Тринадцать дней до Рождества

Глядя на дрожащий день за окном, на прозрачно-голубое небо, на яркое пятно солнца над горизонтом, Марк не мог отделаться от мысли, что за ним наблюдают. Наблюдают с особой тщательностью и с той же тщательностью записывают всё увиденное, чтобы потом вывалить замечания ему на голову, сопроводив суровым ровным голосом: «Неудовлетворительно, друг мой! А если бы существовала оценка «отвратительно», то она стала бы Вашим фирменным знаком. Ничего более Вы не заслуживаете, ибо ни на что более не способны». Марк сощурился, вспоминая белое круглое с крупными оспинами лицо куратора. Не отводя взгляда от солнца, показал кому-то язык, погрозил кулаком и поправил наушник в правом ухе. Почему-то именно из правого уха наушник часто вываливался. «Разные уши что ли у меня? Кошмар какой-то», – Марк потрогал ухо и удобнее устроился на широком подоконнике второго этажа «Дома престарелых», не закрывая глаз погружаясь в музыку. Стажировка его медленно но верно подходила к концу, заканчиваясь естественной смертью, порученного ему человека. И, чтобы там не говорили наверху, естественная смерть означала, как минимум, положительную оценку, даже если он сам «ни на что более не способен». «Иногда, знаете, может и повезти. Не всем же пахать, как проклятым!», – Марк снова поправил наушник и замурлыкал под нос весёлый, прилипчивый мотив. Музыка становилась громче, музыка касалась нежных ниточек-струн его души, музыка щекотала его изнутри, вызывая безотчётное волнение. Это всем известное состояние называется молодостью. Пятый, выпускной курс университета, специальность ангел-хранитель, сулящая хороший оклад и всеобщее уважение. Перспектива роста до архангела. Впрочем, это вряд ли ему грозило. Служба не вызывала в нём внутреннего трепета, подобно музыке. Будущую службу свою Марк уже откровенно ненавидел. Но терпел от безысходности. Всё-таки лучше, чем отмывать заблудшие души, где-нибудь в далёком отстойнике на краю миров или утилизировать тела в крематории. Фу. Что угодно, только не это.

Они уживались здесь всемером. Первый – Николай. Седой кряхтун, готовящий к переходу уже пятнадцатого или шестнадцатого подопечного. Второй – Петруха. Средних лет непоседа, источник всевозможных земных анекдотов, сыплющий ими, словно бенгальский огонь искрами. Третий –Павел, называющий Петруху откровенным пошляком и безбожником, но охотно хохочущий над его шутками во всю мощь «лужёного» горла. Говорят, что Павел солировал в райском хоре, но спел однажды на торжественном приёме какую-то непростительную крамолу, за что «удостоился» ссылки на Землю. Здесь ему удалось устроится на подработку подменным ангелом-хранителем и жить безбедно уже третью человеческую жизнь. Его лучшим другом считался Константин. Эти двое всегда составляли пару в игре «в дурака» или забивали «козла», стуча костяшками по железному столу в центре комнаты отдыха. Константин выглядел интеллигентно. Смотрел интеллигентно. Молчал интеллигентно и интеллигентно выражался. Ангел-хранитель в четвёртом поколении, он даже «козла забивал» интеллигентно, нежно прислоняя костяшку домино к общей змейке. «Кхе-кхе», – кряхтел Николай, наблюдая подобную «дикость», поглаживая себя по большому белому крылу огромной мохнатой ручищей – «Кхе-кхе! Козёл Вы, Ваше высокоблагородие». Костя смущался, краснел, чесался во всех местах одновременно и интеллигентно молчал.
Пятый, Иуда Фомич, – единственный ангел с отчеством, встреченный Марком за всё своё недолгое существование. Местные, включая Константина, звали его просто – Фомич, умышленно стараясь не раздражать слух неблагозвучным именем. Возраста Фомич был неопределённого и никому его не открывал. Всегда подтянут, даже слегка напряжён, он особо тяжело переживал проигрыши, долго ходил взад-вперёд по комнате, почёсывая лысую голову и подёргивая крыльями. Останавливаясь, он морщился лицом, выпячивая миру трагические глубокие морщины. Тёмными вечерами из него неожиданно начинали выпадать откровения, открывая всевозможные трагические факты из жизни рассказчика. Например, что он из девятерых своих подопечных ни одного не довёл до естественного перехода. После чего следовали страшные эпизоды «последнего случая» с самыми что ни наесть кровавыми подробностями. Потом, если ты вдруг решал заговорить с ним об услышанном через пару дней, он сильно пугался, пытаясь узнать, откуда тебе всё это известно. Из чего следовало буквально, что Фомич страдает потерей памяти. Или попросту придуривается.
Седьмого звали Илья. Высокий и красивый, с густой чёрной шевелюрой, он постоянно, везде и всегда читал. Николай обзывал его «Котом учёным», при этом протягивая «ё» максимально долго: «Кот учёоооооооооный». Вот точно так: «Учёооооооооооный». Илья обижался, дёргал носом и шевелил тонкими усиками над верней губой, чем действительно весьма походил на кота. В этот момент улыбался даже Марк – седьмой постоянный житель правого крыла, второго этажа «Дома престарелых». Другие здесь долго не задерживались – быстро передавали подопечных из рук в руки, по акту, как того требовали правила, и тут же уходили в положенный бессрочный отпуск или на повышение. Эти же семеро жили вместе вот уже без двух дней месяц и сделались друг другу почти родными.

– Эй, стажёр, пару составишь мне? Илья отказывается, говорит у него – последняя глава! Каждый день она у него последняя.
Лысина Иуды Фомича блестела полуденным солнцем. В глазах застыла надежда.
– А пойдёмте!
Правое ухо вновь упустило наушник, и Марк любезно разрешил ему это сделать. После чего освободил от наушника и левое ухо тоже, уютно устраиваясь за столом, пока Константин аккуратно перемешивал кости.
– Один-один!
Николай со всего размаху вогнал дубль в железную столешницу. Где-то за пеленой, во внешнем мире, зашевелились тени, проснулись и задвигались подопечные – ещё недавно требующие постоянного внимания. Тогда они числились в живых, а сейчас значились в промежуточных. Из первого списка их исключили давным-давно, как только на место жизни пришла усталость, а во второй ещё не включили. Но на каждого уже имелся акт приёма-передачи, составленный по всем правилам и инструкциям, каждый ждал своего часа, своей второй даты в графе «Годы жизни».
– Ходи, стажёр!
Марк прислушался к дыханию подопечного в комнате за стеной, отметил его спокойствие, аккуратно поставил один-шесть.
– Как там твой Солнцев?
– Да скорее бы уже. Впрочем… Знаете, дядя Павел, Солнцев никогда меня особо не напрягал. Поэтому я тоже его не напрягаю. Пусть сам примет решение, когда.
– А я уже было подумал: она намедни ночью к нам завернёт. – Павел отдуплился смачно и пропел что-то из Фауста. Одну строчку, – ан-нет. В соседнее крыло завернула.
– А до этого долго под фонарём стояла Смертушка, в окна заглядывала. Я даже акт достал, на всякий случай. К Маринушке своей подсел, сны проверил, эмоции, скопления чувств в крови. В норме всё. Мы с ней всех вас переживём. Вот увидите.
Все посмотрели на Илью.
– Можно подумать здесь кто-то против! Мы своё сделали, по жизни их провели. А дальше уже и не наше дело. Здесь нам их охранять не от чего. Жди себе правды момента. Козла забивай. Или музыкой в уши тыкай, да стажёр?
– А я ей в уши не тыкаю, дядя Павел! Я её слушаю.
– Сам писать не пробовал?
– Пробовал! Сейчас вдохновения нет. Не откуда ему взяться, вдохновению. Грусть вокруг одна беспросветная. Безысходность.
– А ты из воздуха местного перерабатывай, из дрожания жизни, из воспоминаний Солнцева своего, из вибраций совести его, из раскаяния. Прислушайся к нему наконец-то хоть раз в жизни.
– Нечего в нём слушать. Пустой он.
– Чего? Правда, что ли пустой? – Илья, не выпуская книги, переместился вместе с табуреткой ближе к столу, так, чтобы видеть лицо Марка.
– Как медный таз!
– Интересно… А я вот на основе того же материала книгу пишу. Но жалостливая у меня Маринушка. Женский роман из неё получается. Слёзы да сопли. А хотелось бы…
– А хотелось бы лёд и пламень? Надо было к смертнику просится хранителем, или к шпиону какому. Посмотрел бы я на тебя. Ишь, расстроился он, что у женщины жизнь, как женский роман. Слава работодателю нашему, что так, а не иначе.
– Вам, Павел, хорошо. Вы на полставки своего подопечного тянете и живёте себе припеваючи. Потому как потребностей никаких не имеете духовных. Все Ваши потребности «Козёл» да «Дурак». Отсюда и узость кругозора.
Занесённая над столом рука Павла с костяшкой домино повисла в воздухе. Несколько секунд он боролся со смятением, потом медленно поставил костяшку в конец змейки и положил оставшиеся на стол.
– Это ты меня сейчас обидеть хотел, да, кот учёооооооооный? Знаешь, что у меня терпение ангельское и душа золотая, и пользуешься? Не хорошо! Можно ведь и пёрышки тебе поощипывать, если лишние завелись.
– Не нужно, Паша! – Константин почти взлетел над столом, широко раскинув крылья, – В нас вся сила мира скрыта! Если мы начнём ссориться да ругаться, на что тогда миру надеяться?
– Добрый ты, Костя! Больше, чем во всех нас вместе взятых, в тебе доброты. За то и уважаю. Но иногда такую ерунду говоришь. Как младенец, ей-Богу. Не в нас сила. В них!
– Да в ком же, Паша?
– В них! В подопечных наших. Если бы в нас сила была, тогда бы они нас хранили, да реки бы вспять текли. Но отчего-то есть так, как есть, а не иначе. Значит в них сила. В них. Огромная сила в человеке скрыта. Неизмеримая.
Иуда Фомич зашагал от стены к стене, морща лицо в попытке отыскать истину внутри себя. Илья отсел от греха подальше в дальний угол, закряхтел Николай, постукивая пальцами по столешнице. Петруха попытался ввернуть пошлость для разгрузки ситуации, но осёкся в самом начале предложения. Отложив кости, Марк переместился на излюбленный подоконник.
– Не много в них силы! В Солнцеве – попса галимая, в Маринушке Ильюхиной – слёзы да сопли. А в ваших что? Что вы в них за всю жизнь, рядом проведённую, услышали, прочитали? Срисовали что?
– Ишь! Разошёлся студент! – Павел опёрся головой о кулак, забасил, почти запел. – Подопечный мой, отец Никодим, напрямую с господом разговаривал, без посредников. Вот силища-то. А вы говорите нет силы в них.
– Не силища это, а издержки профессии! Позволяли ему разговаривать, вот и разговаривал. Тоже мне – креатив? А сейчас что?
– Ходит хмурнее тучи, молчит, рубаху ручонками теребит, умом тронулся, видать.
Павел поднял костяшку со стола, повертел в руках, бросил на стол, сжал губы в тонкую линию, наблюдая как разбивается на отдельные фрагменты ровный строй незаконченной игры. Вокруг снова пришли в движение тени. В воздухе пахнуло лекарством и тушёной капустой.
Константин сложил крылья и уселся прямо на стол, что означало для него беспримерную наглость. Почесал в задумчивости висок, дырявя глазами невидимую пустоту.
– Лариса Максимовна моя цифры в мозгу складывает. Друг на дружку складывает и складывает. Штабелями. Ох и много у неё этих цифр. Вагоны! Составы! Вся она ими пропитана насквозь. Каждая эмоция у неё просчитана, каждый жест оценен. В бухгалтерии мы с ней всю жизнь отсидели. Одна она осталась, никого, кроме цифр этих, больше нет у неё. Никого. Слабая она. Какие там силы? Нет никаких сил.
– Все они здесь одинокие. От того в этом месте и собраны, что одинокие. Но если подумать и поискать… – Петруха высунул язык от натуги, будто думал да искал. Спрятал язык. Ещё подумал, ещё поискал. Плюнул на пол. Растёр ногой в казённой тапке. – Слабый он. Если бы не я, пятьсот раз уже помер бы, Максимушка мой. Или удавился бы. Или потонул в канаве какой. Где там сила? Нет силы. Бессилие одно. Безволие. И не гляди так, Фомич. Или у тебя не так?
– Так, да не так! Я и сам не есть гигант силы духа. Кто дал мне право их оценивать? Я из девяти порученных мне только первого до черты довёл, до перехода. Мне эта подпись в акте, как самооправдание, как победа, как солнце. Я же себя всю жизнь мерю, взвешиваю, перевешиваю, измеряю да перемеряю. Я сам над собой росту. А они гибнут и гибнут у меня. Мрут, как мухи. Кто в бою, кто в реке, кто в аварии. А этот последний – Валера, пожарный! Видели его? До кости сгорел, старуху спасая! Жена бросила, соседи им детей пугали. Я с ним такую работу провёл, над собой поднялся. Сумел. Почти довёл. А теперь думаю, зачем? Стоило ли так над человеком измываться? Сидит целыми днями у телевизора. Словно заколдованный. Кому теперь нужен героизм его?
– Тебе и нужен, – втянул в себя воздух, подняв сквозняк, Павел. – Сколько они могут эту капусту есть, ей богу? Даже меня от неё тошнит.
– Тошнит… Люсьен моя состарилась как-то быстро. А блистала на главных сценах ослепительной красавицей совсем вчера. Сидит теперь в кресле-каталке. Ни руки, ни ноги не действуют. Так что не очень понятно мне, зачем нас при них держат.  Какой в них прок? Какая сила?
– То есть, и по-твоему я не прав, Николай? А вы присмотритесь к ним, братцы. Подумайте, все уходят на раз-два-три, не задерживаясь, а наши живут и живут. И будто смерти им нет? А ведь мы их и не храним вовсе давно. Из списков живых их вычеркнули. А они живут. Живут. Может ты, стажёр, не там искал музыку свою? Не те клавиши жал, не те струны трогал? Ты поищи лучше. Если не для работы, так для экзамена поищи. Послушай. Уши-то поприкладывай к душе его вечной. Не поленись.

Игра расстроилась. Все замолчали, думая о своём. О своих. Солнце за окном летело над землёй, словно опаздывало на подписание акта приёма-передачи. Скоро оно упадёт за горизонт и остынет. Дворник включит фонари и может быть, ближе к полуночи между ними мелькнёт долгожданная тень старухи с косой. Очень хочется освободится к Рождеству, чтобы попасть на общее веселье. И совсем последнее дело – остаться здесь на этот светлый праздник. Марк вставил наушники в уши, прокрутил записанную мелодию, выключил. Включил старое, доброе, популярное и посмотрел на чистое, почти прозрачное небо: «Нет. Никак нельзя задерживаться здесь до Рождества. Никак нельзя».
Суета давила на плечи. Крылья тянули ввысь.

Когда тени после ужина и вечернего киносеанса разбрелись по комнатам, ангелы сгрудились у подоконника, ожидая появления ночной гостьи. Часы пробили двенадцать, стрелки завернули на новый день, побежали обозначая продолжение жизни.
– Пойду с Маринушкой посижу. Позаписываю её, посохраняю. Авось кому пригодится в будущем.
Илья тихо растворился в темноте коридора. За ним разошлись и остальные, оставив Марка в одиночестве. За окном пошёл снег. Медленный, невесомый, чистый, словно души младенцев. Снежинки переливались в жёлтом фонарном свете, искрились, подмигивая Марку, и падали на дорогу, смешиваясь с остальными, рассказывая им свежие новости о небесах.
«Прислушайся, как же! Что мне в нём слушать? Он же всю жизнь свою людьми руководил, понукал, в ряды расставлял и направлял на стройки истории. Что мне в нём? Пустота одна. Медный таз».
Наушник выпал из правого уха, уменьшив громкость мелодии ровно на половину. «Нет, уши у меня разные, как ни крути», – спрыгнув с подоконника, он боковым зрением уловил движение во дворе. Показалось? На всякий случай, решил подготовить документы. Вошёл в комнату к подопечному, положил акт на прикроватную тумбочку, ещё раз взглянул в окно. Тишина. Значит, показалось.
Солнцев лежал с открытыми глазами, подпирая потолок невидящим взглядом.
– Эй, ты чего?
Марк осторожно присел на край кровати. Прислушался к смятению чувств подопечного, измерил дрожание жизни, вибрации совести. Попытался зачерпнуть воспоминаний в ладонь – и не нашёл источника. Воспоминания свои Солнцев спрятал глубоко, уничтожив чувства и всё, что с ними связано. Значит решил, что пора.
– Ты чего?
Марку сделалось не по себе. Он так долго ждал этого момента, что оказался совершенно к нему не готов.
Внизу скрипнула дверь.
Проведя вместе одну целую земную жизнь, они так и не вросли друг в друга корнями, не почувствовали, не поняли, не приняли друг друга. Солнцев не верил в ангелов, ангел не верил в Солнцева, и неверие это стало их общей религией, трагедией и судьбой. Через несколько минут они разойдутся и больше никогда не встретятся. «Что останется мне от тебя? Что ты мне оставишь, беспримерный жмот, жадный на чувства, эмоции, ласки? Приходящий в ужас от себя настоящего. Выдающий в мир сплошную попсу. Ты думал, мне интересна игра в прятки? Ты ошибался. Мне было лень тебя разгадывать. Лень. Я даже музыку в тебе не искал. Да что музыку, оказывается я не знаю, где ты прячешь воспоминания. Я ничего о тебе не знаю. Ты мой самый главный, самый близкий, самый дорогой незнакомец, – шаги на лестнице нервировали и сбивали с мысли, – Нет, если Павел слышит в тебе музыку, то значит она в тебе есть. Но почему её не слышу я? Может быть, я – бездарь, мнящий себя талантом? Так и есть – ни на что негодный бездарь, проваливший задание на стажировку. Не охранил, не спас, не понял».
Шаги приближались. Медленные, размеренные, тяжёлые шаги. Словно кто-то вгонял гвозди в гроб.
Марк ещё раз попытался нащупать источник памяти. Пошарил по антресолям, заглянул в самые пыльные закоулки человеческого мозга, разгрёб парочку вонючих завалов из беспробудных дней забытья, когда Солнцев уничтожал себя день за днём, переживая смерть жены, после отдаления сына, после того, как его выперли в отставку за пару недель до пенсии… Горы мусора, бутылок, газет, могильной плесени. «Есть ещё тринадцать дней до Рождества. Была целая человеческая жизнь, осталось тринадцать дней. На что же мы потратили твою жизнь, Солнцев?»
– Да очнись ты, чёрт лысый!
Собственный крик натолкнул на возможное решение – открутить колёсико плейера на ту самую попсу, на десять минут музыки, написанной им по мотивам человеческой жизни. Поднять наушник, выпавший из правого уха и вставить в ухо умирающего. Включить музыку, нажав на «Пуск».
– Сейчас!
Она стояла за дверью. Слушала темноту. Время замедлилось, почти остановилось.
– Теперь громкость на полную. Вот так.
Солнцев вздрогнул. Из глубины его внутреннего мира, пробиваясь сквозь горы мусора потекли ручейки воспоминаний.
– Поживи!
Одним движением закинув акт в тумбочку, Марк поднял голову и сцепился глазами с её взглядом. Смерть смотрела сквозь приоткрытую дверь холодно и мёртво. Дрожь пробежала по спине между крыльев, проникла внутрь, кольнула душу. Взгляд нужно было держать и он держал настолько долго, на сколько мог. Дверь закрылась. Шаги, как гвозди: «Тук-тук-тук».
– Не в нашу крышку. Слава работодателю.
Ангел выдохнул и выдернул за шнур наушник из уха подопечного, выключил плейер. Проверил состояние клиента. Терпимо. Зачерпнул воспоминаний в ладони, сделал глоток, откинувшись на железную спинку пружинной кровати. Прошлое растеклось по организму горячими волнами.
– Ты уже при рождении стеснялся плакать и акушерка чуть не расколотила тебе всю задницу. Тебя запрограммировали на нелюбовь?
– Кто здесь?
Потолок не упал на них и не раздавил в лепёшку, когда Солнцев перестал подпирать его взглядом. Сквозняк забавлялся тюлем на окне, словно нерадивый котёнок.
– Ты никогда не походил на котёнка, ты напоминал мне крысу и внушал отвращение. Своими узко посаженными глазами, острым носом, хитрецой этой во взгляде. Мне казалось, что мир совершенно спокойно перенёс бы отсутствие в себе такого, как ты. Поэтому я особо не напрягался. Но всё же помог тебе несколько раз, ты же не станешь этого отрицать?
Марк оторвался от спинки, будто ожидая ответа, не дождался, кивнул и снова погрузился в воспоминания.
– Да, вот здесь. Вот здесь, я не позволил тебе засунуть пуговицу в нос. Ты очень старался, наверное думал, что именно там ей и место. Но я выбил её из твоих пухлых ручек и закатил в щель у стены. Она, наверное, до сих пор там, нужно проверить. Вспомнил?
Солнцев поковырял в носу жёлтым пальцем и повернулся на бок, поджав под себя ноги, словно младенец.
– Да, да, именно так ты и спал. А вот это уже стройка напротив нашего дома. Какого лешего вас всегда тянуло на стройки? Неужели нельзя было играть в песочнице или кататься на качелях, как все нормальные дети? Вот здесь она впервые подкралась к тебе достаточно близко. Если бы не я, ты рухнул бы с шестого этажа на козырёк подъезда и разбился бы в дребезги. Такой сценарий уже имелся в её тетрадке. Я отодвинул тебя от края. Помнишь?
Солнцев заворочался, застонал, задёргался. Сел на кровати, обхватив руками голову. Налил воды из графина в кружку с отбитой ручкой. Выпил залпом.
– Помнишь! А поворот безлюдной сельской дороги, помнишь, когда ты только-только научился водить. Грузовик с сумасшедшим водителем. Мы тогда вовремя свернули в огород. «Повезло», – подумал ты. И действительно повезло. А ещё… Ладно, не мучайся. Поспи.
Но Солнцев не спал. Они долго сидели рядом, молчали, разглядывали прожитую жизнь, скрипели крыльями, пальцами и зубами.
– Я всегда не мог понять, Солнцев, за что тебя полюбила Мария?
Человек поморщился от боли, согнулся пополам, застонал. Застонал и ангел, чувствуя подопечного. Воспоминания о Марии полнились яркой, щемящей болью. Марк решил не углубляться в них и дать возможность Солнцеву отдохнуть.
Часы показывали 4:35. Снег за окном усилился, разговор сошёл на нет, воспоминания померкли, перекочевав в сновидения.
В маленьком, забытом цивилизацией «Доме престарелых», наступила звенящая тишина.

Через два с половиной часа за окном заскрежетал лопатой дворник, по доброй традиции открывая собой новый день. Забегали молодые, с утра утомлённые работой медсёстры, прошёл с обходом главврач, из маленькой кухни запахло омлетом. Спустя полчаса Солнцев шаркал по коридору в столовую, спотыкаясь нога за ногу, ни с кем не здороваясь, кряхтя и облизывая потрескавшиеся губы. Остановился у мутного зеркала. Вздрогнул от увиденного. Приблизил лицо к отражению, погладил щетину, лысину, провёл руками по светло-коричневой пижаме, потопал дырчатыми пластмассовыми тапками по клетчатому линолеуму, попрыгал на месте, нахмурился, отстранился. Увиденное ему не понравилось. Он думал об этом, сидя за обеденным столом, отпивая чай из гранёного стакана и с безразличием наблюдая за окружающими. И ещё он думал, как так случилось, что все эти люди вокруг ему не знакомы, и где узнать, какое сегодня число. Ответ на второй вопрос нашёлся в календаре над телевизором.
– Да, молодой человек, на носу Рождество, а у нас ещё нет ёлочки. Это – сущее безобразие, Вы так не считаете? – сухонькая старушка в махровом халате, сидя в инвалидном кресле, поймала суровый взгляд Солнцева и улыбнулась. – Может быть Вам удастся решить этот вопрос с руководством, Вы же мужчина? Нас оно совершенно не слушает и не слышит.
Солнцев кивнул в ответ, поздно поняв, что взял на себя какие-то обязательства.
– Люсьен! – тут же представилась старушка, спрятав острый подбородок в воротник халата.
– Солнцев! – пробурчал в ответ Солнцев.
– Да прибудет с Вами господь.
Крупный, поросший клокастой бородой старик, перекрестил его, выходя из столовой в коридор. Хотел расцеловать, но Солнцев уверенным жестом оттолкнул его. Бородатый перекрестил себе живот и пошёл по коридору, переваливаясь и поглаживая бороду.
– Отец Никодим, – просветила Люсьен, – он немного не в себе. Не обижайте его.
Солнцев оценил видавший виды, спортивный костюм священника, облизал губы, поморщился, сел у окошка смотреть затянувшийся снегопад. Думать.
– А Вы молодцом! Одолели свою хандру беспросветную. – Старушка в инвалидном кресле пристроилась здесь же, у подоконника. Не обращая внимания на снегопад, развернулась лицом к Солнцеву.
– Угу.
– Мне нравится Ваше немногословие. Кто мало болтает, тот много делает.
– Угу.
– Вы вправду добьётесь, чтобы нам установили ёлочку? Пусть совсем крохотную, но чтобы настоящую. Я не люблю искусственных ёлок. Искусственные ёлки пахнут ложью.
– А натуральные – смертью!
– Максим! – женщина побледнела и затрясла головой, – Кто вас учил так подкрадываться к даме? Как волк к ягнёнку.
– Волки и научили. Подкрадываться.
Солнцев равнодушно поднял голову, сосредоточившись на новом собеседнике. Седой, широкоплечий, серьёзный – по всему, бывший военный или спортсмен. Скорее – военный. Злой на весь мир, за то, что мир ему всем обязан. Таких, но моложе, Солнцев брал себе в охрану после первой войны. Тогда их много появилось в городе, злых и ненужных. Других.
– По тому, как она осыпается за пару недель, можно оценить быстротечность жизни. Была, осыпалась, подмели и выбросили.
– Вот Вы, Максим, только пугаете меня и философствуете, а товарищ Солнцев обещал нам ёлочку выклянчить. Правда, товарищ Солнцев?
«Товарищ Солнцев… обещал… выклянчить», – чей-то смех прогремел внутри неожиданно и вызывающе дерзко. Пробежал эхом по самой стратегической середине его нездорового организма, раскатился до дальних окраин, оставшись лёгким покалыванием в пальцах ног и рук. Вначале даже показалось, что это он сам впервые за несколько месяцев рассмеялся, однако… Солнцев пошевелил пальцами правой ноги, поднёс руки к лицу, укусил себя за большой палец, задумчиво уставился на Люсьен.
– Вы обещали! Держите слово! – нахмурила брови старушка в розовом махровом халате.
– Что обещал?
– По всему видно – ёлку! – Уточнил бывший военный и постучал ногтями по стеклу, указывая на ветку роскошной зелёной красавицы за окном.
– Ну, конечно! Ёлочку нам обещали добыть у начальства. Я так и знала, что настоящие мужчины – существа мифологические. Сплошь одно разочарование. Всю жизнь только на себя и приходится надеяться. Всю жизнь.
Старушка вытянула тонкую шею так, что стала похожа на ощипанную гусыню. Заколка в её седых, гладко убранных волосах развернулась остриём к Солнцеву, будто намереваясь уколоть его в глаз, но вдруг передумала. Отвернула острое жало в другую сторону и упорхнула вместе с хозяйкой ближе к телевизору.
Скрестив руки на груди, Максим наблюдал за погодой во дворе, ворочая выпирающим вперёд массивным подбородком.
– Ни к чему нам здесь праздники! Новые надежды приводят к новым разочарованиям.
Что-то снова хмыкнуло в Солнцеве помимо его воли, чем ещё больше напрягло и озадачило.
– Вы слышали?
– Что?
– Смех?
– Ну откуда здесь смех, что ты? Здесь смех под запретом, – он вдруг заговорил скороговоркой, прямо в оттопыренное солнцевское ухо, шёпотом, будто остерегаясь, что его могут услышать и прервать на полуслове. – Приходила сегодня ночью. По коридору шлялась, костями гремела. Жертву себе приглядывала. А я ей сам себя предлагаю. И так и сяк предлагаю, а она не берёт. И в бою не брала, и здесь не хочет. Противен я ей чем-то, раз не хочет, раз нос воротит. Тоже мне – фифа!
– Кто?
Солнцев спросил автоматически, от безразличия, и тут же поймал на себе взгляд полный удивления, даже осуждения. Так смотрят на неожиданно громкую летнюю жирную муху в доме – мол, откуда ты здесь такая взялась? «Осталось только свернуть в трубочку газету и залепить тебе в лоб со всего размаха!» – мерзкий смешок в очередной раз и опять без спроса шлёпнулся в открытую душу.
– Слышали? Жужжит!
– Кто?
– Муха в меня влетела. Похоже, сильнее прочих мне сейчас пригодился бы отец Никодим.
– Ну да, ну да. Если муха, то конечно. В конце коридора, у лестницы, его комната. Костлявая мимо него чаще всех ходит, вот он и сдвинулся на нервной почве. Пойди. Он тебе за одно грехи отпустит по двадцать пять копеек за десяток. Иди-иди.
Максим потряс в воздухе потрёпанным рукавом застиранного камуфляжа и тоже ушёл к телевизору смотреть последние новости из внешнего мира.
Оставив место неожиданных диалогов, как минимум до обеда, Солнцев пересёк комнату отдыха, вышел в коридор, где немедленно, неминуемо должен был столкнуться с зеркалом и своим отражением в нём. И столкнулся, но не стал задерживаться и портить себе и без того испорченное настроение. Зайдя в свою комнату, взял бритву, щётку, мыло и долго отмывался, стоя под душем, пытаясь привести себя в порядок. Потом сидел на кровати, разбирая воспоминания, раскладывая их по полочкам и комодам. Ходил от стены к стене, собирался с мыслями, размышлял, какая же это муха в него могла влететь. Снова смотрел на снегопад, на ёлку за окном, на дворника внизу, на серые оконные рамы, на паука между ними, на глубокие следы вдоль дороги, уходящей в лес.
– Так за что же тебя Мария полюбила, а?
Кольнуло не так, как ночью. Почти не больно. Боль хорошо притупляется дневным светом. А жаль.
– Что-то есть во мне, значит!
Внутри булькнуло и хихикнуло. Отдалось в зубы, в шею, задрожало в коленях.
– Ну-ну. Сам себе-то не ври!
– Тебя забыл спросить, муха… бормотуха.
Муха почему-то промолчала.

На обед все снова собрались в комнате отдыха. Ели моча, активно работая ложками. Ритмичные постукивания и причмокивания напомнили Солнцеву известный хит одной из рок-групп его молодости. После компота никто не ушёл. Даже Валера-пожарный, натянув пониже вечную вязаную шапочку остался сидеть у телевизора. Мариночка, эта невыносимая слёзная барышня неопределённого возраста где то после восьмидесяти, приоткрывала и закрывала книгу, промакивая носовым платком всегда мокрые глазки. В воздухе витала тайна, грозясь обрушиться и придавить одного из присутствующих своим весом. Солнцева не оставляло подозрение, что пострадавшим должен стать он. Что всё уже решено. И теперь все ждут момента и тайно наблюдают за ним, что-то там нашёптывая друг другу, поглядывая искоса на обречённого.
В конце концов ему это надоело и, развернувшись от окна в комнату, он обвёл всех колючим взглядом, в былые времена заставлявшим морщиться и скрючиваться под собой даже самых отъявленных негодяев.
– Что? Что во мне так?
Толпа выделила из себя кругленькую бухгалтершу, Ларису Максимовну. Выделила и направила прямо на взгляд Солнцева. Она пошла, дрожа и подрагивая всеми хорошо различимыми частями тела.
– Вот, возьмите?
Протянутый листок, был весь исписан мелкими цифрами. В нижнем углу значилось четырёхзначное, обведённое красным, число. Солнцев сразу не рассмотрел, какое.
– Что это?
– Я всё рассчитала! Я очень хорошо умею считать.
– Не сомневаюсь.
– Вот здесь количество веточек.
Они долго смотрели друг на друга, пока Солнцев не прочитал число вслух.
– Две тысячи пятьсот двенадцать?
– Да! Я сократила до полного!
– Я не понимаю.
И он действительно не понимал, держа в руках тетрадный лист из ученической тетради в клеточку.
– Что я должен с этим делать?
– Ну какой же Вы непонятливый молодой человек! Разве можно быть таким непонятливым?
Лицо Ларисы Максимовны приняло оттенок её бархатной кофточки. Такой же оттенок имеет утреннее солнышко перед дождём.
– Что я должен понять, мне кто-нибудь может пояснить?
По тому, как все отвернулись, стало ясно, что объяснений придётся добиваться у самого главного счетовода.
– Вы же обещали выбить для нас ёлочку у начальника. Так вот это количество веточек.
– Я обещал?
Все повернулись, словно по команде, и замотали головами – мол, обещал, да. Торжественно и громко. И мы все свидетели.
– Почему я не помню?
В голове забурлило, зажужжало, задёргалось. Проснулась та самая «муха», как Солнцев уже привычно называл проявившийся вдруг внутренний голос.
– Боже, какой ты сноб. Сделай хоть раз в жизни бесплатное доброе дело.
– А ты вообще молчи!
Бухгалтерша втянула голову в розовую кофточку и быстро-быстро заморгала глазами. Все остальные испуганно отвернулись.
– Не смейте кричать на женщину, хам! – Выдавила по словам Люсьен, поднимаясь из кресла.
Все посмотрели на неё, ожидая чуда, но чуда не случилось. Старушка плюхнулась обратно, искря глазами. Солнцев взял себя в руки, отдышался, заговорил медленно, по слогам.
– Хорошо! Допустим! Допустим извините.
Люсьен продолжала искрить опасным напряжением. Лариса Максимовна, словно улитка из ракушки, высунула голову из нежного бархата. Осторожно так высунула. Все молчали, наблюдая каждый за своим в разных направлениях.
– Ладно! Извините меня, пожалуйста, был не прав!
– Мерзкий мальчишка, – выдавила Люсьен и улыбнулась. Все зааплодировали.
– Осталось только поклониться и раздать автографы! – внутренняя муха вела себя нагло. Но Солнцев перетерпел, сжимая зубы.
– Что значит – количество веточек?
Бухгалтерша ожила.
– Значит, что подсчитав наш общий возраст, количество болезней, вес, рост, детей и внуков, зарплаты в разные годы жизни, пенсии и… ещё некоторые составляющие нашего общего организма я получила две тысячи пятьсот двенадцать. Ровно столько веточек должно расти на нашей ёлочке, чтобы мы все вместе ощутили настоящее счастье.
Муха внутри нервно хихикнула. Солнцев снова сдержался.
– Вы серьёзно?
Все утвердительно замотали головами. Кивнула и Лариса Максимовна.
– Хорошо! Кто будет считать ветки?
Все отвернулись и занялись изучением узоров на обоях, на полу, на шторах и на собственных пальцах.
– То есть, я?
Все закивали головами.
Солнцев смял в руке листок с цифрами, засунул в карман пижамы, развернулся и молча вышел в коридор. Спустился на первый этаж. Долго сидел у кабинета директора, представляя, как поведает ему сейчас историю о количестве веточек, приносящих счастье. «Это – не «Дом престарелых», это – дурдом с отличием», – снова скажет директор и назначит дополнительные процедуры. Дело закончится именно так, а значит, никакой ёлочки к Рождеству и никакого счастья. Только капуста и омлет. И телевизор. «Нет, это не пойдёт», – прожужжала муха, и Солнцев с ней согласился.
Вернулся в комнату, оделся потеплее. 
– Пойду прогуляюсь!
– К ужину не опаздывать!
Кивнув дежурному, сдав ключи, он через пятнадцать минут смотрел на мелькающий мимо лес в окно автобуса, приближающего его к городу.
Думал. Или думал, что думал, не разбирая мыслей.

На ёлочном базаре новогодних красавиц имелось в избытке.
– Выбирай любую – хоть под потолок, хоть под небеса – и получай своё счастье!
– Две тысячи пятьсот двенадцать веточек. Пожалуйста.
– Э, дорогой, веточками мы не торгуем, мы ёлочками торгуем. А веточки прилагаются в комплекте.
Шустрый кавказец хлопнул Солнцева по плечу.
– Бери две по цене одной, отдаю, специально для тебя, акция!
– Мне не нужно две. Мне нужно одну, но чтобы со счастьем, понимаешь?
– Здесь все со счастьем. Игрушку повесишь, дождик, мишуру, туда-сюда – ребёнок счастлив, жена счастлив, тёща счастлив и ты счастлив. Что ещё надо, слушай.
– Две тысячи пятьсот двенадцать!
Кавказец взял одну ёлку, другую, потряс в руке, измерил на вес, прислушался.
– Э! Вот, слушай, пятьсот двенадцать! Как тебя ждала. Бери. Почти даром отдаю.
– Ветки пересчитай. Чтобы наверняка.
– Да что ты мне голову морочишь. Нужно тебе сам, и пересчитывай. Э, какой, с виду солидный, внутри обидный, слушай. Говорю шестьсот семнадцать, значит столько и есть.
– Две тысячи пятьсот двенадцать.
– Проходи, слушай! Проходишь, проходи. Покупатель ждёт, ёлка вянет. Некогда мне с тобой зубы говорить.
– Но…
Продавец уже отвлёкся на кого-то другого, оставив Солнцева без покупки.
Стемнело. Зимой темнеет рано. Снег превратился в метель. В мокрую, дождливую, сопливую слякоть, стелющуюся под ногами. Тёмно-серая предновогодняя каша – примечательное отличие последних лет. Холодные зимы остались в детстве вместе с санками, лыжами, царём горы и хоккеем на дороге у подъезда.
Ноги сами принесли его сюда. Сидя под одиноким фонарём на старой скамейке, Солнцев вдыхал в себя воздух, пытаясь унюхать частицы того, вкусного, ароматного, доброго прошлого, которое было у него. Было. Теперь многое было и мало, что будет. Подъезд оставался тем же. В нём ничего не изменилось, его не тронули годы, не сбило с петель время. Только вымахали выше крыш деревья во дворе и исчезли с улицы дети. Их место заняли машины и дамы с собачками. Без детского весёлого озорства не стало во дворе души. Двор жил, как будто в тумане, в дурмане постоянных рабочих будней. И даже мелькание гирлянд в квартирах разных этажей не исправляло ситуацию. Эх, грусть-тоска-печаль.
– Где ты там, муха? Замёрзла?
Марк молчал. Сидел, закинув ногу за ногу, рядом со своим подопечным и молчал. Целая человеческая жизнь, вся его стажировка, всё то, что ещё могло казаться интересным, осталось в этом месте. Безотчётное волнение сбивало с мыслей, застывало внутри.
– Значит, замёрзла! Вымерзла, значит. Жаль, я к тебе почти привык.
«А я к тебе не привык. Да и нельзя нам, ангелам привыкать. Запрещено инструкциями», – он не сказал, только подумал, но Солнцев услышал шевеление внутри, улыбнулся.
– Жива, сердешная! Шевелишься. Слушаешь меня? Слушай, мне скрывать нечего. Вон, то окно видишь? В нём я вырос. Теперь в нём сын живёт. Хороший парень!
«Как же, хороший. Не разу к тебе не приехал», – Марк знал, что Солнцев отписал квартиру сыну после смерти жены, а сам удалился умирать в областные дебри, в глушь, как настоящий индеец. Так он говорил.
– Наш дом первым построили, потом все остальные. Мы с пацанами любили по стройкам ползать. А вон с того дома, видишь? Вон с того, крайнего, я однажды чуть не свалился. С шестого этажа. Наверное, ангел-хранитель спас.
«Наверно? Не наверно, а спас! Костлявая со своей тетрадкой внизу уже стояла. Ждала, – Марк перекинул ногу на ногу, – а ты ничего мужик-то! Что раньше-то молчал?»
– Мне ещё мама говорила, что он у меня сильный. С самого детства спасает. С рождения.
«Ну, это не я, это акушерка. Чужих заслуг мне не нужно».
В окне старой квартиры мелькнули тени, открылась форточка.
– Сын!
Марку стало нечем дышать, сдавило грудь, закололо с левой стороны так, что захотелось кричать. Но Солнцев выдержал. Сжал зубы до яростного хруста, согнулся в клубок, и откатился вглубь двора, за массивные стволы деревьев, спрятав лицо в воротник дублёнки. Откатился следом и ангел, переводя дух.
– Ты не умри мне здесь. Не самое удобное место и время.
– Не умру. Пойдём! Не нужно, чтобы он нас здесь видел.
Обогнув дом, поспешили по тропинке вдоль бесконечного забора.
– Есть у меня одно местечко…
– Гараж?
– Он самый!

Гараж Солнцев не переписал на сына и не продал. Оставил себе, не понятно, зачем. Внутрь этого строения Марк заходить брезговал. Мерзкий запах бензина кружил голову и ел глаза. Поэтому ангел принципиально и категорически всегда оставался сидеть на крыше, давая возможность Солнцеву побыть один на один с собой и своим автомобилем. Сейчас, когда машина давно продана и пары бензина не так активны и навязчивы, пришло решение рискнуть. Задержав дыхание и, на всякий случай, закрыв нос руками, ангел шагнул в чёрную пустоту дверного проёма вслед за человеком. Включив свет, они пересекли душное пустое помещение, упёрлись в следующие двери, открыли, вошли. Марк ожидал от Солнцева всего, чего угодно, но увиденное потрясло его так сильно, что руки сами оторвались от носа и повисли беспомощно вдоль туловища, так же, как и крылья, словом сказать.
– Так вот, где ты хранишь воспоминания!
– Это мой маленький секрет, моя швейная мастерская. Нравится?
Чувство, поднимающее под потолок, называется иначе, чем просто «нравится». Увиденное восхищало, удивляло, околдовывало. Марк понял, вдруг, что он трагически проспал своего подопечного, не увидел в нём самого главного – того света, из которого рождается музыка. Боже, как стыдно! Записав пару нот, он прошёл вдоль стеллажей с шёлковыми, шерстяными, ситцевыми тканями, едва прикасаясь к ним кончиками пальцев, не обошёл, а облетел вокруг швейной машинки, завис над двумя манекенами мужчины и женщины, облачёнными в торжественные одежды, словно влюблённая пара перед балом.
– Мы так и не вышли в них в свет. Как думаешь, платье понравилось бы Марии? Хотел сделать ей сюрприз, но не успел.
Марк заплакал. Ангелы плачут часто, если их подопечный того стоит. Но в истории с Солнцевым и его ангелом это случилось впервые. Мягкий, особый серебряный свет наполнил маленькое, узкое пространство мастерской, заискрился ярко и легко, зазвенел миллионом невесомых колокольчиков. Солнцев, этот сухой и чёрствый, вечно хмурый сноб, способный только отдавать приказания и принимать рапорты, открылся вдруг во всей своей полноте. Вот он положил отрез ткани под иглу, нажал на педаль. Игла ожила и побежала наискосок, оставляя за собой ровный уверенный шов. Замерла. Затаилась, жадная до работы.
– Ты знаешь, муха, я не боюсь смерти и не бегу от неё. Не страшно, когда она приходит к тебе. Гораздо страшнее, когда она постоянно трётся вокруг твоих близких, вокруг любимых. Твоя жизнь – в них, и уходит она с ними. У кого-то медленно, у кого-то, как у меня, быстро. Бац – и кончилась. Так бывает, когда сам для себя, личностно, ты значишь гораздо меньше, чем все те люди, из которых ты состоишь. Да! Хочешь надену?
Ангел записывал музыку, роняя слёзы. Кивал, кляня себя последними словами.
– Надень!
Во фраке, при бабочке Солнцев походил на артиста или богатого франта.
– Тебе идёт. Очень.
– А представляешь, муха, как бы мы смотрелись с Марией?
– Вы были бы самой красивой парой на любом балу.
– Ты думаешь?
Он дотронулся до фотографии на столе, прижал к груди и сделал пару танцевальных па. Смахнул слезу. Поставил фотографию на прежнее место.
– Мне жаль!
– Ладно, муха, забудь. Возможно мы чего-то и стоим в этой жизни, только оценщик больно строг.
– Всё зависит от его настроения. Оно изменчиво.
– Да? А ты откуда знаешь?
Солнцев стянул с себя костюм, водрузив его на манекен, погладил лысину, причмокнул языком.
– И Марии не помог, и всем этим бедным людям не помог. Даже ёлку не купил. Ты видел их, муха? Неужели и я такой же – жалкий, беспомощный, истёртый, как старый коврик. Думаешь, есть смысл подзадержаться на этом свете?
Марк дописал мелодию, хлюпнул носом, взмахнул крыльями.
– Обязательно! Теперь обязательно есть!
– А что изменилось? Ничего и не произошло. Две тысячи пятьсот двенадцать: только, если ради этого. Пустое число, обычное. Что в нём?
– Жизни!
– Шесть никому не нужных жизней?
– Семь!
На ужин они опоздали.

Народ уже поел, сдал тарелки в мойку, но не спешил расходится, обсуждая отсутствие Солнцева, ожидая его или, по крайней мере, новостей о нём, высказывая предположения и диагнозы. Когда он вошёл, все встали.
– Здравствуйте! Садитесь, пожалуйста!
Протиснувшись между Ларисой Максимовной и Мариночкой, плеснув чая в стакан из ещё горячего самовара, он бросил на стол пакет с пирожками, купленными по дороге, улыбнулся.
– Угощайся, братва. С повидлом, с картошкой, с мясом. Дымятся!
– Экий Вы, сын мой, искуситель. Возьму один с повидлом, если позволите. Потешу душу.
Отец Никодим запустил ладонь в пакет с лакомством.
– Берите, падре! Употребляйте его в организм.
– Ну, какой же я Вам падре, сын мой? Я, осмелюсь сказать, поп. Самый, что ни на есть. А что без попадьи и без прихода, так на то воля Божья.
– Поп – ушами хлоп! Сгубили Вас, батюшка страсти мирские, ох сгубили. Я возьму плюшку?
Максим сел за стол, усиленно разглядывая Солнцева.
– Вот я, если честно, не поп, не падре, а святого святей. Родину защищал, а что мне с того выпало?
– Это потому, сын мой, что ты жизни боишься. От того и она тебя сторонится. Так я мыслю.
– А Вы, значит, батюшка, смерти боитесь, и она оттого Вас стороной обходит? Так, что ли? Неправильно как-то это: Батюшка – и смерти боится.
Никодим обиделся, ушёл в угол хмурить брови. Пурга прекратилась, и яркий фонарный свет за окном вычерчивал загадочные тени на дороге внизу. Колдовал.
– Зачем Вы так, Максим? Говорите святого святей, а человека обижаете.
Маринушка всхлипнула, жалея отца Никодима, и Максима, и себя в первую очередь. Вытерла глаза любимым, постоянно сырым платком. Люсьен взяла пирожок и теперь вертела его в руках, будто впервые видела подобное чудо отечественной кулинарии.
– Что с ёлкой, Солнцев? Что Вам сказал директор?
Солнцев усиленно жевал. Выжидал паузу, размышлял.
– Что Вы молчите?
– То и сказал! Будет у вас ёлка!
Все зааплодировали. Валера-пожарный крикнул «Ура» три раза, сдвигая шапку на глаза, скрывая ожоги.
– А веточки? Веточек сколько запланировали? Не ошиблись?
Лариса Максимовна руки в боки, прищурив глаз, заставила всех замереть заново.
– Две тысячи пятьсот двенадцать! – отрапортовал Солнцев отхлёбывая чай.
– Не соврал? – на всякий случай уточнил Валера.
– Верно! Не соврал!
Бухгалтерша показала число, обведённое красным, на копии утреннего тетрадного листка.
Все снова зааплодировали.
Максим продолжал разглядывать Солнцева, не отходя от него ни на шаг. Да и остальные обитатели «Дома престарелых», второго этажа, правого крыла смотрели на него с особым интересом – не так, как всегда. Когда пирожки закончились, Максим ткнул пальцем, склонил голову набок, заговорил пришёптывая, придавая голосу загадочную таинственность.
– Что это у тебя на горлышке?
– Где?
Вот те раз! Он забыл снять бабочку. Как такое могло случится? По теории вероятности – абсолютно никак не могло, но случилось. Ну, невозможно снять сорочку, оставив бабочку. Или возможно? Выходило, что так.
Ответила за него Люсьен, поглаживая отставного военного по руке.
– Это галстук-бабочка, Максимушка. Видимо, наш общий друг таким образом решил подчеркнуть особую праздничность настоящего момента. Или он что-то от нас скрывает и посещает светские рауты в свободное от нашей богадельни время. Откройте нам тайну бабочки, Солнцев. Ну что Вы молчите? Не стесняйтесь. Ещё свежи в памяти те времена, когда я блистала в ослепительных платьях и могла свести с ума любого мужчину вот с такой бабочкой на шее. Ах! Если бы ещё разок. Всего на несколько минут... Но, увы, мои дорогие, молодость не приходит дважды.
– У меня никогда не было бабочки.
– Максимушка, бабочка надевается под парадный костюм. Под фрак, например.
– У меня никогда не было фрака.
Одной рукой стянув галстук через голову, Солнцев водрузил его на несчастного собеседника.
– Носи. Лиха беда начало! Есть бабочка, будет и фрак к ней.
Отставной военный, задрал гордо голову и приосанился, но вдруг сник, раскис весь, словно предновогодняя снежная каша.
– Боюсь, что теперь нас оденут во всё новое только в одном, не самом приятном случае.
– На нас уже и мерки сняты, на тот самый случай. – подключился к разговору Валера, поправляя шапку, – Журнал на вахте хранится. Думается мне, что не стоит спешить нам на этот бал, друзья. Без нас его всё равно не начнут.
Сняв галстук, Максим хотел было вернуть его хозяину, но передумал – засунул в карман потрёпанного камуфляжа.
– Ничего у меня не будет. Кончился Максим. Ещё на той войне кончился. В плену. Так-то.
Сказал и ушёл.
Зарыдала Маринушка, перекрестился отец Никодим и вышел следом за Максимом. Настроение пропало. Комната пустела-пустела и опустела окончательно. Наступило время снов.

Восторженный взгляд Марка невозможно было не заметить. Ангелы сгрудились вокруг него всей пернатой компанией в ожидании рассказа о последних сутках. Только Иуда Фомич медленно и нудно мешал домино на железном столе. В широко открытых глазах его горело пламя.
– Ты на него внимания не обращай, стажёр. На него снова пожар напал, горит изнутри. Пока не потушит и всех не спасёт так и будет сидеть. Ты о себе расскажи. Мы здесь все думали, ты уже на небесах к Рождеству готовишься. А ты вон он, объявился. К твоему приходила ночью? Слышали её.
– К моему, дядя Николай. К моему. А я её остановил. На самом пороге остановил. Ух, и страшная.
– Пусть страшна моя молодка, но целуется с охоткой!
– Петруша, не время сейчас для твоей пошлятины.
Николай зыркнул на балагура так, что у того подогнулись колени и затряслись крылья.
– А что я! Я Максима берегу пуще глаза. Вам меня упрекнуть не в чем.
– С такой работой станешь страшным. Не по своей же воле ходит она.  Здесь понимание проявить надо. А тебя никто не упрекает, Пётр. Но нужно знать место и время. Молодка! Эта молодка день и ночь крутится, как проклятая, спины не разгибая.
– Ты нас-то, Константин, за неё не агитируй. Наше дело нынешнее встретить и передать. Она нам характеристик не пишет, бонусов не выплачивает и стажёру в зачётке не расписывается. Да стажёр? – Николай приобнял Марка и усадил за стол рядом с собой. – И вы все садитесь, нечего толпится.
Фомич продолжал размешивать домино, сверкая взглядом. С другого бока к Марку подсел Илья с вечной книжкой в руках.
– Послушайте, Марк, я очень за свою Маринушку переживаю. Если что, то я её не отдам, до последнего держаться буду. Но скажете, как Вам удалось?
– Стыдно мне стало, что не знаю о нём ничего, вот и пробудил в нём воспоминания, чтобы к жизни вернуть. Вы же мне сами вчера внушали все, что в каждом из них сила кипучая и музыка. Решил проверить.
– У моей Маринушки столько воспоминаний, что ей бы их приглушить не помешало. Сам от них слезами исхожу.
– Для каждого своё спасение, в таких делах шаблонов нет. Здесь опыт нужен. – Павел замялся разглядывая Марка, – ох не нравишься ты мне, ангелочек. Плейер не слушаешь, опять-таки.
– Не могу слушать. Нечего не могу слушать после сегодняшнего.
– А что такого, стесняюсь спросить, сегодня произошло? – перестал трястись Пётр, – Небо упало на землю? Солнцева он услышал. Ну Солнцев и Солнцев – их миллиарды, а нас немного. Жизнь с ним прожил – медным тазом называл. А тут бац – оказывается не таз, а пианино или даже орган? А, стажёр? Как тебя понимать?
– Так ведь я не только человека услышал, я интерес в своей работе нашёл.  И смысл. Вот Солнцев мой – простой чиновник средней руки. Но если бы вы знали, какая в нём музыка скрыта, вы бы этих споров глупых не вели. Из вас, дядя Павел, музыки не напишешь, и из Кости тоже, сколько бы в нём доброты ни умещалось. А здесь, в простом человеке – симфония мироздания от рождения до смерти. Только нужно уметь её услышать и записать от начала до конца.
– А ты напой, – поднялся над столом Константин.
– Да, напой!
– Напой!
– Исполни!
– Не робей!
– А я и не робею.
Он взял первую ноту и Фомич перестал греметь костяшками по столу. На второй – над головой Марка обрисовался едва заметный нимб, лицо прояснилось, и сам он весь с ног до головы стал излучать лёгкое, словно солнечное, сияние. А следом за исполнителем засветились и остальные. Иуда Фомич пылал красным, почти бордовым заревом, и такого же цвета нимб окружал его голову. Над сединой Николая стояла нежная лазурная дужка, а сам он весь серебрился, подобно Рождественской мишуре, Петр погрузился в жёлтый свет, а Павел, отливая зелёным, стал похож на предпраздничную ёлку. Спокойное дневное сияние Ильи расплескалось почти до самого окна, вылилось в коридор и, поддерживаемое другими огнями, разлилось волшебным океаном по жилым и служебным помещениям дома престарелых. Мелодия летела, летела, летела, раздувая огни, вознося ангелов, воодушевляя и перекраивая, словно платья. И даже прервавшись, она ещё долго не отпускала их, заставляя гореть на полную мощность.
Иуда Фомич, сменив бордовый на розовый, пришёл в себя первым.
– Вот спасибо, Маркуша. Удружил так удружил. Давно ничего подобного не слышал. Всех нас в яркое нарядил.
Николай сложил в коробочку домино. Убрал в стол.
– Да, ткнул носом, так сказать. Заставил вспомнить, кто мы есть. Теперь не до игр будет. Теперь, если разгорелись, придётся работать.
– А не грех и поработать. Рождество на носу. Мы всё в небеса рвёмся, а у нас здесь работы до небес. Вона она, живая ещё, не померла, работа наша!
– И то верно, Костя, – поддержал друга Павел, – обленились мы, мхом поросли. А подопечные наши тени…
– Люди! Люди они!
– Согласен, Маркуша, люди. Так вот, люди наши, в отличие от нас, на небеса не торопятся, так давайте, что ли, поможем им Рождество здесь, на земле достойно встретить.
– Ух, ты! Это же прекрасно! Это же замечательно, братцы. Как же моя Маринушка обрадуется. Все вместе-то мы – сила! – серебряные яркие слёзы закапали из глаз Ильи.
Петр попытался вспомнить пошлость по поводу, но не смог. Хлопнул себя руками по коленям, взъерошил волосы.
– Скажи ещё – стая! Надо же, все шутки-прибаутки из головы вышибло. Ты, Марк, обратился бы к Павлу, он бы тебя в райский хор пристроил. Небось, остались связи-то?
– Нет, друзья, я в хор не хочу. Я музыку записывать хочу. А для этого на земле с людьми работать нужно. Пахать нужно, вслушиваться в них ежеминутно, мелочей не пропуская. Разве есть в мире работа нужнее нашей?
– Молодой ты ещё, – заключил Иуда Фомич, – не обжигался. Пометался бы с моим в пожарище лютом, такой музыки бы наслушался. Навсегда отвернуло бы.
– Это да. Или с моим – в плену. – Пётр встрепенулся, вдруг. Напрягся весь в один горящий комок, – Время! Не пропустим её?
На скрип двери в коридоре все отреагировали одинаково шустро – вмиг разлетелись по комнатам, разбрасывая вокруг себя разноцветные искры. На грохот в одном из помещений загудела сирена, забегал дежурный персонал. Солнцев проснулся и сел на кровати, оглядываясь и морщась.
– Что это?
Марк не ответил. Можно было предположить, что ничего хорошего не случилось. Вслед за человеком он постарался выйти в коридор, проявляя любопытство. Их попросили оставаться на местах и сохранять спокойствие. Можно было бы юркнуть сквозь стены и узнать всё в подробностях, но в таких ситуациях правила требовали быть рядом с человеком. И Марк был, пока не дали отбой тревоги.
Оказалось, это Максим в очередной раз повесился, не выдержав внутренних противоречий. Смерть стояла у стола и смотрела на его новую попытку суицида. Она готова была зафиксировать время и подписать акт, дождавшись ангела-хранителя. Но ангел-хранитель явился раньше. Смерть ушла ни с чем. Злая и очень нервная.

Утром Солнцев спустился на вахту, попросил «Журнал мерок». Объяснил, что решил заказать себе траурный костюм лично. Чтобы всё, как полагается, всё в пору, нигде ничего не жало, не тёрло, не кололось. Старик-вахтёр посмотрел удивлённо, мол не всё ли тебе равно, что там где тогда уколет или потрёт, но журнал на десять минут взять разрешил.
Поле обеда они тем же автобусом, что и вчера, приехали в город. Хотели завернуть на ёлочный базар, долго стояли на распутье, пока Солнцев не заключил, что всё это смешная игра, отговорки. А дерево в этой игре – козёл отпущения.
– Они готовы валить вину на кого угодно, даже на ёлку. Не хватит веточек – горе, избыток веточек – горе. А если точно веточек, то всё равно – горе, а ёлка, конечно, не помогла. Согласна, муха? Или правильнее будет сказать – согласен? Голосу тебя пацанский. Так что?
– Возможно!
– То есть у тебя нет собственного мнения? Молод ещё или заблудший какой?
– Заблудший!
– Вот это – по-нашему!
– Ёлку хотелось бы!
– И мне хотелось бы, муха. Но времени маловато. Нужно спешить.
– Куда?
– Не туда, куда ты подумал. Подзадержимся чуток на земле нашей грешной! Не унывай, муха. Ты меня разбудил, и я тебя разбужу.
– Уже!
– Вот и ладушки. Тогда помогай.

Снежная каша хлюпала под ногами. Лёгкие редкие хлопья снега кружились в воздухе. Город плыл в предпраздничном огненном мареве, навстречу грядущему Рождеству. Магазины пестрели неоновой рекламой, красочно убранными витринами, предлагая грандиозные скидки на весьма необходимые всем товары. Люди мелькали в городской суете между работой, магазином и домом, чтобы через двенадцать дней устроить себе уютный вечер в кругу семьи или своих любимых, почувствовать их тепло, ощутить и понять степень своей нужности на земле, приблизиться к истине в познании смыслов.
В универмаг Солнцев не пошёл. Заглянул в свой любимый и проверенный магазин «Ткани» на тихой улице недалеко от дома. Здесь его знали и улыбались как родному, разрешая трогать материал руками, нюхать и даже пробовать на вкус, если бы ему того захотелось. Выбирали долго. Измеряли, перемеряли, отрезали записывали в блокнот. Пуговички, брошки, запонки, бижутерию, всякую незаметную мелочёвку, иголки, булавки, нитки, ленты, запчасти для швейной машинки – всё аккуратно раскладывали по пакетикам, по особому разумению Солнцева. Отдельно подбирали галстуки, ремни, подтяжки. Не нашли нужного цвета шёлка для платья, решили поискать завтра. Долго думали, брать ли подкладочный материал или тоже поискать. Взяли. В гаражи пошли по кругу, в обход, чтобы не заходить в родной двор и не нарушать душевного равновесия.
– От этого работе никакой пользы. А работы предстоит много. Успеем?
– Успеем.
– С тобой-то и не успеть! Эх муха, откуда ты только взялся такой?
Марк промолчал. Ангелу-хранителю не гоже раскрывать себя человеку, как бы одному из них этого не хотелось.
В гараже, или в мастерской, разложив всё аккуратно по своим местам, Солнцев минут пять сидел с фотографией Марии. Улыбался.
– Тебе бы понравилась моя идея, правда? Муха, как думаешь, понравилась бы Марии наша затея?
От этой затеи Марк разгорался ещё сильнее, так, что над головой у него мелькали маленькие молнии. Сказать, что он испытывал восторг, – ничего не сказать. В его ангельском понимании огромное доброе дело, которое им предстояло совершить, равнялось божественному. В понимании ангела-хранителя, во всей его жизненной философии, во всех инструкциях, правилах и законах над всей вселенной, над небесным и земным возвышалась одна душа – твоя собственная (если смотреть со стороны человека) или душа твоего человека (со стороны ангела). Всё остальное имело смысл только в контексте спасения именно этой души. Солнцев же в одиночку, возможно не отдавая себе в том отчёта, в случае удачно исполнения задуманного, вытаскивал к свету целую великолепную семёрку нетленных и вечных. И свою, в первую очередь, конечно. У Марка срывалось дыхание и дрожали руки от простоты и человечности принятого Солнцевым решения.
– А главное: мерки гробовые пригодятся! Что молчишь?
– Ей понравилось бы!
– Значит не зря живём, муха! Эх, сил бы только хватило, старый стал. Ну да ладно, приступим. С кого начнём?
Достав подтяжки, улыбнулся узору с ангелочками во всю их длину.
– А почему бы и нет! – подмигнул себе в зеркало, – Помолись за нас, отец Никодим…
Работали не долго. По звонку будильника собрались, чтобы не опоздать к ужину, по дороге зашли за пирожками, купили в довесок конфет шоколадных и печенья.
На следующий день с утра Солнцев зашёл к директору, предупредил, что в течение следующих десяти дней он будет рано уходить и поздно возвращаться. Почти к отбою. Директор попросил расписаться в какой-то бумаге и отпустил на все четыре стороны. Так и сказал: «Можете катится на все четыре стороны, но чтобы к отбою, как штык».
И они покатились всё на том же автобусе до самого городского вокзала. Часа три ушло на поиски нужного шёлка для платья. Купили его в городском универмаге, изрядно потолкавшись, пришли в гараж или в мастерскую, изрядно запыхавшиеся, но счастливые и готовые к работе.
– Теперь ничего нас не ограничивает, муха. Полный комплект всего необходимого.
Солнцев пил чай из старой железной кружки, жевал пирожок, подмигивал в зеркало.
– Хорошо, что ты во мне поселился! Хоть поговорить есть с кем.
– Хорошо!
Марку действительно было хорошо.
Потом кроили, чертили, резали. Голодная до работы иголка бегала по ткани, не зная усталости, тарахтела весело машинка, прижимаясь колесиком к знакомой руке. Почти не говорили. Сосредоточенный, собранный, уверенный в себе Солнцев отдавал приказы и сам их выполнял.
– Подкладочную ткань! Сделано!
– Пуговку сюда, пуговку на рукав. Молодец!
К концу следующего дня костюм занял место на вешалке. Чёрный сюртук, с белоснежной сорочкой и шейным платком изумрудного цвета, строгие брюки.
– Хорошо! С почином тебя, муха!
– С почином!
– Десять дней. По два дня на костюм. Успеем?
– Успеем!
– Что мне в тебе нравится, муха, так это твой оптимизм!
Работа кипела почти без перерывов. Останавливались на чай с пирожками, иногда выходили на улицу вдохнуть воздуха. Молнии над головой Марка больше не блестели. Он раз за разом отдавал часть своей энергии подопечному. Терпел. Следил за тем, чтобы ничего не порвалось, не сломалось, не потерялось. Чтобы не осталась булавка в случайном месте. Так сшили платье для Ларисы Максимовны – роскошное, красное, из плотного шёлка, с воланами на рукавах.
– Красота?
– Красота!
– Бежим на последний автобус!
– Бежим!
На следующий день марафон продолжился. С нарядом Маринушки возились особенно долго – два с половиной дня. С ней любой недочёт, каждый недосмотр мог оказаться трагедией. Платье получилось незатейливым, но милым. Нежно-бирюзовое, с лёгким струящимся подолом. Расположив его на вешалке Солнцев упал на стул и тяжело выдохнул.
– Не успеем! Всё зря. Одевать так всех, а не одевать так никого.
– Успеем.
– Мне бы твоей уверенности, муха.
Ничего не говоря, ангел влил в сердце подопечного хорошую порцию уверенности, подбросил заряд энергии и опустился рядом в изнеможении, наблюдая, как Солнцев кроит новый костюм.
Ночью сидел у окна, смотрел на фонари, на мокрый снег, на чёрные ёлки, облепившие пригорок у двухэтажного здания, на пробивающуюся сквозь облака настырную луну. Слушал, как храпит подопечный, жалел его и гордился им. К утру стало легче. Снова покатились обычным маршрутом. Всю дорогу молчали. Молчали и после. Пару раз Солнцев останавливался и спрашивал:
– Муха, ты здесь?
– Здесь, – отвечал Марк, продолжая переливать свою энергию в подопечного. Видел, как собираются крупные капли пота на лбу, как слезятся глаза, красные от усталости, как отчётливо ясно работает сердце. Костюм для Валеры уместился в полтора дня. Сверху Солнцев повесил широкополую шляпу. Улыбнулся устало.
– Идём по плану.
– Поедем, поспишь.
– Поедем!
Ночью к нему зашёл Пётр.
– Ты что малец? Ты себя гробишь что ли? В тебе же огня не видно совсем. Потухнешь.
– Не потухну!
– Э! Опыту у тебя нет. Повоевал бы с моё, научился бы экономить. Ты осторожней, не распыляйся. Ангел-хранитель он ровно на столько хранитель, на сколько в нём огня. Чудес мы не делаем. Всё не предотвратишь, во всём не поможешь.
– Нужно сделать, дядя Пётр!
– Волнуемся мы за тебя, малец. Хороший ты парень, по всему видать, но молодой ещё.
– Это пройдёт.
– С твоим усердием – таким юнцом и останешься в памяти небесной.
Марк молчал, наблюдая за белым снегом вокруг тусклого фонаря. Плакал.
– Что плачешь – хорошо! А старики наши концерт репетируют. Нет, они упираются, но Люсьен. Она пытается им вырастить крылья. И вырастит, с её-то темпераментом.
– Молодцы!
– Ты это… Мы тебе тут…
– Что?
– Не унывай! Иди сюда. Иди.
Старый пройдоха и балагур обнял Марка по-отечески нежно, и Марк почувствовал, как вливается в него энергия, наполняя до краёв.
– Тебе нужнее. У нас здесь всё неплохо пока. Не волнуйся.
– Но это не честно. Так нельзя, дядя Пётр.
– Кабы знал бы, что нельзя – не пробился бы в князья! Отмолим!

Люсьен должна была блистать! Солнцев работал споро. Шутил, расшивая бархат крупным бисером.
– Эх, мне б на лысину – корону с бисером!
Это бродила в нём озорная энергия Петра. Марк смеялся, видя его таким.
– Ты жужжишь, муха, или смеёшься? Не пойму.
– Жужжу!
– А! Ну жужжи, жужжи, на то ты и муха!
Дело спорилось. До окончания работы оставалось ещё два с половиной дня, когда тонкое, элегантное, изысканное платье из благородного материала, заняло отведённое ему место на вешалке.
– Будет тебе к бабочке фрак, Максим! Потерпи!
Мозоли на пальцах лопнули и Солнцев залепил их лейкопластырем. Спина с трудом, но разгибалась, желудок болел от пирожков и чая. Марк старался экономить энергию, чтобы хватило наверняка. В последнюю ночь они не поехали в дом престарелых, остались в мастерской. Сам мастер улёгся на маленькой кушетке у стены, ангел утроился рядом – на стуле. Слушал неровное дыхание подопечного, иногда забывался на несколько минут, теряя ощущение реальности, вздрагивал, приходил в себя, пытаясь определить, где находится. Со страхом ждал утра, и оно пришло.
Теперь каждое движение причиняло боль, но Солнцев не оставлял работы ни на минуту. Даже воздухом подышать не вышел ни разу. В голове его взрывались воздушные пузыри, руки подрагивали, в глазах темнело, щемило сердце. Марк ждал.
– Старый я! Старый, муха, старый!
– Но упёртый!
– Упёртый!
Нужно было выжидать. Ждать и не торопиться. Ни в коем случае не торопиться. Ждать. Ждать. Когда человек начал заваливаться на швейную машинку всем телом, а иголка повела стежок совершенно не туда, куда от неё требовалось, ангел выплеснул всё, что у него оставалось в запасниках, и почти потух. Стал тлеющей искоркой, маленькой, словно ушко иголки.
Человек очнулся, потряс лысой головой, выпил стакан воды.
– Что-что, а второе дыхание всегда у меня открывалось вовремя! Ты как там, муха? Спишь? Поспи.
К двум часам дня семь комплектов одежды, упакованные в пакеты с Рождественскими рисунками, празднично завязанные разноцветной лентой и сложенные в две хозяйственные сумки, уже приближались к месту обитания своих будущих хозяев. Уходя, Солнцев провёл рукой по белоснежному платью жены, взял со стола её фотографию, засунул во внутренний карман дублёнки.
– Пойдём.
Марк ухватился за плечо подопечного и тихо поплыл за ним в воздухе.
Срезая дорогу к вокзалу, пошли через двор. В окнах старой квартиры было темно и тихо, но Солнцев стоял минут десять, ожидая в них сына.
– Нет, он хороший, муха. Хороший. Ты здесь? Эй!
Ангел зашевелился над правым плечом.
– Слышу, здесь! Держись, братишка. Ещё один бросок до цели. Ещё один.
Закашлялся, отдышался, поспешил наискосок мимо того самого дома, где однажды едва не свалился с шестого этажа, рискуя разбиться насмерть.
Оказавшись в салоне автобуса, уснул и спал всю дорогу до своей остановки. Сон пошёл им на пользу. От остановки до дома престарелых брели тяжело, но бодро. Приходили в себя. Веселели, оценивая широту исполненного, предвкушая возможное счастье. 
Солнце падало за горизонт. Медленно но верно приближалась Рождественская ночь. Время, когда происходят самые невероятные чудеса.

Дедок на вахте ожил при появлении Солнцева, отложил в сторону кроссворд, чтобы предать лицу вид суровой напыщенности.
– Вас тут все обыскалися. Зайдите к директору, получите нахлобучку.
– У себя?
– В конференц-зале! И все там, на политинформации. Депутаты приехали за выборы агитировать.
– Самое время!
– И престарелые тоже все там!
– Сам ты, папаша, престарелый.
– Но-но, прошу не грубить представителю власти.
Они прошли на второй этаж, не обращая внимания на возмущение за спиной, и попали в необычную тишину знакомого коридора. Даже ночью здесь всегда кто-то храпел, вскрикивал, кашлял, обозначая собой присутствие жизни. А сейчас ничего не нарушало полного, почти абсолютного молчания.
– Не соврал представитель. Самое время!
– Ага!
– Давай быстро, муха, пока нет никого. Хотя мы с тобой сейчас – ещё те торопыги.
– Ага!
Двери в комнаты никто никогда не запирал, поэтому им не составило особого труда разнести посылки по адресатам. «Подарок от ангела-хранителя», – красовалось на каждой, и Марку невероятно льстила эта надпись. Кроме того, он надеялся, что его друзья тоже будут приятно удивлены. К тому моменту, как коридор стал наполняться голосами, Солнцев успел привести себя в порядок и затаится в комнате, ожидая первой реакции. С ним затаился и ангел-хранитель, предчувствуя восторг и удивление, которые вот-вот должны зазвенеть по коридору. Но первым зазвенел голос директора, вошедшего в комнату.
– Товарищ Солнцев, я, конечно, понимаю, что Ваше былое положение не обязывает вас сообщать о своём местоположении, но это былое положение. Смею заметить, сегодня Ваше положение изменилось, и я бы Вас попросил…
– Больше этого не повторится!
– Я могу быть уверен?
– Можете!
Солнцев протянул директору галстук, прихваченный специально для него.
– Что это? Взятка?
– Подарок! От ангела-хранителя!
– Ну что же, передайте ему спасибо и вот – мою визитку.

Директор испарился, закинув галстук на плечо. А на втором этаже, правого крыла «Дома престарелых» в это время уже начинали происходить необъяснимые явления. Явления эти сопровождались сопутствующими криками, возгласами и шумами. И если принадлежность криков ещё можно было установить, то происхождение шумов – только предположительно.
– Что это, что это, что это, что это? Что это… такоееееееееееее?
Грохот упавшей табуретки?
– Ааааааааааааа!
Дикий вопль полный ужаса, нервный хохот и аплодисменты. Стук головой о стенку?
– Прости и помилуй меня грешного!
– Мамочки, мамочки, мамочки… – тонкий писклявый голосок. – Неужели, это все мне? – тот же голосок, но грубый и громкий.
Прыжки газели по коридору? Кто-то грохнулся в обморок?
– Вот тебе и кредит с дебитом в точке схождения!
Захлопали двери, едва не слетая с петель.
– У Вас что? У вас тоже?
– И у меня!
– И у меня!
– И у меня! Представьте себе.

В эту минуту Солнцев вышел, как ни в чём не бывало, из своей комнаты в комнату отдыха. Включил телевизор, замер. И крики, и шумы, и возгласы тоже замерли при появлении Солнцева, замерли и сгрудились за его спиной, как те самые дебет с кредитом. Солнцев наслаждался происходящим, живой тишиной вокруг него, готовой взорваться в любую минуту, неотчётливо наступившим моментом счастья, когда ты уже знаешь, что оно наступило, но пока ещё не принимаешь его всей своей душой, всей внутренней сущностью. Так, слегка заглянул под крышку и прикрыл в раздумье: «Сейчас начинать радоваться или отложить на время, пожить с приятным трепетом в сердце, с ожиданием праздника?»
– Что?
Он развернулся так резко, что все отступили на шаг, и передние, отдавив ноги задним, не обратили на это внимания. А задние, обратив, поморщились, но перетерпели.
– Это Ваши проделки, товарищ Солнцев? Это Вы у нас ангел?
– Хранитель! – дополнила Маринушка Ларису Максимовну и смущённо улыбнулась.
– Не понимаю, о чём вы.
– Вот и я не понимаю, сын мой, это чудо или искушение? Принять или отринуть?
– А Вы к чему склоняетесь, батюшка?
– С одной стороны, в Рождество для чуда самое место, с другой…
– Ах, так сегодня Рождество? – Вскочив со стула Солнцев схватился за голову, как будто действительно ничего не знал о празднике. – Так почему же Вы до сих пор не одеты? Или Вам не хватает сил поверить в чудо и принять его?
– Знаешь, Солнцев, может быть у вас там привыкли разбрасываться чудесами, а у меня как-то за всю жизнь не сложилось. У меня любое потенциальное чудо всегда оборачивалось трагедией. Так что я слегка остерегаюсь перевоплощаться.
– Ты же хотел фрак к бабочке, Максим?
– Ну, хотел.
– Так в чём дело?
– Камуфляж, он понадёжней будет. Мало ли что?
– Люсьен, – Вы то почему молчите?
Люсьен кусала губы, прикрыв глаза ладонью. Тяжело дышала, сидя в своём инвалидном кресле.
– Это слишком шикарно для меня, Солнцев. Это всё из прошлого, а не из настоящего.
– «Ещё хотя бы разок», – Ваши слова?
– Мои, – едва заметно улыбнулась Люсьен, и глаза её заискрились по-девчоночьи ярко, – И потом… к такому платью нужна причёска.
– Причёска! Причёска! Причёска! А я зачем? Зачем я? – Маринушка вдруг захлопала в ладоши, и запрыгала на месте, как восьмиклассница, расколотив своим поведением тишину в мелкие дребезги. – Я полжизни в парикмахерской отработала. Я Вам такую причёску устрою, Люсьен! Королевскую.
Смотря на Солнцева сквозь пальцы тонких, точёных рук Люсьен держала паузу, улыбаясь ему одними глазами. Солнцев ждал. Ждала Маринушка, готовая к прыжкам на месте, ждал Никодим, занеся руку для креста, ждал Максим разглядывая подаренную ему бабочку, ждала Лариса Максимовна, забывшая вдруг о ёлке и необходимом количестве веток на ней. Ждали ангелы, замерев у окна. 
И никто не понял сразу, что произошло, когда появилась мелодия. «Динь!» – зазвенела струна! «Дон!» – вторила ей другая, и третья, и дальше, и дальше рождая музыку. Никто не понял сразу, что это за подтянутый красавец в строгой белоснежной тройке, в чёрной рубашке с белым галстуком, в чёрной широкополой шляпе. Никто не узнал в элегантном модном гитаристе Валеру-пожарного, пока он не заговорил.
– Представляете, чудеса случаются! Теперь я это знаю. Спасибо тебе, ангел-хранитель.
На заднем плане, у окна взлетел под потолок Иуда Фомич, гордо расправив крылья.
– Первый раз за девять попыток. Пусть и не совсем обоснованно, но до чего же приятно.
– Три часа вам на всё про всё! Не забывайте – нужно ещё накрыть на стол и подготовиться к концерту. Марш переодеваться! – Люсьен убрала ладонь от лица, – поможете мне, Маринушка?
Маринушка взвизгнула, запрыгала и захлопала в ладоши, что безусловно приравнивалось к согласию.

Через три с половиной часа обитатели «Дома престарелых», уютно устроившись за большим столом у пузатого самовара, наслаждались пением Валеры. Смотрели и не видели в нём того усталого, испуганного, одинокого, обгоревшего пожарного без права на надежду. Иуда Фомич, облачённый в белые праздничные одежды, впрочем, как и все остальные ангелы, гордо поглядывал на собратьев. Женщины в нарядных платьях, с красивыми причёсками улыбались, вспоминая о самом лучшем, о добром и хорошем. Маринушка всё больше смеялась и хлопала в ладоши. А если плакала, то исключительно от восторга. Мужчины были галантны и уверены в себе. Оказалось, что счастье вовсе не в ёлке и не в количестве веточек. Счастье – внутри каждого человека. Просто надо суметь его разглядеть.
– Когда есть радость на земле, как-то и на небо не хочется.
– Поддерживаю, Константин! Вы чрезвычайно правы. Я в своей Маринушке никогда не сомневался.
– Хорошо-то как, братцы! Разве бывает так хорошо? – заграбастав одной рукой Марка, Павел притянул его к себе под крыло, – Марк, Марк! Что же ты сотворил?
– Я смысл нашёл, дядя Павел!
– Какой я тебе дядя? Все мы здесь в одном ранге. Павлом зови.
Люсьен прочла весёлый монолог из «Укрощения строптивой» Шекспира.
– Не худо бы перечитать на досуге, – отметил вслух Пётр.
– Не худо, не худо! Хорошо – есть такое слово! А про худо забудь. Такого слова нет! – закрыв глаза, Николай слушал, как поёт романс Лариса Максимовна, как подпевает ей басом отец Никодим, – помолчим, братцы. Насладимся, так сказать, чистотой момента.
Сидели, слушали концерт, упивались чудом.
Часы пробили двенадцать.
– Муха ты здесь?
– Здесь, – Марк наклонился к Солнцеву.
– Что молчишь?
– Я не молчу. Здесь я.
– Ушёл, что ли?
– Здесь я!
– Всё, значит. Связь кончилась. Ну, оно и понятно. Дело сделано. Спасибо тебе.
– Рад был помочь, – грустно ответил Марк, поняв, что его больше не слышат.
– А я всё спросить хотел, да не успел. Это не тебя я тогда видел на крыше в наушниках?
– Меня!
– И ещё спросить хотел, как зовут тебя. Тоже не успел. Надо же.
Марк грустно улыбнулся, отошёл в сторону, встал у окна.
– Муха меня зовут. Муха.
Посмотрел на снег, на дорогу, на чёрные ёлки, уходящие в ночь, и вдруг заметил движение под фонарями. Не поверил вначале – Рождество же. Присмотрелся и вздрогнул.
– Пришла. Она пришла, слышите. Пришла.
Закричал, заорал, забил крыльями поднимая своих собратьев.
Не сговариваясь, скатились вниз, под фонари, под снег, в слякоть. Стали крыло к крылу, сомкнув цепь.
– Не сейчас!  Нельзя сейчас.
Смерть приподняла капюшон, посмотрела устало, долго, пронзительно.
– Почему?
– Нельзя и всё!
– Не довод!
– Чудо испортишь.
– Не довод.
– Рождество!
– Не довод. Надоела мне ваша компания. Планы срываете.
– Не пустим мы тебя к ним.
Смерть улыбнулась холодно, надвинула капюшон на лицо.
– Устала я. Хотя бы один довод – и уйду.
Что-то хрустнуло в той стороне, где располагались основные ворота на территорию. Послышались шаги. Кто-то приближался, шёл по мёрзлой жиже, переваливаясь с ноги на ногу, спешил… Марк обернулся. Человек! Молодой ещё совсем человек, с ёлкой в руках. Человек, очень похожий на Солнцева. Сын!
– Две тысячи пятьсот двенадцать!
– Что вы сказали, юноша? – смерть, сделав было шаг вперёд, остановилась.
– Мой довод! Две тысячи пятьсот двенадцать.
Марк кивнул в сторону молодого человека. Теперь его заметили все. Человек торопился. Остановился у подъезда, посмотрел на горящее окно второго этажа и подул на замёрзшие руки, обнимая ёлку.

Конец.