец-
то, подняла глаза и совсем рядом увидела его лицо.

Он смотрел по-доброму насмешливо. Немолодое
слишком худощавое лицо со складками у рта и, что поразило,
такие же зеленые глаза, как у нее самой, только
под густыми черными прямыми бровями.

Сменился танец, под грозную ритмичную музыку
все стали возбужденно топать ногами, изгибаться.

Тина была как во сне. С ней происходило что-то
новое, непонятное. Она чувствовала, что он где-то рядом
и обернулась. Да, чуть в стороне он стоял в напряженной
позе. Бросилось в глаза: возраст, усталый вид,
отсутствие лоска. Но в нем было и что-то жутко притягательное.
(Как давно в молодости, в другом городе, незабытое…)


И снова медленный танец. Красивая песенная мелодия.
Буря чувств... Каких? Не понятно, не важно. Что-то
новое вдруг захватило, сразило, застав врасплох. Забытое
чувство партнерства: он хорошо, уверенно повел ее
в танце, лавируя в окружении танцующих оживленных
пар. Потом, выбрав место подальше, они почти остановились
(мелодия звучала медленно и нежно) и стали
знакомиться. Он назвал имя.

Профессия – горняк. Она не знала такой профессии,
но поняла, что это что-то очень мужское, грубое,
трудное.

О себе она сказала скупо и смущенно (последнее ее
знакомство давно затерялось во времени).

Узнавание, интересное, как открытие, пришло позже.
Она разгадала вскоре свою смелость: вдруг встретился
двойник ее отца, двойник настолько подлинный,
что становилось жутко. Живой отец. Те же слова, голос,
черты лица, жесты – абсолютно один и тот же типаж.
Да, двойник. В природе такое случается очень редко.



(Но как потом, позже больно было видеть в нем совсем
другие качества, не свойственные отцу.)

Не понятно, как воспринимать мужчину, если все
время вздрагиваешь от сходства с тем, кого с первых
слов называла «папой». Сходство глубинное, многоплановое.


Это восприятие не исчезало, а наоборот, стало усиливаться.
Тина изумленно наблюдала за каждой воскрешенной
знакомой чертой.

Одинокий, уставший от тягот жизни, от повседневных
забот человек. Конечно, одиночество так и кричало
в нем, скрываемое силой мужского характера.

Ну, как могла она, подивившись, отойти от этого человека?
Какая-то неуправляемая разумом сила притягивала
к нему, не давая возможности остановиться, образумиться.
Забыть эту встречу Тина была не в силах.

Как в головокружительном вихре завертелись дни и
ночи. Ничего не значащие слова – полное смысла молчание
– радостный смех – слезы.

Перевод с языка чувств:

Прогремела гроза.

Разошлись тучи.

Ликованию не было слов.

И не было страха перед дикой природой.

Хлынул дождь, щедрый дождь любви,

На землю, изнывающую в ожидании спасительной влаги.

Все прошло…

Но остались чудные капли,

Как прозрачные жемчужины.

Везде – на траве, на листьях, на ладонях.

В них сияет твой взгляд.

В них весь мир обретен.

Это капли любви.

В них и нежность, и восхищение, и боль.



Бунт непослушного тела

На закате притихшей души.

Это слезы, верные слезы любви.

Но и они не вечны.

Они высохнут, лишь взойдет солнце.

О, если б это было солнце новой любви!

Кто сможет пронести свою жизненную чашу,

Не расплескав ни капли?

Отчего так много всего? От того, что пришло запоздалое,
непонятное и трудное. А мир вдруг всколыхнулся!
Каждая мелочь стала заметной, нет больше гнетущей
тоски – и жизнь подробна.

Но легкой радости встреча не принесла. Вернувшись
домой, Тина стала замечать в своем дьявольски
многолюдном городе (который может задавить своей
многоликостью) мужчин только подобного типа и телосложения
– с суровыми складками у рта, со втянутыми
щеками, с легкой, необремененной походкой и
ласковыми безжалостными глазами. На юге таких больше,
чем в столице.

Весной, в мае, вернувшись к морю, Тина стала другой
женщиной, рабски влюбленной, забывшей о своем
возрасте и обо всем, что мешает быть собой.

Море стало ей совсем родным, это ее стихия, непостижимый
дар. Многонациональный говор на побережье
звучал, как музыка южного света. В новые ощущения
Тина бросилась стремглав, как в морские волны,
слепо и жертвенно.

А ведь сильный огонь гаснет быстро, ей ли не знать
об этом.

Поначалу ее тянуло в этот запоздалый, как осенние
яблоки, огонь, испепеляющий, безжалостный, сжигающий
дотла. Все шло вопреки всякой логике, потому что
она понимала, что не будет больше времени и возможности
восполнить чем-то иным их разлуку, а потом за



быть уже притаившееся где-то рядом разочарование,
похожее на пробуждение после веселого шумного вечера
с несмолкаемыми тостами и острой закуской. Не
вернуться в прежние берега, в прежнее течение скучной
жизни. Душа познала восторг.

Ее изумление и интерес к открывшимся в ней самой
неведомым ощущениям были настолько велики, что
упразднились все колебания между «за» и «против».

Искренность и интуиция всегда правы.

А вот он ничего не решал: он плыл туда, куда гребла
она. Сильный пловец, но путь отмерять ей.

Какими же разными они оказались!

Но не то удивительно. Ведь соединил же Господь
навсегда вечное движение моря и вековую неподвижность
гор.

Год за годом Тина ждала коротких встреч, и каждый
раз, глядя на любимого мужчину, терялась, ощущая рядом
мираж – присутствие своего отца.

А он, ее находка, ничем не отличался от других одиноких
мужчин его возраста, с известной долей эгоизма.

Как всех других, его в первую очередь занимала забота
о хлебе насущном, а во вторую – политика.

Прошло несколько лет. Она, как воплощение женщины,
парила высоко, там, где жизнь видится окрашенной
в разные цвета радуги. А он с годами становился все
мрачнее, зауряднее, грубее. Ему не пришлось доставать
звезд с неба, и все иллюзии, какие бы то ни было, он
отметал. Казалось, что и сам он давно уже в прошлом,
и не понятно, что делать ему здесь, сегодня. Его грубые
подчас выпады касались торговцев, политиков, соседей,
коллег.

Тину это больно ранило. Она думала, что достаточно
одной большой удачи – их встречи, чтобы полностью
смириться со всякими неурядицами. Но хозяином
жизни он не был. Качества сильного самца не всегда
означают сильную личность.



Не смотря на все, Тина сохраняла непонятным образом
болезненную привязанность к чужому по сути
мужчине.

И это было невыносимо: каждый раз просыпаться
от грез, чувствуя зыбкость происходящего, дисгармонию
отношений, и снова закрывать глаза на все, убаюкивать
себя радостью предстоящей встречи.

«Живой отец» умело манипулировал ее сознанием,
не прилагая больших усилий – своей биологической
сущностью, своего рода избранностью. Но физическое
единение требовало понимания. А они были разными,
словно с разных планет.

Не понимая его, и уже не понимая себя, Тина терялась
и цеплялась, как за соломинку, за свои прежние чувства,
во многом определенные ее натурой, склонной к
самоотдаче. Она корила себя за сложность, за женское
несовершенство, за дикую избирательность вкуса, за
упущенные ранее ею возможности, вылившиеся в эту
обреченность последней любви, в этот перекос жизни.

Но даже неудача приносит плоды познания.

И Тина осталась ищущей женщиной, неуспокоенной,
заводной, как вулкан. Путь ее не стал ниспаданием,
остыванием, он только сильно поколебался, запутался.
И все же это движение жизни: нет времени для резонерства,
а душе тепло.

* * *

Была давно-давно первая любовь, как звенящий,
бурлящий, захлебывающийся тоненький ручей. А последняя
– тяжелая, как багровый закат, нависла, озарила
большим светом и потаенным смыслом. Но сколько
в ней боли и тоски… Время уходит, ускользает, как в
песочных часах. Каждая секунда на счету. Страшно и
бесполезно полагать будущее: его нет. Все кратко, мгновенно,
а впереди только ночь, только безмолвные тени;



их не оттолкнуть, не обойти. Как вечерняя прохлада
остужает, пробирает, так и последняя любовь – своей
неожиданностью и остротой.

Но и остывшая голова еще долго остается безумной.
Последняя любовь странная, непонятная: вначале опалит
без меры, потом остудит навсегда.

Каждое непродуманное слово может ранить, потому,
что за ним потянется огромный шлейф воспоминаний,
всего пережитого.

В юности разочарование – это мостик, который
легко пробежать не оглядываясь, а в зрелости оно оборачивается
непреодолимым девятым валом, который
захлестнет, перевернет все вверх тормашками и может
потопить.

Последняя любовь, как последний прощальный бескрылый
полет. Это отчаянная попытка повернуть время
вспять, сродни природной стихии, разрушению. Ни
остановить, ни задержать, ни объяснить.

Но случается такое далеко не с каждым, а с тем, кто
не склонен к банальности, кто привык идти своим путем,
не погас под дождем прописных истин. Это тоже
избранность. И смысл – в непостижимости всего.

«Все проходит»...

Любовь гаснет, кончается, как недопетая песня,
сколько бы ни повторять припев. Ничем не связанные
отношения – ни общим домом, ни детьми, ни заботой
друг о друге, такие отношения недолговечны, обречены.
Такую любовь нужно постоянно доказывать. Эмоции любовные
живут по своим законам, рождаются из ничего,
взвиваются в небо и, рассыпавшись на мелкие осколки,
рассеивается в бесконечном пространстве жизни, умирают,
как все сущее, как гаснет свет, как умолкает звук,
как, наконец, сам человек переходит в небытие.

И что наши рассуждения об этом, пересуды…

Тина всегда отличалась сильным воображением и
не любила простых, обывательских суждений о слож



ных вещах. Она терпеть не могла сплетниц, затягивающих
всех в свою паутину, чтобы обсуждать, высасывая
из пальца, поведение и жизнь других и, возможно, получать
от этого подпитку. Не нужны такие приятельницы.
Лучше хранить в себе все, что происходит; слова слишком
приблизительны и так уклончивы.

Тина была непредсказуемой, импульсивной, не понятой
до конца и, наверное, неоцененной женщиной.

Если бы кто-то и захотел, то вряд ли смог бы достучаться
к ней, узнать хорошо ли, плохо ли ей там, в ее
мирке.

Природа одарила эту женщину своеобразной силой,
неуспокоенностью, мятежностью, чувственностью. Часто
ее порывы оборачивались поздним прозрением,
слезами, депрессией. Да кто не познал этого?

Чем больше подступали годы, тем безотраднее становилось,
тоскливее, безответнее. Вот когда пришла
поздняя любовь. И произошло чудо. Тина поверила в
свою незаурядность, настолько сильное второе дыхание
в ней открылось, настолько новые и сильные пришли
эмоции – от нежности до сладостных порывов.

Как все понять, осмыслить, и нужно ли, доступно
ли?

В случайном проявляется закономерное, ты лишь
игрушка в чьих-то руках, творящих все. Тебя, как каплю
в море, несет и качает, и во мне отражается свет, бесконечный,
как великое в малом.

Душа то болит, то ликует.

Сильная любовь – это тайна из тайн. Она дается
как великий дар – попробуй распорядись им разумно.
Об этом и говорить страшно: не поймут, не поверят,
посмеются. Сильные чувства кратки и сродни сумасшествию,
сродни болезни. Зависть людская, женская неистребима,
каким бы грехом ни объявлялась.

Мир балансирует на грани светлого и темного, ясного
и тайного, добра и зла.



Раскол в душе рано или поздно почувствует каждый.
И очарованность всем миром вдруг оборачивается гнетущей
выдумкой.

Много дано в любви – многое и спроситься в страдании.


Тернист путь, по которому придется пройти, приближаясь
к последней черте.

Необычная женщина Тина всегда подспудно стремилась
приблизиться к своей природе, это во многом
определяло ее поступки и стремления. Вспыльчивая,
порывистая, легко ранимая с детства, она и осталась такой.
Внешне она не проявляла свою «первобытность»,
и только очень опытный мужской взгляд мог это уловить,
поймать, понять.

С ней на склоне лет произошло то, что бывает только
в юности.

Когда годы унесли легкость и мечтательность, оставив
тяжесть ежедневных однообразных дел и забот, она
поняла, что жизненный источник иссякает, остро не
хватало настоящей женской стихии. Основной жизненный
долг был исполнен: дети стали самостоятельными
и отдалились, работа отошла. Но разве все испытано,
предназначенное женщине?

Своеобычная, обладающая талантом видеть мир по-
своему, преувеличивая и прикрашивая все вокруг, такая
женщина могла и «сочинить» свой любовный роман и
образ неотразимого мужчины из весьма посредственного
материала.

Но какое значение это имело? Тина творила.

Однажды он раздраженно сказал: «Нужны мне твои высокопарные
письма! Я хочу чистую рубашку и сваренный
борщ, когда прихожу с работы». Он был прав. А она услышала
в этой тираде телевизионную рекламу о «бигланче»,
прожужжавшую уши: «Мяса, мяса давай!». Стало скучно.

Это было начало конца. Прагматик и циник, которого
она столько лет боготворила!



Ей как раз нужнее всего было выражение и, может
быть, осмысление происходящего. Потому что она была
творцом во всех проявлениях.

Потом он добавил: «Какая же ты сложная».

(А в это время перед скамейкой в парке, где они
присели отдохнуть, после дождя в лунном свете на дорожке
прямо перед ними танцевали два кузнечика. Так
смешно и мило!)

Трещина непонимания быстро разрослась до пропасти.
Сколько же ненужной примести в чувствах зрелых
людей: все, что у каждого накопилось за долгое время
и, не получив выхода, ждало своего часа.

Тине вовсе не хотелось быть громоотводом мужской
агрессивности, исходящей от несостоятельности,
эгоизма, нетерпимости к другим.

Вначале казалось, что последняя любовь, как «лебединая
песня» – самая трогательная и самая сильная, как
горячий энергетический поток. А обернулось все жертвоприношением,
которое требует утилизации своей
лучшей стороны.

Жертвенный огонь рано или поздно обжигает того,
в чьих руках он горит.

Трудно освободиться от душевного порабощения,
как будто ты попала в плен, сама себя запутала в сети,
как добычу.

Опять срыв…

Женская любовь – откровенное рабство, во имя выдуманного
идола.

Тина – тонкая, нежная, восторженная женщина позволила
обращаться с собой, как с рабыней. Глаза видят только
то, что хотят видеть. Уши не слышат лжи и пошлости.

Сказочная надуманность во всем, и боязнь все потерять.


Это поздняя любовь.

А потом безысходность плотным кольцом подступит
к самому сердцу.



(Знакомо ли это чувство? Ведь многих миновала сия
чаша.)

Неуспокоенный дух проявляется в причудливой
форме: горячий вулкан иссяк и застыл холодной лавой.
Все сгорело, настоящее ушло в прошлое. Любовь недолговечна.
Будь она долговечной, она испепелила бы
душу.

Осталась грусть воспоминаний о тех грезах, о поединке
разумного и безумного, о буре ощущений.

Тина умела любить, не замечая обыкновенности, невзрачности
многих вещей и проявлений.

Косые взгляды посторонних? Пусть! Это заведомые
мумии, которым от природы не дано царское – влюбленность.


И вот приходится расставаться с беспричинным ликованием,
с фантастическим подъемом сил, с радостью,
что скрыто холодила сердце.

Так проходит испытание любовью, с тем чтобы проявилась
данная свыше способность любить – главный талант
женщины. Так было и будет всегда. Не нам судить.

Сильная страсть – на краю бездны. Оборвется резко,
как звенящая струна, а мелодия будет звучать все
тише, тише и отзовется эхом.

Растерявшись, можно корить себя, смеяться над собой.
Но теперь ты знаешь, в чем проявляется истинное
очарование жизни.

* * *

Несбывшееся вылилось в мою любовь к морю. Тело
такое несовершенное – старость станет последним укором.
А ведь женщина доказывает свое «я» всегда. Но
пройдет еще время, и ни люди, ни вещи не станут тебя
понимать.

Почему-то мир устроен так, что в ожидании, в свете
любви все вокруг видится в ровном красивом свете, но



стоит приблизиться болезни, одиночеству, старости – и
тот же мир оборачивается изнанкой, скучной безобразной
маской, свет очарованности меркнет, тягостной чередой
потянутся дни и ночи. (Серость утра – это особое
предательство.)

Кого станешь винить в разрушительной силе времени,
поистине безжалостного и неумолимого. Как уловить
тот момент, когда любовь переходит в ностальгию
по себе самой.

Мгновенье, миг – вот в чем истина женской любви.
Острая игла, способная одновременно убить и оживить.


Любовь вездесуща, но какие разные ее проявления
в бесконечности дней.

Иногда Тина плакала, вспоминая те дни, когда дети
были маленькими, и мир переполнялся любовью.

P



Глава восьмая

БУДНИ И ПРАЗДНИКИ

Я вспоминаю свои самые сильные чувства и те
моменты, когда пришлось пережить сильные
потрясения, и поражаюсь: жизнь, словно тяжелый
послевоенный черно-белый фильм, горестные
ноты полностью перекрывают радостные, несмотря на
непременно счастливый конец по законам жанра.

Почему? Да потому, что радость – эгоистическое
чувство, ею делиться не хочется. Может, не совсем естественно
с самого начала настраиваться на ожидание радости,
это значит, горько ошибиться.

Только блестнул лучик солнца – а вот и облака уже
поплыли, тучи подступают.

Из земли, из грязи произрастает травинка. Так и радость
– из страдания. После испытания, несчастья все
самое обыкновенное кажется почти счастьем.

После боли и сожаления приходит покой, и каким
долгожданным он кажется, а мир – интересным, люди –
милыми. Несчастье пережить, как заново родиться.

Древние учили: «В счастье не возносись, в несчастье
не унижайся».

Без испытаний ничему не научишься. И кто знает,
как ты поведешь себя в отчаянье, в катастрофе, в нестерпимой
боли, в ужасе страха.

Назовем свою улицу «улицей Надежды», и выгоним
зависть из дома, и перестанем осуждать других. Немно



гим Бог дает талант упорно идти навстречу радости. Но
и они на пути встречают камни. А легкость оборачивается
эгоизмом.

Сложен мир человека, трудно разобраться в себе.
Труден путь к себе.

* * *

Сыну исполнилось восемнадцать лет. Была зима. Он
ушел в лес с лыжами. Накануне вечером он долго разговаривал
по телефону со своим однокурсником по университету,
который попал в больницу, причем самым
глупым образом: пошел на митинг на площади, стоял,
слушал выступающих, а когда страсти накалились, получил
удар по голове ни за что, ни про что. Сын хотел
навестить пострадавшего товарища.

Тина случайно утром услышала несколько телефонных
фраз и даже хотела сказать что-то о привычке сына
всем всегда сочувствовать и помогать. (А как коснется
самого, так где они, друзья?) Но промолчала, зная, что
через день у сына экзамены, времени свободного нет.

Когда сын стал готовить лыжи, смазывать специальной
мазью, она обрадовалась: подышав зимним лесом,
он лучше подготовится к сессии.

Сын ушел. Прошло несколько часов. Настало время
обеда, потом стало смеркаться. Он не возвращался. Совсем
стемнело на улице, в домах зажглись огни, люди
возвращались с работы. Тина заволновалась, больше
себя успокаивать нельзя. Она стала сосредоточенно
по записной книжке обзванивать всех друзей сына по
школе и по университету. Друзей было не так уж много,
всего несколько человек. Потом звонила всем подряд,
объясняла ситуацию людям, занятым своими делами.
Девять часов прошло, как сын ушел в лес. Всеми силами
она гнала от себя плохие мысли, но они подступали.
В этом лесу регулярно ловят маньяков; а брошенные



одичавшие собаки, сбившиеся в стаи, могут напасть на
человека, на любого встречного.

Тина решила позвонить в милицию. Удивилась,
встретив там вежливость и сочувствие в словах. Такое
понимание усилило ее беспокойство. С ней говорили
спокойно и внимательно, а она путано и нервно объясняла,
что сын, наверное, заблудился в Лосином острове
(название лесного массива).

Тишина в доме нависла и задавила. Хотя бы один
звонок! Чей-нибудь. Но телефон молчал.

Она просидела с телефонной трубкой в руках десять
часов, периодически клала ее на место, чтобы дать
возможность кому-либо позвонить, опять хваталась за
трубку, как за соломинку, и начинала набирать чей-то
номер. Так было легче: говорить, что-то слышать в ответ,
слабо обнадеживающее, от людей далеких и посторонних.


Только бы ни эта тишина, пустота… Она убьет.

Время шло.

Тина вложила в эти страшные часы все свои прошлые
и будущие радости и события, такое ожидание –
это разверзнутое пространство, куда вот-вот упадешь.

Отчаяние...

Время от времени она теряла всякое самообладание,
бросалась на ковер, покрывающий пол, и начинала покатываться
в разные стороны, отключаясь на секунды
от реальности.

В соседних окнах напротив горели огни. А она представляла
его в лесу одного, растерзанного. Где? Как искать?
Больше двух часов в лесу он никогда не катался на
лыжах. День был снежный, морозный.

Время шло к ночи. И она решила снова позвонить в
милицию и потребовать, чтобы стали прочесывать лес
(понимая, что этого делать не будут) – и бросила трубку.
Затем, сделав невероятное усилие над собой, заговорила
вслух: «Он изменил планы, он заехал куда-то, к кому-



то». И уже крикнула: «Он собирался в больницу!» (Но
как связать лес, лыжи и все остальное?)

Тина понимала, что в любом случае сын обязательно
позвонил бы, предупредил ее. Она положила голову
на стол и закрыла глаза.

Никогда еще телефон так предательски не молчал.
Звонить уже было некому.

Когда раздался звонок, Тина бросилась открывать
дверь и увидела на пороге живого сына без лыж, с одними
лыжными палками в руках (он собрался что-то объяснить),
– все вокруг исчезло.

Радость захлестнула, затопила, как волной, все дневные
муки. (Наверно, в этот момент предвосхищение
моря вошло в ее натуру, как единственное Спасение.)

По карте через лес сын задумал выехать к больнице
в другом районе, но заблудился, еле нашел дорогу
и уже под вечер добрался до этой больницы, навестил
все же приятеля. Назад ехал на электричке, потом на
автобусе.

Что тут скажешь? Он надеялся, что мама «не будет
волноваться».

(Детский эгоизм сродни жестокости.)

Тогда у нее и появились первые сединки в волосах.
Хотя все кончилось благополучно, память цепко ухватилась
за то страшное ожидание.

Может потому и радости потом приходили неполные,
расплесканные. Они ведь так легковесны в сравнении
с той глыбой (ожидаем горя), что тогда нависла,
но, во Спасение, Господь отвел.

* * *

Справедливо ли все, что с нами происходит?

Иногда особо жесткие люди борются за свою «справедливость
», они всегда недовольны. Наверно, это от
лукавого.



Есть объективная реальность, подобная морской
упорядоченной стихии, неукротимой, неизменной, никому
не подвластной.

В человеческой природе прекрасно то, что прорывает
рамки усредненности, ограниченности, будничности.

И сколько бы ни «причесывали» обычного человека,
ни связывали, ни направляли по своему усмотрению
сильные мира сего, он ищет «про себя» прорыв, брешь,
и труден путь его. Но не иссякнет источник.

Тина поняла, что устала так жить. Мешает запрятанный
страх, отсюда постоянная тревога, тоска. Пройдет
еще немного времени, и она увидит в себе вместо природного
огня одни черные головешки и пепел.

Страх болезни и связанных с этим мучений и раньше
приходил, давал о себе знать (когда врачи находили
какие-то сбои со здоровьем). Одиночество усилилось,
не хватало невыпрошенного тепла.

Казалось, не так уж и много смысла в этой жизни,
и нужно постоянно сознательно придавать смысл всему
происходящему, без устали работать, отодвигать момент
своей ненужности, играть по правилам жизненного
порядка.

Эта женщина жила чувствами, искала во всем созвучие
своей натуре. В детстве это сочеталось с экзальтированностью,
в юности – с ранимостью, восторженностью,
в зрелости – с сентиментальностью.

Почувствовав, что время вот-вот погасит все надежды,
заведет в биологический тупик, Тина приуныла. Хотелось
найти неординарный выход, обойти надвигающуюся
старость. Куда идти?

Мир вечен, а человеку отведено так мало. Не успел
все осмыслить, понять, прочувствовать – пробил твой
час, один-на-один переступаешь порог жизни.

Люди смертны и нещадно стареют, в то время как
живая природа, умирая, возрождается. Сад, море – это
бесконечное возрождение.



Как не позавидовать природе! Наполненная, весомая
жизнь от весны до зимы. А человек мечется.

Но вот не стало бурлящего живого потока, сверкающих
брызг, все тише, суше ручей. Спохватившись, каждый
глоток пробуешь, не спеша, и дивишься его вкусу,
не замечая горечи. Но и горечь хочется продлить. Душа
неутолима. Иногда кажется, что молодые смотрят на
тебя снисходительно, свысока.

Умерла последняя любовь, а ты отчаянно пытаешься
воскресить саму себя.

* * *

Я в склепе своего одиночества, и свеча моя гаснет.

Сколько бы ни было яркого чужого света вокруг –
мне темно.

Когда моя свеча горела, мне хватало своего света, я
шла и видела смысл во всем, была готова раствориться
в пламени.

Медленно погас свет. Это не страшно, просто темно.
Невыносимо остаться без своего света и пользоваться
чужим светом, проживать чужую жизнь, наблюдаемую,
не свою.

Это не для тех, кто познал яркий костер своей
души.

Возможно, это гордыня. Но я не стану «латать» рвущиеся
отношения, приспосабливаться.

Страсть коротка, незряча, не мудра; прогорит, как
свеча, и опять темно.

Самоуверенные мужчины долго и тупо греются у
огня. А женщине нужен жертвенный сильный огонь,
чтобы сгорали все мелочи, неурядицы и бесконечные
подробности жизни, чтобы искрилась душа.

Море долго хранит тепло, медленно остывает после
лета. Как притягивает его глубина, полная тайн.



Глава девятая

МОЙ БЕЗУМНЫЙ ОСТРОВ ЗАКАТА

Тина, построив квартиру с видом на море и
горы в новом красивом доме, собиралась зажить
по-новому.

В глубине души она по-прежнему неосознанно ждала
от жизни чего-то необыкновенного.

Вначале время тихо крадется – потом обрушится.
(Дачный дом стоял, как исполин, много лет и вдруг
сдал: мох пополз по крыше, трава стала расти прямо
над верандой. Дому плохо одному без жильцов.)

Новая квартира – это подарок судьбы, с ней возвратятся
радости жизни. Тина понимала, что вовсе не случайно
она очутилась здесь, у моря. Бог дал ей земную
благодать, и Тина боялась пропустить его милость.

Остров больших страстей и короткой тоски.

Остров одиночества.

Оно напомнило меня навсегда и стало моей любовью.

Благословенная маленькая земля, я стала твой частицей,

Которую унесет огромное море, сливаясь с горизонтом.

Но я вернусь, что бы пропеть еще раз о том, что я была.

Мой обретенный остров, где я протягиваю руки Вечному покою.

Мой безумный остров Заката, останься во мне.

Тина энергично вошла в роль строителя, вникала
во все мелочи, ходила следом за прорабом, молодым



черноглазым татарином, очень серьезным, но улыбчивым
парнем, который был на несколько лет моложе ее
сына.

Нужно было строить: подбирать персиковые фризелиновые
обои, настенные и половые плитки, закупать
мебель, просматривать каталоги; вместе с
девушкой-дизайнером проектировать кухонную стенку
с открытыми полочками, остеклять лоджию. Квартира
получилась удобная, красивая, светлая и воздушная. В
ней всегда много воздуха и света. Ночью свет уличных
фонарей преломлялся через цветные стекла на просторной
лоджии и стены украшались причудливыми
узорами.

А в окнах стояло море, сливаясь с небом. Рядом с домом
зеленела кипарисовая роща на старом кладбище,
вдали плавные изгибы гор красивую завершали волшебную
панораму.

Горы стоят спокойно и бесстрастно.

Ветер – король в этом городе, и море в окне словно
дышит, выбрасывая на берег пенистый вал. Ветер неутомим.
Он то ласково треплет верхушки кипарисов, собирает
легкие гребешки на морской глади, а то, сорвавшись
с горной вершины, обрушивает сокрушительную
силу движения на все, что прижалось к земле. Не дает
усталого покоя душе.

Море разбушуется, оно тогда еще прекраснее и
недоступнее. Ничем не заглушаемый тяжелый, но мелодичный
рокот волн стоит. Потом море неожиданно
утихомирится по своим неведомым законам. Так и
любовь. Попробуй удержать то нежное, зыбкое, что
было с тобой, и свет шел отовсюду, и благость была
во всем. Прошло – и пустота. Никакие увещевания не
помогут, все равно, что уговаривать ветер, море. Не
смешно ли? Море, ветер, любовь… Все божий промысел,
и страшно подступиться к этому, словa слишком
приблизительны.



Притихнув до полного штиля, море опять сразит
воображение синей прозрачной чистотой и глубиной,
благоуханной свежестью.

Как не любить это воплощение вечной жизни, выражение
смены желаний природы. Как не вздрагивать,
следуя его зову, не откликаться с благодарностью потаенными
струнами души.

Его непостижимое свойство – переходить цветом
глубины в небесную высоту.

Два беспредельных мира никогда не сольются, как
не исчезнет грань мирского и высокого. Горизонт часто
иллюзорно смыкает два пространства.

Но это только кажется.

Глядя, как корабли парят в небе, хочется чуточку
подняться над бытием, над собой, познать восторг полета,
представить на мгновение мир без границ, без
времени, а себя – оторванную от сиюминутных забот и
оков прожитого.

Где-то во втором плане есть другой мир, о нем догадываешься
через сны, через ощущения. Наверно, тот мир
без тревог, без постоянных ограничений, без довлеющего
стимула – борьбы за существование, за глоток воздуха, за
разные блага. Мир величия, изначально отнятый у обитателей
греховно-падшей земли, у приземленных существ.

Испытать полет духа, расставшись со своим бренным
земным телом...

Море спасет и вознесет!

Море приносит высокие фантазии, усыпляет ум, память.


Тина попала во власть моря, вошла в круг одержимости.
Она перевела свою душевную безвыходность в
странную любовь и приверженность к дикой природе,
морской стихии, полной неожиданностей.

Море будоражило ее на несознательном уровне.

Тина была не той женщиной, которая считает оставшиеся
в кармане рубли и начинает усиленно экономить их.



Она с удовольствием все тратила, все меняла – и
вещи, и свои пристрастия, и планы.

Только на побережье она переставала чувствовать
усиливающиеся с годами одиночество, неприкаянность.

Ничто уже не привлекало ее, как раньше, не заслуживало
внимания. Новые вещи, встречи, разговоры –
все это осталось позади.

Только любимое море будоражит. Незримое чувственное
слияние с морем, бурная игра воображаемых
чувств, связанная с тонкими подсознательными ощущениями.


Это иллюзия смысла жизни, иллюзия – остановить
разрушительную силу времени.

Тина научилась манипулировать собственным сознанием,
лишь бы не погрязнуть во этом затягивающем
земном круге, в котором треть жизни занимает приготовление
пищи, а вокруг тебя магазины, рынки, обменные
пункты, вокзалы, свалки.

Комфорт – это достигнутый компромисс с наступательностью
вещей.

Тина направляла свою недюжинную энергию и волю
на поиск необычного, неизведанного еще удовольствия,
заглушая в себе накопившуюся годами неудовлетворенность,
пришедшую за ощущением тщетности желаний,
за прозрением. Оглядываясь назад, она видела детские
надежды, перешедшие в ожидание юности, и зрелость,
когда ожидания исчезли, иссякли. Теперь же они воскресли,
но зыбко, как тонкий ручеек, пробившийся из
земли и упрямо бежавший к реке, чтобы слиться с большим
течением и не пропасть.

Если послушно следовать земному пути, как же прискорбен
этот путь!

Тина обосновалась у моря и с восторгом восприняла
новую жизнь, стараясь замечать только ее красоту. Мечтала
подарить детям и внукам не только квартиру, но и море,
горы, остроконечные верхушки кипарисовой рощи, вдруг



начинавшие раскачиваться по ветру в такт природным
ритмам. Наверно, горы тоже раскачиваются и вздрагивают,
но их жизнь где-то там, недоступно высоко.

Как приятно быть участником другой, неведомой
жизни. Море ворвалось в ее жизнь и затопило прошлое,
как пустыню, как пепелище сгоревшей любви.

Все надо было пройти и испытать, что бы понять,
сколько излишеств принято в мирской среде, сколько
ненужных дел позади, сколько неудачных и бездарных
попыток обрести гармонию между миром и собой. И
вечная тоска по Красоте, выражению гармонии.

А море, доступное всем, так убийственно прекрасно
в своей навсегда сложившейся жизни.

Разукрасив землю памятниками и предметами прошлых
эпох, упиваясь изощренным вещизмом, попав в
информационную паутину, человек все равно примитивен,
не всесилен. Морем он никогда не сможет завладеть.


Люди едут, летят за тысячи километров, чтобы подышать
морем, почувствовать его здоровую энергию,
насладиться созерцанием его абсолютной природной
красоты и гармонии.

Тина, во всем не знающая разумной меры, стала обожествлять
морскую природу. Она все больше отворачивалась
от прописных истин, от быта, в котором, приспособившись,
можно прожить остатки дней спокойно
и приятно. (Но придется в очередной раз вспыхнуть и
огрызнуться в ответ на принижающую попытку кого бы
то ни было приблизиться, внедриться в твое единственное
личное пространство – биологический круг.)

Окружающий мир шероховат, колюч, навязчив.

Но есть спасение – мое море, моя безграничная стихия.


Когда долго плывешь, с каждым взмахом приближаясь
к горизонту – неземному, недосягаемому месту, где
ликующее, бурлящее, несущее в себе жизнь море слива



ется с небесным простором, наджизненным планом, то
начинает казаться, что весь смысл и прожитой, и предстоящей
жизни сокрыт именно в этом слиянии земного
и высокого. И включается душа, и тело становится
легким и послушным, и теплая волна благодати обдает
изнутри, не давая усомниться в реальности происходящего.


И кажется, там, далеко, в недосягаемой вышине, в
легкой струящейся воздушной голубизне едва заметное,
почти невидимое очертание Святого лика. Его искала
душа всегда.

Потому и влечет, и манит, и зовет морская даль.

Потому так призывно море.

И тогда, повернув к берегу, возвращаешься «на землю
». Обычная суетная земля. Берег, усыпанный полуголыми
телами. Суета уходящего дня.

Но то мгновение уже со мной, как маленькая тайна,
которая позовет еще, позовет…

Маленький солнечный полуостров,
перевернувший мою ранимую душу.

Солнечный блеск морских волн,
нахлынувших из бесконечности.

Они разбудили тысячи струн дремавших во мне.

И нежная обезоруживающая музыка
сжимает меня в своих объятьях,

И мир наполнен до краев звуками солнца
и запахом света.

Я познала парадоксы обыденности
и бессмертную логику радости.

Узнавание простых истин пришло слишком поздно,

Секунды удлинились, и время стало осязаемым.

По этим горным тропинкам прошли тысячи ног...

За тысячи неповторимых лет…

И я иду по их следам, но не хочу знать об этом.

Я оберегаю свою жизнь от манящего зова предков,



Но во мне иногда звучат их голоса,

И каждая минута жизни наполнена памятью чувств.

Так трудно с достоинством нести
в себе этот благородный груз.

Блаженство наполненного пути:

В ответе за все и за свое прекрасное имя.

Опять подступает боль расставания с миром,

Который вдруг стал понятен на волне человеческой любви,

Всегда трепетной и беззащитной.

И снова боль: заговорило одиночество и неприкаянность,

Они всегда со мной.

Познать жизнь – без суеты и оглядки.

Еще шаг, хотя бы один…

P



Глава десятая

ПРОЩАНИЕ С КРЫМОМ

Морской берег по вечерам звенел призывными
мелодиями и переливался сверкающим
блеском огней, фонарей, реклам.

Приморский парк. Увешенные разноцветными
гирляндами деревья, как новогодние праздничные
елки, светомузыка, шашлычный запах южной кухни.
Прямые спины и дежурные улыбки вышколенных
юных официантов в черно-белой одежде. Они непринужденно,
шутливо зазывают посетителей, услужливо
предлагают блюда с немыслимыми романтическими
названиями.

Звон монет и шелест купюр – начало всего хорошего
и плохого.

А рядом – его величество Море. Как мощно и изящно
набегают волны, придавая высокий смысл всей этой
изощренной земной суете. Как мягко захлестывают они
неосмысленный сумбур невольных, ненужных эмоций.
Чего в них больше? Невольной грусти или восторга
перед закружившейся каруселью всеобщего недолговечного
веселья и удовольствия от виноградного вина
либо крепкой (как раскинувший ветви сильный платан)
крымской мадеры, так легко низводящих умные головы
в пучину бесшабашной глупости.

И тут же, как легкие птицы, начинают кружить обрывки
воспоминаний, кружить и заманивать в сети прошлого.




Состояние неприкаянности, обманутости: короткая,
полная страсти жизнь над жизнью длинной безликой,
переполненной мелкими и большими обязанностями,
за которыми все радости и потеряны.

Пронеслась, как ураган, непонятная, нежданная любовь
и забрала с собой все, что дала: восторг, новизну,
пронзительную нежность, привязанность, очарованность,
радость приобретения мира. Все безжалостно
низвергнуто, как потоком вешних вод, сметающим на
пути и ценное, и ненужное.

Опустошение терзает, как тупая боль. Приобретения
всегда сменяются потерями. Приобретения бывают
ошибочными – потери реальны. Любовь изменчива.
Она уходит, исчезает, как день, как ночь, как жизнь...

А море всегда возвращается.

Тина стала чувствовать душевную усталость. Мятежная,
неугомонная женщина металась в поисках смысла
и счастья, но сникла, как раненая птица, поняв, что впереди
ждут еще более тяжелые годы, испытание старостью.
И рассчитывать можно в лучшем случает на чье-
то сочувствие.

Упиваться достигнутым? Позади неплохая карьера,
взрослые дети. И воспоминания… много воспоминаний.
Все долги розданы, все сдерживающие узлы и петли
развязаны, распутаны. Но идти больше некуда. Хочется
взлететь над собой, а жизнь катится вниз. Можно
только закрыть глаза и не замечать медленное приближение
мрака. (Как жалки в своей беспомощности старые
люди.)

Но не для всех эта истоптанная до крови колея
жизни!

Желание быть счастливой (когда-то давно) было так
велико, что не нашло равноценного отклика в редких
сокровенных моментах судьбы. По неписанному, но неумолимому
закону к ощущению острого счастья тут же
примешивались совсем другие чувства, они, как деспо



ты, наступали; их много, у них нужно было отвоевывать
свои редкие миги и право быть счастливой.

Все нереализованное загнано в глубину сознания,
чтобы превратиться без всякой причины в медленное,
неисчезающее страдание, в жизнь после жизни.

Странное чувство – неверие, сомнение всегда перехлестнет,
перетянет беззащитную влюбленность.

В любви человек одинок. Но впереди ждет самый
сильный момент одиночества – момент ухода из жизни.

Две непрошенные тайны сторожат жизнь, о них
трудно думать и рассуждать. Они тянутся друг к другу.
Между ними пустота, которую ничем не заполнить.

А море ворвалось!

Море, почему-то глаза добреют и легче становится
дышать при одной мысли о тебе. Поистине, ты божественная
стихия, все в твоей власти.

Море, моя последняя любовь!

Тина не хотела оставаться простой, земной, обыкновенной
женщиной.

Какие однообразные и неотступные эти женские
обязанности: кухня, магазины, рынок, стирки, и много
всяких платежек за коммунальные услуги, за каждый
шаг, а рядом редко работающий лифт, подруги, соседи,
которых словно и нет.

И ради этого сменилось столько ожиданий, столько
грез и надежд.

Все, что раньше казалось восхождением, ступенью,
теперь предстало погоней за химерами.

Полжизни отдано на то, чтобы выглядеть в хорошем
свете перед случайными, по сути чужими, отстраненными
людьми.

(А им, пожалуй, было все равно – равно как и тебе
нет дела до них.)

Рамки жизни стали сужаться.

Ни друзья, ни подруги, ни близкие понять тебя
не захотят, помочь не смогут, потому что у них бремя



своей жизни, круг бытия строго очерчен вокруг каждого.


Жить в своем жалком круге – топтаться на месте.

Разрыв с миром нарастает, как только произойдет
осмысление своего во многом случайного пути.

Тина переживала самый трудный этап своей жизни.
Ощущение добытого многолетним трудом желанного комфорта
соединилось с пониманием скоротечности пути.

Беспомощность перед надвигающейся пустотой. Зачем
тратить оставшиеся силы, ведь противостоять неизбежности
нельзя.

Пустота не наступает, не захватывает, не грозит, не
будоражит. Она хуже: она всегда будет с тобой, в тебе,
безмолвная безликая пустота. Прошлое станет похожим
на застывший муляж.

Я стала наблюдать жизнь, наблюдать себя, видеть в
себе не лучшие перемены и ничему уже не удивляться.

Но если принимать жизнь такой, какая она есть, и
нисколько-нисколько не бороться с ней – это значит
уже не плыть, не тонуть, а болтаться по волнам жизни,
как что-то легкое и пустое.

Уходит все – и боль, и отчаяние, и радость. Все
пройдет. Даже первая любовь вспоминается без волнения,
без грусти, без должного света, словно это было не
со мной.

Чувства, сгорая, оставляют легкий пепел, что они
теперь?

Бессонные ночи – это еще одна бестолковая жизнь.
Частые пробужденья, короткое забытье. Это так похоже
на морские приливы и отливы. Призраки прошлого
всегда со мной, как отказаться от них?

Утром усталое, поблекшее лицо и почему-то чувство
вины.

Сны могут измучить: нелепые картины и нереальные
чувства. Прошлое ли это, будущее ли? Как сквозь
морской песок, в снах пробиваются потоки прошлого,



то бурные, то тихие. Всплеск – и ушли в никуда, как
морские волны.

Тина стала искать общения с морем. Она одушевляла
море, восхищалась им, боготворила его, как все любимое,
избранное.

Сила, красота, вечность, неизменность – это море.
И оно рядом, с тобой, такое исконное, настоящее.

Как притягательно море после мирских слов и забот.
Слова, как птички, прилетают и улетают. Дружеские,
доброжелательные слова, самые приличные – эти
самые холодные и отстраненные («будьте здоровы»,
«будьте счастливы»).

За все радости и удачи предстоит платить немалую
плату – страдание (в этом секрет жизни).

Тина почувствовала горький вкус расплаты.

И тогда она впустила в свою жизнь… море.

Оно ворвалось, смывая все на пути: и мелочные заботы,
и пустословие, и невольные привязанности, и
любовь, и нелюбовь, и крушение всех планов, и бесконечную
надежду.

В сопричастности к морю, в проникновении в морскую
стихию проявилась сполна первобытность ее женской
натуры.

А сколько смысла в нескончаемом морском движении,
в его постоянной изменчивости.

Неотвратимо притягивает море своей энергией и
божественной красотой. Море, как новое дыхание, – и
слабый воспрянет духом.

Земля тоже вначале притягивает. Трудясь до изнеможения,
как ни привязаться к своему клочку земли, не
сказать: «Это мое!». Маленький клочок.

А море великое и не принадлежит никому. В один
миг захватит мятущуюся восхищенную душу и уже не
отпустит. И жить захочется без оглядки, без страха, а
если умереть, то так же легко и естественно, как умирает
свет на морской волне, потеряв луну.



Тина все больше изменялась, все больше уходила
в мир грез, где разумное, логичное – вовсе не главное,
эмоции переполняют, преобладают.

(Нет ничего страшнее душевного хаоса.) Обычные
житейские радости куда-то подевались. Зачем цепляться
за жизнь, в которой нет красоты и любви? Тело теряет
прежние формы, начинает потихоньку увядать.

Остается переход в касту «вчерашних». Но как уйти
от этого ниспадания, уничтожения?

Может, оставляя все на своих местах, обманывая
себя, считать, как милостыню, оставшиеся годы, дни,
часы, минуты… Нет!

Зов (спасительный внутренний голос) тих, но настойчив.
Он над всеми. Так катится камешек, оторвавшийся
от горы. Посторониться житейской грязи и уйти
от разрушения любой ценой. Если каждая жизнь – это
замысел природы, почему столь безобразен и груб ее
финал?

* * *

В средние века люди умели мечтать, не познав еще
разрушительной силы цивилизации. Они давали простор
чудесному, воображаемому, а самую действительность
ценили лишь как подножье небесной мечты.

Мучительна борьба плоти и духа. Отсюда хаос противоречий.
Но у художественных натур это принимает
стройные и величественные формы.

P



Глава одиннадцатая

МОРЕ, МОЕ СПАСЕНИЕ

Тина ушла из своей прошлой жизни. Она неустанно
сочиняла себе жизнь новую и смеялась
над прошлым.

Ее один из поклонников (это было много лет тому
назад) был трудолюбивым целеустремленным парнем,
с отличием окончил ветеринарную академию, поступил
в аспирантуру. Фамилию свою он долго скрывал. Ну уж
и фамилия! Дряхлюшечкин.

Не взирая на свою фамилию, Петя Дряхлюшечкин
упорно шел к своей научной цели: он писал диссертацию
на тему: «Изменения воздушной среды в коровниках
Татарстана».

Но ему то и дело приходилось упорно отстаивать
фамильную честь. На каждом экзамене преподаватели
внимательно осматривали Петю с головы до ног.

– «Дряхлюшечкин? Гм…

– «Да, я Дряхлюшечкин, у нас семь поколений Дряхлюшечкиных,
наш род…»

– «Да, да, – машет рукой доцент Шварцман, – отвечайте,
Дряхлюшечкин».

Девушки, впервые услыхав Петину фамилию, теряли
к нему всякий интерес.

А он старался… Он занимался, как мог, наукой. Но
фамилия его всех дразнила и притягивала всякие курьезы.




Жаркое лето потратил как-то Петя на сборы проб
отходного материала. Он добросовестно собирал в пробирки
навоз в коровниках по разным регионам республики.
(Должен же кто-то и такую работу проделать.)
Все пробирки Петя тщательно упаковал, направляясь в
Москву, и сложил в объемный чемоданчик типа «дипломат
».

В аэропорту г. Казани Петя, проходя проверку, достал
паспорт, подошел к сотрудникам в форме, а свой
чемоданчик поставил неподалеку на пол в углу.

– «Вы Дря…хлу…шач…кин? – по слогам скандировал
его фамилию молодой брюнет с сильным акцентом, подавляя
смех.

– «Я Дряхлюшечкин, – взвился Петя, – и дед мой
был Дряхлюшечкин, и отец мой был Дряхлюшечкин».

– «Ничего нэ имею против, – улыбаясь во весь рот,
пробасил таможенник, – а где ваши вещи?

Петя оглянулся и вздрогнул: чемодана не было.
Пока они разговаривали, кто-то ловко унес тяжелый чемоданчик,
оставленный в углу.

Все, добытые не без усилий, пробы исчезли.

Петя пришел в отчаяние. Пришлось объяснять в
«органах», что было в его чемодане: обычный навоз в
пробирках с наклейками для сугубо научных целей.

И тем не менее, чемодан не вернули. Конечно, обидно.


Петя защитил диссертацию, но уже по другой теме.

Тина запомнила его привычку самоутверждаться,
доказывать всем, что ты не хуже других.

Такой муж утомил бы ее быстро и навсегда, хотя парень
был симпатичный.

* * *

В юности Тина ждала от жизни многого, отнюдь
не приземленного. Такой она и осталась – «не от мира



сего», потому и восприняла «кризис возраста» болезненно.


Желание самоутверждаться, получать от жизни как
можно больше благ отошло в прошлое. Многое стало
казаться не обязательным, не главным, а всякие события,
в том числе долгожданные, – нагромождением случайностей.


Выражение ее лица выдавало глубокую усталость и
разочарование.

На второй план ушли бесконечные иллюзии и ожидание
чего-то нового, свежего (библейское – «суета
сует»).

Никто уже не волнует душу, не сможет вызвать трепетный
восторг, как неожиданно случалось раньше.

Тина, такая чуткая, когда-то с волнением воспринимала
самое обыденное, до обморока волновалась на
экзаменах в институте. У нее легко выступали слезы
в кино, театре (лицедейство, отражение жизни, игра
чувств).

Теперь, когда постепенно эмоции улеглись, остыли,
память избирательно приносит отдельные воспоминания,
чередой проходят то горестные, то радостные картины
и слегка волнуют, как легкий бриз.

Пронзительные воспоминания моментов счастья
все реже, смутнее, все менее ощутимы. Самые хорошие,
проникновенные слова кажутся поверхностными,
ненужными, как попытка сломить глухоту.

Все нужнее чистый воздух, хвойные деревья, прохлада
маленькой реки. Все милее не человеческое, а дикое,
природное.

Разве не удивительна привязанность многих к своим
прирученным и не в меру заласканным животным –
кошкам, собакам, попугаям, лошадям? Таким образом
человек тоже отступает в природу.

Море! Это другая жизнь, это воплощение прелести
природы. Море это свой путь, свой уход, красивый уход.



По одной земле ходят и великие, и юродивые (возможно,
великие юродивые). Есть люди особой касты,
но только они сами знают об этом.

Море для таких – необычных, сильных духом, неуспокоенных,
непокорных.

Слабые довольствуются земными благами, берег по-
своему расставил сети для них: аквапарки, кафе, карусели,
супермаркеты, игровые автоматы. И везде звон
монет.

Есть мир иной: замкнутый, неизведанный, непонятный.
Море напоминает о нем. Катятся волны, манят, зовут
в неведомые дали.

Красивая тайна природы.

Море – это спасение от жизни, погребенной под
грузом обыденности и вещизма.

Когда в наше искаженное мнимым социализмом общество
вторгся новоявленный капитализм, деньги стали
править миром (раньше правили хитрые слова).

Даже климат стал меняться.

А мода стала юной, дерзкой.

Тина искала, но не находила себе места в этой изменившейся
жизни. Она не могла однажды понять: та
энергичная красивая смуглая зеленоглазая женщина
осталась далеко позади – живет другая женщина, по-
своему мятежная, со своими запоздалыми требованиями
к миру.

Тина «заболела» морем, не найдя другого выхода
своим эмоциям, испепеляющим ее.

Перед этим особым, живым, движимым пространством
все обретало долгожданный смысл. Море будоражит,
оно не терпит заурядного отношения к себе: слишком
высоко его напряжение, слишком велика глубина.

Посвященным оно приносит новую жизнь. Море
слилось в ее сознании с тем последним Мигом… Вся
человеческая жизнь кажется лишь постепенным приготовлением
к нему.



Тяга к морю, как к наслаждению и спасению, к жизненной
гармонии, переросла в болезненное томительное
чувство.

Эта стихия, непостижимая по мощи, таящая в себе,
блаженство, захватывает навсегда. Море преисполнено
совершенства.

Да, мало ли к чему может привязаться постепенно
опустошаемый человек! А море – это дыхание и выражение
самой природы. Круг жизни сужается. Огромный
мир человеческих страстей может в одночасье показаться
ненужным. Исчезло упоение новизной – и мир
слишком узнаваем.

Познай мучительный восторг разрыва с замкнутым
кругом бытия.

(Кто-нибудь прокричал о ничтожности жизненного
финала?)

Я не хочу медленно сгибаться под тяжестью неизбежности,
как свернется пожухлый лист ненастной осенью.


Много слов на свете, но все бессильны, обходят самое
главное. Куда мы уходим навсегда?

Зачем эти вопросы?

Рядом дышит море, преисполненный особого обаяния
исполин.

Морская стихия легко проникает в сознание, становится
физически необходимым ощущением.

Одиночество необходимо, как верный попутчик на
пути к морю.

Жизнь на закате приобретает незнакомый раньше
привкус. Тина жила не у моря, а по морю, по солнцу, по
ветру и дождю. Море стояло в ее глазах даже зимой в
городе.

Море стало властелином судьбы. Эта тайна запрятана
глубоко в подсознании. О чем бы ни говорили вокруг,
Тина никого не слушала, она знала, что ее больше
не заманить в тесный угол житейских обстоятельств, у



нее (у одной) есть море, а с ним – свобода. Теперь душа
ее свободна от вещественного, материального, и земные
законы над ней не властны. Жизнь исчисляется секундами,
мигами, а дальше – свобода, слияние с морем.
Куда мы уходим?

Для сильных, посвященных есть один путь – это обретение
себя в тот миг, когда душа уже не болит… и тихо
прощается.

Иногда кажется, что человеческие судьбы сведены
до вариаций на тему «жизнь».

Надо готовиться в последний путь.

Море ждет.

Море, как музыка природы, его не замечаешь. Оно
возносет высоко и тут же низвергнет ниц, не дав опомниться,
заберет навсегда.

Кто способен услышать море, познав горькую сладость
и изменчивость всех земных чувств, тот захочет,
отбросив это тяжкое бремя, навсегда устремиться в
морскую даль, в никуда.

P



Глава двенадцатая

МОРСКИЕ ТАЙНЫ

«У вас были в роду онкологические больные?
»

Вопрос застал врасплох. Врач не стал
повторять его, устало-равнодушно глядя поверх очков.

Не в силах больше ждать и думать, что диагноз
окончательно подтвердится, Тина мигом собрала свой
маленький серо-голубой дорожный чемодан на колесиках,
купила билет до города Симферополя и села в
поезд.

Дорога знакомая до смешного, даже проводники
попадаются «свои», те, что не раз ее сопровождали.
Раньше это радовало, теперь все превратилось в тягучую
пытку: невкусный чай, настырные таможенники,
пустые дорожные разговоры попутчиков, духота.

Это была дорога в один конец. В Симферополе Тина
взяла такси и поехала на побережье. Через час вошла в
свою квартиру. Заждалась...

Взгляд равнодушно скользнул по запылившейся за
несколько месяцев мебели.

Тина посмотрела на телефон, села в кресло и стала
ждать…

Вечер не хотел приближаться. Но вот горы обозначились
четче, море сливается с небом, в густых сумерках
зажглись огни пароходов на морской глади. Так
всегда бывало.



Весь запас воли, что она скопила и упрямо несла в
себе – этот единственно стoящий багаж – нужно взять с
собой. Тина встала и сказала без слов: «Пора!».

И вдруг по-прежнему, по-женски засуетилась, забегала
по квартире, захлопала дверками шкафов, выбирая
одежду, пугаясь нелепости случая.

Тина открыла зеркальный шкаф, где висели ее нарядные
летние платья и сарафаны, а рядом светлые
брюки и шорты – много всяких радостных вещичек… и
задохнулась.

Гнетущую тишину прервал налетевший ветер за
окном. Она приоткрыла раму, и морской неподражаемый
южный шум мягко ворвался в комнату.

Море, долгожданное, ты опять со мной!

Всю жизнь Тина боялась одиночества и в то же время
не умела долго быть вместе. Она не привыкла к прочной
упряжке.

Один-на-один мы встречаем беду, переживаем главное
и уходим…

«Только бы не стать обузой, – эту здравую мысль
Тина приготовила давно, как оружие.

И хорошо, что привыкла к одиночеству, не надо подпорок
ни добрых, ни злых.

Голова немного кружится, как бывало перед трудным
экзаменом, но дух готов к полету. И гордость собой
– вот, пожалуй, самый ценный жизненный багаж.

Маленькая записка. Тина всегда писала записки сама
себе, чтобы не забыть что-то сделать, купить или кому-
либо позвонить.

«Надо написать обязательно», – вспомнила она. И своим
круглым детским, почти каллиграфическим почерком
она медленно вывела несколько слов для тех, кого любила:

«Только поймите меня и не жалейте, так будет всем
лучше. Мне хорошо». (Знакомые слова.)

Хотела добавить слова любви, вдруг обострившейся
до спазмов в груди, но не смогла. Быть может написать



«Встретимся на небесах», как говорят католики? Красиво
– испугалась позерства.

Записку подсунула под телефон. Все. Теперь пора.
Все документы лежали рядом с запиской. Дверь закрыла,
ключи положила в карман белой блузки. Никаких
вещей с собой. (Впервые в жизни!)

Спустившись по ступенькам с шестого этажа, не доверяя
лифту, она вначале медленно, затем ускоряя шаг,
направилась по дороге, ведущей к морю, настолько хоженой
и знакомой, что услыхала сочувственный и укоризненный
шепот кипарисов.

Ночь темная и высокая ласково покрыла притихшие
дома, величавые горы и вздыхающее море.

Какие строгие и проницательные звезды, как очи
матери…

Вот для какого момента закалялся характер, чтобы
пришла эта решимость.

Оглянуться – это перечеркнуть себя.

Тина побежала вниз по кипарисовой аллее, потом
через улицу. Сердце и без того гулко билось, теперь совсем
задохнулось. Она бежала по темной безлюдной
улице, обогнув рынок. Время от времени кто-то попадался,
бредя навстречу или мимо, но сознание почти не
фиксировало ничего.

И когда запахло морем, Тина, изнеможденная бегом,
совсем задохнулась, но теперь от счастья: цель близка.
Стало легко.

Глядя, в морскую даль, она вдруг представила (для контраста),
зимнее московское свинцовое небо, закрытое тяжелыми
влажными облаками, увидела корявую лестничную
клетку с выбитыми плитками, исписанные глупыми словами,
покрашенные темно-зеленой краской, местами облупившиеся
стены. Всегда тяжелые авоськи, оттягивающие
руки. Неудобная обувь. Лай собак из соседних квартир.

Представила – и вздрогнула от осознания своего последнего
порыва.



Все годы хотелось прорваться, раздвинуть рамки серых
дней, отбросить всякую тревогу о близких, снять
усталость, как надоевшую старую одежду.

Спасало воспоминание о море, о его свежести и наготе,
о его чудной способности оживлять, окрылять,
умиротворять.

В большом городе опасность всегда подстерегает, и
страх всегда с тобой. Одного взгляда из окна на соседнюю
пятиэтажку хватало, чтобы почувствовать себя в
клетке. Хотелось сбежать.

И Тина цепко схватилась тогда за последнюю надежду:
она уходит к морю. Из тесной, избитой жизни – в
новую, захватывающую жизнь. Казалось, неожиданное
событие вот-вот должно ворваться в жизнь. Казалось…
Но круг замкнулся. Думать, распрямляясь, можно только
о самом главном – о море.

«Только бы не стать обузой», – сколько раз эта мысль
стучалась в сердце. Перед глазами мелькнула больничная
палата и череда бессонных ночей…

Сняв легкую одежду и бросив ее на гальку, она осталась
в одном купальнике (любимом, небесно-голубом)
и тут же ринулась к воде, стараясь ни секунды не медлить,
не впустить в сознание и капли сомнения.

Напряженность, переходящая в одержимость.

Она поплыла быстро, мощно, в диком восторге.

Плыть легко и не страшно.

Сердце стало успокаиваться.

Лунная дорожка, спасительно пробежавшая по воде,
осенила неземной красотой эти последние минуты неожиданного
счастья.

Тина плыла, плыла, плыла…

Берег и горизонт стали медленно отходить друг от
друга, небо растворилось в море, берег сгинул с его
дневной, а теперь ночной гламурной накипью. Осталось
только море… море… море. И она превратилась в
его маленькую частицу.



Красота ночного морского простора, уже не привязанного
к земле, берег остался далеко позади.

Ослабевающее сознание.

Боль в мышцах.

Сердце захолонуло.

А вокруг уже ничего не было, кроме бесконечного
моря и бескрайнего ночного неба.

Все! Какой вдруг мощный прилив душевных сил.
Как гулко бьется сердце. Как ласково темнота скрыла
все и сняла сомнения. Какая гармония ночного моря с
призывной лунной дорожкой.

Страх совсем исчез, восторг утих, душа умолкла.

Все подернулось дымкой…

Ее отчаянная, беспокойная женская природа слилась
с величием морской стихии. Так нечаянный, непохожий
на другие звук поглощается веками устоявшейся
гармонией мира.

Кто-то тихо позвал ее… без голоса, без мирских
слов…

Горний голос…

К нему она простирала руки в минуты отчаяния, когда
теряла близких, когда уходили отец и мать и тот, чье
имя она старалась не произносить.

И она в последнем порыве ринулась навстречу этому
зову.

Это была уже не та своенравная Тина, а уносящаяся
частица земного.

И тут, как всегда бывало в горькие минуты, детство
распахнуло свои тонкие доверчивые руки.

Нездешней печалью откликнулась душа…

Это последнее.

Над ночным морем взвилась еще одна белоснежная
чайка.

* * *



Он весь вечер сидел один за бутылкой любимого ею
«Каберне», потом пил водку, но беспокойство усилилось.
Обуреваемый тревогой, забыв о сне, он стал метаться по
квартире, включал и выключал телевизор, и наконец, быстро
переоделся и быстрым шагом направился к морю.

На побережье еще бродили нарядные пары, окна
маленьких кафе светились.

Музыка громкая, бравурная заглушала нежные мелодии,
хотя ночью даже веселые мелодии рождают
грусть.

Он шел, жадно вглядываясь в лица встречных прохожих.


Но никто не обернулся, не посмотрел в след, не шагнул
навстречу.

Беспокойство усилилось до отчаяния. В какой-то
момент он почувствовал, что Она где-то близко, совсем
рядом. И никогда раньше за много лет не было такого
жгучего желания прикоснуться к ее рукам, заглянуть в
изменчивые каре-зеленые глаза, схватить в охапку и задохнуться
в темно-каштановых волосах.

Тупая душевная боль. Холодное онемение от жуткого
предчувствия разлилось по всему телу, от мысли, что
ее уже не будет никогда.

Другие женщины сейчас казались ненатуральными
манекенами.

Обо всем случившемся он узнал спустя много дней.

А город привык, что море каждым летом уносит несколько
жизней.

* * *



Прощай, любимая!

Твой голос, срывающийся в минуты любви, останется со
мною в шуме ветра.

Твои распахнутые зеленые глаза отдадут мне последнюю
нежность, скрываясь и таясь в морской глубине.

Я не смогу уже никогда прикоснуться к твоей смуглой
коже, сжимая в объятиях лишь воспоминания в те бессонные
часы, когда почувствую сполна горький вкус одиночества.

Твое лицо всегда мне будет чудиться в лунном свете, качающемся
на волне и убегающем дразнящей лунной дорожкой.

Прости, любимая, я хочу забыть эту боль, но твой взор
мне чудится повсюду.

И прислушиваясь в ночи, я вдруг слышу твой плач, или
глупый любовный лепет, или тихий смех.

Во всех женщинах я жадно ищу твои черты, но не нахожу
тебя.

Ты ушла…

Море унесло тебя в последнем безумном порыве.

Я мучительно представляю твой страх и отчаяние, но
и ту детскую решимость, с которой ты сделала последний
шаг.

Ты!

* * *

Утром на берегу первые купальщики нашли одежду
женщины. В единственном кармане была связка ключей,
записка с номером московского телефона и сложенный
вчетверо листок. Несколько стихотворных строк.
Тина написала их, сидя в квартире, мучаясь ожиданием
темноты. За день до отъезда из Москвы она узнала, что
потеряла старшего брата. (Он жил в другом городе, на
похороны она не успела.) Это прозвучало как последний
звонок. Жребий брошен.



В душе моей звонят колокола

Трагически и так призывно…

И почему-то детство стоит в глазах.

Мой брат с летящим именем – Виталий

Бежит ко мне, спешит всегда помочь:

То отогнать шмеля или осу,

То встать с коленок поцарапанных.

Вот руку протянул, помог залезть на грушу.

Апрель, и воздух нежен и пахуч.

Тайком от мамы мы уходим в лес.

А там березы, наполненные соком,

Нас ждут, как первая любовь.

Бывает в мире что-либо вкуснее

Кристальных капелек, бегущих по стволу?

Все радости – природы щедрый дар.

(О, суррогаты поздних лет!)

От детства до ухода в тайный мир

Глубокая, как пропасть, узкая дорога…

И наши восхожденья,

И рушащие веру камни зла,

И гонки за манящим гулким эхом…

Все это суждено пройти.

Все испытать дано,

Но не дано достичь вершин.

Как не дано остановиться, оглянуться

И застыть, как горная скала.

Уходим навсегда, как путники…

Земля нас принимает.

И только память, как живая,

Блуждает по ночам: то озаряет,

А то с усмешкой говорит душе,

Что здесь мы гости и далек наш путь.



ПЕСНЬ О МОРЕ

Благословенное море, нет конца твоим трепетным
волнам. Ты рождаешь новую жизнь и уносишь ее.

Сколько судеб связано с тобой. Сколько у твоих волн
высказано, выкрикнуто, выплакано.

Сколько слов любви и ненависти поглотил твой глубокий
рокот, заглушающий боль.

Скольких безумцев остановила и усыпила твоя ласковая
жуть.

Сколько вздохов слилось с твоим дыханием, с твоей
сладостной мелодией.

Сколько путников остановились перед тобой, забыв
о дороге, о невзгодах, дав свободу истомившейся душе.
И сердца их бились в лад с твоей волной, с ритмом бессмертия.
Познав на твоем берегу восхищение миром,
упиваясь солнечными восходами и грустными закатами,
многие открывали в себе бездну непознанных чувств,
открывали себя.

Кажется, море уносится в тот край, где все великие
истоки, в обетованную даль, а потом бежит обратно на
помощь, на радость слабым и сильным.

Как ни прост человек, как ни слаб духом, в нем голосом
природы однажды заговорит величие.



ЭПИЛОГ

Сидя у пылающего камина в старом доме, я часто
просматриваю записи, дневники, фотографии необычной
женщины по имени Тина.

Мне всегда жутко-радостно от присутствия другой,
такой искрящейся души. Радостно от того, что мир
моего дома обретен от света и тепла, от неизъяснимой
прелести женского начала этой маленькой, смешной и
неутолимой «жрицы» любви и красоты.

Я с волнением перечитываю ее искренние стихи,
обращенные к ней же самой, и поражаюсь ее несломленному
– в устоявшейся тверди жизненных законов –
пронзительному желанию парить над реальностью
этого мира, творить даже в самой малости дел и исступленно
ждать неземной любви, когда и время уж давно
ушло.

Я, понимаю, что та своевольная Тина осталась во
мне, и берегу ее мятежную душу, не переставая удивляться
силе жизни, неповторимости мгновений.



СОДЕРЖАНИЕ

Три женщины
Криминально-психологический этюд


Глава 1. Рассказ о необыкновенной женщине
и странном
Глава 2. Чужая душа –
Глава 3.
Глава 4.
Глава 5. Обыски, допросы,
Глава 6. Из дневников
Глава 7. О чем думает
Глава 8. Анастасия, Виктор и Тамара.................................................52

Глава 9. Ночь длинною в
Глава 10. Необычный
Глава 11. А что
Глава 12. Следствие зашло в
Глава 13.
Глава 14. Классики
Глава 15. Наедине с
Глава 16. О Женщине – с
Глава 17. Удачу надо
Глава 18. Удар в
Глава 19. Черная
Глава 20. Рассказ главных свидетелей..............................................125

Глава 21.
Глава 22. Дикая
Глава 23. Зверь сидит в
Глава 24. Господь путь нечестивцых извращает.............................141

Глава 25. Не
Глава 26.
Глава 27. Неразгаданная тайна. Ни о чем…(от автора)............... 155

Глава 28. Бессонница: да женщина ли я?..........................................162

Глава 29.
Глава 30. Животворящий
Глава 31. Радость светлой


Забери меня, море
Лирическая повесть

Дань высокому слову (вместо пролога)....................................4

Глава 1. Женщина, дом, сад......................................................10

Глава 2. Куда уходит
Глава 3. «Непуть» или поимейте совесть...............................44

Глава 4.
Глава 5. Немецкий
Глава 6. Город у
Глава 7. Что это
Глава 8. Будни и
Глава 9. Мой безумный остров заката..................................108

Глава 10. Прощание с Крымом..............................................115

Глава 11. Море, мое спасение................................................121

Глава 12. Морские тайны. Песнь о море..............................127