Левый угол

Придя на заседании комиссии, Иван Иванович, доцент кафедры марксистско-ленинской философии, парторг факультета машиностроения — невысокий сухопарый мужчина преклонных лет с жидкими остатками совершенно седых волос и колючим инквизиторским взглядом, сел по своему обыкновению, на свободный стул на дальнем, правом от председательствующего углу огромного т-образного стола.

В институте прекрасно знали, что левое угловое — любимое место Ивана Ивановича и никогда не занимали его. Но им и в голову не приходило, что столь явное пристрастие парторга к подобной точке периметра любого стола определялось не старческой прихотью, а рядом важных и обоснованных обстоятельств.

Во-первых, как здравомыслящий атеист, неистовый борец с религиозным дурманом, он считал необходимым откровенно подчеркивать свое гордое презрение к невесть как дошедшим до столь светлого настоящего темным предрассудкам прошлого, которые, как известно, наложили свою невежественную лапу и на совершенно невинное угловое место.

Во-вторых, неизменно избирал это место Иван Иванович потому, что, сидя вдали от начальства, он недвусмысленно показывал свою всем известную независимость, лишний раз давал понять, что он — не лизоблюд и в своих поступках руководствуется только совестью. В тоже время сидеть здесь было удобно. Не надо вертеть головой в разные стороны — всё перед тобой, ничто не укроется от твоего зоркого взора, всё видно, слышно: кто, что сказал, как реагирует на происходящее… Почему левый угол, а не правый? Левый (от двери) говорил о его месте, как коммуниста, в общемировом политическом спектре, но в тоже время он сидел по правую руку от начальника…

Теперь, что касается, неизжитых даже при развитом социализме пережитков прошлого. Предрассудок, связанный с сидением на углу стола — «никогда не женишься» — имел к Ивану Ивановичу самое непосредственное отношение. Иван Иванович был давно и, похоже, безнадежно вдов. Его коллега и верная подруга, подарившая ему мальчика и девочку, единственная женщина, которую он знал, как мужчина, вернувшись вместе с ним с фронта, принесла оттуда привычку много курить, пить неразбавленный спирт, употреблять к месту крепкое ядреное словцо, вгонявшее в краску молодых учёных, непривычных к звучанию подобной лексики из женских преподавательских уст, заболела вскоре раком легким и немного помучавшись, быстро отошла в мир иной. Было это давно, почти 20 лет назад, вскоре после разоблачения культа личности Сталина, которому она истово поклонялась. Грубое бесцеремонное деобожествление почившего кумира она приняла близко к сердцу и в штыки, считая его результатом недоразоблаченных жидо-масонских происков. И впервые в жизни позволила себе не согласиться с официальной — на данный момент — точкой зрения партии, в членство которой она отдалась ещё в ранней молодости и со всей девичьей пылкостью. (Такой жестокий разлад с любимой, несомненно ускорил развитие болезни и значительно сократил срок жизни покойной.)

Иван Иванович мужественно перенёс невосполнимую утрату и вначале даже и не помышлял о возможности новой женитьбы: «В мои-то годы? Зачем? Только людей насмешишь». Однако, чуть позже оставленный едва подросшими детьми в своей просторной светлой квартире (а дочь ещё при жизни матери проявила себя, следует отметить, отменной хозяйкой), не старый ещё и абсолютно здоровый вдовец столкнулся с досадной прозой быта, пока ещё непреодолённой на первом этапе строительства коммунизма — этапе развитого социализма: с необходимостью готовить пищу, стирать, гладить, убирать квартиру, выносить мусор и т.д. То есть с тем, что в условиях презираемого философом загнивающего капитализма (как впрочем, и феодализма, и рабовладения) люди его положения просто не замечают: всё эти, да и многие другие мелочи за них незаметно делают жестоко эксплуатируемые ими служанки.

И Иван Иванович быстро пришёл к совершенно обоснованному единственно правильному заключению и незамедлительно внёс необходимые коррективы в планируемую линию своей дальнейшей личной жизни: «Ничто не препятствует мне жениться повторно. Даже пресловутый бог (именно «бог», а не дай бог — «Бог») — и тот не возбраняет правоверным христианам по смерти супруга заводить себе нового. А коммунист — тот даже обязан не быть рабом прошлого, не раскисать, не предаваться унынию. А главное, не уклоняться несознательно от первейшей гражданской обязанности по созданию и всяческому укреплению первоячейки социалистического общества — семьи!»

Принятое убеждённым марксистом единственно верное решение тут же упало в благодатную почву, ибо, как нельзя лучше отвечало пожеланиям и тайным чаяниям соответствующей части соседей. Как известно, всезнающие старушки — каждая в душе сводня, желающая всех переженить. И обитательницы и завсегдатаи лавочек двора Ивана Ивановича не составляли исключения. Робели они перед ним сильно, прямо-таки несказанно — зато очень уважали как завидного жениха: богатого и учёного, да ещё и с 3-х комнатной «сталинской» квартирой престижного дома, выходящего фасадом на одну из центральных улиц. И едва успев проводить в последний путь практически незнакомую им покойницу (Иван Иванович, уступив давлению детей и окружающих, очень скромно и как-то не по-людски — мертвенно сухо и формально — но всё-таки устроил дикий языческий обряд — поминки), сразу, что называется, положили на Ивана Ивановича глаз: взяли его на примету, пока ещё бесцельно прикидывая, какая бы «невеста» ему подошла.

И когда Иван Иванович, никогда дотоле не нисходивший до мещанско-лавочного мирка бабулек, одним прекрасным майским вечерком вдруг остановился и под писк стрижей, стремительно бороздящих медленно тускнеющее безоблачное небо, впервые за всё долгое время проживания во дворе не ограничился стандартным и безжизненным пожеланием здравствовать, но таким же ровным сухо-строгим голосом перемолвился с соседками ещё несколькими фразами — явно ничего для него незначащими, но много труда ему стоящими, — все кумушки сразу насторожились и навострили ушки. Весть о столь многозначительном необычном поведении Ивана Ивановича сразу и надолго стала новостью №1 во дворе и всём околотке, а учитывая многочисленные родственные, дружественные, магазинные, базарные и иные связи бабуль, — и далеко за его пределами. [Необходимо, подчеркнуть, что в те не такие и далекие, но уже почти мифические времена советские женщины и, в первую очередь, конечно же, пенсионерки не объедались, подобно нынешним, до несварения желудка тягучей и безвкусной видео-жвачкой бесконечных мыльных опер, толстым слоем намазываемых на экраны «демократических независимых» телевизоров. Последних, исключая единичные экземпляры в столице, у народа вовсе не было. А потому обывательская жизнь протекала гораздо живее, дружнее, соборнее: в обществе себе подобных, во дворах и квартирах, а не в одиночестве и взаперти у бездушного экрана. И основным её нервом, центром всеобщего интереса были не высосанные из пальца до тошноты неутомимой и непритязательной фантазией ремесленников от пера семейные «драмы» заморских богачей и бесконечные саги о жизни героев нашего телевизионного времени — бандитов и ментов (ныне «пентов»), а реальные перипетии людей живущих рядом, по соседству. События пусть и не всегда столь броские, не такие замысловато вычурные, как в кино, но зато настоящие, живые: свидетелями и непосредственными участниками которых были сами дворовые зрители.]

Как бы свысока не относился Иван Иванович ко всем этим полуграмотным старушкам, исправно полирующим своими расплывшимися или высохшими «одними местами» древо лавочек, но срочно собранный бабулькин ареопаг, лишь мгновение посовещавшись, тотчас единодушно («против и воздержавшихся — нет») вынес вердикт: за столь крутым изломом линии дворового поведения Ивана Ивановича кроется ничто иное, как затаенное желание жениться. Найти невесту — да не какую-нибудь, там, ледащую да завалящую, а по уверениям всех, наилучшую: и «красавицу, каких ещё свет не видывал» (по его годам, разумеется), и хозяйку отменную и характером — «суще ангельским» — порывалась едва ли не каждая. Но вот беда: как знать, какой «товар» предпочитал бы видеть «купец»? Вдову, разведёнку или старую деву? Моложе его заметно, немного или ровесницу? Блондинку, брюнетку, шатенку или — чем чёрт не шутит? — рыжую? Тощую, в меру упитанную или, скажем так (ибо не только на вкус и цвет товарищей нет) пышнотелую, что тебе пуховая перина? Ростом ниже, такого же, или, учитывая небольшой росточек самого Ивана Ивановича и часто наблюдаемое у мужчин таких скромных габаритов пристрастие к бабищам, — некого «гренадера» в юбке?.. Да мало ли какие бывают женщины, и что более всего нравится, привлекает в них этим мужчинам, столь часто совершенно непонятных женскому полу в выборе своих жён?!

Сам же Иван Иванович никаких проясняющих ситуацию намеков не делал, а задавать даже наводящие вопросы ни у кого из бабуль духа не хватало. Иные просто были не в силах преодолеть внушаемую женихом почти религиозную робость. Другие примешивали к последней инстинктивные доводы разума. Своим не раз в жизни обжегшимся бабьим нутром они предчувствовали, что если и спросишь что-нибудь в таком роде, то ничем в ответ, кроме уничтожающего высокомерного взгляда и учёной проповеди-отповеди такой знатный жених не одарит.

В итоге, в вопросе о необходимости предоставить Ивану Ивановичу кандидатуру на одобрение царило полное похвальное — и отнюдь не показное, как на официальных собраниях — единодушие. Следующей же аспект возникшей проблемы: внешние характеристики возможной невесты (внутренние, — «окромя» количества «классов чи институтов» — дворорощенные свахи дружно игнорировали) вызвал столь сильные разногласия, что всерьез и надолго поссорил большинство добровольных и бескорыстных помощников чужому счастью, разбил их ряды на множество непримиримых партий.

Их аполитический спектр выглядел следующим образом. Первисты (т.е. бабули, составившие, условно говоря, первую партию), задыхаясь от астмы, безуспешно пытались втолковать в бестолковые склерозные головы оппоненток, что «ясно, как Божий день» невеста должна по всём походить на покойную жену Ивана Ивановича, быть как бы её заменой или воскресшим продолжением: старше на два года, одного роста, «средне-тощей, плоскогрудой», начинающей седеть и подкрашиваться, с «прокуренными пальцами и желтыми зубами, чересчур большими для её роста ступнями и маленькой бородавкой за правым ухом». (Такая вплоть до мельчайших подробностей точность воспроизведения облика покойницы, объяснялась тем, что своё время бабули перемывали косточки былой соседке регулярно и с особой придирчивостью, подогретой плохо скрытой завистью к образованной богачке и неприязнью к чересчур уверённой в себе женщине, пренебрегавшей их компанией, и открыто к тому же курящей.)

Втористы, поражаясь черствости и бессердечию первистов, до колик в больном сердце старались довести до всех настолько очевидную истину, что о ней и говорить бы не стоило, будь вокруг не вконец выжившие из ума дурёхи, если не сказать больше: заменить покойницу никто не сможет, а живое напоминание о безвременно ушедшей любимой жене будет, как могильный червь точить скорбящую ранимую душу вдовца. К тому же мужиков, этих кобелей, всегда — какая бы ни была жена писанная и распрекрасная красавица — всегда тянет полакомиться с чужого огорода. А Иван Иванович, хоть и учёный, но всё же — мужчина, а значит — болен тем же: отведал одну ягодку, захочет другую.

Третьисты, высокомерным поджатием губ наглядно демонстрируя всю недосягаемую величину своей премудрости, величаво вносили существенную — и далеко не процедурную поправку: «С одной стороны…» (в пылу полемики не уточняя: в фигуральном или натуральном смысле?) «…с одной стороны невеста должна непременно во всём походить на покойную: чтобы Ивану Ивановичу было привычно, как мужу. А с другой стороны — сильно отличаться: дабы завлекать его как мужика».

Четверисты, пятисты, шестеристы и т.д., периодически затыкая уши, чтобы не слушать несомый отовсюду несусветный бред и никем не слушаемые, пламенно убеждали (в основном, конечно, только самих себя) в том, что...что…что…

В общем, учитывая всеобщие разброд и шатание в умах, крайнее ожесточение в сердцах, пылкость в стремлении сделать своё мнение всеобщим и крайнюю неприязнь и даже враждебность к чужому (а самое главное, печальный опыт Отечества), — ситуация явно выходила из-под контроля и стремительно развивалась в сторону полномасштабной Гражданской внутри- и междворовой войны. Ускоренное учреждение продскладов в виде отмеченной подозрительной заготовки консервов впрок (дабы меньше встречаться с ненавистными соперницами в очередях), и всё более активное привлечение к разрешению спора сильно постаревших представителей некогда сильного пола — служили грозными симптомами скорых её родов. Пороховой погреб был полон и ждал только искры.

К счастью, её не последовало. Упредив самый негативный вариант развития событий, наиболее бойким бабулям, сконцентрировав свои лучшие силы (теперь в ожидании подхода Ивана Ивановича у подъезда всегда дежурила усиленная их команда — своего рода, как говорят англичане, «task force»[1]), удалось провести разведку боем. Преодолев первую линию оборону, состоявшую из ничего не значащих стандартных приветствий, а затем и вторую (обмен комментариями к погоде), отважные разведчицы смогли продвинуться дальше, в сторону надежно замаскированных редутов скрытых и томивших всех своей загадочностью пожеланий Ивана Ивановича, и произвели рекогносцировку на месте. Оперативная ситуация прояснилось далеко не полностью и консенсуса в постоянно действующей Ставке Верховных Свах (в беседке под вишней у третьего подъезда дома в глубине двора) достичь не удалось. Но анализ выявленного ответного нестройного огня — ещё более туманных отговорок Ивана Ивановича на не менее туманные намёки разведчиц — произвёл, выражаясь учёным языком, некое обобщающее, не строгое по отдельным параметром и потому относительно примиряющее большинство — истинно компромиссное! — мнение о том, что нужно Жениху.

Дальше дело было за малым. Объявленный интерпеном (т.е. неформальной организацией ПЕНсионеров, занимающейся широким кругом животрепещущих вопросов) всегородской розыск незамедлительно (не чета хвалённому, но бюрократическому Интерполу!) увенчался успехом. И суду Ивана Ивановича одну, по мере выбраковки, за другой представили несколько зрелых вдов и старых дев.

Однако, ничего путного из этой не занесённой в анналы истории и протекавшей вне внимания широкой общественности, но будоражившей всю округу матримониальной летней кампании не вышло. А всё потому, что при разработке плана операции, генеральшами от сватовства был допущен стратегический просчёт: делая ставку на внешние данные потенциально суженной, мещански мыслящие бабульки совсем упустили из виду высокий моральный облик жениха, тому фактору, что для него содержание — безусловный примат над формой: внешность Иван Ивановичу глубоко индифферентна, главное — душевные качества индивидуума женского пола.

И одни, видные собой претендентки на право совместного с Иваном Ивановичем принятия участия в воссоздании первичной ячейки соцобщества были отбракованы незамедлительно. Философа раздражало — вплоть до лёгкого подёргивания губ и с трудом удерживаемого вскипаемого внутри гнева — обилие и яркость употребляемой косметики: «бабьего камуфляжа», как он имел обыкновение необыкновенно изящно выражаться. А ещё больше — гордая стать (конечно, женская: чисто внешняя, лишь мнимо независимая, но всё-таки).

«Само собой разумеется, я, как того требует марксизм-ленинизм, целиком и полностью за равноправие женщин… и мужчин, — внутренне сверял Иван Иванович свою позицию с всесильным учением. — И моя бывшая половина могла бы, ничуть не кривя душою, подтвердить это. Она никогда не знала оскорблений и притеснений, делала и говорила что, когда и сколько хотела. Да... и даже сколько хотела. Тем более что никогда у нас и малейших разногласий не было: на редкость достойные друг друга, жили мы воистину душа в душу... Нет, я не бурбон, не какой-то там купец Дикой. Считать меня таковым, ни у кого нет никакого морального права. Никакого! Это — злостный поклёп или никому объективно не нужное самоуничижение! Но... Но это ведь была НАСТОЯЩАЯ жена, а не эта чужая женщина...» — доходя до этих слов, Иван Иванович, который, что греха таить, прекрасно сознавал цену своей «сталинской» квартиры в самом центре города и никогда не забывал, какие именно неизжитые ещё стороны быта подвигли его вспомнить о «священной необходимости воссоздания первоячейки советского социалистического общества», — всегда обрывал ход своих рассуждений, несомненно, доказывающих его правоту. Тем более что вдобавок ко всему классово чуткий нюх философа чувствовал — столь славно успокаивая и оправдывая! — исходящий от таких на вид столь привлекательных женщин дух чуждого его пролетарскому сознанию поклонения «золотому тельцу». Иван Иванович боялся (и не всегда, надо сказать, без оснований) оказаться не более чем объектом — нет, не высасывания: его не проймешь всякими этими женскими штучками: ласками, слёзами и т.д. — шальных денег от него не дождешься, но вымогательства падкой на тряпки, ленивой, жадной, самовлюблённой жены-собственницы.

Зато к другим кандидаткам — невзрачным, молчаливым и пугливым созданиям в юбке с первых минут знакомства демонстрировавшим привычку, способность и готовность браться за тряпку, за любую самую грязную работу по квартире, не получая за это никакой награды хотя бы в виде элементарной благодарности и уважения, — Иван Иванович благоволил. Пытался, не зная как, смягчить стальной голос (у него как-то даже мелькнула крамольная мысль, что суровость — не всегда благо), шутить, даже делать комплименты...

Но выходили они почему-то на редкость неуклюжими — и производили эффект обратный: повергали приготовленную на заклание жертву в ещё большее смущение. Большинство женщин этого типа своим недалёким умом всё же угадывали, какая незавидная доля будет уготована им с этим богатым женишком и, изобретая самые разнообразные уважительные причины, прекращали знакомство. А философ, недовольный ускользанием из рук очередной жертвы — судя по всему, отличного и совсем необременительного нейтрализатора бытовых неудобств — был вынужден с удивлением отмечать, что наказ насквозь мракобесной Библии: «не метать перед свиньями бисер» — оказался на редкость актуальным, и верным. Его, учёного, парторга, личность неординарную и во всех отношениях почти что безупречную пошло и мещански попросту затаптывали в грязь. Воротят носом какие-то кухарки — не только и близко не достигшие его высот учёности, сознательности и преданности делу партии, но и неизвестно еще с каким моральным обликом!

Нашлись, правда, две более отчаянные, или скорее, безразличные вдовы, согласные, как им казалось, на всё, лишь бы заиметь на старости лет свой собственный угол. Однако чувство самосохранения не оставило и их, и оно шепнуло им, что не стоит торопиться бросаться с головой в омут. Бумага, конечно, всё стерпит, но женщине лишние не один, но вполне возможно и очень скоро сразу два взаимоисключающих штампа в графе «семейное положение» совсем ни к чему: славы не добавят и личные акции на брачной бирже (а кто знает, что в будущем ещё ждёт?) не поднимут.

И эти женщины надумали настаивать на том, чтобы сходиться постепенно: «притираясь», привыкая, друг к другу. Разумеется, всё высокоморальное существо Ивана Ивановича трепетало, возмущалось и восставало уже от одной только мысли незаконного телесного сожительства (бытовое он разумно допускал: зачем прописывать жену у себя, если у неё и так есть прописка?)... Но что оставалось делать? Была ли альтернатива? Жестокими обстоятельствами философ был загнан в угол. И, чувствуя крайнюю уязвимость и прямо-таки беззащитность своего положения, был вынужден допустить тактическую уступку в бытовом споре и пойти на поводу у недалёких, несознательных, морально, как выяснилось, неустойчивых, но упрямых и, главное, столь нужных и безотказных в работе служ... извиняюсь, женщин.

Первая притирка, однако, очень скоро кончилась полным крахом. Унизительней всего была оскорбительная, далеко выходящая за рамки приличия и пристойности скандальная и громкая — прекрасно слышная соседям и неумолкавшая в подъезде и даже во дворе — сцена прощания. С градом совершенно, конечно же, несправедливых попреков и морем пролитых слёз по поводу «бездушия и чёрствости какого свет не видывал зануды, сквалыги и кровопийцы», «коту под хвост» выброшенных времени и сил». «Да лучше бы я в карцере 15 суток полы драила, чем в этих сталинских одиночках!» — непристойно орала на всю округу убирающаяся восвояси полоумная.

Закалённая, но чуткая душа Ивана Ивановича была потрясена совершенно неожиданной, абсолютно неадекватной реакцией. Вот какой чёрной неблагодарностью отплатила столь облагодетельствованная им, не пьющим, не курящим, не гулящим («ну, что, дуры набитые, вам ещё надо?»), особа женского пола, — ютившаяся ранее, как всем известно, в коммунальной квартире с общей кухней и ванной на 12 семей! Надо ли говорить, что удивлению и праведному возмущению отвергнутого жениха со свободной жилплощадью не было предела. Однако философ сделал правильные выводы, внёс необходимые коррективы и в течение всей следующей, уже несколько более продолжительной «притирки», неукоснительно следуя выбранной тактике, старался делать скидку на слабость и непредсказуемость женской натуры и выявленную им очевидную неспособность женщин к объективному анализу. И проявлял ещё больше присущих ему великодушия, не выходящих за разумные пределы щедрости, галантности, снисхождения к чужим недостаткам. Один раз даже, — презирая и стыдясь себя за потворство объективно не неизбежному, но известному по книгам советских и братских зарубежных авторов пристрастию «слабого пола» к такому эфемерному и абсолютно бесполезному с точки зрения скорейшего построения коммунизма предмету, как цветы, — купил, по случаю, букет роз. Заметно увядших, правда, но зато продававшихся по гораздо менее непомерной цене, чем остальные.

Но и на сей раз продемонстрированный Иваном Ивановичем весь комплекс высоких нравственных качеств, оказался — к его ещё большему, воистину несказанному удивлению, — достойно неоценённым.

 И до глубины души оскорблённый философ, разорвал всякие деловые отношения с неоправдавшими его высокое доверие старыми «ведьмами» — так в отместку за нанесённые с их помощью оскорбления стал он презрительно называть своих соседок-старух. И долго ещё поражался себе: как он, опытный зрелый мужчина и «остепенённый» учёный, мог доверить каким-то безграмотным бабкам такое важное дело, как строительство фундамента социалистического общества? Что на него нашло, как он мог опуститься до такого? Однако, порицая себя за короткую дружбу с «ведьмами», не оставил надежду найти достойную замену своей, — как всё более явственно и мелочно-неприятно подтверждалось, — так не по-товарищески рано покинувшей его бывшей верной соратнице.

Но теперь, наученный горьким опытом Иван Иванович полагался только на себя, — и был абсолютно уверен, что его выдающиеся заслуги, вкупе с присущими ему наглядными и неоспоримыми достоинствами, непременно обязаны быть оцененными и вознагражденными. И рано или поздно, но он встретит то, что было ему так настоятельно необходимо и единственно приемлемо — ровню себе: во всех отношениях достойную женщину. И вновь создаст первичную ячейку — а заодно избавится от множества пошлых, мещанских забот, столь отвлекающих от его высокого предназначения: беззаветного участия, посредством наставления и воспитания молодёжи в духе всепобеждающего учения, в грандиозной борьбе за построение светлого будущего — коммунизма.

…Годы шли, ровня ему, т.е. идеальная женщина на устремлённом в будущее пути никак не встречалась. Иван Иванович давно уже научился жарить яичницу, стирать, гладить, даже штопать на лампочке носки...

И продолжал гордо демонстрировать своё презрение к предрассудкам: садился на угол...

Любил это место Иван Иванович ещё и потому, что, сидя вдали от начальства, он недвусмысленно показывал свою всем известную независимость, лишний раз давал понять, что он — не лизоблюд и в своих поступках руководствуется только совестью. В то же время сидеть здесь было удобно: не надо вертеть головой в разные стороны — всё перед тобой, ничто не укроется от твоего зоркого взора, всё видно, слышно: кто, что сказал, как реагирует на происходящее… Почему левый угол, а не правый? Левый (от двери) говорил о его месте, как коммуниста, в общемировом политическом спектре, — но в тоже время он сидел по правую руку от столько уже лет безуспешно подсиживаемого им начальника...