Беседы со сталиным

75-летию Великой Победы советского народа
во главе с Иосифом Сталиным над фашизмом,
который снова потихонечку начинает поднимать голову,
очевидно, для того чтобы появился снова Сталин


К читателю

В этой книге излагаются основы такого явления, как сталинизм, его сути; с данной точки зрения это Библия Сталинизма. Не надо думать, что это какое-то чрезмерно уникальное явление. Сталин есть в каждом из нас,  и это умение стоять за себя и на своем, стремление утвердить именно свое мнение, намерение, действие как свою волю каждый в себе, имея, очень ценит. Поэтому — конечно, это далеко не единственная обвораживающее свойство сталинизма, для тяги к нему и даже восхищения им есть еще целый ряд причин — сталинизм и столь притягателен. История знает немало Сталинов — один из них введен в структуру книги, это Тимур, — но только гигантское человечище Сталин, словно вобрав из истории мощь и опыт многих других  своих предшественников и даже ровесников (имеется в виду, допустим, Гитлер или Мао Цзэдун), себе подобных, стал тем, кем был, — Отцом народов. Да, да, это именно так. Ибо именно при нем все народы СССР получили свои театры и библиотеки, университеты, издательства, всеобщую образованность и так далее. Поразительно, но он был, в нашем понимании, вождем народов даже и потому, что брал на себя немыслимое — переселение народов, дабы уберечь их от бесчестия стать союзниками оккупантов  и получить еще большее возмездие за предательство Родины! К сожалению (мы сожалеем, конечно, из реалий сегодняшнего дня), этот человек не планировал захват мира — а так ли? может, планировал, но Гитлер, а точнее, мировой империализм слишком рано напал? — иначе б мир непременно стал совсем иным. А заодно и человеки в его мире!
Гитлер после окончания войны планировал государство всеобщего примирения, Сталин хотел того же… Это был Гений системной власти, единственная пока в истории фигура, которая, если б ему дали власть над Миром, заставила бы Мир жить так, как он, Сталин, считал единственно правильным. С этой точки зрения, он был  даже больше чем гений, он был Гением из гениев.
Сталин развивал свой социализм (термин, который многие понимают по-разному, очень часто почему-то путая его с изобилием потребления), и для времени, в котором он задуманное осуществлял, он шел единственно возможным путем, при этом в главном этот Величайший Титан был абсолютно прав, заставляя жестоко и результативно людей трудиться и учиться — для большинства это единственный путь — для подлинного развития их духа. И идея социализма позволила ему мощно рвануть Россию, небывало рвануть! И тот, кто говорит о слабом потенциале социализма, просто смешон. Хотя чего тут смеяться. В этом смысле меня поражает вообще сущность большинства людей, совершенно не имеющих своих идей и даже оценок и лишь подхватывающих обрывки чужих мыслей! Вам ли судить?! Прошу Вас, сначала попробуйте самостоятельно мыслить, добейтесь в размышлении хотя бы одного собственного суждения, почувствуйте истинное окрыление духа от этого! Ведь, как говорил А. Шопенгауэр, критикуя и даже ругая Г. В. Ф. Гегеля: «Самостоятельность суждений — привилегия немногих, остальными руководят авторитет и пример…» И не так ли и с Вами? Спросите честно себя об этом! И задумывались ли Вы тем более над тем, что своего суждения еще очень мало — особенно сегодня! уже! — а надо  учиться думать не так, как все сейчас, а так, как все будут думать через тридцать, пятьдесят  и даже сто лет! Вот что важно! И именно это самое сложное! Надо думать так сегодня, чтобы эти тридцать или пятьдесят лет у человека вообще были!.. Только истина —сейчас и немедленно! — это может гарантировать, и ничто иное! А истина эта пока явно в том, что именно сталинский социализм — путь к социализму и обществу социальной справедливости, а не все более усиливающегося антагонизма! — победил фашизм (высший эгоизм и бесчеловечие!) всей Европы с ее высоченной индустриализацией, мало того, уже через пятнадцать лет, несмотря на страшную разруху и гибель стольких прекрасных мужчин в жуткой войне,  общество, пытавшееся построить эту самую обетованную справедливость, запустило человека в космос! И во всем этом прежде всего Иосиф Сталин!
Сталин когда-то говорил, что гибель человека — это трагедия, гибель тысяч людей — статистика. Отсюда некоторые делают вывод, что ‘данная реплика — наряду с пальцем, опущенным в воду и вытащенным оттуда, при этом не сотворившим с водой ничего, — его целевая установка, хотя на самом деле, и это надо четко понимать, ни один властитель не рассуждает ни о каких жертвах без конкретной цели, важной в целом для его народа. Дело в том, что И. Сталин очень много читал, при этом он явно нередко пользовался, причем не слишком критически, — это свойственно даже очень мощным мыслителям, ибо чрезвычайно отточенная формулировка пленит! — мыслями выдающихся умов, лишь слегка преображая их. Очевидно, и здесь он всего лишь чуть перефразировал известную фразу И. В. Гете, который вроде как очень гуманно писал, что разорение крестьянского двора — это трагедия, а гибель Отечества — пустая фраза. Но сказанное сейчас лишь красиво звучит, а на самом деле в жизни все не совсем так, и крестьянин с разоренным имением при наличии мощного, развивающегося отечества всегда получит страховку или компенсацию, чтобы восстановиться, но вряд ли он сможет вообще жить, если его родина будет раздавлена, то есть никакое благополучие никакого крестьянина — да и всякого гражданина! — невозможно, когда к гибели в целом идет его Отечество. Человек лишь тогда развивается подлинно и может быть счастлив, когда подлинно развиваются хотя бы те, кто возле него. А еще лучше, если подлинно развивается в целом государство, общество… Впрочем, об этом будет еще сказано много впереди.



























Таинственная встреча и
ДИАЛОГ  ПЕРВЫЙ

Как все-таки таинственен этот Мир! Этого никак не могло произойти, но ведь это произошло! Каким образом? То, что невозможно, и вдруг состоялось! Для меня это до сих пор загадка. Эта странная мистическая встреча. Или все мне только привиделось? Нет-нет, это было! Было!.. Он стоял как-то необычно, что ли, невысокий, подтянутый, но чуть сутулый, чем-то он крайне поразил меня, и я долго, осторожно разглядывая его, пытался понять: так что же в нем особенного? Что так приковало меня к нему? Мне было удобно его разглядывать, ибо и он был очень занят тем же, но в отличие от меня, он тщательно изучал двойников Сталина и Ленина, стоящих в этот раз только вдвоем, хотя обычно этих двойников здесь, у Красной площади Москвы, трудилось тогда, в то время перемен, кажется, несколько.
Наконец он отошел от двойников и неторопливо пошел в сторону Красной площади, я последовал за ним. Я вдруг почувствовал, что он непременно подойдет к Мавзолею, что там что-то я смогу понять. Но что?
Незнакомец и вправду подошел к Мавзолею как можно ближе, но простоял тут только миг и сразу двинулся вправо, остановившись ровно на линии с бюстом Сталина. Здесь он стоял довольно-таки долго, казалось бы, молча. Я приблизился незаметно к нему — благо здесь всегда снует множество людей — и тут вдруг явственно услышал: «Подлец! Подлец! Он сам не знает, что делает!» «Наверное, у человека личные проблемы?» — тут подумал я и решил прекратить свое глупое любопытство. Но оторваться от человека я почему-то никак не мог и так и застыл возле, тоже разглядывая бюст Вождя народов, свинцово застывший вдалеке.
— Я знал Сталина еще с самого детства, — тут вдруг изрек незнакомец и обернулся ко мне. Я поначалу застыл, мне показалось, что я ослышался, мне показалось, что это не со мной вообще разговаривают, но человек сверлил небольшими глазками именно меня. — Да, да, я тебе говорю, ибо вижу, что ты в состоянии понять меня. Я говорю правду, я знал Сталина еще маленьким…
— Но как это возможно? — только и пролепетал я,  с каким-то ознобом разглядывая рысьи, с таинственной желтизной глазки.
— В этом Мире нет ничего невозможного, уверяю тебя, — продолжил незнакомец. — Хотите проверить?
— Но как я это смогу?
— Проверить истину всегда  просто.
— Мне казалось, что истина-то и как раз наиболее сложна… для человека…
— Нет, истина проста, и всякий узнает ее сразу, для этого всего лишь надо истину хорошо сформулировать. Формулировка становится ключом, который вскрывает истину в вас.
— Но как вы мне сформулируете, что вы знали и знаете Сталина лично, да еще и с детства, когда Вам с виду не более сорока-пятидесяти лет?
— Я знал не только его, а еще очень многих таких же: Кира Великого и Дария, Ассурбанипала и Навуходоносора, Рамзеса и Хеопса, Чингисхана и Тимура, Будду, Конфуция…
— И тогда, конечно, и Христа? — тут вырвалось из меня.
— Ты сказал! — вдруг тихо произнес этот человек и вперился в меня, мне стало трудно дышать. — Впрочем, чтобы ты поверил, я начну с простого, я расскажу то, о чем мы часто разговаривали со Сталиным. О, поверь, ты многого не знаешь, а то, что написано про него, так это ерунда. Кругом не историки, кругом ничтожные политики и ничтожество политиков. Пойдемте, пойдемте, молодой человек, прогуляемся по Александровскому саду… — И незнакомый человек, с царской легкостью переходящий с «ты» на «вы», чуть приобнял меня и повел к Историческому музею. Меня поразило при этом то, что я иду с ним, иду, потому что явно не могу не идти.
— Однажды он спросил меня: что, никак не терпится узнать, что это я читаю и подписываю сейчас? — так начал свою первую историю незнакомец.
— Список, — ответил я ему.
— Догадлив, список. Я знаю, как ты догадался, я вычеркивал только построчно, не так ли? И делал порою отметки построчно… Пометки тех, которых пока…
— Но зачем вы это делаете? — тогда я спросил его.
— Что? Казню и милую? Или то, что лично смотрю и подписываю?
Этот вопрос меня тогда очень поразил, я не сразу понял его. А поняв, тотчас сообразил, что он на него многажды уже отвечал… наверное, самому себе, возможно, кому-то из близких, обосновывая свою правоту.
— Да, я могу не смотреть и не подписывать, но тогда убьют людей гораздо больше, вспомните Францию и гильотину. Убьют люди друг друга гораздо больше и тогда, когда я просто проведу все эти дела через Верховный Совет законом. Ты же не сомневаешься, да, что я смогу это сделать? Поэтому приходиться лично… Даже подпись ставить, а ведь я мог бы и могу и без подписи это делать, я мог бы все делать так, что потом бы и не нашлось документов, кто казнил этих… — И он махнул небрежно на список. — И не будет на мне вины юридически, а я ее хочу, понимаешь?
— Нет. Зачем?
— Потом, — снова небрежно махнул он. — Сначала ответь мне на один вопрос: почему после всех революций революционеры начинают убивать друг друга?
— Делят власть…
— Делят власть?! Это неправильно, на самом деле надо сказать, они делят то, что не хотят ни с кем делить! Делят неделимое! Но и это не ответ. На самом деле ответ намного проще, но и глубже. И он в том, что никто из них не может сделать то, что обещал, подняв голодных людей на бунт. Лидеры революций не могут дать ни свободу, ни братство, ни равенство, а это значит, что те люди, та толпа, которая уже обагрила свои руки кровью, теперь убьет их, тех, кто обещал и призвал обещаниями, но не дал! Поэтому надо искать виновных в пробуксовке достижений революции. И именно это закон. А не власть как таковая. В такие времена власти нет, ибо какая власть во время разрухи и сумятицы; власть появляется только тогда, когда появляется порядок… власть появляется тогда, когда большая часть тех людей, которая зверствовала в бунте, перебьет друг друга, ибо остановить таких крайне сложно, а уж строить светлое общество руками убийц вообще почти невозможно… Их не привести даже к порядку, если не перебить половину… И именно это закон всех революций, и Ленин знал это, он изучал это, знаю и я, знает и Гитлер, и все такие, как мы… Мы это часто знаем даже, не читая про это, знаем, просто это чувствуя всей шкурой, как волки, как голодные волки… Мне, в сущности, без разницы, кого сейчас казнить, мне главное напугать тех, кто мне истинно нужны… Впрочем, я вру тебе, я знаю, кого надо бы спасти, несмотря на вину, но расскажу об этом чуть позже. Единственное, запомни, я не казню из зависти — чего завидовать тем, кого я убью или могу убить! А ты знаешь, скольких людей мне подсовывают из зависти просто, из обиды старой? Если их всех… О-о!.. Но я сам таких завистников в список… Завистники обычно очень ничтожны. Но и это только одна сторона… Многие, если их сейчас не убить, убьют еще больше, ибо я за всем уследить не способен, и это тоже важно. А мне работники нужны в Сибири, на канале, да всюду. Рабы нужны, ибо нет денег! Экономику не обхитришь, она у людей очень жестока, она и есть самая жестокость.
— Ну а зачем крестьян, зачем… попов…Они что, разве опасны?!.
— Ты не спеши, не все сразу, дойдет речь и до них. Так вот, я тебе скажу, я не могу изменить закон революции, ибо внутри него законы людей, их сути, понимаешь? Если я этого не учту, то не то что убьют меня — я не очень этого и боюсь, —  просто революция заметно удлинится, и жертв будет еще больше! Крови еще! А потом еще оккупанты придут, воспользовавшись этим, как Польша когда-то, будут все грабить… Почему вы все не учите и не учитесь из истории, на истории и критикуете меня? Только меня?! Нехорошо, недальновидно, непоследовательно, глупо. Учитесь лучше! Ленин учился, он все это знал.
— Но тогда зачем сделал революцию, если для этого надо столько крови?
— А сколько б убила война, которую мы остановили, кто это сравнивал? Сколько? Ведь никто никогда не сравнивал. Я тебе говорю, что бывают и мирные времена, когда гибнет людей больше, чем во время войн. Попомни эти мои слова…
—М-да… Это происходит сей…
— Так кто тут гуманист? Люди себя сами убивают гораздо больше, чем их кто-то, а почему? Ты знаешь? Нет, ты ничего не знаешь! Я тебе потом скажу.  А теперь вот чего скажу только. Ведь революции-то именно отсюда! Революция — это когда люди в большом количестве не хотят жить, так жить, то есть вообще жить, потому что жизнь-то не изменить за мгновение! Революция — это тогда, когда люди массово не понимают, зачем жить, для чего, в чем смысл, когда массово все перепуталось! Одним что-то наговорили, других согнали с земли, а в городах их еще не ждали! А еще попы и их боженька! Когда попы знали Бога и в какие времена?! Никогда! Так что революция порою становится неизбежностью! Ее не избежать никак! Понимаешь? Так что Ленин тут ни при чем. Всегда в таких случаях история предусматривает не одного Ленина. Только Ленин оказался более осведомленным, он все это знал. Мы не знаем обычно конкретных сроков, иногда ожидаем, что понадобятся еще десятилетия, а тут вдруг всё показывает: вот же оно, начало революции! Всякая революция, война есть итог бессмыслицы жизни большинства людей, которая все копится! Всякая революция, война есть результат всего лишь страха!
— Какого страха?
—У человека есть только один страх — страх за себя!
 — Но…
— Это такие фантазеры, как ты, считают, что революцию делают мужественные люди, это вранье, они только играют роль мужественных людей, на самом деле они-то именно жалкие и ничтожные, поскольку иначе своим трудом и умом не могут сделать себе путь в жизни. Знаешь, кто сделал революцию? Думаешь, Ленин? Я? Нет! Думаешь, Троцкий? Антонов-Овсеенко?! Чепуха! Революцию сделали проигравшие в карты, промотавшие в ****стве свои состояния дворяне и дворянчики! Это про них Цезарь сказал, когда он увидел такого молодого человека возле себя: «Молодой человек, вы настолько погрязли в пороке, что вас может спасти только гражданская война!» Учись у древних, они тебе все объяснят лучше меня! Почем вы не учитесь? Почему вы такие смешные?! Не понимал никогда этого! Почему вы не спросите, почему Россия всю жизнь воевала? Ей надо было эти земли? Чепуха! Надо было направить злобу и самолюбие таких обнищавших дворянчиков куда-то. Ведь они ничего не умеют, а тут ради Отечества — как окрыляется сразу дух! Иначе застрелит одного на дуэли, другого, поэта… Иначе заговор с целью конституции… И прочее… А что решает лишь одна бумажка?..
— Послушаешь Вас, у людей вообще не может быть светлых устремлений…
— В основе всех светлых устремлений всего лишь обида иль корысть, лишь единицы идут на это, исходя подлинно из веры в идею, но и это не слишком дальновидно, потому что и идеи о светлом будущем разрабатывают те, чьи души в темницах… Счастливые люди идеи для всех не разрабатывают, они ими делятся всей своей жизнью… Я очень завидую им, но таких, такого я видел только одного…
— Кого?
— Потом… Счастливые люди творят то, что потом обнаруживают уже тоже только счастливые, то есть те, кто на пути к счастью. Несчастные из зависти не способны это услышать, у них не видят вообще глаза, и даже не столько от зависти. Больше от страха, все того же страха. Счастливые люди — бесстрашные. Они искренне бесстрашные… При этом они не играются в мужество, я таких знал только одного, но надо знать хотя бы одного…
— Так кто же это?
— Только тот человек, который развился до того, что перестал видеть и чувствовать возможность смерти, только тот человек, который уверовал, что смерти нет, а есть для него жизнь, бессмертная жизнь — подлинно счастлив, ибо свободен от самого жуткого страха! Вот эту-то свободу и ищут все люди, но ищут странно, ищут через дворцы и любовниц, в вине, в картах, в балах и прочем, на самом деле они так только избегают, стремятся избежать чувства ужаса ее — ее! — и все у них направлено на это! А они все ищут и ищут свободу, а она внутри! А потом устраивают бунты от этого…
Испугавшись ожидать и мучиться еще, сами идут на смерть, чтобы наконец так успокоиться! Все очень просто, но и все и не так просто! Зачем им искать смерть в бунте, коли проще поставить во главе тирана, который может любого — как на войне или в бунте! — взять и убить без всякого следствия и закона, без ничего? Просто так! Как я это делаю! Раз — и убил! Как это делает бог у нас! Раз — и убил! Что праведного, что неправедного! Чаще наоборот, праведный бился, бился и в тридцать лет сгинул! Убийца, убивает, грабит, девок насильничает, распутничает, а живет  аж век! Так что это за бог? Тиран хоть иногда со смыслом. Так теперь понял, почему меня так любят?
— Ты даешь им возможность смерти в любой миг без причины, ты как бог… ты даешь им ощущение явного божьего присутствия…
— Я приучаю их не бояться смерти тем, что она всегда возле, тем самым я даю им возможность свободы… Я приучаю их не бояться бога — зачем его бояться, коли есть я? И вообще странно, почему церковь приучает людей бояться бога! Это неверная в корне вера! Она должна учить тому, что смерть вовсе не наказание! Ее не надо бояться! Если они будут учить так людей, то со временем тиранов уже не будет. Чего бояться тирана, если не боишься даже Бога?!.
— А вы не боитесь Его?
— Тирану незачем бояться бога, коли он для людей за бога! Это они перепутали, их наказывают, в их понимании, не меня, я лишь исполняю закон Мира!
— Какой закон Мира?
— Я свидетельствую, что смерть при мне имеет ясный порядок, тем самым я приучаю и к тому, что если он есть у меня, то его следует видеть и у Мира…
— А он есть?
— Конечно!
— Но почему никто еще его не открыл…
Тут Сталин очень долго смотрел на меня, потом лишь усмехнулся, неспешно набил трубку и сказал:
— Представь, если бы его открыли, ведь человек мигом стал бы другим. Враз! Ведь человек мигом бы узнал, что Он есть, а значит, есть и бессмертие… Как зарплата, премия…
— А почему же нужен именно такой-то человек?
— Этого я не знаю, точнее, предполагаю только… Сразу не получается в этом мире никакое совершенство, через нас развивается потому и Совершенство! Строя нас, учится и Мир. При этом у Мира, видимо, есть и план, Идеал…
— Так в чем закон смерти?
— Не спеши! Это приходит не через слова, а через время с нужными словами, надеюсь, ты дойдешь до него. Итак, все ли ты пока правильно понял? Вот Якир, он убил множество людей, так почему бы мне его не умертвить, к тому же он убивал их по профессии, получая за это зарплату у царя. Так кто он? Объясни мне, почему его следует оставить в списке?
— Но таких много, а ты их пока оставил?!
—Но другие чуть изменятся, а он нет! Я убиваю-то не для себя, а для порядка в будущем… Зачем убивать без пользы…
— Что?!.
— Я вижу, ты начинаешь чувствовать меня…
— Да…
— Да, пока это как чувство, ведь тебе не совсем понятна цель… Ведь не психолог же я, чтоб отличить, что нужно убить Якира, чтобы научить Рокоссовского иль там Тухачевского, а не наоборот, — Рокоссовского, чтобы приструнить Якира иль Уборевича?! Очевидно, тут у меня есть какие-то еще причины? И они действительно есть. Они внутри Якира. А не во мне! Хотя и во мне тоже! Так, может, Рокоссовский более талантлив и более искренне бесстрашен?! Менее жесток в прошлом? Иль, наоборот, более?! Продавая свою душу царизму в убийствах ради царской зарплаты?! Так чем я руководствуюсь? Созрел?
Он уставился на меня какими-то усталыми глазами, потом неспешно вытряхнул трубку, встал из-за стола и как всегда прошелся.
— Я безумен? — наконец спросил он.
— Нет.
— Так почему вы не видите ответа? Почему не видите моей логики? Ведь если увидите ее, увидите и логику Его… — Тут он показал пальцем вверх. — Ведь я только для этого!
— Очевидно, это очень сложно?.. Возможно, вы вообще гадаете?
— Послушай, Сталин не гадалка! Гадалки не становятся во главе государств в полмира! У Сталина всегда логика! Логика! Ищите ее! Вы ее не можете найти, потому что не знаете моего понимания Мира и его Цели! Всегда надо спрашивать, для чего всё? А потом для чего все и именно так? И кто я в этом?
— Но как я могу понять Вас? Я не учился в духовной семинарии! Я не грабил банки… потом…
— Грабить банки вовсе не преступление, грабежами друг друга занимаются все банки, то что они какие-то правила написали, как можно грабить друг друга, так это все относительно, я тоже умею писать!
— Но ведь вы при этом людей уби…
— А банки не убивают? Да они более всех в крови! А кто еще убивает тогда?! Люди умирают всегда, для смерти тут немного разницы… Не об этом следует говорить, а о том, как понять меня. В юности я семинарист, потом бунтарь, потом созидатель государства союза народов… Так из чего я исхожу, убивая людей своего же народа? Зачем? Почему? Ведь этого вы никак не можете понять. Да потому что я хочу вас научить бесстрашию, бессмертию, потому что иначе нам всем не дадут буржуи жить! Они убьют всех нас, таких! Слышите! И запомните! А я не могу просрать дело Ленина! Дело, ради которого погибло столько светлых голов во главе с Христом! А сколько было до Христа!..
— Что?!
— А ты как думал? Думаешь, социализм наша идея? Это Идея Сократа и Платона, Будды, Конфуция и Христа, да многих-многих! Вспомни учение Аристоника и Блоссия, друга Тиберия Гракха, о создании государства Солнца и справедливом обществе гелиополитов! И вот мы получили возможность попробовать практически это претворить… — так как же такое можно просрать!? Слышите! Социализм — это идея Христа, пусть и во многом в противоречии с ним! А что у человека непротиворечиво?! Да и сам Христос, к нам дошедший по книгам, — сплошное противоречие! Социализм есть попытка прихода Христа! Вот ты мне не веришь уже и явно полагаешь, что знаешь Христа и его дело лучше меня, но ведь ты не учился Христу в семинарии даже, как я учился, так откуда в тебе уверенность, что ты знаешь Христа и его идеи лучше?
— Но Христос никогда не говорил, у этого отбери, а этому отдай!..
— Да? А кого он простил последнего пред кончиной?
— Так Ленин…
— Нет, Ленин никогда так не считал, так считаю я! Ленин никогда и не думал себя мнить Христом, хотя оперся как раз на верующих христиан, но дело не в этом! Спроси, откуда у Ленина оказались такие возможности? Кто ему их дал? Откуда он знал, как все делать, чтобы взять власть?! Ведь он никогда не был никаким государем, он никем никогда не был, он даже юристом не был и проработал в практике только год! А столько усилий! Вся его семья жила на деньги царя, и столько усилий для революции с целью созидания нового Мира справедливости в твердой уверенности, что царь и его порядок несправедливы! Так откуда такая несокрушимая воля? Вам никогда не понять таких людей! Ты никогда не был возле Ленина! В Ленине работал Закон Вселенной, ты это хоть понимаешь?!. Это понимают те, кто воочию соприкасаются с такими людьми, они вызывают изморозь! Ты соприкасаешься вплотную с дыханием Вечности, хотя внешне это совершенно не видно, порою кажется, что Ленин простачок даже, картавящий арлекин, возомнивший из себя! Но ведь история уже показала, какая в нем была заложена сила! Так почему это вас никак не убеждает? Почему вас не поражает вообще уверенность Ленина? А теперь моя?!!
— Но я прочитал все труды Ленина! — тут отчего-то обиделся я. — И так и не понял, для чего он это делал, кроме власти себе? Там ни цели, ни…
— Плохо читал! Читай еще раз! Там есть всего лишь строка, для чего он это сделал.
— Для чего?
— Он исходил из того, что если уповать на духовное перерождение людей, то нам придется ждать общества справедливости до скончания света! Ты понимаешь? Это значит, что он был призван ускорить процесс… Он знал, с каким некачественным материалом имеет дело!
— Но тогда ваше дело… наше…
— Да, но жертвы будут вовсе не напрасны, процесс действительно ускорился, но люди учатся очень медленно, и это тоже закон. Опыт плохо входит в жизнь в силу людской самоуверенности, в силу смертности и замен. Но к Ленину очень скоро придут, уверяю тебя…как и ко мне… Хотя Мироздание редко раскидывается такими масштабами!
— Странно, а я думал всегда, что у Мира всё-всё есть, и нужны лишь Сократы…
— Ты правильно думал. Наша задача, в том числе, была и есть приготовить им путь.
— Значит, вы признаете сами, что вы не Сократы?
— Мы выше, мы Гракхи; Сократы придут, когда будет для них основание.
— Но откуда вы все это знаете и почему столь уверены?
— Мы так подготовлены Миром. Отсюда нет смысла и нас судить, особенно тем, над кем Мир еще слишком мало поработал!
Тут Сталин, как я помню, снова сел за свой стол и надолго замолчал, я же украдкой разглядывал его, пытаясь понять, где же и в чем его отметина избранного, ведь она должна быть и во внешности, если он другой, как он сам считает. А может, все это всего лишь все та же людская самоуверенность? А он стал править страной только по воле случая? А если у этого мира абсолютно свободный случай?.. Нет, в облике что-то было, или мне теперь казалось? Ведь предо мной властелин чуть ли не половины мира, которую он взял с сохой и которую действительно преобразил, сделав впервые индустриально более развитой, чем даже Европа, чего никогда не было! Да, реформатор Петр Великий в сравнении с ним ничто! Этот сын сапожника оказался намного мощнее всяких там царских сыночков! Так откуда все это? Вершина неверия людей? Вершина невозможности себя обмануть?
— В семинарии, где я учился, было много мерзости, — тут снова неспешно начал он, разглядывая как будто что-то на противоположной стене, — поэтому семинария оказалась великой школой познания жизни и людей. Они, мы, обучались якобы богу, они, наши учителя, обучали якобы богу, но сами были в большинстве своем совершенно далеки от того, что пытались нам втолковать. Семинария — это всегда вершина проявления человеческого лицемерия, отсюда и церковь такая же. А ведь я тогда, молодой, очень хотел, всею душой хотел понять Бога. Сколько я в тиши сада разговаривал с ним, сколько мечтаний я ему высказал. Очень жалея маму, все говорил о маме, чтобы она у меня была счастливой, чтобы отец не обижал ее. О, эти часы того времени и сейчас для меня как будто высшее счастье. Мне иногда казалось, что Он меня точно слышит, и я Его слышу… Впрочем, это и сейчас мне часто кажется… А кажется ли? Ведь мы не знаем даже природу наших фантазий, воображения. Так ли это фантазия? А может, фантазия — все вокруг, а то, что мы думаем, как раз ею не является, это истинная реальность? Я люблю свою юность за эти свои часы, за эти мысли и за эти мечты, они так и остались со мной, только теперь я многое воплотил в жизнь, но я не могу — да и никто не сможет! — сделать каждого счастливым. Даже если я каждому дам хороший дом, если каждый найдет хорошую жену, этого для счастья совершенно не хватит. Для счастья надо осуществлять мечту детства. И я ее осуществил! Я толкнул людей навстречу свободе!..
— Какая же это свобода?!
— Мальчишка! — Вдруг тогда гневно сверкнул он своим кошачьим взором. — Именно тиран над вами есть для вас, для таких, как вы, для большинства людей, свобода! Ибо свобода это прекрасная цель и движение к ней, слышишь?! Саморазвитие в этом! Запомни это! Спроси, спроси себя, почему вы  так восхищаетесь тиранами потом, после, когда они умирают, когда исчезают?! Ты над этим не задумывался?
— Из-за цели прекрас…— робко попытался ответить я.
— Ничего ты не понимаешь! Ничего! Почему люди тайно восхищаются Иваном Грозным? Почему Нероном? Почему?! Почему Тамерланом? Да потому что вы развращены, а мы, ограничивая вас и жестоко наказывая, заставляем вас строить, созидать, то есть под страхом смерти (так, как в вашем понимании это делает бог!) переделываем вас, развиваем вас к лучшему!.. Развиваем вас к гармонии! А истинная свобода — это и есть развитие к созидательной гармонии!
— Но разве так можно к лучше…
— А как еще? Я заставляю развращенного интеллигентика – бывшего дворянчика идти строить заводы в тайге, дороги —  как и раньше царь их отправлял на войну умирать ради Отечества! — и он там становится нужным, он чувствует это, он окрыляется от этой цели, а потом, становясь зрелым, начиная понимать себя и жизнь, лишь благодарит меня за это! Посмотри на историю? Кто родил Пушкина? Гоголя? Достоевского?! Толстого?!! Тираны! Эпоха Тирана! Их родил Николай Первый! Ты читал Кюстена о Николаевской России? Ведь он там прямо написал: «Если бы я не знал, сколько отъявленных эгоистов рождает свобода, то я бы никогда не поверил, что деспотизм рождает столь бескорыстных художников». Бескорыстных художников! Слышишь, ты! Бескорыстные художники есть граждане коммунизма!.. Мальчишки все хорошие, все, но к сожалению, потенциал их мы не умеем направить к истинному развитию, не умеем их учить тому, чтобы они хранили свои лучшие мечты до самой своей кончины, чтобы развивали их всю жизнь… Создать человека очень сложно! Уже в семинарии все это я понял! Как же она может создать человека, если попик, который нас обучает, пьян, а пытается говорить о красоте бога, царствия его. Я часто думал тогда, вот я сын сапожника, а вот Иисус был сыном плотника — много ль разницы? А почему Господь, Отец Его, сделал сына именно сыном плотника, пусть и Иосиф был из царского рода. Но ведь Иосиф не был отцом Иисуса, он принял Марию на сносях. Так в чем тут подковырка? В чем тайна? Почему сын, нет, пасынок плотника?! Что это дает? Ведь сказание о нем можно было переделать так, чтобы Иисус, допустим, был сыном… никого, допустим, подкидышем, ну как прекрасный Иосиф, приплывший к дочери фараона в колыбельке… Нет, именно пасынком плотника, юридическим сыном плотника! Что это за указание? Он родился в семье человека труда? В семье того, кто строил дома для людей? Он пролетарий именно. А не крестьянин? Может, тут что? Почему меня и захватил социализм, социалисты? Ведь именно у них глава всего — человек труда! И это верно! Верно! Меня все ругают, что столько интеллигенции отправил на Соловки иль еще куда-то. Какую интеллигенция я отправил?! Кого?! Ведь большинство из них ничего не создает, они лишь болтают, ругают своего государя! Посмотри любое КБ у меня! Сколько там таких! А ведь созидают там лишь единицы! Правильно, я и их, таланты, отправлял рубить лес! Точнее, не успевал за всем уследить — слишком расторопны те, которым я позволил ходить с оружьем и в кожанках! Говнюки! Все завидуют истинным талантам! Это неисправимо! Уму чужому завидуют! Это у людей самое ужасное! Неискоренимое! Пишут на своих генеральных конструкторов, предлагают свои разработки! Попробуй со всем этим разберись в гадюшнике!
Сталин снова надолго замолчал, теперь вдруг стало очень хорошо видно, какой же он страшно уставший. Измученный! Теперь он сидел, опустив голову, как будто снова что-то на столе читал, но список тот лежал чуть в стороне, под локтем вождя.
— Люди думают, что они получат столь долгожданную свободу, когда я умру, — как-то еще более тяжело тут начал снова он, — это глупо. Вы свободу как раз потеряете. Потому что если я не сумею найти преемника, то все обернется, как и положено по закону истории, в фарс, а те, — тут он показал куда-то в сторону, — те, в Европе, только этого и хотят, и тогда вы вспомните Сталина… Вы привыкли уверенно идти по дороге, а тут начнете метаться, а это большинство не выдерживает! Ты думаешь, так легко видеть дорогу с такими, как вы? Не-ет! Умение предвидеть есть только у таких, как я, ибо я изучил людей, я их знаю, я не блуждаю в сомнениях относительно вас, я всегда ожидаю от вас худшего, потому и не ошибаюсь. Сколько желающих сесть на мое место, и все считают себя умниками. Все уверены, что справятся! Еще бы. Система отлажена, она еще лет двадцать автоматически будет работать после меня. Триумфально работать, потому что я запустил! Я создал уже образованных, ученых, которых не было! Ракетчиков! Атомщиков! Конечно, казалось бы, что тут не управлять?! Так где они были в Гражданскую войну? Где были во время НЭПа? Где?! Даже у Ленина уже не хватило здоровья, так тогда было трудно все это привести хоть к какому-то порядку! Ведь страну надо накормить! Ты понимаешь, накормить после разрухи! Как?! Крестьяне утаивают, хотят спекулировать!.. Как я их ненавижу! Ничтожные люди! Рабы! Рабы! Это стремление к наживе! Как ее сложно искоренить! Сколько еще придется биться с этим. Ты думаешь, что социализм это когда всё есть и все жрут?! Нет, это когда все люди отказались от наживы, от стремления хапать больше, чем надо для жизни, от стремления к стяжательству ненужного барахла! Социализм — это люди, которым не нужна собственность, за исключением той, которая необходима только для нормальной жизни: скромный дом, небольшой сад. Зачем остальное? Кому это нужно? Вот таких-то людей и сделать трудно! Все рвутся что-то иметь, иметь как можно больше, чтобы спрятать за этим барахлом ничтожество своей души, нежелание ее развивать истинно! Вот для этого-то и были нужны Соловки и канал Беломоро-балтийский, ГУЛАГи! Мне, что ль, они были нужны? Посмотри, как я живу, мне много что нужно?! Ничего! Таким был и Ленин! Почему такие не все?! Ведь не иметь ничего — вот свобода для развития! Это еще Христос открыл! А ваше барахло — всего лишь попытка поднять свою жалкую значимость! Я буду всегда бить таких, жестоко бить, и чем дальше, тем сильнее. Но удастся ли потом все это удержать?! Ведь это внутри каждого, ведь это источник всей несправедливости и суть капитализма! Не собственность вовсе причина неравенства, а тяга человека к собственности! Откуда она? Почему она? Кто так когда-то сильно напугал человека?..
— Но зачем совершенно лишать человека тяги к собственности? Может, учить к ней относится с достоинством? — тут попытался вставить я, заметив, что вождь народов словно погрузился в какую-то думу.
Он с каким-то внутренним презрением посмотрел на меня и долго-долго так смотрел, словно пытаясь через взор спуститься куда-то внутрь меня. Наконец он снова встал и тяжело изрек:
— Всем почему-то кажется, что марксизм-ленинизм простая наука, ибо там все очень ясно, но это не так. К сожалению, я еще не встречал ни одного человека, который бы истинно понимал марксизм-ленинизм. Я тоже иногда чувствую в себе сомнения: правильно ли я многое понимаю. Можно ли и вправду построить коммунизм в одной стране, или люди наживы никогда не дадут этого сделать, ибо они хотят, чтобы их путь был как бы единственно возможным при таком человеке. Эти люди хотят убедить всех, что только так возможно и никак не иначе, что все остальные пути — фантазии, мечты! Если они в этом убедят, я не завидую человечеству… Этому надо всячески помешать. Воспрепятствовать! Нет, это надо, победив, искоренить! Это путь не людей, это путь нелюдей! Если им дать волю, они завладеют и воздухом! Придется платить, чтобы им дышать! — тут он снова надолго замолчал, снова начал разжигать свою трубку. — Ликвидация частной собственности на средства производства, к сожалению, вовсе не освобождает человека от тяги к собственности, но у него резко падает стимул к труду — такова гнилость человека, он не хочет работать, так как на самом деле не любит работать, не умеет восхищаться своим созиданием, удовольствием от этого созидания! Как научить этому? Как привить истинную любовь к труду, с помощью которого подлинно и поднимается твоя истинная ценность, значимость?! Как?! Через лесоповал? Это, конечно, не путь. Надо со школы, с юности прививать жажду созидать, но ведь это время я уже пропустил, мне приходиться иметь дело с тем материалом, который воспитал не я! Вам будет намного лучше с моим материалом, но, к сожалению, и его очень быстро можно развратить! Собственность очень коварна! Собственность очень-очень коварна! Что ты скажешь на это? Чего молчишь? Ты же знаешь, что и я очень люблю слушать.
— Так чего тут говорить, я, конечно, все понимаю…
— Ничего ты не понимаешь, но мне важно хоть то, как ты сказанное мною понимаешь. Ты хоть понимаешь, что у меня не было никакого иного пути, кроме того, по которому мне пришлось идти?
— Думаю, что да, только можно было б поменьше казней, лучше б они работали все на пользу страны — какой прок от трупа?
— Трупами хоть забор подпирай, ха-ха! Так сказал Гоголь, — тут Сталин усмехнулся. — Их всех надо кормить! Если всех оставить жить, они не будут бояться смерти и станут работать плохо, а есть будут хотеть за четверых. А если я убью одного, то другой от страха будет работать за троих, а есть будет как один. Ха-ха…
— Не может быть?! И это основная причина?
— А ты что думал? И это тоже. Это экономика! На Руси часто бывали времена, когда хозяин семьи был вынужден резать младшенького сына, чтоб им, его тельцем, прокормить остальных, ты знаешь об этом?
— Да.
— А ты знаешь, что этим отец с матерью взяли на себя? Ты можешь представить, как им потом с этим жить?! И кто вообще виноват в этом?
— Наверное, помещики?
— Хм! Виноват эгоизм наживы! Виноваты их жены, которым нужны были французские платья и гувернеры, а потому всю пшеницу без запасов, без всякого НЗ продавали в Европу! Голодали-то именно хлебные губернии! Ты когда-нибудь видел эту статистику? А Ленин видел! И я видел! Так можно ль так жить, а?! Ведь войн-то не было, а голод был… Я знаю, ты хочешь мне напомнить мор после нашего бунта и Поволжье, но это последствия революции и войны, разрухи. Я не дал на разрухе спекулировать! Но более такого никогда не случится. Хлеб у нас всегда будет! Всегда! Всегда даже потому, что нам надо быть всегда готовым к войне! К долгой войне. Они и так сделали все, чтобы у нас погибли все самые лучшие, самые крепкие мужчины, удастся ли нам это восстановить, еще вопрос, ведь те, кто вернулись, — в большинстве своем более слабые! Истинные герои погибли! Они уже не взрастят таких сыновей, они уже не родят таких героев! И это меня более всего беспокоит. Еще одна такая война, и считай, дело Ленина погублено! Но я уж здесь постараюсь…
Сталин снова прошелся возле меня, зачем-то остановившись за моей спиной, и тут я почувствовал, как жжет он меня своим пламенем. О, он умел смотреть! В нем действительно было что-то не от человека, что-то выше, чем от человека. Что-то от сверхчеловека.
— Расскажите что-нибудь еще из детства, — тут неожиданно попросил я.
— Ты хочешь познать меня?
— Понять.
— Чтобы понять, надо познать, и твой интерес отсюда вполне уместен. Что ж, я тебе сейчас расскажу то, что никто не знает, а если и знал, то уже не расскажет. Я еле выжил в детстве, ты, наверное, об этом знаешь, об этом все знают. Я был единственный сын у сапожника Виссариона, и он меня очень по-своему любил, как и мать, но они любили по-разному. Я был любимым ребенком. Я был их надеждой. Любимый и единственный сын отличается тем, что он все видит вокруг не совсем так, как это видят другие. Я, чуть подросши, столкнулся с жуткой нищетой и несчастьем вокруг. Бедность в нашем Гори меня поражала, я никак не мог понять, почему никто не жалеет этих людей, не жалеет, как меня жалела мама, когда я был смертельно болен. Это было трудно выносить особенно потому, что в Гори было много и богатых, довольных собой людей — евреев, армян, — и вопрос, почему так, во мне возник очень скоро. Когда я сравниваю свое детство с детством Ленина, я сейчас тоже очень удивляюсь, ибо не совсем понятно, почему Ленин — все снова задаю этот вопрос! — воспитываясь в благополучной и уважаемой семье, в большом доме с садом, стал таким. Что нас могло сблизить? Что могло сблизить наши дальнейшие судьбы? За что он переживал так? Что он в детстве увидел такое? Откуда это сильное желание все изменить в данном мире? Почему он так ненавидел царизм? Ведь они после смерти отца жили на его достаточно большую пенсию, которую не отняли даже тогда, когда старший брат Ленина покусился на жизнь царя. Так где же тут он увидел несправедливость? Брата просили отречься от своих идей, признать свою неправоту, тогда б его пощадили, но он отказался. Он решил погибнуть ради идеи. Ленин все это должен был осознавать. Но он до конца жизни не примирился с этим. Отсюда, надо думать, все, что он нес в себе, было в нем как бы изначально. Он был призван перевернуть этот убогий и искривленный мир. Из этого и надо всегда исходить, когда вы, остальные, мыслите о таких личностях, ты понял?
— Да.
— Нет ужаснее мальчика, оскорбленного в самом раннем детстве неправотой этого мира. Мой отец, тиран и жуткий несправедливец, только усилил во мне неприятие всего того, что я видел вокруг, я желал ему смерти. Я желал смерти всем тем, кто не жалеет и не умеет жалеть, кто кидается на кого-то, всегда на хороших и добрых людей, с кулаками. На мою маму, такую добрую, и отсюда я сделал тоже еще один вывод, что надо иметь крепкие кулаки и ничего не бояться. Поэтому я в детстве дрался и бил всех, ничуть не жалея, и думаю, кому-то это пошло только на пользу. Нет ничего сильнее, когда отзывчивую душу делают готовой биться за справедливость. Да, я и Ленин, мы стояли именно за справедливость, и это наше самое главное отличие от многих, и это самая важная черта, в чем мы очень схожи. Из-за справедливости мы перестали бояться за себя, а значит, бояться своей смерти. А отсюда мы перестали бояться за жизнь и смерть других.
— Я тоже в детстве несколько раз чуть не умер, поэтому я понимаю то, что вы сказали, — тут добавил я, и Сталин снова очень внимательно посмотрел на меня. Я же попробовал решительно взглянуть ему в глаза. Мы тогда поймали взором друг друга, и тут вдруг что-то произошло во мне. Я вдруг представил этого грозного мужчину, вождя народов, совсем маленьким мальчишкой. В сущности, ведь именно присутствие смерти в раннем детстве как самой жуткой несправедливости заставило его увидеть несправедливость этого мира всюду. Он когда-то так сильно испугался за себя, что страшно испугался за всех таких же бедных и одиноких пред лицом этого громадного мира, полного несчастий и страданий.
Сталин как будто молча что-то хотел мне передать или даже передавал — передавал! — я позже даже осознал, что именно он диктовал!
— Я запомнил глаза матери, когда она ухаживала за мной, больным, я запомнил эти глаза навсегда, именно они сделали меня, — тут проговорил великий тиран. — Такие же глаза, наверное, были и у Марии возле креста ее сына. Такие глаза у всех матерей, чьи чада гибнут при них. Эти глаза есть Воля этого Мира… А ты не так безнадежен, как я поначалу думал. Впрочем, я знал, кто ты есть, это все-таки видно. Моя мать была очень сильной женщиной, со временем она стала настолько сильна, что могла биться с моим отцом, и тот страшился ее жестокости и способности идти на все. Он, перестав быть хозяином в доме и потеряв власть, убежал из дома, скрылся от матери. Мать свергла его тиранство, и это я тоже усвоил. Нет деспотов, которых нельзя свергнуть! Особенно имея цель. А у матери была цель — сделать из меня человека, сделать из меня священника, и это ей удалось. Даже сейчас я могу сказать, что я воспитан быть священником и учителем жизни. Священничество — моя суть, отсюда я и сужу обо всем, только мало кто это замечает. Ты не забывай и то, что мой отец, еще до моего рождения, был очень классным сапожником, он умел делать обувь и любил свое дело, он хотел, чтобы и я научился этому, ведь обувь нужна людям всегда. Я думаю, и Иосиф был очень хорошим плотником и хотел, чтобы Иисус стал тоже плотником, только об этом ничего не известно. Отец оказал на меня большое влияние, он научил меня тому, что надо ненавидеть тиранов над собой. Никакой власти над собой! Я не зря любил, когда меня называли Кобой, а Коба — герой повести Александра Казбеги, как ты знаешь, а повесть называется «Отцеубийца»… Я однажды еще в детстве чуть не убил отца. Как же его не хотеть убить, если он меня, маленького, кидал об пол… Это неблагообразие отцов, о нем хорошо знал Достоевский и хорошо описал в своих Карамазовых — важная книга. Неблагообразие отцов делает бунтарей… «Почему отец меня не любит?» — спрашивал себя часто я в детстве. Теперь я знаю, что он по-своему любил, но был страшно одинок. Он не мог обеспечить семью, и это его жутко угнетало, поэтому он и пил, поэтому и кидался на мать. На меня. Несправедливость отцов становится для нас несправедливостью всего мира! А что, может, ты считаешь, что он справедлив? Даже благообразный отец Ленина не смог этого в нем утвердить, и с этой точки зрения Ленин еще более ужасен в своей непримиримости! Его гнев и возмущение откуда-то не отсюда…
— А может, из книг? — тут робко спросил я.
— Из книг? Книги только развивают то, что есть, я выхватываю из них то, что мне нужно! Несправедливость, что тебя не любят, — вот основа! Думаю, что у Христа могло быть так же, хотя пример Ленина… Тут есть еще что-то. Ленин не был драчуном, меня же постоянно задирали и оскорбляли мальчишки из богатых семей. Я научился им мстить вначале, а потом и бить. Я научился еще в училище сплачивать вокруг себя друзей, чтобы бить таких, унижать, заставлять признаваться, что они ничтожны. Я научился этому благодаря тому, что объяснял, что позиция прикрывающихся отцами всегда несправедлива. Богатство отца не является доказательством, что ты лучше. В училище я был лучший! Сын сапожника! И это уже их оскорбляло! И что они только не предпринимали, чтобы отнять у меня лидерство. Но я знал и читал больше, это всех поражало, и все принимали беспрекословно мое лидерство, его принимали даже самые первые силачи училища и ходили за мной по пятам, служа мне и моим целям. А почему? Потому что во всех мальчишках есть прирожденное чувство справедливости и тяга к нему. Именно она переворачивает историю. Несправедливость всегда ждет наказание, и этот закон мира я усвоил, потому стал его исполнителем. Советую и тебе им быть…
— Я не столь бесстрашен.
— Ты, — тут Сталин вперился в меня, — ты просто не знаешь себя. Никто не знает себя, я же знаю себя чуть лучше, в этом и все отличие. Я видел много смертей, я видел много убийств людей и казней, обычно пред ними человек со смертью смиряется, потому что у всех, у каждого в жизни есть многое несправедливого, им сделанного. Я же не признаю за собой несправедливости.
— Но…
— Какая несправедливость за тем, кто поставил целью установить справедливость во всем мире?! Бесстрашно установить! Почему люди любят тех, кто их бьет и не любят добрых? Потому что они все нуждаются в наказании за свой эгоизм и несправедливость. Я это усвоил еще в детстве, когда наш учитель Дмитрий Хахуташвили бил нас по рукам, за то что мы не смотрим ему лицо, он считал, что человек, который не смотрит в лицо, затевает мерзость. Он правильно считал, и это был хороший урок для меня. А вот смотрителя нашего училища Беляева мы не уважали, он был толст и добр, он был глуп. Хотя я сейчас по этому поводу чуть иного мнения, он был хорошим человеком и хорошим учителем именно в сравнении с тем, кто нас бил. Он нас водил в горы и показывал загадочный пещерный город, а когда мы перепрыгнули через ручей, а он не смог этого сделать и один из нас перенес его, тогда я это посчитал нелепым, я назвал носильщика ишаком, но учителя следует носить, это без сомнения. Учитель есть учитель, это очень важно, даже на глупости учителей следует учиться. Я помню всех своих учителей, но самый важный из них был Ленин… О, у этого человека многому можно было научиться, я еще никогда не видел такой веры в себя. А вера — из умения предвидеть! Кто не умеет предвидеть, тот не может иметь никакой самоуверенности. Вождь — это умение предвидеть. Это умение свою мечту осуществить всеми средствами, которые только возможны, не упустив ни одного. Ленин был силен именно тем, что он не упускал ничего для достижения своей цели. Любое упущение для таких — это гибель пути. Ибо много жаждущих сменить учителя! Всегда имей хорошего учителя! А самый хороший учитель — это смерть твоего учителя!.. Более всего человек развивается через это, и тут главное — не порочить никак учителя именно после его смерти, тут задача как бы сделать его бессмертным, заменив учителя собой… И горе тому, кто станет порочить учителя после его гибели…Усвойте это! Ну а теперь возьми вот это. — И вождь народов протянул мне папку и как-то странно посмотрел на меня.
— Что это?
— Так, безделица, мои наброски о Тамерлане. Я не хочу, чтобы все поняли меня слишком просто.
— О Тамерлане? А почему не о Ле…
— О Ленине ты пише… и напишешь, после меня, со мною ты поймешь его лучше. А этим, — он потряс папкой, — ты воспользуешься сейчас, после бесед со мной, когда будешь все записывать. Ты сам догадаешься, как это использовать лучше.
К удивлению моему я сразу понял, как эти наброски использовать, и использовал…


Он медленно ехал по улице Исфагана, разглядывая дымящиеся руины вокруг, и ему было грустно — а чему тут  радоваться, пусть даже город столь жутко разрушен и разграблен по твоему указу? Чему радоваться, ведь такие приказы люди выполняют с особым усердием?! Почему? Отчего люди так любят крушить  и низвергать столь грандиозное и не ими построенное? И чему вообще радоваться, когда противник твой еще до битвы не увидел в тебе своего господина?! В слепоте гордыни своей!.. Тут он вдруг увидел своего воина, уже оголенный наполовину мальчик извивался у того в руках, а насильник сладострастно, как плотоядный паук, тащил его в уцелевшую чудом подворотню возле. Повелитель сделал незаметный знак, из его свиты тут же вырвался огромный стражник, и уже вмиг монгол и мальчик были схвачены.
— Ты разве забыл о моем указе, воин, запрещающем этот мерзкий грех? — изрек устало победитель и не стал даже более ничего говорить, лишь сделав еще один знак, — воина тут же кинули наземь, и голова его вмиг отскочила прочь и подлетела прямо к ногам коня властителя. Грозный хромой только мельком взглянул в жуткий, полуоткрытый, затухающий взор, все еще горящий похотью и ненавистью, и тут же отвернулся, потому что кто-то вдруг возле дерзко закричал на кого-то. Некий человек рвался к нему. Это удивило властителя, он кивком головы велел отпустить наглеца, и стремительный человек аж чуть ли уж не схватился за узду его коня!
— О Великий эмир! — с трудом отрывая бедолагу, вдруг упавшего обессилено навзничь, воскликнул испуганный стражник. — Этот ничтожный говорит, что он поэт!
Тамерлан вперился в человека, который силился встать на ноги, но не мог. Голова его бессильно клонилась, был он худ и немощен, но это был не дервиш.
— Ты поэт? — наконец произнес повелитель Мавераннахра, вдруг осознав, что в нем нет никакого чувства восторга от своего величия при виде этого червя.
— Нет,— произнес пленник и с трудом поднял гордо голову, уверенно вонзившись взором в Тимура. — Я не поэт, но я пишу книги.
— Вот как? И о чем они? И как тебя зовут?— Повелитель сверлил пленника очами, но тот не отводил взора.
— Мое имя тебе пока ничего не скажет, меня мало знают, ибо мало читают, но мои книги — о великих!
— О великих пишет невеликий?! Что ж, у людей это обычное дело. Так где твои книги?
— Их забрал кто-то из твоих воинов, когда я шел к тебе…
— Ты шел ко мне, а не бежал от меня? — удивленно прервал его Тамерлан. — Правда ли это? — Он обвел взором своих воинов, и кто-то утвердительно кивнул господину головой.
— Я шел к тебе, чтобы узнать побольше о величии! — вдруг гордо произнес пленник и снова попытался встать. В этот миг он увидел, как великому эмиру передали его книги. Но повелитель  не стал их смотреть, он продолжал с каким-то  пытливым любопытством разглядывать книгочея.
— Это достойно! — наконец произнес грозный хромой. — Так чего ты хочешь узнать от меня? Ведь коли ты написал уже такие книги, то ты уж сказал обо мне все! — И он с какою-то таинственной улыбкой обвел взором свою огромную свиту.
— Нет, Хозяин Счастливых Совпадений Звезд! Я знаю о Цезаре и Катоне, Александре Двурогом и Дарии, я знаю Рамсеса Великого, Клеопатру и даже Тохтамыша с Баязидом, но ты особенно поразил меня своею тайной. Ты особенно сложен, и понять тебя без тебя я не в силах. Я искал всю жизнь этой встречи с тобой, я следовал за тобой тенью повсюду для этого, но ты был так стремителен! Ты успевал повсюду, но зато я совершенно не успевал за тобой! Чтобы расспросить тебя: зачем, для чего ты столько действовал? Во имя чего и что гнало тебя, коли ты не особенно вроде как заботился о расширении подлинных территорий своих вдоль благословенных берегов Окса? Я знаю, для чего это делал Чингисхан, твой родич… — голос пленника, хоть он и знал, что никакой Тимур не чингисид, в этот миг даже и не дрогнул, — который все-таки почти достиг своего плана и создал огромнейшую империю, хоть и после поделенную.  Но для чего ты захватывал города и страны? Ведь ты уходил оттуда, и тут же нередко бежавшие правители их немедленно возвращались!  Так в чем смысл твоих великих походов?
— Но они уже знали, что они подо мной!
— Но если знали, почему приходилось по нескольку раз брать одни и те же города и государства? К тому же если ты не стремишься объединить, то ты больше похож на разбойника! Пришел, взял дань или разграбил и ушел! И при этом ты любишь возводить сады, роешь каналы в тобой же разрушенных городах. Строишь великолепные дворцы, медресе и мавзолеи! Как все это соединить воедино?!
— Я знаю и историю Чингисхана, и Александра Двурогого, а также то, что было после их смерти с их землями — так зачем же повторять ошибки? — совершенно спокойно произнес Тимур, как будто и не услышав, что его нарекли разбойником. — Велением Неба они овладели всем подлунным миром.  Но много ли в их деяниях именно их воли, а не Законов Неба? — Тамерлан, подняв взор и руки к небу, посмотрел на книжника, которому наконец удалось привстать на одно колено. — Кто ж может сказать, чтоб было с теми народами без Чингисхана, коли он уж явился в истории? Теперь мы знаем только то, что было после него! Теперь мы знаем, к чему приводят яса и шариат, Коран  и хадисы вместе. И выстоял ли б Коран без ясы? — тут Тимур замолчал, словно бы пытаясь понять, что думает сейчас его собеседник.
 — Великий эмир, я пока про тебя ничего не понял! — наконец произнес творящий книги. — Ты волею неба стал властителем многих народов, так ты все это делал лишь для одной своей гордыни, ибо не было у тебя идеи объединить поверженные тобой народы? У тебя не было даже, кажется, чрезмерного желания обогатиться, ибо знаю я, что ты бываешь безмерно щедр и часто сам довольствуешься малым?
— Это бессмысленно, войной народы никогда не объединить! — вдруг резко прервал говорившего Тамерлан. — И это мудрецам пора уж усвоить. Я не мог объединить народы даже одной веры — ты разве не видишь, что я покорял большей частью только их, последователей пророка, — так как же можно объединить покорением  тех, у кого разная вера и столь разная кровь? Твой Александр Двурогий взялся за совершенно невозможное, он мечтатель, а я реалист, хоть и грезящий порою тоже. Ведь я действую, повинуясь Законам неба! — Тут Потрясатель  Вселенной даже как будто улыбнулся. — Не объединить, а хотя бы сблизить — вот была моя цель! Сблизить тех именно, кто уже был под пятой монгол-чингисидов и уйгуров! Всех тюрков этой Земли для власти над всеми! Зачем мне пробовать сближать и соединять славян, Москву иль франков, эту жалкую Европу? Это невозможно и не нужно, потому что не сохранить! Зачем мне даже пока Булгары? Индия и Китай, вот что надо соединить воедино поистине правоверным! Чего мне Москва, которую всю жизнь драл Тохтамыш и все чингисиды пред ним? Зачем мне нищета руссов, которая не способна удовлетворить мое войско? Война есть счет. Если война не дает баснословной прибыли — зачем стараться? К тому же если нет и идеи объединить побеждаемое! Зачем мне Москва, коли Тохтамыш и так жестоко наказан разграблением мною его Сарая! Да, я любил и люблю этого человека, вот поэтому и пытался так проучить его… — тут Тамерлан опять замолчал, чему-то чуть улыбаясь. — Странная эта любовь, — наконец изрек он. — Это, наверное, преклонение перед гением Чингисхана, кровь которого, а значит, и способности, в нем, в Тохтамыше! Сколько Тохтамыш мне творил зла, а я все ему прощал. Прекрасный был юноша, но не устоял среди людей и сильно испорчен. Но я снова все прощу ему, как учит прощать своих врагов бог христиан. Получается, тут я один из лучших христиан, не так ли? — Тамерлан опять вперился в книгочея. — А какой ты веры?
— Я христианин, — ответил творящий книги… — Это значит, что я люблю всех верующих всех вер мира, и они для меня все братья…
— Вот как! Таких христиан не видел!— поразился Тамерлан и аж врезался сначала взором острым в очи поэту, потом в икону, стоящую при входе в его шатер. — А может, такая вера всего лишь есть отсутствие веры? И что ты скажешь мне о мудрой мысли о том, что состояние, которое способен достичь немусульманин, может лишь представлять состояние, которое надо преодолеть?..


ДИАЛОГ ВТОРОЙ

— Я знаю, что обычно люди хотят узнать от меня: что сделало меня Сталиным, — тут снова услышал я голос со знакомым акцентом. — Я часто и сам думал над этим. Меня сделало Сталиным мое детство, даже то, что я родился именно в захолустном Гори, основанном Давидом Строителем, даже то, что тут было много народов, и Гори захватывали то иранские шахи, то турки-османы, и было пролито много-много крови! Даже руины крепости Горисцихе способствовали тому, что я стал тем, кто я есть, даже Кура и даже строки Лермонтова о монастыре на Куре, откуда вырвался гордый Мцыри, и Илья Чавчавадзе, который опубликовал мое первое стихотворение в букваре «Дэда Эна», и горы, но есть, конечно, и то, что особенно повлияло на мою суть, а значит, будущую судьбу, жизнь. Первое, это то, что моя мама работала в домах богатеев и о ней ходило много слухов, поэтому ее честь мне нередко с детства приходилось отстаивать, и мама, наверное, об этом догадывалась. Мой отец начал пить, видимо, из-за этого, но он, такой сильный и бесстрашный, не мог бороться со слухами, я же мог, избивая детей тех, кто пытался говорить об этом. Я очень любил маму, и зря люди говорят, что это не так. Мама сделала все, чтобы я стал человеком, она из последних сил меня хорошо одевала, не хуже чем наряжают детей в богатых семьях, она очень ухаживала за мной, и я был франтом тогда, потом это прошло. Чем больше я начинал истинно узнавать себя и свой дар, тем меньше я начинал нуждаться в одежде, чтобы выделиться. Меня воспитало и то, что, имея дар и память, я уже с детства удивлял людей, ко мне тянулись и взрослые, евреи дарили мне учебники и давали деньги, слова мои поражали их, а это непросто. Попробуй, порази чужого отца… Я же восхищался тремя мушкетерами Дюма и претворил это восхищение в жизнь, создав себе окружение из трех мушкетеров — Пети Капанадзе, Миши Церадзе и Гриши Глуржидзе, я их поддерживал всегда и никогда не забывал о них, потому что они помогли мне стать Сталиным. Даже обрушившийся на меня фаэтон и тот помог мне стать воином в этом мире. Но есть здесь нечто более важное, это смерть моих братьев, умерших до меня, — Михаила и Георгия — и казнь, которую я увидел, учась прилежно в духовном училище… — начав неожиданно словоохотливо так, тут Сталин задумался.
Он сидел молча очень долго, он как будто забыл обо мне, потом он вдруг чуть улыбнулся и сказал:
— Про меня говорят, что я в антракты, смотря в Большом балет, быстренько являлся на Лубянку и лично убивал людей… Люди любят свой ужас, им нравится возвеличивать таких людей, как я, приписывая мне невозможное по человечности, или больше — бесчеловечности. Им нравится обосновывать свой животный страх. Что я действительно ужасен, я дьявол сам, я Мефистофель. Куда там до меня Тамерлану иль Чингисхану! Что ж, надо же как-то обосновывать свою трусость, мелкость души. На самом деле в казни большинства людей вовсе нет никакого удовольствия, и уж тем более у того, кто может казнить кого угодно. Я видел много предсмертного страха и гораздо меньше видел бесстрашия как уверенности в своей правоте, уверенности, равной знанию в бессмертие. Я, конечно, убивая, всегда пытался увидеть лица таких бесстрашных… Но зачем мне для этого убивать самому, и тем более многих, я и так знаю, в ком могу увидеть пред его убийством бесстрашие.
— Как? — стало очень любопытно мне.
Сталин с усмешкой посмотрел на меня, немного подумал и продолжил:
— Это видно всем тем, кто много убивал, много казнил. Многие думают, что ненависть к палачу рождает бесстрашие. Я тебе скажу, что такого не случается почти никогда: большинство людей к палачу испытывают тайный восхищенный трепет. От страха! От страха, что именно ему суждено тебя отправить туда, в Неизвестность… К палачу почти ни у кого нет ненависти. Палач не причиняет обиды, он всего лишь убивает. Вообще ненависть пред смертью — редкое явление. Хотя и встречается, но и в этом случае она от страха.  Подлинное мужество пред казнью имеют только люди истинной идеи, очень развившиеся через нее и служению ей! Почему смысл Христа вам никому так и не понятен? Полное бесстрашие перед казнью имеют только те, кто считает, что они несли идею, способную спасти человечество. Ты думаешь, я не знал, кто добровольцами вызывались идти на самые опасные задания во время войны? Ты думаешь, я не знал, что это обычно не коммунисты и комиссары. А первыми отзывались нередко простые школьные учителя… Не надо думать, что я наивен, — я все знаю. Я знаю человека, но и для меня некоторые из них загадка. Есть те, кто уверен, что смерти не существует, и эти люди самые необычные. И их узнать нетрудно, они, неся свою идею, уже давно убедились, что их идею все понимают иначе, что ее извратили и извратили именно потому, что всем обидно, что этот человек талантливее, и только смерть его вселит в этих ничтожеств восхищение. И этот человек знает, что ему нужна смерть, чтобы все припали к его стопам, и он, это воочию видя после себя, несет свой крест смело… Ведь его казнь — по сути, истинный триумф! Ему не надо даже публичности казни, он знает, что о ней все узнают, он также знает и то, что, зная его, этим людям не удастся его оболгать, им не поверят. Ты думаешь, Зое Космодемьянской было страшно умирать? Вряд ли. И не потому, что ее зверски терзали до этого. А потому что у нее была идея! Моя идея, в которую она свято верила, хотя и была вовсе не пролетарской крови. Что ж, я дал ей вечность за это! Тане! — тут Сталин вдруг отвернулся, я быстро взглянул на него и не поверил своим глазам — кажется, у него на реснице застыла слеза! Быть не может! Сентиментальность? Нет! Что-то большее! Он ее искренне жалел? Но почему? Он не пожалел даже сына и не стал обменивать его на Паулюса, так чего ему жалеть чужую дочь?!
Сталин меж тем принялся неторопливо потрошить папиросу «Герцеговины Флор». «Почему он именно потрошит папиросы, а не пользуется готовым табаком? — тут подумал зачем-то я. — Надо именно разрушать готовое? Надо именно по-своему?»
— Почему она назвалась именно Таней? — вдруг отчетливо вопросил Сталин. — Ей не нравилось ее имя Зоя?
— Не знаю.
— Обозначить свое истинное имя — вовсе не предательство. Она играла какую-то роль, чью-то роль? Есть героиня именем Таня? У Пушкина в Онегине?
— Я никогда не задумывался.
— Это очень плохо, и все люди так, они не задумываются над тем, что есть действительно тайна. Человек, которого казнят, называет себя другим именем. И этот человек молодая девушка. Так почему никто не хочет этого знать? А ведь я-то знаю!
Он снова отвернулся от меня и пошел бродить возле стола.
— Я бы хотел, чтобы она была моей дочерью, — тут снова проговорил вождь народов. — Это была б действительно дочь Сталина! Она и в плену осталась безвестной! Она и в смерти оказалась никто! Поразительное мужество! Таких на Лубянке я видел единицы, даже именно таких и не видел. Стоит содрать погоны с генерала, так и сразу видно, какой он генерал! Таких казнить лично даже и противно, мерзко, это была б для них огромная честь! Я не палач, у меня палачей более всего достаточно, их всегда находится много, в каждом ничтожестве палач, потому что через убийство хотят освободиться от страха за свою душонку, а этого страха у меня давно нет, у меня есть только опасения за власть, за будущее страны! Чтоб она не досталась ничтожеству, ибо в этом случае все дело мое и Ленина будет обречено! А для чего тогда гибли эти миллионы мучеников! Именно тогда мне нет и не будет оправдания.
Тут Сталин остановился перед картой своей страны, долго-долго он смотрел на нее, я же разглядывал его тяжелую, чуть сутуловатую спину.
— Для чего Мир дал нам полмира? Вот вопрос! Для того дал, чтобы мы чувствовали громадность Мироздания над собой и знали отсюда свою ответственность. Ее нельзя предавать! Если вы похерите мое дело, я приду к вам оттуда, чтобы выжечь вас и ваше жалкое семя! Все семя! Запомните! Я найду силы! Я вырву это право у Мироздания! Вот увидишь! Для меня здесь ничего не было невозможного, значит, не будет и там!
— Вы думаете, это возможно?
— Это закон! — процедил он и злобно пыхнул табаком на карту, словно уже угрожал всему пространству, обозначенному на ней. — Вот Гори! — тут еще он сказал. — Я здесь, а они там, но они все здесь! — И он показал на свою голову. — Эту казнь видел тогда еще и Горький, наш трибун революции, большую часть жизни прохлаждавшийся на Капри. Талант, к сожалению, имеет привычку покупаться и продаваться, и чем выгоднее, тем самодовольство таланта растет, а сам талант слепнет. Он эту казнь потом описал, но так и ничего в ней не понял. Мы, мальчишки, учащиеся, залезли тогда на дерево и смотрели оттуда на казнь. Их привели, их было трое. Зачитали приговор и тут же одного отвели в сторону, а других начали расковывать, после на них надели мешки, и палач в красном подвел их к скамейкам, они ступили туда, тут же палач выбил эти скамейки, и люди повисли. Народ застыл. Палач начал подтягивать веревки, одна веревка оборвалась, тогда несчастного повесили снова. Это были осетины, которые разбойничали где-то в горах возле Гори. Такие казни публичные царское правительство проводило часто в своих отдаленных провинциях, дабы устрашить тех людей, которые хотят грабить или вообще идти против власти… Я в то время учился и знал, как написано в Евангелие: «Не убий!» — и тут до меня дошло: какое они право имеют нарушать эту заповедь Христа? А если они имеют право, то кто его не имеет? Мы спустились с дерева и пошли в училище, тут между нами развернулся разговор. Один сказал: «Интересно, что теперь будет с ними? Где они теперь, в аду?» И тогда я ответил: «Они уже наказаны, как же господь будет снова их наказывать?» — и все мои друзья задумались над моими словами. В них была справедливость, это они чувствовали и поняли. Именно за такие слова они уважали меня. Уважали и уже тогда боялись, ибо человек очень страшится тех, кто может говорить… уже как власть имеющий, то есть знающий законы этого Мира.
— А что же здесь стало уроком для вас? — тут спросил я.
— А ты опять не понял?
— Я чувствую смутную догадку, но никак не решаюсь ее сказать.
— Скажи догадку.
— Я думаю.
— Что ж, думай, думать — хорошо.
И он тоже погрузился в молчание, слышался только легонький скрип его сапог, иль мне это лишь казалось? Я представил площадь в Гори, толпу любопытствующих людей, палача в красном с закатанными по локоть рукавами — почему они должны быть именно закатаны? — чтобы было видно  волосатые крепкие руки? И трое худеньких, жалких осетин в кандалах. Гнусаво кто-то читает приговор, все трое с надеждой слушают этого крысястого чиновника. Один молодой осетин особенно красив, его гордые вьющиеся волосы треплет ветер, он весь напрягся — может, не казнят? Неужели эти люди убьют его? Тут этот красивый осетин вздрагивает — не казнят его товарища возле! А его сейчас повесят! Повесят! Такого молодого! Животный холод охватывает весь его пах, расползаясь во все стороны. Он видит это солнце в последний раз, это селение, эту крепость в вышине… Эти горы в дали… Эти просторы, где он когда-то в бедной сакле родился… «Нет! Не надо! — бушует в нем жутким призывом, он озирается по сторонам. — Куда это меня? Это кузнец! Расковывает!» Он с каким-то удивлением рассматривает, слушает, как скрежещет металл на его руках. Теперь палач с мешком… Осетин озирается, и тут свет почти исчезает для него и какой-то прелый запах. Это так пахнет гнилая мешковина… Его подталкивают, ноги содрогаются, по всему телу идет, течет ужас! «Все очень просто, — тут подумал я, — Сталина поразила эта простота. Привели, мешок, повесили, подтянули… а веревка, как и у декабристов, гнилая. В России и повесить толком не могут, проворовались!»
— Все очень просто тут, — прошептал я, и Сталин мигом услышал это — у него был очень тонкий слух.
— Что очень просто?
— Смерть очень просто.
Он опять очень долго смотрел на меня, а потом сказал:
— Все мы приговоренные и все ждем своей казни, как эти осетины! Бараны! Никто из них не попытался даже что-либо сказать народу вокруг. Не хватило мужества! Говорят пред своей казнью единицы! А говорят на века — тем более! Тогда я сказал себе: для чего они жили, эти вольнолюбивые и жалкие дети гор? Жили ничтожно и умерли ничтожно! Если грабишь, то будь хотя бы Тилем иль Дубровским, что ли, спаси хоть кого-то! А еще лучше весь свой народ! Чтоб народ помнил потом веками, чтоб народ слагал о тебе легенды! Да, я был отчаянным романтиком тогда, да и теперь! Но я был и реалистом, я видел эту толпу, жадно смотрящую на эти вытянутые тела. Им, наверное, было жаль, что на головах у казнимых мешки, хорошо было б увидеть содрогание мускулов на их лицах, пену из рта… На Христа, наверное, смотрели так же, даже мать…
Я содрогнулся от последних слов, этот человек точно не верил никому. Даже матери, по его пониманию, интересно смотреть на содрогание смертное своего сына… А разве это не так?.. Тайна смерти важнее жалости!
— Когда меня не будет, найдется, наверное, много щелкоперов, которые будут описывать меня в своих жалких исторических романах, и непременно будут живописать, как казненные по моему решению ночью приходят ко мне и мучают меня. Опишут мою обстановку в Кунцево, меня одного после застолья с моими соратниками, у которых руки благодаря мне тоже все в крови. Так любят изображать Ивана Грозного, но тот и вправду молился за убиенных им, ставил свечи за них, заказывал панихиды, расшибал сам лоб во всенощной! Я же ни за кого не молюсь, кроме одной моей Надежды. И еще скажу тебе: ко мне никто не приходит — бесполезно! — моя совесть в моей цели! Не пытайтесь залезть в нее! У кого не хватает ума, то всегда норовит залезть в чужую совесть! Не потянете! Да, Яша приходил — вообще дети самая большая слабость для таких, как я, нам бы не надо их иметь (зачем, ведь я настолько много сделал для будущего и тем самым доказал свою свободу, что мне, в сущности, для свободы дети — а ими достигает свободу большинство людей как свое бессмертие! — не были столь нужны. Даже более того, из-за них я сделал для будущего, возможно, чуть меньше, чем мог бы, хотя в этом я могу ошибаться, но пример того же Христа…), — в общем, я с Яшей поговорил, было очень жалко Яшу, я помню его маленьким. Маленькие все хорошие, очень хорошие. Зачем мы рожаем их для такой жизни? И почему создаем именно такую жизнь? Создаем такую жизнь, да еще и рожаем!.. Яше я все объяснил. Много сыновей сидит в плену, на всех генералов и фельдмаршалов не хватит. Он не лучше других детей! Почему оказался в плену? Ты, сын Сталина, почему в плену? Я был без сознания, он мне ответил. Я ему сказал: это твоя жизнь! Что я могу?! Вы не цыплята, а я не курица, чтобы оберегать вас всюду! Я вас всегда учил, что все вокруг жаждут нашей смерти! Больше Яша не приходил, хотя и снился иногда какими-то отрывками, но в них я не помнил, что он у меня погиб. Детей вообще — еще раз повторюсь — таким, как я, не надо, это слишком, это не нужно. Чрез них мы только и уязвимы! Ленину повезло, что у него не было детей, особенно дочерей. Вон вокруг моей Светланы с детства вьются евреи. А она влюбилась в одного такого! Малютка еще, а в еврея взрослого втюрилась! Окрутил! Спать не может, жить не может без него! Чувствуется, горячая восточная кровь! А что может поделать тут отец? К тому же я постоянно занят. Как уследить за юной девицей?! Да и это какая-то нелепость — следить за влюбленной девицей! Комедия какая-то! Дочь Сталина! Это очень беззащитное место! Дочери вообще всегда какая-то возможность позора, да и сыновья тоже, хотя детей я очень любил. Никто из них не скажет, что я их не любил, да, я был не очень хорошим отцом, потому что у меня на них было очень мало времени. У меня весь мой народ был для меня как мои дети. Я хотел, чтобы эти дети были самые могучие в мире, я хотел, чтобы с нами считались все, что мы великая нация — советский народ! Нация со своей идеей строительства светлого будущего! Что ж, достижение всякой большой идеи требует жертв, история Иисуса Христа здесь очень образна и убедительна. Но и без мощной идеи люди тоже будут умирать, причем, я тебе скажу, намного больше, чем я убил, потому что человек — особенно русский — не может без своей идеи! Если ее нет, он спивается, он уничтожает себя, я же с Лениным дал великую идею множеству людей, дал им смысл жизни, а значит, и путь ясный. Это помогло им быть сильными, хотя рождены они были ничтожными, а тут оказались могучи, ведь  у них все явно получается, страна растет и крепнет, а от этого их дух окрыляется, они довольны собой, они восхищены собой, а отсюда и они славят меня, восхищаются мной. Все очень ясно и просто! Людям нужны иконы, людям нужны образцы, без них человек, большинство людей несчастны. Я стал для них иконой, я сделал их человеками! Что, скажи не так? Скажи, с моим именем на устах не кидались на доты?! Так что, я их всех обманул? Я заставлял их кидаться на доты? Я крутил штурвал вместо них, чтобы самолеты падали на эшелоны противника? Откуда такие порывы? Откуда такие могучие силы?! Пожертвовать собой ради жизни! Высшая черта Христа! Все это дала им идея и то, что идея явно воплощалась в жизнь, каждодневно, ежечасно!.. А у этих что есть? — Тут вождь народов показал на Европу на карте. — Что у них есть? Какая такая великая идея? Что каждый может быть богатым, если очень постарается? Что каждый, имея деньги, — которые к тому же стали просто бумажками! — может в этом мире всё и имеет всё: яхты, дворцы?! Но ведь всегда и будут соседи, у которых яхты и дворцы роскошнее, а это всегда сделает тебя несчастным, чего не скажешь о твоей цели. Собственная цель и путь к ней для человека всегда самое великое, что есть у него. Добиваться здесь зримых результатов — значит утверждать свой ум и его превосходство, это значит выдвигать вперед свой неповторимый талант! У меня есть идея сделать этот народ и страну самой могучей, так что мне, имея такую цель, какой-то там дворец! Мне хватит вполне и дачи в Кунцево, чтобы чувствовать себя титаном, а этим пигмеям никаких дворцов не хватит, чтобы почувствовать себя мало-мальски значимыми. Только идея и движение к ней делают человека значимым, особенно если эта идея касается счастья многих народов! Да, я самый сейчас счастливый человек на земле! Я развиваю бессмертную идею Христа — общество социальной справедливости! — я продвигаю ее в жизнь. Я развиваю идею Маркса Энгельса, Ленина! Я развиваю свою идею, которой нет ни у кого в мире!
— Я знал, что вы человек верующий, это видно даже по вашей библиотеке, там совершенно нет атеистической литературы, — тут попробовал вставить я, ибо пафос вождя как-то слишком стал давить на меня.
— Что, атеизм? — тут вдруг он вырвался из какой-то своей мысли.
— Да,  библиотеку явно комплектовали вы сами, и в ней нет почти ничего атеистического. Или, может, такая литература в другом месте?
— Наш атеизм слишком сер и глуп, нет ярких атеистов-талантов. Читая их, лишь можно поверить в бога глубже и сильнее. Я сколько говорил этим, из Института марксизма-ленинизма, что так нельзя доказывать, что бога нет! К тому же вы так не противостоите церкви, всем этим верующим-глупцам, ведь церковь не ставит вопрос, есть бог или нет, а в церкви стоит вопрос: какой он, этот бог? Так сделайте его большевиком хоть, что ли! — тут Сталин усмехнулся. — Человек никогда не сможет доказать, что бога нет, он также никогда не сможет доказать точно, что бог есть. Для человека наличие бога всегда будет сомнением, и оно исходит из сомнения в бессмертие-смертность. Причем чем более развитый человек, тем чувство бессмертия в нем чуть возрастает. Хотя… К тому же я не очень верю тем людям, кто твердо говорит, что бога нет, а уж тем более тем из них, кто пишет это ради звания и денег. Мне кажется, что такие люди всегда хитрят, ибо сама суть человека не может утверждать это. Утверждать подобное — это значит убеждать себя в абсолютном одиночестве, беззащитности, ненужности, а такое состояние-ощущение покинутости человеку крайне трудно выдержать — так какие же глупцы добровольно и тем более бескорыстно идут на это? Так они хотят показать, что они сами все решают, ни от кого не зависят, что они властелины своей судьбы? Но они не властелины даже своего рождения и смерти, так какие они властелины судьбы! Они не знают, что с ними будет через час! Через минуту! Этого не знаю про себя даже я, поэтому и не считаю себя властелином своей судьбы. Я властелин чужих судеб — да! — но своей?!. Все это очень относительно. Я пытаюсь им быть, я многого тут добился, но властелином себя я все равно не являюсь. Наоборот, я наиболее зависимый среди вас! Я зависим от каждого из вас, ибо отвечаю за каждого своего гражданина! Мне надо думать, как вам дать образование каждому, причем лучшее, как построить дома, снабдить войска, чтобы на вас не напали и не убили, чтобы вы спали спокойно. Да, и вы зависимы от меня, но вас много, а я один! Ваша зависимость от меня делает и меня зависимым от каждого. Дети свободнее своих родителей, хоть и полностью зависимы от них, слуга свободней своего господина, ибо ему надо думать и заботиться об гораздо меньшем, его обязанности строго ограничены. Как и у детей: хорошо учиться, не хулиганить, вовремя есть, вовремя спать… И играть, радуя своих родителей своим этим прекрасным развитием. Не поэтому ли даже самое несчастное и бедное детство прекрасно? Я хотел бы снова стать маленьким, и этого хотят большинство, а ты? Ты хочешь? — Сталин устало повернулся ко мне.
— Да, конечно, — ответил я. — Наверное, именно это развитие детей делает их столь счастливыми и свободными. Они развиваются и растут независимо от халупы, в которой живут, она не способна остановить их развитие, поэтому дети счастливы даже в самой жуткой нищете. Но это до поры до времени, потом именно они начинают сравнивать свой дом и быт с другими, и приходят первое оскорбление и непонимание: почему так? Чем мои мама и папа хуже? Чем я хуже?
— Вот этого особенно не должно быть среди детей, то есть дома их родителей, жизненно необходимые условия вообще примерно должны быть одинаковыми, чтобы дети гордились не домами своими, а успехами своих отцов, их трудовыми заслугами. Помните, как я возмутился, когда узнал про специальные школы для детей начальников! Им, этим пупам земли, только дай волю, снова возродят аристократию, а меня в императоры впишут. А я даже не господин, я ваш слуга именно. Слуга! И вы это поймете скоро. Я стараюсь для вас, а не вы для меня — вы стараетесь для себя! У многих из вас дачи больше моей, так в чем тогда моя власть? Что, власть — это то эфемерное чувство, что я могу все, что все боятся меня?  А кто меня боится, если позволяет дачу больше моей? Кто?! Буденный? Кто? Ворошилов? Рокоссовский? Они боятся больше не меня, а того, что я сорву с них погоны, но зачем мне срывать погоны за размер их дачи? Если меня устраивает именно моя такая? Так для чего мне власть?
— Вам не перечат! — тут попробовал предположить я. — Ваше слово закон, а значит, все преклоняются пред вашим избранным умом! Никто не рискует тем самым задеть ваше самолюбие.
— Мне не перечат? Ха-ха!  Что стоит моя воля, если ей не перечат! Что стоит мысль, если нет преград! Если она не способна выдержать даже критики этих… моих соратников, так называемых. Что стоит правда, если ее из самолюбия не хотят оболгать! Какая наивность! Если твоя мысль не прошла даже испытание критикой самовлюбленных бездарей возле тебя — а их всюду полно! — то как она выстоит жизнь?!
— Но любое ваше решение тут же начинает претворяться в жизнь, отсюда ощущение могущества, всевластия, всевозможности. Отсюда чувство свободы!
— Какое любое мое решение? Какое любое? Именно я-то и не имею возможности на любое! Ибо знаю действительность! Ибо ограничен знанием точных возможностей, а не летаю в облаках! Это вам оттуда кажется, что мне все возможно, на самом деле кругом все упирается именно в невозможность! Ты со своей месячной зарплатой знаешь, что ты можешь?
— Да.
— Так вот и я, но с зарплатой страны! Власть — всего лишь эфемерность, особенно для тех, кто давно у власти. Я бы передал ее давно, но кто потянет? Где найти другого Сталина, молодого, сильного. Иль ты думаешь, Сталинов много рождается? Ленинов? Я тебе говорю, что нет, и вы все еще убедитесь в этом! Страшное то, что ни я, ни ты не можем Сталина сделать! Таких нельзя целенаправленно воспитать!  Таких Мир дает только! А если и такой мальчик есть, как Ленин, то как его найти, чтобы он именно стал Лениным? Что надо сделать для этого? Вот ведь вопрос, тайна Мира! Я не знаю даже сам, как я сделался  таким! Откуда во мне все это? Ты вот меня пытаешь об этом, и об этом многие пытаются понять, а я не могу толком на это никак ответить. Я знаю многое, но о себе, мне иногда кажется, я знаю менее всего! Я помню многое из детства, кто и как меня напугал особенно сильно, первую смерть человека, первую обиду до слез, но сейчас мне и эта жуткая обида кажется ничтожной, и первый страх, и буйство отца, крики матери! Они жили и любили как могли, как просто люди! Что сделал я Надежде? Я ее так любил, так ее берег! А она взяла и застрелилась, свалив как будто все на меня! Что, моя шутка ее оскорбила за тем застольем? Но она от меня видела еще не такие шутки, а ведь относилась спокойно и только смеялась! Так почему она именно тогда не выдержала? Та шутка только повод, а в чем же причина? Головные боли? Не могла терпеть? Срывалась поэтому на детях? Я даже за это ее не журил, а только подправлял ее огрехи, ее нежелание с ними возиться. Я любил даже такую, в общем-то не лучшую мать своих детей! Так зачем она со мной так сделала? Наложила на меня такое ярмо. Я ведь так любил детей наших! Она хотела всем так показать, что я изверг, что я… не могу быть отцом не то что многих народов, но и даже своих детей? Но ведь мои дети подтвердят иное, когда вырастут и станут в своих суждениях свободными, особенно когда уж не будет меня. Они поймут тогда, что я был в общем-то не самым плохим отцом, они хотя  бы не видели, что я кидаюсь с кулаками, с ножом на их мать, а это я видел не раз! Избитое лицо матери! Ты это видел?..
Мы надолго оба замолчали в тот миг, я не стал отвечать на этот вопрос, ибо по глазам Иосифа Виссарионовича мгновенно понял, что он знает ответ на него. Он же сидел за столом, опустив голову, и о чем-то еще мучительно думал. Возможно, он все вспоминал свое детство, возможно, кипучую революционную деятельность, возможно, военные годы и трудности — у него было много о чем вспоминать. Вдруг он взял снова список тот — или же это был уже другой? — и что-то вычеркнул в нем. Затем его красный карандаш на миг повис в воздухе, а потом он в углу аккуратно как будто вписал «И. Сталин». Я внимательно следил за этим скромным росчерком, без всяких вензелей, жестких бросков, претендующих показать целеустремленность хозяина. Нет, в нем не было ничего театрального, он совсем не играл, как некоторые говорят. Он был именно таким, какой есть. Он, видимо, уже давно приняв одну роль, остался ей верен. Мне очень хотелось узнать, что это за документ? Выходит, пока он говорил со мной, он обмозговывал и его, и вот теперь принял окончательное решение и подписал его.
— Я много говорю с тобой, — вдруг снова как-то неожиданно произнес он. — Ты знаешь, это мне не свойственно, говорю я обычно немного. Но сказать все это надо было, чтобы люди лучше поняли меня, чтобы они знали, что есть времена, когда отсутствие Сталина приводит всех неминуемо к трагедии и гибели. Сталины, Наполеоны при таких ситуациях — это как раз ближайшее наведение порядка, а значит, меньшее количество жертв и трагедий. Но Сталины не гарантируют их полное отсутствие. Народ ввергнулся  в революцию, в переворот, а это значит, он ввергнулся в пучину убийств и передела имущества. Ничего в истории людей не может быть более кровавым, чем попытка переделить барахло, таков уж человек с его жалкой сутью. Таково большинство людей! Сталины же барахлом не занимаются, поэтому и оказываются сильнее. Они не боятся ничего потерять. Поэтому Ленин и оказался сильнее всех, ибо он ничего не жалел. Но это только обычным людям кажется, что барахло столь важно, на самом деле революция вовсе не передележ собственности, пусть и средств производства, революция есть борьба, пик накала борьбы идей! Их всего две в этом мире, несмотря на кажущуюся их пестроту! Две, слышишь! Так, может, ты знаешь, какие это идеи?
— Да. Думаю, да. Это развитие человека через потребление и пресыщенность им, которое приведет к отказу от такой цели и развитию внутреннему. И создание сразу системы внутреннего развития каждого.
Сталин посмотрел на меня, потом глухо произнес:
— Человек никогда не может пресытиться своими удовольствиями раньше, чем приступит к нему смерть. Разврат никогда не развивает до того, чтобы понять, что он разрушителен, ибо он именно разрушителен, отсюда исчезает все более сама вероятность появления желания вопрошать себя об истинности такого пути. Это буржуи пытаются такое проповедовать.
— В любом случае это выдвигается за путь, пусть и заведомо ложный.
— Что ж, это тоже ответ, причем ответ хороший. А теперь послушай мое мнение. У человечества только два пути: общество борьбы множеств эгоизмов как путь эфемерной свободы и общество эгоизма утверждения одной Прекрасной Идеи, тоже как путь свободы. Мы выбрали второй, те, — тут он снова показал на западную Европу, — пытаются всеми силами доказать, что путь человечества при такой сути людей только один — через шлифование столкновений бесчисленных эгоизмов. Эгоизмов ничтожеств, в эгоизме растущих только! Так каков более правильный путь?
— Наш.
— А почему это не понимают они? — И он снова ткнул в Европу. — Если это ясно видно.
— Потому что есть люди, которые не заинтересованы, чтобы данная явная истина восторжествовала, в силу того, что это им невыгодно.
— Там, где деньги, там у человека всегда ложь и всё ложь! Корысть всегда заставляет врать так, как именно выгодно, независимо от истины.  И удивительное заключается в том, что стоять за общество прекрасной идеи как раз было б выгодно именно всем тем, кто дрожат за свою собственность как свою значимость! Они и не подозревают, что именно такое общество особенно раскроет их способности созидать.
— Почему? И если это явно, почему им это не показать? Ведь они разумны.
— Они как раз не разумны, но тебе я покажу… — Тут Сталин чуть улыбнулся, и я вдруг понял, что ему очень нравится роль толкователя, учителя, даже первооткрывателя. «Учителя? При такой-то безграничной власти? — тут еще подумал я. — Почему эта роль столь же сладка?..»
— Если даже общество борьбы эгоизмов их уже выдвинуло в лидеры, так чего следует ожидать от них в обществе прекрасной идеи? Ведь они здесь тем более окажутся в лидерах. Ибо суть у человека не отымешь! Талант созидать или есть, или его нет! Так чего они страшатся? Они боятся, что они  в более благоприятной ситуации не справятся? Это нелепо! Это касается только тех, кто приобрели капитал волей случая, по наследству, то есть случайно, это им стоит бояться. Но у таких капитал в их условиях тем более под вопросом! Так в чем же дело? Почему обычная логика не действует? Им нравится именно борьба, победа в ней? Но и в обществе прекрасной идеи бездарей с жутким гонором будет полно! Еще даже больше! Так что борьба за доказательство именно своего ума останется!..
Сталин теперь говорил каким-то торопливым, разгоряченным тоном, такой речи от него я еще никогда не слышал. Возможно, он так выступал в молодости в кружках, ведь в юности он явно был очень темпераментным, горячим, безудержным. Это потом от власти он приобрел эти солидность, медленность, вдумчивость. Хозяин большой страны не может и не должен выглядеть не фундаментально! Не серьезно! По-ребячески. За ним должен быть вес, весомость! Величавость! В самих движениях этого тирана не было ничего хищнического, наоборот, со спины он выглядел каким-то усталым трудягой, рабочим, всю жизнь проработавшим за станком. Он выглядел очень просто особенно, когда работал в саду, а он любил копаться иногда в земле. Он был явное сложнейшее противоречие в себе…
— …никогда ничего не докажешь тому, кто видит только выгоду, — тем временем продолжал Сталин, а я вдруг почувствовал, что нечто очень важное, сказанное им пред этим, упустил — досадно!.. — Все, что способно  воспрепятствовать ее получению, все, что способно помешать, — все это для них ужасно, а тот, кто это делает, для таких враг из врагов. Таких они будут ненавидеть люто и не поверят тем более ни одному слову подобных, не поверят никому из тех, кто хотя бы словом иль действием поставил под угрозу выгоду этих ничтожеств. Горе такому! А мы оказались такими целой страной! Что нас ждет, если мы будем слабыми, если я ослабну?! Меня считают очень коварным и мстительным… Тут один писака, знавший обо мне с детства, бежав в Англию, написал там обо мне книгу, мол, мною в детстве двигало только зверское мщение! Этот бедняга-предатель не знает, что он пишет. Он даже не понимает, что есть мщение. Если государство судит человека за давно совершенное им преступление, так что, государство мстит? А ведь для многих суть понятия бога — это как раз то, что он отмечает все наши плохие дела, так что, потом бог мстит нам? Или праведно судит?! Месть есть всего лишь неотвратимость! Справедливость должна быть неотвратима! Такова истинная суть человека, с которой его создали. Иначе как еще устанавливать справедливость и развивать опасение тех, кто идет вероломно против нее. Так вот я в сравнении с этими, — тут Сталин снова махнул в сторону Европы на карте, — добряк в своей ненависти. У этих ненависть непримиримая, я же готов на примирение… пока… Пока мы не набрали огромнейшей силы. Да, да, наша идея великая позволит это. В войне мы уже доказали, что нас не взять, но надо сделать так, чтобы уже никто не рискнул напасть на нас совершенно в силу нашего явного превосходства во всем!
— А потом?
— Ты спрашиваешь, нападем ли мы сами тогда, чтобы их переделать? Этого уже не понадобиться, мы создадим такие условия у себя для жизни граждан, для развития детей особенно, что трудящиеся тех стран сами сменят власть у себя, и тогда социализм восторжествует во всем мире. Социализм не нападает никогда на чужие народы, но социализм не даст и не должен дать никому напасть на себя. Социализм — это сила стояния на своем. Социализм — это правильное воспитание детей прежде всего, когда дети развиваются так, что хотят созидать прекрасное для людей. Социализм — это новый тип человека без корысти, без зла и лжи. Социализм — это человек творящий. Я очень завидую вам, ведь уже скоро наши ракеты полетят к звездам, и вы узнаете много нового. И первыми полетят именно советские люди, ибо они достойны звезд. Скоро все будет совсем по-другому, и люди будут очень счастливыми. Они счастливы и сейчас, после войны, ведь так прекрасно жить мирно, трудиться, растить детей! Вы говорите, что я злой человек, а я говорю вам, что я самый добрый. Добрый, потому что хочу счастья каждому человеку труда. Каждому, кто подлинно с любовью трудится.
Сталин снова подошел к карте и долго смотрел на нее.
— Сколько места для прекрасных городов! — вдруг воскликнул он. — Сколько просторов! Сколько богатств у нашего советского народа! Я завидую будущим строителям, у них непочатый край для вдохновенных побед! У них на много веков есть что созидать! Эх, увидеть бы Советский Союз через хотя бы сто лет! Хоть краем глаза! Хоть на миг! Если, конечно, мы не дадим этим волкам слабину!  — Тут он снова махнул в сторону Европы. — Никогда, слышишь! Никогда им нельзя даже на миг уступать, даже чуть оказаться их слабее, а тем более показать при этом свой страх! Его не должно быть у того, за кем более истинная Идея, за кем подлинная справедливость! Страх — это уже неверие в свою Идею, это ее предательство. О! Еще запомни, этот мир стяжателей очень-очень коварен, он пользуется слабостями людей, он очень умело этим пользуется, они будут пытаться проникать отовсюду, и особенно в сознание. Благосостояние нашего народа будет стремительно расти, отсюда будут жиреть мозги у многих коммунистов, вот это-то и самое опасное. Они будут пытаться панибратствовать, а те — буржуи — пойдут якобы на это. Так вот, надо всегда помнить, что тут — он ткнул пальцем в Англию, — не люди! А волки в людском обличии! И ужас их в том, что они как раз считают, что они люди, причем самые умные и развитые. Так они воспитываются, так их с детства приучают. Так не приучаются только их рабочие… пока, но и за них уже они взялись.  Наш пример, наш путь страшно напугал их, теперь они вынуждены по-другому отнестись к своим рабочим и крестьянам, теперь они их будут подкупать, делясь со своего барского стола, теперь они будут и уже создают иллюзию справедливости. Но справедливость не в еде и не в столе, не в одежде! Она тут! — Сталин постучал по голове. — Справедливость в том, что хорошо должен жить лишь тот, кто подлинно трудится, созидает, а не просто юридически от папочки иль дедки имеет! (Отменить закон о наследствах!.. Ужать его!) Справедливость в том, чтобы человек развивался через труд! Истинно развивался! А не выучившись в элитном университете книжным истинам, утверждал, сидя в роскошном кабинете, что он уже выше по культуре. Наши рабочие-писатели показали, что это не так, наши рабочие-академики, ставшие первыми без всяких там Оксфордов и Кембриджей, — тоже! Мы сделаем каждого рабочего поэтом! Инженером! Мы сделаем каждую крестьянку художницей! И тогда посмотрим!
Теперь Сталин сотрясал кулаком перед картой Европы, и на это было поразительно смотреть! Вообще он был восхитителен, ибо подлинно верил.
«Но может, я заблуждаюсь? Все ложь? Это результат его обаяния? — тут подумал я. — Я же знаю, что он умеет быть обаятельным. Но где же он врет? В чем кривит душой, ведь пока не придраться ни к одному слову, ни к одной мысли, ни к одному аргументу, все по-сталински прочно и крепко… и почему порою вдруг параллельно уже приходит другой? Хромой? Этот колчерукий, тот хромой. Почему так захотел сам Сталин?.. Где тут связь? В чем тут близость? Громадность планов и власти? Их абсолютное — а абсолютное ли? — претворение?..»



— Садись, книжник, я намерен продолжить с тобой тот разговор, — начал слагающий минареты из черепов, широким жестом приглашая того пленника из Исфагана к богатому столу (а из Исфагана ли он был? быть может, спутал, то было в Герате? иль в Ширазе? все давно слилось!).
— Спасибо, Великий эмир.
— Меня считают жестоким, — сразу начал Тимур, — ибо я разрушил Исфаган, Ургенч, Дамаск, Багдада, Дели, Алеппо и еще множество других городов. Но сколько городов и селений еще разрушили б те люди, которыми Волею неба пришлось руководить мне? Посмотри на них! — И повелитель обвел рукой свое войско.  — Это не мои сыновья и внуки, не я зачинал их матерей, не я рождал их отцов, и не я их воспитывал в детстве! Я лишь тот, кто получил силы хоть чуть усмирить их и направить их разрушительную волю хоть под каким-то контролем! И они рады тому, что есть кто-то, кто удерживает их ужасное своеволие и желание бесчинств, ибо даже сами не способны с ними справиться — настолько жестокими они созданы и для убийства! И чтоб натворили эти орды-своры, не желающие строить и пахать каждодневно, но жаждущие только насилия, разбоев и богатств, если б я был менее жесток, а значит, они меня б боялись меньше? Не забывайте, не я придумал войны в этом мире! Не забывайте, все эти люди с детства привыкли к войнам и жестокости, а потому очень мало чего бояться — так каким надо быть мне, чтобы внушать им хотя б опасение?! Эти люди подсовывали мне женские головы вместо мужских на минареты, чтобы быстрее достигнуть установленного мною счета! Да, среди них были те, кто не хотел себя пятнать рубкой голов пленников, и они платили другим за головы, которые воины должны были представить мне и моим счетоводам. Но среди них было еще больше тех, которым нравилось резать головы с живых людей, а не трупов, как было велено мной. Так как мне быть с такими свирепыми  нелюдями? Не надо было вставать во главе них? Ты думаешь, что вместо меня не нашлось бы другого, да еще и более свирепого и недальновидного? — Тимур с удовольствием отпил вина и посмотрел хмуро на собеседника, тот осторожно поедал печеную баранинку.
— Но, правитель, насколько я знаю, твои воины уже не хотели идти на Индию, а потом еще и на Баязида, и это ты их заставил? — воскликнул он.
— От захваченных рабов и богатств воины начинают предпочитать сидеть дома, проматывая то, что добыли. Но добытое в войнах, как и в разбое и грабежах, сякнет быстро у подобных людей, так что вскоре б они озверели и накинулись бы на меня за то, что, предвидя это, я сам поленился и не повел их в походы! Я сам заложник этих воинов, с ними я не мог не быть воином! Не я выбирал — еще раз говорю! — народ, средь которого я родился!
— Но ты особенно ввергнул их в войны! И особенно развратил их победным успехом!
— Ха-ха-ха! — глухо рассмеялся Тамерлан, а потом вцепился взором в поэта. — Скажи это своему богу, книжник (ибо я не смею такое сказать своему), что вы его главное средство для улучшения вашей породы — смерть! — считаете обгадывающим эту цель! Как ты думаешь, что Всевышний скажет вам на это? — Тамерлан с ухмылкой сверлил собеседника, а потом отчетливо и медленно произнес: — Он откажет вам в бессмертии! И запомни еще, книжник: совершенное в нужное время жуткое зверство  предотвращает ужасные расправы после. Эти жертвы спасают жизни следующие — не в этом ли христианство, а христианин? Разве не с вашим пророком произвели жуткую расправу во имя спасения будущих жизней, ведь в этом ваша вера? Тогда почему я жесток, если я спасаю?! И не так ли действовали  и пророк Мухаммед, устанавливая саблей правду? Я отличаюсь лишь тем, что не прикрываюсь ею, мне это не нужно! Почему, ты спросишь меня? Потому что я верю в Волю мира! Потому что я знаю этих людей! Жутким Уроком, слагая минареты из голов, я сохраняю гораздо больше человеческих жизней! Почему вы не усвоите столь простой истины? И еще знай,  мне пришлось много убивать больше не потому, что я столь жесток — мы все жестоки! — а потому что мир таков и особенно время моего народа, оно таково, что убийц, желающих убивать более меня, чересчур много! Если б не я встал впереди них, то все было всего лишь чуть иначе, но с еще большими горами трупов детей и женщин! И если б не я, то полчища того же Тохтамыша истоптали бы Самарканд, Бухару, Исфаган и Ургенч, Багдад и Дели! Не выбирая свой народ, где волею неба родился, я не выбирал и столь опасных и алчущих крови и богатств своих соседей! Не они ли шли на Кеш и Самарканд первыми во времена моей молодости? Так зачем ждать себе поражений и ограблений своего народа? К тому же не забывай, что все тот же Тохтамыш — истинный чингисид, а я для него самозванец, хитро пробравшийся к власти и прикрывающийся для приличия повелителями из самых жалких чингисидов, которых сам назначаю, что особенно оскорбительно! Но дело не в этом! Считающий себя более законным гораздо легче оправдывает любые жертвы, которыми устилает свой путь к власти как исполнение справедливости! — тут Тамерлан замолчал, а потом продолжил: — Да, для всех тех, кого я бил, я был плох и страшен. Но зато для тех, кого били те, которых бил я, я был хорош, не так ли? И разве не я спас русских и укрепил их своими войнами с Тохтамышем, которого изрядно побил? И разве не я спас спесивых франков и прочие народы Европы, разбив и пленив Баязида, который уже навис над ними? А что на это люди придумали обо мне, столь жестоком? Что я использую Баязида  как подставку, когда сажусь на коня, а еще вожу его в клетке. Я жесток, да, но я не звероподобен и ценю царскую кровь! Зачем так унижать того, кто бился столь бесстрашно? Зачем унижать того, победа над кем тебе досталась столь трудно! Унижать таких равносильно принижению себя и своих заслуг! Это нелепо! В решении проблем жизни и смерти людей здесь есть у меня только одно огромное сомнение: одна вера, ты знаешь какая, дозволяет мне убивать, особенно знать, не проливая ни капли драгоценнейшей крови, другая  же требует выпускать смело на волю дух человека, отрубая ему главу. Одна требует омовение водой, другая запрещает пачкать чистую воду грязными руками! И та, и эта традиции очень серьезны в обосновании своей истины, так как на самом деле поступать более праведно?
— На самом деле лучше вообще не убивать! — воскликнул поэт, а повелитель лишь устало усмехнулся.
— Не убивать, когда сотни тысяч людей вокруг тебя только и жаждут этого? При таком выборе, остается единственное — управлять убиванием! Но об этом мы еще потолкуем. Ты удивляешься, что я порой спасал христианские народы больше? — вдруг зачем-то вернулся к одной из начальных тем Тамерлан и снова обвел взором свое войско.
— Все это действительно странно, повелитель! — воскликнул книжник, поедающий дыню теперь. — Почему вы и вправду как будто порою спасали христианские народы, часто и вырезая их, а сами возите мечеть в войске, постоянно совершаете намаз и поклоняетесь Аллаху, утверждая еще и священную войну против неправедных? Вы порабощали праведных ради неверных.  Разбиваете  Махмуд-шаха, властителя Дели, Баязида, уже захватившего столько земли в Европе?! Ради кого?
— Я проверяю мусульман на прочность, тем самым их укрепляя! Не везде ислам оказался прочен, где-то даже рухнул, а где-то стал крепче. Ты думаешь, все здесь зависело от меня? Почему почти рухнула мусульманская империя в Индии? И почему пала Золотая Орда и уже вряд ли оправится без меня? Почему Османы не выдержали даже одного сражения со мной? Потому что их вера оказалась слабой! Истинно то, что среди истинных мусульман не так уж и много подлинно праведных, не считая дервишей и учителей-мудрецов! Ибо если б истинно праведных было много, то не было б множеств нищих в цветущих землях моих, коим пришлось помогать лично мне деньгами своими и заботой! И не пришлось бы мне после каждого похода после проверки мер и весов, казенных денег казнить сотнями тех, кто, поклоняясь Магомету, грабил своих же сограждан, вдов и солдаток, а с ними мое государство! За такое я б убил и своего сына, если б лично при встрече не увидел, что тот подлинно безумен и не способен отвечать за свои поступки! Но зато ответили те, кто не препятствовали безумию, получая с него выгоду! Или ты не веришь мне в этом? — Повелитель империи воззрился в поэта, с каким-то особым вниманием разглядывая сок от дыни, текущий по его шее.
— Строителю прекрасных дворцов и минаретов из голов трудно не верить! — вдруг, улыбнувшись смело, произнес книгочей.
— Ха-ха-ха! — засмеялся Тамерлан, протягивая своему собеседнику полотенце для лица.
— Вы умеете быть очень вежливым и внимательным, — на это заметил пленник, — об этом я тоже слышал и всегда поражался. Вы осчастливливаете порой первыми дынями даже врагов. А уж как вы любите своих детей и внуков, их жен, мужей, я это тоже уже слышал!..
— Я просто человек, — усмехнулся Великий эмир. — И на моем месте мог бы быть всякий. Но еще раз повторюсь, многие б разрушили дотла гораздо больше городов из покоренных, чем я. А сколько мне приходилось продумывать, чтобы сохранить жизнь сдавшихся горожан. Я придумывал запечатывать ворота городов, пока там собирается дань, я придумал оцеплять дома и улицы тех горожан, кто не восставали против оставшегося в городе гарнизона, я придумал строго определять время грабежа непокорных городов, запретил содомию на его улицах и прочее! Но даже мне, столь жестокому, не всегда удавалось сдержать свое слово и воины порою пользовались тем, что я верил им, напиваясь до бесчувствия за их победу и силу оружия!..
— Вы вспомнили Дели, город, который не хотели рушить…
— Я часто вспоминаю подобное, ибо это дает возможность не слишком гордиться собою — не все мне подвластно среди столь жестоких и несовершенных людей!


ДИАЛОГ ТРЕТИЙ

«Но люди, забывшие бога,
Хранящие в сердце тьму,
Вместо вина отраву
Налили в чашу ему.
Сказали ему: «Будь проклят!
Чашу испей до дна!..
И песня твоя чужда нам,
И правда твоя не нужна!»

Он почти пропел это, стоя в своем саду. Он только что посадил там вишенку и был явно очень доволен своим трудом. Он не видел, что я смотрю на него и что я возле. Ему казалось, что он один. Но тут он вдруг мгновенно почувствовал мое присутствие и медленно обернулся.
— Я знаю, это ваши стихи, они прекрасны, — сказал я вместо приветствия, таким образом я попытался скрыть свое крайнее удивление, ведь я его таким еще тоже ни разу не видел. Он ведь был по матери крестьянином, мать у него была из крепостных.
— Да, я мог бы быть поэтом, и возможно, даже известным, по крайнем мере в Грузии, но судьба мною, романтиком, распорядилась иначе, мои способности в другом направлении оказались важнее для Мира. Я даже и не очень понимаю, какие это способности, единственное, что я хорошо умею, чувствовать и строить системно, я дотошный, я прилежен был именно в этом, научившись данному качеству во время учебы в духовном училище. Ты теперь, наверное, хочешь узнать, как я стал революционером и почему именно социалистом, ленинцем? Меня часто упрекают в том, что я якобы выбирал, какая партия окажется сильнее, чтобы вступить именно в нее. Нет, это было не совсем так, люди всегда пытаются врать против меня. Это запомни. Когда все говорят обо мне так за глаза, ты можешь смело считать, что правдой будет как раз обратные мысли обо мне. Все они врут за спиной, а прилюдно мною восхищаются лишь потому, что чувствуют себя униженными от моей неограниченной власти, чувствуют себя слабыми от того, что я их держу в своем кулаке! А им хочется своеволия! Они врут про меня даже потому, что вынуждены мною восхищаться. Причем я их ведь не заставляю восхищаться, наоборот, ограничиваю в этом. Если б не ограничивал, все б они лезли лизать мне жопу! Вон какие рассказики пишут обо мне для детей! Мне даже противно оттого, что я в них такой добрый и хороший. Пусть таким для детей будет Ленин, мне этого не надо. Пусть добрым будет только он, к тому же он и вправду очень-очень любил детей и очень мечтал о них. Очень переживал, что их у него нет. Так пусть все наши дети будут теперь его детьми, это будет справедливо, а у меня и так есть дети… которые, к сожалению, радуют меня все меньше и меньше. Они никак не хотят быть осторожными, они никак не хотят усвоить, что они дети Сталина, а значит, весь мир против них, и даже многие советские люди! Из зависти! Из своей внутренней униженности! Из-за того, что я над ними господин! За это множество людей не простят моим детям и будут к ним крайне жестоки, им будет очень-очень трудно, да уже трудно. А после моей смерти будет совершенно невозможно, я даже не знаю, как мне тут быть, что делать. Именно в личном я не всесилен, а даже порою именно бессилен.
Тут он потрогал росток вишенки, потрогал как-то очень ласково, нежно, я даже не представлял, что этот человек бывает нежным. Но ведь он вскружил голову юной Надежде чтением Чехова и любовью к нему, к поэзии, к литературе! К нему всегда тянулись девушки и женщины. Там, в ссылке, он даже отбил какую-то девчушку у кого-то из своих соратников. Он умел быть очень обаятельным, радушным… добрым, хотя добрым, наверное, никогда не был. Он умел играть чувствами людей, он умел ими манипулировать, причем очень искусно, иезуитски сложно и продуманно. Системно и для создания системы. Здесь он был действительно виртуозно талантлив, поэтому именно его выбрала история строить новый мир и новую страну после гражданской разрухи. И он в считанные годы все системно установил вновь, создав невиданное государство шестидесяти народов, как он считал, — Советский Союз!
— Я присматривался, я читал правду и ложь каждой партии, но меня очень поражал только Ленин. Я стал социалистом, наверное, благодаря только ему, ибо из всех это был самый необычный человек. Мне посчастливилось учиться у этого человека! Никогда не позволяйте говорить никому о Ленине плохо! Это немедленно для вас кончится плохо. Да, Ленин не был святым человеком, он был до мозга костей революционером, он был бунтарем от рождения! Таким его сделал, видимо, сам Мир, и он же его призвал на это служение. Подумать только, мальчик из глухой провинции, откуда-то из Симбирска, блестяще закончивший школу, потом поступивший в Казанский университет, который бросил… — как он мог все это осуществить?! Как он сумел создать все это движение, которое все всколыхнуло и перевернуло! Откуда такое могущество, воля? Я не скрываю, что без него мы бы ничего такого не добились. Ленин как будто все знал заранее, он как будто всю жизнь готовил государственные перевороты! Кто он был все-таки? Для меня до сих пор загадка. Этот Мир знает единицы людей, которые успешно переворачивали порядки целых огромных государств, я не имею в виду, какие-то там жалкие княжества размером с ноготочек! Я говорю об именно империях! Да, их было единицы! Юлий Цезарь, человек единственный, про которого говорили, что он осуществляет государственный переворот трезвым!  Вот Ленин — это он, я же всего лишь Октавиан Август. Все-все повторилось с точностью! Ибо закон людей и государств один! Ты знаешь, какой основной закон всякой революции? — тут вдруг он неожиданно обратился ко мне.
— Основной закон? Наверное, хорошо подготовиться? Вооружиться?
На это Сталин-садовод только усмехнулся.
— Основной закон революции заключается лишь в правильном выборе момента, наличии роты солдат — именно роты, может, батальона! — обычно этого достаточно, и в нападении! Только в нападении! В революции всякое отступление — всегда неминуемая гибель! Вот и вся азбука всякого государственного переворота! У Штауффенберга все это было, но он не убил Гитлера! И все провалилось! Таких людей, как Гитлер, нельзя арестовать, как мы арестовали все Временное правительство, — у того не было реальной власти и не было полка его охраняющего, это их большие ошибки, чем мы и воспользовались! — а у Гитлера была огромная власть, он ее по-прежнему держал! Иль вспомнить Елизавету, Екатерину! В обоих случаях сыграл роль полк всего лишь. И недовольство множеств солдат и офицеров!
Сталин остановился возле кустика смородины и осторожно начал обкапывать его. Работал он ловко и очень уверенно.
— Так как я стал социалистом, революционером? — тут продолжил он, не останавливая работы, и мне даже стало стыдно, что я-то стою без дела, я попытался было взять хотя бы грабли, которые были возле, но Сталин остановил меня. — Ничего, стой и слушай, тебе слушать сейчас важнее. Я знаю, ты не преувеличишь и не наврешь, а напишешь в точности так, как я говорю. Для такого романтика, как я, для поэта стать революционером, по сути, закон. Все романтики — бунтари по духу, они бунтари именно потому, что их прекрасные идеалы очень сильно расходятся с действительностью! А юношеству свойственно считать, что идеал может быть легко осуществим, надо предпринять только усилие. Юношество еще незнакомо с сутью множеств людей, с их бесцельностью, а отсюда озлобленностью, с их обидой на всю эту жизнь, когда даже люди перестают видеть красоту этого мира! — Тут он обвел взором свой сад. — Все для них серо. Юношеству не очень известно, что большинство людей озлоблены, а не радостны, большинство людей погрязли в своих заблуждениях и измучены повседневностью! Большинство людей просто слепы. Большинство людей говорят ложь, которую считают правдой!.. Все это приходит после, а пока я, впервые взяв социалистическую листовку, восхитился мыслям о борьбе за светлое будущее… О, вот Смысл подлинный жизни! Вот судьба поэта! А еще тут риск, опасность! Помню, как у меня изымали нелегальную литературу. Впервые взломали в моей комнате самовольно шкаф, гардеробный ящик, достали, потащили книги, листовки. Я шел рядом и не знал, что делать, хорошо хоть мои друзья додумались, сшибли с ног этого святошу, — забыл, как его звали, хорошо помню всех учителей семинарии, а этого забыл! — книги разлетелись, я быстро их схватил и убежал! Это было богатое на события время! Это было очень счастливое время! Я наконец обрел истинный смысл! К тому времени я уже убедился в бессильности упования на бога, к тому времени я уже узнал Дарвина (в котором сейчас снова сильно сомневаюсь!), я его одним из первых прочитал и рассказал другим. Но я очень еще любил церковное пение, вообще петь я очень любил… — и тут вдруг Сталин затянул красивую грузинскую песню, а потом улыбнулся. Вообще сегодня он был какой-то молодцеватый, совершенно было не похоже, что ему уже за семьдесят. Он был крепок, руки у него были как у мужчины среднего возраста, почти без морщин и шишек. — Эти встречи с ссыльными революционерами — благо их в Тифлисе было много! — сходки тайные, чтение книг, обсуждение прочитанного, подготовка планов. Какая яркая была молодежь в нашем «Масане-даси»! Именно рабочая молодежь! Ей бы всегда хранить этот пыл в себе! Следите за заводской молодежью, за студентами, их особенно надо направлять! Если вы ее упустите, вы упустите социализм! Молодежи быстро привьют чуждую нам культуру! Суть справедливости нетрудно оболгать, нетрудно и спекулировать на понимании свободы. Особенно при моей власти, после меня! Ведь все будут считать, что я забрал у всех именно свободу! Я тебе уже говорил об этом. Нет ничего более искривленного в сознании большинства людей, чем смысл и суть свободы. Все под свободой мыслят свое своеволие, потакание своим слабостям, страстишкам, а подлинная свобода как раз в освобождении от рабства своих слабостей. От своего желания бездельничать, потворствовать лени! Подлинная свобода — в умении принять обязанности, в способности заставить себя трудиться с пользой для многих! Сначала заставить, а потом это станет необходимостью как твоей сутью. И сразу станет легко все! И сразу станет легким именно самое трудное!
Сталин посмотрел на хмурое небо, что-то заинтересовало его в нем, он пристально смотрел в одну и ту же точку и вдруг, как всегда очень неожиданно, произнес:
— Революционеры — это дети неба! Как и поэты, они оттуда. Их идеал — безмятежность и простор как готовность к буре… Я очень переживал, когда социал-демократы развалились на большевиков и меньшевиков, да, я тут сначала выжидал, чтобы понять, за кем мне идти, кто настроен более решительно. И не потому, что перестал любить Ленина, а потому что хотел проверить, насколько правильна эта моя влюбленность. Она оказалась верной — верьте своей неожиданной любви! Я и потом не всегда понимал Ленина, об этом многие знают, мы расходились с ним и в понимании национального вопроса, я не поддержал его «Апрельских тезисов», но это лишь говорит о том, что я стремился самостоятельно мыслить — разве это плохо? — это говорит о том, что я не лебезил перед явным авторитетом, я не боялся Ленина, его вообще мало кто боялся, у него был иного рода авторитет. Он был рафинированный интеллигент, хотя и способный на безжалостность, на жуткую безжалостность, когда речь шла о достижении цели. Теперь я понимаю, что не понимал Ленина, потому что меня раздражал его огромный авторитет, я не понимал Ленина, потому что не хотел иногда понимать! В силу своей молодости и юношеских почти амбиций. Ленин же был тогда уже зрел! Зато потом я читал и перечитывал много раз именно Ленина, чтобы понять его, чтобы научиться мыслить именно как он, чтобы идти именно его дорогой. Идти дорогой того, кого нет возле, очень сложно! Почти невозможно! Но другой дороги у меня не было. Теперь, на склоне лет, я ясно понял еще одно: Ленин в своей жизни почти никогда не ошибался, но он совершил одну из главных ошибок, которая только возможна среди Учителей такого высокого уровня.
Я весь насторожился, слушая такое, я аж прямо почувствовал изморозь в себе в предвкушении узнать о главной ошибке Ленина. Что же это? Сама революция? Использование денег иностранного капитала против родной страны как предательство? Террор? Уничтожение церквей? Создание первых лагерей?
В своем азарте я и не заметил того, что Сталин смотрит пристально на меня, он, очевидно, что-то почувствовал во мне, что со мной что-то происходит.
— Все вы ищете лишь ошибки у великих, чтобы так доказать себе свой ум, — вдруг как-то горько и сокрушенно произнес он и снова взялся за лопату. — Этого делать не следует, кроме случаев, когда можно выйти на правду, на истинное понимание вопроса. Ленин все делал впервые, и ошибки здесь неизбежны. Величие Ленина тут даже в его ошибках! Не ищите их, не критикуйте! Ленин взялся за величайшее дело, равного которому в истории еще не было! И исходите из этого. Он взялся за светлое будущее, которое при таком человечьем материале почти всегда невозможно! Это не смог даже Бог! Слышите! Ленин — этот Титан попытки установить справедливость во всем Мире. Запомни: будущее только за Социализмом! И если вы его просрёте — а вы просрёте после меня! именно просрёте, тут неприменимо иное слово, и я буду пользоваться только им! — то другой, более талантливый и великий, народ построит социализм на нашем прошлом! Ты понял?! — И он воткнул остервенело лопату в землю. — Ленин совершил только одну явную ошибку в своей жизни! Он позволил себе впасть в безумие до своей смерти. И я здесь тоже виноват, яд ему надо было дать. Весь мир еще и обошла фотография Ленина с его безумным взором, это было огромным провалом дела! Потому что теперь все почти могли говорить о том, что вождь всемирного пролетариата и создатель первого в мире социалистического государства поплатился тем, что впал в безумие, закончил безумием от своей безумной идеи и попытки претворения ее в жизнь! Но Ленин сам уже не мог контролировать себя и свое состояние, я же смягкотелил впервые, яд надо было в интересах дела ему дать раньше! В  этом своем желании Ленин опять оказался более прав и дальновиден, так что и тут моя ошибка. Все считают, что я обиделся за его письма к съезду обо мне, о моей грубости и прочем. Нет! Ленин сам не был кисейной барышней, и все это знают. Да и как можно обижаться на письма того, кто уже серьезно болен разумом! Кто обижен на то, что история не дала ему повластвовать, развивая ее именно по своему пониманию!
Сталин остервенело переворачивал землю под кустом крыжовника, он долго это делал молча, прежде чем снова заговорил, но уже как-то в ином тоне, более уравновешенно и спокойно:
— Безумное предсмертие Учителя падает тенью на его учение и его ценность. Здесь не поможет даже история Иисуса Христа, никто не вспомнит, что причиной безумия была вовсе не суть Ленина и его тела, головы. Причиной безумия было бесстрашие Ленина, когда он без охраны разъезжал по заводам, чтобы учить рабочих. Это тогда эта сумасшедшая баба выстрелила в него, и пуля, засевшая в шее, которую врачи тогда не рискнули вытащить, — а потом рискнули и вытащили! суки! — зажала артерию, в связи с чем кровь стала плохо поступать в мозг. Это вообще поразительно, как Ленин при таком ранении жил и действовал! Какая воля! У него мозг сохнет, голова страшно болит, а он трудится и строит. И это тоже всем надо крепко запомнить! В него стреляли со спины! Подло! Мерзко! Какая-то безмозглая баба-эссерка! Которая даже мизинца такого вождя не стоит!..
— А как же национальный вопрос? — тут осторожно спросил я.
— Ленин был великороссом, он исходил из этого, поэтому не мог в полной мере понимать всю сложность национального вопроса, для этого надо быть частью нации, которой меньшинство, для этого надо носить особые обиды. Кроме того, Ленин был до мозга костей политиком, он словно бы нарочно говорил о федерации на основе союза независимых государств (впрочем, такое построение очень бы пригодилось позже, при создании ООН, об этом мы еще поговорим, тогда мне удалось бы пятнадцать своих государств ввести в эту организацию, а получилось лишь включить туда только еще Украину и Белоруссию), противостоя ею моей идее автономий. Но на самом деле, в этой полемике меж нами всё было лишь игрой, мы оба лишь хитрили друг перед другом, нарочно как бы разыгрывая народы и показывая пред ними свои демократичность и гуманность, свою обеспокоенность их свободой! Политике не свойственна гуманность! Да и что есть такое самоопределение для нации — причем нации-народа, подчеркиваю, а не именно какого-то территориального образования! — кто может сказать? Свободный выбор форм своего существования и развития? Юристы по этому поводу еще напишут огромные талмуды, полные противоречий. Национально-территориальное самоопределение, экстерриториальное и прочее! Федерация, конфедерация! Тут  полно всякого разного, не каждый в этом сразу еще и разберется. Допустим, чем отличается конфедерация от федерации? — Он посмотрел на меня и лишь усмехнулся на мое растерянное пожатие плеч. — Вот именно. Конфедерация, допустим, тоже союз государств, но это международно-правовое объединение, а не конституционно-правовое, хотя в нем и могут быть элементы последнего! И тут, как и во всяком праве и законе, во всем казуистика! И то, что мы якобы даем, то есть прописываем право на отделение даже, так все это всего лишь слова, запомни это! Давать право еще не значит дать возможность этим правом воспользоваться! Где ты видел хоть одну страну, от которой без крови кто-то там по желанию мог отделиться? И Ленин прекрасно знал это, как и я. Но главное даже не это, а вот что, и это, казалось бы, парадоксально. Право на свободу — это именно свобода, а попытка отделения — уже несвобода! Ибо нация самоизолируется, ограничивает саму себя, а в союзе народов она сильна как весь союз и может — даже при количестве в тысячу человек! — влиять на мировой ход истории! А это важно для любой нации. В этом и есть ее величие истинное и свобода! В своей позиции я и сейчас абсолютно прав. Советский Союз силен и одновременно слаб прежде всего в интернациональных своих связях, поэтому эта тема особенно важная! Мировой капитал подступится к нам именно отсюда! Берегите и трепещите перед каждой нацией, дайте ей все — и оперу, и балет, и книгоиздательство, и прочее! — но и держите справедливо и жестко!  На национальных идеях пытаются сыграть многие, говоря о свободе! Все они лжецы! Свобода только в союзе множеств народов! Свобода только в совместном плодотворном развитии! Придет время, когда все народы земли объединятся в единое государство Мира, и это будет высшая свобода каждого народа, при этом каждый народ будет беречь свой язык, территорию, где на нем говорят, каждый народ будет иметь свою экономику, связанную с экономикой всего мира посредством того, что именно этот народ производит лучше всех тот или иной продукт. У каждого народа будут свои книжки и театры, свои традиции, и их труппы будут разъезжать по всему миру, чтобы показать свою особенную культуру. Бойтесь того, чтобы хоть один народ пропал, это очень плохо, это трагедия для всего мира. Мир капитала хочет и всегда стремился именно к уничтожению якобы отсталых народов, и прежде всего России. Они скоро отстанут сами от своего самодовольства и уверенности. Вот крыжовник, вот смородина, тут малина, там яблоньки — все это сад! Если не будет смородинки, какой это уже сад!
Сталин медленно прошелся по садовой тропе, он по-хозяйски осмотрелся вокруг, снова вернулся к той вишенке, которую только что посадил, взял лейку и стал неспешно поливать юный росток. При этом он что-то шептал про себя, это меня очень поразило, и я торопливо приблизился к нему, но никаких звуков не услышал.
— Вы все хотите узнать, участвовал ли я лично в экспроприациях банков, почт и в терроре во времена своей революционной молодости, — тщательно пролив росток и опять нежно погладив его, снова продолжил вождь народов. — Хоть этот вопрос и не имеет большого значения, я уважу ваше жалкое любопытство. Участвовал, и не раз! И все деньги до копейки отдал на дело революции. Революционер, боящийся замарать свои руки в террорах и экспроприации, не может считать себя революционером. Получается, марать руки должны другие, а это не по-товарищески! А то, что я все деньги отдал партии, означает, что во мне не было личной корысти, отсюда и трудно считать меня просто разбойником. Не забывайте и про Варавву! Я же считаю разбойничьим то государство, которое всю жизнь только и занималось тем, что беспощадно грабило свои многочисленные народы, так кто тут прав? Разбойник отнял у разбойника для процветания своего народа! А как иначе восстановить справедливость? Вы думаете, эти буржуи отдадут сами то, что наворовали? Они же считают, что они нажили все это благодаря своему уму и талантам. Попробуйте, убедите кого-нибудь из них в обратом. Это невозможно! Это их смысл жизни, без него они ничто! И они знают об этом! Этот самый простейший смысл жизни живет во всех почти, кроме единиц людей. С помощью денег очень легко прикрывать свою никчемность! Надо всех учить иному смыслу жизни, что и есть самое трудное в социалистической революции и социалистическом строительстве! Не знаю, успею ли я, но мне надо успеть взрастить хотя бы два поколения! Хотя бы два, а лучше три! На каждое поколение нужно двадцать-двадцать пять лет! Если учитывать то, что первое поколение росло при старых учителях, все становится почти невозможным. Все становится волей случая, а случай почти всегда будет против нас среди этой своры волков вокруг! Случай для нас — почти всегда неминуемый проигрыш. И тогда они вцепятся очень остервенело, и я не завидую вам! Они отомстят нам за все, и прежде всего за свой животный ужас пред нами! И нашей идеей! Еще раз говорю, эти люди не принимают призывов о пощаде, слабых они растерзывают особенно люто. Великана, ставшего немощным, шакалы никогда не щадят!
— Но тогда что, это ваше стихотворение пророческое? — я осторожно спросил.
— Все стихотворения, которые поражают вас и восхищают чем-то, почти всегда в чем-то пророческие. Они восхищают именно тем, что человек, соприкасаясь с тайной истиной, чувствует в сердце изморозь.
Сталин снова ласково потрепал росток вишенки.
— Она ребенок вот той большой вишни, видишь? — Тут он показал на вишню в стороне. — У ней замечательные плоды и их всегда много. Хотите, я и вам подарю ее росточек?
— Да, — ответил я, и мы пошли к вишне.
— Мои дети очень любят вишню, впрочем, ее любят все дети. Как я иногда скучаю о своих маленьких детях, все они выросли, а я постарел. Время безжалостно. Так почему человек должен быть жалостлив? Жалость не есть любовь, любовь — это требовательность с любовью! Весь упор нам надо сделать на детях, надо очень умно их учить, надо проявлять их истинные таланты и развивать их. Наш народ очень талантлив, ибо тут смешалось много крови, этим надо воспользоваться, чтобы рвануть далеко, недосягаемо! Вот цель и первейшая задача! Задействовать в полную мощь творческие способности каждого! Это, по сути, и есть начало социализма.
— А может, социализм это всего лишь утопия, несбыточная мечта? — вдруг попробовал рискнуть я и внутренне сжался, ведь я подверг сомнению смысл жизни этого человека, этого опаснейшего тирана! Что будет?
Но ничего не произошло, Сталину, видимо, даже понравилась моя то ли смелость (а может, он и вправду вовсе не считает себя тираном, что и все доказывает?..), то ли глупость. Или же он и сам иногда задумывался по данному поводу, и ему понравилась сама перспектива еще раз разобрать свои собственные сомнения.
— Я об этом тоже, особенно глядя на людей вокруг меня, не раз думал: ну, как таких в социализм? Невозможно! Это же какое-то подобие людей! Как их переделать, ведь это тоже невозможно. Их такими создал сам Мир! А такими ли?.. Они ничего не понимают и не хотят понять! Почему они такие? Почему я другой? Почему я хотя бы пытаюсь их понять, себя и жизнь вокруг?! Все мы мечтаем о хорошей жизни, это человеческая черта, другое дело то, что хорошую жизнь все понимают по-разному. Кто-то считает это сытой жизнью, хотя сытость это почти смерть. Кто-то видит хорошую жизнь, когда много женщин, вина, иль одни пиры! Пусть и с философскими беседами об истине! Кто-то считает, что это владение дворцами, парками, кораблями и прочее. Самое трудное тут то, что ни у Маркса, ни у Энгельса, ни у Ленина, по сути, нет ясного и четкого определения социализма. Производительность труда — еще никакой не социализм! Общественное владение средствами производства тоже! Все это только начальные механизмы! Диктатура пролетариата тоже всего лишь политический механизм! Так что есть социализм на самом деле? А социализм есть новый тип социального человека. Социализм есть высочайшая нравственность каждого. Только нравственные люди создают самопроизвольно, системно такие взаимоотношения между собой, которые подлинно справедливы. А чтобы придти к таким людям, надо другие школы, надо других учителей, надо другие книги, учебники и прочее. Надо других родителей! А как это осуществить на деле? Где их взять? Где взять много истинно талантливых людей сразу? Как их разом воспитать?! Все это сложно, но зачем браться за легкие пути, которые нетрудно достичь? Человек лишь тогда может называться человеком, когда он способен двигаться и постепенно достигает своей самой заветной мечты. Вот само движение к этому — уже и есть социализм. Вот само движение к этому и дает ощущение счастья как уверенности в своих созидательных способностях. Ты думаешь, я восхищаюсь своей властью? Сейчас? Я давно ею не восхищаюсь, я к ней привык потому что, но я восхищаюсь тем, что я продвигаюсь к мечте! Я не стою и никому не даю стоять! Я двигаю за собой всех. Теперь у нас атом, они побоятся напасть, теперь у нас есть время раскрыть таланты на этом пути к Мечте каждого! Нужны только время и воля! Уже есть восхищение в каждом от своего пути и движения по нему. У кого еще нет, того я научу! Заставлю, я сумею! Если у народа в целом нет — есть у нас и целые народы-разбойники! — я проучу целиком народ, я это уже демонстрировал. Если надо, повторю еще раз, у меня сил еще много! Есть люди, которых ничем не проймешь, кроме насилия, ибо они сами стоят на насилии как единственном средстве! Что ж, они его получат! Мы справились с фашизмом, что нам стоит справиться с теми, кто посягает на нашу великую цель! Если мы справились с фашизмом — а фашизм без нас, несомненно, справился бы со всем миром! — то мы  и наша идея справятся и должны справиться с этим миром! Фашизм есть высочайшее проявление безмерного эгоизма этих! — И он махнул куда-то вдаль. — Мы его придавили, теперь они поняли, что с помощью оружия нас не взять, теперь они будут искать иные пути, а их много, ибо большинство людей рабы своих слабостей и готовы им очень потворствовать. Вот тебе замечательный росток, нравится? — Тут он показал на маленький росточек средь травы.
— Хороший, бодрый, — подтвердил я, — давайте, я его сам выкопаю.
— Давай, а я пока покурю.
Сталин молча смотрел, как я окапываю росток, тут приятный запах табака мягко словно бы обвил меня, и я сразу подумал, что, наверное, он потому ломает папиросы, что боится отравы в табаке, если его специально будут для него заказывать. Все-таки у него действительно очень много врагов, даже можно больше сказать, у него вообще нет друзей, и, по сути, враги все, даже самые близкие соратники по партии, которые спят и видят себя на его месте. То есть жаждут его смерти, и он знает об этом, он видит это в них, он читает это у них в сердцах. Наверное, его любит только эта домохозяйка в Кунцево, то есть простые люди, которые его обслуживают, повара, шоферы… ну офицеры охраны…
— Быть революционером — это прекрасная молодость, — вдруг проговорил Сталин. — Прекрасная, потому что ты ставишь перед собой самые величайшие цели. Что может быть важнее для этого мира, чем установление в нем подлинной справедливости! Ради этого можно идти на смерть, на лишения, на каторгу! Этим двум осетинам было б гораздо легче умирать, если бы они имели такую цель. Такая цель даже тщедушному придает неслыханное мужество. Он становится царем духа. Такая цель как бы придает ему чувство бессмертия. И эта цель именно связана с бессмертием, ибо если ее не устанавливать, то люди скорее всего погубят своим атомом себя сами. Когда я вспоминаю свою молодость, это чтение «Капитала» по ночам, изучение «Катехизиса революционера», то вдруг я ощущаю: а ведь именно в такие часы я был особенно счастлив! Я подлинно жил! А еще я жил, когда сочинял стихи. Мы жили в семинарии, да и в училище, как в тюрьме! Я никогда не был сыт, все время расписано, бесконечные службы, молитвы, зубрежка, слежка смотрителей! Как в таком мире жить юноше, если не быть поэтом или революционером! Мы заперты, а там, за стенами, бурлит жизнь курортного южного города, там красивые женщины и нарядные мужчины. Как не понять тут гордого Мцыри!
— Так вас выгнали из семинарии за революционную деятельность и непослушание или же вы и вправду не явились на экзамены?
— Меня никто не выгонял, — холодно произнес он, — я же тебе говорил, не слишком верь тем, кто обо мне много говорит, они врут, поэтому всегда переворачивай мысленно их фразу и будешь ближе к истине. Я не явился на экзамены, потому что не было смысла — зачем мне свидетельство для работы священником, если я решил посвятить себя борьбе за социальную справедливость! Сначала социальную, а потом и в умах людей! Мое неявление уже было вызовом этой системе. Какой я революционер, если я сдаю экзамены по Божьему слову! Можно было б, конечно, явиться на экзамен, чтобы произнести речь о Христе-революционере, но это тоже будет какой-то показухой. Тут нужно было простое действие.
— Вы считаете все-таки, Христа революционером?
— Конечно, он, вне сомнения, бунтарь. Я же тебе говорил, что суть революции — это прежде всего борьба идей. Христос нес новую Идею, именно за это его приговорили и казнили, он всколыхнул этой идеей многих людей, большинство из которых потом в ужасе разбежалось, а кто и свидетельствовал против него. Вообще это была колоссальная Личность, но слишком робкая для истинного дела. Ему не хватило воинственности Мухаммеда. Мусульманство потому и зародилось чуть позже, что личность Христа не в полной мере олицетворяла людей такого толка. Мало того, Христос в своих правилах был чересчур сверхчеловечен! Мухаммед же некоторые слабости людей оставлял как закон их сути, например, отношение к собственности, ведь в мусульманстве богатство вовсе не грех. Христос учил, а Мухаммед действовал войной и учением своим! Подлинный революционер — это как бы глубинное противоречие идей Христа и средств Мухаммеда. Причем я думаю, что со временем Мухаммед может занять лидирующее положение, и тогда социализм развернется подлинно  в исламских народах, если вы смягкотелите и просрёте дело Ленина, хотя сам по себе мусульманский социализм и коммунизм будут, наверное, иными, при таком-то понимании собственности…
Эти слова вождя народов просто потрясли меня тогда, хотя подобное он уже высказывал. Я с удивлением смотрел на него, я почти не верил своим ушам. Мне всегда казалось, — и я уже давал об этом понять! — что социалистическая революция и Христос почти противоположны, а этот человек утверждает, все продолжает утверждать (значит, четко, давно продумал и вовсе не для вызова на спор для запальчивости говорит!..), что это вовсе не так. Да еще и пророка Мухаммеда привел в качестве доказательства!..
— Что, удивлен? — Сталин усмехнулся и пустил новый клуб ароматного дыма. — Для победы социализма, общества равенства и справедливости мало сказать прекрасную идею и ее пропагандировать, мало выгонять менял из храма, мало безропотно идти на Голгофу. Мало накормить рыбками голодную толпу!
— Все-таки нужны сабли? Войско Мухаммеда?
— А что, не так? Ты опять забываешь, а значит, игнорируешь историю. Как крестили Русь, знаешь? Во-от!
— Огнем и мечом!
— Так почему знания свои же не обобщаешь? Почему вы никак не хотите обобщать?! Почему вы считаете, что как-то иначе возможно, особенно на ранней стадии? Как ты вдолбишь этим людям даже самую прекрасную идею, если все они погрязли только в поиске выгоды для себя, если никто тебя и не хочет поэтому слушать? Только юношество способно в таких случаях понять! Ибо оно жаждет любить и быть любимыми, а значит, жаждет быть лучше, доказать, что оно лучше! Оно хочет заслужить любовь своими прекрасными идеями для всех! Христос был романтиком, Мухаммед есть реалист! Для развития мира важны оба. Большая ошибка моя в том, что я, продолжив дело Ленина, разрушал христианскую церковь, храмы, а их надо было умно использовать в своих целях. Здесь ненависть Ленина тогда, по молодости, мне показалась верной, а потом, с годами, я пришел к выводу, что церковь можно было б очень хорошо подчинить своим интересам, отсюда я и пошел ей навстречу, хотя исправить теперь положение, в силу наших действий и недоверия к нам, будет очень сложно. Я Ленина понимаю, что ему нужны были деньги для строительства, а церковь была очень богата, она погрязла в роскоши, но ведь можно было бы экспроприировать все эти богатства, не руша храмы, как делали в истории России не раз, вспомним того же Петра. У русской православной церкви, как ты помнишь историю, был выбор: идти по пути стяжательства, как утверждал Иосиф Волоцкий, либо отказаться от него, так хотел Нил Сорский. Думаю, церковь была бы намного ближе к истине и смогла б серьезно развить русский народ, если б она избрала скромность Нила Сорского. Ведь именно она в полной мере соответствует позиции Иисуса Христа, в сущности, нищего бродяги. Скромность вообще более располагает к доверительности. Скромность вообще подлинно прекрасна. Надо жить скромно. Внешняя скромность дает богатство внутреннего развития, она не отвлекает, а значит, на это нацеливает. Я знаю, надо мной некоторые смеются тайно, вот, мол, Сталин корчит из себя скромнягу, а у самого в руках казна такого государства! Мол, чего он развесил репродукции из «Огонька» на своей даче, повесил лучше б хотя б картины современных советских художников. Да я могу Рембрандта повесить у себя в спальне, но зачем мне это нужно? Зачем мне вторые сапоги, если эти вполне еще хороши? Меня все устраивает! Ты думаешь, мне нужно это звание генералиссимуса? Это им нужно для своей гордыни!
Сталин бережно взял в руки выкопанный мной росток вишни и внимательно его осмотрел со всех сторон.
— Вот чудо природы! — произнес он. — В нем уже все заложено! Он знает, кем будет, он знает, какие плоды он принесет, если его бережно вкопать в землю и чуть за ним поухаживать. Вот посадишь у себя, а когда твои дети вырастут, подведешь их к уже выросшей и полной плодов вишне и скажешь им: это вишню мне подарил товарищ Сталин! Кушайте на здоровье. На!
— Спасибо! — Я вдруг увидел, как светятся глаза Сталина в этот момент. Ему было явно приятно мне ее вручать.
«Вождь стареет? — тут подумал я. — Становится сентиментальным? Вряд ли. Он что-то хочет от меня и к этому готовит? Но что он может хотеть от меня? Что я могу ему дать и чем помочь?»
— Мы выводим новые сорта вишни и яблонь, других растений, но не можем вывести новый сорт человека? Советского человека! Должны смочь, хотя и это труднее всего. Я вот отец, я воспитал двоих сыновей, а еще приемного, ну и что? Сумел ли я им, особенно родным сыновьям, привить все свои способности? Сумел ли я их сделать сыновьями Сталина? Не смог! Почему? Был слишком занят? Это не причина! Это жалкое объяснение! С вишнями все проще, с людьми сложнее! Очевидно, здесь есть еще что-то, чего мы не знаем. Но мы это узнаем!
— Но зачем это? — я неожиданно бесстрашно воспротестовал. — Разве можно, чтобы все были как вы, копия вас?
Он с кошачьим блеском взглянул на меня:
— А чем товарищ Сталин вам плох?
— Да дело не в этом… — растерялся я, пытаясь уйти от этого пронизывающего, какого-то аж смертоносного взгляда.
— Нет, дело в этом. Хорошо, пусть. Не надо, чтобы все сыновья были похожи на меня, но хорошо было б, если многие из них были похожи на Ленина! Тогда социализм давно бы уже торжествовал по всему миру. Вы сами не знаете, как бы преобразился мир! К сожалению, в этом мире много людей, способных на революцию и участие в ней, особенно среди молодежи, но очень мало людей, годных целенаправленно после победы революции строить новую жизнь. Многим кажется превратно, что они самим участием в революции уже заслужили себе хорошую жизнь. Они, эти герои, не задумываются даже над тем: а кто же для них ее должен строить? Всякая революция приводит к голоду и разрухе, и это известно каждому, всякая революция есть, по сути, гражданская война — так кто этим героям должен обеспечить их процветание? Сады требуют ежедневной и кропотливой работы! — Сталин медленно обвел взором свой кунцевский сад. — Я ваш садовник! Я выкорчевываю и сажаю, я вскапываю и полю, готовлю навоз и удобряю… Я видел в своей жизни много революционеров всякого толка, большинство из них только считали, что они революционеры, на самом деле это были обиженные жизнью люди, которые видели в революции только одно — средство изменить свое жалкое существование, то есть это были люди вовсе не идеи, а прикрывались идеей. Среди молодежи таких было тоже немало, но молодежь умеет самообманываться, и еще не сразу тут можно отличить человека Идеи от человека, просто носящего идею для того даже, чтобы хоть как-то выделиться, перестать быть жалкой посредственностью. Ссылка и Сибирь очень быстро всех ставит на место, ибо ничтожные борцы, обнаруживается, очень хотят жить. Очень жадно жить!..
Я тут вдруг почувствовал, что уже слыхал где-то эти мысли. Да, Сталин не раз такое высказывал, да и об этом, о том, что в революции много случайных людей или просто временных попутчиков, знают все. Но сейчас Сталин сформулировал мысль особенно отчетливо. Так она выражена только у Достоевского! Это он отметил, что жажда жизни, особая жадность к ней, ее наслаждениям есть суть революционера! Как человеку жалко себя, что он прозябает, как ему обидно, что хочется сжечь весь город, всех истребить… Подросток, Раскольников! Сталин явно часто использует чужие мысли, он очень начитан, он знает больше, чем говорит.
—…это, по сути, балласт революции, — далее продолжал спокойно Сталин. — Тут некоторые говорят, что я перебил много старых подпольщиков и большевиков, так вот, я говорю тебе, они никогда истинным большевиками не были, они примазались к партии изначально, преследуя только свою корысть. Это плевел, похожий на рожь, это сорняки-вредители. Их и сейчас вокруг меня много, но что поделаешь, у меня нет других людей, кроме тех, что есть, приходится терпеть, а то бы надо еще много чисток, много. Легко запускается сад, если каждый день не драть в нем системно сорняков…
Он посмотрел в упор на меня, говоря эти жуткие слова.
— Ты меня очень боишься? — вдруг неожиданно очень произнес он.
Я не знал, что сказать ему, я действительно его боялся, но еще больше я боялся, чтобы страх завладел мной настолько, что заставил бы врать себе и другим. Я знал, что этот человек более всего ненавидел, когда ему говорят неправду.
—Я больше боюсь не вас, — произнес я, — а ваших людей. Вы все понимаете, поэтому я вам верю, они же нет. Они совсем другие. Они озлоблены страшно на меня даже за то, что вы уделяете мне столько времени и что я столь часто возле вас.
— Это хорошо, — ответил он. — Вы это хорошо сказали. Идите и сажайте вишню в своем саду.
И он отвернулся от меня.


Если ты, книжник, столь интересуешься моей особой, то ты должен знать историю моих деяний, — так начал Тимур, приглашая пленника к шахматам. — Монголы все время ввергались в мои земли, и мне, чтобы не было этого, приходилось совершать поход за походом в Моголистан. Во время таких походов Хорезм начинал грабить мой народ и селения. Поэтому мне все-таки пришлось явиться к Ургенчу, дабы предотвратить в дальнейшем это. Теперь припомни, разве я не хотел всегда обойтись с коварными хорезмийцами  малой кровью? Ведь еще семь лет назад я уже приступал к ним и проучил их, и спасла Ургенч лишь прекрасная Севин-бек, дочь Юсуфа, которую я выдал замуж за своего старшего сына Джахангаира, даже и не ведая, что осталось ему  быть с ней в счастье всего лишь около двух лет! Вот и в этот раз, когда я подступил к Ургенчу — это было в 1379 году, — я предложил Юсуфу честный поединок, но тот испугался. Пришлось целый год завоевывать эти земли, убивать жителей Хорезма и переселять их в Самарканд. Малой кровью я хотел взять и Хорасан, предварительно склонив на свою сторону Герат, но Герат в итоге сам сдался! Все города Хорасана сдавались мне сами, но Амир-Вали, владетель Мазандерана, не захотел уступать мне, и город Исфарайине встал неприступно на моем пути, а с ним и Астарабад, Бистан, Дамган, Семнан. Что ж, пришлось брать приступом непокорный Исфарайин, перебить всех воинов, часть людей умертвить лошадьми, разграбить дома. Но Амир-Вали остался жив, он стал угрожать Себзевару, а тут еще восстал Герат! Не так ли все было? И пришлось к стенам его отправить сына Мираншаха. Да, он оказался страшен, но я тогда еще не знал, что это было начало болезни. Да, это он построил под Гератом первые башни из голов мятежных людей с известкой, чтобы было неоправданной жестокостью, так как мятеж организовали какие-то своры афганцев из-под Гура, склонив на свою сторону ничтожное количество самых глупых жителей Герата… — тут повелитель замолчал, склонившись ниже над шахматами. — Да, видит Аллах, тогда болезнь моего третьего сына для меня еще была неизвестностью, я доверял ему, я любил его и сейчас люб…
— Но Великий эмир! Первым сделал минареты из черепов он, но вы же поддержали потом это жуткое начинание! Зачем?! Тем более зачем, когда вы позже убедились, что сын болен?  Не вы ли чуть позже в городе Исфизар, южнее Герата, на Фарахской дороге построили из двух тысяч живых пленников вперемежку с кирпичом и глиной несколько минаретов?
— Да, это было мое наказание народу Систана!
— А восставший Зарендж чуть позже, в декабре 1383 года? Вы все его население вырезали! Разрушили даже древнюю плотину, удерживающую воды Хильманда! Зачем?
— Да, вижу я, ты действительно много знаешь обо мне, — произнес Тамерлан, передвигая ферзя в сторону. — Ты был всюду как будто со мною.
— Я был там после тебя. Я говорю, я никогда не поспевал за тобой, не понимая твоих планов. Я ждал тебя тут, а ты появлялся в другом месте. И чем больше я следовал за тобой и тем больше пытался предвосхитить маршруты твоих походов, тем более ошибался!
Тамерлан усмехнулся на это еще более уверенно и величественно, а потом изрек:
— Меня непросто понять, как и Мир сей! Зачем, ты все спрашиваешь меня, напоминая о минаретах?  Да ведь тут как раз все ясно! Я нарочно создал этот жуткий Символ войны, и даже не я его придумал, но я поддержал это с немыслимой силою! Зачем?!! — Тут Тамерлан встал аж и воскричал это громче, глядя куда-то мимо шахмат. — Чтобы этот символ ужаса войн когда-то напрочь остановил эти войны. Войны вам надо доводить до абсурда, чтобы вы видели, что в них нет ничего героического, а только ужасы и разбой! Ведь я всем особенно показал, что я воюю прежде всего для богатств и разбоя! А минареты мои с веками станут протестом в людях против крови войн и убийств! Они научат более всех людей, чего творить не следует!
Книжник даже в ужасе отшатнулся, глядя на такого Великого эмира, а тот продолжил уже более спокойно:
— Каждый из нас себя мало понимает, не то что других, но ведь ты способен почувствовать, что именно я, как строитель минаретов из голов, тебя особенно притягиваю! Своим ужасом! Своей возможностью его творить! И ты, изучая меня, хочешь так научить людей, чтобы не было таких, как я, и гор черепов! Так кто тут учитель ваш и твой? И как ты учишься, чтобы этого не было? Восторгаясь мной! Вы все «праведные», вы все очень правильно поняли, когда после подавленных мятежей — а мятеж это всегда уже коварство и требует наказания! — я направился с войной на Баграта V, повелителя Грузии, который тут же притворился сторонником ислама! Все веры — ради выгоды у вас! Вот, мол, Тимур, пошел отмаливать свои грехи за убийство единоверцев, развязав священную войну с христианами Грузии! Не так ли и ты подумал, книжник? Уж тут-то понять меня нетрудно как будто?
— Да, великий эмир, я подумал так.
— Но Аллах, мол, не принял этой моей заслуги, он навел на меня Тохтамыша, которого я когда-то пригрел и очень полюбил, и сейчас люблю… И тут все ясно, не так ли? Все даже очевидно? — Лицо повелителя вдруг стало железнеть. — Все вам надо очень просто и ясно! Но так в противоречивом человеке не бывает! Человек слаб и силен разом! Слаб в своих страстях и мечтаниях и вспышках ярости, когда те не осуществляются как надо! Трудно сказать вообще, что заставляет нас порою быть несдержанными в своих казнях восставших и схваченных, уже находящихся в нашей милости! Но к восставшим нельзя быть и чересчур мягким, приходится, когда их жалеешь, искать повод для милостей. И я его искал в виде рождений своих детей и внуков и иных прекрасных для меня событий. Но постоянно так делать не удастся! Восставший и в прошлом тобой покоренный — предавший тебя! И если все предателей миловать, то что будет с собранными тобой землями и народами? Ведь они все хотят свободы и своеволия, их хотят даже твои сыны!
— Да, это истина, Великий эмир!
— Правителя такого масштаба мощи, данной Небом, как я, не говорят неистин, им нет от них выгоды, их слишком видно, чтобы врать! И особенно себе! Запомни это! Я хитрю только для стратегии победы! Вот смотри! Царь Фарса сам отдал мне свое царство, а его сын Заин аль-Абидин воспротивился воле отца, ушедшего в иной мир, что очень преступно, — даже хуже, чем он воспротивился б воле живого отца! — и аж посмел задержать моих послов, так что мне было делать с таким вероломным клятвопреступником? Не проучать его? Тогда кто таких проучит?! Я немедленно явился к Исфагану, и город мне тут же сдался как законному правителю. Я не учинял там никакой резни, я велел у врат его своим воинам снести ко мне все свое оружие, не так ли? Я велел воинам не выходить за пределы стана, а ворота Исфагана замуровать! Сколько усилий, чтобы спасти город и его жителей! А что получилось потом и чем мне ответили на мое благородство? Я ушел, а они вырезали три тысячи моих джагатаидов, оставленных в качестве гарнизона! Вырезали якобы за то, что кто-то там из солдат приставал к девушке! И кто виновен в этом, в этой гибели моих воинов? Я! Я один, ведь я доверился! И как же мне теперь удержать своих солдат в их ярости, когда мы снова немедленно явились к Исфагану? И разве я и тогда не обеспечил справедливость? Я изолировал квартал саидов, улицы, где проживали знать и почитаемые семьи, дома, которые предоставили кров моим воинам, за которыми рыскали как за зверьми, а остальных по счету велел уничтожить, построив сорок пять минаретов по тысяче пятьсот голов бунтарей! И после Исфаган горел двадцать суток! Тот вероломный Исфаган! Но потом я скрытно помог вознестись новому! Или ты думаешь, почему Исфаган уже через шесть лет был таким же цветущим?.. — Повелитель опять глубоко задумался. — А потом был Шираз и встреча с Хафизом. М-да, поэт явно побаивался, что придется ответить за свои опрометчивые слова. Он никак не ожидал меня у себя в качестве повелителя. Так часто бесстрашно поступаем мы, уверенные в своей безнаказанности! Лишь бы показать свой ум! Невозможность молчать, надо оболгать и унизить. Бухара и Самарканд для него ничто! А были ли он вообще в моем Самарканде? Зачем говорить, если не был?! Да, мы все чрезмерно расточительны! — Великий эмир сделал ход ладьей и посмотрел на собеседника в упор. — А разве ты не бываешь расточителен в ярости и обиде?
— Отчего мне, книжнику, входить в ярость? И в чем мы, поэты и творцы, бываем расточительны?
— Ты же не Хафиз и тебя не читают так, и не чтят тебя так. Разве тебе не хочется славы его иль величия  Фирдоуси и возможности отказаться от ослика с серебром, потому что этого мало, должен был быть ослик, груженый золотом? Кроме того, у тебя есть семья и дети? Где они?
— У меня нет семьи. Семья не позволяет говорить правду сильным мира сего, ибо надо кормить семью. А сильные мира сего не будут платить за истинную правду про них!
— У меня есть семья и большая — так разве она мешает мне говорить правду? Тебе уже сорок лет, так куда ты расточал свое семя, если до сих пор не нажил детей? И ты такой утверждаешь, что несешь и говоришь правду, если тебе даже нечем дорожить в этом мире? Если ты не научился на детях и внуках своих, на сыновьях и прекрасных дочерях  познавать любовь и людей, учиться строить хоть тут мир, то какую правду ты можешь знать?
Книжника очень поразили эти слова, и он почувствовал, что начинает злиться, ему вдруг захотелось выкрикнуть, что он зато не расточал чужие жизни, не топтал лошадьми детей и чужих жен, но в это время он услышал от повелителя спокойное:
— Шах!
И пришлось срочно искать выход. Да, Тамерлан был сильный игрок!..


ДИАЛОГ ЧЕТВЕРТЫЙ

— Тебя интересует, почему я позволил Шолохову не сделать Мелехова большевиком? — сходу начал он, когда мы в очередной раз разговорились о литературе. — Достаточно того, что я это вообще позволил Шолохову, а это значит, что Мелехов уже стал большевиком, ибо родился в сомнениях большевистского сердца. Это выглядит более жизненно. Нельзя насильно кого-то сделать большевиком. Он должен придти к этому! А зачем нам нужны плохие большевики, большевики-карьеристы. Я и так таких вынужден бесконечно пускать в расход, зачем мне еще одна жертва…
Меня тут удивило то, что Сталин говорил о литературном персонаже как о живом человеке. Он сейчас говорил явно именно о Мелехове, а не Шолохове, ведь Шолохов коммунист, он пишет по указке своего сердца, принадлежащем партии…
— Этот казак хитер! Он всегда был хитер. То о коньяке вспомнит, который я ему подарил, а он якобы выпил его в честь окончания своего романа. Что ж, я тоже человек, я не могу не поддерживать подлинный талант. А у него талант, и это без сомнения! А какие из казаков вообще коммунисты? Казаки — это особо опасная контра, которую надо приручать осторожно. Ибо это крепкий по своему нутру народ. Народ нужный для нашего строительства. Коммунистов ведь он все-таки мне вывел, да еще каких! Нагульнов! Давыдов! Считайте, что это все тот же Мелехов выросший! — Сталин подошел к книжному шкафу, полному книг, и достал оттуда томик «Поднятой целины». — Эх, замечательная книга, даровитый автор. Побольше бы таких стране.
— Но ведь у нас и так много замечательных писателей.
— Замечательных много? Единицы! Замечательных не бывает много. Много халтурщиков, которые за деньги готовы писать тебе что угодно. Вон Булгаков вроде с даром, а написал мне «Батум», показал меня в молодости революционной, показал так, что мне даже стыдно за него стало. Сколько его можно опекать, в театр устроил, а он что пишет? Что он пишет? «Бег»? А как Мольера вывел? Он, видимо, автор только одного шедевра, таких в искусстве много! Создадут одну вещь более-менее удачно, получат популярность, и все — пропал талант! Гордость, самомнение губит подобные даровитости. К тому же они слепы, они никак не могут увидеть масштаб эпохи, в которой живут. Они не могут понять, что страна занята грандиозным делом — она строит невиданное государство людей — социализм! А они все о белогвардейщине. О тех временах! Все ностальгия! Надо ухватывать суть нынешнего времени. Помогать стране, народу в ее развитии! Вон Толстой уже сколько пишет своего Петра! Спрятался за ним от эпохи! Ну да ладно, лишь бы хорошо хоть Петра написал. Народ показал ярко. Он это может, должен смочь. А ведь тоже контра, держать крепко надо, все туда глядит, нам не верит. Что я их, этих графьёв, не знаю, все считают рабочий класс быдлом. А сами продажные! Почему литераторы так склонны к предательству? Все они тоже хотят жадно жить! Славы и денег им надобно, почета! Я им их даю, а потом им кажется, что я с них что-то требую для себя! Они думают, что я хочу, чтобы меня в романах изображали! Откуда они такое берут? Зачем мне это нужно? Я, что ли, Маяковского заставлял писать о Ленине? Он же сам догадался о масштабе этой величайшей исторической фигуры. Без этой догадки невозможно никак талантливо написать! Иль, может, я Буревестника революции направлял в его творчестве? Да пиши ты своего малохольного Самгина, если считаешь, что это идеал интеллигента того времени. Какая нелепость! Какая слепость! Идеал интеллигента — великий Ленин! Он его знал, вот кому надо было посвятить свой многотомный роман, и он был бы тогда истинно важен для истории…
Слушая такое, я молчал, внутренне убеждая себя в том, что восприятие всякого искусства сложно и потому в искусстве могут быть самые различные мнения и оценки, подходы. Можно понять и Сталина, он с помощью искусства пытался укреплять свое строительство, развитие своего государства. То, что он вообще-то не очень любил огромные памятники себе, изображения всякие, я это тоже знал. Он их терпел, потому что полагал, это нужно народу, хотя кто его знает… может, в душе ему и нравилось все это?..
—…да и романчик-то поэтому получился так себе, а он все его тянул, тянул никчемность, да так и не смог закончить! Устал от серости! Конечно, что писать о каком-то там Самгине-герое, если вокруг столько подлинных героев! Ведь уже тут самообман!
— Но зачем же только героев?..— тут попробовал робко возразить я.
— А зачем изображать никчемности? Зачем по ним пробовать учиться и учить? А ведь литература именно для этого. Нет никакого инструмента — после слов и дела отца, любви матери! — чем книга, истинная литература! Именно она воспитывает личностей! Только она! Все мы, истинные революционеры, взращены книгой и лучшими книжными идеями! И подлинный революционер должен быть искренним чтецом книг! Он должен знать и усваивать лучшие и важнейшие идеи! Вот посмотри, у меня в библиотеке около двадцати тысяч томов, и почти все с моими пометками! Вот что такое революционер и строитель нового общества справедливости! Для этого надо очень много знать во всех областях знаний. Я учусь и у своих врагов, у Зиновьева и Каменева, учусь у Троцкого, ибо у всех у них можно найти то, что они тщательно даже от себя скрывают, но чего именно и вылезает в их книгах! А они не учатся так же, поэтому мне и проиграли! И будут всегда проигрывать!
Сталин взял какой-то другой томик, это были «Братья Карамазовы».
— Владимир Ильич очень не любил его, Достоевского. Считал мракобесным реакционером, я же еще в юности ранней всего перечитал его и узнал человека! Вот смотри, я всего его исчеркал своими пометками! Это гений! Он знал о Мессии-миссии мировой России, только он не совсем знал, как это величайшее продвижение Идеи будет осуществляться, он не знал, что именно его бесы-революционеры призваны в борьбе со своим же бесовством утверждать строительство нового мира! Таких бы мне побольше! Но где их взять? Ведь Пушкиных тоже рождается совсем немного! Николай Первый знал, как он ему нужен. Как он обхаживал его, и все равно не сберег. Так почему вы валите на меня, когда кто-то из поэтов погибает? Учитесь у истории! Нам, властителям,  пусть и тиранам, коли вам так хочется нас считать, очень нужны талантливые писатели и поэты. Да, мы их покупаем, но очень осторожно, чтобы поэт не почувствовал это, ибо иначе ничего талантливого не получишь. Поэта надо убедить в своей правоте! Молодой Маяковский понял, сумел оценить масштаб личности Ленина, а потом ему показалось, что он купился и лжет народу! Ему показалось, видать, что Сталин предал дело Ленина иль Ленин совершенно имел другие идеи…
— Вы думаете, что поэты убивают себя именно из-за чувства вины, из-за того, что они вдруг обнаруживают, что не то восславляли, не о том пели?
— Конечно, запутанность особенно мучит, и в этом основная причина их самоубийств, и это особенно касается подлинно талантливых поэтов и писателей. Они очень хотят жить, они хотят много денег и славы, женщин, они нередко погрязают в кутежах и разврате, а такое развитие мгновенно губит любой талант, отсюда они начинают чувствовать свою страшную вину! Им народ платит деньги, они должны создавать шедевры, а они погрязли в пороках и ничего не могут! Снимают квартиры, водят туда своих ****ей, живут с женами при их мужьях, устраивают пьяные дебоши в кабаках, потом вешаются, — но при чем тут Сталин? Я же им плачу и установил такие гонорары вовсе не для их распутства! Разве я обязан вмешиваться в их частную жизнь? Разве я Фадеева казнил за это? Он по две недели пьянствовал и не являлся на работу. Я его попросил только сократить, если можно, свои запои и укладываться хотя бы в неделю. Разве я изверг? Я что, не понимаю людей, мужчин? Разве я не добр в этом понимании? Кто виноват, что ты давно уже не можешь писать толково и остается только выступать на трибунах? Кто виноват, что ты начал с «Разгрома»? Кто виноват, что ты оболгал кого-то в романе? Надо было тщательнее проверять данные, коли пишешь о реальных людях. Я же не обязан проверять писателей! Мне важны идеи книги! Я на это смотрю прежде всего.
Сталин замолчал на какое-то мгновение, достал свою трубку, закурил, потом продолжил спокойно:
— Маяковский запутался в своей личной жизни, а ему показалось, что он запутался в своих идеалах. Причем в идеалах молодости! А так не бывает! Это он в разврате позже начал криво мыслить и ему показалось, что он лижет жопу власти. На самом деле от своего образа жизни он начал терять идеалы именно своей молодости! Он предал самого себя. А еще тут шепчутся, что его порешили чекисты мои. Какая ерунда! Если б чекисты помыслили такое, я сам бы таких поставил к стенке.
Сталин снова замолчал, попыхивая своей трубкой и о чем-то усиленно думая.
— Ерунды много написали и издали — за всем не уследишь! — а подлинно талантливых произведений, произведений социалистических и утверждающих социализм и нашу идею, совсем немного, — еще более спокойно продолжил он. — И это уже оскорбляет социализм. Но еще больше прекрасную Идею оскорбляют бездарные творения, пусть и ее прославляющие! Бездарное прославление даже хуже самой мощной критики. Но как мне одному со всем этим справиться? Если бездарю кажется, что он сам Пушкин, да еще и ему удалось в этом убедить редакторов, издателя, то что с этим можно поделать? Я открыл издательства во всех республиках, типографии есть у каждого народа страны, мы столько издаем, мы столько читаем — так что мне за всем этим следить? Пусть читатель сам разбирается, насколько и кто талантлив! Я им дал возможность сравнивать! Я им особенно показал на Пушкина, чтобы знали, кто есть такой истинный Поэт, так вот пусть и разбираются! Пусть помнят и то, что император Николай несколько раз спасал слишком гордого поэта  от гибели на дуэли! Пусть помнят и то, что именно он, тиран, вызволил Пушкина из ссылки, куда заслал его якобы вольнолюбивый и демократичный Александр! А кто погасил за счет государства огромные долги поэта? Кто признал его величие этим? Спас его детей от нищеты! Пушкин, по сути, тоже самоубился, запутавшись именно в своих личных делах и распутной жизни с картишками и прочим… Талант не позволяет никому с собой так обращаться. Но только самые сильные из таких понимают это и обуздывают себя, это смогли только Достоевский и Толстой.
— Я поражен вашим мнением о литературе, — тут проговорил я. Я действительно очень сильно поразился, мне почему-то казалось, что у Сталина какое-то более упрощенное понимание искусства, но это было не совсем так. Он явно имел какие-то свои идеалы здесь, он хорошо чувствовал талант подлинный, а то, что он нередко поддерживал произведения явно слабые и пропагандистские и возвышал таких авторов типа Бабаевского, так это явно было связано с тем, что тут он уже выступал не как читатель искренний, а как властитель, считающий, что такие произведения тоже имеют ценность именно с точки зрения истории. Кроме того, он очень желал, выявлять творцов из простых людей труда и прочее.
— Талантливым людям очень свойственно самомнение, но еще большее самомнение свойственно как раз бездарям, причем бездари при этом способны чувствовать талант в другом, это их обижает, оскорбляет, они начинают заедать талантливого творца, — далее продолжил Сталин, — я в таких ситуациях обычно стараюсь вмешиваться, особенно если это касается очень больших талантов, но ведь это именно жизнь, это происходит среди творческих людей повсеместно. У них зависть вообще принимает жуткие формы. Как справиться с этим? Если бездари всюду! Ведь именно они самая большая угроза социализму и его будущему. Социализм — это даровитость каждого! Подлинная даровитость, доказанная ее достижениями! Нам надо учиться воспитывать даровитость! Нам надо для этого хотя бы для начала не давать людям растлеваться, не потворствовать их низким прихотям и желаниям! А именно так и по такому пути идут все страны капитала! И именно в этом мы отличаемся! Удержать человека от низких устремлений, от склонности к лени, болтовне, потребительству очень-очень трудно. Но так как многие тут бессильны и не могут обуздать в этом  себя сами, то существуют такие, как я, тираны, которые держат их в кулаке с помощью страха смерти. А люди лишь потом, позже начинают понимать роль тирана, начиная его славить. Получается, я помог ему стать лучше. Это как мужчины любят вспоминать, как они служили, восхищаясь собой. Они будто благодарны тем офицерам, которые поднимали их насмерть, заставляя быть подлинно мужественными и в этом истинно свободными. Истинная свобода есть огромное мужество, и этому надо воспитывать, в том числе и через книги. Только такие книги способствуют развитию истинному строителей коммунизма, ибо нашему народу здесь понадобится огромное мужество. Мужество противостоять проискам капитала! Они нам уже навязали две войны, навяжут непременно еще! Лишь бы только истребить в нас желание претворять мечту в жизнь! Мы и через свои книги должны противостоять идеям капитала! Но для этого идеи социализма и их носителей надо изображать очень талантливо. А то у нас получается нередко, что выходцы из стран капитала типа Джека Лондона борются своими книгами лучше, чем писатели идущей к социализму страны! Капитал этого Лондона как только не хотел сломить, то заставлял такого могучего писателя трудиться в прачечной, то арестовывал его за публичные выступления. Потому что капитал понял, что если он сам рождает таких, то у него действительно нет будущего. Все-таки в итоге они купили неподкупного Лондона, и он убил себя…
— Я знаю, что Ленину перед смертью читали «Любовь к жизни» Лондона…
— А что, ему Горького, что ли, читать? Клима Самгина? Такая пресыщенность жизнью! А Ленин очень любил и хотел жить! Мало того, из всех людей мира он был более всех оптимист в том, что был уверен в реальности победы социализма. Вот какое желание жизни! Человек идет к цели, а его хотят съесть и ползут за ним по пятам! Какой символ жизни! Не хуже чем повесть об Иисусе Назаретянине.
— Какая повесть об Иисусе? — очень удивился я.
— Новый Завет. Разве это не четыре повести об одном Человеке гениальном, написанные разными авторами? Причем очень-очень талантливыми.
— Вы именно так это понимаете?
— А как еще это понимать? Евангелие — всего лишь литература! То, что данным повестям придали церковники сакральный смысл, это другое дело, тут у них была своя корысть. С Шедеврами слова такое в истории порою случается. Ибо тут схвачен сам Смысл жизни! Дана его яркая символика, это поражает человека, это его преображает, и он даже не всегда сам чувствует это. Революция наша произошла в православной стране, и, по сути, все революционеры из православных семей и воспитаны образом Христа. Ты думаешь, это случайно? Иль думаешь, евреи со своей Торой смогли бы всколыхнуть всех этих одни? Нет! Это ошибочное понимание истории. На самом деле идеи социализма заложены в истинном понимании Христа, а значит, мы их развиваем. Впрочем, я уже тебе толковал об этом… Не люблю повторяться, хоть это и крайне важно. Я об этом никому не говорю, чтобы не подумали, что это во мне остатки духовного образования. Пусть Сталина все остальные знают чуть иначе, а ты будешь знать таким. Впрочем, всякому умному человеку должно быть понятно, что если я успешно закончил духовное училище и почти закончил семинарию, это не могло на мне не отразиться. Я скажу даже больше, это образование именно мне и помогло, оно сделало меня таким, какой я есть. Верующим атеистом! Иль атеистично верующим! Я очень верю в бога как в наше светлое будущее, я очень верю в Мир, который поможет нам его создать, противостоя половине мира! И вообще запомни, всякий тиран — это именно очень верующий, даже суеверный человек! Верующий в бога, даже если он и говорит, что он атеист. И это связано с тем, что тиран, выступая часто за бога и управляя многими народами, начинает Его чувствовать всей своей сутью, он начинает понимать, что происходящее, допустим, сейчас возможно именно так, а не иначе, что путь уже продуман и следует только по нему идти. Путь социализма заложен в людях именно их сутью же, главная из которых — способность заботиться не только о себе, но и о других для спасения в целом жизни, а отсюда и чувство справедливости, необходимости справедливости. Всякий человек возмущен всегда явной несправедливостью, но обычно должен с нею смиряться. Капитал и его законы заставляют примиряться сплошь и рядом, мы же, наоборот, развиваем в человеке именно то прекрасное, что в них уже есть, — непримиримость к несправедливости. Именно данная суть заложена в нашем пути, поэтому и победа будет в итоге за нами, и за нами отсюда подлинно будущее. Все остальные пути лживы и ведут лишь к деградации и гибели. Капиталисты так расчищают себе просторы для жизни, они полагают так оставить только самых сильных и ярких, но ошибка их в том, что подлинно талантливые нередко очень застенчивы и нежны. Таким образом при таком их развитии будут оставаться самые беспринципные и наглые, самые зверские и жестокие, а эти качества редко имеют прямое отношение к талантливому творчеству! Социализм и для таких предоставляет все возможности! Но мы будем очень жестоки именно к наглецам капитализма! Здесь понадобиться и оружие. Толстой наивен, что так уповает на значимость одной Нагорной проповеди в деле уничтожения насилия и несправедливости. Благое дело должно обладать еще и значительной силой, помимо убеждения и явной правоты. Буржуи хотят только свою выгоду, но там, где выгода, нет никакой истины и все доказательства у человека становятся лживыми!
— И все-таки, — тут вдруг я решил узнать точнее, — скажите мне, Иосиф Виссарионович, какой все-таки у вас главный критерий оценки ценности того иль иного произведения искусства?
— У каждого исторического периода есть свои особенные критерии оценки, которые являются весомыми. Сейчас мы строим социализм, и это величайшая цель! Это труднейшая дорога! Отсюда творение должно как-то помогать в данном строительстве, делать человека лучше. Про меня говорят, что я ненавижу критику моего правления, это ерунда. Если критика правильна, она всегда только на пользу делу. Но я ненавижу тех критиканов, которые, ностальгируя по старым временам, когда им как жалким обывателям жилось лучше, пытаются  видеть в современной жизни все плохое, бессмысленное, невозможное в достижении, то есть они не верят в наш народ и его строительство. Эти люди из крепостной России, из России, где каждые три-пять лет был голод, где пахали сохой, ибо все деньги уходили на западное барахло для буржуев! Так вот такая критика — это уже преступление. Да, у нас были периоды очень жестокие, да, мы с кровью внедряли коллективизацию, было много жертв среди этих неисправимых собственников! Что поделать, надо отучать от накопительства как смысла жизни! Это не смысл, это самообман. Конечно, кому-то из тех, кто считает себя жалостливым и любящим людей, показалось, что мы враги крестьянству, что мы убиваем в крестьянине хозяина. А когда он был-то на Руси хозяином? Когда? Он будет хозяином тогда, когда у него будут огромные вспаханные поля, когда будут тракторы и комбайны, когда у него будут огромные цели и задачи для жизни! Как можно быть хозяином на клочке своей земли, вспахивая его деревянным плугом! Как я смогу каждому такому помочь приобрести трактор, комбайн? Так какой тут мог быть иной выход? Фермеров как на западе, с наемным трудом? Этого не будет, это несправедливо! Это уже эксплуатация! Ее не должно быть в обществе, развивающемся к справедливости. От лакеев надо отучаться! Я говорю вроде очень простые вещи, но почему меня так часто не понимают? Почему позволяют писать порочащее то, что осуществляется впервые! Да, ошибки тут возможны, и они будут. Но зачем писать, чтобы только оскорблять? Чего пишет этот Платонов? Кого он изобразил в своей повестушке «Впрок»? Он возомнил себя Салтыковым-Щедриным? Как он может мне помочь строить общество справедливости, если он там изображает крестьян зверьми, как будто они не умеют умываться, следить за собой? Зачем оскорблять людей, которые на самом деле лучше его все это умеют! Я не позволю никому оскорблять свой народ! И нет таланта в тех, кто пытается идти по этому жалкому пути. Наш народ велик, ибо строит социализм!
«Оскорблять никому не позволишь, а убивать сам будешь!» — тут подумал я и вдруг поймал на себе злой блеск в глазах Сталина, он будто прочитал мои мысли и сразу изрек:
— Тебе трудно понять меня. Я не должен никому позволять оскорблять мой народ, который взялся за столь сложную Миссию, но мне и приходится быть палачом при этом. Палач тоже имеет право казнить, но оскорблять — нет! Мне нужен для созидания светлого общества другой человечий материал, ты это понимаешь?
— Да, конечно, это понятно каждому, надо переделывать большинство людей, а это очень сложно, почти невозможно!
— И для этого Богом дан только один инструмент! Понимаешь? Только один инструмент, чтобы человек развивался и стал лучше! И этот инструмент — смерть и страх смерти! И это мое единственное оружие для исправления кривобоких людей! Я должен от бога это взять на себя! Так ты понимаешь,  что я несу в себе!? Иль ты думаешь, я не человек? Не жалею?! Я вынужден все это терпеть. Я должен это нести, иначе убийств и преступлений будет все больше и больше, иначе разразится война такая за передел ресурсов, что погубит все человечество! А теперь мы есть и мы противостоим буржуям и их хищничеству, не даем им никого трогать! Они нас боятся!  И это очень важно. Пока мы есть, они не рискнут уже накинуться, ведь у нас тоже есть атомная бомба.
Сталин замолчал надолго, я стоял, снова потрясенный его словами. Я никак не мог знать, что он подойдет к объяснению своего положения и действий столь необычно, с той стороны, которую я действительно никогда не рассматривал. «Нам в силу нашего несовершенства дана смерть, — крутилось у меня в голове. — Смерть нужна для исправления этого несовершенства. Боясь наказания ею, человек должен учиться быть лучше, справедливее, добрее, то есть человечнее. Таким образом, сея смерть, Сталин вроде как улучшает породу людей. Но так ли все? Все ли тут правильно? И правильно ли мы понимаем вообще цель смерти? Мы боимся ее, но когда страх улучшал людей? Так, может, надо ее не бояться? Но это невозможно почти. А может, надо всего лишь уверовать в бессмертие? Тогда смерти нет как будто, а ведь ее и вправду нет, ведь мертвые не знают, что они умерли и вообще когда-то жили — так какая же смерть?»
— Ты спросил у меня, какое самое важное качество истинного произведения искусства? Я тебе отвечу, — произнес уверенно Сталин. — Это правда о человеке! В книге должна быть такая правда о человеке и человека, чтобы она могла помочь человеку, поняв себя, стать Человеком, двинуться по этому пути. Ты спросил меня, что такое социализм. Так вот я тебе скажу: социализм есть сам путь к социализму, утверждению всеобщей справедливости, утверждению чувства справедливости в сердце каждого! Чтобы оно стало его сутью. Пока этого не будет в большинстве, о коммунизме не может быть и речи!
Я теперь слушал его как завороженный, его голос набатом стучал прямо по моему сердцу. Да, этот тиран действительно умел убеждать. Он был сильным оратором. Но тут я вспомнил свой контраргумент в ответ на инструмент смерти, я его решил высказать.
— У вас все на страхе. Исправление человека через страх смерти. А верно ли мы понимаем смерть? Может, исправление должно идти через веру в бессмертие как уничтожение страха смерти, ведь смерти на самом деле нет.
— Если бы все было так, как ты говоришь, то строительство социализма было б невозможно или б оно было не нужно, вследствие того, что социализм уже был бы среди таких людей. Вера в бессмертие — тоже мой инструмент. Я ведь, сея смерть, получается, учу и этому, — наконец проговорил он, — чувству бессмертия. Я требую исполнения идеи, нещадно наказываю за плохое ее осуществление, люди перед смертью кричат именно: «Да здравствует социализм! Ленин! Сталин!» Так им легче умирать, потому что с такими идеями они и уверовали, что для них смерти нет, что они с ними бессмертны!
— Но почему вы убиваете и таких? Не лучше ли их пощадить?
—А кто его знает, может, это всего лишь последняя жалкая попытка вымолить себе спасение или просто оправдаться? Твои слова выдают в тебе вроде как бесстрашного человека. Так ты сам-то боишься смерти или нет?
— Я верю в бессмертие, в этом мире все вечно и бессмертно! В этом мире нет ничего конечного.
— Нет конечного? — холодно произнес он. — Я тебя вот сейчас внесу в этот список, видишь? И тебя через двадцать четыре часа приговорят и поставят к стенке. Потом скажи мне убедительно, что ты веришь в бессмертие и смерти нет. Сможешь?
— Не знаю… — прошептал я, почувствовав под сердцем жуткий холод.
— Нет, лучше я тебя свожу на расстрел и ты увидишь, как казнят человека. Ты видел это?
— Нет, но я видел, как человек умирает. Я видел своего деда, который, умирая, попросил привести к нему всех своих внуков, и мы поодиночку заходили к нему, и он каждому что-то сказал на прощание. Я тогда был маленьким очень, я испугался больше заходить к нему в темный чулан, чем он смерти.
— Твой дед благородно умирал, ибо он смирился со смертью в силу жестокой болезни, которая его мучила, не так ли? А я тебя, здорового, к стенке или при тебе здорового убью…
— Нет, для меня не надо, лучше тогда меня, — лишь тихо произнес я на это.
— Хочешь стать жертвой своей правды? Что ж, это тоже характеристика.
— Я в жизни с детства много раз должен был погибнуть разными смертями, однако уцелел. Отсюда я поверил, что я для чего-то еще нужен этому миру.
— Что ж, тогда мне вполне понятно твое бесстрашие. Я тоже не раз должен был погибнуть, и особенно в детстве и в юности, но тоже уцелел. Видимо, чтобы теперь править. В общем-то, мы пришли к одной точке зрения. Нужна смерть даже для того, чтобы обучать бессмертию. Кстати, это тоже важнейший критерий подлинной литературы. А кто твой любимый писатель? — вдруг неожиданно поинтересовался он. — Только не говори, что Сталин! Ха-ха! — не глухо, а даже молодцевато, зычно засмеялся он. — А то так многие говорят при мне, а сами читают Дюма запоем.
— Что ж, тоже хорошо. Его Монте-Кристо как раз борец за установление справедливости.
— Через месть как исполнение приговора бога, которое должен брать на себя человек?
— Почти социалист.
— В непримиримости. В непримиримости! Надо уметь быть тут непримиримым, ибо примирение с несправедливостью есть соучастие в преступности.
— Я больше всего люблю… впрочем, у меня несколько любимых писателей, причем в разные времена они были разные. Раньше я любил Бальзака и Жюль Верна. Теперь более всего восхищаюсь Достоевским, Львом Толстым.
Он внимательно смотрел на меня.
— А что тебе нравится в Толстом? — вдруг спросил он меня. — Это же графский писатель, чего интересного  там можно найти? Праздные люди, болтовня пустая аристократии. А русская аристократия всегда была слишком болтливой, забывая о деле.
— Мне нравятся у Толстого отдельные рассказы, а не его романы в целом, в романах мне нравятся отдельные эпизоды и вообще герои, они все очень интересные, а более всего мне нравится его искание истины. Его дневники.
— Толстой хотел сделать человека лучше, — произнес Сталин, — и мы у него многому здесь учились. Допустим, как сделать лучше азбуки и книги для чтения. Как вообще обучать детей. Чему? Главное, чему надо учить, — не лгать. Дети портятся особенно через желание лгать. Лгущие с детства люди, по сути, неприменимы при строительстве общества справедливости, они не отличают лжи от истины и не желают отвечать. Таких надо только заставлять без конца трудиться! Только труд может подобных исправить.  Сталин провел рукой по длинному ряду книг, стоящих на полке шкафа и как будто прислушался к звуку касания своих пальцев о переплеты. В этот момент очень ясно почувствовалось, как он очень любит книги. Взор его аж просветлел лучезарно на миг, а потом стал снова прежним, и он продолжил с уже более мягким вдохновением:
— Только та книга подлинно хороша, в которой нет лжи и которая не учит лжи. А таких книг, откровенно говоря, единицы. В любой книге, как и в человеке, можно встретить ложь, ни один автор не способен быть подлинно искренним и что-то скрывает, ни один автор не может писать так, чтобы все было верно.
— Но если все будет верно, то что это может дать читателю, ведь нечего домысливать, не с чем и не о чем спорить?
— А зачем спорить обязательно? — Сталин сощурил глаза.
— Чтобы уточнять истину.
— А может, люди нуждается как раз в той истине, с которой все бы именно согласились?
Я серьезно задумался над этой мыслью, конечно, при этом сразу вспомнив, что она вовсе не нова. За истину, с которой сразу бы согласились все народы, ратовал Достоевский, он видел ее как религию для всех народов земли. Идеал, который позволит всем людям стать братьями друг другу.
— Мне кажется, что это, наверное, невозможно.
— Почему невозможно? Коммунизм — вот абсолютная истина для человечества как цель, к которой надо неуклонно стремиться. И с этим согласятся все разумные люди. На этом стоят все религии мира! С этим не согласны только те, кому выгодна именно та система эксплуатации других, которую они имеют и которую лживо желают представить каким-то совершенством. Это нелепо! Даже отсутствие планирования, даже кризисы, даже необходимость начинания войн ради все новой прибыли от передележа явно показывают, насколько эта система убога. Я уж не говорю, сколько она плодит несправедливости! Это сейчас при виде нас они еще что-то пытаются там подправить в сторону видимости социальной справедливости, а вы почитайте классиков! Диккенса того же! Как эксплуатировали детей эти капиталисты! Как девочек малолетних делали проститутками! Что, все это неправда? Капитализм — это всегда звериное лицо! Человечество еще через столетие ужаснется ему, как в свое время ужаснулось человеческому каннибализму! Скажут: как же мы так зверски жили?! Как же мы выгоду могли поставить во главе всего, даже выше ценности человеческой жизни, даже выше детей и их будущего?!
— Да, здесь нам будет трудно, — с этим, а точнее, со своим ходом мыслей, исходящих из слов Сталина, сразу согласился я, — буржуи будут всячески, подкупая рабочих и создавая средний класс, превозносить свое общество. У них в руках все средства массовой информации, школы, институты. Всюду они втолковывают и укрепляют в общественном сознании, что коммунисты это бандиты. Что быть коммунистом — это значит быть преступником. Человек, мол, это собственность, и данная истина — незыблемый закон. Нам придется очень постараться создать жизнь, поистине справедливую и прекрасную для каждого, а это тоже очень трудно, ведь чем больше ты делаешь для людей, тем больше им надо, и ты всегда для многих плохой. Люди очень неблагодарны. Люди очень легко растлеваются. Чем больше ты делаешь для кого-то, получается за кого-то, тем меньше он сам делает для себя… Иосиф Виссарионович, вы взялись и вправду за сложнейшее дело!
— Я еще раз говорю: а зачем браться за дело, которое можно сделать легко? В чем заслуга такого дела? В чем тут можно проявить способности? Я люблю сложные задачи и не боюсь проблем. Я и так уже взял на себя слишком много, так что уверен, сколько ни возьму еще, ничего не изменит… для меня лично. Если Он есть, — тут вождь народов ткнул пальцем вверх, — то мне придется и так ответить за многое.
— А вы думаете, Он может там быть?
Сталин долго смотрел мне в глаза, а потом сказал:
— Я же тебе уже говорил об этом. Чего ты все спрашиваешь об одном и тому же? Вероятность Его присутствия гораздо больше, чем та, что Его нет. Сам Мир, его создание подобны чуду, а чтобы сделать чудо, к нему, как известно, надо долго готовиться! Даже бесконечно долго. То, что я так думаю, накладывает на меня еще большую нагрузку, ибо мне вообще-то с моими делами тяжкими по переделке людей лучше б верить, что Его нет. Но и здесь я не хочу обманывать себя и не выбираю легких путей. Я знаю, что мне ответить богу, если с ним придется встретиться.
— Что?
— А все то, о чем мы с тобой и рассуждаем теперь. Я с детства, как тебе известно, много посвятил своих усилий познанию бога. Потом в молодости, возмущенный жизнью и ее несправедливостями, я очень сильно разошелся с ним, даже ругал его. Я много мысленно разговаривал с ним: как он терпит такое, если даже люди уже не способны терпеть? И потом я понял, что людям самим надо исправлять свое неблагообразие! Бог нас создал для этого, если действительно он нас создал! Он заложил в каждого из нас совершенство, только следует найти пути, чтобы люди стали развивать и открывать в себе это совершенство. Раскрытие в себе этого совершенства и есть путь к социализму. Наличие мира капитала возле приводит нас к требованию идти к своей великой цели не напрямую, как я бы хотел! Мы вынуждены значительные усилия тратить на развитие производства, и прежде всего военного, ибо капитал возле — это зверь, готовый всегда наброситься. Мы вынуждены очень многие усилия направлять не на школы и детские сады, как я бы хотел, не на медицину и высшее образование, на квартиры, а сюда, в армию! А путь к истинному социализму надо осуществлять именно через детство и школу. Через гармоничное развитие каждого ребенка! Через раскрытие таланта в каждом, я уже тебе говорил об этом. Поэтому и кажется многим: а так ли мы строим? Чем мы отличаемся от капитализма? Все то же производство, гонка в производительности труда, изнурительный физический труд! А все ли это на самом деле нужно для гармонии людей? А главное, разве развитие производства развивает гармонию в человеке? Человек только и пашет, точит болванки изо дня в день, так как он способен совершенствоваться в этой бессмысленной гонке производств? Все это очень верно, но по-другому пока нельзя, надо значительно уйти вперед именно в производстве. Если даже мы здесь не будем впереди, то как сможем быть впереди в самом сложном — в построении равноправного гармоничного общества.
Сталин опять замолчал, погрузившись в свои внутренние думы. Я не тревожил его, я внимательно перебирал в памяти все, что он мне сказал, и поражался себе, ведь я обо многом из того, что он поведал, даже и серьезно не задумывался.
— Я становлюсь стар, — вдруг неожиданно сменил он тему разговора. — Надо думать о преемнике, мне нельзя тут ошибиться, его надо найти, его надо искать скорее. Ко мне смерть может прийти очень неожиданно, я такой человек. У меня уже были инсульты, так что следует их ждать снова. Найти преемника становится самой серьезной задачей на сегодня. Среди окружения его нет, все эти люди повязались на убийствах ради своих должностей, а к таким людям не может быть доверия. Не может быть доверия к тем, кто жаждет моей смерти, не понимая, как трудно быть Сталиным. Они не понимают, что быть возле Сталина как раз нетрудно, им кажется, что все тут ясно и легко, но это обычная самонадеянность. Я после Ленина тоже сразу понял, как трудно без Ленина. Опасения ошибиться в преемнике у меня даже больше, чем страх ухода туда, — он снова махнул рукой почти безразлично. — Я знаю о смерти очень многое, так что, думаю, она вряд ли меня особенно удивит чем-то новым… Ха-ха! — тут вдруг неожиданно засмеялся он. — Тут однажды один поэт пытался поговорить со мной о жизни и смерти. Вот это пример самонадеянности! Что может мне сказать о жизни и смерти этот мальчишка-небожитель, переводчик стишков Шекспира? Что он знает о смерти, больше чем я? Ее сеющий! Ее давший многим! Что?! — Он посмотрел пронзительно на меня.
Я знал, о ком он говорит, Борис Пастернак об этом разговоре хорошо растрепался, очевидно, так желая показать свое мужество.
— Я даже не могу сказать, все-таки надо было спросить у него, — засомневался я, и вправду не зная, как ответить.
—А чего спрашивать? Я и так знаю, что он хочет узнать в этом разговоре от меня: ты не боишься его? — Сталин снова ткнул пальцем вверх. — Им всем кажется, что именно этого я недопонимаю! Мне надо, мол, больше бояться. Они думают, я не боюсь! А я боюсь, но я и знаю: если все эти (он показал вокруг) не будут бояться меня, — что им бог? — то жертв будет на порядок больше! Жертв нашей революции и строительства! Так что я во многом спаситель! Я не дам, чтобы на нас еще раз напали! Я замучаю каждого в труде, чтобы на нас не напали! Я не дам и этим старым революционерам даже возможности считать, что коли они сделали революцию, то и сразу должны получить хорошую жизнь. Кто ее им построит и даст на блюдце? Революция — это только начало, начало вообще возможности! Не более того! Быть в революции — не слишком большая заслуга, добиться подлинных целей революции — вот истинная заслуга! На этом поприще еще многие писатели и поэты погубят себя от неверия в достижения великого дела Ленина. Никто из них по большому счету в это особенно не верит, это легко видно из их книг. И это о них многое говорит. И прежде всего то, что они никакие не писатели и поэты! Вот так!
— Вы так считаете? — очень удивился я.
—  Если ты этого не знал, то и ты никакой не писатель! Дрянной писатель, возомнивший о себе.
— Но почему вы так…
— Почему вы все не учитесь у истории? — тут снова почти яростно, но холодно прогремел он. — Достоевский и Толстой, Гоголь лишь потому величайшие, что в основе их книг огромная вера в светлое будущее человечества! Неужели это трудно видеть? Вера в Идеал человека! Научная мысль XIX - XX века просто это светлое будущее из писаний обозвала иначе, назвав это коммунизмом! А это синонимы. Церковь уже тысячи лет пытается привести к этому людей, но она беспомощна, к тому же как институт всегда шла на поводу у светской власти, а та всегда действовала только из своей выгоды. Ни одна власть еще никогда не была народной! Ни одна. И нашу власть еще трудно назвать народной, хотя я и сделал так, чтобы у нас было много депутатов из передовых рабочих и крестьян. Но этого мало, надо еще многое сделать в просвещении трудового народа, в их истинном образовании, чтобы они были действительно властью. Власть истинную дает только глубокое знание! И это не красные слова, это действительно так. Ведь коммунизм это общество, еще раз подчеркиваю, по сути, самоконтрольное, в нем не нужна будет власть в том виде, в котором она есть сейчас, там не нужны будут ни судьи, ни прокуроры, ибо нравственные люди все будут решать между собой по совести, по высокоразвитой совести. По совести исполнять законы. По совести ограничивать свой эгоизм. По совести предоставлять человеку талантливому больше свободы и даже в ущерб себе. По совести все и будут трудиться, служа друг другу…
— М-да, — только и поразился я таким откровениям тирана.
— Так что большинство из этих, не верящих сильно, — Сталин махнул на свои книжные полки, — при коммунизме будут обречены и станут лишь курьезом ранней истории человечества. Курьезом не цивилизованного, а варварского человечества. Из них только единицы подлинно и искренно верующих станут бессмертными, потому что они искренно участвовали именно в созидании коммунизма. Своей уверенностью и даром участвовали. И это главный критерий, это тоже запомни! И передай своим собратьям по перу, как их легко отличить в их таланте. Человек, который искренно не верит в светлое будущее, не способен видеть этот Мир верно, все вокруг понимать истинно, а это значит, что его творчество легковесно, ничтожно! Ты понял?! А Евангелие с Христом будет всегда на полках! Будет и Сервантес с Дон-Кихотом, ибо Дон Кихот — это, по сути, я среди множеств неверующих. Я сражаюсь насмерть с каждым из тех, кто оскорбляет мою даму — коммунизм! — в том, что она не прекрасна! Я готов убить всякого, кто не хочет служить ей! В моей вере в коммунизм — моя вера в то, что меня за это простят! Коммунизм — это тяжелейший путь, усеянный жертвами, но это путь к вершине, в то время как путь капитализма, также усеянный жертвами не меньшими и даже большими в силу длинноты, — путь к пропасти. Самое ужасное в капитализме — то, что он не заинтересован именно в нравственности, человечности в каждом, он требует от людей хищнической борьбы друг с другом ради именно личной корысти и обогащения, так как отсюда можно прийти к коммунизму? И они врут, они всем сообщают, что они создают мир, в котором все будут иметь шикарные автомобили и яхты, дворцы, они будут утверждать, что это и есть социализм. Это вранье! Социализм — это вовсе не общество потребителей, самодовольных от своей сытости и ухоженности. Социализм есть наличие всех человеческих условий для процветания каждого именно в его внутреннем развитии. Именно оно, это развитие, делает человека подлинно счастливым, именно оно и приближает всех к коммунизму, к Богу. К совершенству во всем! Ты помнишь Великого Инквизитора? Помнишь?! — Он вперился в меня.
— Да, вы его сейчас именно и высказали.
— Спор между Христом и тем, кто дал всем хлеба: сначала накорми, а потом требуй! Так вот сытому никогда не втолковать истины светлого будущего! Ибо чрезмерное довольство собой, которое наступает тут, превращает всех в рабов, дрожащих особенно за свои жалкие ничтожные душонки. Накормив их, Инквизитор купил их, они теперь готовы предавать подлинную истину даже тогда, когда она явна! Это образ мира Капитала! Достоевский ошибочно думал, что мы этого хотим, он ошибался, что мы, говоря о свободе, непременно предусматриваем тиранию над всеми. Это пока выглядит так, но мы знаем, что мы хотим, мы пока не можем иначе, мы должны сначала победить капитализм его же целями и средствами, а лишь потом у нас будет свобода развития каждого. В этом и есть мессианство русского народа и русского православия, ибо именно русское православие в основе нашего строительства. Ибо именно лицемерие православной церкви в основе того, что подлинное общинное православие взялось за социализм. В этом мире все очень взаимосвязано и все проистекает одно из другого. Европа со своим католичеством пошла по пути рационализма и науки, по пути Аристотеля, мы же взялись за более трудное дело и пошли по пути Платона, который считал реальностью подлинной именно Идею! Оба пути верны в единстве, поэтому нам придется еще многое взять от Европы, и особенно то, что связано с развитием науки, чтобы преуспеть над Штатами абсолютно! Но при этом нам придется очень серьезно бороться именно с самодовольной сытостью и потребительством, ибо это уход явный в сторону от нашей заветной цели. Советский человек всегда должен жаждать новых знаний и новых успехов в своем развитии. Я втолковываю это постоянно, но мне кажется, что порою люди как будто не слышат меня!
— Нет, я вас сейчас отлично понимаю! — на это воскликнул я, заметив, что вождь народов на мгновение остановился. — И вы меня все больше поражаете. Я все более и более убеждаюсь, что вы очень правы. Но нельзя ли все-таки поменьше жертв при столь масштабном строительстве? Нельзя ли урезонить органы, ведь Шолохов, например, когда к вам обратился по поводу того, что в его области хлопцы-чекисты совсем осатанели, вы же быстро разобрались с ними. Так почему нельзя так всюду навести порядок, ведь нередко гибнут в застенках совершенно невинные люди…
— Я тебе еще раз говорю, что невиновных людей нет! Все в чем-то виновны и на всех какой-то грех, так что пострадать каждому, в сущности, небесполезно. Если мы даже Христа приговорили, то чем лучше все мы? Все остальные?
— М-да, — только и сумел процедить я. «Действительно, какое-то фанатичное христианство, — еще подумалось. — Но как ловко им прикрылся. Почему бы не стать мучеником новой веры в светлое будущее? Чем больше их, тем ценность учения важнее…
Чего стоит та великая цель, дорога к которой не устлана трупами ее поборников».
Сталин в этот миг взял какую-то книгу с полки и начал сосредоточенно ее листать. Я заметил, как он снова вмиг преобразился; было видно, что он не просто любит, а поистине боготворит книгу, она точно в какой-то мере для него священна! Я знал, что триста-шестьсот страниц ежедневного текста для Сталина обычная норма, что он, как и Ленин, владеет партитурным чтением, при этом он не просто схватывает материал, он именно книгу изучает с карандашом в руке. Тщательно, вдумчиво.
Странно все в нем было, этот человек, вне сомнения, обладал огромнейшим талантом. Он был весь какое-то безграничное противоречие в себе. Почему за застольем он со своими ближайшими сподвижниками любил петь церковные гимны и белогвардейские песни? Ностальгия по детству, по порушенной предшествующей культуре? Стремление к задушевности? К грусти?
— Почему ты не спросишь о Марине Цветаевой и Анне Ахматовой? — тут вдруг он неожиданно оторвался от книги. — Я же знаю, ты их обоих очень любишь…
— А что о них спрашивать, это прекрасные жертвы вашей идеи…
Сталин на это лишь хитро, азиатски усмехнулся.


Он велел все знатных и почитаемых жителей Ургенча собрать на центральной площади города и долго стоял перед ними и смотрел на них в упор. Много всяких мыслей стремительно диким табуном проносилось у него в голове, он вспоминал и прекрасную Севин-бек, дочь Юсуфа, внучку золотоордынского хана Узбека,  которая, став женой старшего сына Джахангаира, стала словно бы предвестницей его гибели (а не виновата ли она в смерти сына?)! А ведь тогда именно она в первый раз спасла этот город! Он вспоминал и то, как чуть позже все-таки взял Ургенч, который уже давно со всем Хорезмом считал своим, как и Хорасан, как и Герат. Да и многие другие города, страны и народы! Так неужели жителям Ургенча так плохо живется под властью Великого эмира, которого ныне боятся все, даже все тот же Тохтамыш, получивший ныне позорное поражение и бежавший в свои необъятные степи. Так почему Хорезм продался Тохтамышу, почему сдался ему, когда тот сюда явился, грабя земли его, Тимура?
—Я Тохтамыша бил уже, и вы знаете об этом! — начал наконец Великий эмир. — Я Тохтамышу вернул после даже тысячи его пленных, схваченных мною. Я полагал, что он царских кровей и оценит мое благородство, но этот человек не прощает долгов в услугах ему, и вы такому доверяете больше? Да, он талантлив, бесспорно, он воин и полководец, и я его люблю, уважаю за это! Но помните, я учу даже таких!  И кто научит и проучит его, если не я?  Я учу своими жестокими победами даже своих любимых, которые не хотят полюбить меня! При этом знайте еще, что знаю я и всегда имею в виду: Тохтамыш от этого проигрыша непременно окрепнет и снова придет сюда, и вы снова станете его союзниками? Союзниками в тылу у меня, у меня на подступах! Так что мне делать с вами, столь глупыми и непокорными? Чего заслуживаете вы? Если не видите, что я дорожу именно силою даже и противников, чтобы быть сильнее!
Все молчали, чуть склонив  свои головы.
—Я был в Ширазе, когда Тохтамыш коварно явился  в мои земли, чтобы разграбить мой любимый Самарканд. Он знал, что меня там нет, что там лишь сын мой Омар-шейх с малым войском. Но Омар-шейх смело двинулся навстречу врагу, но конечно, не сумел сдержать огромные силы монголов под Отраром, он отступил к Андижану, а вы, хорезмийцы,  трусливо в это время предали его и меня, не так ли все было? В итоге Тохтамыш окружил Бухару! Не смея напасть на Самарканд прямо, Тохтамыш, грабя мой народ, обошел мое детище-душу с юга, угрожая Карши! И что бы было, если б я послушался своих советников на курултае тогда и остался  у себя отдыхать до весны? А ведь все именно так хотели! Но ведь тогда  все было б разграблено, а вы б, предатели, благоденствовали! Не так ли? Не так ли, я спрашиваю?
— Так, — кто-то тихо произнес.
— Вы ненавидите победителей своих, а что, Тохтамыш бы вас сделал свободными? Иль вам хочется быть именно вассалами Золотой Орды? Почему?
Тимур приблизился к одному из знатнейших горожан в дорогом халате в золоте и в упор жутко воззрился ему в глаза.
— Иль ты думаешь, Тохтамышу не нужно твое золото? А его воинам твои дочери? — медленно проговорил он.  — Иль ты слишком уверен, что я не смогу остепенить этого Тохтамыша, разбив его наголову и разграбив его богатейший Сарай? Так почему, почтенный, у тебя такая уверенность, что именно Тохтамыш возьмет верх надо мной и разграбит Самарканд? Ты, мнящий себя умнейшим и почитаемым, отчего ты слеп и не видишь, что Тохтамыш вероломно побеждает, он также вероломно и взял Москву, столицу руссов? А я когда побеждал и нападал вероломно? Я разве повелителям тех городов, к которым подступаю, не предлагаю поединок? Скажи, о умнейший!
— Это истинно так, я сам был тому свидетелем.
— Так почему вы доверяетесь таким, а не мне? Где ваши очи?! Где ваша мудрость? Вы, самые почтенные и уважаемые люди Ургенча! Вы понимаете, к чему вы сейчас привели народ свой своими предательством и неразумием? Иль вы думали, что я не защищу вас, я только вас сжигаю, покорив? Сколько тебе дали золото за то, чтобы ты сдал город? Сколько?! — Тамерлан взял трясущегося пред ним человека за грудки. — Говори, сколько стоит предательство меня? Сколько стою я?! И я отвечу, сколько будете ныне стоить вы и ваши жизни, сколько будут стоить ваши предательские души! Сколько будет стоить ваш прекрасный Ургенч!
— Назови цену, мы заплатим все, Великий эмир! — зашептались сначала, а потом стали говорить все громче и громче почтенные жители города.
— Вы помните стоимость Исфагана?
— О, Великий эмир, прости нас, неразумных детей своих! Прости в последний раз! Не надо нам цены Исфагана! К тому же исфаганцы убили твоих джагатаидов, а мы ж никого не убили!
— Да? А ваше предательство разве не привело к гибели многих моих воинов, которые могли б сейчас быть живыми, чтобы идти и добить Тохтамыша? И  разве мой сын не чудом избежал плена, который грозил ему из-за вашего вероломства?.. — Глаза Тимура снова стали стекленеть.
— Да, это так, и мы страшно виновны! Но более мы не допустим такого!
— Я никогда не видел, чтобы единожды предавший еще не предал! — тяжело произнес Тамерлан и сел в свой походный трон, вытащенный из его огромного богатого шатра.
— Назови це-ну! Це-ну! Це-ну! — отовсюду заблажили все, и даже простолюдины с крепостных стен.
Тамерлан медленно обвел взором эти могучие древние стены и людей вокруг и сказал медленно-медленно:
— Весь Хорезм предал меня и подлежит суду и ответу. Но ответит за всех хорезмийцев именно Ургенч! Ургенчу более не быть! За союз с врагом моим, Золотой Ордой, Ургенч повелеваю стереть с лица земли! На месте этом засеять ячмень! Всех горожан угнать в Самарканд, приравняв к рабам!
— Во имя Аллаха всемилостивейшего и справедливого! — ахнув, воскричали отовсюду люди и попадали на колени, вздымая руки. — Смилуйся! Прости!
Тимур развернулся молча и ушел в свой шатер…


ДИАЛОГ ПЯТЫЙ

— Я вижу, тебе очень хочется поговорить о войне, — тут вдруг начал неожиданно сам товарищ Сталин, когда мы, удобно рассевшись в плетеных креслах  в саду его Кунцевской дачи, взяли по бокалу сухого грузинского вина.
— Да, Иосиф Виссарионович, это очень важная тема.
— И, конечно же, тебя интересует, как я проворонил начало вторжения.
— Да.
— Так вот, все это чепуха, что я вторжение проворонил. Никто не смог бы подготовить Советский Союз к войне к 22 июня 1941 года лучше и надежнее, чем товарищ Сталин. Никто, слышишь, я напряг всю страну до самого невозможного предела, я напряг весь народ до невозможности! Осталось только объявление всеобщей мобилизации, ввести войска в предполья укрепрайонов, но зачем дразнить мир — мы ничего не ждем плохого, мы людям верим, тем более с хваленной европейской культурой! — да и мои самые грубые расчеты показывали, что она пока преждевременна. Я сосредоточил на западе от Балтики до Карпат аж 237 дивизий — куда еще! — для мирного времени это невероятная армия! Если б мы подлинно организовали при этом еще и второй стратегический эшелон, то немцы бы нас точно уже к осени сокрушили! Да, я судил многих военачальников, и здесь есть моя вина, среди них были те, кто поталантливее Павлова. Бездари умеют порою пробиваться, и пока нет серьезного дела, часто даже и не подозреваешь, что это никудышный военачальник, что ему можно доверить едва ли полк. Сталин не провидец, а люди хитры, особенно военные, которые очень любят лычки и высокие должности и ради них готовы на все. Виноваты именно наши хваленые полководцы, которые и просрали начало войны, а я еще их отправлял учиться военной науке в Германию. А они, оказывается, не знают, что немцы танковыми колоннами вторгаются решительно, а потом всего лишь зачищают! Они так действовали везде, так чего тут не знать! Мне не хватило года, двух, чтобы я обеспечил войска в нужном количестве техникой. Мне всего лишь не хватило времени. Иль ты думаешь, я верил Гитлеру и его письму, где он меня уверял, что он сосредоточил столько войск подле наших границ с целью обмануть бдительность англичан? Я поверил Гитлеру в том, что если и будут какие-то провокации на границе, то это не по его приказу, а потому, что его офицеры очень рвутся к войне с Советами? Ха-ха, это нелепо. Если б Сталин был таким легковерным, он никогда бы не был на месте Сталина!
— Да, коварство Гитлера при захвате Польши, да и в других случаях вполне известно, ему трудно верить… — тут осторожно вставил я.
— Вообще не пишите нигде, что Гитлер вероломно напал на нас, или по крайней мере оговаривайте, что вы имеете в виду. Вероломность здесь лишь в том, что он напал без причины, нарушив пакт и не объявив сначала войну! А если агрессор разбил все страны вокруг тебя и подошел к твоей границе, о вероломности, о неожиданности тут говорить не приходится, намерения явного агрессора здесь вполне очевидны, это понятно?
— Да.
— Так вот, я, зная людей, тем более политиков, еще никак не мог поверить в столь огромную самонадеянность Гитлера, более подобную безумию. Он ведет войну с Англией, а это достаточно мощная держава, да еще и нападает на нас. Вот это было невероятно. Я все-таки всегда полагаю, что имею дело с разумным человеком. Чего посылать Гесса в Англию — а его Гитлер сам послал, это ясно! — ведь англичанам вполне понятно, что после нас, уже имея наши ресурсы, он бы с ними разобрался быстро!.. — тут Сталин задумался и замолк, видимо, вспоминая что-то свое из того времени. — Вообще очень странно, что он на нее напал раньше, чем на нас. Англичане всегда умели таких безумцев перенаправлять, но тут у них не сработало. Гитлер оказался не таким политикам, к каким привыкли англичане. Они забыли, что есть люди Идеи, а у таких иная логика. Вообще англичане нелепые люди, им почему-то кажется, что их циничный прагматизм — высшая человечья логика, а это совсем не так.
— Иосиф Виссарионович, а как вы считаете, если бы не Югославия — я имею в виду, конечно, нападение на нее Гитлера, — не отсрочила нападение на нас и немцы бы вторглись, допустим, в мае, им удался бы их запланированный блицкриг с нами?
Сталин тут вдруг пораженно посмотрел на меня, я даже растерялся. В его взгляде не было ярости, даже не совсем понятно было, рассержен ли он, но мной овладел какой-то страх.
— Я что-то не так сказал? — попробовал исправиться я.
— Ты, советский человек, и задаешь такие вопросы! Сталин был готов к войне и 1 мая, и 15 апреля так же, как и 22 июня! Не морозы вовсе остановили немцев, ты это запомни, и не дожди и раскисшие осенние дороги! Это все историки жалкие выдумывают. Они этим и поражение их любимчика Наполеона объясняют, и им верят. Верят такой чепухе! Наивные люди! Все эти дожди, а потом морозы могут лишь способствовать задержке. Немца же остановил, а затем сокрушил русский солдат! Русский! Советский солдат!
Сталин встал из-за столика и прошелся.
— Почему Европа всегда ненавидела Россию, сколько раз она пыталась ее сокрушить! Им не нравится, что русский народ не такой, как они, им хочется, чтобы все были похожи на них, этих прохиндеев, у которых ничего иного нет, кроме только денег и наживы! А русский народ мечтателен, он поэт, он хочет жить душой, этим и объясняется, что именно мы строим невиданное государство социализма, чем навлекли на себя злобу всех капиталистов мира! Это им нужны войны, а нам они не нужны, у нас все есть для того, чтобы построить светлое будущее, но ведь если мы его построим, то мир капитала немедленно рухнет! И они знают об этом, знают они также и то, что мы можем смочь! Но ладно, перейдем к войне. Историки любят говорить, что у меня на столе лежали две папки: одна с донесениями НКВД о сроках и началах войны, другая от армейской разведки. Получается, я все получал, я все знал, но как Буриданов осел не знал, что делать: в одной всё — за, в другой всё — против. Здесь смешон не Сталин, здесь смешны историки. А они еще с полным серьезом пишут, что вот, мол, Метеор еще 29 декабря 1940 года сообщил о том, что Гитлер подписал план «Барбаросса», по нему, мол, война будет объявлена в марте 1941 года. Так вот, я на каждое такое сообщение реагировал, я каждый раз все новые и новые мероприятия осуществлял, чтобы укрепить страну, я каждый день укреплял ее даже и без этих сообщений! Но я никак не мог знать, что боеспособность моих войск столь ничтожна, — я в нашего солдата всегда верил, поэтому мы и победили в Гражданскую! — кто мог рассчитывать, что наши войска так не подготовлены к условиями ведения современной войны! Это надо было учесть! Немец уже опытен. Он уже год воюет, а мы?! Мы же не воевали! Опыта не было, этим и объясняется провал первых месяцев боев! Жуков врет, когда говорит, что мы не ожидали такой массы бронетехники на основных стратегических направлениях, мы, мол, не ожидали наступления немцев такого масштаба! Это он, Жуков, и вояки не ожидали от самомнения! И не само нападение тут главное, не битвы на границе, хотя и они были очень ожесточенные, что и заставило немцев поразиться. А подлинные ужасы провалов начались через две недели, через месяц, когда мы пробовали все время контратаковать, вместо того чтобы только обороняться жестко и неприступно. Ведь именно поэтому сразу столько дивизий — аж двадцать восемь! — оказалось окружено, в плену!  В семидесяти были такие огромные потери! Я не ожидал, что мне с такой сосредоточенной огромной силой следует только обороняться и изматывать врага в обороне. Это почти алогично! Это сейчас кажется, что тут все понятно. А вы представьте мое состояние. Я уже месяцы не сплю, все вот-вот война, война! Сколько уже таких чисел было мне объявлено типа 22 июня! Вот теперь она должна быть утром 22 июня! И тут действительно звонит Жуков: немцы бомбят советские города! Какое у меня чувство?! Немедленно их разбить и отогнать! Ведь у нас сосредоточено  там могучее войско, на этом западном направлении аж сто восемьдесят шесть дивизий. А сколько у немцев, ведь заметно меньше, сто семь всего,  я помню, по данным в мае. Я предвижу, что немец пойдет через Белоруссию, сосредотачиваю значительные войска на Украине, чтобы контрударом на Краков отсечь нападающих и идти на их земли, воевать там! А вы бы сделали все это умнее? Напали бы первыми, чтоб Америка считала уже нас агрессорами и зачинщиками войны? Легко рассуждать! Встаньте на мое место в тот день и вы узнаете! А еще нет связи с Западным фронтом, я сам еду в Наркомат обороны требовать отчет о том, что происходит. Мои генералы ничего не знают. Жуков аж расплакался! Так как мне быть, действовать?! Мы почти просрали величайшее дело! Дело Ленина! Я просрал! Столько жертв в основу его положено! Столько прекрасных судеб! И я виноват! Я один! Я в тот миг даже готов был к отставке, я даже был готов принять и признать без борьбы переворот, какие-то мгновения я даже шел к нему своей неготовностью, нежеланием как обычно предвидеть — пусть будет, если военные решатся! Но если я не смог, то кто сможет?! Жуков? Василевский? Иль, может, Маленков? Я скрепил Советский Союз после Гражданской и революции — и даже я теперь не смог?! Так кто тогда? Это не мое больное самомнение, которое вы очень любите мне приписывать, сейчас говорит, это факты говорят! Я проверенный уже, а кто вокруг так же проверен? Может, Молотов? Хорошо хоть он с остальными меня в тот миг поддержали со своей идеей ГКО. Хоть здесь проявили себя. Немцы полагали, что в стране нашей начнутся протестные движения против Советской власти, они полагали, что у нас тут много недовольных, но они лишь плохо знали русский народ, что тот всегда сплачивается против внешнего врага, это у нас в крови после монголов, это в нас именно монгольская кровь! Даже церковь, гонимая нами, встала за нас, кроме отдельных деятелей. Вообще, я же тебе говорил, что отношение к церкви мне следовало гораздо раньше пересмотреть и гораздо раньше начать ее использовать для нас и нашей идеи. Патриаршество надо было ранее восстановить. А то во время войны это напомнило, было подобно тому, что мы, мол, утопающие, уж хватаемся и за соломинку! Мол, даже с иконами чудотворными облетаем войска. Хм, что не сделаешь, чтобы поднять человечий дух! Но мы иконами не пользовались даже тогда, когда было намного хуже! А в Гражданской таких ситуаций было полно! Не раз мы должны были проиграть окончательно, но ведь справились! Разбили эти кадровые войска. И кто разбил? Голытьба! Это для этих дворянчиков мы были голытьбой! Что ж, погибать от голытьбы еще обиднее!.. Пить надо было им меньше! От пьянства, по сути, и просрали свою Отчизну! От того, что выродились к этому периоду окончательно, бездари! Сам Николашка был бездарь и бездарей только и держал возле себя, за исключением отдельных генералов! С бездарями можно проиграть даже войску, которое в несколько раз меньше твоего! Вокруг меня таких тоже было полно, но я хоть заставлял их под страхом смерти быть мужественными, но все равно они завалили мертвыми немца. Ведь мы завалили его трупами! Большинство моих полководцев хваленых — преступники! Их судить надо! Жуков хвастается перед западными журналистами, что он для того, чтобы очистить минное поле, пропустил через него роту солдат! Так что тут скажешь?! Какая это победа! Да, мы выгнали врага, но разве это победа! Столько самых лучших мужчин мы положили! Это почти Пиррова победа! Если б не наша идея, лучше б мы тогда, может, даже проиграли! Зачем нужны эти огромные земли, если уйдут и погибнут лучшие! Если нет к тому же великой идеи!
Сталин снова замолчал, потом продолжил более спокойно:
— Как можно построить светлое будущее, когда миллионами погибают в навязанных войнах лучшие. Кто будет строить? Те, кто придут, оставшиеся? Для строительства социализма надо много очень сильных мужчин. Много! Много!! Чем больше, тем лучше! Со слабыми не построишь Днепрогэс, со слабыми не построишь даже крепкий капитализм, не то что коммунизм! Боюсь, все это может привести после меня к трагедии и краху идеи — со слабыми мужчинами народ вырождается! — но это вовсе не значит, что она неправильна и недостижима, это всего лишь значит, что мы не сумели обыграть коварство людей наживы! Но да ладно, об этом еще поговорим потом, а теперь я еще расскажу тебе многое, о чем никто не знает иль только догадываются. Ха, Сталин не был готов к вероломному вторжению! Да я как раз говорил, что его следует постоянно ожидать! Постоянно, слышишь! Я взял эту страну в руки свои с народом, который пахал сохой, слышишь, и я почти за пятнадцать лет, начиная с 1924 года, — Ленин мало что успел, но если б был жив, то только он мог бы сделать больше, чем я! — почти ликвидировал столетнее отставание этого народа! Слышите, вы! Кто это сможет? Кто и когда это еще сможет?! Отсюда и представь мое состояние особенно! То, что тридцать дивизий в первые же дни войны оказались под ударом, меня не особенно смутило. Ведь у нас их было готово всего аж двести  тридцать семь, из которых, я уже говорил, сто восемьдесят шесть на Западном направлении! Но меня поразила невозможность встречных сражений! Я никак не мог понять, почему не удаются ответные удары? Почему мы не можем реализовать свой огромный людской и технический потенциал? Ведь он значительно превышал потенциал агрессора!
Здесь — и это высшая истина! — сказалась моя вера в мой народ! Здесь сказалась моя вера в нашу идею, которая сплачивает великий народ. Чего в сравнении с нею фашизм и их национал-социализм! Они лишь примазались к социализму! Какой Гитлер даже и социалист, он ставленник крупного капитала! И, как и этот капитал, он всего лишь жалкий расист! Очень жаль, что такой человек не развился до понимания подлинного социализма. Если бы мы получили такого социалиста, как он, в Германии, то уже к шестидесятым годам социализм торжествовал бы во всем Мире. Больше б никогда в нем не было войн! Больше б никогда никто не стал бы производить в нем оружия! А все деньги пошли бы именно на развитие людей и их истинное процветание! Очень жаль, но всему свое время, в этом я уверен. Я также уверен и в том, что когда меня не будет, найдется много умников с запада типа Черчилля, которые скажут: если б Сталину дали возможность взять власть над миром, мир весь оказался бы под контролем и развивался б именно по плану, как хотел Сталин, — к истинному расцвету всех народов земли! Я вынужден был быть жестким, я вынужден был быть готовым к войне в любую минуту, даже сейчас, когда прошло уже семь лет с момента нашего парада Победы.
Сталин снова замолчал, раскурил неспешно свою трубку, еще долго думал, а потом заговорил так:
— Конечно, мною было совершено много ошибок в войне, и я признаю их, к тому же историки все равно до этого доберутся. Но кто не совершает ошибок? Да, я виноват в том, что, не послушавшись советов, вовремя не отвел войска за Днепр, не желая до конца сдавать Киев. Но как я мог поступить иначе, ведь я посланнику Рузвельта, Гарри Гопкинсу, утверждал, что Киев не будет сдан, а кто будет вести переговоры с тем, кто не способен сдержать слова, то есть, по сути, не владеет ситуацией. Так что и здесь есть объяснение. Надо понимать, что мне на моем месте следует мыслить масштабно, с учетом интересов многих государств и народов с одной лишь целью, чтобы скорейшим образом принудить союзников открыть второй фронт. Да, тогда Жуков предложил уйти за Днепр, при этом он также предложил ликвидировать Ельнинский выступ. Это было связано с тем, что Жуков предполагал, что группа армий «Центр» противника будет развернута, чтобы ударить в наше слабое место — во фланг и тыл Юго-Западного фронта… Да, Ельнинскую операцию я назвал тогда «чепухой», чем сильно оскорбил своего лучшего полководца. Но ведь в итоге я добро на эту операцию дал, но много ль она нам дала?..
Я молча слушал его, я знал, что тут Сталин чуть-чуть кривит душой, ведь если бы Ельнинская операция была проведена ранее, то результат мог быть намного более значительным, хотя кто его знает…
—…В результате тогда две армии было окружено в районе Умани и еще пять восточнее Киева. Немцы вошли в Киев 19 сентября. В плен попало 665 тыс. человек! Это был страшный разгром! Далее немцы начали «Тайфун» — наступление на Москву. В результате в начале ноября в районе Брянска были окружены еще две наши армии, в районе Вязьмы — пять армий Резервного и Западного фронтов. Все пути на Москву оказались открыты, резервов у нас почти нет! Я сам виноват, что окружил себя такими бездарями типа Клима Ворошилова и Буденного — какие они командующие фронтов! Получается, проявляя тут человечность и уважение к людям, я нанес страшный урон своим войскам. Своему народу! Но что мне делать, я имею тех командиров, каких имею, еще учитывайте то, как я их напрягал, — кто еще так сможет?! Получается, для диктатора быть человечным — почти преступление. Конев заваливает Западный фронт, Еременко — Брянский! Их судить бы надо! Ладно, Жуков Конева спас тогда, сделал своим заместителем. «Расстреляли Павлова, а что толку?» — тогда он мне сказал. Я его понял, я исправил немедленно свою ошибку, вызволил из заточения Мерецкова, Рокоссовского, Горбатого и еще многих других. Сталин все-таки учится, не говорите мне, что я не понимаю… Сталин хороший ученик, он всегда учится и готов учиться. Да, потом, когда в декабре мы начали контрнаступление, я снова поторопился, потребовал наступление по всем фронтам — хотелось скорее разбить врага! — Жуков же говорил, что надо сосредоточиться на Западном направлении, так как на все не хватит ресурсов. Им всегда не хватает ресурсов! Вся территория СССР есть огромнейший ресурс, который работал на военных, так сколько еще им надобно?! Сколько?!! Здесь меня тоже надо понять! Надо уметь побеждать не при бездонных ресурсах, а которые есть! Головой думать надо, а не заваливать врага трупами наших солдат!
Сталин снова прошелся неспешно по садовой тропинке, было видно, как он волнуется, вспоминая события тех тяжких времен.
— Да, мы провалили тогда Харьковскую наступательную операцию, и тоже из-за моей ошибки. Я полагал, что немцы весной 1942 года пойдут на Москву, а те, как и считал Жуков, пошли на юг, взяли Донбасс и вышли к Кавказу. Чтобы обеспечить себя нефтью! Я часто думаю: если б не Жуков, победили бы мы или нет врага? Если б не Жуков, то я, выходит, погубил бы страну? Возможно, что и так. Жуков действительно наиболее талантливый, но и он же наиболее жестокий, он никогда не считался в полной мере с ресурсами, я так не мог действовать, я хозяин, я должен даже считать запасы зерна в стране, сколько мы еще протянем! Все на мне, неужели это трудно понять? Хотя я и сам создал такую систему, и сам возложил на себя такую ответственность. А что делать, если другим это непосильно? Или кому-то по силам? — Сталин устремил взор прямо внутрь меня.
Я тоже в упор смотрел на него, в чем-то явно соглашаясь с такими аргументами. Да, положение тирана и диктатора весьма непросто! Тут я вспомнил сразу еще и мнение Гитлера о Сталине: «Личность совершенно огромного масштаба!» Гитлер явно считал, что, не будь Сталина во главе СССР, советскому народу невозможно было б устоять от столь ужасного натиска! Что ни говори, но немцы мощные воины и умеют воевать, и это истина.
— Гитлер — мощный стратег, и это бесспорно, — тут вдруг продолжил диктатор, словно прочитав мои мысли. — Но он ничто с масштабом Рузвельта. Это был неординарный человек. Он мыслил обо всем Мире! В этом Мире и вправду есть Бог, коли он послал нам такого человека в союзники. Что он предлагал мне! Послевоенное разоружение всех стран мира, кроме США, СССР, Англии и Китая! Вдумайтесь! Это основа новых международных отношений! Все европейские империи, включая Британию, должны быть демонтированы! Он создал Международный валютный фонд и Всемирный банк, и мы поддержали, подписали их уставы! Жалко, что Рузвельт слишком рано по.., умер, если бы он был, если бы он был, мы бы серьезно преобразили весь мир… Но не только по тому сценарию, по которому он думал, ведь не зря я ему подыгрывал, что мы идем и пойдем по пути демократического социализма, и мы и вправду пойдем  так, но позже. Позже! Если мы пошли б, пойдем так немедленно, нас капиталисты сомнут! Да и что они подразумевают под своей демократией, ведь у них ее нет и никогда не было? Демократии вообще еще ни у кого не было, даже у нас в полной мере!.. Рузвельт  все мечтал ввести Россию в лоно христианской цивилизации… Его военный министр Симпсон для этого даже хотел использовать атомные бомбы. В этом он, Рузвельт, был всего лишь сын капитала, таким никогда не понять социализм и его идеалы, но все равно… Трумэн в сравнении с ним ничтожен! Хотя и он не поддержал этого пройдоху Черчилля, когда Гиммлер предложил сдаться только союзникам, а не нам! Я все знаю. Черчилль сначала связался с Трумэном, но тот отказался нарушать Ялтинские договоренности, и тогда уж Черчиллю пришлось связаться со мной и рассказать о планах немцев… Эти люди, эти буржуи очень-очень опасны, у них обычно нет таких понятий, как честь и справедливость. Для них предательство, как говорил Ришелье, лишь вопрос времени… впрочем, такая позиция свойственна всем крупным игрокам политики. Я вынужден порою действовать так же, чтобы не проиграть, понятие чести тут значительно ослабляет твои возможности, с этим приходится считаться.
— Получается, историкам надо это тоже хорошо понимать? — тут задал вопрос я.
— Им это невозможно почти понять, им легче все объяснить моим коварством… восточным. — Тут он снова вперился в меня. — Для того чтобы это понять, надо побывать на моем месте. Не я придумываю условия игры, они были такие и будут, пока мы такие.
— А почему все-таки вы не хотели расчленять Германию? — снова спросил я.
— Я искал в ней союзника. Такой народ способен, если он возьмется за социалистические идеи, стать гарантом нашей абсолютной победы. Ведь немцы показали, что они люди идеи! Надо им всего лишь было показать гуманизм социалистического общества! Что тут непонятного?
— Но ведь вы же и считали, что война с Германией через пятнадцать-двадцать лет снова неизбежна?
— Для того и существует политика, чтобы это обыграть, — как-то таинственно ответил Сталин и больше по этому поводу ничего не сказал, но лишь добавил: — Рано иль поздно немцы опять объединятся и тогда… впрочем, там будет видно. Я все более и более задумываюсь над тем, что у идеи социализма есть огромные внутренние возможности, о которых даже я в полной мере не догадываюсь. Я думал, что у меня в стране много внутренних врагов против утверждения этой идеи, их оказалось не так уж и много. В сущности, это наблюдение можно в какой-то мере переложить и на европейские народы, которые всего лишь находятся под прессингом идеологии капитализма, но внутри многие из тех же немцев, особенно рабочих, простых людей, — социалисты! Не зря же и Маркс родился в Германии! Социализм существует в душе каждого из нас, и тем более в сердцах христиан. Размышляя обо всем этом, стремитесь мыслить масштабно! Это несложно, если знать суть человека. В нем есть желание справедливости, мечта о ней, и в то же время каждый желает быть хозяином! Но как тогда обеспечивать справедливость? Очевидно, надо менять умы людей, надо менять понимание через это вообще сути справедливости, которое не предусматривает разгул своеволия, а предусматривает знание разумное границ своего произвола, чтобы и человек возле мог также гармонично развиваться, будучи хозяином именно в своей зоне. Если единый Хозяин обеспечит необходимые возможности быть хозяином каждому так, чтобы не мешать талантливо хозяйствовать им, это и будет, пожалуй, справедливость… Всему этому надо учить и учиться!
Сталин присел и посмотрел сквозь свой бокал на свет.
— Тот, кто делает это вино с любовью, уже счастлив, он не будет мешать другому виноградарю делать вино лучше его, он будет стараться не отстать от него… Кто же не умеет делать вино, попытается напасть на хорошего виноградаря, полагая, что он так станет лучше и сделает вино лучше. Но вино его только скиснет… Таких лучше прижать, заточить. Люди любят свой ужас. Люди любят еще, когда кого-то возле убивают ужасно… и это самое ужасное.
— Так почему, вы считаете, все-таки немцы напали на нас, почему они вообще развязали эту войну?
— Вы опять не хотите мыслить масштабно, эту войну никто не развязывал. Первая мировая война, революция, Гражданская, Вторая мировая войны — это все этапы одной войны, и она вовсе не закончилась 9 мая 1945 года. Всякая революция, как показывает история Англии и Франции, длится около ста лет, а то и чуть поболее, при этом она никогда не заканчивается, просто переходит в неявную, скрытую форму. И это запомните! Я уже говорил, что всякая бойня в этом мире есть всего лишь результат борьбы идей, причем очень часто различающихся очень ничтожно. Именно между близкими идеями самые ужасные сражения! Это связано с тем, что каждый слишком гордиться своим умом и хочет доказать именно свою правоту, в этом видя свою свободу…
Сталин сделал глоток вина и снова залюбовался его цветом. Он явно хорошо разбирался в винах и умел смаковать, то есть вовсе не был законченным аскетом… он умел ценить прекрасное. Впрочем, что тут удивительного, ведь он любил и литературу и достаточно неплохо в ней разбирался (разве мнение о том, что литература есть претворение смысла, не доказательство уже?), имея даже именно свои критерии, пусть и порою спорные. Но ведь искусство потому и Искусство, что в многогранности своей предполагает множество различных подходов понимания. Литература как человек…
Мы сидели друг против друга, и каждый задумался о своем. Я с какой-то огромной внутренней симпатией наблюдал за Сталиным, он же все продолжал оценивать лучезарность вина. В этом любовании он как-то совсем иначе представал внутри меня, это был просто человек, очень необычный и яркий человек. Человек, наделенный огромными обязанностями и ответственностью, которые он же и сам водрузил на себя, чтобы, возможно, испытать невероятную нагрузку… равную богу…  Предо мной был человек, который попытался взять на себя Нагрузку, аж равную бесконечному Мирозданию, чтобы ощутить его бездонность и бесконечность.
— В ночь на 22 июня, ты, наверное, знаешь, вскрыли гробницу Тимура, — вдруг проговорил он. — Причем тут я никак не распоряжался, это сделал Герасимов, я конечно, знал, что он там делает… На черном камне Тимура было написано, что в тот день, когда потревожат его прах, начнется самая кровопролитная война… Я лишь хотел проверить, начнется ли?.. — Он снова посмотрел на меня теперь уже через свой бокал вина. — Ты через вино выглядишь лучше, — тут усмехнулся он.
— Так вы считаете… — начал я, но он прервал меня, хотя он прерывал людей крайне редко, он почти всегда до конца дослушивал каждого, причем даже после того, как человек замолкал, он еще какое-то мгновение ждал продолжение слов. Он явно запомнил этот способ общения подлинно мудрых из «Хаджи-Мурата» Льва Толстого.
— Я ничего не считаю, это всего лишь факт, один из многих. Самое лучшее вино, как мне кажется, если сквозь него смотреть на солнце, а потом на человека, раскрывает самую суть человека. Ты вот сейчас тайно светишься, и я это чувствую. А почему? Почему ты светишься? Я открыл тебе тайну из тайн? Иль ты узнал лучше меня? Лучше поверил в меня, меня поняв?
— Возможно.
— Меня оболгут еще многажды, но я не боюсь этого. Страшно то, что, оболгав меня, вы похерите идею социализма, вот что наиболее опасное и чего допускать нельзя. Без идеи социализма СССР не устоит, а русский народ погибнет, почти погибнет, так как у него оболгут его мечту! Человека легче всего уничтожить, разрушив его идеалы. Так что держитесь за них, и вы всегда будете непобедимы! Получается, таким образом, что надо держаться и за товарища Сталина! Пусть он порою был не прав, пусть он не всегда точно понимал социализм, мы строим его впервые, наугад почти, вопреки всем! Так что ошибки у меня будут и их увидят, но это не значит, что товарищ Сталин был слеп совсем! Я все-таки многое сделал и, если б был слеп, то давно б погубил всё, а вы развиваетесь все мощнее и мощнее и становитесь все более непобедимыми и несокрушимыми! Скоро русский советский человек начнет на ракетах покорять космос, надеюсь, я успею насладиться этим моим триумфом, для этого я тут все уже запустил, осталось лишь пять-десять лет.
— Да, это действительно невероятно!
— Советский человек это сделает, увидишь! — Сталин как-то даже лучезарно усмехнулся. — Мы их сделаем! — И он показал куда-то рукой, очевидно, имея в виду американских капиталистов. —  Мы их сделаем, потому что мы знаем, кто они, и не заблуждаемся тут! Они очень четко изначально обозначились! Если народ начал с того, что уничтожил почти все коренное население своего материка, то вряд ли даже и за несколько столетий он сильно изменился! Мы в это не поверим, конечно же! Мало того, будем, возможно, и возмездием хотя бы за это, но тут не все только в нашей воле... Но ничего, пусть готовятся! Их чаша их не минует! Я не «Кремлевский мечтатель», они в этом убедились! Ох, а как они хотят моей смерти! Ты бы знал! Я прямо нутром чую ненависть всех этих богатеев! Как? Как он смог? Из вчерашних крестьян сделать академиков-кораблестроителей и ракетчиков! Он показал всему миру, что происхождение из низов вовсе не означает автоматически бездарность, а именно как раз наоборот! И это для них самое ужасное открытие, ибо именно оно опрокидывает Мир… Их мир! Но ладно, чего бы ты еще хотел знать о войне и о моем мнении о ней? Убил ли себя Гитлер?
— Да, и это тоже.
— Скорее всего, нет.
— Почему вы так считаете?
— Такие люди, как я, чувствуют это. Немцы слишком сильны стратегически, они все планируют далеко вперед, а это значит, что они для своего великого кумира приготовили массу способов, чтобы он ушел и продолжал развитие своей идеи для будущих поколений и покорений мира. И их следует ждать. Гитлера я не стал и преследовать именно поэтому — потому что наша идея как раз и сокрушила его идею, а это значит, что ее ему придется очень тщательно изучить! Понять, развить, пусть и по своему. Нашу идею будут изучать теперь более тщательно и капиталисты Америки, потому что мы обнажили ее силу, а отсюда им придется искать ее слабости. А слабость только одна: сыграть на слабости людей и их стремлении к накопительству и кичливости ею, в их стремлении достичь свою весомость обманную самым простым способом — имея барахла больше других. В сущности, у Гитлера и не было своей идеи, у него был суррогат ее, он хотел — так делают все капиталисты — процветания немцам, его любимой арийской расе путем ограбления других народов и их эксплуатации. Эта идея стара как мир, так действовали люди издавна. Но богатство народа еще вовсе не социализм, хотя социализм и включает очень высокий уровень благосостояния. Социализм — это совершенно другие люди! Гитлер жил еще, я это чувствую и уверен в этом, но жил он не очень много после своего погрома. Чувства меня вообще редко подводили, поэтому я смог столько, одолев многих из тех, кто хотели быть на моем месте. У меня, как вы говорите, звериное чутье, потому что я живу среди зверей, считающих меня зверем, но это не так. Гитлер сейчас уже умер, еще могу тебе сказать, и я его смерть тоже почувствовал…
— Но как?
—  Таких, как он, в этом мире было лишь двое — он и я! — так как я это не почувствую? Не вздумайте сказать, что еще был Жуков! Ха-ха! Это не та личность, это всего лишь исполнитель, причем в целом, я бы не сказал, что подлинно талантливый, скорее подлинно только по-военному талантливый, а это для гражданского человека — почти бездарный, ведь вояки, подобные ему, в реальной мирной жизни мало к чему пригодны и ничего совершенно не созидают. Поэтому не восхваляйте его чрезмерно, на нем очень много жизней тех, кто могли бы быть вполне живыми сегодня, на нем их больше, чем на мне! Ибо тиран, заставляя кого-то быть жестоким, обычно доводит исполнителя до жестокости гораздо большей, чем та, на которую сам тиран способен. Исполнителям через чрезмерную жестокость приходиться прислуживать, поэтому они всегда перегибают палку.
Тут Сталин взял какую-то палку, прислоненную к стене террасы, и зачем-то прочертил на земле круг, долго смотрел в него, потом осмотрел небо и сказал:
— Этот Мир развивается особенно сильно через немыслимые столкновения самых ужасных качеств человека. Коммунизм же будет как бы старостью людей, но старостью мудрой, яркой и долгой-долгой, почти бесконечной. Все войны в этом Мире и особенно революции происходят всего лишь по двум причинам: есть путь развития, когда люди показывают свою значимость через владение барахлом, и есть люди, которую развивают свою подлинную значимость через свое внутреннее развитие, самосовершенствование. С этой точки зрения совершенно очевидно, кто должен одержать победу. Они, — Сталин снова махнул за забор, — не понимают, что если даже капитализм захватит СССР, социализм и идеи СССР неизбежны. Оба возможных пути государственного развития — посредством взаимостолкновения множеств эгоизмов наживы, то есть путь капитала, собственничества, и путь на  основе тирании Идеи Светлого Будущего (это, как ты помнишь, социалистический путь) — все равно приведут к одной цели. Весь вопрос, когда и сколько понадобится для этого жертв! Вот ты думаешь, что такое человеческая история? — тут Сталин усмехнулся и посмотрел на меня. — Скажи в трех словах.
— Человеческая история — это совокупность биографий всех живших и живущих, их деяний, результатов… — начал неуверенно я.
— Нет, что в основе истории, почему история людей именно такая, а не иная?
— В основе истории сущность среднего человека.
— Ты вообще читал Гегеля?
— Да.
— Но тогда ты должен знать.
— По Гегелю, суть истории — это осмысление свободы, путь осмысления свободы.
— Вот! Вот! Все вы знаете, но почему не применяете?
— Но ведь это не все…
— Нет, это именно все! Старик Гегель был титан мысли! Он изрек о сути истории и религии, о сути мира несколько величайших истин, которые, без сомнения, являются абсолютными. Их надо понимать всего лишь и принимать! Противоречия движут Миром! А мы строим коммунизм, где якобы не будет противоречий, то есть, получается, не будет механизма для развития? Но это не так! Все противоречия сместятся внутрь человека, в результате каждый станет титаническим творцом! Слышите! И это запомните! Это будет подлинно коммунизм! Цели, и научные, и творческие, в искусстве, будут просто наисложнейшими и колоссальными, многие будут в мучении страдать, что не смогут одолеть их, но они будут творить и творить, ища вдохновения как полета счастья! Вот человек коммунизма! Преодолеть тяготение и пространство, повернуть время! Взять в руки само бессмертие! Это ли не Величайшие цели как Путь к истинной свободе?! — Сталин поднял руку при этом и сжал ее в кулак. — Само бессмертие! Самого Бога! Да, да, вся история человечества есть всего лишь путь поиска свободы. Люди ищут его через имущество и деньги, думая, что так обретут его, но от богатств и вседозволенности умирать всего лишь еще страшнее, на самом деле поиск свободы может быть осуществлен через только саморазвитие! В чем оно, ты знаешь?
— Да, мы об этом уже говорили.
— Так в чем?
— В человеке есть глубинное противоречие-сомнение в том, насколько он конечен или бессмертен. В бесконечном и безграничном мироздании не может быть вообще конечности, но в то же время для человека есть смерть, отсюда сутью человека является определенный баланс внутреннего ощущения им своей смертности абсолютной и бессмертности. Человек будущего должен в развитии всего лишь чуть сместить его в сторону бессмертия, тогда он преобразится, победит излишний эгоизм и начнет развиваться подлинно.
— Да, все так, но формулируешь ты очень все плохо. Так нельзя формулировать! Суть истории как осмысление свободы — всего лишь попытки человека преодолеть смерть, которой для него, по сути, нет, так как умерший, как мы уже обсуждали, не может знать, что он умер. Точно так же и неродившийся не может знать о жизни. То есть, получается, движитель истории очень эфемерен, но поразительное в этом мире то, что именно эфемерное наиболее сильно движет миром. Вот мы придумали бога, потом заявили, развив науки, что его нет, и никто не догадывается, что несуществующий бог продолжает влиять на развитие человека еще сильнее, чем существующий! Чем отличается Россия от Европы? Почему Европа столько раз пробовала нас уничтожить? И почему она всегда в итоге жутко проигрывала? Русский человек не видит столь серьезного смысла в собственничестве, в отличие от западных стран и народов, отсюда, воюя, русские готовы уничтожить все своё, лишь бы сокрушить врага, и это поражает европейца! Как мы можем сжигать Москву, чтобы она не досталась французу! Им не очень понятно такое безумное ухарство! У себя они все это берегут, все свое старье! Именно это барахло и толкает их на сокрушение России! И в этом они опять слабы! Эта Идея слишком жалкая и искривленная, чтобы быть победительницей! Грабитель всегда всего лишь грабитель! Ему далеко до Христа! И только Христос возле его может спасти, но буржуи этого не понимают… пока, но поймут!
Я все с большим каким-то внутренним восхищением слушал и смотрел на Сталина. «Он, возможно, силен именно тем, что внутри себя тайно объединил Христа и социализм, — тут подумал я. — Но в чем сила такого объединения? В чем? В преемственности? Но в чем сила тогда преемственности? Она учитывает достоинства и недостатки предыдущего и так шлифуется в истине?»
— … люди не понимают, что на самом деле ими движет не страх смерти, а стремление к бессмертию! Да! Да! — вдохновенно говорил в этот миг Сталин. — Стремление к бессмертию шире страха смерти и его включает. Поэтому сутью истории, уточняя Гегеля, можно считать стремление к бессмертию! Это же и суть человека! А не какие-то там, допустим, инстинкт размножения или воля к власти, как опять-таки придумали эти буржуи. Инстинкт размножения и воля к власти — всего лишь формы проявления стремления к бессмертию! Но вернемся к войне. Что ты бы еще хотел о ней услышать?
Я задумался, мне вдруг показалось, что товарищ Сталин в этой не слишком-то и длительной беседе сказал о войне почти все, что можно было, и у меня в голове совершенно не осталось вопросов.
— Если все войны и революции всего лишь способы поиска свободы, явно обманчивые, — тут начал я, — то как сделать так, чтобы их не было? Почему люди никак не могут понять, что так им не обрести свободу?
— Вот! Вот! — тут даже щелкнул пальцами Сталин. — Весь вопрос лишь в том, что надо учить и воспитывать человека по-другому… Но для этого надо уже имеющихся отцов и матерей заставить жить по-другому и стать подлинными идеалами для своих детей. Для этого на данном-то этапе и нужен мой тиранизм! И их страх, понял?
— Пожалуй… — как-то неуверенно протянул я.
— Ничего ты не понял! — тут яростно воскликнул вождь народов. — Дело в том, что я еще не дотянулся как следует до людей! Я был занят слишком экономикой и развитием страны! Меня не хватило до самих людей, до каждого! Я не сумел сделать так, чтобы пьянства вообще не было, я не сумел сделать так, чтобы непотребства отцов в семьях не было! Я еще не слишком тиран! Слышишь! Для этих людей тиран нужен еще мощнее! И его ждите! Ждите! Он будет, ибо по-другому с вами, с такими, не справиться и вы убьете себя сами! Слышите! Здесь одна альтернатива: или вы просто станете самоубийцами, или родиться Тиран мощнее, чем я, который заставит каждого лично стать лучше под страхом огромным смерти, при этом главенствующей идеей будет: «Все лучшее — для детей и их гармонии!» Это и будет  реальный первоначальный этап шага к социализму, а пока мы все те же капиталисты только с обобществленными средствами производства! Все те же капиталисты в том, что вынуждены большую часть усилий направлять на материальное производство, а не духовное развитие людей. Но по-иному пока нельзя. Средства производства пока должны быть первичны, а уже это заставляет буржуев ухмыляться: мол, переделили для себя! Строители Светлого будущего! И свои классы определяете станками, отсюда-то и видно ваше лживое нутро…
Сталин опять замолчал и теперь уж надолго. Я не смел, как всегда, прерывать его молчание, но я словно бы чувствовал, как в нем движутся волнами его глубинные мысли — похоже, этот человек много о людях, человечестве и вообще о Мире передумал.
— Мое тиранство оправдывается лишь тем, что, не будь меня и этого пути, вероятность самоубийства заметно возрастает. Вы, многие из вас, наверное, поражаются: коли есть бог, то как он терпит такого кровожадного тирана? Не так ли? И ты об этом, небось, не раз думал? — Он вперился в меня.
— Но я уже почти все понял, — тут попытался высказаться я.
— Нет, ты пока ничего не понял, тебе еще предстоит многое понять, чтобы после меня объяснить другим. Так вот, бог терпит меня и таких, как я, потому что у него нет выбора. Или ваше тотальное самоубийство, или же Тиран с ограниченными жертвами! Для бесконечного расцвета через внутренне преображение большинства людей.
— Так, получается, по-вашему, что уже это доказательство наличия Бога? — тут даже свою догадку я озвучил, воскликнув негромко.
— А как ты думаешь? Мироздание бесконечное количество лет шло к созиданию такой жизни и разума в нем — так что, оно просто так позволит его уничтожить? Оно держит человека на пределе, это да, но это еще не значит, что оно жаждет предела всему и гибели разуму, наоборот, оно жаждет скорейшего именно развития каждого до предела!
— То есть оно жаждет говорить с нами?
— Оно давно говорит, только большинству его не слышно! Так ты все усвоил?
— Пожалуй.
— Нет, ты не все усвоил. Ты не усвоил то, что только Тиранство может спасти вас от вашего самоубийства! Только жуткое тиранство!
— То есть?
— То есть вполне возможно то, что когда-то придет тот, кто сознательно уничтожит половину людей для того, чтобы вторую половину сделать лучше! И направить уж по другому пути развития! На развитие истинной сути людей!..
— Но …
—… и люди об этом знают. Этим и объясняется то, что уже через сто лет после смерти любого из тиранов, все  почти начинают чуть ли не обожествлять его и восторгаться им! По крайней мере, тайно восхищаться им!
Сталин снова задумчиво прочертил еще круг на земле той же палкой, потом посмотрел на небо и снизу подрисовал третий… И еще добавил очень-очень устало:
— Я тебе не сказал одного важного, а ты почему-то не спросил, хотя я очень ждал этого вопроса. Все революции продолжаются не менее ста лет, а то и более… А когда началась революция в России? Ты, наверное, скажешь в 1905 году? Нет, это не так. В 1881…


А однажды книжник увидел суд великого эмира над бедным плененным Османом Баязидом, который начался просто с беседы.
И сказал эмиру гордо Баязид:
— Ты мусульманин, так почто пошел против народа моего, тоже чтящего Коран и пророка, коли полно народов вокруг неверных? Ведь тем самым ты грешен вдвойне, ибо Аллах, как вижу я теперь, дал тебе сокрушительные силы, против которых не устоит ни одно государство на этой земле. Он дал тебе мощь, даже большую, чем Чингисхану! Мне трудно поверить, что столь могучие силы в тебе были направлены против меня и стали причиной моего поражения лишь потому, что ты вдруг позавидовал мне и моим победам в Европе! И уж тем более я не поверю тебе, если ты скажешь, что всему виною моя оплошность, когда я обидел твоего друга и вассала, властителя Эрзинджана, Тахиртена! И уж, конечно, тебе не было никаких дел до всех тех князьков, которых я обидел и которые бежали к тебе! Да, я виноват, что столь дерзко тебе ответил, когда ты просил меня исправить положение Тахиртена, я тогда в ответном письме назвал тебя даже бедолагой, не понимающим, куда ты вмешиваешься! Но видит Аллах, я тогда еще не познал твоей мощи! Прости, Великий эмир! И убей меня, я в твоей власти! Я, не сумевший найти смерть в битве с тобой, хотя очень искал ее, видя сокрушительное свое поражение и бегство своего великого визиря с моим сыном… — тут Баязид замолчал, видимо, не зная, что еще сказать и очень удивляясь тому, что Великий эмир не то что не прервал его, но и как будто ждет еще каких-то слов и объяснений.
На это Тимур сказал ему спокойно:
— Воистину для нас уроком становится лишь то, что уже явно свершилось! Почему все так даже и у праведных? Я, походя, идя на тебя, покорил Дамаск и мог бы добраться и до Каира коварных мамлюков, очень желавших убить меня в Сирии с помощью исмаилитов! Я творил такое, имея даже тебя за своей спиной и не боясь тебя! Ведь ты не напал на меня почему-то, хотя целых полгода это было очень возможно?! Так почему, ведь ты опытнейший полководец и у тебя был шанс победы надо мной? А, Баязид Молниеносный? Ведь ты недаром носишь это гордое имя!  Так почему ты не задумывался, отчего ты не решился напасть, пока я в Сирии, пока штурмую цитадель Дамаска, которая никак не хотела сдаваться, тем самым обрекая весь славный Дамаск на жуткую гибель!  А ведь я хотел процветание Дамаску и предлагал мамлюкскому Фараду сражение в поле. А после, когда я был под Багдадом, почему ты не осмелился прекратить мою резню там, спасая праведных? Для которых я стал наказанием! Так почему ты, столь праведный, не восхотел быть их спасителем, а предпочел казнить христиан? Казнить лучше для веры, чем спасать? А то спас бы меня, спасая Багдад?!
Султан, отчего-то страшно пораженный такими словами, долго ничего не мог ответить. А тем временем Тамерлан продолжил столь же уверенно:
— Ты можешь не бояться, что я пойду дальше к тебе после Брусы, которую непременно уничтожу, и добуду твоего сына, сокрушив всю вашу Османскую империю. Нет, мне нужна лишь ваша казна, и я явился к тебе только дать вам силы, а мой путь ляжет отныне в Поднебесную. Поднебесную, чьим вассалом я себя для приличия чтил! Для победы над этой великой страной потребуется очень много средств!  — Тут Тимур посмотрел на Баязида и сразу же увидел свет искренней радости в его глазах. — Ты рад этому? — вопросил еще Великий эмир.
— О, да, мой победитель! Теперь я хоть что-то начинаю понимать. Какой-то план будущего! Ты как будто что-то строишь на далекое будущее, закладывая очертания. Это невероятно! Я чувствовал это за собой, но теперь я вижу, что в гордыне был слеп! Так ты знаешь будущее?
— Про тебя я знаю лишь то, что тебе будет трудно выдержать свое положение, хотя отныне ты уже не мой пленник, а всего лишь мой почетный гость, в коем я хотел бы найти друга. Твое мужество в битве поразило меня! Ты бился отважно и насмерть! Это достойно подлинного султана правоверных. А то, что ты был слеп до встречи со мной, главное, что ты прозреваешь! Садись поближе возле меня, гость мой!
Баязид пересел поближе к Великому эмиру, с каким-то теперь трепетом вглядываясь в его хитрые темные глаза. «Возможно, он про дальнейший поход на Османов именно так сказал, потому что никому не доверяет? Ибо побаивается, что казну сын тогда поскорее увезет из Брусы?» — про себя подумал бывший властитель турков, а вслух изрек:
— Да, мне действительно будет трудно, ибо я строил такие планы…
— А я их разрушил? — прервал его Тамерлан уже как простого собеседника. — Ты удивил меня тем, что возможной причиной похода против тебя назвал мою зависть к твоим победам с неверными.  Ха-ха! — засмеялся даже Тамерлан. — Гость мой, я никогда никому не завидую, даже себе, ибо не знаю, кто, как в этом мире и когда кончит. Я не завидую даже себе, хотя ты должен прекрасно понимать, что вся судьба твоего бежавшего с поля битвы сына и визиря, вся судьба твоей страны и твоего народа сейчас  у меня в руках. Вот здесь! — Тимур ткнул себе в висок. — И как захочу я, так все и будет! Ты, побеждая неверных, как будто пекся так о своем народе, не желая уступать другому правоверному! Так о чем ты пекся? О своей гордыне? Еще раз говорю тебе: мне нет дела до народов! И я искренен в этом. У меня есть дело только до того, что мне внушает сюда небо! — Тимур снова показал на свою голову. — Все остальное придумали вы!  Свои народы, державы и империи! Свои даже сословия! Даже свою кровь, хотя  я чту кровь знатных и тем более царей очень-очень, ибо в ней большая сила. Так что есть такое народ и народы? Есть я и те народы, которые я могу как оставить, так и уничтожить! Что есть ваши сословия? Я могу пастуха сделать богатым в войнах и барином вашим! А богатея нищим! Если не мертвым.  Так отчего это зависит?..
— Но ты же не бог!
— Нет, но он постоянно, получается, со мною, коли задуманное мною я всегда совершаю! Не так ли? Разве Бог может проиграть? — Тимур воззрился в Баязида.
— Да, это невозможно!
— Вот ты слушаешь меня, а слышишь ли ты в полной мере? Ты думаешь, я не знаю, о чем ты сейчас думаешь  и где ты? Ты сейчас в Брусе! Ты очень надеешься и просишь у Аллаха, чтобы твой сын — продолжатель твой, Сулейман! — успел вывезти все богатства ваши за пролив, за Дарданеллы, не так ли? Пусть и поближе к неверным! Так как с такими может быть бог всегда? Ты должен быть сейчас здесь со мною и убеждать меня не идти далее на твоего сына! Молить небо об этом! Аллаха! Ты никак не можешь понять, что коли твоя казна не спасла тебя, столь опытного воина и властителя, то как она может спасти столь неопытного твоего сына? Хорошо б его визирь твой сам не зарезал!.. — тут Великий эмир лишь покачал головой, а потом изрек. — Так мы спасаем свои народы… Ха-ха!..


ДИАЛОГ ШЕСТОЙ

— Так ты от меня хочешь узнать, что есть такое идеал правителя? Суть власти? — сразу начал Сталин на сей раз. — Это непростой вопрос, но попробуем вместе разобрать его. Для этого у меня есть конкретные примеры: личности Черчилля, Рузвельта, Гитлера. Личности Ленина, Троцкого, наконец! Может, начнем с них? Нет, пожалуй, мы ими закончим. А начнем мы с общих вопросов. С роли личности в истории, а также того, есть ли случай в том, что в особых исторических ситуациях именно этот человек, а не кто-то другой вдруг оказывается правителем огромного государства размером с треть мира и со множеством разноязычных народов. Что есть случай и что есть здесь закон? Могут ли быть в переломные периоды истории случайные лидеры? И что значит истинный лидер. Знает ли история человечества таковых? В чем суть понимания государства? И что значит нравственность для правителя громадной империи с миллионами людей, каждый из которых хочет именно своеволия? Должен ли я стремиться нравиться толпе? И что есть такое толпа? Как видишь, много вопросов, на большинство из которых мы уже, по сути, ответили в процессе данных бесед. Но теперь попробуем все это обобщить. С чего тут лучше начать, как ты думаешь?
— Наверное, с идеала правителя в истории?
— Нет, это уже второй или даже третий вопрос, а первый заключается в том, что есть такое человек и в чем цель человека? Цель народов? Человечества? Так в чем она?
— Ну, наверное, в развитии каждого, — тут растерянно попробовал рассуждать я.
— Ты почему не видишь? У человечества вообще еще никогда не было цели, точнее, она никогда не была ясно сформулирована, и мы первые, которые пытаются строить жизнь и государство по разуму! Это парадокс, но у разумного человечка, у совокупности разумных существ, которую мы называем человечеством, нет цели! Человечество до сих пор — до революции великого Октября! — развивалось спонтанно, большей частью под действием произвола эгоизмов наиболее эгоистически созданных людей! В результате практически все правители вынуждены были в силу своей слабости или трафить этим прихотям, или, имея потенциальные силы, пытаться ломать их, преследуя какие-то свои цели и понимание порядка. С этой точки зрения история Мира знает буквально единицы властителей, которые пытались, очень серьезно ломая людей, преобразить их и создать более-менее разумную систему развития. Кто эти люди? Рамзес и Кир Великий, Юлий Цезарь и Октавиан Август. Александр Македонский, желавший весь мир сделать эллински гармоничным. В этом порою им пытались помочь серьезные мыслители, например, как ты знаешь, Аристотель — Александру Великому. Но что у них получилось? Что получилось, после того как Александр умер? Мгновенно его империя была растерзана на куски диадохами! То есть ничего не получилось, почти ничего! А ведь он хотел объединить и попытался именно системно сделать синтез двух, даже трех величайших культур: Египта, Междуречья и Греции. Я сказал «почти ничего», потому что все-таки именно он в основании современного европейского человека. Он и развитие Рима! — тут Сталин замолчал, и мне показалось потому, что ему самому не понравился чрезмерный пафос в своих интонациях.
— Вы считаете, что Александр Македонский был близок к идеалу правителя? — тут попробовал вставить я.
— К идеалу правителя вообще еще никто не был близок, в том числе и я. Не думай, что я решил, меряя все из себя, унизить всех — но у меня возможностей больше, чем у всех этих Рамзесов и Дариев! Даже потому, что все они мертвы! — тут Сталин усмехнулся как-то чуть жутко. — Какой может быть идеал правителя при таких слишком пока не идеальных людях. Идеал правителя будущего — это вообще отсутствие этого правителя, ибо людям высоко развитым и подлинно нравственным — еще раз напомню, усвойте! — он будет не нужен, они все будут решать сами. Итак, приближение к идеалу правителя начинается с того, что надо выяснить, какова цель человека, человечества? Если рассуждать разумно, то цель только одна — саморазвитие каждого человека до Идеала человека, до идеала способности служить многим людям, служить всем талантом своим, служить, беря ровно столько как вознаграждение, сколько не мешает подлинно свободно развиваться личности. Цель человечества определяется этой целью. Эту цель я и ставлю перед собой. Но это не значит, что в этом я уже идеал правителя, ибо я имею тот материал, который мне дан, а значит, приходится применять весьма неидеальные средства. Моя цель, получается, подготовить человеческий материал и найти для него более идеального правителя, нежели я сам. И я тебе говорил уже, что это будет для меня самой сложнейшей задачей!
Тут Сталин снова замолк и долго смотрел на Спасскую башню и башенку возле нее, откуда якобы царь Иван Грозный наблюдал за казнями, — мы прогуливались со всемогущим властителем по Кремлевскому двору — и тут вдруг я всем нутром почувствовал, что сейчас всесильный диктатор страны явно ждет ответа на главный свой вопрос, именно по поводу цели и средств ее осуществления, для него, получается, прежде всего данная дилемма была важнейшей проблемой, но я упорно молчал. И тогда он, даже чуть отклоняясь от главной сути беседы, вдруг решил добавить к своему высказанному суждению еще:
—Да, я знаю, что говорят моралисты, даже не подозревая, что их подучили этому люди наживы: средства, мол, достижения цели могут опоганить самую цель. Нельзя, мол, достигнуть прекрасную Цель жестокими средствами?! Если созидать социализм через революции и гражданскую бойню, то какой это социализм?! А я вам скажу: жизнь сама есть жертва; если же у нее нет прекрасной цели, то жизнь уже бессмысленная жертва! Выбирайте! Поэтому, если большинство людей серы и не способны отдать в жертву жизнь во имя прекрасной Цели, то приходится заставлять их быть героями, чтобы они не умерли ничтожествами! — Вождь народов снова пронизывающе посмотрел на меня. Мне требовалось явно ответить.
— Я думаю,  что этот мир делают не столько властители, коли они имеют тот материал, который им дан, а талантливые личности, которые созидают то, что потом использует все человечество, — тут вдруг начал решительно я, как будто не услышав вопрос о цели и средствах и делая вид, что хочу вернуться к главной теме беседы, ибо она более важна. — Я понимаю только так роль личности в истории. Таких личностей вообще-то в истории тоже не слишком много. Я имею в виду тех личностей, плодами трудов которых пользуются все, в том числе и властители. Властители же обычно весьма не талантливые люди, а часто даже бездарные. Кроме отдельных личностей, — тут я посмотрел на Сталина, желая узнать, как он на это среагирует, но Сталин лишь вопросительно ждал, он никак не среагировал, даже более того, я увидел в нем интерес. То, что он умел слушать и даже любил слушать, это я хорошо знал. — Так вот, — продолжил решительно и еще смелее я, — историю делают созидатели того, что нужно многим людям и что послужит им для их безграничного и бесконечного развития и процветания. К сожалению, в учебниках истории в основном делается упор на роль личности правителей в истории, а надо бы больше обратить там внимание на роль истинных творцов в ней, на роль подлинных деятелей культуры. Личности правителей обычно крайне бескультурны, властители всех времен и народов легко присваивают заслуги ученых, художников, строителей, архитекторов, писателей и т.д. к достижениям своего правления, но в реальности они часто очень мало способствуют этому, даже более того — препятствуют самовыражению творящих. Почему-то даже здесь, где все очевидно, они не всегда способны занять правильную позицию, не говоря уж об экономиках государств и социальных условиях проживания граждан.
Тут я остановился, мне вдруг показалось, что Сталин сейчас страшно рассвирепеет от таких слов, — он столько потратил времени на меня, а я, оказывается, ничего так и не понял. Но этого не произошло. Он продолжал молча рассматривать меня и словно явно ожидал еще от меня чего-то.
— Это все твое мнение по этому поводу? — наконец проговорил он, когда молчание мое чересчур затянулось. — Удивительное заключается в том, что очень многим людям кажется, что они знают многое по данным сложнейшим вопросам и способны поведать об этом немало нового и неожиданного. Но когда ты им даешь возможность высказаться, то они, сказав пару тривиальных суждений, вдруг обнаруживают, что им уже и нечего сказать. Зато когда говорит другой, более много думающий об этом, они готовы его прерывать чуть ли не на каждом слове, вставляя какие-то свои — часто крайне жалкие — уточнения, выдаваемые подчас за весомые аргументы и даже контраргументы. Но ладно, все, что ты сейчас сказал, очень верно, и мне тут нечего ни добавить, ни убрать, ни тем более критиковать. Конечно, задача всякого правителя — способствовать созданию всех условий для творческой деятельности подлинно способных на это. Я в этом направлении очень старался, — тут Сталин на мгновение осекся, — конечно, было и такое, что я каких-то ученых по чьему-то наущению из своих орлов в погонах сажал за решетку, мне здесь напомнят, конечно, и Королева С. П., и Туполева А. Н., и Вавилова Н. И., и Ландау Л. Д., Вернадского В. И. и еще-еще кого-то, — были ошибки и перегибы! — но в целом я все-таки постарался создать хорошие условия подлинным ученым, этим и объясняется прорыв в советской науке. Разве я не создавал условия и для писателей, и для художников? Проблема вся в том тут — и об этом мы тоже уже говорили, — что эти самые ученые, художники очень часто сами топят друг друга, считая, что только именно они самые даровитые, и здесь, среди такой публики, очень трудно порой понять и сориентироваться.  Нет ничего сложнее, чем разбираться в дрязгах деятелей культуры, и это знает почти каждый правитель! Тут идет подлинная борьба умов и лжеумов, умников! Доказать себя и свой ум любыми путями! Сколько Пушкин воевал со всякими там Булгариными, Гречами и прочими! Какие писал эпиграммы! А Лермонтов? А сколько такие приносят огорчений своим властителям? Вспомни, сколько причинили проблем самодержцу Николаю, допустим, все тот же Рылеев иль Гоголь — несмотря на издевательства «Ревизора», он ему пособия давал, чтобы тот спокойно работал над «Мертвыми душами в прекрасной Италии, документы оформлял для поездки в Святые места! — а все тот же Пушкин? И кто виноват, что его все-таки погубили, еще раз тебя спрошу?
— Но ведь во всех наших учебниках написано, что именно Николай виноват в гибели поэта!..
— Не Николай, а царизм! Царизм как оплот крепостничества! И это всего лишь идеология! На самом деле помимо личной жизни и ее путаности здесь очень виноваты ещё амбициозность, гордыня Пушкина, его обиды, что с ним мало кто считается, что никто не хочет видеть, что он величайший поэт! Малые тиражи и отсутствие гонораров, огромные долги погубили Пушкина больше, чем глупость и легкомыслие его жены, — тут он снова осекся, и я сразу подумал, что он вспомнил о своей Надежде… — К легкомысленности женщин нам, мужчинам, надо бы давно привыкнуть и принять их, — медленно продолжил он. —  Да легкомысленны не только женщины, но и большинство мужчин этого мира, для которых скрыт даже смысл жалкой их повседневности, не то что истории! Но вернемся к нашим проблемам. Роль личности в истории подлинно выясняется обычно гораздо позже того времени, когда личность действовала, и это связано с тем, что надо понять место того или иного исторического этапа, в котором личность творила, в непрерывном движении истории. Мы, современники той или иной личности, не можем слишком далеко встать над своим временем, это удается только самым из самых, которые в целом представляют весь путь человечества…
— Но тогда если не вы, то кто это может представлять? — тут с горячностью вопросил я и почувствовал, что сейчас услышу нечто очень необычное.
— Конечно, — спокойно проговорил он. — Я, правитель от Мироздания, это вижу достаточно хорошо и ясно, до определенных пределов и деталей только.
— Как вы сказали? «Правитель от Мироздания»? — искренне поразился я.
— Да. На особых этапах истории во главе государств, имеющих возможности и силы влиять на весь Мир и его развитие, история, а точнее Мироздание через законы истории как свои выдвигает именно особых людей. Таким был Владимир Ленин, я лишь его продолжаю. Кстати, таким был и Гитлер, не зря, проигрывая войну, он рассуждал о том, что когда он ее закончит, он начнет строительство государства всеобщего примирения и благоденствия…
— Откуда вы знаете?
— Я знаю очень многое о нем, вблизи него были мои люди. Кроме того, мы всегда знаем друг о друге почти все, за исключением неожиданных бросков парадоксальных мыслей и действий. Вы должны ясно понимать, что нельзя перевернуть огромную страну, не обладая для этого волей, значительно большей, чем присуща человеку. Ленин обладал верой и волей, я бы сказал, почти мистического характера. И это надо понимать, я же это воочию видел и чувствовал. Смерть Ленина — тоже закон Мироздания, смена его мною — тоже. Такие люди не умирают и не уходят просто так, я тебе говорю и всегда говорил и буду говорить об этом. Моя смерть, мой уход тоже будут особенными, и ты это еще увидишь. Меня будут поносить те, кто сейчас возле меня, и я это тоже знаю, но эти люди не знают, что поношение меня как доказательство своего жалкого ума всего лишь обернется в то, что вы в итоге ошельмуете идеи Ленина и социализма. Вы назовете социализмом то, что даже не есть его начало, но вам будет казаться, что вы его достигли, а то будут всего лишь успехи промышленности, пока еще действующей, развивающейся по инерции от моего толчка, от моего могучего напора. Его хватит лет на двадцать после меня, но потом… — Сталин замолчал, снова разглядывая стены Кремля, — впрочем, вы все увидите, хотя шансы все-таки есть, что Мир вам даст такую же силищу, каким был Ленин… Хотя… если мы были призваны лишь напугать буржуев, то мы их напугали достаточно глубоко, но испуг краткосрочно действует в истории. Разнузданность эгоизма наживы снова будет катастрофически расти… — он опять смолк, думая о чем-то своем. Затем продолжил, как будто читая: — Чем дальше будет продвигаться история со времени Великого Октября и особенно смерти Ленина, тем менее ясными будут для людей как цели революции, так и значение идей Ленина, а это значит, что они как бы будут стираться, его воздействие все будет сильнее ослабевать. Опасность тут заключается в том, что правители будущего могут перестать от самонадеянности штудировать вдумчиво Ленина, а отсюда они перестанут быть марксистами-ленинцами. Идеи Ленина лишь кажутся простыми и ясными, но на самом деле именно ясность наиболее сложна в понимании и в однозначном приятии. Очевидность факта почти всегда крайне иллюзорна! Бойтесь зеленых марксистов! Чем более экономически будет крепнуть наша страна — а она без войны способна, имея такие ресурсы, крепнуть очень быстро при правильном управлении экономикой, — тем более в партию коммунистов будут проникать люди совсем не коммунистического толка, а именно проходимцы, желающие через партию обеспечить только свою жизнь и свой личный эгоизм. Отсюда следует вывод, что надо очень жестко отбирать кандидатов в члены партии. Только те люди, которые способны ради людей идти на самоограничение, при этом отдавая всего себя служению людям и их расцвету, должны быть и могут быть членами партии. Их не надо много, но они должны быть идеалами для остальных! Подлинная личность в истории — это человек, который трудится на процветание многих! При этом вовсе не обязательно, чтоб он вошел в историю. Я скажу даже больше: множество людей, вошедших в историю, на самом деле люди не истории, а ее жалкие фигляры! И, к сожалению, история не запомнила множество имен личностей, которые как раз являются личностями истории! Правитель лишь тогда может быть на самом деле Личностью истории, когда большинство граждан его государства личности истории! Сейчас же в истории у нас есть лишь два типа правителей — ничтожных или же более-менее сильных, которые пробовали что-то изменить, преображая свой народ. Среди деятелей культуры почти аналогичная ситуация: многие известнейшие писатели, допустим, стали известны вовсе не благодаря своему таланту и своим книгам — часто наследие их жалкое! — а благодаря своему прохиндейству, настойчивости и хитрости. Я вообще очень осторожно отношусь к тем деятелям культуры, которые при жизни завоевали огромную известность. Такого в принципе не должно быть, так как подлинное искусство — запомните! — сбывается, оно есть претворение, свершение смысла, а идеи подлинных творцов рассчитаны на будущее, то есть могут быть поняты и истинно использованы через определенное время — автор настоящий должен опередить как бы его, заглянуть далеко дальше. Если же он легко понимаем сейчас, то он просто популярен, играя на каких-то сиюминутных вещах, интересных многим. Это не касается лишь переломных этапов и предпереломных! Предпереломные и переломные этапы истории сильны, особенны тем, что позволяют даже среднему таланту заглянуть чуть дальше современных ему событий. Ты относишься к таким провидцам, как ты считаешь? — вдруг неожиданно спросил вождь народов.
— Я? Мне трудно говорить про себя, — начал осторожно я, — но я стараюсь.
— Ты такой именно, поэтому я и говорю с тобой и трачу на тебя время. Поверь, я в этом очень разбираюсь, я читал твои книги, все твои труды. У тебя мировоззрение от Мироздания. Не знаю, как ты достиг его, это всегда для меня было тайной. Как рождаются титаны духа типа Гоголя, Достоевского, Толстого… Сократа, Платона! Христа! Будды! Заратустры! Конфуция! Мухаммеда! Сюда можно поставить и Ленина. Да, да! Про себя я знаю, как я стал таким, да и то не все  мне понятно. В этом Мире вообще очень много Тайны! Этим Мир данный крайне удивителен, поразителен и интересен, изучай его, изучай людей и их историю, постигай это! У меня, к сожалению, на это нет времени, я слишком должен много заниматься оперативным управлением.
— Спасибо за такую столь  высокую оценку, — тут заговорил я, — но я еще мало что сделал, чтобы она была истинной, мне еще надо многое понять, продумать. Вот, например, на Западе пошли по пути того, что выбирают правителей, организуя соревнование своего рода, но мне кажется, что все это чепуха по той простой причине, что в руководители как раз не рвутся те, кто способен управлять особенно сильно, — тут решительно поменял я тему. — Эти люди знают об огромной ответственности власти, они знают о бремени власти, поэтому и не участвуют в подобных выборных гонках. Так что эта система вряд ли может серьезно развить в правильном направлении человека и человечество. Но какой тогда путь?
— Западная демократия и выборы премьеров всяких — это полный обман! — продолжил меня Сталин. — Или премьеры эти мало что могут, так как контролируемы жестко системой капитала, или сами выборы всего лишь фикция. Но зачем нужна именно такая демократия? Лишь для одного — чтобы повязать выборщиков — народ! — в преступлениях власти! Я тебе скажу, что власть капитала гораздо более преступна и тиранична, чем моя личная тирания, и на капитализме жертв неизмеримо больше. Капитализм — это вообще зверство и зверские отношения, только наша страна заставила их теперь корчить из себя человека, но это все маска! Самое страшное, что капитализм — это бессмысленность! Путь потребления — путь самоуничтожения!
— Но если выборы правителей столь ничтожны, если народ не способен избрать правителя правильно, то каков путь поиска правителя тогда? Как вы планируете искать себе преемника?
— Только по его биографии! Он должен быть мощным организатором, он должен с руин уметь поднять любое производство, и при этом каждый из членов этого производства должен чувствовать его человечность. Его любовь! Его заботу о них! Он должен строить им дома и квартиры, платить достойную зарплату и премии за прекрасный труд! Этого уже будет почти достаточно, но сказанное не означает, что он ко всем хорош и любезен. Он должен быть крайне жестким и справедливым!
— И вы уже нашли такого?
— Нет. Среди моего окружения таких нет. Все мои — бесчеловечны и давно уже развращены огромной властью. Этот же человек должен быть скроен так, что он не должен быть способным к развращению властью. Это самое сложное. Таким был Ленин. И я ищу Ленина для вас!
— Но …
— Я знаю, что ты хочешь сказать: Ленин многих уничтожил, стоя у власти. Но это революционная необходимость! Это лишь возможности власти! Ленин не был развращен властью потому, что он чувствовал свою историческую миссию как ответственность. Он относился к власти как Христос к своему пути как требованию своего Отца. Как Закону необходимости. Неразвращенность властью у Ленина была даже в том видна, что он был очень скромен и никогда не корчил из себя ни диктатора, ни какого-то пророка, хотя он был и диктатором, и пророком! Жалко, что ты лично не общался с Лениным… Ты бы гораздо лучше узнал людей идеи! Суть Личности в истории. Ленин был Сократом, получившим власть! Чего в истории еще никогда не было. Ленин ничего не делал для себя лично. Только для будущего! И других он заставлял быть такими же! А быть таким аскетом при такой неограниченной власти — это, наверное, для смертного человека самое сложное. Иди и посмотри на маленькое старое пальто Ленина, пробитое пулей Каплан, и ты все поймешь! Для Ленина как будто и не было смерти… мне теперь так кажется. Его машину остановили бандиты, когда он ехал к жене в санаторий. Они, не узнав правителя страны, просто всех выкинули из автомобиля. Ленин был столь внешне скромен, что никто даже не узнал вождя революции, а тогда уже полноправного диктатора, победившего в Гражданской войне. Никогда еще история России не знала Титана более мощного у власти, чем Ленин. Все эти Владимиры Красное Солнышко, все эти Рюриковичи, Грозные и уж тем более ничтожные Романовы — ничто в сравнении с Лениным. Петр Первый — жалкий ремесленник! Более-менее близок к Ленину разве что Владимир Мономах для своего времени. Троцкий возле Ленина лишь стал Троцким, без него он вмиг обратился в ничто! Черчилль возле Ленина — это вообще нелепость, примерно как Калинин — фишка! Рузвельт мог бы быть за Бонч-Бруевича у Ленина, да и то с натяжкой…
— Владимир Мономах? — очень поразился я подобным сравнениям. — Но ведь вы всегда более интересовались Иоанном Грозным?
— Это не совсем разумный, напуганный с детства человек — чего им интересоваться! Еще б можно было интересоваться Иваном III! Этот хоть создал централизованную сильную власть и успешно укреплял единство страны.
— Вы ни разу не упомянули Наполеона? А с ним как?
— Жалкий вояка! Мне даже совершенно не понятно, какие у него были идеи, когда он напал на Россию. Что он вообще хотел? То, что французы его сейчас очень превозносят, так это оттого, что им некого еще показать. Посмотри и изучи Бородинское сражение, и ты увидишь ничтожество Наполеона даже как полководца, я уж не говорю о нем как о стратеге. Французы еще смеют утверждать, что они победили в Бородино только лишь потому, что русские стройно отступили? Какая же это победа, коли она стала частью стройного плана Кутузова, сокрушившего в итоге жалкого артиллерийского выскочку. Этот человек, я имею  виду Наполеона, совершенно случайный в истории. Он вовсе не от Мироздания! У французов, да и у англичан еще таких вообще не было. Но вот Гитлер… С этой личностью сложнее, я до сих пор не могу окончательно понять, кто он на самом деле и почему его выдвинула история. И что он значил для нас и для нашей Идеи. Гитлер нанес нашей идее самый сильный удар, он убил множество лучших наших мужчин, мужчин, рожденных в переходный период! Мужчин идеи! Но он же нас и усилил в победе! Теперь у нас система социализма, но и здесь следует внимательно присмотреться и задуматься. В сущности, все они не из социализма, за исключением великого Китая…
Все эти откровения Сталина шокировали меня все больше и больше, я слушал вождя народов с нескрываемым интересом, но при этом я почти всегда не понимал, откуда именно такой ход мыслей.
— Нам надо беречь дружбу с Китаем более всего, ибо это страна, проверенная временем и страна огромного людского ресурса, — тем временем продолжал спокойно диктатор. — Ресурса мудрости! Здесь Толстой вряд ли ошибался…
Сталин опять замолк, все разглядывая теперь брусчатку под ногами.
— Ваши слова просто поразительны, я многого не понимаю.
— А тебя не поражает, что Иван Грозный убил своего лучшего сына, хотя некоторые историки и оспаривают данный факт, но думаю, так и было? — тут вдруг неожиданно свернул со своего пути мысли Сталин (так он делал редко, и эти свертывания мысли особенно я потом пробовал анализировать). — И то же почти сделал Петр, ведь он отдал Алексея под суд, прекрасно зная, что своим подчиненным нельзя отдавать царского сына. Ведь здесь проглядывается закон? Не так ли? Причем он вроде как в чем-то схож, родственен с тем, например, фактом, что и я, и многие члены Политбюро, правительства без страха посылали своих сыновей на фронт, в результате многие из них погибли. Ты знаешь, отличие тут в том, что мы шли на жертву своими сыновьями, чтобы народ видел, что для победы нельзя жалеть даже сыновей, не то что себя!.. — Сталин на миг замолчал. — Закон тут в том, что если сильный потенциально правитель (это касается только таких!), уже имеющий сыновей, не идет по закону Мира, то ему придется остаться без будущего. И это тоже критерий для истории… Это надо изучать, здесь все и для меня пока не совсем ясно, хотя основа и проглядывается как очевидность. Но я тебе уже говорил об очевидном в этом обманчивом и иллюзорном мире. Где часто именно иллюзорность на самом деле подлинная очевидность, реальность…
— Вы очень часто смотрите на эту брусчатку, наверное, думаете, сколько ж всяких правителей топтало ее? — тут заметил я, мне почему-то очень не хотелось рассуждать сейчас о расплате сыновьями. Если вспомнить бездетного Ленина, Гитлера, то и здесь тогда, получается, какой-то закон…
Сталин пристально взглянул на меня и потом, улыбнувшись, сказал:
— Вам, наверное, всем хочется знать, как становятся диктаторами и какие качества для этого особенно нужны?
— Это было бы очень интересно.
— И вы думаете, что я сейчас заговорю о целеустремленности, знании жизни, людей? Все это чепуха! Тривиальность.
— А что же тогда самое важное?
— Вот тут! — И Сталин ткнул пальцем в свою голову.
Я улыбнулся.
— Для тебя я ничего этим не сказал, не так ли?
— Почти. Вы имели в виду талант, особый талант, я понимаю.
— Ерунда! Диктаторами не становятся по таланту. Очень многие из них поэтому совершеннейшие бездарности, ими полна история! Диктаторами не становятся и по абсолютному случаю, поскольку случай всегда проявление какого-то закона, просто не сформулированного и потому неизвестного. Диктатором часто невозможно даже стать, когда используешь все случаи с пользой на пути к власти.
— Так в чем же тут секрет тогда?
— Если ты хочешь узнать обо мне и моем пути личном, то я тебе скажу: я стал Сталиным благодаря тому, что увидел могущество Ленина! А вот как Ленин стал Лениным? Иль, допустим, как Гитлер стал Гитлером? Оба они близки в том, что оба основатели партий и властители! Это вопрос самый сложный! Это призвание истории, но почему призваны именно они и в чем их сходство? Вроде на лицо лишь одно различие… Или же все-таки много сходного? Как ты думаешь? Я же тебе сказал, что на сей раз будем думать вместе, это важно именно в данном случае.
— Почему именно в данном?
— Потом поймешь сам. Так в чем сходство и различие?
Сталин улыбался какой-то хитроватой улыбкой, я же задумался не столько над вопросом, сколько над тем: а есть ли ответ на него у самого Сталина? Мне казалось, что его у него не было.
— Оба фанатики своей Идеи, отличие у них в самой основе идеи, — начал я, — думаю, что ни одна даже самая лучшая человеческая идея не стоит даже одной человеческой жизни… — тут я испугался и осторожно глянул на Сталина, тот был непроницаем, казалось, он налился в общении со мной особенным терпением, отсюда было ясно, что это общение именно нужно ему в таком равновесном виде, но зачем? Он не хотел, чтобы я просто заучивал, он хотел меня именно убедить, привести через мои мысли к правоте его мыслей и идей? — Но теперь я понимаю, что жизнь такова, что это невозможно, то есть я имею в виду, что невозможен мой абсолютный гуманизм… — Я осекся, не зная, что сказать дальше. Сталин ждал и упорно молчал. — Я не знаю, что еще сказать, — беспомощно лишь добавил я и снова посмотрел с надеждой на диктатора. Тот вдруг опять улыбнулся с хитрецой.
— Это и вправду в реальности невозможно, — сказал он. — Идея оказывается для некоторых сильнее их жизни и страха за себя, а коли так, то чего им другие жизни? Такой разряд людей, слава богу, всегда был и будет. Твое же понимание идеалистично. Если человеческая жизнь всегда будет дороже идеи, то в чем ценность вообще жизни без идеи-смысла? Без идеи, ради которой ты готов на гибель, твоя ценность жизни становится ничтожной! Если не для чего умереть, то и не для чего жить! Жить, только наслаждаясь созерцанием? Ерунда! Любое истинное созидание, ради которого живешь, — уже все та же идея! И плохо если ты созидаешь без огня самоуничтожения, не сгорая в своем деле! Холодно! Фригидно! Человек для этого не предназначен и так не создан! Наш Творец требует от нас огненной жертвенности как раз ради Прекраснейших Идей и Созидания! А то, что ты сейчас сказал, буржуйская уловка! Сами-то буржуи ради своих прибылей уничтожат сколько угодно жизней! Хотя эта идея их далека от совершенства! Больше мне не говори чужих слов! Не надо корчить из себя серость! Да, великая идея, казалось бы, не стоит жизни Прекрасного человека, но Прекрасный человек не бывает без Идеи и Прекрасный человек никогда не помешает прекрасной идее, он будет с нею, он будет жизнью стоять за нее! Но продолжим, ты ведь так пока и не ответил толком. — Он снова весь обратился в ожидание.
— Они не жалели свои жизни ради своих идей, значит, не жалели ничьи другие жизни. Они оба хотели счастья своим народам, но оба привели множеств людей только к гибели, впрочем, и в мирные светлые времена люди погибают во множестве просто от серости и скукоты, бессмыслия повседневной действительности, потому и человечество и ввергается в войны, что таких бессмысленных жизней во всякие времена было множество. Так что же еще схожего-различного? Что-то вертится внутри, но никак не могу ухватить?.. — Я тоже стал пристально изучать булыжник под ногами. Он, растертый множеством человеческих ног, словно лоснился на солнце сытостью.
— Они схожи в одном, — вдруг жестко сказал Сталин, — они оба были двумя сторонами Одной Могущественной Силы Мироздания. Один был светом, другой тьмой, причем для Мироздания необходимы именно оба. При этом побеждает всегда тот, в ком больше от Света! И это запомни. Тьма никогда не может сокрушить даже самого тонкого лучика, он всегда будет в ней отдельно! И тьма уже не есть Тьма в полной мере. Между Христом и разбойником немного, казалось бы, разницы, так гласит Евангелие — к разбойникам причтен! — но Свет — это именно Христос! Почему вы никак не желаете видеть очевидного? Причем часто даже самые лучшие из вас. Это вам неважно? Но я вам скажу, что нет ничего важнее этого. В любом реальном правителе очень много от тьмы, но главное не это, а то, каков в этой его тьме его лучик. Вы все меряете правителей относительно Идеалов добра и справедливости, но сами себя часто почему-то относительно этих же идеалов не меряете, так почему вы столь кривы в измерениях? Почему для вас, для большинства из вас, правители при жизни почти все противники? Вы завидуете их власти, способности своевольничать? Вы все думаете, что вы лучше можете править? Это всего лишь самообман ума! Вы все, как говорил Достоевский, довольны своим умом, но недовольны своей жизнью! Чем я отличаюсь от таких? Вам кажется, что я очень доволен собой и своим умом, своей жизнью? Так вот, я тебе скажу, что нет человека более недовольного своим умом, а  значит, и жизнью, чем я! Я хочу большего достигнуть, гораздо большего, но не могу, я всюду упираюсь в посредственности! Я не скажу, что я несчастен, нет, но я вечно недоволен результатом! Пойми! Я знаю, что наш ресурс огромный, поэтому внутри меня планы неимоверные, а они осуществляются все равно очень медленно, хоть я и напряг всех, весь народ. Я это понимаю, но мне кажется, что еще недостаточно и я себя напряг, и вас тоже! Я похож на творца: написал — кажется, здорово! День прошел — плохо! Иль кажется, что плохо? Вроде хорошо! И это ужасно! Если Бог есть, я представляю, что Он чувствовал, когда создал нас, и особенно когда увидел нашу дальнейшую жизнь… Это ль совершенство, над которым Он мучился вечность?! Это ли?!! Боже! — Сталин почему-то в этот миг потряс кулаком. — Если б Он изначально создал Совершенство, то для чего бы Ему было жить? Нет, Он заложил в нас лишь способность бесконечно совершенствоваться и отдал это на наш выбор и возможности. Получается, совершенство человека — в возможности бесконечно развиваться и совершенствоваться. Каждый человек изначально совершенен, ему лишь надо трудиться, чтобы совершенствоваться, и это единственный путь истинной свободы. Я часто думаю над тем, что было бы, если б человек знал, что он вечен. Был ли б тогда человек счастлив? Исчез ли б у него эгоизм этот страшный как желание жить прежде всего для себя?
— Вряд ли, — тут ответил я, — человек оказался бы недоволен и своей бессмертностью, и здесь ему показалось бы что-то плохое!
— Это хорошо ты мыслишь, — усмехнулся Сталин. — Тянуть бесконечность — страшная нагрузка! Но и быть уверенным, что ты абсолютно конечен, тоже страшно, ибо именно это разнуздывает наши эгоизмы и делает человека не способным любить другого. Получается, наше сомнение в этом, в том, что мы, возможно, конечны, возможно, бесконечны, и есть наша свобода и основа совершенства и совершенствования бесконечного. Впрочем, мы это, кажется, уже не раз обсуждали. Мне приятно, что хотя бы здесь мы очень близки, и ты меня правильно понимаешь, а значит, ты поймешь хорошо и все остальное.
— Почему именно это основа для взаимопонимания?
— Потому что это показывает твое достаточно высокое внутреннее развитие. Мне его дали семинария и жизнь в юности с попыткой общаться с богом, тебе это, видимо, дала… впрочем, как ты сам думаешь?
— Я думаю, это от страдания…
— Ты считаешь, ты много страдал? Впрочем, огромные амбиции и их неосуществленность трудно оценить по силе их глубины со стороны.
— Даже ваша оценка их не уменьшит! — вдруг твердо ответил я.
— А если я тебе дам Сталинскую премию, квартиру, дачу огромную, личного водителя?
— Вы думаете, я этим оценю степень своего дара и как я его реально воплотил, коли идеал моего творения у меня внутри?
Сталин ничего на это не ответил, в этом миг мы подошли к Царь-пушке.
— Да, вот Царь-пушка, а что толку? — только и сказал он. — Она никогда не стреляла, как и не звенел ни разу Царь-колокол, печально лежащий вот там! Но Царь-колокол хоть был отлит с дефектом, точнее был поврежден от пожара, случившегося в это время, и изначально звенеть не мог, так почему не стреляла пушка? — Он улыбнулся мне. — Есть ли еще народ, который создавал такие вещи, которые не могут быть использованы по прямому назначению? Выходит, их изначально планировали как монументы? Монументы чему?
— Но они же прекрасны! Конечно, жалко, что этот колокол никогда не запел, а вот то, что не заговорила столь громадная пушка, — это  только хорошо!
— Если я тебя не посажу или если я тебе не дам многих регалий, то как ты окажешься в истории? Ведь в нее обычно входят те, которых заметила власть. Ты будешь подобен вот этой пушке! — вдруг, похлопывая по стволу в узорах, медленно и как-то торжественно проговорил  Сталин и опять уперся в меня взглядом. — Ты и вправду не боишься, что ты окажешься той личностью в истории, которую никогда не запомнит история?
— Если посадите, что ж, я буду надеяться, что глубже в застенке познаю жизнь, а это очень ценно, — произнес я. — Мои же книги уже у читателей, пусть их не так много, но их вряд ли удастся уже изъять. Если изымете, то только возвеличите их автора. Если убьете меня, тем более. Если дадите награды неслыханные, то вы знаете, что получите.
— Откажетесь? Не хотите быть обязанным?
— Да, но о вас я все равно напишу без всяких наград. И напишу прекрасно. Вы все-таки величайшая Личность! — засмеялся я, и Сталин засмеялся в ответ.
Потом он вдруг спросил:
— А что такое, по-твоему, справедливость и равенство, которые выдвигали во все времена революция? Почему ты об этом меня не спросишь, ведь это и есть основание идеала правителя, или у тебя уже есть ответ? Казалось бы, справедливость и равенство очевидные понятия, как и свобода, но как раз тут-то и самые большие сложности в понимании. При этом все вы хотите от истинного Правителя хотя бы справедливости. Так что есть справедливость? Ответь мне.
— Когда закон справедлив и он исполняется с удовольствием поэтому всеми. Справедливость может быть только при равенстве пред справедливым законом.
— Что ж, а что такое справедливый закон? Ведь если все делить поровну, то ведь все мы разные? Так как правителю обеспечить справедливость? Вот ты заговоришь пред буржуем о справедливости, ведь он тут же подумает, что ты хочешь, чтоб он поделился своими капиталами и богатством, и это посчитает крайней несправедливым, не так ли?
— Конечно.
— Так как мне обеспечить справедливость? Один считает, что он внес огромную лепту в строительство социализма, а получает меньше, чем некто возле него. Некто, который, казалось бы, ничего не производит. Допустим, какой-нибудь ученый-интеллигентик, который все над чем-то думает, а результата пока нет. Так как все здесь справедливо уравнять, как обеспечить равенство?
— Трудно сказать.
— Аха, ты видишь, как непросто быть справедливым правителем. Так в чем же будет справедливость, которую примут безоговорочно все и с нею согласятся?
— М..да.
— А я тебе объясню, и именно здесь я вижу уже, что ты не понимаешь, что есть такое социализм. Так вот, справедливость, равенство, братство — это идеальные понятия. Их пока нет и никогда не было, и именно социализм способен их открыть и сделать реальными. Социализм — это высочайшее нравственное развитие людей. При таком развитии справедливость устанавливается сама собой, точно так же как и равенство, братство. Социализм — это такая система очень высокоорганизованных и нравственных людей, когда каждый член общества всегда ясно видит свои пределы своеволия, когда они не мешают в саморазвитии другому. Это такое развитие человека, когда ты способен предвидеть результаты своих мыслей, действий и даже намерений, что они не принесут вред никому другому, но только окажутся полезными для них и твоего дальнейшего саморазвития! То есть справедливость, равенство, братство — это идеальные понятия только социалистического будущего! Идеальным правителем при этом будет каждый… правителем над собой!
Сталин потрогал осколок Царь-колокола, к которому в этот миг мы подошли.
— Это огромный калека никогда не звенел. У меня есть огромная власть, я могу заставить отремонтировать этот колокол, но будет ли он звенеть так, как он должен был звенеть, если б был цел и без трещин? — задумчиво проговорил он, зачем-то вдруг оборачиваясь и заглядывая на вершину колокольни Ивана Великого.
Я никак не мог понять, что за аналогию он сейчас проводит, но тут вдруг догадался:
— То есть вы считаете, что те люди, которые есть уже, никак не могут быть при социализме, нужны именно новые люди, новый тип людей, воспитанный иначе? Но как прервать преемственность, как оторвать их от воспитания предыдущим поколением, которое передает как лучшее, так и сонм заблуждений?
— Прервать преемственность невозможно, и никто не собирается отбирать детей от отцов и матерей с целью воспитания их полностью государством, тут задача в том, чтобы отцы и матери были идеалами труда, прилежания, честности и терпимости. И самое главное — нестяжательства. Для этого я и стою над ними.
— Но почему тогда вы так легко относитесь к тому, что наши генералы и полководцы столько добра вывезли из Германии? Обставили пышно свои огромные дачи. Вы даже позволили одному генерал-полковнику, как говорят, вывести его вагон с барахлом, но при этом сразу снизили его звание до полковника? Или это вроде анекдота?
Сталин посмотрел на меня с какой-то мягкой иронией.
— Я не завистлив, — медленно проговорил он. — А ты? Я прощаю маленькие слабости своим соратникам, тягу к роскоши, женщинам, потому что если они будут бояться меня теперь и за это, мне не с кем будет работать. Все, кто вблизи меня, все под моим мечом, и они это знают, а я знаю, что им очень трудно. Я тиран, относительный тиран, но я не изверг, запомни это! Редкие исключения вовсе не отменяют моего закона! И я буду проводить его в жизнь жестко и неукоснительно. У меня еще много сил, а главное средств, для этого, и ничто меня не остановит. И если ты еще не понял, почему я таков, то я и это тебе объясню.
— Да я все вроде как понял. У вас, у нас, — поправился я, — цель. И эта цель, по сути, всех людей, но большинство просто не понимают это, поэтому пока надо направлять их на нее под нажимом. Нажим и работа над собой позволит большинству понять, что они развиваются правильно — они почувствуют окрыление! — и теперь они уже сами будут целенаправленно стремиться к этому, без нажима.
— Что ж, неплохо, — улыбнулся Сталин, — а главное, очень аккуратно и скромно сформулировано, я бы даже сказал: замечательно сформулировано! Доходчиво. Но не этот ответ я все-таки ожидал услышать. — Он с напряжением, ожидающе посмотрел на меня, он словно бы так что-то внушал мне. Да, да, я вдруг во взоре почувствовал что-то такое, требовательное, прожигающее… Неудивительно, что герцог Мальборо — Уинстон Черчилль — хоть и планировал не вставать с кресла, когда войдет в зал заседаний тройки Сталин, аж не понял сам, почему вдруг почти по-плебейски, резво вскочил…
Тут вдруг раздался негромкий вздох Сталина, я немедленно вырвался из оцепенения, мне показалось, что это был стон, а он вдруг заговорил теперь так:
—В жизни, если человек ставит подлинно громадную цель и осуществляет ее, то через сотни лет обнаруживается, что он достиг совсем иной цели, о которой даже и не помышлял или почти не помышлял. То есть в его цели уже была скрытая Историческая Цель. И это касается не только особо значимых людей истории, но и нередко тех, кто вроде как и не был ей известен. — И тут он снова воззрился мне куда-то в грудь, и тут меня прожгло, а потом вдруг стало аж холодно:
— Я понял, — медленно проговорил я…



 «Эй, книжник, пишущий о великих, что ты еще хочешь узнать от меня обо мне и этом мире, о людях?— так однажды вечером обратился Тамерлан к поэту, будучи явно в благодушном настроении. — Если ты хочешь, мы можем пригласить на нашу беседу еще других очень уважаемых мудрецов, моих друзей: художника Гиятаддина, математика Аль-Каши, астронома Казы-заде Руми — они частые гости в моем райском саду Баг-и Шамаль, — а может, еще кого-то позовем, кого ты назовешь?
— Спасибо, властитель, прошу вас, не надо никого не беспокоить ради моего любознательства. — В почтении поклонился книжник и сразу начал: — Что ты, господин, почувствовал, когда в трехдневном тяжком сражении  у Самарской излучины, близ реки Кундурча, ты все-таки разбил своего любимца Тохтамыша?
— Ничего, — ответил Тимур, и в этот миг к нему подошел некий сановник с каким-то планом на руках и показал его властелину.
— Ничего? — поразился книжник, но не сразу удостоился ответа, так как эмир склонился над схемами, а потом изрек сановнику:
— Я же сказал: улицу шире и вот тут возвести медресе!
Сановник неслышно вышел.
— Ничего, — снова повторил Тамерлан, — потому что сам Тохтамыш ушел, а значит, битва с ним не закончилась. Это не тот человек, чтобы уступить живым свое царство! А еще тоску ощутил я потом, так как Тохтамыша предали! Его знаменосец, купленный нами, выпустил из рук древко туги о девяти конских хвостах, и золотоордынцы бросились наутек — так какая тут заслуга моя иль ошибка Тохтамыша, стоившая ему его царство? В этом мире, где властвуют деньги, а значит, ложь и предательство, обман,  нельзя полагаться на одного хоругвеносца. Да и в нем ли дело? Видать, войско Тохтамыша уже возжелало проиграть… — тут повелитель замолчал, а потом вдруг начал почему-то об ином как будто. — Когда мы после той битвы двадцать шесть дней пировали на берегу Волги и делили сокровища Золотой Орды, когда нам прислуживали на том пиру самые красивые девушки этого царства и мною было повелено трем своим принцам  принять владения Тохтамыша, я вдруг после, уже ночью, подумал, вглядываясь в Волгу: Тохтамыш еще явится, чтоб уничтожить меня и следует быть готовым к этому, а быть готовым — это уже хорошо! Хотя все в руках неба. Ведь после Волги мне под стенами Шираза пришлось скрестить сабли с шахом Мансуром, и он дважды рубанул по моему шлему, но потом подоспели телохранители, и я, в который раз спасенный провидением, остался жив. Наверное, лишь для того, чтобы чуть позже узнать, что смелого шаха Мансура сразил мой младший сын семнадцати лет! Вот оно, знамение Аллаха! За отца  наказывает сын! Не в этом ли Воля Всевышнего? Хотя нам ли, ничтожным и конечным, понимать ее верно? Этот Мир полон тайн!  Ведь уже скоро в царстве халифов, покоряя Багдад, владение Ахмеда-Джалаирида, трусливо бежавшего в Египет и бросившего свой народ и страну, я потеряю сына Омар-шейха… А чуть позже у меня родится внук Улугбек, сын моего сына Шахруха. Вот это была радость для меня… А потом, как ты знаешь, действительно опять явился Тохтамыш, который всех трех моих ханов, перессорившихся между собой, выбросил вон из своего царства и снова взял власть в свои цепкие руки! А Тохтамышу помог князь московский Василий, за что Тохтамыш дал ему города, которые ранее Москве не принадлежали: Нижний Новгород, Муром, Городец. Зря он это сделал, теперь Москва станет крепнуть несметно, и Орде уже точно придет конец… Да, Тохтамыш великий воин, но он не глубок умом как будто. Ему б не надо воевать со мной, и тогда б он стал могущественнее меня! И вообще я его тогда не совсем понял. Напал на Ширван, отступил, я набросился на него! В той жуткой битве я снова чуть не погиб! Кончились стрелы! Сломалось копье! Отбивался одной саблей, а враги уж со всех сторон!.. Нет, такого более от Тохтамыша нельзя было терпеть! Пришлось снова идти на Волгу, чтобы показать свою мощь, но видать, не поняли меня как надо! Пришлось разгромить Таджитархан, а потом  разграбить Сарай ал-Джадид! Город, накопивший несметные богатства, свозимые сюда со всех бескрайних земель округ со времен Джучи, сына Чингисхана. И все это досталось мне! Почему, я спросил себя тогда? В поддержку моих целей? Для победы над Индией и Китаем? Лишь тот повелитель правит миром, который завоевал Индию? Я об этом все спрашивал у богов… у Аллаха… Почему все это мне, сыну Тарагая, вождя племени барласов? Почему отец назвал меня Тимуром — Железом, по-монгольски? Железная гора — центр мира? Я часто думаю над этим. Почему я? Почему до меня Чингисхан? Почему пепел выпал на землю, когда я родился? Почему я явился из утробы матери со сгустками крови в каждой руке? Почему после, когда я стал служить эмиру Казагану, он полюбил меня и отдал за меня свою любимую внучку — красавицу Альджай, которая подарила мне первого сына Джахангаира, того, кто должен был держать в руках мир?.. Но ему не суждено было долго прожить... — тут Тимур опять замолчал, а потом вдруг изрек таинственно: — В ранней смерти сынов, вообще наших детей — возможность лучшая познания тайны Всевышнего! Вот что нам, людям, надо пытаться понять и узнать! Вот о чем нам надо говорить, книжник! А мы о чем говорим, ведь о моих победах знает каждый! Что доблестного в покорении чужих земель, коли цель у всех одна — их разграбление?..
Слыша такое, книжник аж вздрогнул и воззрился в Железного Хромца, а тот продолжал в какой-то яростной атаке:
— Да, именно тут тайна! Вероломное убийство эмира Казагана, смута, захват Кеша Хаджи-Барласом, дядей, от которого больной отец сокрылся в общине дервишей, приход Тоглуг-Тимура, восстановившего мое правление Кешем… Нет, все не отсюда! Не то! Не то! Не там ищу! Где же начало? Конец ясен! Победа над Индией, а теперь Китай, законные владения Хубилая, внука Чингисхана… Почему все это мне, как и ему, удавалось и достаточно легко? Почему? Нужен будущий путь для потомков? Иль просто потому, что я хитер? Самый хитрый? Прятал в Индии воинов во рвах? Но индийцы еще более коварны и хитры! Так почему? Потому что управляю умело самым худшими качествами людей? Их злобой, завистью и жадностью?.. Леностью? Грабить легче, чем каждодневно трудиться? Но ведь я и воинов заставлял много строить!.. Их трудно упрекнуть в праздности! Но и трудолюбивыми их не назовешь!
Тимур погрузился в самого себя и замолчал надолго, лишь что-то шепча про себя. Глаза его как-то диковато горели. Книжник в упор смотрел на него, но Тимур его не видел, разглядывая пристально свое прошлое как живую реальность.
— Здесь надо понять основание жизни, в чем оно? Наши дети? Смерть первого любимого сына от первой жены — что в этом? — вдруг тихо снова начал повелитель, по-прежнему не видя книжника и разговаривая явно с самим собой. Это книжника заставило особенно обратиться в слух. — Я уничтожил много других сынов, совсем молодых! Матерей, дочерей! А это еще дети и дети! Для чего? Чтоб покорить народы мира? Зачем? Чтоб привести их к закону? Своему закону? Именно моему закону!  А что мне не нравится в этих людях, которых я хочу переделать посредством захвата их государств и установлении всюду своих законов? Да каких таких законов? Ясы? Корана? Не-ет! Я хочу их лишить того, ради чего большинство из них живет!  Их богатства! Я распоряжусь им лучше? Вряд ли! Так почему я хочу, чтобы весь мир стал подо мной, моим? Так быть ближе к богам? Я смогу изменить людей? Не-ет! Я установлю так мир навсегда и союз народов? Но я не вечен! Смерть сына подтвердила, что вслед за мною, после меня все это не удержать… вот если б я был вечен… тогда имелся б смысл соединить своим мечом народы… установить мир навсегда и заставить всех трудиться без грабежей и насилия… — Тут вдруг Тамерлан неожиданно вырвался из своего оцепенения и удивленно посмотрел на книжника, и вдруг спросил его:  — А ты что думаешь об этом?
— О чем?
— Об основе Мира, людей, их сути? Ты разве не слышал, о чем я говорил?
— Слышал, — тут книжник стал догадываться, что правитель продуманно так ушел в себя, он был великим лицедеем.
— И что?
—Да, этот мир полон злодейства, обмана, предательства, воровства, грабежей, — вдруг начал решительно и смело книжник, а правитель немедленно вцепился в него хищно взором. —  А добра в нем немного, мало и справедливости, истинной мудрости, в этом суть нашей жизни. Каждый любит одного себя и свой ум. Поэтому в мире являются те, кто направляет эти злобные силы, единя их, для преобразования мира. Этих злобных они ведут на массовые убийства и смерть, и те гибнут быстрее. Иначе б злоба их за их длинные жизни среди людей — а такие живут долго! —  возможно, принесла бы еще больше зла.
— Ты подыгрываешь мне или ты на самом деле в этом уверен?
— Уверен.
— Нет, ничего хорошего я не делаю! — холодно изрек Тамерлан. — Я делаю плохую, грязную, но нужную работу, очищая мир от больных, измученных своей же злобой. Их вина — в их самоуверенности и злобе! Своей злобой они заражают дельных людей в обычной жизни, здесь же, в войске, они противовешивают друг друга…  Если мир полон зла, то зло выжигают только злом! Оно поедает самого себя!.. В этом и есть победа добра. Зло побеждается самим злом, тем самым добро мудро ограждается от того, чтобы не вступить в борьбу со злом, оказавшись в итоге также злом…Что ж, и это ответ, но пока слишком жалкий. Но завтра мы вернемся в этой теме! А пока иди, я устал.


ДИАЛОГ СЕДЬМОЙ

Проезжая поздно ночью по московским улицам — Сталин осматривал строительство своих высоток, — мы вдруг вывернули с центральной улицы и помчались куда-то на окраину Москвы, причем вождь народов прекрасно знал, куда следует ехать. Машина подъехала к какому-то строящемуся при свете прожекторов зданию и остановилась в тени, но Сталин выходить из машины не стал и из темноты молча наблюдал за строительством, ни слова не говоря.
— Что это строится? — тут  посмел все-таки я прервать молчание и созерцание вождя.
— Школа, средняя школа, — ответил он. — Поехали. Хорошо. Проедешь мимо Новодевичьего, — еще добавил он, потом некоторое время молчал, затем неожиданно спросил: — А в чем ты видишь цель образования? Что мы хотим от ребенка и что должны хотеть? Простые вопросы, но как они сложны. А ведь важнейшая, самая-самая важнейшая сторона развития социализма — это образование. Ленин даже лишь потому гений, что он заповедовал нам: «Учиться, учиться и учиться!» Кстати, сам он тоже учился всю жизнь и учился на всём! А как он умел слушать! С каким интересом! Так в чем цель образования?
— Дать знания и научить ими пользоваться, — произнес я.
— Для чего?
— Для того чтобы своим трудом на основе этих знаний нести людям благо и чувствовать удовлетворение самому, что у тебя это получается, хорошо получается. Это особенно развивает человека.
— Что ж, замечательно. А как сюда воткнуть истину?
— Истину? — удивился я. — Мы вообще должны обучать только истине!
— А человек вообще ее знает?
— Мне кажется, да. По крайней мере, в математике, в физике, химии, биологии, географии.
— А в истории? Литературе?
— История, да и все общественные дисциплины : обществоведение, литература — обычно очень политизированы. Это касается и нас, и буржуев, только у них это очень хитро прикрыто, завуалировано.
— А политика же, конечно, непременно несет ложь в истину гуманитарных предметов?
— Ну почему всегда? Обычно вожди любят приукрашать свои достижения, это особенность еще известна издревле, в летописях, всеразличных хронографах.
— Но тогда вождь и приукрашает достижения в целом своего народа?
— Но если это не совсем так, так ведь это откроется, найдутся историки из соседних народов, найдутся правдолюбцы, которые дотошно из сопоставлений и противоречий различных источников обнаружат обман, так ведь это только умалит значение правителя, допустившего преувеличение, сделает его даже смешным, а возможно, если он позволил чересчур приврать, и ничтожным, нелепым!
— Народы-соседи всегда склонны преуменьшать достоинства более сильного и могущественного соседа, тут трудно найти объективность, а историки твои нередко лгуны и находят противоречия там, где всего лишь вообще противоречия жизни и человека. Историю вообще трудно толковать однозначно. К тому же если у тебя нет ясной системы координат. А она опять-таки определяется целью человечества, о чем мы уже не раз говорили с тобой. Странно, что историки вообще любят сравнивать народы, это равносильно тому, например, что сравнивать тебя и меня, — тут вдруг неожиданно в какой-то новой плоскости начал развивать свою мысль Сталин. — В чем ценность вообще того или иного народа? Какой народ можно считать великим и почему? Мы велики благодаря своей идее, это бесспорно, и благодаря тому, что мы к ней стремимся, идем! А велик ли американский народ, китайский?
— Думаю, да, но в своих особенностях. Китай — это самая древняя цивилизация, а это значит, что она терпеливая и в целом уравновешенная. Американцы, наоборот, очень молоды, а потому дерзновенны, они велики своими достижениями в технике и технологиях…
— У образования на различных этапах движения к социализму должны быть несколько разные задачи, — тут вдруг начал, не слушая будто меня, Сталин, — но при одной цели — развитие высоконравственного человека! И дело не в том, что народ думает о себе и даже не в том, как о данном народе думают другие народы, а в том, сколько и в течение скольких годов, веков народ способен рождать Титанов мысли и действий! На данном этапе, чтобы капитализм не задушил нас, для нас это первостепенно важно! Нам нужны истинные титаны в технике и технологиях! Мы здесь должны уйти далеко вперед. Это обеспечит как рост производительности труда, так и нашу обороноспособность. Цель образования на сегодняшний день — поиск и развитие таких талантов! А потом, когда мы рванем и бюджет наш станет значительным, целью будет повсеместное выращивание таких талантов, создание всех условий для их развития, это даст им счастья полета, это будет путем их к нравственности, ибо счастливые люди уже не могут нести зла! Вот мои наиглавнейшие задачи. А я вынужден думать об урожаях зерна и тысячах тонн стали и угля! Но без этого мне не сделать лучших в мире школ детям и детских садов, пионерлагерей. Без этого мне не сделать лучших в мире учебников для них, для студентов, учащихся профессиональных училищ. Вот задачи! Наши дети должны быть самыми грамотными в Мире для начала, потом самыми способными применять в деле эту грамотность, потом самыми способными открывать новые знания и истину с помощью этой грамотности! Понимаете ль вы это иль нет? Для чего я строю и сам слежу за этими новыми школами? Для чего я требую самоотверженности от педагогов, комсомольских и пионерских вожатых?! Наши дети — единственное наше будущее! И это вовсе не красное словцо! Я добился всеобщего образования! Я добьюсь и массовых созидателей новой жизни! Цель у образования только одна — умение правильно действовать! Правильно! Это значит с максимальным результатом, полезным для твоего народа! Исходя из этой цели, я и позволяю чуть переделывать историю, потому что история — это еще и пропаганда, как и литература! Приукрашенные герои именно — лучшие воспитатели наравне с чуть приукрашенными достижения реальных отцов! А вы меня обвиняете в том, что я приукрашиваю свои достижения! Что во время войны я придумывал Матросовых! Гастелло! В мирное время — Стахановых и Никит Изотовых! Но как еще поднять в рядовом человеке мужество, самоотверженность?! Как?!! Вы знаете? Я же лишь знаю одно, что большинство рядовых людей, особенно русских, склонно к созерцательному бездействию и пустопорожней болтовне,  к лени, и эту обломовщину не я открыл. Как мне сделать их подлинно трудолюбивыми? Всех через трудовые лагеря? Я и об этом думал. Это был бы хороший, хоть и суровый метод! Нет лучшего воспитателя, чем жестокий и самоотверженный труд. Пусть эти лагерники из болтливой интеллигенции гордятся, что я их породу сделал лучше, укрепил, дал возможность понять самих себя! Я стремлюсь учить людей на всем и всюду! Я и Ленина положил у Кремля, чтоб люди о нем всегда помнили, когда бьют куранты, отсчитывающие нашу историю. Ленин был Титаном Идеи Социальной Справедливости! Надо быть таким каждому! Каждому! А как мне привить истинную веру в социализм в этих большинство не задумывающихся ни над чем людей? Как?! Вот наисложнейшая задача! Ты думаешь, я им верю, всем этим? — И он опять махнул рукой вокруг себя. — То, что все они на словах и при мне и моих орлах в синий мундирах славят социализм, вовсе не значит, что они в это верят! То же самое у них было и с верой в бога! Молились, но не верили! Кто сносил их храмы? Я?! Да они сами в надежде что-то там урвать! Разве я их заставлял, таким только предложи — и крушить памятники и дворцы, храмы найдется множество! Ибо ни во что не верят! Так как их научить истинной вере в социализм? Надо с детства внушать? Этого мало! Мало! С детства детишек на Руси водили в церкви — много навнушали уважения к богу? Но тогда откуда все наши революционеры? Откуда сам я со своей семинарией?!. Талейран прав: большинству людей даны слова, чтобы скрывать свои мысли…
Тут машина остановилась около отдельного входа на Новодевичье кладбище. Сталин смолк и медленно вышел из машины. Я знал, что он сюда очень часто приезжает, — все-таки он очень любил свою Надежду… и в этом он был подлинно человек.
Я же сидел и молча обдумывал слова Сталина. Действительно, многие вряд ли задумываются над такими проблемами, а ведь они и вправду значительные! Как учить и воспитывать, чтобы истинно поверили? Ведь и вправду, мы обучаем атеизму, но все это лживо, как и лживо было обучение Божьему слову до нас. Человек верит только тому, к чему пришел сам в результате опыта и суждений о нем. Все наши, точнее, большинство наших атеистов-лекторов — лживые атеисты, потому что человек сделан так, что он не может абсолютно не верить в бога. Отсутствие бога никто не доказал полностью, но и никто не доказал его точное наличие. Все мы всего лишь знаем, как трудно создать красоту и порядок и как трудно ее удержать и поддерживать! Все мы пришли в этот Красивый Мир на все готовое! Не мы его создали, но кто тогда? Вот тут-то у всех и сомнение. И это суть человека. И отсюда и надо исходить, обучая его.  То есть надо обучать не атеизму и не слову божьему, надо какое-то синтетическое построение… Но может, надо обучать сомнению? Сомнению с незначительным перевесом веры в бога? Как и в сомнении конечности-бесконечности, надо пытаться дать незначительный перевес в бессмертие? Учиться развивать в себе подобные аргументы? Но что значит обучать умению в сомнении выискивать аргументы, то есть сознательно приходить к Богу или его отсутствию? В этом мире еще не было народов без религии, с этой точки зрения социализм все та же религия… Религия, которая так же, как и все другие, пытается внушить нам, что мы не умираем, не умрем, созидая прекрасное… А что они еще утверждают? Что?!.
Я почувствовал, что начинаю блуждать и запутываться, перебирая в уме все это. Я никак не мог ясно сформулировать: так как обучать все тому же социализму, чтобы в него все именно искренне, а не на словах поверили? К тому же, как обучать социализму, если, как говорит Сталин, мы еще не приступали к его строительству, а лишь заняты тем, чтобы укрепиться, чтобы капитализм не уничтожил нас? Как люди поверят тому, о чем мы много говорим, но к чему в реальности пока не идем? Не идем из-за окружения капиталистического вокруг. Ведь вопрос: возможен ли социализм в отдельно взятой стране или только всюду разом, действительно нешуточный! Получается, что Сталин для большинства лжец… Какой социализм, когда кругом сплошной террор и тюрьмы с лагерями? Что, путь к социализму через тюрьмы и убийства?..
Я не знаю, сколько прошло времени, но Сталин появился очень неожиданно.
— Скорее всего, надо продумать и ввести это, — вдруг таинственно начал он. — У человека должна быть культурно-историческая норма выполнения своих социально-производственных обязанностей, имеющих всеобщую пользу. Утвердить законом.
Мне стало жутко, я сразу понял, что далее прозвучит мысль: кто не исполняет закон, тот преступник и должен быть уголовно наказан…
Но  Сталин почему-то не стал этого говорить, очевидно, поняв, что я и так все понял.
— Это надо тщательно продумать. План четкий для каждого! Хватит слов! Больше дела! Так как все-таки обучать людей искренней вере в социализм? — вдруг он неожиданно вернулся к прерванной теме — я знал, что он никогда не забывает то, чего не было закончено, по крайней мере, в целом. — Надо сказать, что без этой веры-идеи дети наши не смогут стать подлинно сильными. А знание и умение пользоваться ими в совокупности с идеей способны сделать человека просто несокрушимым! Так как?
— В этот переходный период, как вы говорите, задача которого лишь в том, чтоб экономически победить капитализм и добиться потенциала такого, чтоб капитализм нас никак не мог уничтожить, пожалуй, будет почти невозможно убедить многих в том, что наша цель — реальный социализм, поскольку мы к нему реально еще не приступили, а только наметили обобществлением средств производства.
— Во-о! — тут протянул Сталин, — теперь ты понимаешь, сам пришел к необходимости диктатуры и тиранства. К сожалению, они не дают истинной веры в социализм, а скорее, ее опровергают. Здесь мне приходиться довольствоваться хотя бы внушением, чтобы через внушение как бы загипнотизировать большинство, обеспечить общественное сознание, которое имеет огромное значение в государствах при таких типах большинства слаборазвитых людей. Они способны самообманываться настолько, что начинают верить…
Тут Сталин замолчал. В этот миг мы проезжали мимо стройки одной из его высоток, о сакральности которых уже вовсю шептались в Москве.  Меня так и подмывало спросить его об этом, и я уже почти решился наконец, как вновь заговорил вдруг сам Хозяин:
— Удивительно. Посидел возле могилы жены и как будто говорил с нею. О чем? Обо всем, как и всегда. О детях, о работе, о том, что скучаю… как будто я куда-то уехал иль она…
Сталин снова замолк, погруженный в свои мысли и чувства. Я не смел ему мешать.
— Вообще мне очень трудно понять самоубийц. Поразительное тут в том, что самоубийством не кончают всякие калеки, одноногие, безглазые и т.д., такие именно хотят жить, но убивают себя здоровые, мало того, имеющие все для жизни и развития. Обремененные подчас маленькими детьми. Это какая-то совершенная бессовестность! Как мать молодая может убить себя, когда у нее совершенно маленькая дочь? Как ее мужу ее воспитывать? Как? Ведь я даже ей не могу толком про менструацию рассказать и как с ней справляться? А эти лифчики? С какого периода их девочкам надевать? Ладно б дочь вырастила, а потом стрелялась... — Сталин снова замолк, меня же поразил этот резкий переход от какой-то мягкой мистичности, даже идиллии вдруг почти к цинизму и дьявольскому сарказму, обыденности. Или это такой путь спасения себя? Освобождения от мук только что состоявшегося сакрального общения? Ввод себя в реальность?
— Самоубийцы — это самые жуткие эгоисты! — тем временем продолжал Сталин. — Ее не останавливает то, что я правитель огромной страны, что я строю в ней общество совершенно нового типа! Как я могу его строить, если у меня жена убила себя? Ведь обязательно свалят на меня! Кто будет рассуждать о том, что Надежда просто не выдержала чудовищных головных болей иль еще чего-то там! Я тиран, я ее затиранил! Он так угробит и всех нас, он этого хочет! Ведь вот что обыватель всюду думает и на кухоньках своих сплетничает. Я же не закрою каждому ротик его поганый! Неужели, зная о моем деле жизни, зная о том, что своим самоубийством она несет столь сильный удар по мне, а значит, и моему делу, нельзя было потерпеть! Ведь есть же лекарства, наконец! И зачем ей подарил этот несчастный пистолет Павел Аллилуев! Нельзя пистолет таким неврастеникам, он обязательно выстрелит! Дура! Если б знал, судил бы за контрреволюцию! Посидела б — забыла о таких глупостях! Пилить дрова — вот средство от дури! Лесоповал — вот лекарство от глупостей, жалких мыслей отомстить мужу за какую-то шутку! Ведь знает, что любишь ее, ведь надо теперь мстить через это! Тьфу! Достоевщина какая-то!
Сталин в сердцах сплюнул и отвернулся к окну. За окном мелькала ночная Москва. Какое-то время мы ехали молча.
— Я сделаю из этого города невиданную столицу невиданного дотоле государства! — вдруг воскликнул Сталин. — Еще мало для этого сделал! Мало! Как и везде мало! Не успеваю! Когда американцы создали свою атомную бомбу и стали ею потрясать, мне и нашему народу пришлось особенно напрячься! Какое это было трудное время! Только страх перед нашей многомиллионной сухопутной армией, к тому же имеющей такой огромный опыт победительной войны, остановил тогда этих американцев. Черчилль, выступая в Фултоне со своей речью «Мускулы мира», дает, по сути, прямую установку на войну с СССР. Отрабатывает кредит данный англичанам американцами! Трумэн его с удовольствием слушает! Они планируют уже бомбардировку двадцати крупнейший городов СССР своими бомбами. Я все это знал, но я также и знал, что у них не хватает материала для бомб. Но они продолжают давить! Мы вынуждены в итоге отказаться от Триполитании, от баз в проливах, от Карса и Ардагана, от концессий в Северном Иране, от острова Хоккайдо. Кругом вынуждены идти на уступки. В мае 1946 года пришлось выводить войска из Ирана, из Маньчжурии, при этом американцы свои войска из Китая не вывели. А тут еще Жуков во всех своих интервью с западными корреспондентами говорит о себе как единственном герое-победителе! Ишь, Спаситель Отечества нашелся! Пришлось организовать заседание Высшего военного совета по этому делу. Но тут Жукова поддерживают неожиданно Конев, Рыбалко, Рокоссовский, Хрулев! Вояки не хотят сдавать своего, они теперь стали вдруг силой! Зазнались от победы! А сколько таких в стране воинов! Зазнавшихся, требующих почестей себе, хотя они делали то, что было положено всего лишь, — спасали свой народ от рабства фашизма, спасали своих жен и детей, внуков! А им, этим воякам, видите ли, не нравится, как они живут после войны. Но как можно жить хорошо, коли мы пять лет воевали большей частью на своей территории, коли все разрушено и надо восстанавливать? Коли над нами снова нависли угроза войны! Как отменить карточную систему, как обещал в 1946 году, если опять неурожай, засуха! Пришлось только поднять цены, запретить повышение зарплат и норм продовольственного и промтоварного обеспечения, максимально сократить потребление хлеба. Хлеба опять не хватает. Счет идет по дням! Надвигается голод! Что, я просто так судил 9511 председателей колхоза в 1946, а в 1945 году — 5757! Я даже помню и знаю эти числа! Но что делать? Как накормить советских граждан-победителей?! Все сразу хотят хорошо жить, замечательно и именно сразу после войны! Но что, Сталин волшебник вам? Весь Запад, Америка желают нам только гибели! Никаких уступок, никакой помощи, никаких кредитов! Все это, конечно, сильно нас рвануло вперед, сделало нас еще сильнее, но какими усилиями, какими жертвами!
Сталин как-то устало посмотрел на меня.
— Капиталисты, обсчитав, что войну им, даже имея атомные бомбы, не выиграть, разработали новую стратегию нашего уничтожения, используя наши же противоречия и упущения! Наши деятели культуры все смотрят им в рот, желают их буржуазных кинофильмов, театральных пьес и постановок, книг, произведений искусства! А нашим творцам словно бы нечего показать народу! Эйзенштейн снимает вторую серию «Ивана Грозного», а там царь только тиран! А где его усилия по укреплению централизованного государства? А где феодальные князьки, которые так жаждут раздробить государство, растащить? Как не объяснить такому творцу, что искусство не терпит однобокости осмысления! И опять начинают эти мыслители говорить, что Иван Грозный мой кумир! Но кто им такое говорил?! Искусство призвано обучать и воспитывать молодежь! Отсюда оно должно быть жизненно сложным, всеохватным по осмыслению, ибо только тогда оно правдиво! Неужели это трудно понять?! Говорят, я якобы считаю творчество Ахматовой декадентским! Никто не желает знать, что я сам вспомнил о ней, кажется в 1942 году это было, и велел Жданову найти ее и помочь ей! Разве я не помню ее военной лирики?! Зачем так однозначно судить обо мне? Кончилась война, так ты воспой мужество людей, восстанавливающих разрушенное фашистами хозяйство! Как запускали заново Днепрогэс, как… Столько подвигов! Столько ярких людей! Почему эти творцы не хотят писать об этом, почему я вынужден обращать на это их внимание? Разве не одна из главных задач истинного творца — помогать своему народу заново строиться после войны?! Нет, они этого не хотят, это одному Сталину нужно! А у Сталина что, время безграничное? Хруничев уже предлагает пилотируемую человеком ракету, мне и это надо разобрать, необходимо создать вообще для данной великой цели новую, невиданную дотоле отрасль! Я совсем недавно подписал постановление о начале работ над ракетой Р-7, которая должна вывести на орбиту корабли с оборудованием, а потом и с человеком! Обо всем должен думать Сталин, ибо он не должен отстать, он должен только опередить, иначе погибнет его народ. Великий народ с великой идеей!
Тут Сталин снова велел остановить свою машину. Это было на Волхонке. Здесь когда-то высился храм Христа-Спасителя, теперь его не было. Я знал, что здесь будет строительство невиданного дотоле здание Дома Советов с огромным Лениным на его вершине. Снова меня стало очень подмывать расспросить обо всем этом, но я надеялся, что Сталин сам заговорит о своих грандиозных строительно-архитектурных проектах. Но Сталин прошелся молча туда и обратно.
— Стало лишь чуть легче после того, как мы сделали свою атомную бомбу, — заговорил вождь далее о своем. — Но расслабляться и с ней нельзя. Враг лезет к нам со своими злобными помыслами отовсюду, вплоть до моей семьи! Она, моя Светлана, хочет развестись с Григорием Морозом, своим мужем, и тут же евреи всполошились! Нельзя доверять даже собственной дочке! Пришлось разбираться со своими родственничками, а кое-кого, особенно рьяного, вдруг решившего повлиять на семью, пустить под грузовик… Вообще мне не повезло со своими детьми. А ведь я их любил и люблю. Даже Артем Сергеев, мой воспитанник, лучше и ярче Василия! Старательный, трудолюбивый! А что Василий? Откуда в нем это ухарство? Женится, разводится, снова женится, а мачеха не кормит даже его детей. Саша, Надя, внуки мои от Бурдонской, голодными бегает по даче дочери Тимошенко, воруют морковку! А этот ничего не видит, увозит балерин из Большого прямо в пачках! Позор! Это что, такой скрытый бунт против меня, отца?! Но почему Серго Берия совсем другой?! Талант! Талант! Не зря Светлана влюбилась в него! Но я-то знаю, что он не любит Свету, что он бегает за внучкой Горького, но разве это скажешь дочке? Пошла за Юрия Жданова, я ей сказал, оставайся со мной, живите, мне и вам будет хорошо, а она к мужу уехала! А там вдова Жданова со своими сестрами-мегерами! Как ей там жить, да еще беременна уже! Так почему б не с отцом жить вместе? Не чувствует, что ее отец так одинок и в ней нуждается! Не видит, как я люблю внука Иосифа! Почему все так? Почему все они как будто мстят мне? Что я им плохого сделал? Приглашаю отдохнуть на море, и мы не знаем, что даже друг другу сказать, она мне читает газеты, и мне уже от этого так хорошо… Я ведь человек… обычный человек, которому суждено править этой огромной и трудной страной… Лежит в больнице вместе с дочерью Молотова, к той каждый день приезжают и не по разу, сам Вячеслав Михайлович бывает часто, а моя Светочка одна, пишет письмо мне от одиночества… А я никак не могу найти время, тогда хотя бы записочкой утешить… Это как какое-то проклятие! За что?
Он еще немного постоял посреди Волхонки. А потом медленно и как-то согбенно направился к машине.
— Очень-очень тяжело было, даже в НИИ Королева через день приходилось готовить для ученых щи из крапивы. Только 1949 год меня тогда окрылил! Успешно испытали бомбу, да еще была провозглашена Китайская Народная республика. Это были большие, величайшие победы, но зазнаваться все равно не следует! Всюду нужен глаз да глаз. То один академик вдруг заявит, что абхазский язык не иберийской группы, то есть абхазцы не могут быть вместе с грузинами, то вдруг еще захочет создать мировой язык! Как же не вмешаешься тут, коли этот человек не способен видеть, к каким последствиям ведут его сомнительные умозаключения! Для национальной розни немного топлива надо! Искорки бывает порой достаточно! А чего эти твои идеи? Чего они в сравнении с тысячами жертв?! И все при этом меня жаждут славить. То постамент перед МГУ приготовят для меня, то еще что-то придумают! Зачем мне все это нужно?! Зачем? Я и так знаю, кто я. Лучше вы все вокруг трудитесь лучше! Вот мне постамент подлинный. Укрепляйте базу социализма! Будьте бдительны, будьте подлинно патриотичны! Чего вы все преклоняетесь перед западом! Чего они такого достигли?! Ничего! Ничего, чтобы считать себя лучше других! А теперь они еще вещают на нас со своим «Голосом Америки», пытаются развратить нас, особенно молодежь, все это крайне опасно, а завтра буржуи придумают что-нибудь еще!
Мы-де, большевики, мол, захватили Восточную Европу, теперь под угрозой Греция и Турция! Надо скорее дать им денег, иначе коммунистическая опасность нависла над миром! Но когда Сталин начинал войны? Когда?! Спрашиваю я вас всех. Иль думаете, что у Сталина нет желания стать Наполеоном иль Македонским? Иль думаете, что  у него на это не хватит сил и способностей? Хватит! Но я перебарывал много раз это стремление в себе. Сталин не фашист, Сталин коммунист! Мы за мир! Мы никогда первыми не нападаем! Но всегда будем способны дать отпор всякому агрессору! Еще раз нападете, мы захватим весь Мир! Это они знают! Они уже не нападут. В Корее они поняли, что мы им не по зубам! Все поняли! Силой нас не сокрушить, тогда надо подлостью, подлогом и прочим! Через врачей убивать наших лидеров! Иль что, врачи не виновны в смерти Жданова? Одна вертихвостка снимает кардиограмму и, положив в стол, уезжает в отпуск, персональный врач на рыбалке! Никто кардиограмм больше не снимает! Жданову разрешен активный режим, а у него инфаркт! Так как не судить таких специалистов? Как не подозревать здесь заговор? Судить и на их примере проучить остальных! Если для них Жданов никто, то кто для них простой хлебороб, черный от угля шахтер?! Врачи — это очень опасные люди! Мне надо было еще их тогда проучить. Сразу после смерти Жданова! Чтобы более не возвращаться к этому вопросу в 1951 году. Нельзя так относиться к своим обязанностям! Если все будут так к своему делу относиться, нам никогда социализм не построить! Вон учитесь по Валечке моей, — Валечке Истоминой! — что мне уже много лет служит, как надо служить. Просто. С любовью! Почему она меня так любит? Да потому что я сам простой, невзыскательный, ничего лишнего для себя не требую, живу как все! И все мы должны быть такими! Все! Скромными и трудолюбивыми, доброжелательными к истинной доброте! Но и знать, что вокруг нас уже есть те, которые планируют создание антимосковских коммунистических государств, то есть хотят обмишулить суть социализма и коммунизма! Запутать, обмануть! Но я-то знаю, что для них социализм! Жирно жить всего лишь! Все это ерунда! Ты запомни! — вдруг как-то очень жестко и гневно почти продолжил Сталин. — Если капитализм сумеет все-таки от слабости правителей после меня уничтожить строительство социализма в России, то русский народ должен знать, что ему не будет пощады за эту вселенскую попытку и он подвергнется жуткому геноциду и уничтожению! Дни его могут быть сочтены, если он не найдет правителя, равного мне иль великому Ленину. Главное, его узнать и увидеть! Самое трудное — узнать… Спасителя… — последнее слово Сталин произнес очень тихо. — Я знаю, что американцы очень захотят проверить прочность нашей системы в процессе перехода власти от меня к преемнику, и это для меня самый сложный вопрос. Что, Молотову дать власть, за то, что он восхищался восхвалениями капиталистов его персоны?! Иль, может, Маленкову, который не способен разобраться даже с авиацией и прикрывал там бракоделов?! Нет! Это гибельно, надо искать! Искать!.. Но хватит об этом, вернемся к образованию, ибо с него все начинается и на нем стоит! Иль вы думаете, что Сталин зря, от нечего делать столько работал над учебником по политэкономии? Что можно без знания экономики, без знания товарного производства, прибыли, рентабельности? Как их максимально повысить! Все это вовсе не теория, а именно жизнь. Вы поймите: если наши теоретические предпосылки и идеи правильны, то все должно произойти и получится само собой. И здесь все важно. Надо внимательно изучить даже фундаментальные гегелевские разработки, такие как единство и борьба противоположностей. Может ли тут быть вообще единство? Вот ты как думаешь?
— Мир един и полон противоречивейших противоположностей, которые и в столкновении друг с другом развивают мир. По-моему, тут нет никакой ошибки, это фундаментальный закон развития Вселенной, Мироздания, — с готовностью заявил я. — Противоречия движут Миром, противоречия движут каждым. Победа одной противоположности абсолютная над другой в какой-то целостности, по сути, равносильна остановке, гибельности процесса развития ее. Свет без тьмы не может быть даже определен.
— Свет без тьмы не может быть определен, или только тьма без света не может быть определена? — сощурил пытливо глаза Сталин. — А что такое гармония в человеке?
— Гармония — это равновесие противоречий, такое их состояние, которое особенно развивает человека. Он чувствует вдохновение… — Я остановился.
— Все это очень непросто и все это крайне важно, — проговорил задумчиво Сталин. — Наверное, правильно. Социализм призван не избегать противоречия, он должен их привести к гармонии, при этом противоречия внутри человека должны быть на пределе. Желание создать и трудность воплощения… Гармония непримиримых противоречий! Это противоречие меня уже давно особенно мучит и развивает. Как осуществить это максимально эффективно? Социализм есть умение очень вдохновенно и мастерски трудиться, для этого надо талантливо учиться! Учить! Нужны особенные требования к учителю! Социализм, подступы к нему сейчас — это учиться экономике. Надо в экономике перегнать капитализм, чтобы начать смело строительство социализма. Победа начинается с производительности труда и качества и заканчивается высокоразвитыми детьми! Как подготовить Учителей? Если Варга мне одно время все говорил о приближающемся глобальном кризисе капитализма после войны, на что я очень рассчитывал, то теперь он утверждает, что его не будет, — так чему такой может научить и знает ли он на самом деле законы развития? Ни на кого нельзя положиться, особенно в теоретических вопросах. Ни у кого нельзя поучиться…
Сталин замолчал.
— Через Спасскую! — вдруг он скомандовал. — Посоветуюсь с Лениным.
Машины резко развернулись и помчались в сторону Красной площади. Здесь вождь вышел и медленно пошел к Мавзолею. Я с интересом шел за ним поодаль, вглядываясь в тяжелую фигуру в длинной шинели. Но тут Сталин вдруг повернулся и жестом позвал меня. Я подошел. — Вожди не умирают, — проговорил он, — пока идеи и дела их живы. Постой возле меня и тоже попробуй ощутить это.
Мы долго молча стояли перед Мавзолеем, затем Сталин сделал какой-то неприметный жест, и мигом возле нас вырос человек, который распахнул дверь Мавзолея, и мы вошли внутрь. Спустились и встали возле самого саркофага. Я вглядывался в освещенное лицо мертвого вождя революции, и вдруг какой-то жуткий мистический трепет стал охватывать меня. Многие картины истории с живым Лениным стали мелькать перед взором. Вот маленький Володя Ульянов с игрушкой-конем, вот он среди сестер, вот он в саду их Симбирского дома играет, кажется, с Маняшей, тащит ей какое-то корневище как убитого бизона — сам Володя индеец. Вот он узнает о казни брата Александра, а возле него плачущая мать. Вот он в Казанском университете, бросает на стол свой студенческий билет. Вот он выступает в марксистском рабочем кружке. Людей вокруг него все больше и больше. Огромной молчащей массой они словно чего-то ожидают… А вот Ленин уже в Горках, больной, вокруг него играющие дети на новогоднем огоньке.
Я на миг закрыл глаза, теперь вдруг вся история человечества начала словно бы оживать пред моим внутренним взором. Задвигались колесницы древнего Вавилона и рабы возле огромных пирамид в Египте, китайцы на рисовых полях согбенно согнулись, шумит народ древнегреческих городов, выступают ораторы на форуме, идут толпой кого-то убивать. Сократ кого-то с интересом расспрашивает, блестит его огромный лоб в мелких капельках пота, я их отчетливо вижу, чувствую даже жгучую мысль Сократа. Македонский с Аристотелем у карты, учитель что-то полководцу объясняет… Ревут боевые индийские слоны, падает Буцефал. Македонский на носилках, свисает рука в богатом перстне.
«Что все это значит? — вдруг прожигает меня мысль. — Для чего это все? В чем смысл? Покажите будущее! Это все мне известно!»
— Ты! — как будто во мне что-то грохочет. — Соедини!
— Что соединить? — поражаюсь я.
— Всё это! Все для этого!
Трепет вдруг исчезает во мне, я уверенно смотрю в лицо вождя всемирного пролетариата и вдруг ясно чувствую какую-то единую связь. Себя целиком во всем этом, увиденном только что.
Картины истории все продолжают обволакивать меня: феодальные междоусобицы в Европе и в России, инквизиция и буржуазные революции, плахи и гильотины, Наполеон у пирамид… — что он там искал? Гитлер в окопах Первой мировой войны, а вот он согнулся над картой мира… И опять множество людей безмолвной глыбой как будто свисают!
«Осознание свободы! — тут вдруг снова врывается в меня мысль. — Учить пути осознания свободы!»
Тут кто-то коснулся моей руки, я сразу понял, что надо идти, и мы молча вышли. Свежий ночной воздух разом привел меня в обычное состояние.
— Ты знаешь, зачем монахи Печерского монастыря складировали гробы своих братьев в пещерах и ходили мимо них? — вдруг спросил Сталин.
— Для того чтобы чувствовать время, — почему-то ответил я.
— Чтобы общаться с ними в себе, — сказал Сталин. — Это важно для понимания величия Пути, усилий множеств умов и твоего в этой роли. Это важно для усиления множеств смыслов жизней. Соединить их в себе!
— Теперь я знаю, чему надо обучать с детства, — тут вдруг решительно начал я. — Осознанию свободы, стремлению осознания свободы. Это и есть, по сути, обучение социализму. Весь вопрос в том: как обучить осмыслению свободы наших детей? Как обучить их осмыслению бессмертия? Осмысление бессмертия приходит только через нравственное развитие. Связь здесь прямая, и в доказательство ее я вижу пять важнейших аргументов. Первое, только развитие нравственности как безгрешность лишает как бы смерть ее основной сути — то, что она наказание. А коли она не наказание, то не должно быть и страха. Ведь важна не столько смерть для человека, которой для него, по сути, нет, а важен страх смерти, именно он довлеет над каждым и лежит в основе всей его сути, его эгоизма. Второе, Идеал Человека — это всегда Идеал служения многим людям, это нужность многим людям и ответственность, высочайшая ответственность за них и их жизнь и счастье, это такая ответственность, где не страшно и умирать ради людей. Идеал Человека — это такое служение для жизни людей и для их бессмертия, что бессмертие аж каждомгновенно всем духом чувствуется. Такое постоянное чувство освобождает от страха смерти и делает человека относительно свободным. Далее третье, и это, наверное, самое главное. Идеал Человека как самосовершенствование безгранично, и именно данным качеством оно сродни Вселенной, кроме того, и в четвертых, Идеал Человека — единственный Путь бессмертия лишь потому, что, только идя по пути нравственности, ты можешь воспитать более гармоничных детей, чтобы они вдруг не убили друг друга… к чему мы пока так стремительно идем. И, наконец, пятое: чем больше человек в реальной жизни близок к Идеалу, тем более его правнуки будут похожи на него в будущем, и он станет как бы ими, то есть вечным в этом. И так будет многажды, бесконечно!..
Сталин выслушал все это очень внимательно, а потом спросил:
—И как конкретно на практике это применять? Допустим, в школе?
— Начать с того, что с детства закладывать каждому, что в этой жизни все живое и ко всему надо относиться трепетно и нежно как к уникальному проявлению жизни.
— Как ты привьешь такое чувство деревенскому мальчугану, который нередко видит, как, допустим, отец забивает домашнюю скотину? Для того чтобы кормить свою семью. Ты предлагаешь, чтоб дети этого не видели?
— Надо обучать смерти как жертве. Возможности погибнуть для развития жизни. Все мы умираем, гибнем для чего-то! Гибнут даже дети! Дети гибнут во исправление отцов, матерей! То есть надо обучать пониманию страдания и сострадания…
— Что ж, напиши об этом учебник. Осилишь?
— Это будет непросто, но я попробую.
— О подобном я думал, когда собирался провести Вселенский Собор в 1948 году, посвященный 500-летию автокефалии Русской Православной церкви.
— Но ведь вы тогда сами же отменили вышедшее постановление Совета Министров от 10 августа 1948 об открытии двадцати восьми новых церквей, и после не было открыто ни одной церкви?
— Все дело было как раз в том, что нужно было серьезно подготовиться ко всему этому, то есть нужна была новая платформа для церкви. Нельзя использовать старую форму, не влив в нее новое содержание. Мне нужен всесторонний успех социализма, его понимания, осмысления как общества будущего во всех душах. Иначе все это принесло бы только вред нашим гражданам. Сколько лет, снова и снова вопрошаю, эта церковь пытается развивать людей? А что толку? Она родила лишь тех, кто ее сокрушили без жалости! Восстановление церквей в том же виде — всего лишь топтание на месте, а это для нас регресс! А нам нужно новое развитие! Все, что ты сказал о нравственности и бессмертии, — все это верно, наверное. Но это то, что ты ощутил, развившись. А вот как ты развился? Научи других этому. Вот что нужно! Вот что самое сложное. Я ощущаю то же самое, но я никак не могу ухватить суть того, как к этому приходить другим. Я пишу учебники по экономике, редактирую их, сочиняю статьи по языкознанию, книги по истории ВКП(б), и все это для того, о чем ты сейчас говоришь. Но как людей сделать истинными коммунистами? Чтоб рвались в партию не ради выгоды, а именно ради блага народа, желания честно и самоотверженно ему послужить! Вон посмотри, какие пишут учебники! Я тебе покажу, я за этим особенно слежу. Какая бездарность! Какая серость! Я им открываю насильно Пушкина! Они даже его красоту никак сами не могут увидеть! Не забывай, я взял страну с поголовной безграмотностью, сейчас люди более-менее грамотны, но это не значит, что они подлинно образованны и развиты. Это значит всего лишь, что они умеют читать и считать немного, познакомились с книгами по истории и литературе. Но как хотя бы научить их читать с любовью и вниманием, как научить их желанию много читать, осмысливать, развивать свои знания и, главное, свою мысль? Использовать ее с пользой для людей! Не все сразу, дойдем и до этого, конечно, ибо это самое важное ныне! Пока нет войн, пока буржуи там готовят свои козни против нас. Даже эти козни надо учиться распознавать каждому! А им внушают, что мы захватчики Восточной Европы, готовимся к захвату еще и еще! Это они там готовятся! Создают всякие провокации, чтобы мы убивали лучших коммунистов этих якобы захваченных нами стран! Для этого западные спецслужбы создают версии, что они служат им, даже организовывают встречу якобы этих перебежчиков у себя. Они, эти буржуи, очень хитры и злобны, корысть заставляет их быть очень коварными, чего не скажешь о носителях светлых идей! Я вообще удивляюсь только, почему они не додумались еще использовать моих внебрачных детей, двух сыновей — Константина Кузакова, хотя этот уже засветился, и этого, что от Лиды Перепрыгиной в Курейке родился, впрочем, этого мне трудно назвать сыном, — я ничего для него не сделал, да меня и не просили. Это вообще странное для наших врагов упущение, ибо для мужчин дети всегда очень слабое место, особенно внебрачные… Но еще до них доберутся, наверное!.. Я помог евреям создать Израиль, я хотел, чтобы это государство посеяло беспорядок в арабских странах, поставщиках нефти для США. При этом США не пойдет против Израиля, так как в Америке евреи очень сильны. А что получаю? Обратное! Тут вообще на будущее нас ждет много опасностей и неясностей! Кругом какие-то козни! То Георгий Димитров пытается создать федерации восточно-европейских стран, объединив Болгарию с Югославией и Албанией, румынов с венграми, поляков с чехами! Куда он лезет? Своей бы Болгарией занялся как следует! Что он в этом вообще понимает? Кто ему вообще внушил такие идеи? Он словно бы хочет создать соперничество в социализме! Этого не должно быть. Так как социализм — общество будущего, то ныне на его понимание можно запросто создать много всяких версий и бесконечно спорить об этом, все это нас только расколет. Сегодня поэтому лидер должен быть только один! Нам надо закрепиться в социализме хотя бы на сто лет, чтобы он стал исторической нормой! Фактом бесспорным! Нам нужны явные достижения, значительно превосходящие этот гиблый мир капиталистов!..
Темная московская ночь окружала нас, а он все говорил и говорил о своих огромных трудностях. Действительно, как он с этим справляется, по сути, один? Откуда в нем такая огромная мощь, воля?! Ведь даже в ближайшем окружении, скорее всего, всю эту его борьбу не слишком ясно понимают, ибо каждый из соратников ведет свое направление, где вполне ясные задачи, а он ведет все это в целом, исходя только из своего мировоззрения и опыта жизни. А задача у него, по сути, одна — создать все условия для перевоспитания людей, для их переделки. Но возможно ли это? Если Мироздание создало нас такими, если даже оно не создало нас более совершенными, самоотверженными и идейными за бесконечное множество лет, то как сможет такое сделать он, конечный человек всего лишь? Как сможет он сделать людей, заботящихся прежде всего не о своей выгоде, а о выгоде людей вокруг себя, чтобы им было хорошо, чтобы их хорошо стало разом прекрасным и для тебя? Но ведь такие люди и вправду в истории были и есть сейчас, так почему же тогда это невозможно? Значит, возможно? Значит, возможно, чтобы  большинство — о всех речь не идет, такого и быть, видимо, не может! — стало совестью нации?!.


Но на следующее утро Тимур еще засветло позвал книжника в свой шатер и немедленно начал так:
— Я жесток, вы говорите? Я родил много детей, мне уже не жалко своей жизни — почему же я должен жалеть чужие жизни, тем более во имя моих целей великих в этом подлунном мире? Если древо родило целый лес, какой прок от древа и чего жалеть ему себя? — Повелитель долго смотрел на восток, начинавший полыхать первыми лучами солнца, а потом вдруг посмотрел на книгочея и спросил: — А почему ты не спросишь меня, что такое величие тогда? Слава? Или что есть справедливость? Закон? Власть? Любовь?
— О! Сахиб-киран!  Очень хотелось бы услышать об этом, Того, По Чьей Воле  Выстраиваются Звезды!
— Я не знаю, — просто поначалу ответил Тимур. — И меня удивляет, что сунниты и шииты готовы рвать друг другу глотки из-за своей правды, о которой, возможно, знают даже меньше меня, ведь если бы она за ними была, это они б правили народами и им все покорялись. А вершу судьбами людей я и законом стою над ними и их судьбами я!
— Это доказательство! — произнес ошеломленно книжник.
— И вот что я тебе скажу, поэт, ищущий понимания величия. Это мое незнание совсем не тяготит меня, меня больше б тяготило знание, которое я считал бы — скорее всего ошибаясь! — истиной. Трудно носителю обмана, считающего его за истину! И как я тебе могу сказать, что такое справедливость, коли я ее никогда не видел? Кроме радости от рождения детей и внуков и их счастливого роста и развития! Наверное, единственная справедливость — это счастливое детство. И как я тебе могу сказать, что такое закон, коли я никогда не видел справедливости? Ведь очевидно, что закон лишь тогда закон, когда он справедлив для каждого! Не так ли?
— Это очень мудро, но а яса, шариат?..
Но Тамерлан словно бы не услышал этих вопросов, он продолжил далее свое:
—И тогда закон как справедливость лишь один — счастье детства каждому! И как я могу сказать, что такое любовь, если не видел ни справедливости, ни закона? Люди не любят друг друга, а когда говорят, что любят, то врут, потому что им так выгодно. Любят только дети и внуки счастливые своих родителей, дедов и бабок. А те любят себя в них. С годами дети непременно становятся такими же — это от знания о смерти. А знаем ли мы смерть? Ведь мы знаем о ней столько же, сколько и о бессмертии! Только у самой-самой смерти своей люди перестают любить себя — как можно любить себя в ничтожестве своей перед смертью! — вот поэтому я сам хожу на смерть и веду людей на смерть, в основном молодых, чтобы они раньше поумнели и любили хотя бы своих детей подлинно, как будто завтра их не увидят! Я учу людей через возможность их гибели! Я, ведя на смерть, заставляю их не любить себя. Кого-то это озлобляет, такие погибают первыми, ибо это злоба против самого себя! Для таких битвы — возможность скорее самоуничтожиться и не мучить других! — Тимур замолчал опять, а потом добавил: — Ты спрашивал про ясу и шариат, Коран и хадисы пророка? Это не Законы, это правила пути к Закону. К сожалению, плохо к нему ведущие. Для многих это просто традиции.
Книжник  с каким-то теперь внутренним трепетом смотрел на повелителя, а тот как-то особенно разглядывал его и его глаза, а потом сказал:
— Я тебя, вижу, удивил?
— Ты всегда меня удивляешь!
— А теперь ты мне ответь, что, по-твоему, слава и власть?
— Я попробую сначала ответить, что такое власть, ибо от власти идет и слава…
— Ты ошибаешься, книгочей. Сначала идет слава, а потом власть. Без славы не будет власти, даже если ты и у власти. Без власти слава может быть, тебе ли этого не знать, поэт? Вспомни Фирдоуси!
— Да, ты прав, величайший правитель, властитель града Афрасиаба, который хочешь сотворить Центром мира будущего.
Но Сотрясатель  Вселенной последние слова как будто и не услышал.
— Я слишком много видел смерть воочию, в отличие от тебя, — изрек холодно он, — поэтому и ближе к истине. Тебе, возможно, не приходилось в молодости предавать и идти против себя, мне приходилось, и я не жалею об этом, иначе был бы мертв давно и не столь обучен каждодневностью видения смерти! Вот этот опыт и знания отсюда я и пытаюсь высказать тебе. Но я слаб словами, а ты не владеешь моим опытом, чтобы из слабости моих слов понять их глубинную истину и огромную силу ее. Так вот, слава есть твое Развитие! А оно от зачатия и детства, от юности и того, что пришлось пройти уже тогда! Слава есть такое Развитие, когда ты предугадываешь будущее чуть лучше других! Это непременно ведет и к власти. Такое развитие и власть — близнецы, две стороны одной сабли, разящей все!
— Да, все просто…
— Ничего непросто! — решительно опроверг Тимур и, рьяно, хромая, шагнул навстречу поэту так, что тот вздрогнул. — Знание о будущем даже и при мощном развитии никогда не бывает полной уверенностью! И это самое важное. Поэтому непременно для власти нужно еще кое-что, иначе ты будешь лишь мудрецом, пусть и величайшим книжником. Так что нужно еще, чего у тебя мало, поэт? Сейчас мы узнаем твою истину! Мне нравится в тебе пока только то, что ты хорошо учишься и умеешь учиться, а значит, это изложишь. Так что еще?
— Везе… Помощь бога…
— Она уже в развитии!
— Я не знаю!
— Кого-то развитие может напугать своею мощью, поэтому для власти нужно еще огромное личное мужество! Запомни! Личное мужество! А что такое мужество? Мужество — это победа и преодоления сомнения в том, что ты правильно видишь будущее и сделал все для того, чтобы было так. Мужество укрепляется через то, что ты делаешь все именно для твоего будущего и победы в нем!
— Теперь я понимаю, почему ты столь высоко ценишь мужество! Одаривая врагов, мужественно бившихся с тобой, своими халатами.
— Ты вспомнил победу над Бхатниром в Индии? Да, это была славная битва. Впервые тогда мои войска познали, кто такие раджпуты! Истинные воины! О, как они бились! Потом воины стали убивать себя, но пред этим детей своих и жен! Я был потрясен увиденным и подарил полководцу раджпутов Рай Дул Чанду еще и меч к халату. Истинное мужество человека надо ценить! И оставлять таким жизнь, ибо без истинного личного мужества человек очень жалок и ничтожен и мало на что способен. Даже для книг и жизни вне величия, создавая их, нужно мужество.  Мужество выдержать незаконную бесславную смерть! — Тамерлан вперился в книгочея.
— Да, наверное, во мне нет мужества…
— А как ты думаешь, после, возле Дели, когда я повелел своим воинам умертвить сто тысяч их пленников-индийцев, это было мужество? При этом я предупредил, что я собственной рукой убью того из своих даже и военачальников, кто из жадности пожалеет хоть одного своего раба! И всех их убили за час!
— Я думаю, что это было муже…
— Ты лжешь мне! — вдруг воскликнул Тимур. — Я велю срубить лгуну голову! Мне не врут, за это смерть!
— Но ведь это так!
— Нет, это было не мужество, это была как раз трусость и опасения, что коварные пленные индийцы восстанут и набросятся со спины на нас. Я тебе повторяю — еще раз! — что я говорю о личном мужестве! Убийство безоружных ничем не близко  к личному мужеству!  Стража! Ко мне! — Тут же явилось два воина в шатер. — Сабли из ножен! Если этот человек еще раз солжет мне, я дам вам знак, вам одним ведомый, снесите ему немедленно голову, чтобы он тут же узнал, что смерть не так страшна, ибо он даже и не поймет, что умер! — И Тимур холодно посмотрел на поэта. — Ты готов? Я могу тебя, если ты хочешь только, не неволить дальнейшим разговором, ибо разговор под принуждением лишает смысла поиск истины. Ты можешь уйти сейчас, но если останешься по своей воле и будешь лгать мне…
— Я понял, я остаюсь, я слишком люблю истину и пока не врал тебе, хотя тебя и побаиваюсь, конечно. Но ведь и твои нукеры побаиваются тебя, а они меня гораздо бесстрашнее!
— Воин не всегда бесстрашнее поэта, ибо среди воинов полно юнцов и самовлюбленных глупцов, которыми мы пользуемся, они как псы! — И Тамерлан посмотрел на стражников, те будто его и не поняли. —  Так вот я тебе еще спрошу: А то, что я пошел брать Дели вопреки мнению своих астрологов, которые увидели для этого плохие предзнаменования, это мужество?
— Твое развитие было выше явно этих астрологов, иначе они б правили народами и тобой, и ты об этом знал, поэтому тут не было для тебя мужества, но для всех других это было ужасом и огромным безумным мужеством, даже б, наверное, для меня! И они превозмогли себя, веря явно тебе больше!
Тамерлан усмехнулся и сделал знак стражникам, поэт молча глядел ему прямо в лицо, воины бесшумно вышли из шатра…


ДИАЛОГ ВОСЬМОЙ

— Мне в далекой Курейке однажды приснился сон, потом он ко мне приходил не раз, — тут вдруг начал неожиданно Сталин. — Мне приснилась бездна, огромная, темная, мрачная, точнее, она не сама мне видится, а как бы я понимаю, что это именно она, причем я еще понимаю, что она живая и также видит меня, мне становится жутко, хотя она на меня не надвигается. Вообще жизнь в Курейке теперь мне иногда кажется самой лучшей, едва ли не самой счастливой порой моей жизни. Ты, наверное, знаешь о том, как я там жил. Большая река, северное сияние, бесконечная тайга, девять домиков. Такая тишина, такое безмолвие! Тут как будто ты наедине с самим Мирозданием, наверное, поэтому и пришел однажды такой сон, когда я был на рыбалке, а я по десять-пятнадцать дней иногда там был один, совсем один. Тогда-то, мне кажется, я и получил огромные силы и веру в победу нашего дела. Когда нас, меня и Свердлова, сослали в Туруханский край по доносу Малиновского, Ленин немедленно поручил организацию побега, подлец Малиновский все это сливал, поэтому нас и отправили в эти пустынные, богом забытые места, севернее аж Полярного круга. Я зря сказал «богом забытые», — тут вдруг поправился Сталин и посмотрел на меня, — как раз там бога-то и хорошо слышно! Я жил в маленьком пристрое у сирот Перепрыгиных: пять мальчиков и две девочки. У них была корова, вход в дом был через хлев, оттого было теплее. Стекла в моей пристройке побиты, я заткнул их переплетами книг, бумагой, спал на деревянной койке, много рыбачил, охотился, и это было замечательно. Читал, писал, сам готовил себе пищу, кипятил чай на буржуйке, за крупой, особенно табаком часто отправлялся на лодке через Енисей на ту сторону в лавчонку, а это очень опасно. Енисей там километров в пять шириной, бурливый, грозный! Меня отговаривают, а я себе говорю: если я нужен революции, этому величайшему делу народа, то должен остаться жить, а если нет, то незачем жить вообще! Оказался, нужен. Рубил с удовольствием дрова! Какая здоровая и честная жизнь! Ко мне часто приходили люди из нашего селения и округи, любили сидеть у меня, разговаривать, и я бывал у них. Приходили ко мне и тунгусы с удовольствием, приносили рыбу, оленину, я с ними тоже любил разговаривать, давал им свои медикаменты, которые мне присылали посылками. Иногда сам лечил их, смазывал раны йодом, советовал им мыться, бриться. И хорошо было после таких разговоров с простыми людьми, вообще хорошо там было, хотя жил я скудно, на пятнадцать рублей кормовых. А как меня любили дети, я с ними постоянно играл! В жмурки… — Сталин остановился, улыбнулся, на какое-то время замолчал. Я с интересом смотрел на его вдруг осветившееся лицо, я все это знал, о чем он сейчас рассказывал, знал и то, что простой народ его очень там любил и уважал. Он никогда никого не называл там Гришкой иль Сашкой, а всегда Григорием или Александром, людей же пожилых всегда называл по имени и отчеству. — А как было хорошо пройтись на лыжах по тайге! Вот она, Вселенная, вот она! Вокруг! В тебе! Ее очень хорошо чувствуешь и вечером, когда возле керосиновой лампы читаешь иль пишешь, трещит буржуйка, жует возле корова. Жизнь, одинокий человек, который задействован в таком деле! Как все это закончится? Чем? Иногда кажется, что уже никогда отсюда не выйдешь, умрешь от туберкулеза как Спандарян. Ведь там было нас четверо, членов ЦК: я, Каменев, Свердлов и Спандарян. Всеми как будто забытые, никому не нужные! Какой ЦК?! Это мы все надумали свое жалкое величие! Какой ЦК, если у вас никакой власти?!. Мальчишки! Играетесь! — Сталин замолчал, потом продолжил: — Теперь я понимаю, что чувствовали иноки, уходя в дебри, на Соловки иль еще куда-то, и там жили одни. Им нужна была эта тишина для души и развития. Разве ж Зосима и Савватий Соловецкие знали тогда, кем они станут для Руси, иль Сергий Радонежский. Я б советовал всем пожить в глуши хоть года два, чтобы познать себя. Там тишь и трудно поверить, что в это время в Петербурге, в Москве, по всей центральной России бурлит народ, кипят страсти. Идет война! Все делят, делят. Немцам нужна Персия, англичане — против! Ротшильды с Николашки требуют возврат кредитов! Нашему царю нужны Босфор и Дарданеллы, Константинополь, англичане Николаю их обещали, впрягли нашу страну в войну! Надеялись, что она будет недолгой, а все вон как развернулось! Поражения 1915 года привели к потере тридцати процентов промышленности, кругом беженцы! Растет недовольство и озлобление! И Ленин тут выдвигает лозунг о мире! А потом превратить империалистическую войну в войну гражданскую! Ведь миллионы рабочих под ружьем! Надо этим воспользоваться! Какая все-таки личность! Вообще движение масс — это огромная тайна! Я даже до сих пор удивляюсь, как все это осуществилось, почему?
— Да, это действительно поразительно! — тут согласился я. — Если бы вам там, в Туруханском крае, сказали, что вы станете в результате всего этого недовольства во главе страны, вы, наверное, не поверили бы?
— Нет, я именно там однажды почувствовал, что будет именно так. Там, когда переплывал на утлой лодчонке бурный Енисей. Я тогда вдруг почувствовал в себе какие-то необъятные загадочные силы. Я вообще родился для борьбы! Для побед! Я в этом все более убеждаюсь. Мой отец мне читал целые главы «Витязя в тигровой шкуре» — он знал ее, эту поэму, почти всю наизусть! Сапожник! А читал стихи! Этим он меня и сделал таким. А мама, дочь садовника! Какая-то уже почти мистическая связь! Я в детстве стал калекой — из-за чего меня и не взяли на Первую мировую войну прямо из Туруханска, — а верховодил мальчишками в битвах стенка на стенку! Мне это нравилось. Мне нравилось одолевать страх в этих битвах! Мне нравилось верховодить людьми, их стихией, подчинять их себе! Ведь за это меня и ценил Ленин! Да и многие товарищи. Не зря меня прозвали «неустрашимый» — Коба! — именно меня выбрали в переговорах с надзирателями в Кутаисской тюрьме: мы потребовали нары в камеру, баню два раза в неделю, нам не дали, мы стали бить в ворота, пока прокурор нас не услышал! Все-таки признал справедливость наших требований! А потом Батум. А затем поездка через всю Россию, через Новороссийск, Ростов, Челябинск в Новоудинск. Мороз! Я в демисезонном пальто! Надо бежать! Бегу! И вот я снова в Тифлисе, в Батуме, а тут меня подозревают в предательстве. А с предателями у революционеров разговор короткий, как ты знаешь. Что делать? Ведь я чист перед товарищами! Тогда М. Цхокая помог, старейший член руководства Кавказского союза РСДРП, он попросил меня написать статью о том, как понимают социал-демократы национальный вопрос. Я написал о мировой конкуренции и страхе грузинской буржуазии перед ней, отсюда желание отгородиться! Статья понравилась. Цхокая сделал меня представителем Кавказского комитета. Я еще глубже почувствовал эту свою связь с миллионами возмущенных масс! Идет страшная война в стране, битва, которую царь жалкий еще не хочет увидеть! Глупец! Убивают министра просвещения А. Боголепова, министра внутренних дел Д. Сипягина, потом, в июле 1904 года, убивают В. Плеве! Уже миролюбец Толстой говорит, что «мужик прямо взялся за то, что для него важнее всего…» А царь ввергает страну в Русско-японскую войну! Ему нужна Маньчжурия для Транссибирской железной дороги. Япония против! Как ей справиться с Россией? Только за счет ее же противоречий! Вот японцы и финансируют революционеров. А оружие везут по Черному морю, через Кавказ! 27 апреля 1905 года III съезд РСДРП, на нем фактически утверждена новая партия во главе с Лениным. Он берет курс на вооруженное восстание. Необходимо создание боевых дружин. Я их формирую в Чиатуре. В это время в Баку армяно-азербайджанское столкновение! В Тифлисе бои в связи с обсуждением Положения Николашки о законосовещательной думе. Я везде! А тут еще ко мне приходит любовь! Катя у меня уже беременна, я венчаюсь тайно с ней в Тифлисской церкви, нас венчает мой однокашник-священник, а тамада на свадьбе — Цхокая! Поразительно! Поразительна вся моя жизнь! Кавказский союз РСДРП выдвигает меня делегатом на IV съезд РСДРП, то есть я уже на верхнем гребне революции. Прошло всего семь лет с 1898 года, а я уже еду навстречу с Лениным. Чем я только не занимался эти семь лет: и пропагандист, и организатор забастовок, создатель типографии, боевых дружин, добывал деньги для партии, участвовал в ликвидации провокаторов, организовывал экспроприации, вел переговоры с предпринимателями, распределял деньги между комитетами, координировал их деятельность, добывал оружие. Меня назвали «Кавказским Лениным. А Ленин, оказывается, очень внимательно следил за всей этой нашей деятельностью! Этот человек никогда не упускал главного! В Петербурге арестовывают весь Совет рабочих депутатов в это время. В связи с этим приходится переносить съезд в финский Таммерфорс, но народу собралось мало, мероприятие превратилось в конференцию. И здесь я встречаюсь впервые с Лениным. Я выступил с сообщением о положении на Кавказе. На Ленина моя речь произвела впечатление. Я знал, о чем говорил. Конференция заканчивается, а в Москве восстание! Но Дурново решителен, он направляет Семеновский полк во главе с генералом Г. Минном. Тот организаторов забастовки Московско-рязанской железной дороги расстреливает на месте, баррикады громит пушками! То же делает и генерал Ф. Грязнов в Тифлисе. Ничего, мы потом за это с ним рассчитались, как и наши товарищи рассчитались за своих товарищей с Мином! — Сталин опять замолчал, он теперь, видимо, молча вспоминал те удивительные свои годы. —  А в апреле 1906 года я выехал из Тифлиса в Стокгольм  теперь уже на IV съезд РСДРП. Здесь были В. Ленин, Л. Красин, Н. Крупская, Е Ярославский, здесь же я увидел и Г. Плеханова, П. Аксельрода, а также К. Ворошилова, Ф. Дзержинского, Ф. Сергеева (Артема), отца моего приемного сына, М. Фрунзе и многих других  замечательных товарищей. На съезде остро развернулась аграрная дискуссия: как быть с крестьянами в нашей борьбе? Ленин считал, что нельзя будет удержать демократические завоевания в России без социалистических революций на Западе, отсюда следует, что власть можно будет захватить лишь на время, а значит, крестьянам как будущим противникам землю давать нельзя, но землю, захватив власть, надо будет забрать у помещиков и национализировать. Я же считал чуть иначе: так как союз с крестьянами временный, надо поддержать их требования о земле, ибо это не противоречит тенденциям экономического развития и ходу революции, а потом самостоятельные фермеры — многие из них — разорятся и примкнут на сторону пролетариата. Ленин в итоге присоединился все-таки к моей группе, на съезде меньшевиков было больше потому что. Но тут  Столыпин развернул свои крестьянские реформы, причем достаточно успешно. Он стал для революции опасен. Да еще он запланировал всеобщее начальное образование… Для революции наступило трудное время. Но надо же действовать!  Меньшевики мешают во всем. Планируется V съезд РСДРП в Лондоне, а от Кавказа туда делегируются одни меньшевики. Что делать? С трудом мы сумели организовать голоса, чтобы протолкнуть хотя бы одно своего делегата. Им стал я. А на съезде этом меньшевики проголосовали против экспроприации и боевых дружин. А партии нужны деньги! Что же делать? Мы, конечно, наплевали на мнение этих жалких перевертышей. Мой друг детства С. Тер-Петросян (Камо) устраивает на Эриванской площади в Тифлисе нападение на карету с деньгами. Меньшевики Кавказского комитета потребовали расследование, обнаружилось и мое участие, нас исключили из партии. Но  в ЦК РСДРП это решение благополучно положили под сукно. Но из Тифлиса приходиться уехать в Баку, а тут моя милая, тихая Като умирает от тифа! Умирает у меня на руках! Сына опять приходиться оставить тестю, мне все некогда, я весь в борьбе! Тут Ленин вызывает меня для консультаций в Швейцарию. Ленин поддержал необходимость экспроприаций и боевых дружин. Мы эту работу продолжили, совершили налет на военно-морской арсенал. Четырех налетчиков схватили, позже взяли и меня. В Баиловской тюрьме в связи с Пасхой тюремщики решили позабавиться и устроили нам прохождение сквозь строй. Нас били прикладами, а я нес томик «Капитала». Чувствуешь, зачем? Да, я им хотел показать, что я Христос новой веры в социализм! Далее были Сольвычегодск, бегство, снова работа, опять арест, опять Сольвычегодск. Здесь я жил у вдовы Марии Кузаковой, которая и родила мне внебрачного сына… — Сталин снова остановился и задумался. — Странные женщины! Меня, такого, они почему-то очень любили… — Он посмотрел на меня. — А тебя любят?
— Ну, не знаю, — тут замялся я, — мне трудно сказать.
— А чего тут трудного? Хотят рожать от тебя? Это и есть любить!
— Да вроде как, но я…
— Ладно, можешь пока не говорить об этом. Если не хотят, я заставлю, скажи мне! — И он тут рассмеялся от души и громко. Засмеялся и я.
— На Пражской конференции, как ты знаешь, Ленин, расколовшись с меньшевиками, стал единоличным руководителем партии. После конференции Орджоникидзе приехал ко мне в Вологду, сообщил о моем членстве в руководстве РСДРП, передал явки и деньги для побега, который санкционировал лично Ленин, так как Ленину очень понравилась моя позиция на активность действий партийцев, на работу среди рабочих фабрик и заводов. В феврале 1912 года я покинул Вологду и продолжил партийную работу, организовал газету «Правда». А Столыпин продолжает свои реформы, он был все-таки умница, силен! Ряды РСДРП редеют от его деятельности. Еще чуть-чуть, и революция как бы будет и не нужна, всем станет хорошо жить… Но тут Ленский расстрел, снова всколыхнулась революция. Идут выборы в Четвертую  Государственную думу. Я организовываю избирательную компанию. Ленин из Кракова шлет главный лозунг компании — «Парламентская республика»! В результате наши кандидаты побеждают в шести важнейших индустриальных районах России! Еще семь меньшевиков избрано от мелкой буржуазии. Объединяться с ними или нет? Я решаю, что нужна совместная  работа, Ленин — против. Но обрати внимание, он тут же выдвигает меня членом ЦК! То есть он ценит самостоятельность мысли, люди могут и должны думать по-разному, в этом их сила и талант, но их надо сдерживать, иначе раскол погубит единое дело. Расколом непременно воспользуются враги! Поэтому он меня вызывает к себе и, чтобы протянуть время, заставляет писать статью о национальном вопросе, то есть очень аккуратно отодвигает меня от работы в России. Только в середине февраля 1913 года я возвращаюсь в Петербург, а «Правдой» уже руководит Свердлов, после ареста его — Каменев. Малиновский стал лидером! Предатель! Пришлось его заткнуть! Тогда-то я впервые увидел свою Надю. Ей еще 12 лет! Кто бы сказал мне тогда, что эта девочка рождена для меня и будет моей женой, матерью моих детей… Да, этот Мир воистину тайна!
Сталин снова погрузился в свои раздумья, он долго не выходил из них, хотя я и чувствовал, что он помнит обо мне и желает еще что-то сказать очень важное об этом предреволюционном его периоде.
— Тогда, среди безмолвия Курейки, ловя однажды рыбу — у меня там была своя прорубь — я вдруг почувствовал, что даже здесь кто-то безмолвно присутствует возле меня. Наверное, такое чувство приходит ко всем людям, кому-то часто, кому-то реже. Там, где-то за тысячи километров отсюда, идут бои, гибнут люди, а я сижу тихонечко у проруби!.. И вдруг чувствую ясно, что там, далеко, где кипит кровь, уже готовится что-то еще более грандиозное. Немцы теперь, как и японцы, ищут способы разрушения своего противника изнутри, через снабжения финансами оппозиции! Немцам ясно, что у них нет ресурсов для длительной войны, позиционная война — для них гибель. Николашке предлагают введение военной диктатуры, он медлит, ему все кажется, что его народ его очень чтит и любит! Правящая элита убивает друга царской семьи — Распутина. В стране уже перебои с хлебом. Комитет РСДРП Выборгской стороны выходит с призывом «Долой войну! Долой самодержавие!». И тут вдруг один запасной батальон Волынского полка переходит на сторону демонстрантов! Эти новоиспеченные солдаты — пушечное мясо! — не желают идти на фронт! Во имя чего? Для чего эта война народу?! А царю все невдомек! Как мне вдруг захотелось быть там! Как мне вдруг захотелось еще более всколыхнуть эти немыслимые силы, эти толпы! Их злобу и отчаяние! Их надежду!..  А как нас встречали митингами, когда мы возвращались из Сибири! Так вот что я чувствовал, эту связь с ними! Со всей страной, со всем трудящимся народом! Сейчас, на склоне лет, я чувствую это очень сильно, грандиозно даже, а тогда, когда нас встречали из Сибири, это почувствовал только явственно. Но какое разочарование меня ждало в Петербурге! Ленина нет, в Русском бюро ЦК молодые Александр Шляпников, Петр Залуцкий, Вячеслав Скрябин (Молотов). Они нас, бывалых воинов, встретили очень настороженно. Меня приняли в состав бюро с какой-то оскорбительной, помню, формулировкой. Эти товарищи! «Относительно Сталина было доложено, что он состоял агентом ЦК в 1912 году и поэтому являлся бы желательным в составе Бюро ЦК… с совещательным голосом…» В 1912-м я агент ЦК?! Какой агент?! Я был членом ЦК! Мальчишки! Но это быстро исправили, уже скоро Молотов по молодости вышел, и я становлюсь членом ЦК и членом редколлегии своей «Правды».  Затем я становлюсь и членом Президиума Бюро. Меня, Муранова и Каменева назначают представителями ЦК в исполнительный комитет Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. До прибытия Ленина из Швейцарии почти месяц я руковожу всей работой партии! Да, я центрист, я сторонник ограниченного сотрудничества с Временным правительством, а Ленин требует от нас революции уже и никаких соглашательств с Временным правительством! Только социалистическая революция даст хлеб и мир, пишет он. Мы, конечно, растеряны, это какое-то мальчишество! Нам кажется, что сотрудничество — это подлинно здравое развитие. Но Ленин непримирим. Это поразительно! Я чувствую, что я чего-то недопонимаю тут. Ленин на Финском вокзале выступает с броневика и говорит о превращении русской революции в мировую! Это совершенно невероятно!  Немцы думали купить Ленина через Парвуса, но Ленин с Парвусом даже разговаривать не стал! А ведь Парвус сам же и объяснял немцам, что никогда русские социалисты не пойдут против единства своей страны! Так почему Ленин такое говорил с броневика? Он почему-то лучше всех знал ничтожность этого Временного правительства, нам казалось, что оно законное, но для Ленина это ничего не значило, он знал, что в реальности это всего лишь кучка интеллигентов, не обладающих никаким административным опытом, а это значит, забрать у них власть можно будет без особого труда и усилий, и возможно, даже мирно. Ленин, несмотря на мой центризм, ввел меня сразу в «узкое» бюро: Ленин, Зиновьев, я, Каменев. Он ценил во мне умение, способность держать власть. А политику, стратегию он оставлял себе. Это был революционер от рождения! Откуда он все это знал? Откуда у него было такое чутье?!
Сталин снова остановился и крепко задумался.
— Мне уже скоро умирать, но я до сих пор не нахожу на это ответа! — теперь как-то минорно начал он. — Как все это увидел Ленин?! Я организовываю улицу. Июльские сражения 1917-го! На нас начинается дикая охота, Ленину даже предлагают явиться самому на суд, и некоторые верят лживому Временному правительству, предлагают и вправду пойти и устроить на суде митинг! Тут впервые я вижу Ленина в нерешительности и в незнании, как поступить правильно, но наверное, это было потому, что ему казалось, что отказ революционеры расценят как его малодушие, трусость. Но я-то знал его смелость и волю! Так зачем мне эта его Голгофа! И я гримирую его лично, отправляю в Разлив с Зиновьевым. Каменев уже арестован к тому времени. Троцкий сдался сам! На свободе только я один! Я обеспечиваю связь с Лениным, я веду подрывную работу в войсках, среди солдат. Их надо готовить! А против меня Корнилов уже со своими «Кондициями», по которым он требует уничтожать на месте даже агитаторов! Чтобы усмирить неповинующиеся части, он предлагает организовать концентрационные лагеря с жутким режимом! Так что ГУЛАГи вовсе не я придумал! (А что творили — какие жуткие лагеря! — вблизи, допустим, Архангельска интервенты с гуманитарной миссией, спасая «законную» власть, «миротворческие» войска союзников: американцев, англичан, японцев и всех прочих в Гражданскую!.. Вы знаете?!) Корнилов со всем этим явился к Керенскому, но тот, хлюпик, все это отложил на неопределенное время! Да, Керенский не Ленин, и даже не я! У Корнилова в результате не оказалось политических средств… Ему бы провозгласить свое диктаторство. Совершить военный переворот! А он! И это была последняя их ошибка! Я же к этому периоду сделал немыслимое: во всех районных Советах Петрограда теперь в большинстве уже мы — большевики! Если в апреле их было 80 тыс., то к концу июля стало 240 тысяч! 26 июля на VI (Объединенном) съезде Советов я делаю отчетный доклад ЦК! 30 июля я выступаю снова еще с одним докладом «О политическом положении». На этом съезде меня вновь избрали в узкий состав ЦК и поставили главным редактором «Правды». Теперь ты знаешь, кто подготовил практически революцию! В середине августа в Петрограде на выборах в Городскую Думу мы получаем шестьдесят семь мандатов, эсеры — семьдесят пять! Власть уже совсем близко, еще чуть-чуть поднапрячься! Керенский и Корнилов так и не смогли договориться, а все потому, что именно каждый хотел личной власти! Отсюда недоверие, отсюда конфликт, обвинение в контрреволюции Корнилова! Глупец адвокатишка Керенский! Какая у тебя власть без армии! Ничтожество! Я этот день хорошо помню, я 24 октября пришел домой, то есть к Аллилуевым, у которых жил, и сказал: «Все готово! Завтра выступаем! Все части в наших руках! Власть мы возьмем!..» Да о том, что большевики будут брать власть, уже знал весь Петербург! И это было странно. Откуда пусть и у Временного, но все-таки правительства такая беспомощность? И откуда Ленин об этом знал?.. 26 Октября все свершилось! — Сталин снова улыбнулся как-то лучезарно. — А потом, ты знаешь, был II съезд Советов, на котором было избрано правительство уже Советской России — Совет народных комиссаров. Ленин стал председателем, Троцкий комиссаром по иностранным делам, Рыков — по внутренним делам; по делам военным и морским был создан комитет в составе: В. Антонов-Овсеенко, Н. Крыленко, П. Дыбенко. Я стал комиссаром по делам национальностей. Вдобавок к Совнаркому для оперативного руководства страной была создана «четверка»: Ленин, я, Свердлов, Троцкий. Обрати внимание! Сталин второй! Когда Ленин в декабре 1917-го ушел в отпуск, за себя он поставил именно меня!
— Что вы чувствовали, когда стали правителями? — тут вдруг спросил я. — Ленин изменился? Что-нибудь говорил об этом?
— Подлинный правитель — это реальная власть, это тогда, когда каждое твое слово выполняется как закон, а тогда ничего этого еще не было, власть надо было только ставить, организовывать! Кроме того, мы хорошо знали, что с этого дня революция из Петербурга всего лишь переходит в общероссийскую, то есть в гражданскую войну с участием мировых держав, а это значит одно, что еще предстоит много усилий, чтобы хотя бы удержаться у власти, не говоря уже об ее развитии! Понимаешь, это странное ощущение, когда ты чувствуешь массы людей: с тобой они или нет… Это чувство, оно очень ясное, ты ощущаешь так же и то, когда победа уходит почти от тебя, ты теряешь возможность достижения своей цели, так как массы не укрепляют тебя… Это надо чувствовать. Здесь важно всегда держать в руках инициативу, здесь нельзя обороняться, здесь надо всегда только атаковать, и Ленин это хорошо знал. Всем нам ясно было и то, что для того чтобы удержать власть, надо немедленно прекращать войну с Германией. Это было сложнейшим делом. Ставкой руководят царские генералы, не признающие Советской власти, необходимо как-то нашу власть теперь опереть на широкие слои населения, для этого надо вести переговоры с меньшевиками и эсерами, а они предъявляют немыслимые требования: большую часть портфелей министров им, а также исключение из СНК Ленина и Троцкого. Конечно, эти условия были неприемлемы — для чего тогда мы делали революцию? Но давай мы эту тему пока оставим, я устал от истории. Мы к этим вопросам вернемся в следующий раз и поговорим о Гражданской войне, а также о том, почему мы все-таки одержали победу. Сейчас же еще раз вернемся к сущности нашей революции и ее исторической неизбежности. Я тебе не зря в начале нашего разговора рассказал об этом удивительном сне, который потом приходил ко мне не раз. Нечто подобное мне приснилось в другой переломный период нашей истории — когда умер Ленин. Этот сон я никому не рассказывал, но сейчас расскажу тебе. Мне снилось, что я еду в автомобиле куда-то в темени ночи, дорога незнакомая, но я знаю, что где-то здесь должна быть река и мост через нее, мне кажется, что я через него уже проезжал. И тут мы и вправду подъезжаем к реке, а она огромная, того берега в темени не видно, ну как Енисей в ночи. Я выхожу, моста нет, никого нет, и даже водитель как будто исчез. Я смотрю вдаль, пробую кричать, позвать кого-то, но кого, я сам не понимаю… И вдруг из темени появляется лодка, она причаливает, я говорю сидящему на ней темному силуэту, что меня надо переправить на ту сторону, тот молчит, я сажусь в лодку, она отходит от берега, и вдруг мне становится не по себе. «Кто ты?» — с содроганием спрашиваю я, но лодочник молчит, и вдруг я чувствую, что плыву безвозвратно, а это река мертвых, на лодке сам Харон… Тут я просыпаюсь. Схожесть с тем сном о бездне здесь заключается в том, что было то же чувство огромности Мироздания, его скрытой Воли. К тебе когда-нибудь приходили подобные сны и особенно чувства, связанные с такими видениями?
— Да, — ответил я. — Но такие чувства ко мне приходят не всегда во время снов, хотя и во снах тоже, но нередко при писании книг.
— Интересно, расскажи.
— Когда я пишу, я чувствую очень сложную и в то же время очень красивую полифоническую музыку, ну как глобальную симфонию, ее ритму я подчиняю строение, структуру книги, полет мыслей, их подъемы и падения, их движение. Писание крупных романов с множеством персонажей, которые постоянно находятся в своих мыслях и движениях, действиях, создает ощущение, что ты как бы видишь их всех целиком на огромном полотне, смещающемся во времени, то есть, если представить бога там, наверху, — тут я показал жестом самого Сталина вверх, — то он наблюдает, получается, за нами примерно так же, как творец романа за своими героями и персонажами. Вы делаете то же самое, но вы управляете реальными людьми, причем не всегда уверены, что они будут действовать именно так, как вы от них хотите. Возможно, все это и формирует чувство сопричастности с Волей Мироздания, его Закона? Отсюда и такие сны. Я, допустим, во снах нередко вижу как бы целые миры и куски истории, массы целых народов в движении… — тут я замолчал, потому что вдруг инстинктивно предположил вопрос Сталина: «А видел ли ты в них меня?» — но он этого не спросил и словно бы опять чего-то ждал, изучая мое лицо, сверля своим взором мои глаза. Но мне больше нечего было сказать. Мысль о том, что я показал себя через эти слова не менее талантливым и, возможно, не менее важным лицом в истории, чем он, не очень волновала меня. Странное было то, что в разговоре со мной этой ревности у него вообще не было…
— Наша революция и дальнейшее развитие, — тут вдруг начал опять свое Сталин, — иногда мне тоже напоминает какое-то повествование, которое я вижу как бы и со стороны, и чрез себя. Я не могу при этом сказать, что я творец истории в полной мере, потому что я не могу переделать лично каждого своего подчиненного и гражданина, придать ему такое лицо и черты характера, которые мне бы нужны. Здесь ошибаться и путать желаемое с имеющимся очень опасно для властителя. Правителю нужен очень жесткий реализм видения. Поэтому я тебе уже говорил и еще раз скажу: все государства проходят через буржуазно-демократические революции как итог развития производительных сил и производственных отношений, мы же сразу взяли курс на социализм. («Странно, что-то я не припомню разговора об этом, — тут подумал я, — впрочем, возможно, Сталин нарочно так говорит, чтобы его не упрекнули в повторах? Но у него почти нет повторов, он каждый раз один и тот же вопрос освещает по-новому..») Но если мы не одержим вверх над буржуазией вокруг, то этап строительства нашего государства социализма всего лишь станет затянувшейся стадией буржуазной революции. Мое общество сейчас — это всего лишь попытка начать строительство социализма. Все сейчас зависит от того, как я напрягу всех людей нашей страны! Именно я, а не кто-то другой! Потому что в странах капитала сама система крайне жестко, бесчеловечно почти напрягает людей. Конкуренция, борьба за средства! Я же собой должен все это заменить и даже утроить по силе деспотизма над каждым, ты это понимаешь?
— Да, конечно.
— Как ты считаешь, прав ли Дарвин, что выживают наиболее приспособленные генотипы?  Так ли на самом деле, особенно у разумных существ? Ты же понимаешь, что значит «самые приспособленные» у нас, в социальной среде? Это явно или серые и подхалимы или сильнейшие. Вообще-то, без сомнения, когда-то самыми приспособленными оказались самые дружественные люди, поэтому-то они при столь несовершенном теле — голого, даже без шерсти! — человека и победили. Тут явная истина в том, что одиночки, даже очень сильные, всегда проиграют тем, кто умеет договариваться. Не так ли?
— Я не очень верю Чарльзу Дарвину, так как доказательств для его теории не слишком достаточно. Кроме того, у социальных существ, без сомнения, в деле выживания имело большое значение кооперация, то есть совместная борьба за жизнь своего вида, отсюда и особые свойства человечности человека, понимание им необходимости заботиться не только о себе, но и о других, что и есть основание нравственности. Человек — высшее звено природы, это вне сомнения. Закон эволюции надо сверять по нему. Мы — не законченный вид, вид, требующий дальнейшего развития, я думаю, что передовое человечество уже давно определило, что хочет от нас природа и куда мы должны на самом деле развиваться.
— И куда?
— Закон эволюции, судя по нам, должен гласить, что выживает не сильнейший, а наиболее гармоничный во всех своих человеческих свойствах человек, что и означает самый умный и развитый, самый приспособленный. Вот что есть сила для человека! Самый развитый гармонично, то есть самый заботящийся о людях и стремящийся себя и их сделать лучше. А теорию самого приспособленного и самого сильного придумали капиталисты, чтобы оправдать свою систему. Отсюда и Ницше со своим Сверхчеловеком. («Сейчас бы вас, товарищ Сталин, спросить, — тут сверкнуло молнией во мне. — Относите ли вы — вы, который не знает, что будет с вами через полчаса! — себя к Сверхчеловеку? Но ведь он уже сказал, что он от Мирозда…») Отсюда и Мальтус со своим обоснованием войн и эпидемий! Все это обман, ибо ведет к смерти, а не развитие!
— Ты, наверное, знаешь, что у Дарвина было десять детей? — неожиданно на это вдруг заметил Сталин.
— Да, часть из них умерла, а часть оказалась бездетной, он жил в кровосмесительном браке, кажется. Своей теорией даже в той ее части, которую издревле знают все, он не пользовался практически, разрушая вид, это означает, как он к ней на самом деле относился, к тому же он был очень верующий.
— Верующий, взявший сознательно на себя такой раскол?
— Возможно, «Происхождение видов» не совсем его произведение, дело в том, что Дарвин плохо знал вообще анатомию животных, хотя… Хотя у Карла Маркса, очень обрадовавшегося данной книге, сходная ситуация, он писал о сути экономики, а при этом не желал считать даже собственный семейный бюджет, от чего у него дети умирали с голоду, это тоже заставляет задуматься…
Сталин ничего не сказал на это, но я знал, что он очень высокого мнения о Марксе как экономисте-теоретике.
— Человек так верил в свою идею и ее важность, что жертвовал ради нее собой и детьми, — начал он…
— Собой жертвовать можно, но детьми вряд ли, — вдруг резко я оборвал мысль Сталина.
— А Бог-Отец и его жертва Христом? Это что, не Знак для мысли? — тут он меня остановил решительно.
Я смолчал, мне нечего было сказать, этот человек очень умел аргументировать, против его доказательств было трудно устоять. Этот человек всю юность учился пониманию Бога и обоснованию его наличия, а с такими людьми крайне трудно спорить, пусть даже они сами и перестали верить в Господа. А перестали ли?
— Вот представь, — вдруг начал с какой-то новой стороны свой подход Сталин, — в 1886 году в нашей семинарии девятнадцатилетний семинарист Лагиев зарезал ректора нашей же семинарии…
Я насторожился от такого начала, я впервые услышал про этот мрачный факт из истории Тифлисской семинарии.
— Я думаю, — тут вдруг снова прервал Сталина я решительно, — подобный факт истории семинарии ведет только к одному умозаключению — такая семинария немедленно должна быть закрыта навсегда! Ибо иначе убийство ректора  и знание об этом всех последующих семинаристов сделают из них в большей части вовсе не священников…
— То есть убийство легло проклятием на всех нас, более поздних?
— Не совсем. Революционная молодежь сама по себе не может быть проклятием, так как молодости свойственны поиск нового и ломка старого. Причем это один из важнейших двигателей истории и развития человека. Молодежь всегда стремится стать лучше своих отцов. В целом по развитию наших обществ можно видеть, что так и происходит, улучшаются наши законы, мы перестали хотя бы есть людей, некоторые государства отказываются от смертной казни и т.д.
— Все это ерунда! — вдруг резко остановил меня Сталин. — Нередко сыновья хуже отцов, и прогресс истории вовсе не в том, что молодежь хочет новизны, хотя это тоже имеет значение. Самое важное в прогрессе — наличие титанов мысли в той или иной эпохе, и мы об этом с тобой говорили. Поразительность истории заключается в том, что она очень дозировано дает человечеству подлинных гениев. Интересно даже то, что рост объема знаний о Мире не слишком, как видно, меняет заметно количество появляющихся титанов мысли, гениев. А сами мы никак не научимся их воспитывать и взращивать! Любишь сына, кормишь его, воспитываешь, учишь, вот  он поступает в институт и вдруг убивает ректора! Умница, талантлив… и такое… Так воспитуема ли на самом деле гениальность? Та же нравственность? И не в том ли эволюция и заключается, что должен расти процент в человечестве подобных высокоразвитых личностей? Нравственных людей! И тогда социализм — подлинно эволюция.
— Да, это, видимо, так, — тут согласился я. — Мы не научились пока главному — выращивать как гениев мысли, так и титанов подлинной нравственности, то есть очень гармоничных людей. Причем гений мысли может быть безнравственным человеком, поэтому гениальность с нравственностью не стоит смешивать. Гениальный ученый может в условиях государства создавать бомбы, губящие полмира, и требовать их испытаний, — какая же тут нравственность? Очевидно, в сути создания подобных людей, в их случайности явной появления мы еще чего-то не знаем. На это изучение, пожалуй, и надо направить все усилия.
— Да, фашисты вон направляли усилия на улучшение своей арийской нации, а что толку? — усмехнулся Сталин.
— Они направляли усилия против человека, им нужны были солдаты для их будущей империи, не знающие страха и стыда перед другими народами, которые для них должны были стать рабами. Такие усилия вряд вообще могли быть достижимы в целях своих…
— Да? А мне казалось, что развратить человека и сделать из него бандита проще, чем воспитать человека истинной культуры, и тем более титана мысли и нравственности? Вот поэтому-то капитализм и идет по этому пути развращения, — Сталин снова усмехнулся, и снова я почувствовал, что мне нечем ответить на это, ведь вождь явно прав: развратить нетрудно, очень трудно воспитать подлинного человека! «Но для чего он вспомнил Лагиева? — тут подумал я. — Очевидно, в убийстве ректора есть вина и самого ректора? Или это всего лишь показатель времени, эпохи террора? Ведь тогда была страшная охота на многих людей в России, впрочем, она, начиная с эпохи Александра Освободителя, уже не прекращалась, хотя Александр III и пытался придавить этих революционеров…»
Я молчал, мое молчание Сталин пытливо выждал, а потом продолжил свое:
— Гениальный ученый, создающий ядерную бомбу, спасает свой народ от гибели его от бомбы другого очень агрессивного и бессовестного капиталистического государства — так какая тут может быть безнравственность? Спасение миллионов! — Снова пристально воззрился он в меня.
— Создание всякого оружия для убийства, тем более массового, — ответил уверенно я, — это всегда безнравственно. Если б это понимал тот, кто создал подобное первым и поступил бы правильно, нравственно, то бомбы никогда бы не было. Если б все физики-ядерщики были нравственными людьми, то не было б и столь опасных бомб, и все человечество в итоге не стояло бы под прессингом их случайного запуска.
— Технический прогресс невозможно остановить, — произнес уверенно Сталин.
— Бомба — не прогресс, это регресс! — снова оборвал его я, вождь народов пристально посмотрел на меня, но ничего на сей раз не ответил. Очевидно, в душе он почувствовал, что я более прав. Ни нравственность, ни безнравственность, тем более столь абсолютная, как создание орудий массового убийства от гордыни ума, не могут быть относительными понятиями. Относительность нравственности это всегда уже безнравственность под ее видом. Такими понятиями обычно оперируют именно политики, а теперь еще и адвокатики. Но так ли на самом деле?
— Вы называете меня тираном, — тут вдруг проговорил Сталин, — а какой я тиран? Вот ты со своими жесткими формулировками — настоящий тиран! Или черное, или белое, а серое как? Да, я знаю: не убий, не укради, не прелюбодействуй… Ну а если у буржуя много денег, а твои детки голодают и ты залез к нему в сад и украл яблоки, так ты безнравственен? Или ты будешь гордиться своей честностью, не полезешь — скорее от трусости! — а твои детки умрут с голоду? Так где твоя ясная однозначная нравственность? Вот в том-то и дело, что все относительно.
— Бомба — все равно безнравственно! — жестко сказал я, хотя опять почувствовал, что мне нечем крыть.
— Посмотрел бы я на тебя, когда б бандиты пришли в твой дом, начали при тебе грабить его, насиловать твою жену, дочерей только лишь потому, что у них в руках бомба. Ты бы сразу понял, что это ты допустил такое, так как ты не позаботился о бомбе чуть больше!
Теперь мы оба замолчали и молчали так достаточно долго, глядя на вечернее море, — я был на даче у Сталина.
— Я очень люблю море, — тут проговорил Сталин, — я даже разговариваю с ним, особенно когда оно бушует в шторме. Я очень люблю стихию, чувствовать ее… Тишь Курейки это тогда обнажила особенно сильно, и видимо, поэтому я ощутил там призыв Мироздания. Негромкий, но могущественный, как бесконечная пропасть. Ты когда-нибудь стоял над чудовищной пропастью? Ты когда-нибудь чувствовал, как она манит?
— Да.
— Люди, целые народы — это как огромное море, каждая волна, смотри, — он показал на темную волну, особенно вздыбившуюся в этот момент, — совершенно не похожа на другую, и у каждой именно свой голос. Когда мы делали революцию, мы эти голоса слышали лучше, вот поэтому-то мы и одержали вверх. Если революция была почти случайностью, то Гражданская война и победа в ней случайностью уже не были, и ты это должен понимать. Мы слышали эти волны людей лучше, мы знали больше, чего хочет каждый из них, поэтому мы направили море… Впервые в мире!
Я смотрел на темное, в сверкающих бликах море, гудевшее предо мной, я тоже ясно слышал его призыв и волю. Грандиозность стихии всегда поражает человека, особенно поэтического склада, хочется говорить с морем, призывать его к чему-то, хочется петь и утверждать, что ты могущественнее в порывах своего духа, чем это море… Я вспомнил тут, как впервые приехал на море и впервые увидел шторм. Огромный, страшный! Изморозь пронзила меня, я как будто и вправду заглянул иль почувствовал бездну. Я пошел по волнорезу среди этого грохота и представил, что сейчас вот эта волна снесет меня, и я, столь маленький, окажусь в самой бушующей бездне! А я ведь еще хотел ею управлять! Для этого нужно хотя бы утлое судно, кусок мачты, как в «Девятом вале» у Айвазовского. Этой лодочкой была идея о социализме? Так лодочка или подлинно огромный корабль непотопляемый? Но ведь даже великий «Титаник» утонул? Утонул лишь потому, что слишком спешил, что хотел быть первым? То есть в том числе и потому, что капитан был чересчур самонадеян? Самонадеянность — уже всегда непрофессионализм… А так ли? А можно ль вообще спешить в этом Мире?.. Спешить — это ведь не по Закону уже?..


— Ты знаешь почти все обо мне, так попробуй тогда мне помочь кое-что из моей судьбы понять! — так начал Тамерлан накануне своего похода на Поднебесную.  — Ты помнишь, как мой воин Махмуд-хан схватил Баязида-султана. Я относился хорошо к этому высокородному пленнику, но он сам не выдержал своего позора и быстро умер, ведь мы уже говорили об этом. И мне лишь оставалось со всеми почестями похоронить его в Брусе, которую я дотоле за полгода разграбил и сжег! Я еще безумно тогда любовался с вершины Улу Дага на это пожарище, в котором по моему велению при этом не пострадало ни одно самое красивое здание! Так жечь, наказывая, тоже надо уметь! — Тамерлан усмехнулся. — В то время мои внуки и воины грабили и жгли Никею, город христианских вселенских соборов, Икониум, Айдин, Эфес, Пергам, Анатолию, где умертвили всех гази…  Сотворив такое, пришлось показать, что, убивая мусульман, не способных за себя постоять от накопительства своего, я еще и уничтожаю во славу пророка — и разбил родосских рыцарей в Смирне! Баязид тут топтался двенадцать лет — какая беспомощность! — а я ж возвел дамбу с помощью своих воинов и в две недели взял этот неприступный город и уничтожил его!  Боги…Всевышний были со мною явно! Но почему после именно смерти Баязида от горя пошла та жуткая череда трагедий, заставившая меня кататься по земле от боли и рвать власы на своей голове? Вот этот вопрос для меня ныне очень важен. Перед победоносным походом — я уверен (тут повелитель чуть поперхнулся, но не обратил внимание на это, зато это запало книжнику в голову)! — на Китай мне это наиболее важно понять! Вслед за Баязидом — может, потому что стал он мне близок, а был бы по-прежнему ненавистным врагом?.. — скоро умер Махмуд-хан, который его пленил!  Махмуд-хан, второй чингисид, мой повелитель, посаженный мною на трон надо мною! — тут Тамерлан снова очень хитро, как умел, усмехнулся. — А потом немедленно ушел сын любимого Джахангаира,  Мухаммед-султан, мой любимейший внук! Назначенный мною наследник! Девятнадцати лет от роду!  О горе этом узнал мой наставник, всемудрый эмир Саид Барака. Он поспешил ко мне, но от дряхлости старого тела не выдержал дальней дороги и тоже ушел к праотцам! Мой лучший друг меня тогда покинул! О! Как я воспылал тогда ненавистью к этому ми… жизни, к этому… Как я расправился с грузинами, непокорными и гордыми, рушил их церкви и монастыри, чего редко когда делал целенаправленно… Так, может… Нет, это же было после! Да, тогда я еще впал в набожность жуткую, мне не слишком свойственную! Столь неистово молился, окружил себя дервишами и мудрецами, знатоками законов, ну и что из этого? Никто из них так и ничего мне не сказал про истину, здесь явно заложенную. Так в чем она? Может, ты найдешь? Я вдруг почувствовал тогда, что я хочу убить еще-еще множество людей и разрушить еще тысячи городов, хотя я уже давно полюбил красивые города. И ныне уж возмущен Чингисханом, их рушившим именно повсеместно! Ярость вдруг стала слепить мне взор, дотоле этого не было, и я знал предел и глубь своей ярости!  Я попытался тогда спастись от своего безумного зла с помощью женитьб своих внуков и внучек, прекрасных моих принцесс!  Закатил пиры невиданные, где не знал и сам никакой меры, как будто снова стал молодым. Но ведь ты был на этих пирах и видел все, так чего тут говорить словами? — Тимур вопросительно посмотрел на своего слушателя.
— Да, история знает много примеров того, как смерть законного властителя ведет в непоправимой и неисправимой череде тяжких последствий, особенно для тех, кто хоть как-то к ней был  причастен и тем более повинен… — (Тамерлан чуть дрогнул тут, его возмутило это обвинение, но тут же он и подумал, что все-таки в гибели Баязида и вправду виновен, разгромив его в битве и взяв плен. Ну а если представить, что если б не это, Баязида ждала более быстрая гибель и более жуткая? Кто это знает?..) Тем временем книжник, словно бы не видя этого, продолжал твердо: —  Здесь, вне сомнения, есть какой-то закон. Но искать его в том, что после смерти любимого врага стали умирать подлинно любимые близкие, мне кажется, не совсем мудро…
— Как? Ведь если Баязид ушел от меня моим другом, то и предстал пред Аллахом им, и тогда… Впрочем, что тогда? Гибели близких — мне на пользу? Но так мыслят христиане, а не мы, правоверные!
— Ты зря, о правитель, мыслишь, что он мог предстать пред Престолом Его твоим другом! Ты для него не мог таковым быть и такое вообще невозможно!
— И тогда он выпросил для меня наказание? Но можно ль его получить по просьбе человечьей? Попросить доброе еще можно, это верно… — Тамерлан задумался крепко.
— Повелитель! — тут обратился к нему книгочей. — Ты напрасно ломаешь голову над этим. Забрать Аллаху к себе — для него милость, а посему милость и для нас. Хотя мы и печалимся. А печалимся мы тут лишь оттого, что слепы и мало верим. Мало верим в жизнь там! — И говорящий показал на небо. — Мало верим особенно тогда, когда для нас здесь все открыто и мы будто в раю. Имеем все!
— Ты хочешь сказать, что властвующим тут, на земле, особенно трудно верить в Аллаха?
— Да. И трудно, и легче! Особенно тем властителям, кто очень успешен в достижении своих целей! Они особенно чуют свой путь и предназначение…
— Я тебя понимаю, — ответил Тимур и вдруг воззрился в поэта. — Но откуда тебе это ведомо? Ты говоришь так, как будто бы был в шкуре властителя?
— Я общаюсь с тобой, — на это смиренно ответил собеседник и склонил голову. — Я даже тебе могу сказать больше. Не иди на Китай! Ведь ты сам придумал себе, что ты вассал его. Тебе так удобнее. Ты посылаешь им дань и отчеты смиренно о своих походах, тем самым слагая с себя ответственность за свои убийства и опустошения. Так зачем тебе надо, победив  Поднебесную, оказаться наедине в своей ответственности перед Всевышним? Ты покорил столько народов, так разве у тебя еще осталось уязвленное самолюбие? Пусть великий хан китайцев глупо тешит себя мыслью о том, что ты его вассал, ведь ты-то сам, да и все твои подданные знают, что это не так! Это всего лишь твоя прихоть.  Чудачество!
— Нет, это не совсем так, хотя тут есть и много правды! — вдруг прервал книжника властитель. — Пока есть великий и древний Китай не мой, мое величие всегда будет принижено! И это касается ныне всех народов мира! Поэтому и историки мои хотят все изобразить правителей из династии Мин потомками Джагатаидов, Хубилая, внука Чигисхана, покорителя Вселенной, хотя я и впрямую не заставлял им такое творить, ведь это не совсем так, но это можно сделать так, когда я туда приду! — Тимур хитровато и иезуитски ухмыльнулся. — К тому же они изгнали с престола своего монголов Юаней, и за это их уже следует призвать к ответу, не так ли? Иль ты думаешь, почему я посланников Сына Неба посадил дальше послов жалкой Кастилии и заявил им еще, что они послы бандита? Хотя не надо было этого делать, тут видно, что я уязвлен величием Поднебесной! Это плебейская зависть! Она была всегда во мне!
— А может, хотелось восстановить деяния Чингисхана?
— И это тоже, конечно. Сейчас это будет сделать намного сложнее! Я уже начал серьезную подготовку, направил землепашцев вдоль всех дорог моего войска, которые взрастят для него зерно. Приготовил несколько крупных складов провизии и провианта по пути в Поднебесную. Тысячи дойных верблюдиц пойдет за моим огромнейшим войском, крупнее которого и опытнее, искуснее в войнах еще никогда в мире этом не было! Я не упустил ни одну мелочь, которая может помешать победе над заносчивыми китайцами, считающими всех других варварами, едящими баранов и пьющими молоко! За это я им стану наказанием! И время похода-возмездия уже назначено: 27 декабря 1404 года!  Да, да, я поведу туда тех людей, которые стали орудием моих прегрешений, чтобы они стали орудием моего покаяния! Ты думаешь, что я чересчур возомнил себя орудием наказания Всевышнего и Всемилостивейшего? Но разве это не так, разве это не видно по всей моей жизни? Тут никто бы не смог подумать о себе иначе! Даже самый мудрый и робкий дервиш! Даже самый всемилостивейший!
«Всемилостивейшие не устраивают войн!» — хотелось сказать книжнику, но он смолчал. Смолчал, не потому даже, что побоялся  гнева, а смолчал потому, что побоялся, что собьет повелителя с его мысли. А тот вдруг ее не продолжил. Он был весь неожиданность.


ДИАЛОГ ДЕВЯТЫЙ

— Ты думаешь, наверное, почему я, столь безнравственный человек и правитель-тиран, все говорю о нравственности?  — на сей раз так неожиданно — впрочем, темы его всегда были крайне неожиданными — начал Сталин. — Это выглядит для вас, для всех крайне лицемерно, не так ли? Но на самом деле я искренен, потому что я человек очень нравственный, но при этом обязанный выполнять функции правителя в работе со множеством безнравственных и очень слаборазвитых людей, в результате я нравственный человек, но при этом в тактических вопросах часто безнравственный властитель, хотя если смотреть мою цель, а значит и в целом стратегию, здесь тоже о полной безнравственности говорить не приходится. Все это глубинное противоречие во мне, отсюда и надо исходить, когда вы изучаете историю государств, вообще историю России и особенно периода социалистического строительства, и тем более если хотите понять сущность всех правителей этого мира. Если человек очень нравственный, взяв правление над многими людьми в свои руки, будет пользоваться только нравственными приемами, он будет очень недолго править, уверяю тебя в этом. Как может править властитель только нравственно и гуманно, если сама революция, которую мы совершили, это убийство и ограбление многих? Так как их, этих воров-разбойников, потом привести к добродетели и  терпеливому созиданию, ведь большинство из этих людей считает, — впрочем, мы об этом уже говорили, кажется, — что революция для них решила разом все проблемы, теперь они будут автоматически сыты и обуты. Какие еще напряженные труды  с них, коли они пролили кровь в революции? Они забывают, что одним перераспределением богатств не нарастить, перераспределенное очень быстро съедается. Это как воры награбленное в единый миг спускают в кабаках, и надо снова грабить — так какое тут нравственное правление над подобными? Нравственное правление возможно только среди нравственных людей при необходимости принятия отдельных частных решений, ибо нравственные люди и так между собой разберутся, мы об этом уже с тобой тоже не раз говорили. — Сталин медленно прошелся по своему кабинету в Сочинской резиденции. — Сама революция — очень сложное явление с точки зрения нравственности. Это безнравственный способ привести людей именно к нравственности! К самой выдающейся цели нравственных людей — коммунизму! И теперь, когда она, революция, свершилась и когда мы победили в Гражданской войне этих опустившихся, деградировавших от многовекового безделья дворянчиков, которые, оказывается, и защитить-то себя и свои семьи не способны, то весь вопрос подлинной нравственности революции и этой войны упирается в один пункт — достигнем ли мы социализма, коммунизма или нет?! Если мы его создадим, то вопрос о нашей высочайшей нравственности определится сам собой! Все герои революции и даже все ее жертвы станут людьми высочайшей нравственности. Сложнее будет обстоять дело, если капитал — а он очень жесток и безжалостен, еще раз говорю я тебе! — сможет разрушить все наши начинания, тогда он, конечно, немедленно всю эту попытку нашу строительства нового общества сделает безнравственной, а героев революции преступниками, в то же время жертв революции, то есть тех, кто защищал прежнее развитие, святыми. Так вот, это все будет обманом. Революции не случаются там, где большинству жить хорошо! Революции не случаются там, где верхние классы более-менее человечны, а не погрязли в разврате и эгоизме от удобств своей жизни. Так что никакие они не святые! И это запомни. Их проигрыш в Гражданской войне вполне ясно исторически зафиксировал, что они стояли за делом, менее справедливым, чем наше, ибо говорю я тебе: в войнах всегда в итоге побеждает тот, за кем большая справедливость, пусть войны порою и длятся столетиями! Никакой захватчик поэтому в этом мире никогда не выигрывает. Даже захватив, он очень скоро будет закабален тем народом, который захватил. Все эти люди колоний Франции и Англии рано иль поздно явятся в Париж и Лондон и будут там жить, поглощая эти  якобы цивилизованные культуры (якобы, потому что подлинной цивилизации еще не было!). И очень трудно с этим будет справиться. Помни: закон о том, что нет несчастней народа, чем тот, который покорил другой народ, — действует! И это поразительно! Тут все дело в сути человека. Если у человека есть раб и раб очень хорошо хозяину служит, то от привычки именно хозяин становится рабом своего раба! Все это надо учитывать при развитии взаимоотношений в нашем Советском Союзе…
— Но если в итоге капитализм сумеет нас сломать, то получается, что Гражданская война в целом была проигрышной? Ведь революция тогда как бы будет представлять единство с ней и с тем сроком строительства, пока коммунисты будут у власти? — тут вдруг заметил я.
— Нет, Гражданскую войну, как пик, в какой-то мере следует в истории считать чуть отдельно, — заметил Сталин, — хотя и мое правление это как бы внутренняя скрытная гражданская война. Кроме того, успех Гражданской войны был закреплен победой против капитала в Великой Отечественной войне. Но не это главное. Именно нашу Гражданскую войну надо считать все-таки отдельно! Тут все дело в том, что у них, то есть у существовавшей до нас элиты, у дворянства, был шанс, его история им предоставила, не так ли? Причем весь мировой капитал помогал им, все бывшие союзнички из Антанты! Какую мощь они имели! Кто тут у нас только не хозяйничал, собираясь нас не то что приручить, но именно расчленить, уничтожить! Но мы сумели со своими идеями и реальными делами не то что сохранить целостность страны, но и укрепить ее! Кто скажет, что Советский Союз как союз множеств народов это не феноменальное явление? Посмотри, как мы вместе били фашиста! Посмотри, как казах или киргиз чувствуют себя в Москве, — как дома! А русские  там, у них? Так разве это не достижение? Такое подлинное братство народов! Все видно на ВДНХ!  Когда это было видано прежде? Царизм держал окраины в рабстве почти, а я, мы всем дали свои национальные театры, музеи, библиотеки, школы, издательства, типографии, университеты, академии наук и прочее! Так как не будешь тут благодарен?! Ведь это значительный прогресс! Что б имела Туркмения или тот же Таджикистан? Марийцы, чуваши и прочие? Что, такой же был бы результат и у белой гвардии, если б она победила? Не смешите! Откройте глаза! Да она б вырезала половину народа! Значительно больше б уничтожила, чем я! Забыли плоты по Волге после восстания Пугачева, Разина?! Сколько народу вырезали! Скольких клеймили с вырыванием носов и сослали на каторгу! Они столько лет тут правили, эти дворянчики, так почему не создали издательства и высшие школы, которые я построил вам за тридцать лет своего правления? Почему не дали Академию наук Туркмении, Узбекистану, Грузии, Азербайджану? Почему в Башкирии помимо их национальных танцев не открыли балет и оперу? А?! Очнитесь! Когда написали первую оперу марийцы, когда чуваши? Когда их поставили? Вы думаете, с победой белой вашей гвардии это случилось бы ныне? Да боюсь, этого не случилось бы и через сто лет! Сто! Слышите! И в 2020 году у них ничего б не было из этого! А как бы жил рабочий класс далее, вы знаете? Вы видели, как они жили у нас до 1917 года? Вы видели эти углы снимаемые? Эти ночлежные дома, где люди спят друг на друге? И думаете, жил бы сейчас так же, как теперь начинает жить, простой народ во Франции, если б не наша победа? Народ в Германии, в Норвегии? Вы что, не знаете эгоизм человека наживы?! — Сталин замолчал, он почти перешел в какую-то внутреннюю ярость, когда говорил все это.
— Да, это, пожалуй, действительно доказательство! — воскликнул я. Я был почти поражен от таких явных истин!
— Так что хватит мне о нравственности! Тем более моей! Посмотри на свою! — только и изрек Сталин. — Пройдет время, и вы все поймете, поймете и то, кем был Сталин. И как он любил простой народ, и как ненавидел бездельников и болтунов, не понимающих того, о чем пытаются судить! Что я сделал для себя?! Посмотри на меня? Посмотри! Единственное личное богатое, что у меня есть, это мундир генералиссимуса. Да и тот уже потрепанный. Меня в нем, наверное, и похоронят, потому что больше будет не в чем. А вы все о моей нравственности! А приди ты на мое место, ты бы так смог?! Сколько б дач тебе понадобилось? Сколько прислуги? Машин? Одежды?! Любовниц-танцовщиц?! Роскоши и прочего? Не так ли? Да еще б сколько наворовал в надежде, что все потом понадобится твоим деткам! А? Так смог ли бы ты быть более нравственным, а? И боюсь, от такой роскоши и довольства собой ты б и свою власть держал крепко, устранял бы всех врагов своих еще более решительно, чем я, а? Как Николашка! Раз — и в толпу с иконами огнем из пулеметов и пушек! Все мы любим говорить о нравственности! А на самом деле никто из нас не имеет право на это, ибо все мы простые люди. А значит, всегда греховны, другое дело, что одни это понимают и используют, при этом безнравственные приемы применяют лишь тогда, когда их неиспользование может привести к еще более плачевным и мерзким результатам, а другие — совершенно, в силу своей самонадеянности, ничего не понимают, они всегда для себя хорошие. В реальности, я тебе скажу, нет подлинно нравственных, но есть те, кто стремятся стать лучше и сделать другим лучше, и есть те, кто не стремятся, даже не понимают необходимость этого. Вот этот разряд, а их большинство, и есть истинная безнравственность! То есть истинная безнравственность — всего лишь отсутствие стремления к нравственности, к своему внутреннему саморазвитию! Даже убийца, если он стремится к нравственности после того, как убийство для него стало страшным уроком, — а уроки в жизни бывают подчас именно такими! — уже нравственный, относительно нравственный!
— Не может быть? — тут поразился я. — Так убивший и раскаявшийся и начавший всем людям делать реальное добро — уже нравственный человек? Хотя в христианской религии именно так… — тут я засомневался.
— Конечно! Это легко уяснить на народах. Если немцы пришли к нам и убили столько людей и все пограбили, то что, весь народ на все времена стал безнравственным? Нет, такое суждение как раз и будет безнравственным! А с русским народом не было подобного? Что, Кавказ, Сибирь не покоряли и Шамиля, Кучума не били? Иль опять заявите мне, как где-то в фильме о Восточной Сибири я услышал, что это исконно-русская земля? — тут Сталин усмехнулся.
— Неужели такое было? — искренне удивился я. — И вы подправили? Сделали замечание?
— Нет, я не могу делать замечание на каждое заблуждение и глупость, — теперь улыбнулся Сталин; вообще на отдыхе он был всегда в каком-то благодушном настроении. — К тому же в вас, у многих, сплошные заблуждения, прямо всё — каскад какой-то заблуждений. Создается впечатление, что вы слепы и ничего не видите, ибо когда надо делать один очевидный вывод, вы часто, почти всегда, делаете ему противоположный. Но хватит общих вопросов, перейдем к конкретным итогам истории. Итак, в тот раз мы остановились на формировании советского правительства. Очевидно, теперь следует разобрать Гражданскую войну, которая и явилась доказательством того, что за нами именно более серьезное человеколюбие, хотя зверств в гражданском противостоянии и с нашей стороны, и со стороны белых и их прихвостней из союзнических государств было много, слишком много, мы тут будто соревноваться решили. Децимацию Троцкий вспомнил и прочее! Вообще гражданские войны, как я заметил, наиболее ужасные по своей жестокости. То есть войны между странами всегда менее кровавы. В гражданских же войнах ненависть одной части народа к другой, накапливаемая веками и даже тысячелетиями, просто вселенская, что ли… — Сталин задумался. — Если в захватнической войне захватчик обычно не уничтожает мирных людей, то в гражданской именно мирные люди особенно уничтожаются обеими сторонами! — Сталин опять замолчал тут, и я вдруг увидел на его лице какую-то тайную дрожь, он словно бы заново переживал те ужасные братоубийственные события. — Шолохов все-таки молодец, хорошо все это передал, — наконец продолжил он, — и правильно, что он не поддался мне, да я особенно и не настаивал, чтобы Мелехов вдруг стал коммунистом. Это было б нелепо. Вообще, я тебе скажу, казак потомственный, пусть донской, кубанский, терский и так далее, чтоб был искренно коммунистом, — это анекдот! Но вот этот раскол в душе между стремлением к светлому будущему и жаждой сейчас пожить, похозяйничать, посвоевольничать, это да… Хорошо показано! В человеке какая-то вроде вселенская стихия сидит! Ему самому не слишком ясно, что она от него хочет! Но рвет его, теребит, мучит, заставляет пробовать, искать! Биться! За какую-то справедливость! А она для всех своя, а значит, и как будто нет ее… Но это ложь! Справедливость на самом деле есть. И Шолохов ухватил ее. Убийство Аксиньи в конце — это знак того, что у Мелехова нет будущего без истинной идеи будущего и веры в нее… И вообще именно бабы часто нас, мужиков, тащат от идеи светлого будущего, и ты это тоже запомни! Ибо сказанное очень важно, иначе может получиться так, что жена какого-нибудь генерального секретаря после меня может сделать все так, что он, гонясь за сиюминутным прагматизмом, погубит весь путь к коммунизму… Это очень серьезная возможность. Не зря Гоголь говорил, что часто именно жадность жен — причина взяточничества наших чиновников! И это совершенно не смешно! Это будет тогда ужасно. Это будет тогда особенно унизительно для идеи социализма! Это будет тогда особенно унизительно для ваших отцов и дедов, сделавших революцию и строительство коммунизма целью и смыслом своей жизни! В этом случае у народа такого и сделавшего столь дикий выбор, по сути, нет будущего. С этого мига, как он пойдет по пути глупой женской прихоти, дни его будут сочтены, его размажут другие народы как явное ничтожество!
— А правда, что вы из-за любви к Наденьке не участвовали и пропустили важнейшие октябрьские события 1917 года? — тут вдруг неожиданно для самого себя спросил я.
— Сталин умеет и любить, и ненавидеть, — ответил спокойно он. — И убивать, любя и ненавидя! В революции главное — тщательная подготовка. А она вся легла на меня! А само это действо при тщательной подготовке совершенно несложное дело. Там Овсеенки маленького, в очочках, но с наганом хватит! Зачем там Сталин? Но вот уж события после ареста предыдущего правительства и далее — это уже серьезная каждодневная работа! Тут нужны недюжинные усилия. Не зря же Ленин сделал тут именно меня своим негласным заместителем по чрезвычайным вопросам и ситуациям. Некоторые это объясняют тем, что у меня, как у комиссара по делам национальностей, было не слишком много работы, но это не так — в стране с таким количеством всякого народа, да еще в период, когда в целом нужна именно системная организация как власти, так и нового государства, тут дел было, конечно, непочатый край! Но всегда находились в этот момент крайне злободневные направления работы, без которых ни о какой организации государства не могло быть и речи! Ленин знал, кого и как использовать, и уж тем более для решения экстремальных, не терпящих отлагательств вопросов! Но вернемся к фактам Гражданской войны, хотя я и не люблю вспоминать о ней, но надо, так как это крайне важно для будущих людей. Сразу после захвата власти крайне необходимо было ее закрепить, опершись на широкие слои населения, об этом я уже начинал говорить, но сейчас для четкой ясности повторяю снова. Конечно, Ленин данную истину прекрасно понимал, поэтому мы начали переговоры с эсерами о коалиционном правительстве, но те поставили немыслимые условия: они должны были иметь большинство портфелей, и Ленина с Троцким в правительстве быть не должно! Это было совершенно неприемлемо! Так что же делать? Армия тоже пока не подвластна большевикам. Совет народных комиссаров требует с мятежного главнокомандующего Духонина прекратить военные действия и открыть переговоры с немцами о перемирии, но нет, тот ничего не слышит! Керенский пытается идти на Питер, Краснов тоже! Тогда Ленин — о, это был богатый на творчество человек! — предлагает сместить Духонина специальным приказом и поставить вместо него Крыленко, при этом обратиться непосредственно к солдатам с призывом окружить и разоружить своих генералов, прекратить военные действия, связаться с австро-германскими солдатами напрямую и взять, что говорится, дело мира в свои собственные руки. Это было очень смелое и сильное решение! Но теперь на переговорах начинается какая-то ерунда! Троцкий сначала не подписывает мир, потом уже его приходиться подписывать при чудовищных условиях! Мы потеряли в результате 2 млн. квадратных километров территории, в сравнении с 1914 годом; нам надо было вывести войска с Украины, отказаться от претензий на нее, а также отдать Финляндию, Прибалтику, сдать Турции Батум, Карс, Ардаган, демобилизовать Черноморский флот, выплатить репарации в размере 6 миллиардов марок! Такой унизительное подписание сразу значительно осложнило положение России, она стала как бы даже для бывших союзничков ничтожеством. С ней можно не считаться! А внутри страны положение действительно было ужасающим! Нет хлеба! Меня направляют в Царицын за хлебом! Со мной четыреста красноармейцев, из них сто это латышские стрелки. В Царицыне, Астрахани и Саратове Советами отменены хлебная монополия и твердые цены, идет спекуляция, хлеб уходит неизвестно куда! Исчезли неизвестно куда и паровозы, целые составы! Я ставлю на железной дороге своих комиссаров, те наводят порядок, паровозы находятся, они, оказывается, были сокрыты на разных ветках. Было очень трудно. Хорошо хоть моя Наденька была тогда возле меня, она работала в секретариате у меня. Она почти тогда меня спасла, как и я ее в детстве спас, когда она упала с набережной в Баку и чуть не утонула. Конечно, много ужаса она тогда увидела! Надо было изымать хлеб у крестьян, для этого тогда создавались комитеты бедноты, они и занимались этим, часть хлеба за это оставляя себе… — тут Сталин даже тяжело вздохнул. — Лето 1918 года для нас было особенно тяжелым, — далее с передыхом продолжил он. — Белые взяли Казань, Деникин — столицу Кубани Екатеринодар. Ввиду нависшей опасности мы вынуждены расстрелять Николая и всю его семью. ЦК ВКП в то время уже задумывается о подготовке к переходу на нелегальное положение, в случае падения Советской власти. Пятый Всероссийский съезд Советов потребовал массового террора против буржуазии. В этой обстановке мое противостояние с генералом Снесаревым, командующим Северо-Кавказским военным округом, достигло апогея. Он был из бывших царских, его опекал Троцкий. Но пришлось арестовать Снесарева и весь его штаб! Троцкий возмущен, из Москвы едет комиссия Высшего военного совета, она все-таки освободила генерала и двух его подчиненных, остальные были расстреляны и утоплены в барже! Дело в том, что Троцкий очень серьезно в то время опирался на перешедших на нашу сторону генералов. Три четверти командиров Красной армии были царскими офицерами, и трудно было иногда понять, на кого они работают и за кого действуют, — у меня всегда было особое отношение к перебежчикам. Я от него не отрекаюсь и сейчас. Ленин тогда послал ко мне Свердлова, председателя ВЦИК, то есть второго человека в государстве, тот забрал меня… — и снова Сталин громко и тяжко вздохнул, уже не скрывая этого. Потом какое-то время он как будто что-то слушал внутри себя, взял бережно трубку в руки, подержал чуть ее, задумчиво погладив, и лишь потом чуть более тихим голосом продолжил: — Самым серьезным историческим событием осени 1918 года было крушение Германии, здесь разворачивается уже мировая революция. Немецкие социал-демократы на съезде в Готе проголосовали за Советскую власть в Германии. Император Вильгельм II отрекается от престола — все как у нас! — в Баварии провозглашают советскую республику. Мы затаили дыхание! Вот же она! Сбывается! Воюющая Германия с уставшей армией должна выбрать между продолжением войны, приобретшей революционный характер, и миром! Генералы там решили капитулировать, боясь участи России. Заключается Версальский мирный договор, при этом Германия ни оккупирована, ни разгромлена, ее промышленность осталась целой, только потеряна часть территории. Но теперь государства Антанты свободны, у них развязаны руки. Франция немедленно укрепляет себя в Северном Причерноморье, сделав Одессу своей главной базой. Англия, не считаясь с Россией, отвергает план оккупации ее как крайне трудный — из-за огромных территорий, расходов! — но там правители решили поддержать Белую гвардию. 16 ноября 1918 года английские военные корабли вошли в Черное море и заняли Новороссийск. В это же время в Омске адмирал Колчак, занимавший пост военного министра в эсеровском правительстве Сибири, совершил военный переворот и объявил себя — на свою же погибель! — «Верховным правителем». Теперь англичане вовсю помогают Добровольческой армии Деникина оружием и снаряжением, отправляют в Сибирь к Колчаку своих офицеров, оружие, признав так его правительство… Но вслед уходящим немецким войскам наша Красная армия в этот момент начинает наступление, мы освобождаем Нарву, Псков, Минск, Ригу, Харьков. Здесь, в Харькове, прошел съезд компартии Украины под моим руководством. Но тут случается «Пермская катастрофа». Пермь 25 декабря взята белыми, их план в том, чтобы по линии Пермь-Вятка-Котлас идти навстречу англичанам, продвигающимся от Архангельска, а затем, соединившись, уже идти на Москву и Питер. Я срочно еду сюда, чтобы спасти положение. Что я вижу? Положение труднейшее! Войска наши измотаны, нет резервов, штабы оторваны. Я налаживаю обеспечение, снова занимаюсь железной дорогой. В общем, спасаю положение. Я очень мощный организатор! — тут вдруг жестко промолвил Сталин. — Запомни, запомните это! Умолчать об этом было бы лживой скромностью! Я выводил страну, войска из самых труднейших положений. Потом то же я поручал и Жукову! — Тут Сталин гневно сверкнул взором куда-то в сторону, словно ища там затаившегося в засаде врага. — Люди никогда не видят очевидных заслуг и очевидных талантов почему-то, им все кажется, что если кто-то смог, то это легко и они смогут. Но это не так! — вождь тяжко смолк, погрузился в раздумья на миг, а затем снова заговорил: — События в то время развивались крайне стремительно. Надо было уследить всё и за всем! Как с этим справлялся Ленин?! В Венгрии, в Баварии, в Словакии провозгласили советские республики. Ленин дает директиву направить войска на помощь европейскому социалистическому движению. Но тут Польша встала на пути! Она преградила нам дорогу, в результате новые республики были повержены! Не успели! Весной 1919 года войска генерала Юденича угрожают Петрограду, в северной столице зреют контрреволюционные заговоры, наши отряды переходят на сторону белогвардейцев! Надо снова спасать положение. ЦК опять направляет на прорыв Сталина. В течение менее месяца я сломил ситуацию в нашу сторону. Расхлябанность и паникерство ликвидируются, одна за другой я провожу мобилизацию среди питерских рабочих. Всех врагов приходится беспощадно уничтожать! Дезертиры возвращаются обратно в нашу армию тысячами. Учащаются и перебежки к нам. Что ж, приходилось быть решительным! Приходилось для этого арестовывать семьи дезертиров и перебежчиков. Самих перебежчиков, конечно, расстреливали на месте. Но так действовал не только я, как ты знаешь, такие методы были вообще в армиях тогда, как у нас, так и у белых. Особые меры ввел наш главный командир Троцкий, — тут Иосиф Виссарионович усмехнулся, — еще осенью 1918 года, так что Сталин тут ничего особенного не придумал своего. Вообще Троцкий этот любил особые меры, так как очень любил себя, и вам трудно себе представить, что было бы с вами, если бы после Ленина не я его, а он, Троцкий, меня. Боюсь, от вас мало бы что осталось! Эти люди достаточно жестоки. У этих людей, в силу их же особой сути, отняли родину, и для них весь мир враг лютый, и это запомните. При этом у данного древнего народа значительные силы, он талантлив и терпелив, но крайне амбициозен, а потому коварен и злопамятлив, поэтому с ним надо быть крайне осторожным, лучше с ним дружить, но никогда не  фамильярничать, никогда слишком близко… Бойтесь, если они когда-то проберутся во власть высшую в России, это будет ужас! А они очень рвутся туда, рвутся через жен и возлюбленных, рвутся даже через мою дочь! Но продолжим главную тему. В июле меня отозвали и назначили членом Военного совета Западного фронта. 8 августа польские войска, перейдя в наступление, заняли Минск. В ответ мы начинаем контрнаступление под Двинском. Берем Псков. На юге решительно наступает Деникин, разбивает войска Ворошилова. И я уже на Южном фронте. На Южный фронт перебрасываются войска с Восточного. 10 августа наша армия решительно наступает на Царицын, но белые нас отбрасывают. Положение становится сложнейшим. 25 августа Кутепов взял Курск, затем белые заняли Орел. Добровольческая армия движется к Туле. Я предлагаю план удара по белым из Воронежа, далее через Харьков к Донецкому бассейну. Этот план поддерживает Троцкий, но у Каменева свое предложение — идти через Дон! Там, где казаки! Это глупо. Ленин, сначала стоящий на позиции Каменева, в итоге согласился с нами. В результате в октябре мы отбили Орел, во вражьи тылы двинулась конница Буденного. В это время мы как раз заключили перемирие с поляками, что позволило нам перебросить войска с запада. Уже тогда мы начали милитаризацию Донецкого бассейна, создавая там опорные парторганизации. 1919 год стал для нас успешным. В марте Деникинский фронт был закрыт, белые в беспорядке эвакуировались из Новороссийска. Армия Колчака тоже была к тому времени разгромлена, самого адмирала, как ты знаешь, мы расстреляли 7 февраля 1920 года… — здесь Сталин опять замолчал, словно бы что-то усиленно припоминая и морщась. — Жалко, искренно жалко русских людей, — наконец явно без всякого притворства произнес он. — Какие люди!.. Столько мужества! Еще бы таланта к этому!.. — Тут вождь даже слегка встряхнул головой, с силой вырываясь так из нахлынувших воспоминаний. — Ну а что же с нашим хозяйством при этом? — произнес все еще в тяжкой задумчивости он. — В течение всей Гражданской войны мы не останавливали национализацию промышленности. Ближе к концу 1919 года мы национализировали около двух тысяч пятисот предприятий, в 1920 году национализации подверглись все даже мелкие предприятия, использующие механический двигатель. В сельском хозяйстве по-прежнему работала система продразверстки. За сданный хлеб выдавались квитанции для получения промышленных товаров, но они удовлетворялись плохо, только процентов на двадцать. Система продразверстки все более буксовала. В 1919 году вместо планируемых двухсот шестидесяти миллионов пудов хлеба мы получили лишь сто миллионов. Да, Советская власть была жестока к хлебопашцу, но Деникин и Колчак для крестьян виделись еще более худшими, так как всюду, где они являлись, они отменяли Декрет  о земле. И это их было самой ужасной стратегической ошибкой, которая и решила исход Гражданской войны… К апрелю 1920 года положение в стране более-менее стабилизировалось. Ленину исполнилось 50 лет, и я выступил со статьей о вожде. Между тем никак не могли угомониться жалкие поляки. Еще в начале 1919 года они начали продвижение на восток, пытаясь захватить наши земли. Причем они не гнушались тут, на Украине, в Белоруссии, в Литве, самыми жуткими средневековыми методами устрашения, вспарывали животы людям, зашивали туда кошек! Дикари! У Пилсудского, их начальника и главы государства, цель одна — отобрать Украину у Советов. Теперь, 25 апреля, наши войска были атакованы по широкому фронту от Припяти до Днестра. Мы оставили в итоге Житомир, Коростень, Радомысль. В начале мая сдали Киев! Тут даже генерал Брусилов предложил помощь нашему правительству. Меня снова направляют на прорыв против обнаглевших паничей. Сначала пошел в наступление Западный фронт Тухачевского, но успехи были лишь половинчатые. В мае меня назначают членом РВС Юго-Западного фронта, его командующий А. Егоров. Для ликвидации банд в тылах наших Феликс Дзержинский назначается начальником тыла фронта, с ним прибывает сюда свыше тысячи четыреста чекистов. В начале июня мы берем Житомир и Бердичев, польский фронт на Украине был рассечен надвое, мы освобождаем Киев. Далее наши войска входят в Западную Украину, в наступление идет Западный фронт в Белоруссии. Освобожден Минск. Мы уже активизируем Коминтерн, который сосредотачивает в западных областях России тысячи поляков-коммунистов… Как видишь, я освобождал Россию в 1943-45 гг. уже не в первый раз, учитывая эти события. Старый опыт очень помог мне. Но тут закружились головы у некоторых вояк. Тухачевскому захотелось захватить Варшаву, а оттуда идти на Берлин. Все окрылились, но ведь за Пилсудским весь запад, Европа! К тому же наша армия устала, у нас уже на исходе все ресурсы! Я все это высказал, потребовал мыслить здраво. Лучше подписать ноту Керзона! Но меня не послушались. В результате поляки вошли в стык наших фронтов и взяли в плен сотню тысяч наших солдат и две тысячи орудий! Пришлось все это завершить Рижским договором от 12 октября, согласно которому советско-польская граница устанавливалась значительно восточнее линии Керзона, то есть Польше достались западные области Украины и Белоруссии. При этом Польша отказалась от поддержки Врангеля и Петлюры. Троцкий, конечно, начал сваливать вину в этом провале на других, отметая ее от себя, сваливал он при этом даже на меня. Я потребовал партийного разбирательства данных событий. Этот разбор состоялся все-таки на девятой партконференции, где я четко изложил истинные причины провала с захватом Польши, хотя войска Тухачевского уже почти обложили столицу поляков Варшаву. Ты уже, надеюсь, понял их суть; но Ленин считал, что причина более глубже, в том, что не был подготовлен польский пролетариат. Он вообще почему-то очень хотел замять это наше поражение… А зря, — тут Сталин снова замолчал. – Не хочу говорить плохо об Ильиче, хотя надо бы, но никогда не говорите плохо об ушедших лидерах, которых вы заменили. Да, так вам кажется, что вы выглядите умнее, но это почти всегда ложь, мало того, это предательство, которое просто закончится предательством самого тебя. Итак, Гражданская война закончилась, положение в стране просто ужасное, катастрофическое! Объем производства составляет всего двенадцать процентов в сравнении с 1913 годом, продразверстка уже изживает себя, но пока еще именно она наполняет бюджет на восемьдесят процентов. Ты удивляешься, как я помню все эти числа? Да потому что они вбились в моем мозгу как необходимость немедленно начинать поднимать производство! Иначе все! А тут уже крестьяне, как закончилась война с белыми, немедленно начали войну с новой властью, впрочем, она никогда не прекращалась, даже теперь. В 1920 году крестьянские армии захватили Тамбовскую область, часть Воронежской, Поволжье, Западную Сибирь, Украину, Северный Кавказ. Казалось бы, война с народом безнадежна, это полное поражение для нас, но мы, коммунисты, сумели и тут взять верх. Мы не даем городу свободный обмен продовольствиями. Вспыхивает, как тебе известно, Кронштадский мятеж. Туда прибывают Троцкий, Каменев, Тухачевский. Я против бессмысленного убийства, я говорю, что если мятежников оставить в покое, они сами недели через три сдадутся. А они там такое начали творить! 18 марта Кронштадт был взят, пленных быть не должно, но их оказалось слишком много — около десяти тысяч человек, из них две тысячи сто три человека расстреляли, к разным сроках заключения присудили шесть тысяч четыреста сорок семь человек, тысячу четыреста пятьдесят один  человек освободили. Как видишь, я и это помню, ибо жертвы привык все-таки считать! И Тухачевскому с Троцким потом напомнил это их дикое мясничество! Ясно после Кронштадта было одно: курс надо было явно менять. Ленин предложил свободу рыночных отношений — НЭП. Частная торговля и прочее! Началась в то же время массовая демобилизация. Среди коммунистов смятение… Да, Ленин был очень необычный человек, он не боялся никаких неожиданных решений. План ГОЭРЛО и Тамбовское восстание! В 1921 году создан Госплан. В марте 1921 года ВЦИК издает декрет о замене продовольственной и сырьевой разверстки натуральным налогом, уровень налогов был уменьшен в два раза. Мы спешили успокоить деревню, однако восстания невозможно было прекратить. К этому времени в стране орудует около ста шестидесяти пяти крупных крестьянских отрядов! Особенно жестоко было подавлено Тухачевским Тамбовское восстание — восставшие села подлежали немедленному сожжению. При повторных вспышках восстания аресту и заключению в концлагеря подлежало все мужское население от семнадцати до пятидесяти лет! Для подавления восстаний применялись даже отравляющие газы! Да, жуткое время! В то время еще случилась страшная засуха, и начался жуткий голод в половине хлебных губерний, от которого умерло несколько миллионов человек. Мы начали срочно искать золото, чтобы закупить продовольствие. Патриарх Никон сам предлагает нам неосвященную церковную утварь, Ленин на это не откликается, но начинается дискредитация церкви и изъятие ее богатств. Все — для голодающих! Это было поручено местным Советам. Все это формально взвалили на Калинина, ибо Ленин все твердил, что в таком деле не должно быть даже фамилии Троцкого… 3 апреля, кажется, 1922 года на пленуме ЦК я был избран Генеральным секретарем ЦК РКП(б). Я начал действовать очень решительно, ибо из-за НЭПа очень серьезно нарушилось единство среди большевиков, нужно было вводить жесткую подчиненность снизу доверху. К тому же еще в конце 1921 года начались первые признаки ухудшения здоровья Владимира Ильича. Он переехал в Горки, где стал жить постоянно. 25 марта 1922 года — первый инсульт, парализована правая сторона, нарушилась речь. Ленин знал, что и его отец умер в пятьдесят пять лет именно от инсульта. Ленин просит у меня яда, он не хочет умирать так, он не хочет чувствовать себя беспомощным. Он, лидер такой величайшей революции! Я тогда ему яда не дал, сославшись на врачей и явную возможность выздоровления. «Лукавите!» — усмехнулся Ленин, но обрадовался. И он и вправду стал поправляться, воля у него все-таки была очень могучая! Я все чаще приезжал к нему и выздоровлению Ильича очень радовался, мне, когда Ленин возле, казалось, что все сделать легче! И у нас все получится… Да, в Ленине что-то было, он был как будто неземной человек, что ли… Возможно, что это и так, и сказанное вовсе не фантастика, — Сталин снова о чем-то своем задумался. — В октябре 1922 года я возглавил комиссию по организации нового государства. Были, как ты знаешь, две идеи, где РСФСР, УССР, БСССР и Закавказская Федерация (Азербайджан, Армения и Грузия) должны были стать единой страной, при этом все республики на равных. Я же предложил, чтобы все вошли в состав РСФСР на правах автономных республик. Все согласились, кроме моей Грузии! Орджоникидзе с Кировым грузин не убедили! Ленину же показалось, что я слишком тороплюсь и что союз равных республик более прочное конструкция. Но Ленин уже тогда был болен. Ему стало еще казаться, что Сталин начинает чрезмерно централизовывать власть. «Союз равных более демократичен!» — видите ли!  — кроме того, право на выход должно укрепить Союз!  Ленин велит направить в Грузию комиссию, а там уже открываются вовсю турецкие банки! Во главе комиссии назначен Дзержинский, он со мной. Но Ленин, зная об этом, добавляет Рыкова. Грузины обвинили Орджоникидзе во взяточничестве, якобы он взял в дар белого коня. Тот в горячке наградил оскорбителя пощечиной. Ленин на это избиение грузин возмутился! Ишь! Когда кронштадцев расстреливали — ничего, можно! Ленин очень страшился тогда, что создание Союза республик сорвется! В этом была его слабина. Странно вообще считать, что возможность выхода укрепляет союз государств. Это нелепо! Это еще может стать для СССР серьезной бомбой замедленного действия! Как вообще можно заигрывать с этими грузинскими меньшевиками. Грузинский национализм — очень опасное явление! При меньшевиках вообще Грузия всегда занимала враждебную позицию по отношению к России. Вспомни, как они пытались захватить Сочи! А тут «плод должен созреть»! Не спеши! Да этот плод изначально тухлый!.. В декабре 1922 года у Ленина случился второй удар. На меня возложили персональную ответственность за изоляцию вождя во имя его спасания. Это рекомендация врачей — полный покой! Ленин начинает писать свое письмо к съезду как свое политическое завещание. Опять просит яд. При этом он окружен своими семейными домочадцами, которые лучше знают, оказывается, что нужно Ленину… Крупская лезет с письмом Ленина о монополии внешней торговли к Троцкому, я отругал ее, пригрозил, что ее вызовут в контрольную комиссию. Крупская вдруг разрыдалась, повалилась на пол и стала кататься! Еще бы! Первая леди страны! Как обидно, что она всего лишь жена! Но пришлось извиниться, извиниться для того, чтобы она не побеспокоила этой историей Ленина, ведь тогда вождю было бы очень плохо! И она нашла в себе силы не сказать тогда ничего, она скажет об этой истории позже, в марте. Да, трудно представить, что чувствовал тогда Ленин! Такие планы и такие возможности, есть власть, но нет здоровья! Какой ужас! Все есть, а ты живой труп!  Да тут еще, критикуя меня и Троцкого в письме своем, нельзя и подобрать достойных преемников! А какая критика нас! За наши личные качества! Это нелепо! С такими качествами мы как раз сделали революцию и победили в гражданской бойне! То, что из-за меня и Троцкого увеличивается опасность раскола?! Но он, Ленин, разве не знает, что после явного лидера всегда есть большая вероятность раскола! К тому же, кто меня сам сделал Генеральным секретарем, разве он не знал тогда моего характера?! Он поэтому и сделал меня генеральным, что знал, что я все скреплю, что только я и смогу это сделать, а не Троцкий! Жалкий администратор! «Сталин слишком груб…» — усмехнулся тут вождь народов словам Ленина, произнесенным вслух. — Уж Ленину ли говорить о грубости как о плохом качестве! Если у него, впрочем как и у всех нас, все руки по локоть в крови! «Поэтому я предлагаю, товарищи, обдумать способ перемещения Сталина…» Зависть подыхающего… погибающего… Какая лояльность в такое время?! «Нужен с такой же хваткой, но более лояльный». Какая нелепость, таких сочетаний качеств не бывает, тем более среди революционеров! А где серьезные политические обвинения против меня? Сказанное  — все мелочи! Мы тут не кисейные барышни!.. Но в марте 1923 года вдарил третий инсульт. В результате Ленин стал бревном… Сместить ему уже даже себя в постели стало невозможно, не то что кого-то еще… Тут есть какая-то связь! — вдруг снова, сильно морщась, задумался Сталин. — Именно в такой череде событий и попыток Ленина… Теперь мне, конечно, уже вполне ясно, что власть должна была быть только за мной, но тогда еще такой уверенности во мне не было. Наверное, в Троцком была, — тут Сталин снова усмехнулся, — не зря Ленин отмечал именно его чрезмерную самоуверенность. Вообще было жутко и жалко смотреть на трагедию великого Ленина. Человек, сумевший перевернуть такую огромную державу, человек, начавший строительство невиданного дотоле общества, — и вот такой ничтожный конец!.. Рождение, жизнь, становление человека и его смерть — вообще очень серьезная загадка этого очень таинственного Мира. Такой Мир вокруг и вдруг смерть! Мы сами не знаем, кто мы есть и для чего предназначены. Да-да! И тиранами Идеи становятся вовсе не те, кто озлобились в детстве от детства, а обычно те, кто воспитывались с любовью, а потом возмутились действительностью!.. Мальчик Володя Ульянов с кудрявой головой, родившийся и живший вполне благополучно… — откуда такая ненависть непримиримая к царскому режиму? Тому режиму, который его отцу, его семейству дал все — и звание, и награды, и пенсию, на которую жила вся семья безбедно потом. А старший сын такого человека — цареубийца, все остальные братья и сестры — тоже непримиримые революционеры. Да, конечно, казнь старшего брата потрясла Ленина, еще более накалив непримиримость, но все ли только в этом? Ладно, я сын сапожника, со мной еще ясно, почему я мог ненавидеть этот гнусный режим, но почему им обозлен вселенски он, дворянин? Откуда все-таки такая ненависть? Да-да, знаешь ли ты, что, по Канту, именно Ленин, был подлинно свободным человеком, ибо он начал изменение мира без всяких личных причин! Но это мало что объясняет! Откуда все-таки такой грандиозный план возмездия? Откуда такое горячее, безграничное чувство необходимости установления справедливости? Небольшой картавящий человечек — и такие возможности и способности! Вот попробуй после этого как-то вообще пытаться прогнозировать ход исторических событий, коли рождаются порою такие титанические личности! Ленин — что Христос, изгоняющий менял из храма! Но Мироздание уже на начальном этапе его практической деятельности пресекло ее! Почему? А не потому ли,  возможно, что Ленин ради власти мог пойти на попятную и от НЭПа вернуться все к тому же капитализму? Потому что мир наживы вокруг никак не даст кому-то попытаться построить другое общество, не такое, как у них, — так чего же пытаться?! Возможно, что так, я не могу точно теперь судить. Но явно нужен был человек, который сможет так рвануть развитие страны, что мир наживы уже не справится никак со своеволием этой новой страны. Так и получилось. Я довел страну до такого индустриального уровня буквально за пятнадцать лет, что вся хваленая цивилизованная Европа, могущественнейшая в технике и технологии Германия не смогли с нами справиться! Это невероятно! Это невероятно! Такое было просто непосильно! Но ведь я справился! Но здесь нельзя расслабляться, надо уходить дальше вперед. Надо по всем направлениям идти впереди всех! Удастся ли кому такое после меня?.. — Сталин замолчал надолго.
— Говорят, что Вы специально перенесли тот съезд, чтобы Ленин ничего не мог сделать касательно Вас? — тут спросил его я.
— Знаете что (Сталин как будто бы сейчас обращался ко многим в моем лице), Ленин был очень силен, такие люди даже после третьего-четвертого инсульта вполне способны победить болезнь. О способностях организма людей с такой волей вообще не стоит загадывать. Так что все это ерунда! Меня не очень пугали какие-то там записки больного человека, явно ревнующего меня к власти и ее возможностям. Дело не в этом. Тогда было очень трудное время, и партии нужна была монолитная сплоченность, чтобы решать проблемы, а записки умирающего, которые трактуются как его завещание, могли б, если б их слишком публично развернуть, уже внести серьезный раскол, поскольку там преемник не был обозначен, а нас с Троцким подвергли критике. Это все могло бы способствовать появлению случайных фигур в руководстве партии! К тому же выбор кого-то более-менее лояльного в тот период означал бы только одно — крах завоеваний революции! Истории в тот период нужна была просто титаническая личность! А кто ею мог быть? Зиновьев? Каменев? Троцкий? Или, может, Бухарин, который точно бы все повернул к капитализму? Я вам говорю, что в истории не бывает случайностей! Все, что в ней происходит, как потом выясняется с годами, вполне закономерно. Гегель, как вы помните, сказал, что все действительное разумно. Увидев чье-то удивление, потом поправился с иронией, что все разумное должно быть реальностью. Так вот, я тебе скажу, что и в первом он прав: все действительное действительно разумно, но только разумность большинства людей крайне ограничена их ничем не обоснованным себялюбием и происходящим отсюда произволом, которые подлинный разум вполне может осмыслить. И задача заключается в том, чтобы только подлинно развитые Умы делали все разумное, ими продуманное, действительностью. К сожалению, таких умов в истории были единицы, одним из них был Ленин. И ему повезло, что возле него оказался я, иначе б дело Ленина уже после его смерти не просуществовало и нескольких лет. А отсюда смысл его жизни оказался бы ничтожным. А отсюда мир наживы навсегда бы укрепился в своей правоте, что привело бы человечество к катастрофическим результатам гораздо быстрее, чем теперь это возможно с нашим строительством. Эгоизм человека наживы не имеет границ! Это затверди, затверди именно! Никогда не думайте, что Ленин мстил за брата, ибо у мщения никогда не бывает таких сил, которые имелись в Ленине!  Ленин — это тот, кто очень видел все несовершенство людей! Ленин — это тот, кто видел особенную ничтожность тех, кто, имея неправедно нажитые капиталы, считает, что он тут господин и подлинно величественен. Нет, такие — именно ничтожества! Задача у Ленина была поэтому только одна — изменить сущность людей! Именно непримиримость к ничтожествам, возомнившим из себя благодаря материальному достатку хозяевами всего, была главной движущей силой Ленина. Мир ему дал огромный талант и силу попытаться подправить людей! Без таких усилий, без появления Лениных эту задачу человечеству никогда не решить! А именно в ней цель и смысл развития человечества! Подлинное духовное развитие людей! Да, метод плох, несовершенен, но других с такими человеческим материалом нет и быть не может! Отсюда у Ленина, по сути, вселенская миссия! Не вздумайте, говорю я вам, беспокоить его в Мавзолее! Это обернется уже для всего человечества страшной трагедией! Даже если мои преемники не потянут, исторический урок Ленина останется для вас спасением! Можно и нужно строить действительность, социальное общество именно по разуму! По справедливости! Иначе для чего наградили вас разумом и дали вам такой удивительно прекрасный мир, который вы нещадно обворовываете? Что вам нужно? Что нужно человеку? Зачем ему шкафы белья, зачем десятки туфель, зачем десятки домов на одного? Одумайтесь! Все это излишне! От этого вы не станете счастливыми, но счастливыми станете, когда каждый откажется от всего лишнего, потребительство перестанет быть целью жизни, и появится свобода созидать! Свобода возделывать сады! И развивать так гармонично себя! Да, да, свою свободу я обнаруживаю, когда лишь копаюсь в саду, бываю на природе или переживаю, читая талантливую книгу. В такие мгновения я только и свободен от вас, от вашей реальности…
Сталин тут вдруг как-то сокрушенно махнул рукой и неожиданно вышел…


Начатое суждение тогда Тамерлан продолжил уже в Отраре, где остановился в своем дворце Берди-Бег уже на пути в Китай с войною.  Хоть Отрар встретил его пожаром и неблагоприятными предсказаниями  астрологов, это как всегда только чуть смутило повелителя, и он не придал ничему большого значения, а лишь повелел готовить пир для своих внуков и внучек, их жен и мужей, с которыми в этом городе надлежало уже расстаться. Тогда еще властитель не знал, что пир этот будет для него последним.
— Предсказания моих астрологов лишь тогда верны, — так начал теперь Тамерлан, — когда пророчат мне удачу! В остальных случаях они лишь означают то, что я должен подумать: а все ли я предусмотрел, чтобы мой поход был непременно успешным? И скажу тебе: да, все!
— Но все предусмотреть невозможно! — воскликнул тут ребячливо книжник.
— Если государь не способен предусмотреть все, то он государь случая и на случай! — громко остановил поэта Тимур. Он явно хотел говорить сейчас сам. — Государь должен все предусмотреть настолько, что предусмотренное могло уничтожить последствия даже самого коварного случая! Стечения ряда опасных случаев! Я уже тебе говорил, что я сделал перед походом! Но я сказал далеко не все из того, что сделал. Мне составили описи дорог этого похода, описание климата, особенностей пути и ресурсов каждой из стран на его протяжении. Но не будем об этом. Тогда, в том разговоре, ты меня смутил мыслью о том, что я убираю посредника, ответственного за меня, между мной и Аллахом. Но разбив Китай, я докажу себе и всему миру тем более, что деяния этого посредника были правильными, и именно так Всевышний хочет, чтоб развивался сей мир, полный злобных людей. Чтоб мир не захлебнулся от злобы! Именно войны тут приносят понимание друг друга людей, их внутренних сил  и их утихомиривают  — кто виноват, что женщины с гораздо большей легкостью рождают свирепых воинов, а не редких мудрецов-миротворцев? Кого тут винить? Даже мне, властителю половины мира, не исправить этого и приходится смириться с тем людом, который является без моей воли.  И я тебе уже говорил об этом, я б с гораздо большим удовольствием жил бы в Самарканде и строил бы его, развивая торговлю со всеми, если б женщины в большей части рождали мастеров и поэтов! Ты знаешь, я люблю строить, хотя и разрушать умею! Но сколько воинов ни заставляй строить (а я их много заставлял!), все равно они с большим вдохновением и умением любят убивать и грабить! Так что мне делать? А книжник? Не знаешь! Вот так же я спрашиваю и Всемилостивейшего! Почему Он допустил эти мои походы и все мои победы? Для чего я дан этому Миру? Для чего я это все творю? Дать Урок ужасов войн, как я тебе говорил, чтобы все от войны навсегда отвратились, хотя бы в годы моей жизни и чуть позже? Я только льщу себя здесь наивными грезами! Этого не будет! Мои минареты из черепов лишь приведут к тому, что славу мою следующий безумец  захочет превзойти городом из черепов! Вот се и есть человек! Для него нет уроков, кроме собственной смерти, висящей косою!  Есть я, такие, как я, есть чума и холера! И деяния наши сродни, и одни их итоги и последствия! Я — орудие смерти! Это знаю я точно! Но я не знаю точно, стал ли я таковым иль был?..  И я знаю точно, что мои войны не дали возможности возгореться множеству других войн, где жертв было бы, возможно, еще больше, причем более несправедливых! Ибо я знаю твердо еще, что я менее слепое орудие смерти, нежели чем чума, а отсюда, являясь таковым и принимая это безропотно, я должен особенно быть зрячим и не давать ярости и гневу застелить безумием мой взор, как то случилось с сыном моим Мираншахом.  Подобным мне не дано право убивать в ярости! Так значит, я убиваю и уничтожаю по какому-то закону, спросишь ты.  Я — да, но это не касается моих воинов, и я не могу уследить в войне убийства каждого из них, как и их гибель. Мое войско, эти звери — чума и сродни ей! Но не будем о них, они б убивали так же всю жизнь и без моего руководства ими в войске.  Все они мыслят, что отвечать за это буду я, ибо я повел, но это неправда — каждый из них ответит — уже ответил сам! — сам за свою слепость! Я отвечу только за себя и за то, что не всегда мне удавалось быть зрячим, и я совершил много ошибок, требующих покаяния! Так в чем мой закон ты хочешь узнать? Ведь власть и право мое таково, что убить-то я мог и еще могу намного, в разы больше! Не так ли? — Тимур вцепился взором в собеседника, глаза его горели каким-то теперь сумеречным огнем, из которого исходил жуткий холод. — Я скажу тебе, ибо близок ныне тот час и нет права мне лгать и хитрить, впрочем, его никогда и не было…  Я пытался своими убийствами нащупать закон смерти! Я пытался ими понять закон  наказания смертью Всевышнего. Причем как христиан, так и мусульман, как поклонников ясы, так и приверженцев Будды. Обманывавших меня и предававших из корысти — всегда ждала смерть, ибо как можно обманывать того, кому доверено захватить половину мира и его народы, чтобы хоть как-то их сплотить? Противостоящих мне после мною достигнутого — тоже ждала гибель по тем же причинам! От смерти освобождались только те, кто в силу своего значения и развитости стояли предо мной так, как будто я вовсе не орудие смерти! Зачем убивать таких — они есть учители для всех! От смерти освобождались всегда те, кто должны были умереть в тот миг, когда до меня доходило радостное известия о рождении детей и внуков, но тут все ясно, не так ли? Еще от гибели всегда освобождались те, кто  в последний миг вдруг находили слово, сильно меня поражавшее, или совершали поступок невероятный. Ибо я знал, что здесь не без воли Аллаха. Не каждому он дает такое слово! И от смерти я всегда освобождал подлинных ревнителей веры и искусства, ибо они мне сродни, ведь я тоже творец искусства под названием смерть! О, смерть очень искусна, книжник, и чтобы додуматься до ее чудачеств, нужно много мыслить и видеть ее и у нее учиться.  Конечно, подлинные безумцы не подлежали каре смертью, ведь для них ее нет как урока жизни! — тут Великий эмир явно увидел вопрос во взоре книжника, он остановился и спросил: — Ты, верно, хочешь спросить, почему я считаю смерть очень искусной? Да потому что я как орудие смерти до сих пор не могу понять, где точно я ошибся, а где был больше прав и казнил за злобу! Я учился этому жуткому искусству, но так и остался подмастерьем, а не творцом! Я так и не понял тайны смерти, ее давания Всевышним, ибо он дает жизнь столетнюю и счастливую человеку, убившему сотни людей, и полную горя землепашцу мирному! Для Всевышнего нет смерти, скажешь ты, но будешь не прав! Он знает о смерти! Он не мог сотворить то, о чем не знает. Просто смерть для него другое! Наша смерть!  Кроме того, помни, что среди нас нет подлинно безвинных, даже среди детей! А отсюда я скажу тебе больше: если я велел срыть ненавистный мне город и это удалось, значит, это было дозволено. Почему, если ты веришь во всемилосердного Аллаха? Иль Христа? Иль кто там у тебя? При этом ты же помнишь, я не начинал ни один приступ без попыток сначала договориться о мирной сдаче! Выходит, они выбирали уже войну, не так ли?
— Но они обороняли свою свободу!
— Какую свободу? Где ты видел в этом мире свободу? — Тамерлан усмехнулся. — От жадности они всего лишь не могли договориться о плате со мной — за безопасность и подковы! — так где тут их свобода? Ты все-таки часто бываешь наивен, книжник. Ничего, тебе это можно. Если б я был таким же, я бы давно уже не дожил до этого похода против идолопоклонников во имя Аллаха! Если я его совершу…. — но Тамерлан не стал опять договаривать…
Но теперь уже книжник знал, что это не от высокомерия Великий эмир не закончил фразу, а оттого, что он не был уверен в том, как далее мыслил…


ДИАЛОГ ДЕСЯТЫЙ

— Я, возможно, сделал только одну серьезную ошибку. Ленин хотел, чтобы партия наша была элитарным отрядом, я же после его смерти объявил Ленинский призыв. Все, конечно, понимают это только с той точки зрения, что мне от сильного разбавления партии будет легче ею манипулировать по своему усмотрению. Но на самом деле я до сих пор не знаю, как надо было сделать более правильно. Наверное, все-таки следовало оставить ее элитарным отрядом, а кандидатов в члены партии держать в качестве кандидатов по многу лет, чтобы они ежедневно доказывали, что они достойны. К сожалению, это было б не совсем объективно, ведь среди партийцев, что были еще в ленинской гвардии, имелись и такие, кто никак не заслуживают того, чтобы носить имя коммуниста, поскольку после победы Октября слишком занялись своими материальными делами, а настоящий коммунист — это прежде всего отказ от излишней собственности, это вообще отсутствие тяги к собственности. Именно стяжательство в себе победить — я еще и еще раз талдычу данную истину! — людям наиболее сложно! Отсюда, коли у нас подобные члены в партии, как можно держать вне ее тех, кто хотят трудиться и трудятся истинно по-коммунистически. Это явно не совсем справедливо, — Сталин как-то неожиданно начал с данной тирады, видимо, он над этим вопросом думал и сомневался давно. — Нельзя забывать, в каком я был состоянии, когда мы объявили этот Ленинский призыв в партию и разом увеличили ее ряды чуть ли не вдвое. Мечтатель Троцкий рвется с войсками перейти границу, чтобы помочь немецким коммунистам в их революции. Тухачевский с ним. Но в таком союзе просматривается и возможность военного переворота. Военные, если тем более в Германии своего не добьются, — куда им направить свои усилия? При умирающем-то вожде! Но это все еще ладно. Они в горячке не могут понять, что это явная авантюра, что Запад не даст нам принести на штыках победу революции, это, вне сомнения, развяжет мировую войну. А что у нас готово для подобного хода исторических событий? Мы еще полуголодные, только начали обустраиваться, еще столько в стране проблем. Это война стала б именно для нас, большевиков, гибелью! Как она стала когда-то гибелью для царизма! Названные люди не хотят учиться у истории! Воевать легче, чем мирно строить и налаживать сельское хозяйство, производство! Никто из них не хочет решать реальных проблем своего народа. Хотя для Троцкого какой это свой народ?! Где взять деньги на индустриализацию, когда крестьяне только и жаждут спекулировать хлебом? Конечно, промышленных товаров очень мало, невозможно что-то на деньги купить. Так что делать? Крестьяне не хотят участвовать и в партийных ячейках. Одна партячейка на тридцать сел! Так было в 1925 году. Зиновьев, Каменев, Троцкий устраивают внутрипартийную жалкую возню. Генерал Кутепов готовит убийство товарища Сталина, руководителей ОГПУ, командующих округов, планирует взрывы на военных заводах. А тут еще проблемы с Китаем. Зиновьев обвиняет меня в ошибках работы с ним, в срыве работы с английскими профсоюзами, но сам-то он за что лично готов отвечать? Опасность войны с обозленными странами капитала день ото дня только возрастает! Троцкий аж жаждет ее! Его оппозицию уже на Западе называют никак не иначе, как IV Интернационалом. Так что делать? На производстве старый инженерный корпус недоволен своей социальной жизнью  — видите ли, при царизме они получали гораздо больше и жили как баре! — а тут еще воровство в концессиях. В пользу «Юнкерса» самолеты закупаются аж в два с половиной  раза дороже их обычной цены. Что делать с такими ворами? Только расстреливать! А такое и в других концессиях! А воровство на железных дорогах? А ведь надо срочно перевооружать армию!.. Очень трудно мне было! — Сталин задумался. — Я сам иногда удивляюсь, как удалось со всем этим справиться.
— Но я знаю, что вы в это время ходили по Москве без охраны? Почти без охраны. Один человек вас сопровождал. Как это возможно? — решил задать я очень интересовавший меня вопрос.
Сталин внимательно посмотрел на меня и потом сказал:
— Такие люди, как я, знают больше о своей судьбе. Наполеон не зря усмехнулся, когда увидел, как кто-то возле него упал на землю, прячась от летящего возле снаряда. Он сказал тогда тому бедолаге: «Если эта пуля для вас, то она вас найдет, куда бы вы ни спрятались!»
— Так вы фаталист?
— Нет, я реалист, — усмехнулся Сталин. — Но вернемся к теме.
— Что же вы все-таки знаете больше, чем обычный человек? — все-таки я не удержался и воскликнул тогда. — Я знаю историю о вашем сыне Василии. Он в детстве с друзьями бросил под ноги молящимся бабкам пугач, а потом хвастался этим перед вами. «Зачем ты это сделал? — тогда вы его спросили. — Зачем?!» — «Потому что они молятся», — ответил он, на что вы ему сказали: «Твоя бабушка тоже молится. Очевидно, она знает то, что ты еще не знаешь». Вы все-таки, видимо, очень верите? Зачем вы стояли подолгу в закрытом для всех Успенском соборе в Кремле? О чем думали? С кем говорили?
— Мы на эту тему с тобой уже говорили, — вдруг прервал меня Сталин. — Не будем об этом, а вернемся к истории. В это трудное для меня время мой сын Яша еще попытался покончить с собой, чем вызвал во мне только презрение. Я, конечно, виноват перед ним, я не воспитывал его, а потому был с ним особенно строг. Но я не терплю давления над собой! Я его не потерплю ни от кого, даже от сына! Я занят государством и людьми, их будущим — это моя цель и роль в данной жизни. Крестьяне — не государственные люди. Тридцать тысяч коммунистов я отправляю на фронт хлебозаготовок. Нужно развитие промышленности, все должны терпеть, а не прятать хлеб в тайниках! Хлеб в ямах — это голодные дети рабочих, на плечах которых судьба СССР! В ответ на наши меры крестьяне в 1929 году уменьшают количество посевных земель! Время показывает: нужно укрупнение крестьянских хозяйств, нужна индустриализация в сельском хозяйстве. Это мировая тенденция. Значит, всю имеющуюся древнюю систему с деревянной сохой надо безжалостно ломать! Все думают, что у нас для этого уйма времени, но его-то как раз нет! Дадут ли нам капиталисты на мирное строительство даже десять лет — вот вопрос! Отсюда все надо довести до предела человеческих возможностей!  Какая тут может быть лояльность! Но вспомни,  я все-таки более и тогда оказался человечен! Вспомни «Шахтинское дело». Я был против расстрелов спецов! Бухарин был за! Так кто тут интеллектуал? Да, с Кутеповым пришлось разобраться, но он действовал от обиды за то, что потерял, я же строил и строю новое общество! Да, пришлось продавать картины, предметы искусства! Но кто спас при этом русский алфавит? Ведь Луначарский со своей братией приготовился заменить кириллицу на латинские буквы, назвав кириллицу «пережитком классовой графики XVIII – XIX веков». А кириллица есть своеобразие и уникальность российского народа! Есть его история и возможность самостояния! Я начал невиданное строительство в Москве, ведь Москва — столица нового общества! Десятки, сотни тысяч строительств шли по всей стране! Именно при инспектировании Москвы тогда мне пришлось отказаться от поездок по городу  днем, потому что толпа, увидев меня, начала  преследовать. А тут еще страшный неурожай и голод в 1932-33 годах! Мы хотели вообще отказаться от экспорта зерна тогда, англичане и немцы пригрозили на это такими последствиями, которые могли бы стать серьезной проблемой для промышленного развития, к тому же они грозились арестовать все наши активы  за рубежом — что было делать? Вы скажете мне, что запасы стратегические хлеба были тогда, только мы не разобрались с этим? Это действительно так, мы опоздали, надо было раньше их использовать, и тут есть моя серьезная вина за голод на Украине, в Поволжье и в Казахстане. Но почему за все должен отвечать я? Я многое успеваю, но не все и мне по силам. Откуда я могу знать, что где-то там, в Вёшенской, комиссии вытрясают хлеб из крестьян аж с помощью пыток, держат людей в исподнем в ямах и амбарах, жгут женщинам ноги и подолы керосином, заставляют садиться на горячую лежанку, как о том писал Шолохов? Разве такое им было приказано? Я не могу отвечать за каждого садиста! Но я и не могу оставить семьи рабочих без хлеба! Я не могу позволить миллионные хищения при перевозках! Надо наводить порядок с похитителями социалистической собственности! Отсюда и появилось то постановление! А какой еще был выход? Пришлось арестовать аж две тысячи председателей колхозов на Украине, потому что они прикрывали своих! Да, миллионы умерших от голода! Да, каннибализм! А что Россия никогда не голодала?! Почитайте, говорю вам, Толстого, как он спасал от голода губернии, устраивая бесплатные столовые! Да, мне известно, ходят слухи, что моя Надежда, зная все это, покончила именно от этих зверств и ужасов с собой. Но все это ложь, ибо она знала и видела еще не такое на заре становления нашей власти, например,  в Царицыне, так что дело тут вовсе не в этом! Моя жена прекрасно осознавала, что героическое, небывалое строительство не бывает без жертв. Надежда не выдержала страшных головных болей от окостенения черепных швов, от данного недуга она и лечилась за границей, при этом боли были настолько жуткие, что она не раз грозилась покончить с собой! Да, я человек не сахар, но она знала, что я любил ее. Как я могу ее исправить, если она была столь ревнива, ревновала меня то к одной, жене военачальника Егорова, то к другой. Женщины часто почему-то — хотя я знаю почему, — не могут не пропустить такого мужчину, как я. Я ее все-таки не уберег, это да! Я очень тогда страдал! Я похоронил ее на кладбище Новодевичьего монастыря, хотя она самоубийца, я не сжег ее… Я не хотел огня. А тогда в основном кремировали. Мы кремировали и жену Ленина в 1939 году… Сейчас уже у меня к ней, к Наденьке, есть претензии. Она оставила меня одного! Совсем одного среди этих людей! Для которых  и за которых я бился! А надо столько сделать, ведь кругом завал, кругом нужно гигантское строительство. Нам нужен Тихоокеанский флот, и мы его закладываем в 1932 году. Нам нужен Северный флот, и мы его начинаем создавать в 1933! Я сумел обеспечить, несмотря на личную жуткую боль, все-таки титанический рывок! Да, крестьянам досталось особенно — они массово пытались бежать в город! — но мы все-таки, невзирая на ужасные санкции по экспорту, дали людям хлеб! Дали той же Украине. Здесь я уже не посчитался с необходимостями промышленного развития! Пришлось экспорт хлеба заменить другим экспортом, да и вообще хлеб в нашем экспорте был далеко не первый по значимости и объемам. Мы торговали нефтью более всего, потом лесом, пушниной и лишь потом зерном. В 1933 году, например, как сейчас помню, мы вывезли пушнины больше в денежной сумме, чем зерна. Но война все ближе и ближе, никто почему-то этого не понимает, а для войны нужны огромные стратегические запасы всего, в том числе и зерна! Хорошо хоть осенью 1933 года случился хороший урожай! Можно работать! Но опять удар!.. Теперь уж убивают моего самого близкого друга! Сергея Кирова! У меня и так нет никого! Я один, совсем один! А еще Сергея! Какой-то ничтожный карлик-рахитик за свою жену!.. Убил бы тогда жену, при чем тут Сергей?! Сергею многие бабы давали, так за это что, мужчин убивать? Да, тогда, выйдя с поезда в Ленинграде, я лично дал по морде начальнику Ленинградского управления НКВД, другу Сергея, Филиппу Медведю. Потому что не спас друга! А как не подумать, что тут заговор?! Этого ничтожного Николаева задерживали уже до убийства с оружием, у него нашли рисунок маршрута Кирова — почему не разобрались? Как так получилось, что единственного свидетеля, охранника Сергея, не довезли, размозжили ему в машине голову водосточной трубой? Сломалась рессора? Не слишком ли много случайностей? Так как мне не начать бороться с террором?! Для особого порядка рассмотрения дел о терроре есть уже явные причины! Для таких — только скорейший суд, как военно-полевой! Ведь в стране идет скрытая война, страна уже давно скрыто воюет со всем остальным буржуазным миром! Поэтому никаких там обвинителей и защитников, никаких возможностей опротестовать решение суда! Приговор — и немедленное его исполнение!— Сталин замолчал, потом продолжил: — Законы жизни вообще очень жестоки. Таковы законы эволюции, и борьба вообще-то идет за путь эволюции, его истинное понимание-претворение! Мы это уже обсуждали, и я уже знаю, что ты тут всё уяснил для себя. Да, этот закон, который есть и который в биологии пока прописан как истина, придумали буржуи, придумали в Англии, где все всегда было накалено до предела. Его якобы открыл Чарльз Дарвин. Но боюсь — и ты тут тоже, как я понял, со мной согласен, — что это был не он, он, возможно, только озвучил его! Дарвиновский закон очень выгоден для буржуев, поэтому они за него держатся. Они его предельно развили через Ницше, жалкого, сошедшего от данной непосильной ноши с ума, и это показатель! Но этот закон на самом деле обман, и мы это понимаем с тобой. Все не так, совершенно не так, но я пока вынужден делать вид, что его якобы принимаю, ибо иначе на сегодня других путей нет, коли это действенный механизм для буржуев! Люди на самом деле  — и ты молодец, что это понял! — выдержали борьбу видов именно потому, что научились многогранно общаться, усилили тем самым свою природную, биологическую социальность и даже встали, благодаря этому, на вершине цепи природы. Мало того, я тебе вот что еще парадоксальное скажу. На самом деле к истинному, то есть подлинно биологическому пониманию эволюции и сущности людей ближе всех подошли вовсе не биологи типа Дарвина — типичного бездарного англичанина, циника до мозга костей, безбожника! — а русская литература! Поразительно! Да, да, русская литература, начиная с Пушкина, дала самый выдающийся анализ сути человека и жизни! Но западный мир думает, что это только анализ русскими русских, мол, они такие. Но они, буржуи, ошибаются! Достоевский им это уже доказал, у него-то и учился неверно Ницше, ничего не поняв — в силу своего ничтожества! — даже и о Сверхчеловеке и чем тот заканчивает! Поэтому, получается вот что: если мы лучше знаем и понимаем суть человека, тогда почему мы меньше знаем и поняли об его истинном пути развития? Это нелепо!  Почему мы тут ошибаемся? Нет! Повторяю: именно ими, буржуями, в силу выгоды, осмыслен и осмысливается мир неверно, хотя вроде как кажется ими лучше учтена суть человека — рвачество и выгода! Но это суть изначально испорченного системой человека! Поэтому данная суть — иллюзия! Очевидность, но иллюзия! А вот наша иллюзия-мечта есть истина! На самом деле человек изначально не зол — иначе б он без  кооперации не выжил! зло от системы, от внешней среды! — а человек совершенен и гармоничен! Мы просто воспитываем не так! К совершенству надо всего лишь подтолкнуть в младенчестве и выявить! Мы всё оцениваем выгодой и для выгоды часто лжем, а на самом деле истинно выгодно — быть искренним! Искренность дается только добрым, но и очень-очень сильным! Я как политик и властитель не всегда могу быть искренним, но сейчас, с тобою я искренен — так какой же я тиран, еще скажите, что я самодур-сатрап!  — искренне я тебе еще говорю, что моя цель — создать систему, обнаруживающую, развивающую именно природный талант каждого человека; здесь я еще мало преуспел, и моя система, в том числе и выдвижения кадров, пока совершенно не идеальна. Научить большинство пока хотя бы самоотверженно трудиться на благо каждого — вот моя задача на сегодня! И помни, каждый человек  по-своему талантлив. Раскрыв, подтолкнув к раскрытию талант, ты откроешь и его совершенство. При этом гениев рождается тем больше, чем больше людей в данном мире! И гении рождаются не от лордов каких-то, закостеневших от наследственных богатств, — для чего и куда им развиваться?— а от ткачих и плотников! Плотников, слышите! Так что те люди, которые всерьез задумываются о том, что часть человечества надо сознательно умертвить, чтобы не было тесно, — вот тиранство-то подлинное как самодурство! — лишь обрекают себя на серость и ничтожество! Вырождение!.. — тут Сталин как-то моментально замолчал, словно в нем вдруг что-то вспыхнуло. Мысль какая-то новая еще…
— Это очень интересно, — тут промолвил я.
— Не интересно, а истинно и жизненно важно для расцвета жизни. Запомни, основная задача государств, правителей — развивать и создавать гармоничных людей! Начиная с самого раннего детства. С пеленок! Вот поэтому-то я и занимался столь серьезно детьми, школой, нашей литературой! Но только где найти литераторов, которые могли бы воспитывать правильно детей, а еще и их отцов и матерей? Где?! С этими литераторами вообще беда! Я звоню к Пастернаку, говорю ему, почему вы не обеспокоены арестом вашего друга Осипа Мандельштама, ведь он ваш друг, а он вместо этого начинает мне говорить, что поэты очень ревнивы к истинным достижениям друг друга, то есть очень завистливы. Какая дрянь! И он считает себя поэтом, мыслителем! А этот ваш Бабель, который превозносил чекистов, — кто его просил и уполномочивал! Критикуй больше! А он еще хвастает тем, что, мол, научился спокойнее смотреть на то, как расстреливают людей. Сегодня спокойно, завтра приятно! И этого мне вместо Льва Толстого?! Чтобы переделывать весь этот человеческий материал, который еще развратился на революциях и войнах?! Так кто возьмется за такую непосильную задачу?!! Почему у Дмитрия Шостаковича  в его «Леди Макбет Мценского уезда» исчез сюжет и осталась лишь эротика? Я пытаюсь восстанавливать институт семьи в стране, который мы уничтожили в горячке 20-х, а что мне в помощь? Нужные крепкие семьи, много детей! Никаких абортов! Стране надо много людей — в них вся сила! Я им строю школы, много хороших школ! А мне в помощь сумбур вместо музыки! Сумбур вместо светлых идей! Ох уж эти семиты! Все по-своему! Взялся Шостакович за «Карла Маркса» — кто его просил писать эту оперу?! И кто ее сейчас и вообще в будущем будет слушать?! Сталинскую премию захотел? Для премии творите?! Знатоки жизни! Так кто?!! Кто тут творец и творит?!! Сталин не писатель, но я знаю, что нужно и как нужно! Но ведь мне не верят, всем этим писакам кажется, что я их призываю защищать и укреплять мою власть! Зачем?! Она у меня и так беспредельна! Мне нужно от творцов совсем другое! Мне нужно для начала, чтобы они воспитывали в людях умение самоотверженно трудиться! Созидать! Ибо только труд подлинно преображает каждого! — Сталин вдруг отвернулся и стремительно вышел. Он был сегодня каким-то не таким, как обычно. А когда он вернулся, это стало еще более заметным.
— Да, после убийства Сергея Кирова, моего друга, я был не в себе, — тут он вдруг зачем-то снова вернулся к убийству своего соратника. — Таким нельзя быть руководителю государства. Да, я знаю все о допросе Котолынова, Агранов с Вышинским мне все подробно рассказали. «Весь этот процесс — чепуха! — тогда сказал Котолынов. — Сейчас расстреляют и меня. Но все мы, за исключением Николаева, ни в чем не повинны». Да, я это знаю, как и четко знаю и то, что каждый из них мечтал о моей гибели, чтобы иметь мою власть, так что не так уж они и безвинны! Всем им кажется, что они бы правили лучше! Все эти Зиновьевы и прочие! Но история выбрала меня. Поймите, мы готовимся к войне, отсюда не должно быть никаких оппозиций, иначе война уничтожит вообще всех нас и наше уникальное государство! Мало того, могу сказать даже больше, своей гибелью Сергей спас меня! Ибо заговор оказался в Кремле, вокруг Енукидзе. Если даже комендант Кремля Петерсон, бывший начальник бронепоезда Троцкого, его личный телохранитель, то что мне следовало и следует ожидать? Иль я это придумал? Ведь на самом деле они хотели арестовать всех нас, руководство страны, во время просмотра — какая насмешка! — «Веселых ребят»! Но со Сталиным такое не бывает! Я этих всех веселых ребят сам!.. Вы называете за это меня тираном, но если б я был тиран, то вы бы даже и не смогли назвать меня тираном! А кто вам дал, хотел дать конституцию, которой не было даже у самых продвинутых демократических стран? А новый закон о семье? Вы помните у Пушкина «Не приведи вам видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный»?! Так кто его сумел усмирить жестокой пятой? Кто ликвидировал голод уже навсегда еще в 1935 году?! Вы все говорите, что я в 1935-38 годах расправился с невинными жертвами? Но говорю вам еще раз: невинных не было, их никогда не бывало в этом мире, особенно в стране, совершившей революцию и государственный переворот, прошедшей через братоубийственную войну! А кто взрывал мне шахты?! Совершал поджоги на заводах?! Это при том-то, что я уже к этому времени приготовил сто тысяч новых советских инженеров! Да, переборщили, война потом показала: надо каяться! — но мы были в таких условиях и сейчас по-прежнему в таких, что лучше переборщить! Да, Орджоникидзе посылал свои профессорские комиссии на заводы, те не нашли фактов явного вредительства! Но о чем это говорит? Только о том, что вредитель просто был умен и очень осторожен! При этом старые коммунисты — директора заводов — решили, что они уже всего достигли,  и данным жалким самомнением они, по сути, стопорили дальнейшее развитие отраслей! Так что с ними делать, как не менять, сажать, расстреливать! Они зажрались уже тогда, когда мы еще только начали развиваться, а  надо развиваться еще и еще, причем гигантскими темпами! Я не виноват, что Серго меня не понял — я ему все объяснил! — но он не захотел понять и предпочел пулю в сердце. Он даже не подумал, что его самоубийство — это опять удар против меня! Пришлось скрывать эту его слабость! Но, по сути, Серго был подлинным, ярчайшим коммунистом! Серго многое сделал и успел сделать! Он вытащил первую пятилетку, он много построил, он дал нам в Заполярье Норильский никель, пусть и за счет заключенных, так как обычные люди добровольно там не выдерживали. У нас страна такая, и чтобы ее развивать, нужна, получается, неслыханная тирания! — Сталин тут вдруг замолчал среди этой длинной и несколько смутной тирады, очевидно, он был чем-то возмущен внутри.  Он молчал опять очень долго, нисколько не задумываясь над тем, насколько тягостно это его молчание для собеседника. Собеседника как бы и не было сейчас для него, он будто говорил с самим собой. Я был его отражением живым в зеркале… «Почему именно я? » — тут подумалось мне.
— Иосиф Виссарионович, — наконец вдруг снова я посмел нарушить тяжелую тишину. — Вас, видимо, все-таки тяготят эти предвоенные годы и жуткие репрессии? Почему все-таки именно так было?
— Я не безумец, — на это лишь усмехнулся он, — я всего лишь политик, знающий хорошо людей. Еще больше могу сказать. Так было все потому, что я Мечтатель! Слышишь, огромный Мечтатель-реалист, рожденный с могучими кулаками и жаждой осуществить, в том числе и ими, Мечту. И за эту Мечту я еще положу миллионы ваших жизней! Дав вам смысл жизни, которого у большинства нет! Какая мечта у того же Ягоды, если бы не я? Он бы вас поубивал еще больше! Просто так! Слышите, просто так! Он даже сам себе не сможет объяснить, почему он так жаждет убивать! Арестовали моего кума Енукидзе, тот сразу начал валить Тухачевского, Корка, Путну. Арестовали командующего Уральским военным округом И. Гарькавого, свояка Якира, и его зама М. Василенко. Арестовали самого Ягоду! И начальника Главного управления пограничных и внутренних войск Н. Кручинкина, начальника отдела охраны правительства К. Паукера и т.д. Для чего вы спрашиваете всё? Но почему Якир сделал Петерсона того же, телохранителя Троцкого, своим помощником по материально-техническому снабжению? И как я это должен расценивать? Вы же прекрасно знаете, что Бухарин был готов к перевороту, но смягкотелил именно Ягода! Вы думаете, что я это все придумал? Но это было! А зачем в марте 1937 года в Сочи к отдыхающему Тухачевскому приходили Уборевич и Фельдман? Зачем далее Фельдман приезжал к Якиру в Киев? Зачем после этого в начале апреля Тухачевский встречался с Крестинским и Розенгольцем?! Какие фамилии! Для чего, наконец, 9 апреля Тухачевский принимал на своей квартире Якира и Корка? А?!! Удивительно, что меня просто не застрелили тогда! Просто в спину! Как Кирова! И вы думаете, что я не арестую после этого Тухачевского и Корка? Арестованный Фельдман, начальник Управления командного состава НКО, все сказал о своем друге Тухачевском! Вы меня, может, теперь обвините в их пытках? Но что бы они сделали со мной, попадись я им в руки? Да, я санкционировал пытки в отношении самых отъявленных заговорщиков! А что делать еще с подобными? Эти военачальники от сытости мирной жизни зажрались, пришлось не только вспомнить о комиссарах для них, но и пришлось воочию увидеть, как они стали никчемны! Никто из этих героев Гражданской не выдержал дознания! Все сломались! Только комдив Рокоссовский и комбриг А. Горбачев выдержали… — Сталин снова вдруг неожиданно стух и погрузился в свои мысли. Он сегодня отчего-то напоминал какой-то вулкан, то вдруг вздымающийся, клокочущий чуть ли не огнем, то вдруг затихающий как будто… в серой мгле, в пепле…
— Многое в истории этого мира объясняется именно временем, скажу я тебе, — только, наверное, через полчаса он продолжил все также несколько сумбурно — почему так сумбурно, ведь он всегда говорил последовательно?! Что с ним происходило именно сегодня?.. — То, что 2 июля 1937 года было принято решению Политбюро, по которому НКВД брал на учет «кулаков и уголовников» и разделял их на две группы: расстрельную и ссыльную, нет ничего особенного и поразительного. Мы шли к войне, а эти люди наверняка стали б пособниками фашистов. Удивительное другое, что первые секретари на местах вдруг стали обнаруживать таких кулаков и уголовников тысячами и даже десятками тысяч! Никитка Хрущев аж нашел быстро в Московской области сорок одну тысячу триста пять «бывших кулаков» и «бывших уголовников». Сорок одну тысячу триста пять! Вдумайтесь! Икрамов в Узбекистане пять тысяч четыреста сорок один человек! Как сейчас эти числа помню! Шарантович в Белоруссии двенадцать тысяч человек! И т.д. Вот он, человек! Се человек! Слышишь! А мне что делать? Как мне это проверить? Ежов намечает расстрелять двести пятьдесят тысяч человек! Местная бюрократия сливает друг друга, а ведь я хотел для них еще альтернативные выборы! Боже, с какими людьми имел и имею я дело! Я устал бороться с их самоуверенностью, низостью! Арестовываем шестнадцать первых секретарей! Вот они, люди! Как хотят жить! За счет других! На костях! Я придумал такого человека? А ведь я хотел, и история еще вспомнит об этом, свободного выдвижения кандидатов от всех общественных организаций! Мою конституцию, дающую подлинную демократию, получается, именно вы сами и кастрировали! Какую вам демократию? Таким! Вы же звери! Даже наша культурная элита! Шолохов спит с женой Ежова! Ежов, конечно, взбешен! Он хочет обвинить Шолохова в восстании казаков. Шолохов от страха бежит ко мне! Но при чем тут я, Сталин? Почему и это должен я разруливать? Ведь Шолохов не думал обо мне, не спросил меня, когда ширинку расстегивал! Ха-ха! — тут искренне как-то усмехнулся Сталин. — Это поистине театр, эта жизнь! Нет, не театр, это цирк какой-то! Ну, о чем мы еще не поговорили? О моей смерти и бессмертии? Об этом в конце. Помните, я к вам еще вернусь, и еще спрошу за все то, что вы после меня не удержите…
Сталин остановился напротив окна в кремлевском кабинете и долго смотрел куда-то вдаль, потом вдруг неожиданно заговорил совершенно о другом.
— Второй мировой войны никогда бы не было, и она началась вовсе не из-за устремлений Германии. Она началась из-за жалкой игры англичан от страха коммунизма. Никакой войны не было бы, если б Англия в союзе с Францией не продали Чехословакию немцам… Нет, вру, война была бы все равно, только лет на десять позже. Я очень на это рассчитывал,  ибо к тому времени я бы не просто разбил каких-то там немцев, я был бы в состоянии уже победить весь мир! То есть я установил бы Советскую власть во всем мире, и весь Мир бы начал строить коммунизм! Вот что вы потеряли, милые мои! Вы потеряли все надежды на будущее! У вас, по сути, его не будет! Я очень жалею об этом. И еще я очень жалею о том, что мне никогда не везло с людьми вокруг. Не было людей! Мне не повезло с родственниками, ни со Сванидзе, ни с Аллилуевыми. Это какое-то проклятие! Мне не повезло и с детьми, хотя я их очень любил, но так и не получил никакой благодарности. Яков женится на дочери одесского еврея, дочка путалась с евреем — почему?.. А как часто я вспоминаю ту прогулку по метро в день рождения няни моей дочери Александры Андреевны Бычковой! Как мало такого простого счастья у меня было… Когда я буду уходить из жизни, мне, по сути, получается, не о чем будет жалеть. Никто меня не любил! Мне будет жалко только одно: я очень любил цветы и деревья. Цветы и деревья! Мама мне цветками и их красотой поощряла сделать первый шаг в жизни… А потом вокруг такие люди!..
Сталин опять замолчал, но теперь уже как будто совершенно. Я его терпеливо ждал очень долго и все представлял его маленьким карапузиком, тянущимся к цветку… Поразительно! Кто бы знал! Какая все-таки человек тайна!
— Вообще-то многих я всего лишь припугнул тогда, в 1935-38 годах, чтобы были лучше готовы. Ежовщину я ликвидировал сам, когда настало время и когда психологически натянул до предела всех своих граждан. В армию сразу вернул около одиннадцати тысяч человек, уволенных из ее рядов в годы репрессий. Всего из лагерей я освободил в 1939 году двести двадцать три тысячи шестьсот человек, из колоний — сто три тысячи восемьсот . Как видите, и это я хорошо помню. С Ежовым я беседовал четыре часа подряд, прежде чем его снял с должности, — все-таки он сделал то, что мне было нужно. Все и  всем — всей мощью своей! — должны были быть готовы к ужаснейшей войне! Слышите! Это был вопрос жизни и смерти нашего народа! Если бы мы проиграли, почти всех нас убили бы! Эта смерть уже воочию висела над нами! Но только я  ее видел и зрел! А вы всегда меня плохо слушали! Что я вам сказал на XVIII съезде в марте 1939 года? Что?! Вспомните! Я ведь прямо вам заявил, что «уже второй год идет новая империалистическая война, разыгравшаяся на огромной территории от Шанхая до Гибралтар…» А кто даже эти прямые слова услышал подлинно? При этом Троцкий там, за кордоном, удобно устроившись, хочет здесь у нас другой коммунизм! Что это значит? Это значит, что он вводит в заблуждение многих европейских коммунистов, это значит, что он непременно вступит в сговор с фашистами! Так что мне с ним делать? Только убрать! Обрубить ледорубом! Пришлось и ЧК почистить от евреев, их там было слишком много, это для русского народа было непонятно, да и жестоко! Какие ж иудеи коммунисты?! Шинкари! Они как ими были со времен Николая Гоголя, так ими и остались, ибо деньги их бог. И это стяжательство явно губит столь даровитый народ, губит настолько, что он уже со времени казни Христа не дал ни и одного подлинного творца-мыслителя и вынужден лишь интерпретировать с выгодой для себя чужие талантливые идеи и мысли! Впрочем, оставим их! Война уже нависла над нами! Что делать? Как отсрочить появление Гитлера у советских границ?! Предложить Польше  ввести на ее территорию наши войска? Да, это мы ей и предложили еще в 1939 году! Зря поляки отказались, ведь что случилось позже, вы теперь все знаете! Когда Гитлер напал на Польшу и мы выдвинули войска туда же, Гитлер немедленно отдал приказ об уничтожении всей польской политической элиты и интеллигенции! Тогда-то я и окончательно осознал, с каким человеком мы имеем дело и с каким человеком заключили этот сомнительный пакт. Не знаю, как бы во всех этих случаях повел бы себя Ленин. Ленин в чем-то был гораздо более жесток, чем я. Это мне перед войной пришлось отменять его указание от 1 мая 1919 года, гласившее, что «В соответствии с решением ВЦИК и Совета Народных Комиссаров необходимо как можно быстрее покончить с попами и религией. Попов надлежит арестовывать и расстреливать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше. Церкви надлежит закрыть. Помещения храмов опечатать и превращать в склады». Опечатать и превращать в склады… Какая безграмотность для юриста! Это от внутренней ненависти. Откуда она? Как воспитались в дворянской семье такие безбожники? Да, я, конечно, не преследовал цель развивать церковь тогда, я отменил это указание, чтобы поддержать православных на вновь присоединенных к нам территориях Западной Украины и Западной Белоруссии, при этом — обрати внимание! — мы взяли только ту часть Польши, которая до 1920 года была в составе России. Вообще воинствующий атеизм к этому времени мне был просто не нужен, он нужен был в свое время для Мировой революции, а теперь… Нужна была сплоченность людей перед готовящимся ужасом… для нас. Надо было переводить для этого каждый регион на самообеспечение продовольствием. Для этого я начал в октябре 1940 года наделять городских жителей землей для огородов. Вокруг крупных городов мы строили картофельно-овощные и животноводческие базы. В общем, мы работали всюду, и до чего только не доходила наша мысль! Эх, если б не война эта! Я бы вам еще многое построил! Я бы вам прорыл канал от Москвы до Владивостока! Я бы вам прорыл канал от Северного Ледовитого океана до Индийского, чтобы заморозить всю эту чертову зажравшуюся Европу. И Америку вместе с ней! Они спят и видят нас не существующими!.. Помните, помните это!
Сталин прошелся по кабинету и вдруг подошел к карте.
— Я по карте могу вспомнить всю свою жизнь, — вдруг еще сказал он. — Я жалею лишь об одном, я был слишком мягкотел! Да, да! Теперь я уверен в этом. Слишком мало, что я, готовясь к войне, захватил Литву, Латвию и Эстонию! А еще раньше ввязался в войну с финнами и в итоге забрал лишь только часть их территории, чтобы только обезопасить Ленинград и Мурманскую дорогу! Ведь немцы непременно пошли бы и отсюда! Слишком я робок был в сравнении с этим же Гитлером! Почему?! Это мне надо было действовать, как он! Мало и того, что я взял Бесарабию, оказавшись вблизи Плоешти, откуда Гитлер черпал половину своей нефти! Надо было забрать все там! Всю Румынию! И раньше! Все равно именно это и спровоцировало Гитлера на войну с нами! А заняли б Румынию — и нечем ему было б воевать! Надо было б тогда ввязаться в войну со всем этим капиталом! Если б нас побили, то и пусть, все равно они не угомонятся! А если бы взяли вверх мы?! Мир бы сейчас был бы совсем иным! Жаль! Эта робость, застенчивость перед европейцами!! Это рабство перед ними! Гитлер захватил Румынию, мы требуем себе Болгарию. Молотову договориться не удалось! А зачем договариваться с этим нелюдем, тут только надо нагло действовать! Вся причина их войн — в жалком потребительстве! Все их слова и идеи — чушь! Они приходят лишь грабить! Так было с Наполеоном, так было и с Гитлером! Вся причина войн — в европейском обывательстве и желании жить за счет других, которых почему-то они считают ниже себя! Вся причина войн — в гордыне их жалких никчемных политиков, якобы защищающих интересы своих народов, но на самом деле лишь потворствующих их лени и сытости и жаждущих, играя на этом, себе славы Македонского, Цезаря и прочих подобных. Вот тираны-то! А какой я тиран?! Еще раз вам говорю, если бы я был тираном, я бы даже вырезал весь немецкий народ за его деяния, а с ними и половину Европы, ведь она тоже воевала против нас! Ни французы, ни поляки, ни голландцы и прочие европейские народы не должны забывать, что если б не было СССР и моей мощи, их бы никого очень скоро не стало!.. И эту истину им надо крепко усвоить, если они хотят жить! Это мой им Урок сейчас! Усвойте! Усвойте! Я даже в том не тиран, еще раз доказываю вам, что не начинал сам, в отличие от подобных мне «титанов» истории, которым вы так втайне поклоняетесь, огромных завоевательных походов, но я устроил битву своему народу, чтобы в жутких страданиях развить его! Иль, может, кто-то считает, что как-то иначе можно развить народ?! Нет, или только грабя чужие народы, или же максимально заставив под страхом смерти трудиться свой собственный народ для его же блага — так какой я тиран? Для русского человека тиранство подлинное — это отсутствие над ним тирана! Слабая безыдейная и бесцельная власть — вот тиранство, которое русский народ не терпит! Из войны этой, о которой я сейчас говорить не буду, все вы ее знаете и должны знать — да и что о ней говорить, кроме геройства русского солдата и терпения не менее геройского их жен и матерей! — я вынес еще только одно: географию не переплюнешь: если народ имеет огромную территорию, то это уже показатель его мощи! Отсюда, получается как бы, что чем больше территория у народа, тем мощнее за него стоит Мироздание! И это закон! То же самое можно сказать и о количестве народа! Поэтому всяческими путями дружите с народами, численность которых огромна! Это Китай и Индия! Вместе с ними вы будете всесильны! А уж с прекрасной Идеей во главе, то и бессмертны! Все это я твердо уяснил, и вы уж поверьте мне! Теперь я еще не уяснил для себя только одно: можно ли переплюнуть биологию? Суть человека! А такова ли она вообще? Может, и вправду мы сами ее изначально искривляем и неправильна самая основа именно нашего воспитания, развития мозга, его первоначального толчка? Вот вопрос из вопросов, который предстоит мне, нам, разобрать. Ибо от этого-то вопроса и зависит все наше будущее или просто его отсутствие… Весь вопрос в том, чтобы нам правильно понять эволюцию и ее истинные  механизмы. Здесь очевидность борьбы есть обман! И эта ошибка для нас пока равносильна самоубийству… — Сталин задумчиво посмотрел в синь окна. Он долго-долго стоял так и, разглядывая небо, как будто мысленно говорил с ним.
«Почему у меня столь твердая уверенность, что он разговаривает с небом сейчас?! — вдруг остро прожгла меня единственная мысль. — Почему?»
Ответ не заставил себя ждать, Сталин вдруг обернулся и сказал:
— Хотя я пользовался именно этим пока! Очень сильно пользовался! Как миллион толстосумов там, у себя в обществах наживы, нагнетая эту борьбу для развития! Да, боюсь, что только я смог бы это! Только я… После моего ухода туда, — вождь кивнул в окно, — вас всех все-таки переломят буржуи и повернут эволюцию в свою выгоду… Но до поры до времени, конечно. Ибо я не один, мы еще явимся к вам, и это запомните! Запомните и то, что никому, как бы они ни хотели и какими б средствами ни обладали, не удержать и не учесть именно нас и наш приход! Да, сейчас, возможно, не получится…  — тут Сталин постучал зачем-то по окну, словно просился к небу. — Если б должно было получиться, то все должно было сработать по моему плану, а план не сработал!..
Я вперился в него, вбирая каждое слово…
— Вы думали, что когда Гитлер на нас напал, я растерялся от этого нападения и потому исчез на некоторое время. Это смешно, я привык к нападению, к любым нападениям! Меня нельзя застать врасплох! Я уединился совершенно по другой причине. Я уединился потому, что не сработал мой план! Это было подлинной катастрофой! Всемирной катастрофой! Мне надо было удержать любой ценой мир со всеми еще хотя бы десять лет, то есть хотя бы до 1950 года. Почему? Если я за пятнадцать лет сдвинул Россию на сто лет вперед, Россию в лаптях, то уж индустриальную Россию, которую имел к 1940 году, за десять лет до 1950 года я бы сдвинул, опередив всю Европу и Америку лет так на пятьдесят! И тогда б я разбил своими войсками сам Европу и Америку и утвердил бы по всему Миру Общество Социальной Справедливости! Социализм! Он лишь отличается тем, что целью становится в нем, не индустриализация прежде всего и связанное с ним накопление, а каждый человек! Его духовное развитие! Черчилль чувствовал это, он же и знал, что я тот единственный, который может заставить Мир жить  так, как я считаю правильным, а это значит, скромно, но очень духовно!..
Сталин снова замолчал, разглядывая небо, и теперь я явно чувствовал, что он именно разглядывает, а не говорит с ним…
Наконец, Сталин произнес:
— Я мало говорил с тобой о войне, у тебя, наверное, как и у многих, все-таки много вопросов по ней. Ты знаешь, кто главный победитель в войне? Это вовсе не вояки, пусть и профессионалы — без народа они никогда не побеждают в освободительной войне! — главный победитель во всякой войне тот, кто обеспечил победу своей экономики в войне! То есть трудящийся народ и их организатор! Великую Отечественную войну наравне с героизмом солдат — а это тоже простой советский трудящийся народ! — выиграли люди, которые трудились для фронта! Вообще в этой страшной войне многое было для меня поразительно, начиная с ее начала. Почему Гитлер напал на СССР 22 июня, в праздник Всех Святых, в земле Российской просиявших, и почему 22 июня, но только 1812 года на Россию напал Наполеон, а Гитлер, зная это, переступил чрез это страшное напоминание истории — чем закончила великая армия французов? Почему, как только началась война, СССР сразу нашел двух союзников себе, которые по своей сути просто никак не могли вообще мириться с существованием страны Советов?  Я имею в виду Черчилля и Рузвельта! Особенно позиция Рузвельта, который почти всегда шел нам навстречу. Почему они не стали искать сепаратного мира с Гитлером, ведь тот тоже отъявленный буржуйский диктатор!.. Да, немцы тогда очень умело напали! Умело, но при этом плохо все-таки подготовившись! Нет точных карт дорог! Ошибочные данные о численности людей, недовольных моим режимом! Впрочем, как выяснилось, и я тут ошибался, поэтому я каюсь и каюсь в душе своей, ибо наверняка в 1937-39-х годах много людей безвинных уничтожили моим именем как мнимых врагов народа. Удивляет в начале войны меня и то, что Гитлер не двинул на Иран, напав на Англию, и позволил мне и англичанам 25 августа войти туда. Да, с каким жутким содроганием и сейчас я вспоминаю те особые дни войны, когда, казалось бы, всё… крах! Это было после Киева и особенно после окружения наших армий под Брянском и Вязьмой, когда к 7 октября 1941 года путь на Москву был практически открыт! Никаких резервов у нас! Всё! Я не могу без содрогания вспомнить эти дни, как и дни с 22 июня по 3 июля, когда я много думал и ломал голову… когда я вдруг понял, что я просто человек и не все будущее мною понимается верно. И положение спас действительно Жуков. У него было острое чутье на определение усталости противника от своих атак, он точно чувствовал всегда, сколько враг еще может наступать, прежде чем начнет организованно переходить к обороне. Здесь надо уловить этот миг! Он очень правильно рассчитал, когда наступление на Москву выдохнется и когда надо немедленно контратаковать! И зря я не послушался тогда Жукова, что не следует после контратаки под Москвой атаковать всеми фронтами, но только Западным! Да, здесь Жуков как и с Киевом был прав! А в 1942 году, когда мы снова оказались в ситуации почти 1941 года. Когда фашисты стремительно пошли на Майкоп, Баку и Грозный! Сразу после нашей плачевной Харьковской операции. Лето 1942 года — опять почти провал и крах для нас! Опять страна на волоске от гибели! И опять пришло это чувство потерянности, утери связи с народом, страной! Как с Мирозданием! Ох, это громадное чувство! Хотя сейчас, конечно, оно было уже чуть слабее. Теперь я уже был более уверен, что мы одолеем фашиста! Впрочем, о войне много говорить не будем, как я тебе уже и сказал, ибо о ней напишут много, особенно те, кто считает себя в ней специалистами, то есть сами военные. Представляю, как я там буду выглядеть. Впрочем, тому, что скажет Жуков, в основном верьте. В войне, часто воюя друг с другом, мы хорошо друг друга поняли. Жуков хоть и чрезмерно возомнил о себе и мало считался с солдатом, о чем я говорил уже, был Талантом, даже Гением войны, вне сомнения! Не зря я вручил именно ему Орден Суворова за номером первым. Он Суворова достоин! Но надо понимать ясно, что Жуков был только гением войны, но не мирного времени. Гении обычно, к сожалению, гении только в одном направлении, это касается и меня. Я талант власти мирного времени, которое напрягал до войны! Однобоки в таланте были и Гитлер, и Рузвельт, но вот Черчилль был бездарь!— тут Сталин опять надолго замолчал, а потом произнес: — Гитлер проиграл потому лишь, что его идея была намного уже. И вы должны это четко усвоить, как и то, что мы, вожди, не отвечаем за мир, для этого есть сам Мир, но мы отвечаем за развитие мира, за его гармонию. Величие Гитлера нельзя опровергать, он значительно усилил мощь СССР и социализма. Это был достойный противник. Унижение Гитлера автоматически означает принижение нашей победы! Это недопустимо! Трудно гордиться победой над ничтожным противником! Победа нам далась огромной ценой, в этом смысле она больше была подобием поражения! Все-все разрушено! Черчилль дрожит страшно за всякую возможность появления социализма и коммунизма в Европе! А война лишь тогда может быть выиграна подлинно, когда победивший народ получает от победы огромные ресурсы, чтобы не просто быстро восстановиться, но и значительно развиться! И вот тут-то и началась у нас подлинная война. Сначала в Тегеране, потом в Ялте, затем в Потсдаме! С каким трудом пришлось нам получать завоеванную нами Европу! Приходилось выкручивать руки этому Черчиллю тем, что мы можем пойти на второй Брестский мир с Гитлером! Ведь сами-то они вполне были готовы на этот мир, если в Германии произойдет государственный переворот, который свергнет Гитлера! А еще Черчилль очень боялся, что я остановлю свои войска на границе своей страны и не пойду в Европу! И  тогда Германия окажется не  разгромленной нами… О, это производило на него сильное впечатление! А Рузвельта мало интересовала мощь Англии и ее роль в Европе. К тому же Рузвельт, наверное, в тайне полагал, что именно он и его войска захватят Берлин, поэтому США всем будет диктовать свою волю… Рузвельт брался серьезно и  хотел управлять всем миром, в этом Англия и Россия должны были б быть только его помощниками. Вообще тяга к власти над миром объясняет действия любого могущественного политика, их отсюда нетрудно понять!..
— А почему вы все-таки не хотели расчленять Германию, хотя так заботились о безопасности границ и спокойных соседях возле своей страны? Вас беспокоила даже Япония и контроль над нею, который был почти утерян от действий завладевших ею американцев, которые воевали с нею четыре года, как они утверждали, а мы чуть-чуть, но ведь воевали?
Сталин улыбнулся, глядя на меня:
— Но ведь это тебе уже сейчас вполне должно быть понятно и разве это мы уже не разбирали? Я рассчитывал, что Германия через пятнадцать лет снова начнет брать реванш в войне, но к тому времени мы будем просто наимогущественными, поэтому в этот раз нападение немцев будет поводом для победы над Миром. Ведь все очень просто! Еще раз говорю: мировое могущество превыше всего! Быть спасителем для всего мира, который идет не туда!.. — Сталин вздохнул, о чем-то явно ещё думая своем.
— Вы и вправду в разгар раздела Германии в 1945 году заговорили о разделе Луны между СССР, США и Англией? — тут торопливо спросил я.
— Да, — коротко лишь изрек диктатор и не стал сначала ничего более добавлять, но потом изрек: — Надо же поиздеваться над теми, которые хотят обладать всем, даже воздухом, и считают это вполне нормальным! К тому же до Луны все равно человек очень скоро доберется!.. М-да, эта нежданная смерть Рузвельта, его убийство тогда…
— Как убийство? — удивился я.
— Рузвельта застрелили в затылок, поэтому и хоронили его в закрытом гробу. И я даже знаю, кто и какие силы за этим стояли. Рузвельту не простили его уступки нам и благожелательство. Его желание видеть нас в лоне христианской цивилизации…  Он был выше намного и видел дальше своего преемника, который прямо начал мне диктовать условия, как будто не мы выиграли в этой ужасной войне. О, тогда эти силы очень готовились! Америка и Англия, разоружив часть дивизий Рейха, их не расформировали, ибо думали вооружить их и в союзе разбить СССР. Я это знал. Но все их игры, даже и при наличие бомбы, по их расчетам приводили их лишь к проигрышу. К тому же тогда у них еще было мало бомб! А у меня была двенадцатимиллионная готовая к битвам армия! Мощь, почувствовавшая свою мировую мощь! Ее обуздать условиями мирного времени  мне было намного труднее — поверь! — чем запустить на захват мира! Но законы экономики! Все в законах экономики! Чем кормить это войско! Ведь нет даже зерна! И вот уж в 1946 году от засухи голод в стране. В середине двадцатого века, в ядерный век — и голод!..
Сталин снова задумался, он явно уставал от этих бесед. Я опять терпеливо ждал.
— Наверное, главное я тебе уже сумел сказать — наконец промолвил он. — Здесь надо понимать и обидно, конечно, что многие, при мне живущие, в силу особенностей эпохи и массового состояния людей не понимали меня правильно, но это не значит, что и сыны ваши не поймут меня. Нужно лишь время и эпоха моя во времени. В сущности, ничего удивительного я не делал, так поступали многие лучшие правители любой из стран, пользуясь особым состоянием, возрастом своего народа! Когда часть народа может стоять насмерть за какую-то идею, пусть и сомнительную, это лишь означает, что правителю следует лишь направить этих людей для развития и процветания всего народа! Да, я для этого попрал свободу многих людей — а зачем им она? Для их скорейшей гибели? Они даже и не знают, что есть свобода. Свобода для них — развитие Моей Идеи! Свобода многих — это ничто!
Сталин встал и выдавил уже из себя как явно итог бесед со мной:
— И вот что я вам скажу, человечество! Вы неминуемо погибнете и уже гибнете, но вы можете продлить свою жизнь. Гибель ваша, человечество, начнется именно с исчезновения русского и российских народов. Поэтому говорю вам: сберегите и сберегайтесь! Сбережетесь!
Будет время, будет мирно, еще раз напоминаю я, но люди у вас будут вымирать быстрее и больше, чем во время Великой Отечественной войны. Они будут вымирать, потому что их обманут, обворуют и лишат той цели и того смысла жизни, которые им давали мои могучие силы развития нашей страны. И весь вопрос в том: пройдете вы через ту войну тайную против вас или не пройдете. Я вырастил великий народ, где почти каждый стал героем, способным на огромное самопожертвование, так вот, во время этого времени именно эти люди будут уходить первыми. Здесь, чтобы укрепиться, вам надо твердо знать еще вот что: у врагов борцы прекрасной идеи вызывают ужас и восхищение с ненавистью за свой страх. Отступившие и предавшие великую идею у ее врагов вызывают лишь ненависть и мерзость с желание добить таких до конца. Таких ждет неминуемая гибель, это равносильно самоубийству! Ты веришь этому? Ты веришь всему, что я сказал? — тут вождь народов высокомерно и с подозрением посмотрел на меня.
— Да, — прошептал я, — я это уже воочию вижу…
— Мне надо верить! — тут жестко сказал Сталин. — И вот еще что, очевидно, из всего, о чем мы сейчас говорили с тобой, а значит, и со всем миром, вам следует запомнить три вещи, из которых и надо исходить, обсуждая меня и мою эпоху начального строительства социализма. Первое. Сын сапожника из глухого городишка Гори, посвятивший себя борьбе за социальную справедливость, не может случайно стать правителем огромной державы и, правя ей тридцать лет, сделать ее мировой по могуществу. Второе, которое исходит из первого: то развитие, которое я дал России, было исторически неизбежно и крайне важно именно для всего мира и человечества как хотя бы первый опыт строительства общества по разуму и с конкретной целью. Третье. Если вы, все народы не пойдете сознательно к коммунизму как обществу высокоразвитых, нравственных, гармоничных людей, то вы все погибнете, убив самих себя и эту прекрасную землю. Так что советую поторопиться! Вы сейчас идете к тому, что у вас исчезают подлинные личности, а вороватые люди пытаются из себя строить этих личностей. Этого не должно быть! Если вы оболжете своим развитием партию Ленина и под ее именем начнут действовать совершенно иные люди, то немедленно создавайте партию Сталина, и путь вам откроется! Что ж, теперь вы знаете все, почти все… — вдруг он поправился и пытливо взглянул мне в глаза. — Осталось это донести до каждого… Ибо каждый должен знать это, а так же то, кем был для человечества товарищ Сталин… — тут вождь народов аж прожег меня…
«Спасителем?!» — полыхнуло у меня в голове…
— Да, — ответил Сталин. — Который еще явится!.. Так что трепещите! Нет, лучше радуйтесь!


А этот короткий разговор был уже последним и начал его Тамерлан так:
— Такие, как я, пока женщины рождают с большей легкостью воинов, а не гончаров и поэтов, будут всегда! И крови всегда будет много! И будут те, которые прольют ее во много раз больше меня, даже не устраивая войн, и в сравнении с ними я буду ягненком. Особенно в сравнении с тем, от кого, возможно, погибнут все, или почти все. И здесь я нужен лишь для того, чтобы научить вас увидеть этого безумца вовремя! Как? — спросите вы. Я отвечу. Его войско и оружие будут настолько сильны в сравнении с другими народами, что он, трусливый, но полагающий в себе личное мужество, сочтет, что эти народы излишни. Но он ошибется. И ошибется именно из-за моей свободолюбивой крови, которую я и мои воины внесли во все народы, нами захваченные. Мною и Чингисханом в особенности! Эти народы ему не одолеть, и он разобьется сам, погибнув от них. И не спасет его никакое оружие! Не спасет, потому что у него нет именно личного мужества! Того мужества, которое было у Исы-пророка и у пророка Мухаммеда! Здесь надо помнить то, что Иса своим учением очень сильно развил людей, но он был бедным человеком, а потому в его учении и закралась тень обиды! Но говорю я вам, только тень, не более! Но при этом он все-таки, получается, тайно выделил богатство как важность для истинности веры и возможности-невозможности справедливости. Мухаммед же был обеспечен и потому не задумывался о богатствах и важности отношения к нему! А отсюда, получается, он и чуть направил мусульман так, чтобы они не завидовали. И это важнейшее отличие этих учений может привести к тому, что людям ислама, может быть, будет легче когда-то придти к всеобщей справедливости, но еще более лучше это можно будет сделать под эгидою истин обоих этих великих пророков! Да и не только их!..— Тамерлан как-то устало усмехнулся, и книжник вдруг увидел скорбную тень на его лице — так ведь он в предсмертии, тут как-то нутром вдруг подумал он, а Тимур словно бы заметил это и заговорил вдруг так, словно бы теперь начал диктовать завещание: — Не тревожьте мой прах — это к войне! Я не буду прятать свой прах подобно Чингисхану, ибо знаю, что тогда люди до скончания веков будут искать его. И, конечно, найдут, чтобы разграбить! Я же не возьму с собой ни золота, ни наложниц и возлягу в ногах своего духовного учителя, как и подобает истинному правоверному. Но предупреждение мое помните! Вы спросите, откуда это мое знание? Я не знаю, я знаю — и все! Все в руках бо… Аллаха! Я готов! И единственная светлая радость, которая наполняет мое сердце сейчас: я завидую своим внукам. Я обеспечил их, взяв на себя море крови, и теперь они, имея мои богатства, могут заниматься прекрасным: строить города и каналы, писать стихи, изучать небо. О, да! Я верю, что некоторые из моих внуков благодаря мощи моей крови будут великими людьми, созидающими для мира! Они искупят мои грехи и то, что я вынужден был взять на себя. Да, все эти мои деяние — не благо, хоть воинам своим я всегда говорил иное. Я был для них за отца, но и отцов такие с легкостью убивают, чтоб не мешали они их самоуправству! Да, блага нет и в том, что я есть, был, ибо думается, нашлись бы всегда и другие. Блага вообще нет среди этих людей, которых дало мне Небо. Благо невозможно среди столь несовершенных людишек! Вы думаете, я воевал с людьми? Я их убивал! Я больше  воюю с художниками и строителями. Ибо они все хотят по-своему, а я желаю по-моему. Художники, творцы — вот истинные противники повелителей. И им нужна война с нами, ибо они лучше творят в войне с правителями. Возможно, что тут как раз и скрывается главное благо… — Тамерлан замолчал, что-то в нем происходило непонятное, он словно бы к чему-то начал напряженно готовится. А потом лишь изрек:— Я стал много говорить, чего никогда со мной не было, книжник! Я много действовал! Еще бы к этому я много говорил! Не верьте тем правителям, кто много говорят, — они много лгут. Чем более справедлив правитель, тем меньше ему надобно говорить, чтобы обманывать, скрывать за словами свои деяния. Впрочем, это касается не только правителей…






































ОТ АВТОРА

Знающий хорошо мое творчество читатель, конечно, осведомлен, что к личности Иосифа Сталина я уже обращался в правой части триптиха «Проклятие гениев». Там на мгновение появляются В. Ленин и И. Сталин, которых видит в своем предсмертии мятущийся титан Лев Толстой. А видит он их  как будущее своей родной Отчизны потому, что он, в отличие от других героев триптиха, Н. Гоголя и Ф. Достоевского, находится на вершине развитого духа, в Раю духа. Но тема таких титанов, как В. Ленин и И. Сталин, очень огромная и глубокая, а для России сейчас просто злободневнейшая, поэтому к ней мне приходится возвращаться  снова сейчас, в этой небольшой пока книге, и при этом еще предстоит разобрать ее в своем новом огромном романе «Всечеловек», который уже написан и который готовится мною к компьютерному набору, ибо важнейшие книги я пишу только ручкой.
Некоторые мысли, изложенные здесь, какому-то читателю покажутся абсурдными, например, неразделимая связь христианства и коммунизма, но абсурдного здесь мало, к тому же человечество еще не видело ни коммунизма, ни даже социализма, а потому и вряд ли кто сможет очень четко сформулировать определение, что такое вообще коммунизм. И даже социализм. Нынешнее высокопроизводительное развитие капитала, где никак не ограничен предел наживы конкретным субъектом и  когда успех в ее обладании является однозначным признаком таланта, социализмом называть даже близко нельзя, поскольку жизнедеятельность средних и даже — особенно! — подлинно талантливых, но не стремящихся столь рьяно к наживе (в этом и признак таланта!), оценивается как бы по остаточному принципу. Здесь люди никак не могут понять наипростейшую истину: что в этом все-таки достаточно ограниченном мире быть богатым и успешным в чрезмерном потреблении и владении можно только за счет других, и чем ты богаче, тем за счет большего количества лиц, тобой обделенных! А отсюда получается, что чрезмерный материальный успех — уже безнравственен, к тому же когда есть голодные в этом мире. А подлинный талант и безнравственность несовместимы!
Ужас капиталистической системы заключается еще и в том, что даже огромная производительность труда и огромные расчетные валовые доходы на душу населения  ничего здесь не изменят — обездоленных будет даже только больше. Кучка самых алчных опять будет владеть почти всем, чем можно, управляя всеми остальными людьми и диктуя им, как им жить, определяя материальные условия их развития. При этом, так как рвачи ничего, кроме потребления и его роста, придумать не могут, получается, они и направляют большинство людей в совершенно неправильное русло, не развивая их, а именно разлагая. И это самая худшая сторона капитала и вообще первичности материального развития. Капитал только в этом направлении особенно  способен, поэтому и прямо ведет мир к краху и гибели! Кто не верит в данную истину — а таких, как мне кажется, с каждым годом становится всё меньше и всё больше от экологических ужасов становится истинно задумывающихся! — тот уже очень скоро  убедится в сказанном…
Мало того, я скажу даже больше, пусть для кого-то это и покажется чрезмерной самонадеянностью: если вы не усвоите сказанное мной или не поймете меня, главную суть моего творчества, вы точно погибнете, точнее, вероятность гибели значительно возрастет, ведь есть еще творцы, говорящие об этом же!.. Все, сказанное мной, надо очень ясно знать, мало того, использовать, формулируя свои установки на жизнь. Здесь важно не то, что кто-то там охаивает, ругает, презирает, допустим, Сталина — уверен, он к этому был вполне готов и вряд ли заблуждался, — а то, что обалгивается Идея, которая гораздо больше Сталина. Такое деяние прямо означает, что вы лишаете смысла в целом человечество! Здесь надо четко осознавать, учиться осознавать, перед каким подлинно выбором вы поставлены. Также надо и понимать, что только истинные идеи позволяют нам даже не столько жить, сколько выжить.
Только то подлинно и стояще в этом мире, что детерминировано будущим. Это как всякий зародыш живого, вот он родился, а в нем уже заключено все и почти все, каким он должен стать. В нем находится весь закон его развития. И любое непонимание этого — гибельно! Не надо вообще Бога иль там Мир делать причиной своих пороков! Для Мира нет зла, но у Него есть Законы как Цель развития. И нет здесь ничего случайного, и даже случайное в Нем происходит с необходимостью, ведь Мир шлифовался бесчисленное множество лет и космических циклов.
И сказанное надо накрепко усвоить хотя бы лучшим пока… Усвоить навсегда надо и то, что дорога находится всегда в руках мальчишек… И мощь нации заключается лишь в скрытом потенциальном самолюбии ее мальчиков, будущих мужчин, и красоте, покладистости разумной, доходящей до гордой неприступности, девочек, этих уже готовых с рождения женщин. Их надо только подлинно выявить и чуть подтолкнуть.
И последнее, что хотелось бы добавить. Я восхищаюсь Платоном и отточенностью его «Диалогов»; кроме того, форма диалогов, как выяснилось в процессе изучения этого замечательного произведения, позволяет в наиболее сжатой и четкой форме и максимально логично и ясно донести огромный, причем крайне противоречивый круг вопросов и суждений, поэтому я на сей раз и взял ее, а не форму романа или монолога. Но насколько мне удалось охватить и раскрыть взятую мною сложнейшую тему тиранства и тиранической гениальности в России, да и вообще в мире, лучше  судить не мне, а моему читателю. Успехов Вам и жду вашего мнения!