Зойка. Отрывок из романа Быть людьми...

    В последнее время я всё чаще вспоминаю Зойку. Впервые увидев из окна трамвая огромную, вразвалочку шагавшую женщину, я удивилась комичному её виду, а рядом захихикали, зашептали:
   — Смотрите, Зойка идёт! Опять в обнове!
   Обновой была парчовая, отливающая сталью пилотка, сияющая на гордо вскинутой голове с неимоверным цветом волос. Я так и запомнила эту женщину  в пилотке (последний писк моды тех лет), в хлопчатобумажном вылинявшем трико, закатанном до колен ровными колбасками и ситцевом, изрядно пожившим на её мощном теле, коротком платье.
  Когда судьба свела нас под крышей одного дома, я сразу узнала соседку, вспомнила её имя. Зойка занимала в подвале старого купеческого особняка,  расположенного неподалёку от центра Таганрога, большую комнату в пятьдесят квадратов со сводчатым низким потолком и шестью зарешёченными окнами, через которые удобно было разглядывать ноги прохожих и морды собак.
  Она не говорила — гудела басом. И даже когда устраивала взбучки трём дочерям, никаких визгливых интонаций — только грозное низкое гудение! Малолетние дочери — Шурка, Олька, Светка — были гордостью этой женщины. Три мужчины с промежутками в полтора года посодействовали счастливому появлению на свет девчонок, которые, несмотря на разносортные мордашки, являли собой одну масть: тяжёлые, густые, рыжие с медным отливом волосы передала в наследство дочерям Зойка.
   Об их отцах она любила говорить по вечерам, купая по очереди в корыте  своих тощих малышек. И чем ярче были воспоминания, тем неистовее шуровала мамаша намыленной майкой по худосочной спинке хнычущего последствия материнской страсти.
  — Вот эту дуру сподобилась я от капитана дальнего плаванья, — откровенничала соседка, мощными руками меся смуглое тельце Шурки. Её голубые навыкате глаза подёргивались мечтательной пеленой. И далее шёл подробный рассказ о достоинствах куда-то уплывшего или утонувшего «красивенного капитана». С Ольки мать норовила вместе с мыльной пеной спустить три шкуры за проделки её неотразимого папаши. Тот, по словам Зойки, был «добрым гуляшом по чужим спальням», и только тем и занимался, что дарил ей дорогущие  букеты и летал на реактивном самолёте, а потом без  зазрения совести  разбился, оставив ей на вечную память смешливую белокожую Ольку.
  Не менее трагичен, по уверениям рассказчицы, был и последний роман с товароведом из самой Москвы, которого незадолго до рождения Светки придавило грузами. Младшую, четырёхлетнюю Светку, мать жалела из-за её сердечной недостаточности и частых обмороков. Лупила её реже чем старших.
  Жила Зойка на зависть просто: работала ночным сторожем на комбайновом заводе, откуда приносила кульки с недоеденной кем-то пищей, тем и питала свой выводок.  Одежду для девчонок ей тащили со всего Приморского района, советуя ушить, подшить, надставить. Но Зойка, снисходительно оглядев поношенную тряпку, гудела:
  — Ништяк!
  Она бросала подношение в угол, заваленный барахлом, не прикасаясь к портновским инструментам. Девчонки по утрам рылись в углу, извлекали что-нибудь удобное, просторное и носились по двору за милую душу  в чужих балахонах с вытачками на пятидесятые размеры.
   — Не болеют, собаки! — ласково басила соседка, с марта по октябрь поощряя  босоногость детей. Да и сама она из всей обуви признавала только сланцы, которые не снимала почти до снега. Её огромные ступни с потрескавшимися пятками украшали длинные ногти, покрытые ярко-красным лаком. Эту моду Зойка переняла, разглядывая в окна  ноги прохожих.
  Ноги — вторая  любимая тема её разговоров.  Она их квалифицировала по-своему. Одни, неловко ступающие, разбрызгивающие грязь по окнам подвала, — ненавидела. Те, по вине которых мутными потёками неминуемо закрывался для неё весь обзор жизни, она называла  «ногами бесстыжих рож». Другими, обутыми в туфельки на шпильках, приятно цокающими по мощёной булыжником улочке, — восхищалась. Восторг у Зойки  вызывали «ножки дворяночек, которых не удалось подавить в революцию». Эта чудаковатая женщина была подкована по части истории, поскольку приносила невесть откуда ворохи периодической печати и всё жадно прочитывала.
   Третьим её пристрастием были газетные и журнальные портреты. Каждого нового гостя купеческого двора она норовила  провести с экскурсией вдоль стен своего убогого жилища и продемонстрировать с любовью оформленную «картинную галерею».
Одна стена была отдана портретам газеты «Правда», другую стену Зойка оклеила иллюстрациями журнала «Огонёк», на третьей красовались лучшие страницы журналов «Работница» и «Крестьянка».
   — До чего люблю, когда люди лыбятся! А чё? Девкам говорю: смотрите, как всем весело! Радуйтесь и вы, дуры.
 Признаюсь, никогда больше не встречала таких жизнелюбивых, неунывающих детей. Кто знает, может быть, это действительно заслуга прессы, засвечивающей проблемные кадры тех лет? Как бы то ни было, засыпая и просыпаясь под улыбки передовиков производства, учёных, космонавтов, ребятишки, словно подражая героям социалистического труда всех мастей и рангов, редко хмурились и боготворили свою неунывающую мать.
   К Зойке тянулись.С ней серьёзно обсуждали вопрос: прятать ли под парчовую пилотку её роскошные косы или вовсе распустить их по плечам? К ней на излечение  несли колченогих, кем-то брошенных кошек и собак, сбитых машинами голубей. И соседка, ни разу на моей памяти не помывшая с мылом собственных ног, делала какие-то медицинские манипуляции, строго соблюдая стерильность и приговаривая при этом:
   — А чё? Возьму бедолагу… Мож, квартиру быстрее дадут как матери-одиночке, при полном комплекте всякой живности.
   Зойку любили. Прощали ей одутловатость лица, хроническую нечистоплотность,  и полное отсутствие вкуса. К ней тянулись и горькие пьяницы, изливающие насквозь проспиртованные души, и вполне приличные женщины, которым чего-то явно не хватало в  размеренной, благоустроенной жизни. Все интересовались её делами, планами, настроением, и, мне кажется, так и ждали момента, когда эта, в общем-то беспутная бабёнка, рассмеётся. Смех Зойки — самая яркая деталь в моих воспоминаниях. Ни в кино, ни в жизни ни разу больше я не слышала подобного смеха. Так, наверное, могли бы смеяться чистокровные, звонкоголосые прекрасные принцессы. Такой волнующий, переливчатый божественный звук могло издать только  наинежнейшее существо! Она лечила смехом, омывала им наши открытые раны, заряжала неиссякаемой верой  в то, что всё в этом мире воистину прекрасно!
  Жизнь развела нас, но когда спустя три года я вернулась в Таганрог, то первым делом  отправилась во двор купеческого особняка. Шурка, Олька и Светка, заметно вытянувшиеся, но всё такие  же босоногие и жизнерадостные, перебивая друг друга, сообщили мне главную новость двора:
   — У нас… у мамы будет маленький! И, наверное, это будет мальчик, потому что  маму сильно тошнит, но красоты она не теряет. Это когда она ходила с нами, мы у неё всё лицо разорили и фигуру. А мальчики — они другие! От них — одна только тошнота, — округлив глаза, доложила мне троица.
   Навстречу нам из духоты подвала, тяжело ступая, поднялась несколько смущённая Зойка.
   — А чё? Мож, квартиру дадут быстрее, — добродушно улыбаясь, прогудела она и, провожая меня до ворот, доверительно сообщила:
   — Всё. Последний роман…
   — И кто же герой? — поощрила я Зойкину откровенность.
   — Да так, один — бывшая соседка скосила в сторону глаза — знакомый главный инженер. Степенный. Полный. При машине. Не пьёт. Катает меня — куда захочу, даже в Ростов…
 И довольная простой, гладкой выдумкой и произведённым эффектом, Зойка упоительно  расхохоталась.