Игра с тенью. Глава 8. Фонарь

        Глава 8. Ним. Фонарь

Першероны, запряженные в угольные возы, бугристые, мощные, как кряжистые ожившие дубы, в россыпях бриллиантовых брызг, сверкающих в свете дальнего фонаря. Исходящие паром гиганты из другого мира, и телеги их, и возницы, неподвижно застывшие на козлах  мокрыми грудами тряпья — лишь призраки с заскорузлой и невнятной жизнью комляных угробин. Вереница мокрых телег из неведомого мира застряла здесь, в каменном ущелье слишком узкой для них улицы…

Звякнула уздечка. Фыркнул першерон.

Я встряхнулся: странное настроение упало, и я бочком-бочком протиснулся по стенке мимо странного неподвижного обоза. Бочком-бочком, вдоль стены, дальше  перебежал в тупичок, где не было уже ни единого фонаря и только сквозь мутное окошко рюмочной пробивался тускло-жёлтый полумёртвый свет.

Пахло здесь отвратительно, и я предпочёл не думать о том, на чём разъезжаются мои каблуки.

Добравшись до двери, я толкнул разбухшую от дождя и зловонных испарений створку и оказался в крошечном, донельзя загаженном помещении, где возле бочек, поставленных на попа, кучковались местные оборванцы. Среди них были и женщины, которые ещё не боялись выставить себя на свет, пусть даже на свет сальной свечки, обтекающей в черепке.

На одной из женщин я заметил что-то вроде боа — некая клочкастая меховая верёвка, перекинутая через шею, как будто женщина собиралась удавиться, но ветхость предмета делала попытку заранее бесплодной.

Другая дама показалась мне опутанной чем-то вроде рваной сети, в своём странном состоянии я на ходу придумал, что её выловили в реке и усадили здесь, пить фиолетовое вино с табачной настойкой. Но конечно, это была всего лишь вязаная шаль, вобравшая грязь поколений.

Я затруднился бы описать лица этих женщин, по той простой причине, что их как бы и не было: примечательны были не черты их, а только степень раздутости и помятости. Но при этом странно и чисто белели в темноте островками света их открытые шеи и груди. Вероятно, на самом деле эти женщины были ещё очень молоды.

О мужских физиономиях можно и вовсе не упоминать. Они были под стать их башмакам — отвратительным, изношенным и порванным, смердящим что в сырую, что в ясную погоду. Но в отличие от физиономий хозяев, в башмаках угадывалась безвинность неживой вещи: «Я всего лишь предмет», — говорили они, разлагаясь на ногах своих хозяев и облепляя их своей жалкой плотью. А у иных не было башмаков вовсе.

Впрочем, никто из посетителей меня сегодня не интересовал: их роль сводилась к тому, чтобы дать мне беспрепятственно пройти к низенькой дверце в дальнем углу зала.

Торопливо кивнув хозяйке рюмочной, похожей на колобок, напяливший чёрное — то ли шёлковое, то ли просто засаленное платье, я получил ответный кивок и открыл дверцу.

Там тянулся длинный коридор, несоразмерный наружной величине здания.

Посреди коридора на полу расположилась куча гнилого тряпья. Только торчащие грязные ступни позволяли опознать в ней человека.

Стража.

Я тихо позвал: «Хима!». Хима проворчал что-то по-собачьи, но это было узнавание и разрешение пройти. Сила и скорость полусумасшедшего Химы была мне известна. Постороннему миновать его было бы непросто. Это лишь один из сторожей, одна из линий обороны Жиловки — целого лабиринта завшивленных каморок. Трущобы — позор и язва нашего города. Сеть притонов, мерзейших борделей, дрянных жилых углов, ночлежек, где копошились, обитали, не видя солнца и света, умирали или разлагались заживо люди, созданные по образу и подобию… Аминь. Брат Каспер сказал бы именно так: «Не богохульствуй, милый, аминь».

Но Каспер живёт в другом мире, за пределами Жиловки, там, где пиво льётся рекой и куриные деревья плодоносят ножками и хрустящими крылышками.

Иногда мне кажется, что его наивности и на такую веру хватит.

Пока я поднимался по лестнице, на меня наваливался смрад.

Это был густой отвратительный смрад больного, испорченного тела, застойный запах нищеты, вонь вечного перегара и потревоженной ветхости. Всё это, казалось, сконцентрировалось в жалком щелястом полотне двери, хотя на самом деле всё строение, точнее целый городок переплетённых строений — от жутких бесконечных подвалов и подземных ходов-лазов до ветхих крыш — всё пропиталось ими и гнило.

На самом деле небрежность жиловских подступов весьма обманчива: я знал, что дверь изнутри обита железом, а в укромных углах, на чердаках несут караул местные мазурики-шестёрки. Так что Хима на полу — это скорее намёк, предупреждение, здесь хватает и реальной охраны.

Банко тщательно укреплял подходы к своему логову, устраивал западни и ловушки, прикрывал злобную цепкость своей мысли нарочито нищенским антуражем. Вообще, я находил в нём много театрального, актёрского, но это не делало его менее опасным субъектом.

Деревянная разболтанная ручка легла в ладонь — как может быть дерево одновременно и шершавым и липким? Но в Жиловке всё так…

Я автоматически задержал дыхание, потянул дверь на себя. И нырнул. В удушливое, монотонно гудящее море тьмы, тепла и вони. Жиловка.


                <предыдущая-глава-следующая>

http://proza.ru/2019/12/23/1514           http://proza.ru/2020/01/02/1398 

                глава 1
                http://www.proza.ru/2019/12/10/1757