Гибель дивизии 14

                РОМАН-ХРОНИКА

                Автор Анатолий Гордиенко

  Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).

Продолжение 13
Продолжение 12 http://www.proza.ru/2019/12/25/797

                Продолжается кровавая борьба за «воцарение советского строя» в Финляндии...

                «2-4 января 1940 года.

  В 316-й полк пошла целая колонна. Впереди «бэтэшка», за ней — девять ЗИСов. Везли снаряды, патроны, муку, крупы, концентраты, солёное сало. Замыкал группу тоже БТ-5.В центр колонны поставили машину со свежим хлебом ночной выпечки — постарались ребята Кати Андреевой. Головная «бэтэшка» завелась почти сразу — это все восприняли как чудо, ибо при двадцатиградусном морозе танки можно считать полу-мёртвыми. Так и случилось со второй машиной: таскал-таскал её первый танк на прицепе по нашему Леметти больше получаса. Наконец завелась. Поехали. До Северного Леметти рукой подать, каких-нибудь пара километров, и дорога тут есть неплохая, зато и мин достаточно: финны ночью ставят регулярно.
Ехали осторожно, медленно. Останавливались раза четыре, саперы уходили вперёд по дороге, тыкали щупами в подозрительные холмики, снежные намёты. Всё обошлось.

  В Северном Леметти сделали небольшую остановку, разгрузили часть хлеба — тут стоит рота 208-го полка. Но главное — здесь база, здесь танки 34-й бригады. Странное дело. Мы ведь один организм — дивизия и танковая бригада, а живём по принципу «дружба дружбой, а табачок врозь». Кстати, вот подтверждение сказанному. Везли мы пять ящиков махорки, моршанской и прилукской. Еле-еле уговорили интенданта второго ранга Соколова выделить один ящик махорки танкистам. Тут уж моей власти было мало: кто я для них? Тогда я подключил Разумова, тот настоял, поддержал меня, спасибо ему.

  Отсюда, из Северного Леметти, танкисты выходят, когда требуется, на передовую. Направо — к Сюскюярви, в 208-й полк, налево — в 316-й. Расстояние по мирным меркам смехотворное — километров 5-8, можно за час пешком дойти. Ну да это летом, по хорошей дороге. А тут война, кругом засады, ехать надо по прорубленным просекам, по заброшенным лесовозным дорогам. Да ещё по снегу, а его намело почти по пояс, даже в лесу. Я пошел к танкистам, шёл с виновато опущенной головой, так как у них здесь ещё никогда не был. А уж давно надо бы. Порасспрашивать, подбодрить, рассказать газетные новости, написать о бойцах.
Только подошел к первой рогатуле, как оттуда вылез похудевший, чёрный с лица Алёша Грязнов. Мы обнялись, и он потянул меня под крышу.
Рогатуля — это яма, устланная лапником. По углам вкопаны четыре столба, на них уложены сосновые поперечины, на поперечины настелен брезент, поверх него набросан еловый лапник, а сверху он присыпан снеговой подушкой. Брезент прогибается в середине, и его подпирают шестами. Посреди рогатули — печка: обычно это бензиновая бочка с дырой на боку и дырой вверху для трубы. У танкистов же стоял сварной ящик с самодельной дверцей: от него вверх, в щель, прорезанную в палатке, шла жестяная самодельная труба.
Рогатуля — троюродная сестра землянки. Ее делают за пару часов, и предназначена она на одну-две ночевки.

  Тут же, у раскалённой печки, сидели на чурбанах и два других брата — Сергей и Владимир, тоже похудевшие, со впалыми воспалёнными глазами. Они не жаловались, но я видел, что живётся им неважно. Грязный котелок с засохшей кашей, разбитое зеркальце, воткнутое в распорку острым краем, мятые и рваные газеты, на которых вместо тарелок лежали чёрствые куски хлеба, крупчатая соль, кусок сала. У Владимира, командира семейного экипажа, над переносицей розовела полоска свежего шрама. Я угостил их папиросами, доложил, что послал статьи о них в три газеты, но почты уже нет давно, а посему не ясно, кто и когда напечатал «Три танкиста, три родных брата». Младший, Алёша, сбегал в штаб и привёл четвёртого брата, самого старшего, Виталия, которому, как выяснилось в беседе, послезавтра исполняется двадцать восемь лет. Знакомимся — Виталий Алексеевич Грязнов, лейтенант, помощник начальника штаба 76-го танкового батальона 34-й бригады. Хорошее лицо, чистые глаза, складная речь. Сели братья предо мной на чурбаки, «летучая мышь» освещала их лица красным светом, и мне на секунду показалось, что они чудо-богатыри, вышедшие из оранжевой кровавой пены войны.
Украдкой я попросил Алёшу дать мне пустую фляжку и влил в неё весь спирт — подарок доктора Вознесенского. Там, в моей фляжке, оставалось еще порядочно, так что сумеют отметить день рождения Виталия.

  Через пару часов тронулись мы дальше, на Руокоярви. Только выползли из Северного Леметти, как позади захлопали взрывы. Грязные букеты вылетали из снега, веером ложились один за другим. Шоёфер нашего ЗИСа, с которым я ехал в кабине, говорит, что финны накрывают нас миномётным огнём, что у них где-то тут есть наблюдатель-радист. Ехали опять-таки медленно. Наш ЗИС полз сразу за передним танком, в котором сидел Разумов, и вдруг за поворотом к танку из леса полетела связка гранат, бросал её человек из-за дерева, это я видел отчётливо. Гранаты не долетели, но танк и нашу автомашину тряхнуло так, что я выпал из кабины.
Дорога вилась среди леса; правда, наши её расширили, свалив ряд деревьев для лучшего обзора, и всё же финны были совсем недалеко: я видел, как они перебегали от дерева к дереву на лыжах и стреляли из автоматов.
Палить из моего револьвера было смешно — слишком быстро скользили белые призраки. Рядом со мной плюхнулся боец охраны, он сполз с кузова наконец-то, тернул рукавом по прицелу винтовки и принялся не спеша, деловито стрелять в глубь леса.

  Вот и услышал я наконец-то совсем рядом музыку боя, услышал пенье прилетающих пуль. На что это похоже? На свист синицы. Синица прилетела, нежно пропев «сю-юсь». Пуля вошла в матерчатую звезду на будёновке моего соседа, голова его резко дёрнулась назад и тут же упала в снег. Подтянув к себе его винтовку, я так же, как и он, неторопливо, старательно стал следить за белыми куртками. Выстрелил раз, другой, третий. Вдруг ахнули враз обе танковые пушки — спереди и сзади колонны, затем застучал пулемёт из танка Разумова.
Финны растаяли в лесу, но на снегу остались лежать несколько их товарищей.
У нас погибло шесть человек, в основном те, кто не спрыгнул, а прятался в кузове.
Одну машину пришлось взять на прицеп, у неё оказался пробитым радиатор.
До Руокоярви добрались через час. Нас еще раз обстреляли. Были ранены два бойца, сидевшие в кузове. Стрельба велась невесть откуда, казалось, что со всех четырёх сторон, но выстрелы были одиночные; скорее всего, это дружно работали снайперы-«кукушки».

  316-й полк растянулся вдоль озера. В бетонном добротном подвале сгоревшего хуторского дома разместился штаб полка. Разумов нырнул в штаб, а я вместе с интендантом Соколовым пошёл искать танкистов 381-го танкового батальона.
Танкистов мы нашли быстро. Настроение у них неважное, чувствовалось, что люди вымотались, устали. Да это и понятно: беспрерывные бои, броски вперёд, ремонт на холоде, ночёвки в промозглой палатке или в рогатуле, часто еда всухомятку, месяц без бани. без свежего белья. Однако танкисты бодрились. Спрашивали о планах комдива, как будто я его доверенное лицо, спрашивали, не отведут ли 316-й полк, а вместе с ним и танковый батальон на отдых. А если отведут, то кто заменит. Я сказал, что недавно прибыло пополнение, о котором, видимо, уже прослышали тут, в Руокоярви, пополнение солидное — 800 человек, а куда его направят, мне неведомо.
Танкисты спрашивали, почему нет почты, почему не привозят газеты. Нет, дивизионку они получают. Но хочется читать «Красную Карелию», «Правду», чтобы быть в курсе больших новостей. На еду и на командиров не жаловались.

  Вскоре меня разыскал комиссар полка Емельянов, быстроглазый шебутной паренёк с биноклем на груди, и попросил сочинить текст — обращение к финским солдатам.
— Вы здорово выступали у нас в полку, перед самой войной, в Колатсельге. Вы писатель, видный журналист, помогите. Такой, понимаете, текстик составьте, чтоб задело за живое, — бормотал он мне. — Чтоб там, в текстике, была и мягкая кошачья лапка, и волчья пасть. Текстик мы ваш переведём, у нас имеются два красных финна, переводчики при штабе. Они и читать будут ваш текстик по-фински. Мы ночью на передок громкоговорящую установку подтянем и будем охмурять. Пластинку запустим, патефон заведём, ну там «Катюшу» или «Волга, Волга, мать родная». Это вначале, а потом текстик читаем. Мы уже пробовали. Песню они слушают, а когда читка производится — пальбу учиняют. К слову, они тоже такую же хреновину против нас ставят, они пер¬вые начали обработку наших дружных рядов. Ну, мы иногда песни за¬претного гражданина Петра Лещенко и мещанского певца Вадима Ко¬зина слушаем, тут уж, как говорится, вали кулем — потом разберем, а когда их чтец-декламатор выступает, мы минометчиков подключаем.

  Один тут повадился по вечерам беседчик. Биографию свою рассказал: мол, из крестьян, православного направления, служил на крейсере «Сибирский стрелок», революционный матрос-балтиец, Ленина встречал на Финляндском вокзале — Черноус Сидор Карпович, фамилию его тут многие запомнили. Так вот, выясняется, что он участник Кронштадтского восстания, не мятежа, понимаете, а восстания! Он такое тут рассказывал! Разложил, стерва, всё по полочкам, почему и как они подняли восстание. Они, вишь, не захотели на флоте комиссаров, потому что те измывались над братишками-матросиками, не давали им вольницу. В общем, постарайся, Николай Иванович, прожги калёным словесным металлом их чёрствые финские души!

  Остаток дня и вечер я писал текстик. И сочинил не один, а целых три. Отшлифовал, переписал набело, чётко, буковка к буковке. Там было и про «моё» и «наше», было о том, как в одном месте убудет денежка, а в кошельке богача, купчишки прибудет. Рассказал, что жить у нас стало лучше, стало веселей, что в магазинах у нас есть всё, что мы любим классическую музыку Чайковского и Сибелиуса, любим джаз и танцуем фокстрот. Особенно нажимал на классовый характер борьбы и на то, что мы несём свободу трудовому народу-соседу.
Я писал о том, что финский рабочий не должен стрелять в советского рабочего, а крестьянин — в крестьянина. Призывал не слушать своих спесивых офицеров-капиталистов, а втыкать штык в землю и переходить на нашу сторону, чтобы в старости не было мучительно больно за трагические ошибки, совершённые в годы военной молодости. В конце я дал несколько строк Маяковского, про тех, кто там шагает правой и кто шагает левой, но переводчики заупрямились, так как перевести стихи они толком не могли.
— Ну вот, это другой коленкор! Не то, что у нас было. Это их проймёт. Текстики — любо-дорого, первый сорт! Придут Вейкки сдаваться, куда денутся, — радовался, как ребёнок, военный комиссар полка Емельянов. «А что, может, и проймёт, может, и пойдут Вейкки сдаваться», — стал думать я, глядя на потирающего руки замполита.

  Повидал командира артполка Ильченко, тот кручинился, что снарядов осталось мало, что зачастую огонь приходится вести по плохо разведанным целям, что финны перехватывают наши разведгруппы, ведут в свою очередь довольно меткий огонь из миномётов разного калибра. Жаловался на плохое питание. Я сказал, что мы привезли муку, крупы, жиры. Ильченко только махнул рукой, добавив, что этого всего хватит максимум на неделю, ведь тут у них почти три тысячи ртов. Попрощались по-братски, что было неожиданно для меня, ибо я мало знал командира полка. Ильченко долго тряс двумя своими лапищами мою замёрзшую пятерню.
— Ни мины вам, ни фугаса, Николай!
— Ни пули, ни шрапнели, — нарочито бодренько ответил я привычными словами нашего армейского заговора...

  Разумов остался недоволен всем увиденным. Полк, по его словам, растерял наступательный дух и постепенно перешёл к глухой обороне, а это никак не вписывается в планы Кондрашова. И ещё он сообщил мне на ухо, что по данным полковой разведки, к финнам прибывает подкрепление. Забрав раненых, больных, а также трёх военнопленных на отдельную машину, мы двинулись назад. Добрались домой без приключений. Два дня на передовой, два дня в ином, страшном мире, где до финских дзотов, до их линии обороны, не хочется верить, что неприступной обороны, каких-нибудь триста метров. Мы в своём Южном Леметти живём не тужим, а тут... Рогатули, чумы, сараи, погреба из дикого камня, подвалы сожжённых финских хуторских домов — всё забито угрюмыми, неразговорчивыми бойцами. Обледеневшие негнущиеся полы длинных шинелей, будто эти шинели сшиты из фанеры, заношенные будёновки, рваные ботинки на резиновой холодной подошве, грязные обмотки. У командира отделения разведроты одна обмотка утеряна в бою, вместо неё — кусок серой простыни.

  В рогатулях — зловонный дух давно не стиранных портянок, дрожащий свет свечного огарка, у печки на верёвке сушатся рыжие бинты. Впрочем, не все так дурно одеты. Полушубки, валенки, шапки, суконные будёновки — экипировка командиров„ танкистов, пушкарей. Правда, полушубки есть и у рядовых бойцов. Эти счастливчики в кавычках, поменявшие свою ватную фуфайку на командирский полушубок, вступили в игру со смертью. Финские снайперы знают: полушубок — значит, командир; вот и падают первыми, обагряя кровью белый снег, белый полушубок, щёголи и мерзляки.
Каски плохо держатся на будёновках, мешает шишка, «чёртов палец», а шерстяных подшлёмников нету, не хватает на всех. Многие бойцы небриты, руки чёрные, как у углекопов. Четверо бойцов бесславно подорвались, остались без рук, без ног,
позарившись на трофеи, на чужое добро. Один взял новый велосипед, спрятанный под сеном в риге, второй нашёл в подвале «забытый» патефон, третий потянул в противогазную сумку целлулоидную куклу, четвёртый — пачку финского фанерного хлеба. Неужели это национальная черта русского характера — брать чужое, воровать, стремление умыкнуть, экспроприировать?

  Командиры разрешают снимать валенки с наших убитых и пьексы. Валенки есть у большей половины бойцов, но при ближайшем рассмотрении видишь: дыры с жёлтой каймой — значит, сушил у костра; трещины на сгибе — то ли фабричный дефект, то ли от лыжных креплений. Те бойцы, у кого нет фуфаек, обрезают низ шинели, чтобы легче было идти по снегу, чтобы шибче бежать на лыжах. Лыжи длинные, тяжёлые, меж деревьев не развернуться, крепления-времён очаковских и покорения Крыма, сплошь и рядом верёвочные или из фитиля.
Там, в Руокоярви, мне приснился Вовочка, летящий ко мне на прозрачных стрекозиных крыльях.
 2-е января 1940 года. Эту дату я обвожу чёрной рамкой. В этот день я впервые в жизни стрелял в человека.

  3-го января, как только стало смеркаться, на наш хутор с трёх сторон пошли финны. Они рвались к двум штабным землянкам, видимо, уже знали, кто где сидит. Бой был коротким, но горячим. Мы, политотдельцы, тоже заняли места в своей траншее. Пуля, пробив шапку, обожгла мне ухо. Атаку дружно отбили. Финны своих убитых утащили с собой, наши остались лежать на месте. Отбились мы дружно потому, что буквально накануне Кондрашов по согласованию с танковым комбригом Кондратьевым издал приказ об организации круговой обороны Южного Леметти. Создан стрелковый батальон, в основном на базе 34-й танковой бригады. В него вошли бойцы сапёрной роты, отдельной роты связи, разведчики. Всего набралось около пятисот человек. Командовать этим сводным батальоном назначен командир 224-го отдельного разведбатальона танковой бригады капитан Шевченко. Зовут его Григорий Иванович, он из Сумской области. Хлопец странный: угрюмый, неразговорчивый, медлительный, а в деле, в лесу, в разведке быстр и хитёр. Ловко ходит на лыжах, прямо как карел, метко стреляет из трофейного автомата «Суоми».

 Продолжение в следующей публикации.