Битва эксцентриситетов

Глава из эго-романа "Плач Иеремии".
Журнальная версия романа была опубликована в журнале "Нева" № 8 за 2015 год.


Битва, битва! И снова битва, а не кукуруза! Хорошо выходить на нее от головы и до пят оснащенному, от требухи и до души своих предуготовленному, со сверкающей амуницией, с тщательно выбранным смертоносным оружием, с духом, воспаленным и взбудораженным, с мускулами, трепещущими от предвкушения.

Хорошо единоборствовать, зная за спиной у себя верных сторонников, предполагая, что цели твои возвышенны, веруя в святость своих идеалов. Хороши битвы, в которых стороны убеждены в справедливости своих задач, в непогрешимости позиций — много раскаленной крови проливается тогда с обеих сторон, включая и последние ее капли. Проливается с восторгом, проливается с радостью и щедростью, вот прямо так и прыскает алая жидкость направо да налево. На траву, на почву, на лицо противника, на его пуговицы и подтяжки, на его подворотничок и лацканы, на его руки, ноги и оружие, фантастическое его оружие.

Праздные современники с восторгом взирают на сию картину, разом запечатлевается она во всех благородных сердцах; а какое, скажите, сердце тогда будет неблагородно? Все, все сердца делаются благородными при виде этаких вот восхитительных битв!

Журналисты, историки, да и просто благодарные соотечественники вписывают такие битвы со всеми их микроскопическими, муравьиными подробностями в книгу истории, а следующие поколения листают сию книгу, отыскивая в ней идеал и примеры для подражания.

Черт побери! Если те правы, и эти правы, и вообще все правы, если одни благородны, и другие возвышенны, то чего ради, скажите, кровь льется?!

Но нет, нет! Прочь писклявые, неудобоваримые голоса гадкого сомнения своего! Прочь нечисть души своей, побуждающую к неверию! Так и никак иначе! Прочь все недостойное! Прочь скверна, прочь мелочь, прочь улиточье, прочь членистоногое, прочь кочерыжка, прочь пупок и крайняя плоть, прочь волосы в ухе, прочь сердечная недостаточность, прочь костный мозг!

Надолго, очень надолго запоминаются иные из битв человеческих, если скульптурное в них сопрягается с психологическим, мифологическое — с картинным, идеологическое — с напряженным и отчаянным, если битвы сии есть битвы праведностей и благородств, если высшие силы человеческие выплеснулись здесь разом, в краткие часы междоусобицы. Да что там надолго?! Иные битвы запоминаются навсегда! Мир забудется, государства распадутся, правители канут в небытие, тираны и праведники сделаются неведомой исторической пылью, события предстанут жалкими заусеницами, муравьиною мелочью, празднества изойдут, превратятся в дичь, в нонсенс, в лодыжку, в коленную чашечку, но только память о битве будет жить вечно.

О, битва, битва! Мне вот тоже вскоре предстояла она.

Но никакого энтузиазма, никакого замирания, застывания или, наоборот, восторга не слышал я в груди у себя. Грудь моя молчала. Грудь моя помалкивала. А каково, представьте, выходить на битву с помалкивающей грудью! Нет, в иные минуты грудь просто не имеет права помалкивать! Худший из иуд, злейший из предателей, низкороднейший из подлецов — помалкивающая грудь, так вот и знайте себе! Так и запомните!

А цели? Боже, разве ж это цели? Разве ж можно это назвать целями?! Мало того, что нет в них вовсе возвышенного, так ведь нет и хоть сколько-нибудь определенного.

И началось-то все гадко и несуразно, но гадость и несуразность сии были, разумеется, неизбежными. Началось все с адвокатишек.

Одного с каждой стороны вышло, конечно же, мало, никто и не предполагал, что дело ограничится всего парою адвокатишек. Чтобы взвесить и обсудить все аспекты предстоящего, поначалу потребовалось по шесть представителей этого скользкого племени с каждой из сторон, после число выросло до двенадцати, до двадцати четырех, и вот теперь уж несметные толпы их снуют и копошатся, и я уж больше не ведаю ни имен их, ни званий, не знаю ни функций их, ни квалификаций.

Противник мой тоже выставил своих адвокатишек. Не знаю, чьи были гаже. Вот они сбрелись все, сгрудились — и давай поливать да посыпать друг друга законами. Закон, мол, такой-то, от числа такого-то, статья, мол, такая-то и пункт, мол, разэтакий! А на то в ответ: а закон, мол, сякой-то от числа сякого-то, статья, мол, сякая-то и пункт, опять же, разэтакий!.. Но тут уж и они стали несколько утомляться. И законами поливали да пунктами сыпали не так шибко, да и вроде пересыпали и перелили их все, к тому ж не по одному разу, да и помещение тесное, да и воздух сперся и съежился, и мухи летают, и часы тикают, и в животах урчит, да и правды ни на чьей стороне все никак не просматривается.

Адвокатишки, адвокатишки — шарлатанишки, истуканишки, интриганишки! У них у всех кровь скользкая и пот нездоровый. У них сердчишки их адвокатские в другую сторону бьются, и вдох всегда прежде выдоха.

Тогда настало время перемены аргументов. Да, законам битва, кажется, не противоречит, говорили эти трехкопеечные людишки. Но равны ли весовые категории противников? Взгляните, взгляните, заливаются вражеские адвокатишки: ведь один из противоборствующих вроде как бы человек (который, впрочем, возможно, и не совсем человек), а другой же — уж точно не человек (хотя, при желании, его, наверное, допустимо персонифицировать, эксплицировать, кооптировать, инфильтрировать и мумифицировать в некоторую квазичеловечью особь). Вы скажете, что у второго весовая категория больше, но — вопрос: есть ли это его преимущество? Тяжел — значит малоподвижен. Слишком много у него всевозможных структур, отделов, парламентов, рабочих групп, комитетов и подразделений, с коими надо согласовывать всякое движение битвы. Личное, самовластное здесь имеет несомненное преимущество перед общественным и разветвленным. Личное не имеет иерархий, тогда как собирательное, множественное в этих иерархиях тонет.

Да, говорят дружественные адвокатишки, но ведь наш единичный клиент просто мелочь, рыбья кость, в чужом глазу соринка пред вашим внушительным корпоративным мегапротеже.

Корпоративное, корпоративное, взвиваются те, где же корпоративное, где же вы увидели множественное в нашем нерасчленимом и неделимом, хотя и значительном субъекте?!

В каждом жесте, в каждом вздохе! — приплясывают адвокатишки.

Понятия, терминология, дефиниции — вот три кита, которых мы должны поймать до тех пор, пока не вышли в море, — заприплясывали и другие.

Настоящую победу невозможно не заметить, — возражают им.

Настоящих побед не бывает, — возражают возражающим. — Всякая победа только мнится победившему. А непобедившему — не мнится.

Но это обесценивает битвы и обескураживает противоборствующих, — лепечут адвокатишки (те или эти — неважно).

Вы непатриотичны и нелояльны к своему клиенту, — злорадно говорят одни.

А вы просто дураки, дураки, дураки! — неукоснительно радуются другие.

Мы требуем занести это в протокол, — внушительно обижаются первые.

Так проходит лет сто. Или пятьсот. Нам, изъедаемым ристалищным червем, потраченным батальною молью, более уже неприлично уклоняться от битвы. Ибо вот уже сама она стоит на пороге. Горделивая, неприкаянная.

Мы сделали свое дело, хором говорят адвокатишки, теперь мы умываем руки.

Ваши руки мой не мой — чище не станут! — парируют их враги.

А вам надо не руки мыть, но исключительно — совесть! — ответствуют первые.

Я сдуваю их всех, будто сор, они разлетаются, но только на время. После же сползаются записными очевидцами, муторными свидетелями, фальшивыми наблюдателями, льстивыми прозорливцами. Икота, икота, все происходит под аккомпанемент адвокатишкиной икоты и ими же оскверненного воздуха.

Потом приползает и мой противник. Он не антропоморфен и не человекоподобен. Он вроде амебы, но только велик. Мир — большая амеба, размером с сам этот мир. Мир закоснел в своем сомнительном статусе в силу отсутствия надежной его идентификации. И еще слишком уж перепутались в нем его замысловатые тарифные планы.

Противник мой чрезвычайно высокого мнения о себе. Амеба, но с Лувром и Пиккадили — это ведь, согласитесь, уже не совсем амеба, но только без Лувра и Пиккадили, Лувром-то и Пиккадили он всегда и берет. А еще праздник карнавала! Праздник карнавала — это и вовсе его козырный валет. Я же был вынужден обходиться и без достопримечательностей и тем более без праздника карнавала.

Черт побери, а чего стоит его еврейская пасха! А мандариновый его сочельник! А пальмовое его масло! А крикет! А круассаны! А вагоны третьего класса! А сводки погоды! А проклятый его Ниагарский водопад! А мягкое мороженое! А слой Хэвисайда! А силосные башни! А закон Бойля–Мариотта! А тотализатор! А весеннее равноденствие! Честное слово, иногда даже подмывало сдаться тому без боя!

Адвокатишки вдруг сбились в муравьиную кучу. Мир казался туповатым, безынициативным и нерешительным. Выставил лишь для острастки Ниагарский свой водопад, гадкий свой Йеллоустон; впрочем, не слишком уверенно. И подгузники духа его были нечисты. Я же был нетерпелив, как селитра в фейерверке.

Битву пришлось вести на его территории. У меня не было такой территории, на которой бы он уместился. Зато мне выпало право первого удара.

Вот я сделался свиреп и умопомрачителен. Мир решительно выводил меня из себя. И отчасти же — себя из меня. Я настроен был даже более чем на победу, я настроен был задать ему трепку. Тут адвокатишкина куча умалилась от ужаса и от предвкушения, я весь подобрался и возгласил:

— Эксцентричность!

Удар был силен. Мир даже расползся, растекся пуще обыкновенного, но после все же собрался с духом своим и своими подгузниками и прошумел всеми своими перелесками, водопадами, континентами, браконьерствами, читальными залами, конскими заводами и кофейными чашками:

— Эксцентричность!

Все же он пользовался негодными средствами, сразу сообразил я. Едва ли такие средства способны принести ему успех. И потому повторил:

— Эксцентричность! Эксцентричность!

Все-таки его сонное оцепенение было притворством, и когда он, амебообразно взглянув на меня, столь же амебообразно повторил: «Эксцентричность! Эксцентричность!» — мне, признаюсь, сделалось немного не по себе.

Нет, надо было менять тактику, менять самым решительным образом. Выпускать в бой все свое человечистое и двуногое и даже прямоходящее. И более уж не скрывать оные, нипочем не скрывать таковые.

— Эксцентрика! — тут же человечисто и двуного воскликнул я.

— Эксцентрика! — глухо отозвался мир своими лунными затмениями, криминальными хрониками, саундтреками, пикирующими бомбардировщиками, электронными почтами и вечерними спектаклями.

Пока он не нападал, но только защищался. Битва с его стороны выглядела не более чем иллюзорною. Я сразу же не преминул этим воспользоваться.

— Эксцентрика! Эксцентрика! — прямоходяще и млекопитающе возвысил я свой нестерпимый голос. Бия в литавры своего неугасимого мракобесия.

Вид его делался все более скверным. Он даже забыл про свое фигурное катание, про свои колыбельные песни и тригонометрические функции. У него начались одышка, инаугурации и землетрясения. И все же он нашел в себе силы издать свое интимное и несуразное:

— Эксцентрика! Эксцентрика!

Он сам загонял себя в угол. Я знал, конечно, что победа моя не может быть легкой, но ведь и аргументы мои отнюдь еще не были исчерпаны. Я ведь даже и не пытался воздействовать на него едким натром недоговоренности, цианистым калием домыслов, не говоря уж про иные мои реактивные средства. Недочеловеческое, слишком недочеловеческое!.. Бремя двуногого.

— Эксцентриситет! — вдруг отчетливо и детородно вскричал я.

Ответ его был полон кощунства и братоубийства.

— Эксцентриситет! — говорил тот.

На что я возразил с чрезвычайною чистопородностью:

— Эксцентриситет! Эксцентриситет!

Он же ответил лилейно:

— Эксцентриситет! Эксцентриситет!

— Эксцентрика! Эксцентриситет! — увещевающе вострубил я.

— Эксцентриситет! Эксцентрика! — вразумляюще взбарабанил он.

— Эксцентричность! Эксцентриситет! Эксцентрика! — христопродажно обрушился мой голос.

— Эксцентрика! Эксцентриситет! Эксцентричность! — поцелуеиудно вползла горстка его жалких существительных.

— К черту эксцентричность! К черту эксцентриситет! — снова сменил я свою тактику.

— К черту! К черту! — загромыхал и мир.

— Эллипс! — крикнул я.

— Гипербола! — парировал мир.

— Расстояние между точками! — нападал я.

— Смещение оси! — забился в конвульсиях мир.

— Коническое сечение! — торжествовал я.

— Фокусы! Фокусы! — заверещал мой противник.

— Отношение расстояний! — потирал я руками.

— Полуось! Полуось! — восторженно заплясал мир.

Мы скатывались в оперетту, все более в нее скатывались. Уж и водевиль-господин отчасти где-то поблизости мелькнул за сатирическими ширмами. За анекдотическими кулисами. За гротескными занавесками.

— Противники одинаково сильны, — в отчаянии запела вдруг хором половина адвокатишек. Эти адвокатишки пели фальцетом. Фальцетом и промозглостью пели они.

— Да, но не следует забывать… — с воодушевлением запела другая половина — basso profondo.

— Что же не следует? — пели фальцеты. Эксцентрично пели фальцеты.

— То и не следует, что… — вторили basso profondo. Дисгармонично вторили эти басы.

— Что? Что? Что? — восклицали фальцеты.

— То, — солидно оппонировали basso profondo, — что побеждает не тот участник битвы, у кого эксцентриситет больше…

— А кто же? А кто же? — не унимались высокие гадкие голоса.

— А тот, чей эксцентриситет побеждает другой, — разносился под небом недостойный сей контрапункт.

Удар был силен. На минуту он даже поставил под вопрос целесообразность всей битвы. Но после нашлось соломоново решение: быть по сему! Побеждает не тот участник, чей эксцентриситет больше, но тот, чей эксцентриситет убедительнее. Побеждает не тот, кто больше, а тот, кто побеждает. В конце концов, ведь и впрямь — настоящую победу не заметить невозможно, сколько бы ни глумились над тем маловеры, спикеры, интервьюеры, демагоги и прочая лукавая сволочь рода людского.

Положение было спасено. Битва продолжалась. Я сделался привередливым и вкрадчивым. Я умел пополнить собою перечень чудес света или его безобразий и низостей. Мир в то же самое время примерял на себя простодушие. Незаметность и простоволосие.

— Вращательное движение!

— Поступательное движение!

— Криволинейная поверхность! — прошептал я. Уж разумеется, я постарался извлечь из себя все свое неперченое, хамоватое, одышливое, меднобородое.

— Ползун, ползун! — выкрикнул мир. Он попытался выкрикнуть это с иронией. Ирония мира всегда сродни его метеоризму. Постыдное было в отрогах его и плоскогорьях. Сам воздух его был не без срама.

— Толерантность! Аккредитив! Облигация! — картечисто вскричал я.

— Изнеможение! Словеса! Местоимения! — шрапнелисто парировал мир.

— Ритуалы! Празднества! Банковские кредиты! — это уж с моей стороны было прямое обвинение, куриный упрек, петушиный наскок, цыплячий навет. Мир оказался изрядно покороблен.

— Нигилизм! — стал потрясать он кулаками. Своими гуманистическими кулаками. — Ничтожество! Негодяйство!

Такого камешка в свой огород я не мог, уж разумеется, стерпеть никак.

— Немыслимое! Нестерпимое! Несуразное! — объявил я. Толерантные желваки водрузились на скулах моих.

— Фривольности! Окольности! Фатальности! — отступил на шаг назад мир. Пресловутая антиантропоморфность его имела несомненную природу надсады.

— Фанаберии! Фантазии! Передоверия! — с полною молокососностью выкрикивал я.

— Всенародное! Всеобщее! Всечеловеческое! — с некоторою опытоумудренностью восклицал мир. Со всею своею силиконовою сосредоточенностью восклицал он.

— Славянское! Лапотное! Русскость! Портянки! — набрался бессодержательности я. Бездарности и бессодержательности.

— Соборное! Церковное! Мессианское! — навострился в бесцельном и безнадежном он.

— Жаба! Болото! Осока! Чавканье жижи! — антисептически говорил я. С жаропонижающею иронией. С противозачаточным сарказмом.

— Хамская бессодержательность!

— Подлая предначертанность!

— Фаллос! Фаллос! Фаллос!

— Феллус! Феллус! Феллус!

С горя он стал забрасывать меня с головою своим желеобразным, своею пастилой и своими чизкейками, своими патокой и мармеладом, своими свойскостями и отщеплениями, своими хеппи-эндами и ауфвидерзеенами, своим боговдохновенным, своим гуманистическим, своими обелисками, своими пневмониями, своими стоматологическими креслами, своими точками отсчета, своими судами присяжных, своими сестрами милосердия.

Я отбивался безрассудным, я отстреливался нелогичным. По мере несчастий моих глаголы мои обретали новые эксцентризм и напряжение. Новую кукурузу и внебрачную вермишель.

Он подослал лазутчиков, я ответил разведчиками. Он снарядил профессоров и вассалов, референтов и рецензентов, я экипировал инакомыслящих, слабослышащих и куриноюлапоюпишущих. Он исторгал свои чрезвычайные журналистские буйства, я источал золотую росу неприкаянности. Он затеял феерии, я — фейерверки да фанаберии. Он — диспуты, я — глоссолалии, он — пленумы, я — плеоназмы. Мы с миром обменивались обоюдными пальбами и похвальбами.

Я открыл главный его секрет: эксцентричность мира была натужной, он чрезмерно раздувал свою центробежность, свою же сокровенную сердцевину он нарочно забросал булыжниками. Щебенкой, булыжниками и бриллиантами.

У него на шевронах, погонах и лацканах была политкорректность, политкорректность и еще раз политкорректность, я же в петличку лишь скромно вставлял мизантропию. Мизантропию, мизантропию.

Что? Разве возможно мне по самое горло мое вступить в воды паранойи моей, чудотворства нестерпимого моего и болезненной метафизики, когда он едва ли по щиколотку ходит в рассудительном, а сверхъестественное же бежит и отталкивается от него, как масло от ртути? Мир, мир, затерт до дыр! Затаскан, заласкан, скуден, да непробуден, мерзок, да дерзок, лжив, да не жив! Неужто мне склониться пред этой торжествующей нечистью, пред этой самоотверженной сволочью, что так и не сумела найти ни единого аргументишки неоспоримого, непобиваемого в свою ничтожную пользу?! Слишком часто он бывает омерзителен, слишком омерзителен, а на некоторые мерзости даже эзопов язык не хочется тратить. Полон я ныне искреннего отвращения к миру с его судорожными обстоятельствами, с его каталогами и номенклатурами, с его перечнями попраний, с его уложениями законов, с его мыльными пузырями религий, с его языками и навыками, с его злыми кобелями идеологий, с шакальим воем доктрин и концепций. С его журналистикой, со вздорными его художествами и музыками, с его жалкой литературой, с гадкой общественной мыслью. С его подлой глубиной и бесчестными красотами, с его шедеврами и прозрениями, с его галереями и концертными залами, с его гениями и прохвостами. Но также полон я и удрученности, и глухой боли оттого, что тот за все века свои и тысячелетия не сумел сыскать для себя существования справедливого, непритязательного, точного, тихого. Оттого что он не приник, не пристрастился и не прикипел к чуду, оттого что он и не понял чуда, оттого что далек он от таинственного, небывалого, необъяснимого. Стыдно быть в этом мире, стыдно быть подле этого мира, стыдно быть самим этим миром! Лучше уж быть белокочанной капустой, картофельным очистком, квадратным уравнением, креслом-качалкой или пилочкой для ногтей, чем миром и, уж разумеется, — человеком. Лучше копошиться вошью, плыть облаком, жужжать майским жуком, шелестеть листом древа, шипеть аспидом, лишь бы только не быть миром и уж тем более не быть призванным к ответу за все негодные и неописуемые деяния его! Бежать, от центра его бежать, от тела его бежать, от головы его, от конечностей, от станового хребта, бежать от окраин, духом его тяготиться, смыслом его изнемогать! Мир — великая неполадка, человек же — причина ее.

Со вздохом я голову поднял, весь в испарине, в местоимениях, в мотыльках и в битвы обрывках. У изголовья моего адвокатишек пара пристроилась, ожидавшая моего пробуждения. Долго ждали они.

— Кто победил? — тихо спросил я.

— О, это самое гадкое… — помявшись немного, отвечали мне адвокатишки. — Победу мы уж были готовы тебе отдавать, но вдруг вмешался Тот, Кто Больше Нас Всех, и больше даже самого мира, и больше самой битвы.

— И что же?

— Таков приговор: битва остановлена, но битва будет продолжена до веков окончания, не победил ни один из участников, победила сама битва, — выпалили вдруг адвокатишки. Словеса свои адвокатишки выплюнули.

— Черт побери, — выдохнул я.

— Да… — мялись еще адвокатишки.

— Что еще? — спросил я, видя топтания их и заминки. Видя помарки их и преткновения.

— Тебе посланника следует ожидать от Него, — говорили фальшивые сии человечки.

— Когда?

— Он уже собрался в дорогу, — говорили они.

— Пусть будет так! — говорил я.