Победить Ушера

   «... кто же знал, что это так страшно. Не слышать, как убивают твою жену... Не разобрать слов, которые бессмысленно вылетают из приоткрытого рта, смешавшись со слюнями и кровью. Изо всех сил вслушиваться, пытаясь расслышать хоть звук. Кто же знал, что тишина горькая на вкус, и такая безмолвная...»

   Кто-то дотронулся до плеча, и Никита вздрогнул, выронив толстую потрёпанную тетрадь. Сухощавый, измождённый старик протянул жилистую руку, пытаясь нащупать его, но парень отпрянул, выдохнув с облегчением: дед уже ослеп.

  Подняв тетрадку, Никита решительно направился к выходу. Нельзя оглядываться и раздумывать – только вперёд. Неважно, кто этот старик, и какая у него история – она у каждого своя – ему не помочь. Юноша остановился, тяжело вздохнув. Затем резко развернувшись, поспешил к деду. Взяв того под руку, усадил на деревянный ящик и протянул бутылку с остатками воды: хватит на пару-тройку глотков. Старик кивнул и что-то промямлил: у него практически не осталось зубов, а вонь изо рта была невыносимой. Нельзя никого жалеть, но у Никиты не получалось. Потянув молнию на большом рюкзаке, который нашел на прошлой неделе, он достал пачку печенья и вложил её в ладонь деда. «На этом всё. Больше я ничем не могу помочь. Прощай.»

   Плотно прикрыв стеклянную дверь, Никита оглядел просторный зал с пустыми стеллажами. «Отсюда деда не видно, так что всё будет в порядке. А если кто и решит войти, так всё равно его найдёт, как ни прячь...»

   «Побриться бы», - подумал, проведя рукой по жесткой щетине, разглядывая себя в отражении. Он сдал в последнее время, совсем исхудал. Лицо осунулось, одежда повисла.

   На улице было нестерпимо жарко, поэтому все искали тень и прохладу. Как этот старик, как сам Никита. В бывшем продуктовом магазине парень провёл несколько дней, отоспался вдоволь после долгой недели дороги. Нужно найти машину, в которой ещё остался бензин, но таких мало, а чтобы ещё с ключом зажигания – так совсем единицы. Проверив, на месте ли тетрадь, он пошел вдоль широкой улицы. Если карта не врёт – а она не врала – скоро будет торговый центр, а затем – объездная.

   Из-за угла показалась большая собака, и Никита замер. Беременная, с огромным животом и набухшими сосками, псина принялась сотрясать воздух диким лаем, который никто не мог услышать, и медленно напирала. Парень попятился, раздумывая, стоит ли дать дёру. С таким багажом она вряд ли бросится вслед, хотя кто знает...

   Внезапно собака остановилась и навострила уши. Никита замер, почувствовав, как заколотилось сердце. Когда псина бросилась прочь – а бегала она резво, несмотря на огромный живот – он спрятался за большим мусорным баком, из которого так воняло, что пришлось зажать нос. Подождав немного, приподнялся, оглядывая улицу. Никого. Что именно услышала собака, было неважно. Животные слышали, в отличие от людей. И зрение у них не пострадало. Было бы неплохо иметь при себе такого подсказчика... Открыв рюкзак, Никита потянулся к тетради, но затем передумал.

   Осталось шесть страниц. Ровно шесть страниц, исписанных неровным почерком. В последние дни он читал по чуть-чуть, всё еще надеясь, что узнает нечто важное и полезное. А интересного в этом дневнике оказалось много.
 
   У того, кто вёл тетрадь, было двое детей. Но их имена он почему-то не называл, как и своё, или жены. Безымянный, как прозвал его Никита, подробно описывал всё, что случилось после того, как синдром Ушера сокрушил мир.

   Никита вздохнул, вспомнив утро, когда наступила непривычная и жуткая тишина. Он проснулся от острой рези в ушах. Боль прошла быстро, словно и не было. Дотянувшись до телефона, взглянул на циферблат. 09:45, и пропущенные звонки будильника. Раздумывая над тем, почему он не услышал противную трель, и что будет за пропуск двух первых пар в универе, прошел в ванную. Вода из крана бесшумно заструилась...

   Родители сидели в гостиной, уставившись, словно завороженные, в монитор компьютера. Никита позвал их, но те даже не шевельнулись. Окликнув отца и мать вновь, вдруг понял, что не слышит собственного голоса. Эти ощущения, самые первые, запомнились навсегда, въелись в память.

   Мать плакала, а отец хмурил брови, но ужас в их глазах был один и тот же – неподдельный, бессильный, ледяной. Вначале всё показалось глупой шуткой или розыгрышем, но с каждым часом тишины смеяться хотелось меньше.

   Люди бежали в магазины, закупали продукты, словно на мир обрушился голод, а не глухота. Зато ухогорлоносы внезапно стали самыми важными и востребованными врачами. Больницы ломились от желавших немедленно, сию минуту получить лекарства или лечение от странной глухоты.

   «О синдроме Ушера заговорили не сразу. А как только обмолвились, так тотчас обвинили евреев в фашизме, нацизме и прочем, и прочем. Мол, это они обрушили на мир страшный недуг, но, как именно, никто не смог объяснить. Генетическое оружие и прочее, и прочее... Синдром Ушера приводит к слепоглухоте. Потеря слуха, а затем и зрения, с различной прогрессией...»

   Никита заплакал, запрокинув голову. Воспоминания не давали дышать, заливаясь холодной волной за шиворот. Хотелось выть, в голос, громко-громко, но никак не получалось. Тишина оглушала, сжимала в тиски, не позволяла вырваться.

   Ты не слышишь, как кто-то вскрывает твою дверь, а затем выбивает её, врывается в квартиру. Потому что ты не можешь услышать. Прав Безымянный: это действительно страшно, не слышать ни собственного голоса, ни чужого...

   Вытерев слёзы, парень судорожно принялся листать тетрадь. Он помнил наизусть всё, что было написано Безымянным – каждое слово, каждую запятую, многоточия...

   «Нигде не безопасно. Нигде. Ты думаешь, что нашёл укрытие, и никто не сможет обнаружить ни тебя, ни твоих близких, не сможет причинить вред – ошибаешься. Такого места просто нет. Пока царит хаос, безопасности не существует. Поэтому нужно двигаться, идти – неважно, куда, просто идти. Не останавливаться...»

   Раньше Никита пытался представить Безымянного, часами размышляя над тем, каким тот мог оказаться на вид. Высоким брюнетом, худым и обязательно с длинным носом, или маленьким и неповоротливым, с огромной лысиной, а, может, сильным и мускулистым, со шрамом на левой щеке? Ему нравилось подбирать различные образы для того, кто стал чуть ли не единственным близким человеком за всё это время. Но однажды, проснувшись, парень решил больше никогда не представлять Безымянного, никогда. Теперь он дал слово найти его.

   «Кто-то говорил, что видел странные объекты в небе незадолго до того, как тишина обрушилась на мир. Кто-то утверждал, что всё это дело рук безбожной власти, а некоторые грешили на террористов – какая разница, кто?! Какая, к чёртовой матери, разница, чьими руками? Ищите выход, долбаные умы человечества, а не сотрясайте воздух! Дайте людям возможность надеяться, подкиньте щепотку веры...»

   Эту потрепанную и толстую тетрадь парень заметил возле мусорного бака напротив старой пятиэтажки. Безымянный мог просто выронить дневник или выбросить, решив, что больше не нужно ничего записывать, а, возможно, кто-то украл его рюкзак или сумку, а затем избавился от тетради, как от чего-то бесполезного. Могло произойти всё что угодно, прежде чем тетрадь попала к Никите.

   «Моя жена не сдавалась до последнего, я знаю её лучше кого бы то ни было. Она всегда была храброй... Её тащили по земле с такой ненавистью и силой, эти ублюдки, эти нелюди... Она беззвучно кричала, но не боялась ни капельки, сражалась до последнего... Я знаю...»

   Никита прижался лбом к грязной, бетонной стене. Слова Безымянного не выходили из головы, не покидали ни на минуту, ни на секунду. Но думать о чужой боли было легче, чем вспоминать о собственной. Безымянный занял все его мысли, стал стеной, оградившей от тяжелых воспоминаний, родного города, близких и любимых людей.

   Достав из маленького кармана рюкзака зелёный мелок, парень написал на стене два слова, а затем пошел дальше.

   «Не все ослепли. Не все. Я всё еще вижу, пусть немного хуже прежнего, но вижу. Могу писать, читать, разбирать надписи и вывески, не щурясь. Таких, как я, немного, но есть...»

   Отец Никиты ослеп на следующий день после того, как мир превратился в безмолвный остров. На экранах телевизоров сменялись титры, люди писали тысячи букв в день, тысячи слов. Страх и паника охватили каждого.

   Через две недели мать стала хуже видеть, появилась резь в глазах. Она теряла зрение постепенно, но всё же быстро. Когда трое мужчин ворвались в квартиру, отец ничего не смог сделать – он даже не услышал... Никита успел резануть одного по руке, но в тот же момент получил по голове, затем – в живот. Он видел, как мать орала, пытаясь пронести хоть звук в бесконечную тишину, как вспухли вены на её шее и раскраснелись щёки, и как ублюдок залепил ей пощечину... Когда подонки ушли, прихватив еду и одежду, мать долго плакала. Позже она протянула Никите письмо, в котором просила уйти. И никогда не возвращаться...

   «Совсем не страшно остаться одному, страшно не быть вместе. А ещё страшнее – не защитить того, кто рядом. Но хуже всего – бояться, что не сможешь их спасти... Тех, кто рассчитывает на тебя, верит безоглядно...»

   Когда Никита прочел письмо, которое мать протянула дрожавшей рукой, он заперся в комнате и не выходил до следующего дня. Стучала ли она, просила ли открыть дверь, плакала ли, умоляя понять и простить – кто знал? Всё равно звуки умерли, не оставив ни шёпота, ни отголосков.

   «Я видел, как ослепли мои дети. Сначала – дочь, затем и сын. С промежутком в пару часов. Я ощущал страх в каждом их движении, но не мог объяснить им, что происходит. Я хотел сказать, что всё это просто игра, и нужно следовать правилам. Я даже нарисовал небольшую схему этой якобы игры, но они не смогли её увидеть. Кто же знал, что синдром Ушера бьёт в самое сердце...»

   Первые две недели после ухода из дома Никита жил у друзей. Курили косяки, запивали пивом чипсы, которые удалось найти на полупустых прилавках. Затем закончилось и курево, и выпивка, и еда. Серый, хозяин квартиры, ослеп через пять дней, как пришел Никита – мгновенно, разом: проснулся и не увидел рассвета. Андрюха начал паниковать, а затем и вовсе сходить с ума. Димон озлобился, и то и дело хватался за нож, собираясь перерезать всех америкосов, которые якобы были виноваты в том, что произошло. Пахан либо что-то писа;л, либо часами пялился в чёрный экран телевизора – к тому времени уже не было ни интернета, ни электричества, ни горячей воды.

   Как-то вечером Никита сцепился с Димоном, который начал слепнуть, и тот за шкирку выкинул его из квартиры, захлопнув дверь. «Да и хрен с вами! Уроды недоделанные!» - крикнул Никита, сплюнув. Но никто его не услышал. Он и сам себя не слышал.

   «Кто же знал, что можно соскучиться по звуку собственного голоса, забыть, как он звучит. Соскучиться по крику, возгласам, смеху... Я не слышу больше, как хохочут мои дети, да и они теперь молчат...»

   Когда Никита приблизился к родной девятиэтажке, то по привычке взглянул на окна родительской квартиры. Около часа задумчиво бродил вдоль дома, туда-сюда, туда-сюда, никак не решаясь зайти в третий подъезд и подняться на четвертый этаж. Ему было стыдно и одновременно страшно. А если их там нет?..

   «Вот уже шесть дней делю ночлег с новыми друзьями. Их пятеро. Они разрешили мне остаться, но еду и воду каждый добывает сам. Такие правила.

   Четверо парней избили меня возле продуктового магазина, а эти люди помогли и привели сюда...

   Мы находимся в здании областной библиотеки. Оно совсем старое, и пахнет книгами. Здесь хорошо и спокойно. А, главное, есть чем занять мысли. Вчера прочел Хорхеса «Странный человек на холме». Интересная история. В какой-то момент я так увлёкся, что совсем позабыл о боли, которая не давала дышать. Видимо, правду говорят, что книги – это терапия души...

   Эти люди – они хорошие, и у них есть вера. Иначе они бы не продержались всё это время. Они думают, что всё, что случилось, есть кара Божия. За то, что не слышали друг друга. Не умели или не желали – второй вопрос. Они верят, что это некое испытание, которое человечество должно преодолеть. Не знаю... Возможно, так и есть.

   Завтра пойду дальше. Нет смысла сидеть на месте, ожидая пришествия Спасителя. Пусть придёт, когда я буду в пути...»

   Дверь, обитая коричневой кожей, была незаперта, и Никита тихонько вошёл. В квартире никого не было. Он заглянул в шкаф и даже под кровать. Неважно, где искать надежду, лишь бы она осталась.

   На кухонном столе, под пустой вазой, лежала записка: «Если ты вернулся, уходи немедленно. Мы с отцом теперь будем в городской поликлинике, которая возле церкви, помнишь? Там тебя крестили. Возможно, врачи смогут нам помочь, или хотя бы не оставят без присмотра. Уходи, Никита, и не думай о нас. Люблю тебя. Твоя мама.»

   Никита обошел четыре этажа, десятки коридоров, сотни палат, множество кабинетов, но родителей там не было. Он сидел на полу и плакал навзрыд, размазывая сопли и слёзы по лицу, пока к нему не подошла пожилая женщина в белом халате. Медсестра, не врач. Она совсем не была похожа на врача. Почему Никита был в этом уверен, он и сам не знал. Женщина положила сухую ладонь поверх его кулака, в котором тот изо всех сил сжимал ключи от отцовского гаража.

   Их нигде не было. Никита объехал всех знакомых, к которым родители могли пойти, стучался в запертые двери, беззвучно кричал, скурил последние сигареты на тёмных лестничных площадках. Мать бы сказала не тратить бензин попусту... Мать не хотела стать тяжким и непосильным грузом, он понимал это.

   Никита не собирался уезжать из города, пока не найдёт их, но на глаза попалась листовка...

   «Мне жаль. Мне очень жаль, но я больше не могу. Не могу видеть, как мои дети теряют надежду, засыпают и просыпаются со страхом. Я должен что-то сделать, найти выход...Я вижу, как люди на улице слоняются попусту, но ничего не делают. Знаю, что многие, как и я сейчас, заперлись в квартире и трясутся от страха, сходя с ума, но вновь ничего не делают, надеясь на кого-то другого. Я должен что-то сделать прежде чем навсегда потеряю надежду.»

   До Саратова Никита добрался за четыре часа. На трассе подобрал молодую женщину с ребенком: в Балаково у них жила тётка. Грузная старуха, ослепшая к тому моменту, как они добрались до её дома, сидела на крыльце и шевелила губами. Ему предложили остаться, чтобы «не ехать в ночь», но Никита отказался... В колонке неподалеку набрал воды: два бутыля, и отправился дальше.

   «В Николаевке увидел смешную девчушку. Она весело прыгала по начерченным квадратам, выбрасывая камешек. Словно ничего не произошло, словно это был обычный день. Она так улыбалась, что я на мгновение позабыл о тягостной тишине. Присел на бордюр и просто смотрел, как она играет.

   И вдруг захотелось поговорить с ней. Неважно, о чём. Пусть бы она просто болтала, без остановки. Я бы кивал и улыбался, иногда успевая вставлять пару слов или даже больше. Но лишь бы она не молчала...

   До сегодняшнего дня я не был в Николаевке. Я вообще мало выбирался из родного города, а стоило бы...»

   Никита достал из кармана измятый лист бумаги – один из тех, что были расклеены в его городе: в парках, на стендах, на детских площадках, подъездах... В них сообщалось о некой группе врачей, призывавших не сдаваться и верить. Они обещали, что смогут помочь... Это могло быть ловушкой или чьим-то развлечением, глупостью – да всем что угодно, но Никита решил попробовать. Так он отправился в Красноярск, Центр отохирургии... Если эти люди действительно существуют, нашли лекарство или знают, как помочь, то он отвезёт затем и родителей, но вначале нужно убедиться, что это не выдумка очередных ублюдков.

   В любой момент он мог ослепнуть, как Димон – внезапно и разом, или постепенно, как его мать, но выбора не было. Сидеть и ждать он не собирался.

   Отец всегда держал карту в бардачке - новомодному навигатору он не особо доверял.

   «Вчера нашёл листовку. Не знаю, правда ли это, но я должен попробовать. Красноярск далеко, очень далеко, но если есть врачи, которые могут спасти моих детей, я просто обязан найти их...»

   Они с Безымянным шли в одном направлении, возможно, одной дорогой... Кто знает, сколько людей были впереди, а сколько – позади. Интересно, есть ли те, что добрались?

   «Никогда не был в Оренбурге. Красивый город. Когда всё закончится, обязательно вернусь сюда... С детьми.

   Возле небольшой водосвятной часовни набрал воды. Прошел внутрь. Я не верующий, и никогда им не был, хоть и крещеный, как и мои жена, дети, мать с отцом. Я не знаю, есть ли Он на самом деле – может, и есть. Но если Он может помочь, то самое время сделать это...»

   Ступни болели, и Никита остановился. Идти вдоль объездной было небезопасно. Не все люди озлобились или позабыли о доброте и сострадании – просто подонков и так хватало.

   До Омска оставалось семьдесят километров. Ничто – если ты на машине, очень много – если пешком и голоден. Он сел на горячую землю и вытянул ноги. Воды не осталось, во рту невыносимо пересохло. Ему не пройти и десяти километров при таком раскладе.

   Видимо, кто-то там, наверху, услышал его причитания, и вскоре Никита заметил вдалеке машину.

   Не доехав до него пары метров, автомобиль остановился. Это был старый Фольксваген Пассат. В салоне – мужчина. Возможно, стоило бежать, но у Никиты не осталось ни сил, ни желания.

   Минут через десять машина медленно поравнялась с ним, и Никита с трудом поднялся. Водитель открыл дверцу и протянул листок бумаги через пассажирское сидение.

   «Довези меня до Омска, потом забирай машину», - с трудом разобрал Никита неровный почерк. Было заметно, что мужчина выводил каждую букву. Внизу листка был адрес, только Никита никак не мог разобрать номер дома. Наклонившись, ткнул пальцем в цифру. Мужчина показал на пальцах.

   «Ясно», - подумал Никита кивнув.

   Ехали в полной тишине и молчании – при других обстоятельствах Никита бы обрадовался такому тихому попутчику, но только не сейчас, когда гробовое безмолвие до чёртиков надоело, опостылело, измучило.

   Изредка парень поглядывал на нового знакомого, который равнодушно пялился куда-то вдаль. Черные густые волосы, недельная щетина и темные круги под глазами. Где он был всё это время, этот попутчик? И к кому он едет? На заднем сидении лежал пакет с едой. В пустом желудке урчало, но остановиться и попросить перекусить Никита стыдился.

   Когда они подъехали к Омску, мужчина взбодрился и даже улыбнулся. Дом нашли быстро, без утомительного плутания. Это был явно новый район – сплошь одинаковые «свечки», выкрашенные в светло-зеленый цвет. По периметру – детские площадки и небольшие зоны с тренажерами.

   Попутчик крепко пожал руку и открыл дверцу. «Погоди», - Никита ухватил его за локоть. Достав пакет с заднего сиденья, протянул – мужчина улыбнулся, замотав головой.

   В бардачке лежал непочатый блок сигарет, документы на машину и ножик с резной рукояткой. «Петроглазов Сергей Васильевич», - пробежал Никита взглядом по строчкам карточки свидетельства. «Ну что ж, Сергей Васильич, я у тебя в долгу», - подумал, потянувшись к пачке печенья. «Однажды, когда весь этот кошмар закончится, вернусь, чтобы сказать «спасибо»...»

   Сделав глоток воды, парень повернул ключ зажигания. Он решил немного подождать, на случай если мужчина не найдет внутри того, к кому спешил. Наверное, стоило проводить его до квартиры, но оставлять машину без присмотра было бы слишком опрометчиво. Такое уже случалось. Два раза. Первый – с автомобилем отца. Второй – на парковке, когда уснул. Третьей ошибки он не допустит.

   Никита добрался до Калачинска, когда стемнело. Нужно было отдохнуть, хотя бы пару часов. За всё это время он научился рассчитывать силы. Дорога многому научила. Припарковавшись возле небольшого магазина, опустил сидение. Закрыв глаза, тут же провалился во мглу.

   «Моей дочери – шесть лет. У неё длинные кудрявые волосы и голубые глаза, как у матери. Она любит рисовать деревья и смешных фей. И я хочу верить, что она нарисует их еще много раз... Стараюсь не думать о ней, иначе не смогу сделать и шага дальше...»

   Никита проснулся на рассвете. В салоне было душно – не продохну;ть. Открыв дверцу, ощутил приятную утреннюю прохладу. И вдруг отчаянно захотелось проснуться и оказаться в родной квартире, и чтобы то утро было всего лишь кошмаром...

   Бензина хватит на пятьсот километров максимум. Возможно, ему повезёт, и он найдет заправку или удастся слить у кого. Закурив, парень вышел из машины.

   «Я безмерно устал. Устал видеть людей, потерявших надежду и свет. Устал идти и верить, что там, куда я направляюсь, смогут помочь. Устал оглядываться и прятаться, чтобы урвать хотя бы клочок сна. Устал молчать...»

   Машина заглохла, когда до Новосибирска осталось двадцать три километра. Никита громко выругался, не услышав и эха в ответ. Взглянув на циферблат наручных часов, выругался еще раз. Остановились. Это были часы его деда, которые отец подарил на шестнадцатилетие. «Пока эти стрелки идут, живёт и память», - сказал, расстегнув серебряный браслет. Теперь стрелки замерли, умолкли. Как и всё вокруг. Сплюнув, Никита пошел пешком. Не время сдаваться.

   Неподалеку на обочине сидела женщина. Подойдя поближе, Никита разглядел порезы на её ногах. Неглубокие – они даже не кровили. Тёмные волосы свисали грязными паклями. Она подняла голову и улыбнулась – не ему, кому-то в своих мыслях. «Ослепла», - вздохнул Никита и пошел дальше не оглядываясь. Смеркалось, и нужно было поторопиться, чтобы найти ночлег в незнакомом городе.

   «Сегодня суббота, одиннадцатое июня. Два дня шли сильные дожди, и наконец – просвет. Значит, можно идти дальше. В доме нашел печенье и халву. Бак с водой возле колодца был полон – растопил бы баньку, да помылся как следует. Мой дед очень уж любил это дело... Сам делал березовые венки. Напарившись, выходил в огород довольный и раскрасневшийся... Бабка ругалась, что сердце не выдержит, всё охала, а деду хоть бы что. Так приятно о них вспомнить.

   Вдруг подумал, что у меня было счастливое детство. Летом пропадал в деревне – весёлое было время. Дед с бабкой не увидели правнуков, а жаль.

   В шкафу на кухне нашел крупу и макароны. Так захотелось горяченького, но растопить печь не рискнул. Дачный посёлок был полупустым, но не заброшенным. Незачем привлекать внимание. В этом доме пахло деревом и старостью. Так же пахло и в доме моего деда. Я любил своих стариков. Может, и хорошо, что они не увидели всего этого...»

   В одном из переулков, среди которых он искал более-менее безопасный угол, где бы переночевать, Никита увидел велосипед. Это, конечно, не тачка, но тоже неплохо. Не раздумывая, схватился за руль и поспешил убраться, пока никто не бросился вслед. С непривычки заваливался то вправо, то влево, но потом дело пошло.

   «Я всё думаю, почему всё это случилось. И чем чаще спрашиваю себя, тем меньше хочется найти ответ. Но самое тяжелое – сомневаться в том, что ты сделал правильный выбор. Дорога утомляет, и дело не в усталости. Что если всё это напрасно? Что если не получится?»

   Переднее колесо окончательно спустило. Надеяться, что вновь повезет и на пустой дороге вдруг возникнет попутная машина, было глупо.

   Кемерово – и ещё больше пятисот километров пешком... Никита взглянул на рваные кроссовки – не выдержат. Словно дело было только в обуви. Сколько понадобится дней, чтобы добраться до Красноярска? Шесть или больше? А Безымянный? Он смог?

   Никита упал на колени, мысленно проклиная то утро, когда тишина овладела миром. Потянув молнию, расстегнул рюкзак.

   Осталось шесть страниц. Сколько дней он не открывал тетрадь, приберегая заветные слова напоследок? Никита заскользил уставшим взглядом по строчкам. Перелистнув, замер...

   «Меня зовут Максим Кавенский, и я не писал уже шесть дней. Думаю, это моя последняя запись...»

   Почерк стал размашистым, а буквы – большими. Никита захлопнул тетрадь, почувствовав, как страх подступил к горлу.

- Нет, нет, нет, - шевелил он губами. – Этого не может быть. Нет, – отчаянно замотал головой.

   Тетрадь была всем, что у него осталось. Надеждой, дорогой, смыслом – всем. Никита вскочил и закричал – безмолвно, беззвучно. Сердце заколотилось, как никогда. Он не хотел знать имя Безымянного. Не сегодня. Не таким образом...

   Теперь он буквальна нёсся по строчкам, судорожно сглатывая, хватая ртом воздух... И Безымянный, видимо, торопился. Спешил рассказать то, о чем так долго молчал.

   «Мою жену зовут Марина Кавенская. Ублюдки напали на неё возле дома. Зачем она вышла тогда из квартиры, зачем?

   Мою дочь зовут Мила, а сына – Михаил. Миле – шесть лет, Михаилу – четыре. У Милы родимое пятно на шее, а у Миши – маленький шрам над левой бровью... Я думал, что смогу помочь им...

   Я так часто вспоминаю ту забавную девчушку, беззаботно игравшую в классики, прыгавшую из одной клетки в другую. Словно ничего и не случилось...

   А ведь мы все делаем то же самое, что и она. Просто малышка нашла в этом некий смысл, а мы не смогли.»

   Никита задыхался, не в силах справиться с волнением. Во рту появилась горечь – это было разочарование, жгучее и страшное.

   Предпоследняя страница. Он боялся перевернуть тонкий лист. Пальцы не слушались, во рту пересохло. Это был конец. Почему Безымянный сдался? Почему вдруг решил, что не сможет? Разочарование сменилось недоумением, а затем обидой.

   «Я нашел Марину на детской площадке, недалеко от дома. Они тащили её по асфальту, затем по траве, и по песку... А после – бросили... И эти следы их обуви... Остались там, на песке.»

   Никита закрыл тетрадку и вдруг показалось, что всё вокруг замерло. Время остановилось, ветер утих.

   Обида встала в горле огромным комом, но, подавив досаду, парень все-же решил прочесть последние слова Безымянного. Оставлять на потом уже не было смысла.

   «Я скоро ослепну. Как мои дети, которых я оставил. Я бросил их, а потом не смог вернуться. Марина была еще жива, когда я нашёл её... Она что-то сказала, а затем замолкла. Навсегда.»

   Никита беззвучно плакал.

   «Я оставил детей своей сестре – ул. Комсомольская, 14, кв. 38. И если вы читаете эту тетрадь, найдите их, прошу вас...»

   Это была последняя запись. Затем – пустые, грязные листы. Захотелось закурить, а лучше – выкурить две подряд, но сигареты закончились пару дней назад...

– Город. Какой город? – шевелил Никита онемевшими губами. – Какой город?

   Он нашел тетрадь в Челябинске. Но откуда пришел Безымянный? Неужели так сложно было написать город?! Мысли путались, не оставляя ни зацепки, ни следа.

   Он швырнул тетрадь, и лёг на землю, закрыв глаза. Только сейчас почувствовал, как неимоверно устал. Больше ни на что не осталось сил. Ни на что. Ни на кого.

   Сколько он так пролежал на пыльной, грязной дороге?

   Очнулся от рези в ушах. Перед глазами – плыло. Лёгкая тошнота поступила к горлу, и Никита попытался приподняться.

– Ну как ты, парень? – раздался чей-то вкрадчивый шёпот.

   Голос, это был тихий голос. Никита опешил. Что это – сон, галлюцинации, видение? Что за...

- Никита. Тебя ведь зовут Никита? – спросили спокойно и приветливо.

   «Откуда он знает?» - пронеслось в голове. В горле пересохло, и он с трудом сглотнул. Где это он?

– Мне... мне нуж-но до-мой, - услышал он звук собственного голоса. – К родителям, - произнёс уже уверенно и чётко.

   К кровати приблизился высокий мужчина в светлой рубашке и темных брюках. Никита оглядел небольшую светлую комнату. Стоп, в последний раз он был в Кемерово. На обочине. Видимо, вырубился от усталости. А этот мужик, он кто?

– Никита, тебе имплантировали небольшое электронное устройство в ушную раковину. Вначале может беспокоить шум в ушах, возможно, и периодические покалывания за ухом. Это пройдёт.

   Никита отчётливо слышал каждое слово, но в то же время звуки словно уплывали от него, оставляя после себя приглушённое эхо.

– Мне имплант... имплан... мне вставили какую-то хрень в уши? – он попытался подняться, но мужчина замотал головой.

– Ты должен отдыхать. Как минимум, двенадцать часов после операции.

– Это что, шутка? – он осторожно дотронулся до уха. – Какой операции? – Не верилось, что всё это происходило наяву.

– Не нужно сейчас ничего трогать, - мужчина дотронулся до руки.

– Да пошёл ты...

   Никита в изнеможении откинулся на жёсткую подушку, закрыв глаза. Сейчас это всё исчезнет, и он проснётся всё в том же Кемерово на обочине. Этого мужика нет. Никаких имплант... никаких чертовых штуковин в ушах тоже нет. Он просто спит.

   Кто-то дотронулся до плеча, и Никита вздрогнул, выронив толстую потрёпанную тетрадь. Сухощавый, измождённый старик протянул жилистую руку, пытаясь нащупать его, но парень отпрянул, выдохнув с облегчением: дед уже ослеп.

– Постой, - прошептал Никита. – Я тебя знаю.

– Знаешь, знаешь, - промямлил старик, и Никита замер в испуге.

   Старик рассмеялся, громко и противно. Никита попятился, а затем, наткнувшись на деревянный ящик, упал. Взглянув на ноги, остолбенел: глубокие порезы, как у той женщины, которую он встретил по дороге. По дороге куда? Куда он шёл? Никиту охватила паника: он никак не мог вспомнить, куда и зачем спешил?

   Босые ступни с огромными мозолями на пальцах, грязные длинные ногти... Парень с отвращением рассматривал чумазые стопы, а дед продолжал хохотать, всё громче и громче. А затем стало тихо – ни единого звука. Напряжённое молчание повисло в спёртом воздухе, готовое взорваться в любую секунду.

   Внезапно старик бросился к Никите, широко открыв беззубый рот. Затхлая и едкая вонь ударила в ноздри. Дед схватил его за лицо и начал давить на глаза. Никита закричал, пытаясь оттолкнуть старика, но тот был таким сильным...

   Яркая вспышка, и глаза невыносимо заболели. Никита зажмурился, но боль стала ещё сильнее. Он прикрыл лицо ладонями, и замотал головой.

– Ничего. Пройдёт, - раздался тихий и спокойный голос.

   Никита замер, а затем медленно открыл глаза. Боль тут же исчезла.

   Перед ним стоял мужик, который рассказывал о штуковинах в ушах, но теперь он был в белом халате.

– Всё в порядке, - сказал он, улыбнувшись. – Скоро ты сможешь вернуться домой. Реабилитация протекает успешно.

– Реабилитация? – Никиту охватил ужас.

   Сколько он пробыл здесь?

– Возникла небольшая хм... проблема. На третьи сутки. Но мы справились.

   Он сказал, что восстановление слуха у каждого протекает по-разному. Кому-то и после операции понадобится слуховой аппарат, а некоторые никогда не смогут слышать, как прежде. Как поведёт себя имплантированное устройство в каждом конкретном случае, никто не знал.

– Тебе повезло, - вновь улыбнулся мужчина.

   Позже Никита узнал, что его подобрали на обочине и привезли в Красноярск. Семейная пара, которая, как и он, и Безымянный, пытались найти выход.

   То, что операцию сделали, не спросив, было незаконно, неправильно, нечестно, плохо, но по сути неважно. Какая разница, если чертова штуковина сработала.

   Тетрадь Безымянного он так и не нашел, но строчки навсегда въелись в память.

   Никита стоял возле дома, глядя на окна родительской квартиры. Шелест листьев показался бессовестно громким, а скрип железной двери – оглушительным.

   «Победить Ушера», - написал он на грязной бетонной стене в последний раз, а затем выкинул зеленый мелок. Больше не понадобится.

   Он медленно шёл по лестнице, прислушиваясь к стуку сердца.

***
Некоторое время спустя
***

   Тишина отступала, потихоньку, нехотя.

   Сколько понадобится лет, чтобы мир стал как прежде, громким, шумным и душным? Никто не называл точной цифры, не высказывал предположения.

   Зрение у отца восстановилось лишь на треть: понадобилось три операции. Слух так и не вернулся: придётся носить слуховой аппарат. Матери повезло больше.

   Врачи победили Ушера. Операции теперь делали не только в Красноярске. Тем, кто не ослеп, помогали в первую очередь.

   Безымянный прежде не был ни в Оренбурге, ни в Самаре, ни в Уфе, ни в Николаевке. Значит, его родной город находился где-то до этих мест. Никита начертил маршрут на карте, отметив примерные пункты, через которые проходил Безымянный.

   Это была третья остановка и третья «Комсомольская, 14». Он дал себе слово, что разыщет детей Безымянного.

– Ну, с Богом, - произнёс парень, открыв деревянную дверь подъезда.

   «Вам завязывают глаза плотной тканью и раскручивают. Затем резко останавливают. И вы идёте, вытянув руки вперёд, ощупывая воздух, боясь наткнуться на что-либо или кого-либо. Голова ещё кружится – уже несильно, но достаточно. Маленькими шажками вы ступаете то вправо, то влево, пытаясь делать это как можно осторожнее, чтобы не запнуться, не оступиться. Идёте на звуки хлопков: иногда они громкие, иногда тихие, иногда еле различимые. Вы слышите собственное дыхание, стук сердца, смех или крики, присвистывания. Вам весело, ведь это всего лишь игра, и в любой момент можно остановиться, сдёрнув плотную ткань.

   А теперь представьте, что этих хлопков нет, и звуков нет, и плотной ткани тоже не существует. Вы идёте мелкими шажками, боясь наткнуться на неизвестность. И вы не можете остановиться рассмеявшись. Потому что это не игра...»

   Никита с трудом разлепил веки. В горле пересохло. Сколько он пролежал на этой пыльной дороге? Час, два, полдня или дольше?

   Кемерово – и ещё больше пятисот километров пешком. Парень взглянул на рваные кроссовки и рассмеялся, не услышав и звука в ответ. Тетрадь Безымянного валялась неподалеку. Он вспомнил, как отшвырнул её, переполненный яростью и обидой, а затем вырубился, лишенный надежды и сил. И этот мужик в халате, операция, родители, дед из магазина. Странный сон....

   Сплюнув, Никита с трудом поднялся. Сколько понадобится дней, чтобы добраться до Красноярска?

   А Безымянный? Он смог?