Гибель дивизии 13

                РОМАН-ХРОНИКА

                Автор Анатолий Гордиенко

  Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).

Продолжение 12
Продолжение 11 http://www.proza.ru/2019/12/24/1089

                «Наш советский строй воцарится на всём белом свете!»

                «1 января 1940 года.

  В первый день нового года откуда ни возьмись взыскался ураганный ветер. Он мчался с юго-запада, гнул деревья, валил палатки. Обычно такое случается во время оттепели, а тут ночью морозец ударил, утром солнце выскочило. Мы, политотдельцы, наметили на сегодня большую работу — решили копать яму для своей собственной землянки, дабы оставить холодную палатку, где дежурили, подтапливали бочку наши деншики-посыльные. Проку от их дневальства было мало: холод шёл от земли, ветер со снегом влетал под полог, в дыры от пуль и осколков. К работе приступили после обеда. Нам в помощь дали двух пленных, тех, что подлечили в медсанбате. Работники из них оказались неважные, хотя они и старались орудовать лопатами, не отставать от нас. Вначале в ход пошли ломы, кирки. Пришлось сбросить полушубки; пар клубился над нашими спинами. Лес мы не валили: уже готовые сортименты (кстати, не очень толстые, где-то 10-15 сантиметров) нам привезли танкисты из своей роты обслуживания — шефская помощь Гапонюка.
Наблюдал за финнами. Они с охотой делали мирную работу, оживились, повеселели. Наш второй переводчик Эрнест Туоми, канадский финн, коммунист, подшучивал над пленными, что, вот-де, закончим землянку, бросим монетку: решка — отпустим на все четыре стороны, орёл — будете рыть новую землянку для медсанбата, вы у них в долгу.
— Вы нас расстреляете, мы это знаем, — сказали пленные в один голос, но без грусти.
— Красная Армия — самая гуманная в мире! Мы не мясники, как ваши лахтари. Вас отправят в тыл, как отправили многих других пленных, а когда Хельсинки поднимет лапки вверх и Финляндия станет народной республикой, вас вернут домой целыми и невредимыми. Так что благодарите судьбу, солдатики, вы хорошо отделались на этой войне.

  Финны замолкли. Вдалеке застучал пулемёт. Мы вгрызались в землю, сменяя друг друга.
Один из финнов, который постарше годами и званием (он лейтенант, командир взвода связи), дышал часто, хватал открытым ртом воздух, изредка незаметно прижимал руку к левому боку. Второй пленный — медбрат, санитар, черноволосый, как цыган, с печальными,  усталыми глазами — часто зыркал на меня, на мои нарукавные звёзды, на шпалу в петлице.
Ловлю себя на том, что мне не хочется беседовать с ними. Любопытство улетучилось, и его место заняла тупая, тяжёлая вражда.
— Нам разъясняли, нам показывали альбомы. Звезда на рукаве — это ведь комиссар, политрук? — спросил черноголовый. — А звание у вас капитан? Наш капитан не станет рыть землянку. У него белые руки и нос задран кверху. А это не по-христиански.
— Мы — рабоче-крестьянская армия, — сказал я. — У нас бойцы и командиры — одна семья, мы все одного поля ягоды.
— Мне бы очень хотелось поговорить с вами, господин капитан. Я человек верующий, протестант, состою в церкви христиан адвентистов Седьмого дня. В учении Христа и в вашем учении, учении коммуны, есть много общего.
— Не убий, не укради, не прелюбодействуй, — усмехнулся Гультяй.
Меня заинтересовал этот медбрат, заинтересовал как верующий
человек. Об адвентистах я ничего не знаю, не ведаю.

  Усталые, но довольные, как пишут начинающие рабкоры, мы пошли пить чай. Пленных вместе с часовым оставили долбить землю.
Пока шли, над лесом низко пролетел финский «фоккер» и вывалил на наш посёлок мешок листовок. Как и в прошлые разы, они были двух видов: бей комиссаров и сдавайся в плен. У меня уже набралась солидная коллекция. Написаны листовки примитивно, но я видел, что бойцы, несмотря на запрет, читают их украдкой.
Вечером я испросил разрешения у Разумова и Алексеева поговорить с пленными. Алексеев дал своего переводчика: авось финны скажут что-то такое, чего не сказали раньше на многочасовых допросах штабистов.
В перкалевой одинарной палатке, где содержались пленные, холодно и неуютно. Печка сложена из старых кирпичей, трубы нет, дым выходит в дыру вверху.
В самом начале я сказал, что это не допрос, а разговор по душам, сказал, что уважаю чужое мнение и прошу говорить не таясь, что в руках у меня не плётка и не кистень, а пачка хороших папирос. Но пленные отказались от «Казбека».

  Забегая вперёд, скажу, что получилось так, как я хотел: больше говорили они, и мне показалось, что им очень хотелось выговориться.
— Мы, адвентисты, не курим табак, не пьём водку и вино, мы не хотим брать оружие в руки, — рассказывал черноволосый. — Поэтому я стал санитаром, и вместо винтовки у меня носилки или лодочка с лямками. Когда ранило вот его, лейтенанта, бок ему левый пуля зацепила, я повёл его в санитарный взвод. Сначала он шёл на лыжах с моей помощью. Потом я тащил его на себе, заблудился, к вашим вышли. Лично я мало что знаю. Никаких секретов мне, рядовому, не сообщали. Мой отец говорил: «Не любопытствуй, не суй нос в чужие дела». Отец для меня всё. Он привёл меня мальчиком в церковь, он научил меня читать, он подарил мне Библию. Позавчера была суббота, вся наша семья пошла в церковь. Они стояли на коленях и молились обо мне. Наверное, мама уже плачет ночами, получив похоронное уведомление из нашего 4-го корпуса. А я живой, и ко мне относятся по-божески.
Я спросил, чем отличается их вера от нашей, православной.
— В Библии сказано: помни день субботний, и мы ходим в церковь по субботам. Мы постоянно изучаем Евангелие — жизнь Христа, мы поём псалмы и верим в новое пришествие Иисуса. В церкви нашей скромно и просто, нет икон, нет свечей, нет священника в золотом облачении, зато есть скамейки. Но христиане для нас всегда братья. И ваша церковь, у нас её называют ортодоксальной, пользуется уважением. У нас нет вражды к вам. Христиане должны жить в мире. Бог запретил людям убивать друг друга.

  — Вы больше похожи на проповедника, чем на санитара, — усмехнулся я. — Что вы думаете об этой войне?
— Война — это горе. Война отбирает у человека самое дорогое — жизнь. «Не убий», — сказал Господь, и я не хочу убивать, я не буду стрелять.
— Но ваши правители решили за вас, а Маннергейм приказал: «Убей «рюсся»!»
— Господин капитан, вы пришли в наш дом, вы хотите забрать земли, политые потом дедов и прадедов. Зачем вам нужны хилые леса и комариные болота? У вас столько своей земли, богатой и плодородной, господин капитан.
— Тут в лесах нет ни золота, ни нефти, — заговорил вдруг тихо лейтенант. — Я сам учитель ботаники, люблю всё живое, люблю цветы, детей. Но год назад я бросил всё и поступил в военную школу. Мне приходилось бывать в других странах, там тоже есть цветы, но ландыши и незабудки Суоми лучше их. Так уж мы устроены, финны. Сосновый бор, земляничная поляна, маленькая чёрная ламбушка, клюквенное болото, серая замшелая скала у дома — это моя Родина, и я её никому не отдам. Я умру за неё.
— Но ведь мы жили более ста лет вместе, — сказал я. — Ещё совсем недавно Финляндия входила в состав России. Жили дружно, мирно. Почему ваши правители вступили на тропу войны?
— Неправда. Вы напали на нас. В Майнила стреляли не мы. Никто в мире не верит, что крохотная Финляндия решила завоевать Советский Союз. Все смеются над вами, вас исключили из Лиги Наций за нарушение международных правил, за агрессию. Посмотрите на карту. Муха и слон! Но есть муха цеце, её укус вызывает сонную болезнь, столбняк, паралич мозга. Живите себе, как вам хочется, стройте колхозный коммунизм, но не насаждайте свою красную религию другим странам.

  — Мы не насаждаем, мы приходим на помощь, мы помогаем сбросить пелену с глаз. Теперь запомните главное: в советском обществе никто не живёт за счет другого. Никто не наживается, не набивает карман. Поймите — это громадное достижение. Во всех языках есть слово «моё». Это страшное слово, и мы в Советском Союзе уже забываем это понятие, мы выкорчёвываем его, вырываем, как гнилой зуб. Сегодня мы гордо говорим — «наше». Земля — всех, всех. Леса — всех, всех. Заводы, фабрики, магазины — всех, всех. Долой омерзительное «моё», да здравствует «наше»!
Многие народы мечтали и мечтают об этом. Великие умы планеты — англичанин Томас Мор, итальянец Томмазо Кампанелла — писали, грезили о счастливом будущем, когда не будет богатых и бедных. Наш Михаил Ломоносов сказал: «материя вечна; сколько в одном месте убудет, столько в другом месте прибудет». У вас, у простых тружеников, убывает из кармана, уплывают ваши кровные, заработанные денежки и прибывают в кошелёк банкира, фабриканта, лавочника, фермера. Никто не должен жить за счёт другого! Никто!
— Я фермер, — неожиданно ответил санитар. — Живём на хуторе большой семьёй, нас три брата, отец, племянник матери. Мы работаем на себя, трудимся от зари до зари и не хотим иного, не хотим вашей насильственной прививки. Ради бога, не трогайте нас...

  — А зачем вы создали правительство Куусинена в Териоках? — подхватил лейтенант. — Какая миссия у вашей Финской Народной Армии? Сначала революционеры, потом миссионеры. Не надо нам Демократической вашей Советской Финляндии!
— Вы — пропагандисты чуждых нам идей, — сказал я фразу, услышанную на курсах в Ленинграде из уст товарища Мехлиса, когда тот растолковывал нам корни заговора Тухачевского, Якира, Уборевича, Примакова... — Я с вами не согласен, — добавил я веско и встал, чтобы мое слово было последним. Так я всегда делаю, когда не знаю, как продолжать разговор дальше.
Только я поднялся, чтобы гордо уйти, как в палатку стремительно вошёл Константин Воронцов, помощник Алексеева.
— Ну, как тут у вас? Вижу, всё на мази. Уже завершили? Вот и славно. Погодите, Николай Иванович, пойдём вместе, от вас секретов нет. Срочный приказ: задать пару вопросов лейтенанту.
— Господин лейтенант, ответьте мне, как офицер офицеру. Верьте, верьте, я служил в старой царской армии. Ответьте, сударь, знаете ли вы нашего земляка, русского эмигранта Владимира Богоявленского? Вы могли его встречать где-нибудь, скажем, в Сортавале, в Лахденпохье. Он ваш коллега, связист. Состоит, как мне думается, в офицерском звании, но, возможно, ходит в штатском.
— Не встречал, не слышал о таком, — ответил сразу же пленный.
— А кого из русских эмигрантов вы знаете на пеленгаторных радиостанциях в Сортавале и Лахденпохье, помимо Богоявленского?
— Никого я не знаю. И Богоявленского не знаю! Я служу в роте проводной связи, я телефонист.
— Тогда ответь мне, шкура, в каком месте, на какой улице находятся эти пеленгаторные станции?
— Не скажу!

  — Жаль, очень жаль, лейтенант. Видимо, заплачет скоро твоя матушка, заплачет горькими слезами. Очень жаль, очень. Впрочем, я ещё забегу на беседу, продолжим. Стесняюсь политрука немножко. Последнюю фразу не переводи, — Воронцов толкнул в бок переводчика, который начинал клевать носом. — Приказ сверху: достать из-под земли этого Богоявленского, «короля» радиоперехвата и взломщика наших шифров, — пояснил он мне, запахивая полушубок.
— Нас расстреляют, господин капитан? — спросил санитар, обращаясь ко мне. — Вы же сами сказали — разговор по душам.
— Мы не варвары. Будете жить. Долго-долго будете жить, и наступит такой день, когда вы своими глазами увидите, что мы, коммунисты, правы, что наш самый справедливый советский строй воцарится на всём белом свете!
— Может быть, вы и не варвары, господин капитан, но вы, политруки, — слепые поводыри слепых.

  2-го января наши заняли хутор Рухтинаанмяки. Впереди рубеж Питкяранта — Сортавала.
Ходил на главную радиостанцию. В фургоне тепло, уютно. Повидал Веснина, попросил его отстучать морзянкой небольшую заметку для «Красной Звезды» о танкисте Алексее Трегубенко. Странное дело, но здесь на станции от Володи я узнал, что сердечное поздравление с Но¬вым годом, пожелание скорой победы прислал нашей дивизии Генна¬дий Николаевич Куприянов. Почему же о его радиограмме ничего не сказал Разумов?
Третий день нашей работы у землянки. Заколачиваем колья по бокам, чтоб земля не осыпалась. Завтра, видимо, будем стелить первый накат сверху. Думаем сделать в три наката, если хватит брёвен. Кондрашов пришёл в ярость, узнав, что мы строим землянку. Орал, что политруки должны быть с бойцами на передовой, а не просиживать галифе в тылу. Почему он так не любит комиссаров?
Пошёл снег. С болота, от Сюскюярви, прилетел злой ветер, бил снежными зарядами в лицо, валил с ног.

  Сооружение землянки пришлось приостановить, ночуем, как и прежде, в холодной палатке. Но я там околеваю! Значит, опять придётся глядеть преданными собачьими глазами на Разумова и проситься заночевать в штабе под политотдельским столом. Завтра Разумов едет в 316-й полк и обещал взять меня.
Свет — от света. Тьма — от тьмы. А откуда мы, советские?
Дописываю поздно ночью в штабной землянке. Разумов подкормил меня и тайком показал копии двух страшных радиограмм, посланных Кондрашовым 31-го декабря в штаб корпуса. Одна ушла утром, другая вечером. Алексей разрешил мне переписать эти шифровки:
«Атаки противника не ослабевают. Люди измотаны. Продолжаем обороняться».
«Положение критическое. Командные пункты полков беспрерывно атакуются. В ротах осталось по 30—40 человек. Тылы ещё не прибыли. Требуется срочная эффективная помощь, иначе будет поздно».

 Продолжение в следующей публикации.