Мамины очки

               
             Дома готовилась большая предпраздничная уборка со стиркой. Жена попросила меня помочь — подержать лестницу, пока она снимает занавески. Мне не доверяла. Я отложил свою работу. 
             Не однажды проверено: когда у женщины, стоящей на лестнице, заняты руки, можно позволить себе многое без опасения получить отпор.
             — Не балуйся, я могу упасть.
             — Ты о чём?
             — Прекрати! Видишь, один крючок пропустила!
             — Я ничего не делаю, просто ищу удобное положение рук, чтобы держать тебя надёжней.
             — Знаю, что ты ищешь! Подожди, слезу, будет тебе «удобное положение»! Уф-ф-ф… Всё. Отойди, я сброшу занавеску.
             Пропылённая ткань скользнула на пол, открыв широкое балконное окно и подоконник. На подоконнике лежали мамины очки…
              Мама потеряла их незадолго до смерти. Без очков не могла читать, писать письма, шить и делать массу мелких, но очень нужных, особенно в старости, дел.
              С возрастом она всё сильнее и сильнее привязывалась к вещам, среди которых прожила не один год. Таких вещей было немного, но именно они составляли её внешний мир, делали его простым, понятным и уютным. У каждой вещи была своя история, своё место, свои обязанности и даже, как мне казалось, свой характер. Все они тоже состарились, перестали перечить маминым капризам, всегда были рядом, послушные и готовые не только помочь, но и выслушать её молча, с пониманием и сочувствием.
             Мама долго, молча искала пропажу. Через день подключились и мы. Напрасно. Очки как в воду канули. Это было странно — мама в последнее время часто что-нибудь теряла, но рано или поздно всё находилось. В сужающем пространстве её жизни почти не осталось мест, где могли незаметно лежать вещи. Поэтому особенно тщательно были исследованы все маршруты её передвижения по квартире. Очки не нашлись. Купили новые. В них она выглядела по-другому — строже. Потускнел свет мягкости и доброты,  преобразивший в старости её лицо, делавшим его по особому красивым. Мы быстро к этому привыкли. А она так и не смогла свыкнуться с новыми очками. Часто снимала их, клала перед собой, рассматривала — и вспоминала прежние, старенькие, чиненые-перечиненные. Вздыхала. Но пропавшие очки уже не искала.
             А они вот. Лежат на подоконнике — их просто скрывала занавеска. Видимо, выходя на балкон, мама положила их в эту «слепую зону».
             Я взял очки, стёр с них пыль. Прикоснулся к верёвочке, скрепляющей дужки, — она беспомощно провисала. Жена говорила что-то — я не слышал. Накрыла невыносимая боль… Предательски задрожал подбородок. Поднял глаза. Комната исчезла. Осталось распахнутое окно. Распахнутое в моё детство.
            Мама, ещё молодая, сидя за столом, надевает очки. Протягивает руку и пододвигает к себе коробку из-под монпансье, полную пуговиц, крючочков, шпулек с иголками в нитяной обмотке, каких-то зажимов, петель, прочих металлических штучек неизвестного происхождения и назначения. Другая рука пододвигает ножницы. Мама вдевает нитку в иголку, выворачивает наизнанку снятые с меня штаны, раскладывает их на столе, подгоняет друг к другу разорванные края материи. Мелькает иголка, оставляя за собой аккуратные стёжки. Никакой спешки, никаких повторов или ошибочных движений. Логистика отработана безупречно.
            В детстве живёшь вне времени и не делишь людей на «быстрых» и «медленных». Это потом у меня сложились свои подходы по оценки трудоспособности и «эффективности» людей, попавших в зону моих интересов. Я не раз был рядом, когда мама что-то делала.  Делала неспешно, аккуратно, без лишних движений. Всё у неё получалось красиво, быстро и основательно. Я не раз пытался дать определения такой работы. Не удавалось. Однажды  прочитал воспоминания о знаменитом лётчике-испытателе Марке Галлае. На вопрос «Как это Вы всё успеваете ?» Он отвечал:- «Чтобы успеть, нужно делать медленные движения без промежутка между ними». Как будто про маму.
            А в моей «живой картине» из прошлого я, насупленный и недовольный, сижу с ней рядом, потирая голые коленки. Томлюсь от скуки, в которую повергает мальчишку любое  бессмысленное, в его глазах, ожидание, да ещё в неподвижном состоянии.  Зачем я сижу и жду, когда починят эти штаны?  Я прекрасно могу бегать и в разорванных штанах, да и вообще обходиться без них! Бегать в трусах. Смысла в этом нудном шитье не больше, чем во многих других маминых запретах. Я их нарушаю почти всегда, когда мамы нет поблизости. И ничего. Вопреки маминым страшилкам-предсказаниям я до сих пор жив и здоров не превратился в дурачка, которому только коров пасти, двор мести или бутылки пустые собирать. Так я думал тогда, в далёком детстве.
          Сейчас, уже взрослый, я понимаю, что мамины запреты спасли меня тогда, глупого и неосторожного,  от многих бед.
        Смотрю  на жену напутствующего маленького сына, который вертиться около неё  успокаивающе и проникновенно  повторяя «Мам, ну я всё понял. Мам, ну я понял. Правда».
        Я знаю эту тактику - малец выжидает удобный момент  удрать по своим делам.  Несмотря на умоляющие взгляды бросаемые мне сыном, я молчу. Пусть слушает. Её запреты, пусть и не все, помогут ему  в будущей жизни, так же как  мне мамины, в настоящей.  Потом поймёт.            
             Наконец мама перекусывает нитку, выворачивает и встряхивает штаны, придирчиво рассматривает получившийся шов.
             — Мам, ну всё хорошо!
             — Не спеши. Видишь, здесь стёжка неровная, поэтому морщинки. Переделывать не буду, но разгладить нужно.
             — Мам! Ну хватит уже. И так целый час потеряли! Давай я надену, а ты посмотришь. Никаких морщинок видно не будет.
             — Ладно, надевай. Да не дёргайся ты, как бес. Повернись. Повернись говорю! Ну, вроде ничего. Иди, да не порви снова. Не напасёшься на тебя. Вон сестра, всё у неё аккуратно, и не носится как угорелая....
             Про сестру, никогда не угоравшую, я не дослушал — мгновенно оказался на улице. Когда я уходил или уезжал вслед всегда звучали  мамины напутствия. К ним я привык, особо не вникал в их смысл и забывал как только мама уходила из зоны видимости. Напутствия мне не помогали. Я постоянно был в угаре от чего-нибудь. У меня постоянно рвались то рубашки, то кожа, то сердце, то отношения с людьми. Мама пыталась латать разрывы. Иногда это ей удавалось, а чаще всего нет, рана сама медленно затягивалась в рубец.
             Мама тратила много сил на то, чтобы мы выросли грамотными, образованными людьми. Но первое место всегда занимало наше здоровье. Любой чих, едва слышное покашливание, мимолётное упоминание о том, что где-то что-то болит, мгновенно приводили маму в состояние настороженности. Окружающий мир не исчезал, он схлопывался в одну точку — в тебя несчастного, и ты превращался в маминых глазах из мальчишки в смертельно больного, беззащитного, слабого, невыносимо страдающего мальчика, умирающего на её глазах. Инстинкт материнства мобилизовывал у мамы все духовные и физические силы, чтобы не дать разыграться страшной трагедии…
            — Что с тобой? Ты не заболел? Где болит? — с этих вопросов начинается длительный, тщательно продуманный и нудный для меня процесс лечения.
            — Говорила тебе, не ходи с непокрытой головой, не бегай раздетым на улицу, надевай перчатки, не забывай кашне, не кушай грязным руками…
            И так далее, и тому подобное — это уже в назидание мне и, возможно, в своё оправдание. Перечислялись все мои случаи безрассудного контакта с отрицательными температурами, злыми бактериями, раскалённым солнцем, студёными ветрами и другой пакостью, которые морозили, терзали, заражали, обжигали, обдували моё тело, ноги, горло и другие слабые органы. У слушателей этого монолога не осталось бы никакого сомнения: именно моё дурацкое непослушание привело меня в конце концов к непоправимой беде. Оправдываться бесполезно.
             Под эту словесную канонаду у меня ощупывался лоб, проверялся пульс, мялся живот. Ставился градусник, лихорадочно перелистывалась записная книжка в поисках адреса знакомого врача, делался звонок, приезжал врач, выписывал лекарства и назначал мне «домашний режим»… Я глотал лекарства, пил куриные бульоны и компоты, ел фрукты  и выздоравливал. Мама брала на работе отгул, то и дело появлялась у моей постели, мерила температуру,  спрашивала о самочувствии, клала ладонь на лоб и озабоченная уходила. Последнее, что она делала перед уходом — расправляла и подтыкала под меня одеяло.  Я заметил, что так же делает  моя жена, сестра и другие  женщины, покидая своих бесценных больных неслухов. У  мужчин визит обычно заканчивался хлопанием рук и словами:
             - Ну, ладно, не болей! Пока! 
             Я почти никогда не посвящал маму в свои тайны — и тем реже, чем взрослей становился. Но она многое знала о моей жизни. Как это ей удавалось, не могу понять до сих пор.
             «Тайной из тайн» были мои влюблённости — я постоянно жил в этом состоянии, которое поддерживало частая смена вдохновительниц.
     Однажды я, уже старшеклассник, шёл в магазин через сквер. На дальней скамейке сидела девушка и читала книгу. Я издалека узнал в ней Нинку, соседку из дома через улицу от нашего. Я особо не обращал на неё внимания и часто подначивал. Как то она больно хлестнула меня веткой. Тогда я её  не догнал.
        Пока шёл, изредка посматривал на неё. Сидит и сидит. Я до сих пор не пойму, что со мной произошло, когда я почти уже подошёл к ней.  Внезапно всё исчезло. Осталась она и скамейка. Я ощутил скованность в движениях,  каждый шаг давался с трудом. Пришла мысль, что она видит какой я неуклюжий, нелепый и некрасивый.  Когда поравнялся с Ниной, она подняла на меня глаза, улыбнулась и приподняла руку.  Я в ответ невнятно скривил губы и что-то промычал. Мышцы лица и голосовые связки перестали  подчиняться. Отходя от скамейки, я уже был влюблён «по уши» и боковым зрением заметил, что она продолжает смотреть на меня и улыбаться. 
             Я потом не раз отмечал: девушка, одиноко сидящая на скамейке, привлекает мужское внимание. Может быть, в романтическом воображении мальчишки она выглядит беззащитной, и это включает инстинкт — заступиться за слабого, дать ему опору. Такой порыв ставит девушку в зону твоих интересов, а это  может стать первой ступенькой к любви.
             О существовании Гали, моей одноклассницы со второй парты у окна, я вспоминал только тогда, когда она выходила отвечать к доске. Но однажды после уроков ко мне и Димке Гринёву подошла Юлька, староста класса, и непререкаемо отчеканила:
             — Ваша с Димкой очередь идти к Гале. Купите что-нибудь, а то явитесь с пустыми руками.
             Строго глянула через очки и отошла так быстро, что мы не успели найти веских причин для отказа.
             Я и не заметил, что Гали в классе нет. Оказалось, заболела, лежит дома уже вторую неделю. Мы с Димкой договорились, где встретимся перед походом к больной. Но в условленном месте мой приятель не появился, и я, нагруженный фруктами, один отправился выполнять общественный долг. Честно скажу, стеснялся и отчаянно желал, чтобы всё поскорее закончилось…
             Дверь открыла Галина мама и проводила меня в комнату, где лежала больная. Галя чуть приподняла голову мне навстречу и молча смотрела. Наверное, была удивлена, что в этот раз пришёл мальчишка, да ещё один. Меня поразила Галина чистота и свежесть. Её волосы были разбросаны по ослепительно белой подушке, и всё вокруг просто светилось. Она казалась маленькой, слабой, совсем беззащитной. Я даже не успел поздороваться. Так и влюбился, стоя у её кровати с вытаращенными глазами и открытым ртом.
             Наверное, и здесь сработал инстинкт защиты слабого, раскрутивший маховик любви.
             Но бывало и по-другому. В шестнадцать лет я влюбился в Свету из параллельного класса. Однажды после школьной дискотеки проводил её домой, но тогда не последовало никакого продолжения. А летом мы как-то весёлой компанией отправились за город. На обратном пути девчонки предложили зайти к ней. Света вышла на крыльцо с тряпкой в руке, подоткнутый простенький халатик открывал голые ноги. Неприбранные волосы падали на лицо, ей пришлось сдуть их, чтобы разглядеть нежданных гостей. Распознав, она ойкнула и мигом убежала, успев крикнуть:
             — Заходите! Я сейчас!
             Но я уже успел влюбиться, хотя тогда,стоя у крыльца,  и не осознал этого. Росток любви только проклюнулся и не сразу дал о себе знать. На следующий день в школе я увидел её. Она шла с подругой впереди меня. Неожиданно повернулась, наши взгляды встретились и я понял, что она самый дорогой мне человек.
             В случае со Светой вряд ли слабость или беззащитность имели какое-то значение. Скорее всего, тогда на крыльце у распахнутой двери она была ошеломляюще проста, иллюзорно доступна и это  мгновение сделало её близкой, моей.
             Почти каждая моя влюблённость кончалась безболезненно — её конец был началом нового чувства, а сами девчонки вряд ли знали о моих бурных, но скоротечных переживаниях. По возрасту я ещё не был им интересен. На орбите их мечтаний и предпочтений стремительно вращались парни старше меня, популярные и привлекательные персоны, знаменитые певцы, актёры, спортсмены. Они разжигали любовь в моих одноклассницах своей взрослостью, недоступностью и популярностью. А своих вздыхательниц я пока не видел. Их больше интересовали куклы.   
             Только один разрыв я пережил с трудом. Мы уже целовались два раза, а когда дошло до третьего, она вдруг стала отворачивать лицо и упираться руками мне в грудь.
              — Подожди, подожди. Не сейчас.
             На вопрос, что случилось, ответила неожиданно: у неё есть другой. Мы молча постояли и она ушла, не назвав его имени, не стараясь хоть как-то смягчить удар.
             На следующий день, ещё надеясь на что-то, пошёл к ней домой. Она открыла дверь, взглянула равнодушно.
             — Зачем пришёл?
             Я понял: всё кончено. Равнодушие для любви — смертельный приговор. Мольба, просьбы, клятвы не помогут, наоборот, вызовут озлобление, потом презрение.  А ведь она уже стала частью меня, точкой отсчёта и опорой в моём юношеском мире. Её присутствие перевернуло мою жизнь, появились новые ощущения, заботы, обязанности. Я с удовольствием жил, будущее становилось радостным и казалось ничто и никогда не помешает нашей любви. И вдруг - бац! Ничего нет!
             Когда я это понял, навалилась безнадёжная тоска. В возникшей пустоте я цеплялся за своё горе как за единственное, что ещё жило во мне. Я лелеял его, нянчился с ним и оно, как послушного раба, стало  уводить меня из ненужной теперь жизни.
              В таком состоянии, в поисках спасения многие кончают самоубийством, унося с собой неразделённую любовь или уходят в мир шизофрении, где воспалённый мозг создаёт иллюзию обоюдной любви.
             Шломо-Соломон, сын Давида и Вирсавии, царь и псалмопевец, сказал: «И это пройдёт». Его правота подтверждена историей человечества. Но боль в критические моменты горя застилает мудрость тысячелетий.
             Когда я, переживая своё крушение, сидел вечером на крыльце, ко мне вышла мама. Накинула на спину пиджак, укрывая от вечерней прохлады, села рядом.
             — Всё в жизни бывает, сынок. Ты знаешь, о ком я говорю. Она девушка хорошая. Но у неё своя жизнь, своё мнение о тебе и о других. Ты любишь её — это твоё право. Но запомни: нужно уважать и её право — не любить тебя.
             Толком я её тогда не понял. Какие-то права… Причём здесь права, когда я люблю, а меня не любят? Мне ещё предстояло узнать многое, очень многое в жизни, выстрадать взрослое понимание людей и умение прощать и отпускать. Может быть, тогда и начался для меня взрослый путь по жизни.
             Не помню, о чём ещё мы говорили в тот вечер. И не могу сказать, что мне сразу стало легче. Но всё-таки мамины слова исподволь смягчили страдание. А потом я снова влюбился.
             Странно всё-таки: в трудные минуты, перед лицом серьёзной опасности мы вспоминаем и зовём инстинктивным криком маму, а не отца, даже если он рядом с нами.
             Однажды по хозяйственным делам я залез на высокую крышу. Папа стоял внизу и страховал меня, держа лестницу. Она не доставала до края кровли и опиралась на стену под небольшим козырьком, но по пути наверх я это препятствие легко одолел. Сделав дело, спустился к краю крыши, свесил ноги и, потихоньку съезжая на животе по скату, попытался нащупать ногами лестницу. Свесился уже наполовину, но лестница куда-то пропала. Ноги болтались в пустоте, не находя опоры. 
             — Ещё чуть-чуть опустись. Ты почти достал до лестницы. Не бойся! — кричал отец.
             Наверное, ему с земли высота казалась небольшой, мне же с крыши земля виделась, как с самолёта — где-то там, далеко внизу. Пришёл страх. Вначале мало ощутимый, он нарастал с каждой секундой. Я чувствовал — скоро нижняя часть тела, свисающая с крыши, перетянет верхнюю. И полечу я, перевернувшись в воздухе вниз головой, шлёпнувшись со всего маху о землю… Пальцы изо всех сил вцепились в кровельные швы, но это не помогло. Я продолжал медленно съезжать. Меня охватил ужас, и я неожиданно для себя жалобно заскулил: «Ма-а-а-ма-а-а, ма-а-а-а-ма-а-а».
Мамы  внизу не было. Там стоял отец, и только он мог помочь мне в смертельной опасности. Но мой разум был парализован страхом. Сработал инстинкт, выдавив из меня вечный призыв попавшего в беду детёныша.
             Отец тем временем принял единственно правильное решение. Он поднял лестницу до края крыши и подложил её конец под мой бок. Я обхватил её ногами и руками и медленно спустился. Уже стоя на земле, я ткнулся лицом в его живот и замер. Отец гладил мою голову и тихо повторял: «Всё нормально».
            Я уже работал и сам был «отцом семейства», а для мамы оставался беспомощным, непослушным, вечно спорящим, но бесконечно милым созданием, о котором надо заботиться. Когда я уезжал из родительского дома, неизменно разыгрывался целый ритуал. Заранее приготовленные вещи на все случаи жизни укладывались в пакеты, сумки, чемоданы и, невзирая на сопротивление, вручались мне. В моё отсутствие каждая из этих вещей не раз держалась мамиными руками, отряхивалась, рассматривалась, если нужно подшивалась, удлинялась или укорачивалась, перекладывалась из стопки в стопку. Это были сладостные моменты неторопливых и душевных мыслей о счастливом будущем ребят, об их настоящем, о  неудачах, горестях, планах, о достоинствах и недостатков их будущих или настоящих спутниках жизни. Сейчас, повзрослев, они уехали, но придёт час — приедут, сядут рядом, расскажут как жили,где были. Может быть поделятся своими неприятностями. О, Господи только не было бы их!  Мама представляла, как сын или дочка носят эти вещи, как удобно и тепло в них ногам, рукам спине, шее, как дети с благодарностью вспоминают о ней. Наверное, наворачивались на мамины глаза слёзы радости и неизбывной тревоги, и она просила для нас милости у бога. Мама не верила в него, но наедине, как и всякая женщина, обращалась к нему.  На всякий случай — а вдруг он есть.
             Я не любил брать с собой много вещей, предпочитал ездить налегке — в сумку через плечо умещалось всё необходимое.
             — Мам, ну зачем мне эти вязаные носки? Они толстые, да ещё и колючие. Где я буду их носить?
             — Дома, после работы.
             — У нас полы тёплые.
             — А если тепла не будет? Возьми, возьми. Ещё спасибо скажешь. Ты лучше не спорь, а то у меня от тебя уже голова разболелась…
             Если я уезжал в командировку и долго не звонил, мама звонила сама, с большим тщанием расспрашивала о здоровье и всегда предостерегала от опасностей, которые грозят мне в местах моего пребывания.
             Если я был на море:
             — Будь осторожнее, там, говорят, акулы водятся, медузы ядом жгут…
             В лесу:
             — Не ходи один. Потеряешься — не найдут. Недавно по телевизору передавали: медведи охотника загрызли...
             В горах:
             — Там постоянно обвалы, оползни. Сколько уже человек погибло — не счесть! И что тебе в этих горах нужно? Хоть бы нас пожалел. Непутёвый и есть непутёвый…
             Если просто уезжаю зимой в другой город:
             — Смотри, осторожно переходи улицу. Сейчас шофёры носятся как угорелые. Не ходи близко к домам — может с крыши упасть сосулька…
             И бесполезно ей говорить, что по статистике на улицах нашего города в год гибнет десятая доля процента жителей. У каждой женщины своя статистика: согласно ей, самый большой процент несчастных случаев угрожает её ближайшим родственникам. Чем ближе родственник, тем больше перекос в статистических раскладах. Такая арифметика держит в состоянии постоянного страха, обрекает на вечное ожидание неминуемой беды.
             - Мам, ты что такая мрачная?
             - Да ничего особенного. Не обращай внимания.
             - Как не обращать. Вижу что-то у тебя не в порядке.
             - Да всё нормально.  Только тревожно как-то.
             - А чего тебе тревожиться? Все здоровы. Все дома.Проблем никаких.  Тебе не огорчаться а радоваться надо!
             - Сплюнь три раза. Сглазишь! Хорошо-то хорошо, а вдруг будет плохо.
             Вот и живёт каждая мать в состоянии постоянной тревоги - а вдруг что-нибудь случится.
             Мама жила нами и внуками. А я с течением лет всё яснее стал понимать, что я очень мало знаю о ней. Я совершенно не знаю какое у неё было детство, кого она любила и ненавидела? Как к ней относятся на работе? В конце концов, добрая она или злая? Она была просто мама, без всяких особенностей. Я злился на неё, если что-нибудь не по мне. Боялся показаться ей на глаза, когда провинился, а если всё было в порядке, просто не замечал её. Стеснялся дарить ей цветы, целовать и говорить ласковые слова. Она была для меня воплощением обыденности и в то же время высшим бесплотным существом. Непреложная данность, которая всегда рядом — есть и пребудет.
             Однажды вечером я зашёл в зал. Без света, в полутьме, мама сидела у стола, положив на него непривычно праздные руки со сплетёнными пальцами. Я, искоса посматривая на неё, пристроился на стуле рядом.
             — Ты чего, мам?
             — Да так просто. Ничего не хочется делать…
             А ведь она всегда была чем-то занята — дома или во дворе. Дела тянулись бесконечной чередой, одно переходило в другое. Что с нею в тот вечер случилось? Вспомнила что-то? У женщин неожиданные воспоминания иногда сбивают повседневный ритм жизни, замедляя, останавливая или изменяя его. Так или иначе, с мамой произошло что-то экстраординарное. Полчаса спустя я снова проходил через зал. Она, уже при зажжённом свете, собиралась в магазин, деловито искала пакет, и ничего не напоминало о случившемся «сбое программы».
             Однажды мне, уже взрослому, сестра сказала:
             — Знаешь, мама хвалилась соседке, каким ты стал важным.
             Я хмыкнул и ничего не ответил.
             Утром увидел соседку, перебросился с ней обычными вежливыми словами. Вспомнил слова сестры. Наверное вчера, мама, встретившись с соседкой,остановилась и они, как всякие женщина, спросили друг друга о здоровье, пожаловались на больное сердце и ноги, поговорили о несчастье случившимся с соседом, потом разговор плавно перешёл на детей. Мама  похвалилась сыном. Соседка -   дочкой.  И они забыв всё на свете стали обсуждать самую близкую для них тему — жизнь и здоровье своих детей, которые были уже взрослые, но только не для них. Они негодовали на  плохих людей и условия, которые  окружают их чада, горевали о том, что дети совершенно не следят за своим здоровьем, кушают что попало, одеваются легко, деньги тратят на ненужные вещи, не думают о завтрашнем дне, редко звонят и т. д., В сфере их обсуждения вращалась масса мелочей, которые отравляют жизнь этим добрым, нежным, любимым проросткам, которые начали новую, опасную жизнь вдали от них. И надо же, не хотят ничего слушать.
             Обычные женские разговоры. Ничего особенного. Кивнул на прощанье соседке. И вдруг непонятно почему вдруг ясно осознал, что мама такой же человек, как и все вокруг, как вот эта соседка, только что отошедшая от меня.  До меня неожиданно дошло: мама не всегда была мамой,что она жила и до меня — неведомой жизнью девочки, девушки, невесты, молодой женщины. Она играла в куклы, сплетничала с подружками, кокетничала с моим папой как с малознакомым, но интересным и перспективным парнем. Всё это ушло, вытесненное семейным бытием.
             Как-то я ночевал в родительском доме. Не спалось. Сел за стол, открыл ноутбук.
             — Что ты всё пишешь? — спросила мама, заглянув в дверь.
             — Да разные мысли.
             — У меня тоже мысли всякие бывают. С утра до вечера. Когда ложишься — от них отбоя нет. По работе, по дому. Иногда вспоминаю что-нибудь, хорошее или плохое.
             — Мам! Есть идея! Запиши то, что вспомнишь из детства или юности.
             Мама согласилась неохотно, повторяя: ничего интересного, необычного в её жизни не было, «всё как у всех». Но бумагу и ручку взяла. Скорее, чтобы не обидеть.  До отъезда я несколько раз видел, как мама сидела в зале перед чистым листом с ручкой в руке. Говорила, что вспоминается сразу слишком многое, трудно это записать.
В следующие каникулы она торжественно положила передо мной письменные принадлежности.
             — Возьми. Ничего не получается. Не буду больше себя, да и тебя, мучить.
                Этот чистый лист бумаги до сих пор хранится у меня. Сверху я написал «Мамины воспоминания». Смотрю на его первозданную чистоту и представляю, как он лежит  перед  мамой , а в  памяти неслышной чередой, мягко и неспешно  проходят видения прожитого. Вначале они неясны , размыты и не конкретны, но растревоженные ими чувства и мысли  добавляют к ним необходимые штрихи, краски и вот уже отчётливо проявляются знакомые до боли  места,  где она росла,  училась, отдыхала и работала. Давно ушедшие или куда-то запропастившиеся люди оживают, заполняют дома, улицы, приходят в гости, играют свадьбы... Она вспоминает  отношения с подругами, мальчишками, любимыми и близкими ей людей,  с детьми, мужем, соседями … Всплывают   ссоры, обиды, радости, несправедливые подозрения и огорчения.   Иногда становиться так стыдно за какой то кусочек прошлого, что она, будто боясь что кто-то узнает, спешно убирает его в самые дальние уголки памяти. А как печальны воспоминания об умерших близких и любимых! Ох! Лучше бы не вспоминать. Слёзы тихо скатываются по щекам и мама, тяжело вздыхая, вытирает их платочком, отодвигая, чтобы не закапать,  лист бумаги.
      Когда она возвращалась к действительности, у неё не было сил и слов написать о том, что она только что пережила. Слишком большими, яркими и волнующими были эти воспоминания, слишком мало места было для них на листе.   
             Однажды после долгой разлуки мы сидели вдвоём и что-то делали. Я поднял глаза на маму — и вдруг разглядел глубокие морщины на её лбу, вокруг губ. Она не замечала моего взгляда, по-прежнему склонялась над работой. А я переживал своё открытие — мама старела. С того момента чувство осязаемого, неотвратимого ухода близкого человека всегда окрашивало любую мысль, каждое воспоминание о ней, делая их печальными до слёз. Я старался отбросить эти мысли. Но сквозь боль чувствовал: мама стала мне ближе.
              У нас дома были разные животные. Кошки, собаки, ежи, змеи, мыши крысы и другие. Приучать их к дому - трудная, выматывающая работа. Успешно делала её только мама.  Я не раз видел как она приучала нашего щенка к еде, туалету, командам. Я с пониманием смотрел на бестолковые попытки ничего не понимающего четвероногого балбеса. 
              - Дурак ты, -  думал я, - никуда ты не денешься,  всё равно научишься. Наверное это же думал и он, смотря на меня снизу, когда я делал уроки с мамой.
      Мама добилась своего - я и щенок выучились. Слушаем и исполняем команды, писаем куда нужно, кушаем из миски и не грызём тапочки.
             Я тяжело перенёс её смерть. Просто выпал из жизни. В конце концов, в почти инстинктивной попытке спастись от подавляющего горя, взял отпуск, уехал из дома и какое-то время жил в другом месте, в непривычном окружении. Но долго ещё любая моя мысль сворачивала к трагедии потери. Я снова и снова погружался в воспоминания, и в их мире каждая мелочь вдруг обретала мистическое, мучительное содержание. Вспоминал маму, читая книги, среди обыденных разговоров, видел её сквозь кадры фильмов. Вечерами в полутьме комнаты слышались произносимые ей слова и неотчётливо виделась знакомая фигура, странно жестикулирующая…
             Когда вернулся домой, не хватало сил зайти в её комнату. Мельчайший повод мог возмутить горечь от её смерти, вроде бы осевшую со временем на дно души. И вот — очки! Она держала их в тёплой своей руке, прежде чем положить на подоконник. А после неё никто не касался этих стёкол, дужек, верёвочки — до сегодняшнего дня, до меня.
             На стекле очков играл свет. Я посмотрел в окно — всё залито весенним солнцем. Сегодня всей семьёй уезжаем за город. Мамы с нами не будет — уже никогда. Мы все любили её. И любим!