Гибель дивизии 11

                РОМАН-ХРОНИКА

                Автор Анатолий Гордиенко

  Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).

Продолжение 10
Продолжение 9 http://www.proza.ru/2019/12/21/822

                «МЫ КРАСНЫЙ СТЯГ НЕСЁМ ДЛЯ ВСЕЙ ЗЕМЛИ»

  «В Петрозаводске полно военных, город почти официально называют прифронтовым. Каждый день поступают раненые. Вначале их размещали в больницах, сейчас пришлось под госпитали оборудовать три школы.
Полякова долго не брал армянский коньяк ленинградского розлива, хотя налил он себе в кружку щедро, а когда захмелел, язык у него неожиданно для всех развязался. Первым делом он горестно поведал, что водка подорожала и поллитровка стоит уже 9 рублей. В Петрозаводске с утра выстраиваются очереди за хлебом. Нет сахару, печенья, макарон. Колбаса ещё вчера была 12 рублей, а сегодня уже 18 целковых за килограмм. В кооперативах исчезают ржаная и белая мука, подсолнечное масло. «Нас выручает буфет горкома партии, там есть всё, почти всё, но нормировано! Не так как раньше, бери, сколько твоей душе угодно. А скоро вообще продукты и у нас будут давать по списку. Мне, Полякову, поручена важная работа по составлению оного списка...»

  Интересно, а вставил бы Поляков Шуру, то бишь Александру Павловну, и мою Свету в горкомовский список, если бы вдруг его попросить? Разумов будто прочитал мои мысли. Он сказал Полякову, что мы, руководство дивизии, у партии не последние люди, что мы на особом счету в ЦК ВКП/б/ и что наши жёны... Поляков мгновенно протрезвел и, перебивая Разумова, внятно изрёк, что в список метят многие, но буфет горкома только для своих работников, и что здесь, в Леметти, он отдыхает от назойливых ходоков и жалобных телефонных звонков, однако разовое посещение буфета он устроит жёнам Кондрашова, Алексеева, Разумова и моей Свете.

  Утром – построение нашего гарнизона. Строй сборный: пехота, сапёры, медики, танкисты. Внушительная сила. На правом фланге – знамёна. Впервые вижу боевое знамя дивизии. Пробрался поближе. На плотном алом полотнище по бокам, в виде орнамента, – серебристые серпы и молоты, в четырёх углах – красные звёзды. На лицевой стороне надпись: «Центральный исполнительный комитет Союза ССР». Внизу справа – европейская часть земного шара. На неё наложены серебристые серп и молот, а поверх них вышит сверкающий штык нашей родной русской трёхлинейки. Над земным шаром полукругом бордовыми буквами вышито в два ряда «18-я стрелковая Ярославская дивизия». В правом углу, вверху, у самого древка блестит привинченный орден Красного Знамени. А с левой стороны, сверху, на всё это льется свет большой алой пятиконечной звезды.

  На обратной стороне знамени в центре переливается красками большой герб. На гербе ещё только шесть лент, обвивающих венок из хлебных колосьев, по три с каждой стороны. Шесть наших первых союзных республик. Разглядел надпись на ленточке на украинском языке – «Пролетарі всix країн, еднайтеся!». Рядом стояли рослые красноармейцы с другими знамёнами. Мне показались интересными два соседних полотнища. На одном надпись:
«Первому Московскому лёгкому летучему артиллерийскому дивизиону в память Октябрьской революции. Коммунисты с Ходынки и Пресни». На обратной стороне вышито «Победа или смерть».
Второе алое полотнище – «От ВЦИК РСФСР. 3-й отдельной противосамолётной лёгкой батарее». Все эти алые стяги были получены в 20-е годы. Но знамя дивизии, конечно, краше всех. Слава вам, безвестные вышивальщицы-золотошвейки, слава женским ласковым умелым рукам! Какой подбор шёлковых ниток, видимо, специальных, передающих цвет золота и серебра, цвет морей и суши. Какие точные стёжки серебряных ниток при изображении острия серпа, как отливает сталью штык трхлинейки!

  После команды – «смирно» вперёд выступил Поляков. Вручая Почётное знамя Кондрашову, он вначале поздравил дивизию с Новым победным годом, призвал личный состав к большим настоящим победам, сказал, что нас ждёт с нетерпением трудовой народ Финляндии, что под Красное знамя мы зовём всех угнетённых, под него станут все, кому дороги интересы рабочих и крестьян.
– Легко и весело стоять под знаменем в мирное время, – прокричал Поляков. — И очень трудно твёрдо держать знамя в бою. Но мы верим вам, верим в вашу скорую победу.
Кондрашов ответил кратко: красные бойцы славной 18-й дивизии будут крепко беречь знамя Петрозаводского горкома партии и в короткий срок разобьют зарвавшихся финских белобандитов.
Затем выступил Разумов. Указывая на знамёна, светившиеся над серыми будёновками, он сказал, что на этих алых стягах кровь героев гражданской войны, кровь наших отцов и дедов, и что Почётное знамя петрозаводских большевиков будет звать всех нас к скорой победе над врагом.

  Далее он вынул из внутреннего кармана блокнот и прочитал выдержку из первой служебной книжки красноармейца, изданной в 18-м году и утверждённой Лениным:
— Крепко держите в руках это знамя, защищайте его, не давайте ему склоняться, не позорьте его малодушием и бесчестием. Ты, рабочий, ты, крестьянин, сожми винтовку крепче, помни, что ты защищаешь Красное знамя против угнетателей, Красное знамя братства всех тружеников.
Выступление Разумов закончил четверостишием:
«Великий труд, твою творим мы волю,
Твоих врагов сметаем мы с пути.
Для новой и счастливой доли
Мы красный стяг несём для всей земли».
Читал Разумов крепко, с напором. И где, спрашивается, взял цитату? Всё у него всегда под рукой! Ай да Алёша, ай да молодец! Нет, что ни говори, а во всеоружии наш главный политрук, во всеоружии...

  Вглядываюсь в лица бойцов — тёмные, худые, более того, угрюмые и, что ещё страшнее, безразличные глаза. Уговариваю, утешаю себя — это от усталости, от холода, от недосыпа. Хорошо ещё, что мороз нынче не ахти какой. С вечера отпустило, и сразу же к Леметти начало слетаться воронье. И нынче утром они повсюду, они нависли над нами, и крики их, не карканье, а именно крики, заглушают голоса выступающих.
Перед знамённой группой прошли все наши подразделения, разумеется, кроме трёх полков, которые ведут бои. Тускло блестели штыки, окончательно разгоняя утренние сумерки. Ветер, прилетевший с востока, шевелил алый шёлк полотнищ. Прямо передо мной вдруг ожило, затрепетало знамя коммунистов Ходынки и Пресни. Полыхнули пламенем слова «Победа или смерть».
Победа или смерть! Откуда я помню эти слова? Да ведь это сказал он, Ленин, над братскими могилами борцов революции, почивших у стен Кремля. Сказал 7-го ноября 1918 года, открывая в первую годовщину Октября мемориальную доску. Всплыла в памяти фотография — Ленин выступает у этой высокой доски. В последние два года, приезжая в Москву по вызову, я прихожу на Красную площадь, а затем, имея спецпропуск, иду к некрополю, прохожу у стен с урнами, стою у большой красочной доски, разглядываю её сложную аллегорию. Разглядываю и не очень понимаю.

  В прошлом году, после окончания годичного совещания-семинара собкоров «Правды», мои московские друзья-правдисты устроили мне подарок — повели меня в мастерскую скульптора Сергея Коненкова. Бодрящийся, весёлый, с озорными глазами, в холщовом грязном переднике, он был похож на деревенского печника. Сергей Тимофеевич тепло говорил о Карелии, о севере, что-то расспрашивал меня о Кижах. Он охотно показывал нам макеты памятников, рисунки, наброски, фотографии, незавершённые работы. Показал он и рисунок мемориальной доски, да не один, а целый ворох.
— Вот последний вариант. Тот, который вы видели, который прикреплен к Сенатской башне. В центре у меня величественная белокрылая фигура, — басил Коненков. — Это Гений. Он символизирует Победу. Только гений может добыть победу. Есть гениальный полководец — будет победа. Отечество должно лелеять своих гениев, гордиться ими, а не надевать терновый венец на их высокое чело.

  Вот, глядите-ка, какой он у меня, Гений — светлый, чистый, умный, возвышенный. А крылья, ну что крылья? Это полёт мысли, это древний символ. В левой руке — пальмовая ветвь. Сами понимаете, ветвь пальмы — суть мир. В правой — Красное знамя, призыв к борьбе. У ног Победы — сабли, ружья со штыками. Они воткнуты в землю. Надеюсь, тоже понятно. За крылом Победы всходит солнце. Золотые лучи осеняют нашу героическую и грешную землю. Владимир Ильич не говорил мне ничего, но мне передавали, что образ Гения он приемлет с трудом, более того, сетовал, что простые люди не всё поймут, не всё войдёт в их сердце.
Играл оркестр, народ валил на Красную площадь. Пели «Марсельезу», «Интернационал». Доску открывал лично Ленин. Я подал ему ножницы, он перерезал шёлковый шнур, и покрывало упало к нашим ногам. Ленин говорил прекрасно. В памяти остались слова о том, что во многих странах мира поднимается рабочая социалистическая революция, и что против Советской России готовится поход империалистов всех стран. Он говорил о грядущих битвах и новых жертвах, призывал не боясь идти по следам героев, подражать их мужеству и бесстрашию. Последние его слова, страшные и прекрасные, я запомнил на всю жизнь. Ленин сказал:
— Пусть лозунг павших станет лозунгом нашим, лозунгом восставших рабочих всех стран. Это лозунг — «Победа или смерть!».

                28 декабря 1939 года.

  Сегодня ночью на правый отдаленный участок Южного Леметти, где стоят наши дозорные посты и секреты, было совершено нападение. Это в километре от штаба дивизии. Финские лыжники тихо подошли к постам и попытались снять наших часовых. Один часовой погиб от удара финки, второй, раненный в спину, успел выстрелить из винтовки. Тогда ударили наши станковые пулемёты. За одним лежали Михаил Варухин и его второй номер Василий. Фамилию его пока не выяснил. Финны откатились, постреливая из автоматов, но тотчас вторая группа попыталась зайти к пулемётчикам в тыл. Варухин, смекнув, в чём дело, повернул пулемёт и уложил двух финских солдат, но тут в него бросили гранату. Варухин был тяжело ранен в голову, а Василий погиб. Я отыскал Михаила в медсанбате. Вся голова в кровавых бинтах, речь еле слышна. Он хватал меня за руки и просил написать письмо семье, передать последний привет жене, сыновьям Владимиру, Ивану, Алексею, живут они на Зареке, по улице Калинина. В это время пришли вспотевшие озабоченные санитары и понесли Михаила в крытую машину с белыми крестами на боках. Раненых было много; самых тяжёлых отправляли в Салми, в госпиталь. Всего-то часа полтора пути.

  Вот оно, подлое лицо войны. Вчера был жив-здоров, сегодня — убит, ранен.
Пошёл на место боя. В неглубоком окопчике стоял покорёженный «максим» Варухина. Чёрная, с комьями белого снега ямка от финской гранаты. Кровь на снегу не алая,
а потемневшая, бурая; на втором большом пятне уже виднелся след валенка.
Здесь же, у снежного вала, лежали трое убитых финнов.
— Вы гляньте, товарищ политрук, на ихнюю одёжку, — обратились ко мне стоявшие около убитых бойцы с лопатами.
— Рубаха нательная и кальсоны шерстяные, не толстые. Тёплый свитер, суконная куртка.
— И штаны суконные. Заправлены не в валенки-колоды, в каких мы ходим, как ваньки-встаньки, а в кожаные ботинки с высокими халявками.
— Пьексы это, пьексы.

  — Сверху халявки выпущен шерстяной носок с отворотом. Видите, какой толстый носок?
— Снег в ботинки не набьётся. В таких на лыжах любо-дорого! Да и по снегу легко.
— Почто бежать-то по снегу? На лыжи — скок, и пошёл.
— У нас, у карелов, такие пьексы тоже имеются. Сами мужики, особливо охотники, умеют сапожничать. А на нос пьекса пришивают деревянный такой поплавок. Им зацепляешь лыжное крепление.
— У меня было такое, шурин сделал. Мгновение — и ты на лыжах, мгновение — и лыжи сбросил: падай, стреляй. Надеваешь лыжи, не разгибаясь: ударил носком, поплавок зацепился, и пошел, руки, руки свободны для винтовки, для гранаты.
— Шапки, вишь, каковские? Не ватные, а меховые. С отворотом.
— У всех автоматы. Короткий, лёгкий, патронов в нём до дуры. Удобно с таким в лесу. А наша трёхлинейка, да ещё с примкнутым штыком? Микшиев запутался намедни среди деревьев. Сказал потом, что пилу возьмёт, будет лес прореживать.
— Это у нас, лесников, называется рубки ухода.

  Все засмеялись, и у меня отошло, отпустило. Я ведь комиссар, я должен был пресечь этот разговор, вмешаться, защитить своих, обругать чужих. Должен и не сказал. Почему? Молча я отошёл в глубь леса, будто посмотреть финскую лыжню. Вернулся, когда совсем пришёл в себя.
— Документы, солдатские книжки передали в штаб?
— Ничего при них не было, товарищ политрук.
— У одного — письмо и фотография девушки. В нагрудном кармане, кровь чуть подпортила. Штабники забрали.
Мёртвые финны лежали, отвернувшись от нас, лица их были повёрнуты на запад, к Финляндии.

  В штабе обстановка нервозная. Да это и понятно: мы топчемся на месте, продвижение полков незначительное. Угол комдива отгородили пустыми снарядными ящиками, в виде ширмы натянули палатку, она ходит на толстой проволоке. Мы называем эту ширму «вратами рая». Там, за ней, Кондрашов распекал командиров всех рангов. Начинал он тихо, но в конце срывался на крик. И по телефону так же.
— Почему ты застрял, ноль восьмой? Почему, я тебя спрашиваю? Под суд захотел? Подними свою задницу, Медведев, и к завтрему спрями линию своего полка! Вперёд и только вперёд!
— Почему молчат твои пушки, двенадцатый? Ты что, оглох? Плохо слышно? Погоди, я тебе уши прочищу. Что значит «не можете нащупать оборону врага»? А разведка ваша на кой хрен? Плохому танцору всегда что-то мешает... Помогайте пехоте, 316-му нужна поддержка, как воздух. Рубите, чёрт вас дери, просеку. Да мне хоть на себе катите пушки, а чтоб к завтрему вы дали мне новогодний салют по Сюскюярви. Пошлите им «ворошиловские килограммы» со шрапнельной начинкой. Давай, 12-й, действуй!
— Где твои танки, 381-й? Сколько в ремонте? Те два, под Уома, вытащили на дорогу из болота? Навинчиваете скобы на траки? Мне нужны танки, а не махины на железных лыжах! Прояви армейскую находчивость, забери трактор у сапёров. Скажи — комдив велел. До связи!
— Клепаков, Клепаков! Почему у тебя лошади дохнут? Ледяной водой напоили? Лунки пробили в озере и давай? Мне докладывали. Кто, кто... Не твоё дело, кто! Я всё знаю, что у меня творится в дивизии. Тебя такой водой надо напоить! К завтрему окочуришься! Ты скажи мне: ты крестьянский сын? Нет? А чей? Воду надо греть, дубы стоеросовые!

  Появился Тойво Ранта, сияющий и гордый, будто только что побывал в Кремле у Калинина. Это его мечта, все знают, он всем о ней говорит. Ранта не было больше недели. Оказалось, что переводчик срочно понадобился в штабе 208-го полка. Тамошняя полковая разведка готовила небольшую подвижную группу для рейда по финским тылам. Подобрали карельских парней, свой-то язык они знают, могут и по-фински кое-что. Пойдут в финской военной форме. Стало быть, надо срочно подучить слова военных команд, военную лексику вовсе не знают.
— Там, в полку, родился у меня план, — стал рассказывать Тойво. — Белофинны всё чаще и чаще наскакивают на нас. Ночью не спится им. Идёт разведка. Заберут одного-двух наших. Меня злость заела. Говорю: надо наказать. Дайте мне документы убитого солдата, дайте мне его фамилию! Дали. Я ночью подобрался к их траншее. Нашёл воронку от снаряда. Оделся тепло: валенки, полушубок. По условному сигналу наши открыли стрельбу. Потом утихли. Я стал кричать по-фински, на настоящем финском языке: «Ребята, помогите! Я Пекка Петтинен из группы полковника Юрье Валкама. Я ранен в ноги. Выручайте, парни! Спасите, я замерзаю! Ради нашего господа Иисуса Христа!». Орал так полчаса. Наконец, ползут двое. Я их подпустил поближе и говорю: «Нате гранату, парни!». Мокрое место от них осталось.
И ещё раз так проделал, уже на левом фланге. Вдвоём пошёл с одним разведчиком. Тоже горло драл я долго. Приползли выручатели. Двух мы финками прикончили, а третьего живым приволокли. Молчал, перкеле! Я его в два счёта разговорил, кулаки до сих пор болят. Командир полка бумагу написал Кондрашову — наградить меня орденом.

  Ранта закончил свой рассказ. Мы молчали, и глаза наши глядели в землю. Наконец отозвался Павел Гультяй:
— Что-то в этом есть этакое, — чмокнул он губами и повертел пальцами перед собой.
— Нехорошее, да, не джентльменское? — зашептал Ранта, и глаза его зажглись волчьим огнём. — Не по правилам воюет наш Тойво, да? Они отца моего, красногвардейца, и сестрёнку младшую под Тампере в 18-м году штыками закололи. Лахтари краснорожие! Это правильно? Это по правилам? За что убили? За то, что мой отец был рабочий, плотник. За то, что не хотел власть буржуев, а хотел власть рабочих и крестьян. У меня, ребята, с белофиннами свой счёт. Куда больше, чем у вас всех вместе...

  Вечером в землянке ко мне подошёл Разумов, кивнул на дверь. Накинув полушубки, мы вышли. Разумов молчал, отвёл меня подальше от часового.
— Сегодня, Коля, чёрный день в нашей жизни. Сегодня финны прорвались к перешейку Лаваярви и перерезали дорогу. Путь для нас на Кяснясельку закрыт. Несколько батальонов финнов вышли из Сюскюярви, скрытно прошли вдоль нашего правого фланга — у нас там, как ты знаешь, соседей нет. Никого нет — ни дивизии, как обещано, ни полка, ни роты. И вот результат. Спасибо товарищу Хабарову за то, что так умело спланировал наступление своей 8-й армии! Финны прошли лесными дорогами, вышли к Лаваярви, там у нас гарнизон, там батальон 97-го пол¬ка. Бой длился почти весь день. Но финнов наши не смогли сковырнуть с дороги, их больше, к тому же им помог элемент внезапности. Затем другая группа финнов ударила по Уома. Телефонная связь с нашими оборвалась, видимо, провода перерезали, а по рации не выходят Уома — это наш тыл: склады продовольствия, снаряды, патроны, бензин, фураж для лошадей. Идти на выручку Кондрашов не хочет, ведь тогда надо отказаться от наступления, будет нарушен график, приказ командования.

  Можно снять один полк; финны это тотчас увидят и бросят в эту брешь свои силы. Тогда хана нам всем здесь, в Южном Леметти. Какой же выход? Кондрашов приказал 97-му полку встрепенуться, согнать дремоту и разбить эти две финские колонны. Комиссар 97-го полка сообщил, что они взяли пленных. Те назвали своего командира полка — это полковник Эйнари Вейо. Я запомнил эту фамилию, встречал её в разведсводках, видел в протоколе допроса финского пленного в 208-м полку, Это умный жесткий человек. Пленные говорят, что их много, что если понадобится, то в Лаваярви прибудет подкрепление. Понимаешь, Коля, не верю я, что мы в «мешке». А Кондрашов в панике, места себе не находит, Алексеева не слушает талдычит дескать, финны уже завязали верёвкой мешок сверху.
Пока молчок об этом. Пусть Кондрашов придёт в себя, пусть сам объявит.
— Там ведь пошла машина с ранеными, ещё до обеда!
— Знаю, знаю. Целая колонна, машин восемь — за мукой, за снарядами, за зимним обмундированием. Ну да Алексеев умница, хитрюга: распорядился дать им два танка и направил их не на Кяснясельку, а на Питкяранту, в 168-ю дивизию, к соседям. Чутьё у старого штабиста, он догадывался давно, что финны перережут дорогу, намекал мне не раз. Намекал со смыслом, чтобы я повлиял на Кондрашова. С Кондрашовым у них нет ладу. Да и у меня тоже».

 Продолжение в следующей публикации.