Гибель дивизии 12

                РОМАН-ХРОНИКА

                Автор Анатолий Гордиенко

  Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).

Продолжение 11
Продолжение 10 http://www.proza.ru/2019/12/23/899

                «ПОБЕДА БЛИЗКА, ВЫПЬЕМ ЗА НЕЁ!...»

                «29 декабря 1939 года.

  На прошлой неделе наконец-то пришли морозы. Днём — 8-12, ночью — до 20.
Существует приказ: в мирное время при -15 градусах учений не проводить, войска на плац не выводить. Этот приказ засел у многих в голове, и надо признать, что в наступление, в разведку наши бойцы идут уже не с той прытью, как это было в вначале, когда не было морозов. Сказывается усталость и, конечно, наш фронтовой быт. В палатках, даже двойных, наружная сторона брезентовая, внутренняя — байковая, — не очень тепло, не хватает печек, всякие самоделки не греют или, наоборот, накаляются так, что горят портянки и валенки, разложенные вокруг. На днях от самодельной трубы, а точнее, от того, что вверху к выходному отверстию не приладили жестянку, палатка вспыхнула и сгорела в считанные минуты. Ребята зайцами выскочили на снег; хорошо ещё, что никто не обжёгся и не обморозился.

  Бойцы спят в шинелях, валенки сбрасывают, чтобы просушить, складывают штабелями у печки, портянки раскладывают, развешивают на еловом лапнике. Дрова, как правило, сырые, дневальные ночью засыпают у печек, а утром, глядишь, у дневального синяк под глазом — гонорар за «отличную» службу.
Где-то на злосчастной дороге застрял интендантский обоз, который везёт полушубки, валенки, ватники. Вот и щеголяют наши некоторые парни в ботинках с обмотками, их стараются не назначать в караульную службу, не ставить на лыжи. Странное дело, эти армейские грубые юфтевые ботинки бойцы почему-то между собой называют «большевиками». Почему? Попытался выяснить и вот какой ответ услышал. «Большевики» потому, что большие. Берут, оказывается, на три номера больше, чтобы не было тесно, когда заворачиваешь две портянки — бязевую и фланелевую. Подошва резиновая, сразу промерзает, к тому же сильно скользит. Умельцы набивают на подошву 42 гвоздика, так, чтобы шляпка торчала. Обмотки ребята называют «страдание». Это понятно почему. Пока намотаешь, пока размотаешь вечером перед сном... А если подъём по тревоге или обмотка размотается в бою, в атаке, тогда сущая беда.

  Охрана наших штабов, танкового парка, медсанбата, пекарни, ремонтных мастерских требует всё больше и больше часовых. Иногда получается так, что после ночного караула подразделение, бывшее в наряде, отправляют на разведку боем.
Много раз я звонил в редакцию «Боевого удара», просил прислать фотографа, и вот сбылось: редактор прислал лейтенанта с новеньким блестящим «ФЭДом». Лейтенант передал мне толстый пакет, в нём лежало письмо редактора; тот расхваливал мои статьи и в качестве гонорара прислал мне две больших шоколадки. В пакете лежал конверт от Светланы, без почтового штемпеля — передала письмо, видимо, с нарочным. Фотограф снимал по моей указке экипаж братьев Грязновых, доктора Вознесенского с медсёстрами, пулемётчика Тэнхо Нюгарда (о нём напишу позже) и, разумеется, наших награждённых командиров. Снимал на дворе, на натуре, ибо пленка низкой чувствительности. Кондрашов в накинутой на плечи длинной шинели стоял с картой в руке у белой толстой берёзы и смотрел то на карту, то на серое небо, будто раздумывал, куда направить свои полки.

  Разумов был в полушубке, в будёновке, в валенках с глубокими калошами; он встал в снег на колено, а в правую руку взял новенький автомат Дегтярёва с рожковым магазином — личный подарок товарища Жданова. Я сказал Алексею, что он похож на бегуна перед стартом, а Разумов заметил, что это он всматривается вперёд, как будто вот за этой сосной прячется его ненаглядная дочурка.
Мы ходили с фотокором по другим моим адресам: он грел «ФЭД» на груди и с любопытством глядел, как бойцы кололи дрова в одних нательных рубахах, как танкисты таскали туда-сюда Т-26 и никак не могли его завести.
Новостей особенных лейтенант не принёс. То, что наше наступление остановилось на линии Маннергейма на Карельском пере¬шейке, то, что 168-я дивизия не может полностью овладеть Питкярантой, мы и сами знали. Как-то невнятно, скороговоркой он обмолвился о том, что командир корпуса Черепанов, а заодно с ним и Серюков стали злыми и грубыми. Все у них в штабе пожимают плечами, когда получают приказы по 8-й армии. Сегодня — одно, завтра — другое. Все недоумевают по поводу снятия с поста Хабарова, пусть даже тот ничем себя не проявил. Не понятны и другие кадровые замены.

  Лейтенант спешил, даже отказался отобедать, он уезжал через час с той же попутной машиной, но не на Кяснясельку, а на Питкяранту. Мы тут же на ходу принялись писать письма. Я просил Свету прислать чистое тёплое бельё, шерстяные носки, а лучше суконные портянки и тёплый шарф, что связала мне год назад любезная Маргарита Аверьяновна. Странно, но здесь, сегодня, тёща не кажется мне чудовищем, врагом нашей семьи. Она просто человек вчерашнего дня. Дама с лорнетом на спектакле, который играют на чужом языке, и поэтому ей ничего не остаётся иного, как разглядывать молоденьких актёров в белых лосинах. Эти рассуждения по поводу Маргариты Аверьяновны я облёк в удобоваримую форму и в конце письма как бы дал понять, что подчас мои эскалады в её адрес, видимо, носили дерзкий и непозволительный характер, о чём я сейчас, пребывая в голубых снегах буржуазной Финляндии, весьма сожалею.

  Помимо письма домой я передал ещё небольшой очерк для «Красной Звезды» о танкистах Грязновых и две зарисовки в Петрозаводск в «Красную Карелию» Орлову.
Долго растолковывал лейтенанту, какие фотографии приложить к моим статьям, тот записывал мои напутствия в записную книжку. Ценю людей, которые записывают, а не уговаривают тебя: «Да что я, не запомню? Чего там, сделаю завтра же!» Кстати, фотокоры этим и не нравятся мне, народ они, как правило, легкомысленный и хвастливый. Лейтенант обещал напечатать снимки завтра же и послать Свете (кстати, меня он тоже снял с тем же разумовским автоматом), жене Кондрашова, жене Разумова. И вот здесь я узнал, что жена Алексея живёт в Петрозаводске, в военном квартале на Горького, параллельно Дому Красной Армии, и что зовут её Шура, Александра Павловна, что она учительствует, воспитывает дочечку Алю, Альбину. Но ведь помнится, что Разумов говорил мне, что он — коренной москвич, из профессорской семьи... Экий вы перец, товарищ Алексей!

  Два слова еще о Михаиле Варухине. Он работал в сапожной мастерской «Кустпромкож» на Голиковке и сшил мне сапоги по заказу прошлым летом. Самые лучшие, самые мои любимые сапожки. Я в них хожу только в театр, берегу для поездок в Москву. Нынче Миша — пулемётчик, первый номер «максима». Был дважды в боях, стоял на охране нашего Южного Леметти. Я пообещал, что когда он вернётся из госпиталя, то приду к нему в рогатулю, и мы отведём душу, вспоминая мирную жизнь. Меня интересует, как оборудована его боевая точка, как они сумели закрепить на лыжах свой станковый колёсный пулемёт. Хорошо бы поскорее написать об этом в «Боевой удар», а то и послать в «Красную Звезду», там ребята дельные, должны заинтересоваться. Под вечер зашёл в типографский автофургон, где печатается наша дивизионка. Тепло, уютно, давний запах краски. Валентина спала, скрючившись на рундучке, наборщик Стёпа тихо щёлкал толстой стальной линейкой, сбивая в колонки столбики шрифтов. Я присел у лампы и начал писать дневник.
Проснулась Валентина. Спросила, где я был, что делал. Рассказал, что писал письма, что приезжал лейтенант. Чёрт меня дёрнул! Валентина обиделась, обозвала меня деревянным Буратино, и поделом мне. Сколько раз я говорил себе: не болтай, коль белка ускакала! Потом Валентина согрела воду в ведре на примусе и выстирала мою гимнастёрку. Спросила о моей язве. Странно, но, кажется, ежедневный глоток спирта плюс кусочек шпика помогают! Боль отступила.
К Вале пришла подруга из медсанбата Оля Жлоба и сказала: сегодня она делала перевязку пленному финну. Пленный плох, у него большая температура, и он пробудет у них под охраной ещё день-другой.

                31 декабря 1939 года.

  Настроение неважное. Всё подтвердилось. Однако верить не хочется. Где-то там под Уома топчется 97-й полк, Кондрашову надо поскорее послать его на прорыв, а наши ударят с Кяснясельки ему навстречу, и всё тут, лопнет верёвочка на мешке. Ничего не выйдет у вас, господа генералы, кишка тонка!
Сходил в дивизионную типографию. Помогал править стихи одного заместителя политрука, фамилия его Высотин. Стихи для печати выправил, а себе оставил всё как есть, как у него, Высотина, написалось:
«Опять запахло порохом...
Нам приказал Нарком
Громить врага без промаха
Гранатой и штыком.
Коль кочка есть горбатая,
Ложись — огонь вести,
Коль нет, своей лопатою
От пули защитись!
В окоп рванися вражеский —
Поддержит целый взвод.
Пусть нерв и жилка каждая
Тебя зовёт вперёд!
А если ты под пулею
Падёшь на скользкий лёд,
Другой твоё оружие
С решимостью возьмёт!
Иди ж под пламень пороха,
Как приказал Нарком:
Громи врага без промаха
Гранатой и штыком!»

  Очень мне понравился наказ, наставление: «своей лопатою от пули защитись». И про жилку с нервом — свежо, не заиграно. Только вот вопрос: как жилка позовёт вперёд, каким образом? И про решимость взять оружие павшего. Кто-то может подумать, что у нас нет оружия... Ну да это так, жалобы турка...
Повидался с Валей Андриенко. Помогла вымыть голову. Потом опустил ноги в ведро с горячей водой, сидел и млел, закрыв глаза. Блаженство. Будто вновь родился.
— Ноне Новый год, Николай Иванович!
— Слышал, слышал, как же.
— Что год грядущий нам готовит? — спросила Валя, положив тёплые ладони на мои костлявые плечи.

  Пришёл редактор дивизионки Александр Михайлович Шульгин, сияющий, как начищенная мелом пуговица. Оказывается, 316-й полк при поддержке нашего 381-го отдельного танкового батальона занял Руокоярви. Шульгин встретил у ремонтников знакомого танкиста Трегубенко. Он и механик-водитель после боя приехали к нам в Леметти на своём танке ремонтировать поврежденную башню. Укрепрайон в посёлке Руокоярви оказался крепким орехом. С ходу взять не удалось. Три раза танки с пехотой ходили в атаку. Без танков ничего бы не вышло. Трегубенко подбил финскую пушку. Все экипажи действовали напористо, с огоньком. Финны открыли сильный огонь из противотанковых пушек, один снаряд попал в башню, командира танка — насмерть, башню повредило, заклинило. Но в мастерской удалось заменить башню, и Трегубенко подался к своим в Руокоярви.

  Сегодня 31-е декабря. Вечереет. Блеснуло солнце и осветило наше Южное Леметти, наш притихший посёлок с палатками, с землянками по обе стороны дороги. Вчера случилась оттепель. Я сбросил валенки, полушубок. Хожу в шинели, в сапогах. Куда ни зайдешь, разговоры о погоде, как в старые мирные времена. Некоторые брюзжат: подавай им мороз! Валя говорит, что бог не отвернулся от нас, что он не осуждает нас и посылает нам тёплую зиму. К полуночи в землянке штаба дивизии собралось много народа. Только не было командиров полков. Зато пришло командование 34-й танковой бригады: Кондратьев, Гапонюк, Смирнов, Хлюпин. Они принесли полный вещмешок мандаринов, яблок, лимонов! Это привёз на днях помощник по хозяйственной части командира бригады Иван Сергеевич Данилин, который ездил небольшой колонной в Салми за бензином. Бывают же чудеса на свете: там заведующим армейской нефтебазой оказался однокашник Данилина по военному училищу, грузин из Сухуми. Так вот, к этому грузину как раз в этот же день приехала делегация из родного города с подарками. Как тут не поделиться со старым другом! Это мне позже рассказал Гапонюк, с которым у меня почти дружеские отношения. Я его называю «золотой парень с серебряными зубами».

  Так же, как в прошлый раз, сдвинули столы, составили ящики — все-все в один длинный ряд, возле них расставили табуретки, скамейки. Под потолком растянули гирлянду самодельных флажков, вырезанных из красной бумаги и блестящей фольги.
В уголке мурлыкал баян, распевались медсанбатовские девушки. Раскрыв дверь в предбанник (дверь сделали недавно, из толстых досок), курили старшие командиры, младших же — капитанов и лейтенантов — женщины выставляли на вольный ветер, благо морозец на дворе был чуть больше пяти градусов; когда я шёл сюда, то глянул на термометр у редакционной машины, где мыл голову. Землянка преобразилась. Батареи водочных бутылок с белыми сургучными головками, рядом — литровые банки с толчёной брусникой. Чёрной икры не было, зато высились красные горки тешки солёного лосося. В открытых банках с загадочной надписью «Снатка» белели в мокром пергаменте кусочки дальневосточного краба с красными прожилками.
В тарелках покоились холмы косо нарезанной твёрдой копчёной колбасы с белыми глазками жира. Темнели открытые консервы — бычки в томате, шпроты в масле.
Пластины сыра с гладкими, будто пулевыми, отверстиями лежали поближе к командирскому месту — во главе стола. Замкомдива капитан Нестеров, интендант по снабжению, знал, что пуще всего Григорий Фёдорович любит твёрдый «российский» сыр с дырками. Были также бочковые солёные огурцы нежинского посола, мочёные антоновские яблоки, квашеная капуста.

  Запах копчёной колбасы, копчёного сала, присыпанного молотым перцем, чесночный дух огуречного рассола, разлитого в кружки для запивочки настоящим мужчинам, забивали забытый благородный аромат лимонов и мандаринов, покоившихся на хлебном подносе посреди стола. Принесли спецзаказ — тёплые буханки формового чёрного и белого хлеба. Резали скоро, спешили — на часах уже без пятнадцати двенадцать, резали толстыми кусками, складывала сама Катя Андреева высокими фигурными горками. Военные со шпалами и кубарями в начищенных сапогах (нехитрый расчёт: вакса забивала въевшийся запах пота), в относительно чистых длиннополых диагоналевых гимнастёрках, вынутых из обозных чемоданов и сидоров, в скрипучих портупеях (у многих пояс оттягивали светло-жёлтые кобуры револьверов, тёмные — пистолетов ТТ), нервно поглядывали на длинный стол, на Кондрашова и Разумова, о чём-то тихо говоривших в красном углу. Без пяти двенадцать двое дюжих бойцов внесли три небольших оцинкованных ведёрка дымящейся варёной картошки.

  Кондрашов встал во главе стола, медленно налил себе стакан водки.
— Товарищи командиры! Братья по оружию! Давайте выпьем вначале за уходящий год. 1939-й год был годом напряжённых учений, годом натянутых нервов, ежедневных ожиданий. Наконец терпение нашего народа и нашего правительства лопнуло, и мы пошли в бой. Весь декабрь стал для 18-й дивизии победным месяцем. Мы разгромили все укрепления белофиннов, расчистили дорогу и вышли к основной линии обороны Кителя — Сердоболь. То бишь, говоря по-новому, Сортавала. Выпьем за наши победы, за уходящий исторический победный год!
Выпили, и сразу же, без закуски, Кондрашов поднял второй стакан.
— Второй тост я предлагаю за новые, завтрашние победы. Противник пытается спутать наши карты, он набрасывается, как голодный пёс, на нашу дорогу. Но мои бойцы стойко обороняются, и финны слезут с дороги. Я их заставлю драпать! Ну, а если 97-й полк и 4-й полк пограничников не овладеют ситуацией, из Кяснясельки придет помощь. А наша задача передового головного отряда — идти вперёд и только вперёд! Еще немного, и белофинны выдохнутся. Победа близка, выпьем за нее! Выпьем за наркома товарища Ворошилова, за товарища Сталина. Они пристально следят за нами, как сказано мне в сегодняшней шифровке нашего нового командарма товарища Штерна, и ждут от 18-й только хороших вестей. За победу!

  Тосты следовали один за другим, все будто спешили на поезд. А ехать-то некуда... Быстро захмелели, и голоса певцов забивал гомон тех, кто держал друг друга за пуговицу нагрудного кармана, других, кто «помогал» артистам, стараясь их не перепеть, а перекричать, третьих, кто вырывал у музыкантов гитары и пытался играть сам. Лишь когда в пляс пошёл Кондрашов с медсестрой Машей Строк, товарищи командиры попритихни, и в этой паузе отчётливо послышался вой летящего к нам снаряда. Разорвался он позади землянки, но земля под нами качнулась. Всего прилетело три снаряда.
— Во имя отца и сына и святого духа! — закричал страшным голосом Кондрашов.
— Ну держись, Тухляндия!
Схватив полушубок, комдив рванулся к выходу. За ним подхватились: Разумов. Гультяй, Смирнов, Нестеров, батальонный комиссар Ромашов и даже больной Израецкий. Невозмутимо, как ни в чём не бывало, сидел на своём табурете трезвый Зиновий Нестерович Алексеев и пил из блюдечка чай с лимоном. Профессиональное любопытство взяло верх, и я тоже вышел из землянки. Сквозь тучи пробивалась пятнистая луна, похожая на диск дегтярёвского пулемёта. У входа в землянку двое часовых ели мандариновые корки, выброшенные в снег медсанбатовскими разгорячёнными девушками и их кавалерами.

  Кондрашов, а за ним и все наши политотдельцы бежали влево по дороге, туда, где стояли пушки, где горбатилась штабная землянка 12-го гаубичного полка. Кондрашов приказал часовому поднять по тревоге артиллеристов. Часовой перепутался, увидев разъяренного комдива, и не знал, что делать. Разумов успокаивал Кондрашова, но не тут-то было. На шум из землянки выскочили артиллеристы.
— Заряжай! Десять артналётов по вероломным белофиннам! — кричал комдив.
— Григорий, Гриша, не надо, прекрати! — уговаривал его Разумов. — Ночная стрельба — бессмыслица! Нам сейчас дорог каждый снаряд! Опомнись! Бойцы смотрят!
Комдив, набычившись, шагнул вперёд, оттолкнув Разумова, рванул у часового пятнадцати-зарядную автоматическую винтовку, передёрнул затвор и стал яростно стрелять с вытянутой руки туда, откуда прилетели снаряды. Кондрашов стоял, широко расставив ноги, рот его был открыт в бешеном крике. Разумов, Гультяй и я рванулись к нему, с трудом вырвали винтовку, Кондрашов замахнулся, но его схватил Ромашов, повис на плече.
— Не кр-р-рутите руки, ко-ми-ссс-ары!».

 Продолжение в следующей публикации.