И. Салов. Забытая усадьба

И. Салов
ЗАБЫТАЯ УСАДЬБА
(Посвящается баронессе П.М. Ган)


В бытность мою в деревне, во время моих вечерних прогулок, я больше всего любил ходить в село Отрадное. Село это принадлежало одному довольно богатому помещику. Помещик в деревне не жил, и потому каменный большой господский дом, построенный от селения верстах в двух и представлявший собою род особой усадьбы, был совершенно пуст. Немец-управитель жил в конторе, помещавшейся среди самого селения, a смотрение за усадьбой поручил Зотычу, старику лет семидесяти, бывшему камердинеру покойного старого барина, ныне отставленному за старостию лет. Зотыч жил в усадьбе совершенным пустынником и до того свыкся с своим серым и косматым Отымаем, что даже спал вместе с ним и чуть ли не ел с ним из одной чашки. Отымай любил и стерёг Зотыча, Зотыч любил и стерёг Отымая. Усадьбу, за исключением разве двух караульщиков, присылавшихся на ночь, да меня, вряд ли кто-нибудь посещал. Разве, разве завернёт ещё какой-нибудь бродящий охотник и то только для того, чтоб попробовать своё ружьё, и, выстрелив раза два-три в какую-нибудь дверь, исчезнет неизвестно куда. И потому встретить в ней можно было только одного Зотыча, который почти целый день бродил по двору, в сопровождении серого Отымая, побрякивая целою кипою ключей. Ключами этими запирал он пустые необитаемые комнаты и пустые сараи, погреба и вышки. Зачем запирал их Зотыч и зачем не хотел он заколотить всё это просто-напросто гвоздями, об этом никто не знал, да и не заботился знать. Зотыч был до того стар, что пережил всех своих сродников и близких. Однако до сих пор любил еще поприодеться и пощеголять. Седые и редкие его волосы были всегда причёсаны, борода тщательно выбрита, белый галстук и кружевное жабо всегда чисто вымыты. Он сам себе стряпал, сам мыл себе белье, сам убирал свою небольшую, но всегда чистенькую комнатку, сам ходил за дровами и сам рубил их. Из усадьбы выходил он очень редко, а именно: по праздникам к обедне, и потом каждое первое число в контору для получения месячного содержания.
Мне нравилась эта усадьба и нравилась потому только, что была заброшена. Каменный дом, весьма похожий на фабрику, лицевою стороной был обращён к огромному пруду, тянувшемуся по крайней мере версты на полторы и отделявшему эту усадьбу от моей деревни. Направо и налево от дома следовали корпуса служб, вышек, амбаров и погребов, составляя боковые стены двора, а вместо задней стены возвышался огромный заглохший сад с тёмными прямыми аллеями и с полуразрушенными статуями и беседками. За садом следовали крестьянские избы, а посреди их, на высоком холме, белая каменная церковь, окружённая небольшою оградой; но ни церкви, ни селения из усадьбы за садом не было видно. В усадьбе всё было пусто, всё было гнило. Повсюду виднелись куртины крапивы, лопухи и полыни. Флюгера, возвышавшиеся на ветчинницах и вышках, уныло скрипели на своих заржавленных петлях; лесенки к погребам были перекошены, стёкла в окнах перебиты и с какими-то зелёными и красными отливами; у колодезя посреди двора обвалился сруб и упало колесо, и только стая голубей оживляла этот памятник, возвышавшийся над грудами могил давно отжившего поколения.
Мне никогда не случалось быть в самом селении; зато усадьбу посещал чуть ли не каждый вечер, и вероятно немало бы удивил Зотыча и его серого Отымая, если бы мне вздумалось когда-нибудь с неделю не быть у них. Я любил бродить по двору и по саду, и странное дело, почти каждый раз невольно переносился в то время, когда среди всех этих развалин ещё кипела жизнь. Впрочем, иначе оно и не могло быть, потому что всё, на что бы только ни упал мой взор, говорило не о настоящем, а о прошедшем. И мне стоило только закрыть глаза, как передо мною являлась вдруг целая толпа мущин и дам в фижмах, громадных чепцах и мушках; я начинал уже слышать какие-то странные звуки и видел, как вся эта разряженная толпа перемешивалась и грациозно пускалась танцовать, то минуэт, то гавот... потом вдруг звуки как будто умолкали, кавалеры предлагали дамам руки и жеманно выводили их вон из павильона... Я открывал глаза, и снова вокруг меня тёмный сад с гнилыми беседками, тихо о чём-то шепчущий, и снова возвышался передо мною большой дом с перебитыми окнами и облупленными стенами, на развалившемся крыльце которого рядом с Отымаем стоял неутомимый Зотыч, перебирая ключами.
Раз как-то, в конце июля, часов около осьми вечера, я пошёл в усадьбу. Для сокращения пути я ходил не по дороге, по которой ездили в село Отрадное, и которая огибала почти вёрст на семь, а прямо вдоль пруда, который, как я сказал уже выше, отделял мою деревню от усадьбы. Пруд этот, наподобие широкой реки, тянулся по крайней мере версты на полторы и был окружён тёмным сосновым бором, как-то особенно мрачно смотревшим в его почти всегда неподвижные воды. Местность эта была особенно богата видами. То попадались обрывистые высокие берега, пробуравленные стрижиными норами, и увешенные сетками мелких кореньев, упадавшими в воду; то небольшие лощинки с двумя, тремя стогами сена; то песчаные мысы, усыпанные мелким кремнем и раковинами улиток; то старинные, размашистый вётлы, подмытые водой и готовые с каждою минутой рухнуться с берега.
Солнце уже садилось за сосновый бор, возвышавшийся на правом берегу пруда, пронизывая его насквозь косыми огненными лучами и осыпая верхушки деревьев алмазными брызгами. Денной жар исчезал. Воздух наполнялся прохладой и запахом смолы, кашки и медуницы. Легкий ветерок тихо покачивал камышом и слегка рябил дотоле неподвижную поверхность воды... Стаи чирят с свистом кружились над прудом, кряквы и гагары тихо выплывали из камыша. Потянула с криком цапля и, выпрямив ноги, мерно рассекала крыльями воздух. Стрижи вылетели из своих норок и с писком рассыпались над прудом, изредка задевая за его поверхность своими тоненькими острыми крылышками. Но, вот бор начинает уже редеть, я выхожу на огромную поляну, и как на ладони вижу забытую усадьбу. Заходящее солнце играет в полуразбитых окнах каменного дома, отчего тёмный сад кажется ещё синее и угрюмее. На поляне паслось стадо, но пастух начинал уже собирать его в кучу и мерно похлопывал длинным кнутом, разливая тем по всему бору какой-то мелкий треск; я взошёл на плотину и, миновав разрушенную водяную мельницу, очутился на дворе усадьбы.
Первый, кто меня встретил, был Отымай. Он с визгом бросился ко мне под ноги и весело вилял пушистым хвостом. Немного погодя я увидал и Зотыча. Он сидел на крылечке своего флигеля, в холщовой рубашке и в суконных шароварах, и чинил сюртук, лежавший на его коленах.
- Здравствуй, Зотыч, - проговорил я, подходя к нему.
Зотыч поднял голову, посмотрел на меня и улыбнулся.
- Ах, это вы, батюшка! А я и не заметил, как вы пожаловали.
- Что это ты делаешь?
- Да вот сюртучишко старенький чиню, - бормотал он, не переставая работать. - Да вишь ниточек-то намале; всё уж кое-как конечками зашиваю. Намедни в доме убирал да и разодрал как-то. Хорошо ещё, что по шву разодралось-то.
- Как убирал!.. Да разве кто-нибудь был в доме? - спросил я с удивлением.
- Нет, никого.
- Так чего же убирать-то там?
- Как чего, а паутинник-то.
- Да зачем же ты это делаешь? ведь господа здесь не живут?
- Не живут, так и надо, чтобы господский дом был в паутине?.. Что это! Я думаю, дом-то ведь на мои руки отдан; правда, в нём нет мебели, так по крайности стены-то я должен содержать в чистоте, как при старых господах.
- А давно они умерли? - спросил я.
- Да уж лет пятнадцать али двадцать как изволили скончаться.
Я посмотрел на Зотыча и невольно проговорил:
- А ведь ты золотой человек, Зотыч.
- Какой уж золотой, батюшка, - проговорил он, вздохнув, - какой золотой!.. Кабы золотой-то был, так не заставили бы жить в деревне. А то знать есть лучше. Ну, что ж, Бог с ними! я не сержусь, я и здесь проживу... Пускай их живут с хорошими-то... Я старик; где мне прослужить, так как молодые прослужат!.. Цыц ты! - прикрикнул он потом, замахнувшись на Отымая, который не переставал юлить у моих ног. - Цыц! ложись на место!..
Отымай присмирел, отошёл в сторонку и, свернувшись в клубок, улёгся на завалине.
- А где живут твои молодые господа? - спросил я немного погодя у Зотыча.
- Да где живут, и в чужих краях живут, и в Питере живут.
- А сюда не приезжают?
- Был как-то один раз.
- Кто?
- Да барин-то.
- А ты уж давно здесь?
- Да как старые господа скончались, так и меня из дому вон.
- Отчего ж это вон?
- Отчего? известно отчего... Вишь не хорош, вишь все по-старинному делаю… Ну и взяли себе, которые по-модному умеют... Бог с ними! Мне все равно...
- А я думаю, при старых-то господах лучше всё было.
Зотыч взглянул на меня и презрительно улыбнулся.
- Какое же сравнение, - говорил он, вытягиваясь и бросая свою работу. - Сравнения никакого нет. Уж истинно, могу сказать, по-господски жили. Ведь я всё знаю; я в доме-то тридцать лет пробыл, так уж мы видели.
- А ты чем был при нём? - спросил я.
- To есть это при старом-то барине?
- Да.
- Камердинером-с, - не без некоторой важности проговорил Зотыч, потом немного погодя прибавил:
- Да, дай Бог ему царство небесное, и хорошо мне было при нём. Не забывал меня, старика, своими милостями.
Зотыч задумался и, немного погодя, снова принялся за свою работу. Отымай тоже как будто заметил грустное настроение Зотыча; он подошёл к нему, помахал хвостом, и снова улегся на завалинке.
- Ну, а не слышно, - проговорил я, немного погодя, - как молодые-то господа живут, открыто или нет?
Зотыч снова поднял голову.
- Гм! открыто!.. Да как же они будут жить-то открыто, когда прислуга даже в гостиную войти не умеет. Как значит по зале ходят, так и по гостиной, всё одно.
- А разве по гостиной лакей должен по-другому ходить?
- Да уж известное дело, не так, как по зале.
- А как же он должен?
- Должен, значит, в дверях остановиться, оглянуть всех господ, потом вдруг стать на цыпочки и уж на цыпочках идти по гостиной.
- Ну, а по диванной, как он должен идти?
- И по диванной всё одно.
- А по кабинету?
- Ну, по кабинету особых правил нет, а значит, как какой барин любит.
- Кто ж учил вас всему этому? - спросил я.
Зотыч снова вытянулся и, погладив подбородок, важно проговорил:
- Старые господа-с.
- Сами?
- Сами-с. Они, значит, были для нас и господа и благодетели. Они нас и по-французски учили. День ле нюи, ночь ля жур. Ля жур пас ле нюи виен. Как же-с, мы очень хорошо говорили по-французски-с.
- Вот как, - проговорил я. - Ну, а большой был приезд у старых-то господ?
- Как же небольшой, когда стол каждый день на тридцать кувертов накрывали? А нынче что? нынче разве так?.. Нынче все норовят потихоньку отобедать, чтобы никто не видал. Боятся все, как бы лишний кусок не вышел... Какие же это господа!
- А при старых-то этого не было?
- Чего это-с?
- Да чтоб тихонько отобедать?
- Гм!.. какое тихонько... Да старый-то барин и кушать-то без гостей не мог. Изволите видеть энтот шпиц-то, что на дому-то торчит. На этом самом шпицу у нас флаг был; с одной стороны было написано: милости просим откушать, а с другой: очень будем ради.
- И приезжали?
- Страсть сколько господ приезжало. Ведь старый барин-то производителем дворянства был, так не поверите ли, иной раз столько гостей кушать наедет, что уж на что нас двадцать человек лакеев было, так и то не поспевали. И все, знаете ли, господа, тузы этакие, ну и барыни тоже знатные, вельможные. Бывало, вот этот двор битком набит каретами. Ну, уж тут, разумеется, поспевай только. Чулки, да башмаки, да перчатки раз пять в день-то переменишь, для того что это Боже сохрани, если старый барин заметит, бывало, что лакей не чисто одет, просто со свету сживет... ну, бывало, и летаешь. А эти балы, например, какие у нас были, - говорил Зотыч, всё более и более оживляясь. - И, Боже мой! ослепление, просто ослепление. В оркестре было человек двадцать, одних скрипок четыре было. Зала, сами изволите знать какая. Как станут, бывало, на хоры эти музыканты да как рявкнут, только стёкла бывало задрожал. А старый барин только и знал, что кричал: «Эй, Зотыч, мороженого, лимонаду, аршаду», а я знаю себе: слушаю, мол. Ну и побежишь, тому велишь разносить аршад, тому лимонад, тому мороженое, да и сам-то всё-таки, бывало, пойдёшь за ними, чтоб то есть какой ошибки не сделали, не толкнули бы там кого, не задели бы за что. Вот ведь как, батюшка, в старые-то годы, и мы тоже кое-что смыслили. Ну, конечно, нынче, где уж нам, старикам, супротив молодых, модных-то, да за то у нас серебряные ложки всегда целы были. Вот как, батюшка, мы жили в старину-то. Одних бывало нахлебников, бедных господ то есть, жило у старого барина человек десять. Кормил, поил, одевал, обувал их. И уж бедный человек, если о чём попросил, особливо коли о чём-нибудь похлопотать нужно за него, так это старый барин, бывало, и не задумается в Москву али в Питер съездить и уж непременно выхлопочет, а уж нынче этого нет. Вельможа был, что и говорить. На зубок, бывало, по целым вотчинам давал. Одних гончих пятьдесят смычков на пуску было. Бывало, как забросят в остров-то, да как нападут на след... И, и, и! так варом и заварят, что твои певчие... ай, ай, ай! а выжлятник знай себе в острове покрикивает: оле ле, оле ле, оле ле, ту был, ту ходил, подваливай, подваливай! Бывало, отправимся это в отъезжее поле. Месяца два, три ездим, и в Пензенской, и в Нижегородской, и в Тамбовской губернии побываем. Господ, знаете ли, много соберется. Днем это, разумеется, в поле, а чуть вечер - на привал. Раскинем, бывало, палатки и уж тут фю!..
- Что же? - спросил я.
- Известно, что: выдут песенники, плясуны, шуты, музыканты.
- Как! и музыкантов тоже брали?
- Да как же-с. Ведь у нас на то особая духовая музыка была. Такое бывало пойдёт веселье, что страсть! Ну, а на походной-то кухне между тем уж повара своё дело знают.
- Ну, и вина тоже были с вами?
- Да уж это само собой разумеется. У нас и бричка была для этого особенная сделана... Тут и водицы, и наливки, и бургонское, я шампанское, и всякие, всякие вина… Ведь вот этот погреб, изволите ли видеть, который около вышек-то стоит, ведь он у нас битком набит был этими винами... А что простое вино, так это и говорить нечего.
- Что, разве много было?
- Да вот как-с. У нас в одну комнату был просто крант проведен. Это я вам истину докладываю, вот дай Бог мне с этого места не сойти, коли я лгу; так кто хочет, тот и подходи. Жил у нас, доложу вам, один князь на хлебах, ну и нечего греха таить, любил выпить; так он, не поверите, подойдёт бывало к крану, приложится, да и пойдёт сосать; так что же вы думаете? до того бывало насуществуется, что аки мертвый, так под краном и лежит, и вино на него льётся!.. А уж про дворню и говорить нечего. Бывало что делали, батюшка! Был у нас один кучер, Амплеем звали; малый был рослый, в плечах косая сажень, и пьяница был горчайший, не тем будь помянут, уж он годов десять будет как помер; так он бывало нацедит этой водки целую полоскательную чашку, накрошит туда бывало папушнику да и ест. Вот какие здоровяки были... А уж какой християнин-то был...
- Это кто, кучер или старый барин? - спросил я
- Да-с, старый барин, - продолжал Зотыч, окончательно бросив свою работу. - Ведь вот эту церковь, что у нас на селе-то там, ведь это он её построил... И всё то есть на одни свои деньги, а не то чтобы посылал стариков по сёлам собирать... Завёл певчих... регента нанимал, три ста монетой в год платил, окроме того что отпускался ему и харч, и пшено, и крупа, и масло... Вот как, батюшка... А уж какой богомольный-то был... Бывало начнёт это говеть... Станет перед царскими вратами да и зачнёт бывало при всех колотить себя кулачком в спинку. Колотит, а сам Приговаривает: грешник, говорит я, великий грешник, а слёзки, бывало, так из глаз и льются... А бывало придёт это Пасха. Господи Боже мой, что за веселье было!.. Церковь всю-то, бывало, уставят плошками, зажгут это смоляные бочки, а народ-то, народ-то так и валит со всех сторон, и как только обойдут это бывало вокруг церкви с образами, да как только запоют певчие: Христос Воскресе, так с колокольни и зачнут бывало жарить в пушки, ажно вся церковь ходенем заходит... Ну, а опосле обедни все значит в барский дом: и дворовые, и мужики, все как есть... Тут барин со всеми похристосуется, а потом уж и разговляться все начнут. У нас для этого в зале преогромный стол уставлялся. Тут значит и пасха, и куличи, и яйца... А теперь уж, батюшка, этого нет. Уж я вот на что - и старому барину служил, ну и во дворне числюсь, да и то вот господ своих не вижу, а мужичку-то и вовсе вовсе...
- Ну, а как у вас дворовым месячина что ли раздавалась? - спросил я.
- Нет, батюшка, у нас была семейская, вот в том самом флигеле, что напротив-то стоит. Значит, пять женщин было приставлено к этому делу, они и стряпали. Кормили нас хорошо, больно хорошо. Всякий день, бывало, щи с говядиной, а то с свининой, лапша, каша с маслом, и квас завсегда отличный, а по праздникам пироги пекли... Ну, в постные дни конечно уж не то было, однако всё-таки и грибы, и картофель, и горох варились. Ну, вот это как бывало ударит на дому пушка, мы все и собирались.
- Как, ударит пушка? - спросил я.
- А это то есть часы у нас были такие... Изволите ли видеть, как это было сделано. Стояла у нас на дому пушка, заряжена порохом, а над затравкой-то было прилажено зажигательное стекло, и было оно так прилажено, что как только солнышко наполдни станет, так значит прямо на затравку через стекло и потрафит; порох-то знаете ли вспыхнет, ну она и рявкнет!..
- Вот как, ну а когда солнца нет?
- А когда солнца нет, так значит по звонку... Да, батюшка, нечего сказать хорошо было... Уж при старом-то барине никакой бы немчура не посмел обругать меня, как сегодня обругал...
- Кто же это? - спросил я.
- Известно, управляющий.
- За что это?
- За что! За то, что попросил его дать мне мальчишку, помочь окна в дому промыть, да паутину смахнуть - вот за что. И один, говорит, сделаешь, коли есть охота... да еще хлебом попрекнул...
- Как, попрекнул?
- Попрекнул, да и всё тут. Даром, говорить, хлеб ешь... Вот тебе и раз...
- А тебе что отпускают?
Зотыч помолчал, потом, вздохнув, проговорил:
- Жуёшь, жуёшь сухие корки-то...
- Стало быть, тебе кроме хлеба ничего не отпускают?
- Известно, ничего больше. Полтора пуда ржаной муки, да гривенник в месяц на соль.
- А кто ж тебя одевает?
- Кто одевает! Да всё ещё старого барина одежа-то. Как, значит, изволил отказать мне опосля себя два фрака, да три сертука - так они и есть.
- Так что ж ты не напишешь об этом к молодому барину.
Зотыч только махнул рукой да тяжело вздохнул.
Через несколько дней я опять как-то зашёл в усадьбу. Было уже темно. На голубом небе, усеянном дрожащими звёздами, плыл серебряный месяц, проливая на землю мягкий бледноватый свет и окутывая деревья густою тенью. Кругом всё было тихо, так тихо, что можно было расслышать малейший шелест травы, малейшее движение какого-нибудь неугомонного зверька. Полуразрушенные статуи неподвижно белелись в листве дерев. Я вошёл в беседку и сел на скамейку. Беседка эта стояла на полугоре и представляла мне возможность видеть почти весь сад. Боже мой, как особенно хорош был он в эти светлые серебряные ночи! Прямые, заросшие травой аллеи правильными четырехугольниками разбивали весь сад. Таинственный полумрак царствует в деревьях. Прямо передо мной белелись дикие камни, составлявшие когда-то тёмный грот. Огромная старинная ветла лежала на его крыше и заслоняла своими ветвями небольшой его вход, из которого так и смотрела вечная ночь, так и веяло холодом. Неподалёку от грота виднелся небольшой прудок. Густой туман поднимался с его поверхности; то расстилаясь тонкою пеленой, то вдруг перевертываясь и вытягиваясь языками, он выказывал зеркало пруда, в котором горел месяц, раскинув блестящий сноп от одного берега до другого. Длинные тени деревьев ложились на землю, покрытую еловыми шишками и сухим валежником. Местами виднелись целые клумбы дикого хмеля, вьющегося по каким-нибудь недавно выросшим деревьям. Изредка попадались берёзы, белые стволы которых казались ещё белее среди этих высоких сосен и елей. Повсюду росла крапива и широкие лопухи, на которых горели алмазами капли росы... Вдруг возле меня что-то зашумело, раздался какой-то раздирающий и пронзительный крик, я вздрогнул, выбежал из беседки и не успел ступить на землю, как почти мимо моих глаз промелькнула сова, мягко рассекая воздух своими пушистыми крыльями… Тишина снова разлилась по окрестности. Я пошёл в конец сада, то есть в ту сторону, которая выходила на село. Сухие сучья так и трещали под моими ногами, изредка попадались перекошенные мостики, из-под которых как стрелы вылетали одичавшие кошки. Прошло минут десять, и я был уже возле плетня, сел на него и принялся разглядывать новую раскинувшуюся передо мной картину. Передо мною было село широкое, растянутое по гладкому полугорью, покрытому мелкою зелёною травкой... Как ярко было оно освещено луною! Свет в саду казался перед этим тёмною ночью. Избы казались серебряными. На селе всё тихо, все спит, бегает лишь по траве стая собак с высунутыми языками. Деревья, изредка разбросанные на гладком полугорье и весьма похожие на те столетние и раскидистые деревья, которые рисуются обыкновенно художниками на первом плане ландшафтов, молчаливо возвышались над уснувшим селом, посреди которого, на бугорке, стояла белая каменная церковь, обнесённая низенькою оградой. Белая высокая колокольня стройно обрисовывалась на голубом фоне неба. Тонкий шпиц с крестом, обитый жестью, сверкал как обнаженный меч. Вдруг сторож ударил в колокол, и всё как будто вздрогнуло, сад огласился криком галок и ворон, и остановилась стая собак, подняв головы и навострив уши. Но вскоре опять всё утихло, галки снова расселись по ветвям дерев, и собаки снова затрусили по гладкому полугорью.
Я спрыгнул с плетня и пошёл по направлению к усадьбе. Через несколько минут я выходил уже на ту широкую аллею, которая прямо упиралась в стену дома, как вдруг сквозь листы сирени как будто мелькнул огонёк; я вышел на аллею и невольно остановился, увидав в доме одно освещённое окно, завешенное сторкой... Я подошёл ближе и как будто услышал чей-то незнакомый голос, и вслед за тем в окне мелькнула какая-то стройная фигура, подошла, как видно, к окну, взяла свечу и погасила её. Я поспешил поскорее к Зотычу, но, не успел ещё добежать до калитки, как увидал Отымая, а за ним и Зотыча, пробиравшегося к себе во флигель. Я догнал его. На его лице сияла какая-то торопливая радость, губы его приятно улыбались, он был в чёрном фраке, на шее был повязан белый галстук, на груди колыхалось кружевное жабо, на руках были белые нитяные перчатки. Я окликнул его, он обернулся, и завидев меня, торопливо подошёл ко мне вместе с Отымаем, мелко семеня тоненькими ножками.
- Ведь приехал-с, - говорил он прерывающимся от восторга голосом.
- Кто это? - спросил я.
- Изволил всё в доме похвалить и ужасно как остались довольны. Вот вы все говорили, что не надо паутинник сметать...
- Да кто приехал-то?
- Ах, да молодой барин, - с какою-то досадой проговорил Зотыч, - как это вы не понимаете!
- Так это он?
- Вчера вечером приехал. И никто ведь не ждал его, точно  неба свалился. Я, знаете ли, сидел себе на крылечке, вдруг вижу дормез прямо на двор. Тут же узнал меня и еще из окошка крикнул. А, говорил, Зотыч, здорово, говорит, старый приятель... Я, значит, в одну минуту подбежал к дверке, высадил его и отпер дом... Обнял и поцеловал меня...
И на маленьких глазах Зотыча засверкали слёзы; он украдкой отёр их и потом прибавил, показывая на Отымая.
- Нет, мой-то, мой-то пес-от, как залает вдруг на него...
И закусив нижнюю губу, Зотыч как-то отчаянно махнул рукой.
- Ну что ж он?
- Ничего. Только изволили спросить, чья собака... Ну уж, батюшка, весь в старого барина, такой же молодец и такой же ласковый. Ангельская душа, что и говорить. Ты, пожалуста, говорит, Зотыч, послужи мне, а то, говорит, человек, с которым я приехал, такой сиволап, что ничего не умеет сделать, а человек-то с ним Ванюшка, сын-то кривого Яшки... Разумеется, где ж ему? мальчишка молодой. Ну я нынче, значит, и чай сделал, и кофей тоже сварил, Ванюшке тоже показал как, и закуску подавал, и одевал его, то есть всё, всё, я... И по саду с ним ходил и по всему дому. Должно быть, возьмёт меня с собой.
- А ты поедешь?
- Отчего ж не ехать! Что ж мне здесь в самом деле сложа руки-то сидеть. Ну, конечно, если б я ещё служить не мог.. а то служить я ещё могу... они и сами это изволили теперь видеть... Что ж мне не ехать-то?.. Я готов им завсегда быть слугою...
- И тебе не жалко будет расстаться с усадьбой?
- Бог с ней совсем, - проговорил Зотыч, махнув рукой. - Если с кем жалко будет расстаться, так это вот с этим только... (И Зотыч показал на Отымая, который вдруг завыл и бросился в нему на грудь). Уж вы, пожалуста, - продолжал он, поглаживая собаку, - возьмите его к себе тогда, а то ведь здесь его кормить-то никто не станет, а у вас-то, я знаю, ему хорошо будет...
И Зотыч на минуту задумался, потом он вдруг как будто опомнился и суетливо проговорил:
- Однако я с вами заболтался... Он приказал мне возле него лечь спать.. Побегу за постелью... Ну, прощайте, уж быть может, не увидимся больше. Смотрите же, не забудьте про Отымая-то.
И проговорив это, Зотыч торопливо бросился в свой флигель. Через минуту он снова бежал к дому, неся свою постель.
Я пошёл домой...
В это время некоторые домашние дела вынудили меня ехать в уездный город, отстоящий от моей деревни по крайней мере верст на пятьдесят. В городе пробыл я недели две, если не больше, и возвратился домой, как теперь помню, поздно вечером. Ложась спать, я думал, что нескоро попаду в усадьбу, потому что, благодаря просёлочной дороге, по которой я проехал вёрст сто, меня расколотило не на шутку; но вышло иначе. Сверх всякого моего ожидания я проснулся как-то очень рано, так рано, что, выйдя на балкон, я увидал только что прогоняемое стадо. Утро было свежее, ароматическое... Ну, можно ли усидеть дома!.. Я наскоро умылся, оделся и отправился в усадьбу. - Зотыч в продолжение всей дороги не выходил у меня из головы. Что он, уехал или нет, думал я.
Через полчаса я был уже в усадьбе, но не видал уж больше Зотыча. Навстречу выбежал только один Отымай. С лаем и визгом бросился он ко мне на грудь, потом снова полетел во флигель, но вдруг круто повернул и скрылся в саду, оглашая всё пространство диким воем. Зотыч, как объявил мне седенький старичишка, поставленный на его место, не в Питер уехал, а помер на другой или на третий день после отъезда барина. Мечты Зотыча не сбылись, барин ни слова не говорил ему о Петербурге, и поехал с неуклюжим Ванюшкой. Зотыч хворал всего два дня. Целые эти два дня он был без памяти и беспрестанно бредил то про старого барина, то про Отымая, то про меня. Однако перед кончиной пришёл в себя. Спросил, не присылал ли молодой барин какого-нибудь письма, и, узнав, что нет, послал за священником. Исповедывался, причастился Св. Таин, соборовался, и попросил, чтобы в гроб положили его во фраке, в белом галстуке и жабо, и чтоб зарыли поближе к часовне. Потом вручил священнику ключи, которыми запирал пустой дом, пустые амбары и вышки, попросил передать их управляющему и, ещё раз взглянув на Отымая, ворвавшегося в избу, закрыл глаза, сложил руки и скончался.
После Зотыча остался только один сундучок. В нем нашли тщательно сложенный черный фрак, белый галстук, жабо, несколько кусочков чёрного воску и сахарцу, несколько старинных бантов и пряжек, три медные костяшки и небольшой портрет старого барина, тщательно завёрнутый в несколько бумажек. Всё завещанное Зотычем исполнено в точности.
В усадьбе я больше не был, однако слышал, что управитель дом сломал и из кирпича выстроил ригу. Амбары, вышки и ветчинницы тоже разобраны. Следовательно, на том месте, где была забитая усадьба, остался только один сад с полуразрушенными статуями и беседками, обнесённый плетнём, заросшим крапивой и лопухом.

1858 год.

Текст к публикации подготовила М.А. Бирюкова.