Антокольский д

 КРОКОДИЛОВЫЙ ПОРТФЕЛЬ

(Из Дневника писателя)

«Литературная газета»  сделала в феврале 1979 года поэтическую подборку на целую полосу  «Навстречу  VII  Всесоюзному совещанию молодых писателей». Из авторов этого старта в литературу сорок лет продолжили свой поэтический  марафон Олег Хлебников, Валерий Хатюшин, Николай Шамсутдинов и другие. Предложили и мне представить свои стихи.
– Кто тебя представит,  из писателей? – спросил тогда обозреватель отдела русской литературы поэт  Виктор Широков.
– Мне написал хорошее письмо Павел Антакольский. – Я стал быстро копаться в своем крокодиловом портфеле, но письма там почему-то не было.
– Принеси, – кивнул Широков...
Мне, конечно, хотелось попросить напутствие поэта Леонида Мартынова. Но он на мои звонки все откладывал встречу со мной.  И тогда сосед по номеру в гостинице ГДР, послушав мои стихи,  пообещал познакомить меня со своим известным автором и критиком. Он доктор наук, поэтому я решил прочитать ему что-то необычное, и дерзкое, например, свои псалмы, выбранные из Псалтыри, которые я переложил на стихи, хоть и  боялся цензуры и греха. Даже напечатал один псалом  под названием «Время». Я заказал столик  на троих в ресторане Центрального дома журналистов. Пришел мой приятель  с доктором наук. Мы немного выпили,  под филе  по-суворовски. Я осмелел и достал из крокодилового желтого портфеля свои псалмы, вернее стихи по мотивам псалмов. Начал  я со стихотворения «Время»:

Когда, горя от нетерпенья,
Я вдруг за горизонт шагнул
И там, в четвертом измеренье,
Невольно Время всколыхнул,

Вдруг содрогнулся бурей воздух,
И горы с места подались,
И с неба огненные звезды
Просыпались, как угли, вниз.

И вся земля заколебалась,
И наклонился небосвод,
И чаша моря расплескалась,
И мрак сошел на бездну вод.

И в свете молнии мгновенной,
Сквозь гром и град, и дым, и тьму,
Вдруг основание Вселенной
Открылось взору моему.

Тут подошел к нашему столику пожилой мужчина и попросил разрешения сесть на четвертый стул. Не хотелось, но пришлось согласиться.
 Доктор наук стал анализировать мое стихотворение в полголоса. И сказал:
–Зачем заменять название этого стихотворения?
– Надо, Федь, – сказал я разгоряченный  водкой и вниманием критика.
И тут новый сосед по столу подал голос:
–А что вы хотели этим сказать? – обратился он ко мне.
Я вспыхнул, а мой приятель и доктор наук рассмеялись?
– Не вижу ничего смешного, – наступал на писателя возмущенный мужчина.
Тогда доктор наук достал свое удостоверение члена Союза писателей СССР и показал ему в раскрытой форме.
Я не знал, куда мне провалиться. А сосед, бросил деньги у своей тарелки и резко ушел  из ресторана.
Чтобы объясниться, доктор показал и мне свое удостоверение. Там было написано: «Николай Михайлович Федь». Тогда рассмеялся и я.
 А приятель в следующий раз познакомил меня с замечательным поэтом Валентином Берестовым. Ему из всех моих стихов понравился только мой «Террариум»:

Террариум есть дома у меня.
Живут в нем пауки и черепахи.
Замедленны их паузы и взмахи.
Но сколько же забот день ото дня!

Полить забуду – засуха стоит,
Чуть дрогнет лейка – всюду наводненье,
Поправлю дерн – уже землетрясенье,
Вздохну глубоко – буря налетит.

На мои обращения с рукописью стихотворений к  большим писателям ответил только Павел Антакольский. И пригласил в ответном письме меня в гости.

И дома я не нашел, куда затерялось его  письмо. Поэтому принес в редакцию напутствие поэта Валентина Берестова.
Вот оно:
«Стихи Бориса Рябухина разнообразны: тут и лирические миниатюры, и философские, афористические эпиграммы, и притчи, и баллады на исторические сюжеты, и совершенно современная песня «Встречайте меня, сосны!» – о тех, кто строит новую Сибирь.
Борис Рябухин родом из Астрахани, и долго работал на Алтае, у него есть вкус  к разнообразию и простору.
Я пытался найти излюбленную тему  поэта, полагая, что лучшие его стихи, если я их отделю от более слабых, помогут мне определить, выделить в этом разнообразии  какую-то главную дорогу Бориса Рябухина. Но мне это не удалось: и сильные, зрелые, и несколько наивные, чисто юношеские  стихи были  и среди его лирики, и в автобиографическом цикле, и среди сюжетных  его сочинений. И я понял, что  сейчас поэту нужно не ограничивать себя, а наоборот – культивировать, развивать это разнообразие.
Молодой поэт пишет:

Быть может, то, чего хочу я,
Во мне заложено уже,
И я стремлюсь к нему, почуяв
Свое грядущее в душе.

Разумеется, заложено! И уже проявляется. Я верю в Бориса Рябухина.
Валентин Берестов».

И дальше в газетной подборке молодых поэтов опубликовано два моих стихотворения.
С криком ужаса встретил эту подборку писатель Валентин Берестов, проклиная меня за мое кондовое стихотворение, которое проходило в  любом издании. До того оно было советским, что, опубликованное позже на обложке  журнала «Комсомольская жизнь» с нотами песни, вызвало крик осуждения на очередном пленуме Первого секретаря ЦК ВЛКСМ Бориса Пастухова. Он тряс  с возмущением этот журнал перед участниками пленума. И  чуть ни лишил за брак  должности главного редактора журнала.
 Почему с нотами? Потому что самодеятельный автор Понаровский (кажется) прислал в «Литературную газету»  ноты песни на мои стихи.  В ней одно мое стихотворение было запевом, а второе – припевом, вот таким лобовым:

Нам двадцать лет. Наш век двадцатый.
У нас особые черты.
Мы – века звездного солдаты,
Творцы добра и красоты.

Усталость – юности не пара.
Труда и разума сыны,
Мы строим первые кварталы
Коммунистической страны.

Хорошо,  что «Московский комсомолец»  напечатал в то время  мои нормальные стихи с этим же напутствием Валентина Берестова. Кое-как я его этой публикацией успокоил, и подружился с ним после громкого скандала. Он даже подарил мне свою пластинку  с авторским чтением собственных детских стихов  для сына Андрея.

Жалко, что  затерялось письмо Павла Антакольского. В нем поэт одобрил мои притчи.  И пригласил на встречу. А я был обижен, потому что Антакольский написал на конверте неправильно мою фамилию: не Рябухин, а Ебухин.  Извините за дерзость.  Но я прочитал его книгу переводов  стихотворений поэтов Франции, и пришел  к нему в гости.
Он встретил меня в халате на босу ногу, извинившись за фамильярность. Я в Астрахани увлекался с другом французской поэзией в разных переводах.  Но признался поэту, что французского языка, к сожалению, не знаю.
-– Ничего, я сам прочитаю стихи на французском языке и в своем переводе.
– Если можно, прочитайте  «Париж заселяется вновь».
 Стихотворение хорошо звучало по-французски в его исполнении. Потом Павел Антакольский стал читать свой перевод:

И в час, когда внизу, барахтаясь и воя,
Вы околеете, без крова, без гроша, –
Блудница красная всей грудью боевою,
Всем торсом выгнется, ликуя и круша!

Я молчал, но понимал, что мой астраханский друг правильно считал перевод Антакольского слабым. Мне больше нравился перевод этого стихотворения, сделанный   Багрицким с участием Штейнберга:
 
И когда, опроставшись от ужаса, вы
Возопите о деньгах, о доме, о пище,
Выйдет Красная Дева с грудями, как львы,
Укрепляя для битвы свои кулачища!

 Я прямо видел эту знаменитую картину женщины, в полный рост,  с флагом в руке,  на баррикаде  Парижа.  С выскочившими из порванного  платья  «грудями, как львы».
И наизусть повторял  ножевые строчки:

Обесчещены улицы. Пейте, коты,
Ваше пиво, пропахшее дымом и спермой!

А Павлу Антакольскому я прочитал несколько заумных своих стихотворений. Он же почти дословно  повторил изложенное в письме  мнение, что очень хороши мои притчи, связанные с фольклором: «Сказка вольно гуляет по русской литературе, и с ней можно пойти далеко-далёко»
Но на просьбу помочь мне опубликовать рукопись исторической драмы в стихах «Степан Разин» замотал отрицательно головой:
¬ – Сам всё никак не могу пристроить свои пьесы в стихах.
Я удивился: классик не может опубликовать? Поставить в театре?

Как у меня  было главное произведение «Степан Разин», так и у Павла Антакольского притчей во языцех была поэма «Сын». Памяти младшего лейтенанта Владимира Павловича Антакольского, павшего смертью храбрых 6 июня 1942 года. Но я не мог поговорить с поэтом  о сыне.
 Как отец может читать трагическую, с воспаленными  нервами, поэму о погибшем сыне:

И тогда из дали неоглядной,
Из далекой дали фронтовой,
Отвечает сын мой ненаглядный
С мертвою горящей головой:

— Не зови меня, отец, не трогай,
Не зови меня, о, не зови!
Мы идем нехоженой дорогой,
Мы летим в пожарах и в крови.

 Я буквально  вижу этот огонь… Но и, как редактор, вижу неудачную рифму: неоглядной – ненаглядный…
Потом, при разговоре о поэзии Серебряного века, я, вслед за Павлом  Антакольским,  называл советские стихи «Поэзией Медного века». По крайней мере, так он назвал свою книгу переводов – «Медная лира. Французская поэзия XIX - XX веков в переводах П. Антакольского».
Оставив поэту подборку своих стихов, я положил рукопись  поэмы «Степан Разин» в новый крокодиловый портфель, так и не показав  его конверт с моей искаженной до неприличия фамилией. И больше заветного письма не видел.
Куда же оно делось?
И как не деться, если я попадал с этим портфелем в разные истории  –  поэтому в шутку  называл себя «исторической личностью». Тогда я учился во Всесоюзном  государственном институте  кинематографии – ВГИКе на сценарном факультете. И каждую историю считал заделом над будущим  своим  сценарием.
Вот дали мне, как писателю, льготную путевку в Переделкино. Разместился я с крокодиловым портфелем и машинкой Эрика в половинке деревянного домика. Отдыхай  – не хочу!  Почему-то я гордился, оброненной при поселении фразой  переделкинской стражи, что в этой  даче любила работать Новелла Матвеева. Ее стихи я даже знал наизусть:

Все сказано на свете,
Несказанного нет,
Но вечно людям светит
Несказанного свет.

То есть писательство пора заканчивать?

И вдруг  ночью, лежа на верблюжьей спине раздолбанного дивана,  я долго не мог заснуть. Мне мешал даже не стрёкот пишущей машинки в другой половине  этой беседки. А казалось, что комната пересыщена энергией  стихов Новеллы Матвеевой, что трудно даже дышать.

Такой большой ветер
Напал на наш остров,
Сорвал с домой крыши,
Как с молока пену… –

Так  напряженно скандировала в моем воспаленном мозгу замечательная поэтесса. Я вскочил с постели, оделся, взял в охапку машинку и портфель и  с силой торкнулся в дверь, чтобы сбежать от этой, накопленной здесь поэтической энергии, как любят сейчас  писать в рецензиях графоманы. А дверь закрыта  на замок, и ключа нет. Оказывается, дежурные Переделкино на ночь запирают писателей, чтобы их обезопасить. Кошмар!  Рвения выраться из комнаты у меня прибавилось, и я вылез в форточку на свободу, и пошел, от греха подальше,  ночью на дорогу. Может, кто меня подвезет. Жене позвонил. Она с ума сошла от моего ночного звонка. Но обещала встретить  утром.
Никто меня не  захотел подбирать на дороге. Редкие машины, завидев меня, давили на газ. Остановил в середине ночи только автобус катафалк. Правда, он был пустой. Но настроение напоминало реквием. До станции метро я доехал.
Жена  меня встретила в метро, приехала с первой электричкой.
Я стал ей рассказывать свой сценарий – и вдруг закричал:
– А  где портфель?
Крокодиловый портфель с рукописями я оставил в катафалке...
– Ненормальный, – всплеснула руками жена Таня. – Садись в вагон.
– Стой,  –  взял я себя в руки. – Где мне искать этот катафалк?
– А где твой чемодан с вещами? – спросила с улыбкой Таня.
– Остались в запертой даче в Переделкино.
После криков и оскорблений жена пошла за моими вещами в Переделкино, а я пошел в милицию, искать ритуальную службу.
Наконец, зашел в контору ритуальных  услуг, и с благодарностью обнял мой крокодиловый портфель, «Мой крокодильчик!»
А жене пришлось через окно доставать мой чемодан с вещами, потому что замок был сломан (может быть, и мной), но дверь  с утра не стали ломать до прихода слесаря. Мой сосед залез через окно в комнату и достал мои вещи встревоженной моей жене.
Отдохнул – не хочу!

Агрессивная кожа крокодила  влияла, наверное, на судьбу портфеля.  Или, может быть, вековая энергия притч и поверий, таких, как судьба Кудеяра или Ермачка, еще беспокойных  на страницах моей записной книжки в крокодиловом портфеле, но я носил его как полураскрытый ящик Пандоры. И это – не преувеличение.

Судьба  свела меня с необычным бригадиром строителей доменных печей. Вернее, он попрал смерть погасших домен. Например, ездил с бригадой в Индию и разжег потухшую доменную печь. Его знаковая фамилия – Чугунов. Ведь домны служат для выплавки чугуна.
За индийскую домну  он заслужил Звезду Героя Социалистического Труда. А дать её не могут, потому что он не член партии. И даже  в семье пятерых сыновей не зарегистрирован  со  своей женой. Все откладывал. Вечно в командировках по стране, думал, что верной подруге надоест такая судьба  ожидания нормальной жизни. А брат его был участником революции в Москве. Даже диван-банкетку со спинкой из царского дворца подарил Чугунову для передней комнаты.  Много записей для книги об этом герое монтажнике я складывал в свой крокодиловый портфель. Особенно показательное событие  произошло в его юбилей, когда в один день и в один час, в честь пятидесятилетия русского бригадира Чугунова, загудели  в разных странах все домны, которым он вернул жизнь.
Вот еду я в дубленке от него домой на автобусе, представляю, как он заказал тройку лошадей и вместе с женой и сыновьями покатил по Москве с бубенцами регистрироваться на старости лет в ЗАГС. Звезду не дали, но орден прикололи на грудь  в Кремле. И ценный подарок – большой холодильник подарили на праздник. Вспоминаю всё это, и вдруг слышу, как сосед на сидении рядом со мной говорит:
– Вот отниму у тебя "порфель", и попробуй дрыгнись, сука. Я свое отмотал, мне не страшно возвращаться в тюрьму.  Вот отниму … А пырхнешься – у меня перо…
Я замер.  Кругом народ, а он свое талдычит, не боится. У меня руки на крокодиловом портфеле лежат, и в дубленке новой я сразу взмок. Что делать? На мужика не смотрю, только слышу его жаркие вонючие слова о «порфеле».
Он думает, что там деньги большие лежат, а там рукопись о бригадире Чугунове.
– Да возьми ты эти бумажки, – вдруг сказал я шепотом. – Они и так мне надоели за всю жизнь, – и невольно подвинул руками портфель ему в бок.
– Сашка, пошли, нам выходить, – сказал у задней двери небритый мужик в грязных портках.
 – Попадись ты мне… – встал жулик и вышел со своим напарником из автобуса.
А я больше не поехал к Чугунову. Хотя вряд ли  вор  меня поджидал.
Было ли тогда письмо Павла Антакольского в этом портфеле, не знаю.

Правда, однажды  друг попросил у меня на два дня мой крокодиловый портфель.
–  Не в авоське же приносить  документы на важное международное  совещание, – пошутил он.
Вино он носил в авоське, хотя был заместителем главного редактора производственного издательства. Я все своё вынул из портфеля. Забыл только внутренние карманы проверить. А там, наверное, была моя записная книжка, в которой я записал несколько прозаических притч из старинной книги «Притчи и легенды русского народа». Меня поразило то, что эта книга XIX  века  из Театральной библиотеки, была  с еще неразрезанными страницами. Так раньше издавали книги? Я первый разрезал такую книгу. 
И по этим сюжетам написал несколько притч в стихах. Они-то как раз и понравились Павлу Антакольскому.  А мне определили мою литературную судьбу. А когда я захотел добавить таких произведений, то заветную записную книжку не нашел ни во внутреннем кармане моего портфеля, ни в архиве под матрацем кровати. А теперь не нашел и письма Антакольского.
Было у меня подозрение на моего приятеля, ревновал он меня к моим успехам во ВГИКе

Однажды я пригласил  его  на бега на Беговой улице, и обещал отгадать победившего коня. Мы поставили в кассе по минимому, на коня Снежинку, выпили в буфете по бутылке пива, и  пошли смотреть заезды. Вдруг по радио объявляют, что Снежинка расковалась, и  заезд задерживается.
–  Вот и выиграли, – съязвил приятель.
– Рябухин Борис Константинович, – на весь ипподром закричало радио, – зайдите в комнату милиции.
– Значит, ты все же не выключил утюг, уходя на бега, – засмеялся приятель, которому по дороге я доверил свое сомнение: выключил ли я утюг в квартире?
«Вот гад, пожалел».

Я быстро узнал, где расположена милиция,  и, когда вошел  в нужный  кабинет, увидел на шкафу мой крокодиловый портфель. А в нем – зарплата, документы, ключи от квартиры, рукописи, письма, записные книжки,  и подарок для сотрудницы редакции – толковый словарь, только что купил.

«Слава богу, утюг выключил».

Когда вернулся к другу, Снежинка, оказалось,  выиграла заезд. Старые женщины в черных кринолинах  толкались с дрожащими руками  у кассы за очередным выигрышем. А мы, получив деньги,    сразу ушли домой.  На бегах оставаться нельзя – все проиграешь.

А, может, в ритуальной службе, или в  милиции, проверяя содержимое моего портфеля, письмо Антакольского нечаянно  выбросили? Тем более, с такой скабрезной ошибкой в фамилии.