Круговерть Глава 69
Но Андрею, на удивление, понравилось там бывать. Ему нравилась простая, но просторная и с русской печкой комната внизу, нравились простые деревянные столы и лавки, нравился некрашеный деревянный пол со скрипучими половицами. Особенно ему нравилось, как внутренности дома пахли — старым деревянным жилищем. Нравилось даже то, как мерно в полумраке стучали старинные ходики. И что совсем уж представлялось странным, он на участке то и дело натыкался на знакомые, как будто из детства, запахи. Чем-то до боли знакомым пахнуло на него тогда возле вольера из досок, где обитал огромный, лохматый и непородистый пёс Берендей; так пахло от стен дома; чем-то родным пахло в сараюшке, где хранился какой-то запыленный скарб и березовые дрова; да и запахи колодца тоже были вроде как из своей собственной, но какой-то незапамятной жизни.
И особенно мартовская оттепель, которая делала все эти запахи стократ сильнее, заставляла его тогда как-то по-особенному остро воспринимать все эти обонятельные ощущения. У него складывалось такое ощущение, что старые эти и забытые им запахи вдыхаются и наполняют его какой-то новой силой, новой будущностью, новой жизнью. Как будто жизнь только начиналась, как когда-то в Житове. И даже внутри неказистой Фросиной домушки пахло тоже завлекательно: чистотой, домовитостью и печкой. Особенно завлекательным казался ему печной дух. И этот запах тоже шел будто из самых потаённых глубин детства, из его, ещё того, Житова. Это было удивительно!
Однажды они заговорились допоздна, сначала гуляя по соседству в лесочке, а после чаевничая с самоваром в горнице, и он остался там ночевать. Фрося постелила ему наверху, в комнате, где была кровать, сколоченная из стволов деревьев. Он провалился тогда в пуховую перину и закрылся до глаз тяжёлым пуховым одеялом. И даже от белья, как ему показалось, исходил знакомый запах чистоты и ещё чего-то неопределённого и еле уловимого, привычного и вместе с тем давно позабытого. Запах этот напомнил ему бабушку… и всю его жизнь с тех пор, как бабушки не стало. И ему казалось странным, что тот мальчик и он это один тот же человек.
Андрей стал бывать у Фроси всё чаще и чаще и как-то незаметно для себя стал проводить времени у неё больше, чем в своей московской квартире. В один из ясных июльских вечеров Фрося, просто под остервенелую какую-то трескотню цикад, рассказала ему, откуда у неё взялась «эта халупа». Оказалось, что она была замужем и дача досталась ей от мужа. Андрея почему-то поразил тот факт, что она была замужем. Хотя, по возрасту, ничего удивительного в этом не было. Он отчего-то был уверен, что она никогда не была замужней женщиной. Факт замужества как будто как-то принижал её, отчасти лишал её образ ореола романтической таинственности. К тому же, это снова заставило увидеть в ней женщину. Он не нашёлся тогда, что сказать, и спросил её машинально, где её муж теперь.
— Умер, — отвечала Фрося, — замёрз. Вон там, возле Берендея. Подсел к нему пьяный, да и замёрз. Берендей тогда годовалым щенком был, это он теперь старый.
День был жаркий, и они накрыли стол с самоваром на улице, поэтому вольер был перед ними как на ладони.
— А я не почувствовала ничего, ни-че-гошеньки. И не вышла, — говорила Фрося, как-то странно прищурив один глаз и широко раскрывая другой, — а когда утром вышла, то было уже… всё, поздно. И Берендей не разбудил, а ведь видел, что… Залаял бы хоть, скотиняка.
Оказалось, что муж её был поэтом, и Фрося, как Андрей понял из того разговора, хотела всю свою жизнь посвятить служению ему как поэту, его таланту. По всей видимости, тогда никем не признанному. А он взял присел и умер. А талант, судя по всему, так и остался непризнанным. Андрею неловко было об этом расспрашивать, но если бы её муж создал действительно что-то стоящее, об этом было бы наверняка известно. По крайней мере, среди их общих знакомых.
Присутствие же несуществующего уже мужа, тем не менее, стало с тех пор ощущаться и на участке, и в доме. Он как-то невидимо нет-нет, да и вставал между ними. И это чувствовал не только Андрей, Фрося это тоже чувствовала. И ещё она чувствовала, что и Андрей это чувствует, а сделать с этим ничего уже не могла. Нужно было как-то мириться с этим в надежде, что время и сила привычки сослужат свою службу и это совсем уйдёт. В такие моменты Фрося замыкалась в себе и замолкала, а её глаза начинали светиться любовью, и всё её лицо, казалось, излучало любовь. Но любовь эта была уже ему вроде как и неприятна. А самое нехорошее было то, что Андрей всё чаще начинал воспринимать её как женщину, смотрел на неё как на женщину и относился к ней как к женщине — и тоже ничего не мог с этим поделать.
— Да, — уговаривал он себя, повторяя это раз за разом, — по-другому воспринимать её я не могу. Но ведь можно не давать этому восприятию проникать вглубь сознания, не давать этому восприятию преобразовываться в мысли, а затем — в действия.
И всегда в такие моменты почему-то вспоминалась жена со всем тем, какой она была при нём и представлениями о том, какая она теперь там где-то, в монастыре. Андрей путался в этих воспоминаниях и сопоставлениях, не справлялся и уезжал. Придумывал какую-нибудь благовидную причину и просто уезжал к себе. И злился на себя, что нужно было что-то придумывать, а нельзя было просто взять и уехать.
Продолжение: http://proza.ru/2020/01/04/889
Свидетельство о публикации №219122401216