Собака-6. Когда догорал закат или Повелители Кур

Данный текст следует после текста: "Собака-5. Официант, дичь!"

Краткий пересказ сделан нейросетью YandexGPT

Собака-6. Когда догорал закат или Повелители Кур (Сергей Ульянов 5) / Проза.ру
•
Статья представляет собой отрывок из художественного произведения, а не информационной статьи.

•
В отрывке описывается конфликт между сотрудниками кадрового отдела и посетительницей, требующей компромисса.

•
Герои обсуждают силу голосовых связок посетительницы и ее влияние на сотрудников.

•
Статья также затрагивает тему несправедливости и отсутствия защиты для некоторых людей.

•
Герои вспоминают свое детство и события, которые повлияли на их жизнь.

•
В статье обсуждаются различные пути и возможности, которые могут привести к успеху.

                Когда догорал закат или Повелители Кур.

1. Собеседник Смирнова и сам был осведомлён о том, кто стал первой жертвою пройдохи Гены. Смешной и горький стишок из фольклора «отъезжантов» перестроечных лет, когда начали «выпускать», вспомнил он теперь тут, на площади «Трех вокзалов».

«Полукровка! Поллитровка твоя — опорожнена! Пыль дорожная висит над таможнею...».

 И был этот стишок не про него, «чистокровного». После весёлой встречи его с друзьями на крылечке Катькиного дома и их совместной прогулки за коляской для Юрчика по прекрасной улице Красной не прошло и месяца — а уже целый каскад приключений, исключительно амурных, обрушился на него тогда — и если он и чувствовал себя жертвой чего-либо, так разве что — ревности. Как вдруг!

В тот день, по обыкновению, Иоська гулял в «короткий» перерыв рабочего дня. Они с Зиной чинно и не торопясь шли рядом строго по средней линии коридора, а слева и справа вдоль стен прошмыгивали сотрудники и активисты, спешащие навстречу им с очередного закрытого партийно-профсоюзного собрания. И, хотя время «производственной гимнастики», то есть «длинного» перерыва, ещё не началось, оба не торопились и не оглядывались на начальство. Иоська постоянно испытывал в процессе общения с Зиной необычайное чувство свободы, она же была и вовсе — свободна всегда.

Вот и Сидоренков черным бесом метнулся к себе в кабинет, и там сразу яростно зазвенел телефон. Огромные и зеленые, кошачьи по форме, но — с загадочной туманной поволокой, Зиночкины глаза двумя омутами вбирали в себя пространство, гипнотизируя всех встречных, и те как-то внутренне подбирались, замирали и следовали мимо нее молча вне зависимости от чина и ранга.
Последними из комнаты для заседаний в торце коридора, — обычно наглухо закрытой, — выходили наиболее степенные люди. В моменты, когда мимо проплывали другие разнополые пары, Зиночка и ее спутник галантно раскланивались с ними в знак приветствия, словно совершали променад вдоль бульвара, и они отвечали им тем же.

— Бро-двей! — восхитилась Зиночка.

У поворота на «черную» лестницу, где была курилка, гремел вырывающийся из приоткрытой двери знакомого кабинета охрипший от злости голос их отдельческого начальника, почти фальцет, который нервно дрожал в воздухе, сотрясая, казалось, весь лестничный марш.

— А я вам еще раз РУССКИМ языком повторяю, что мне некем заменить Кочкарёва! — возмущенно орал Сидоренков на кого-то в телефонную трубку. — Он у меня ведет весь «Циркуль». Да. Что? Меня это не интересует. Я понимаю, что «должен быть порядок». Но для меня главное — производство, а не ваши эти глупо…тонкости. Производство, понимаете, — с меня за него спрашивают! Да. И я горжусь, что я технарь. Это вы там у себя неизвестно чем занимаетесь. Я соображаю, с кем разговариваю. Но для меня главное — работа, а вы должны делать то, что производству на пользу, и бороться со всем, что производству этому вредит. Куда я положу? На стол? Не вы мне его выдавали. Я говорю, что не вы мне партбилет выдавали… Нет, я не пользуюсь никаким своим положением начальника супруги директора! И поддержка тут ни при чем. Что? Разберетесь? А вот тут уж у вас руки будут коротки… Поговорим…

Последние слова, похоже, были брошены Сидоренковым мимо трубки, которая звучно грохнулась на аппарат, вслед за чем сам шеф, распаленный и разозленный, вылетел из кабинета, и на ходу исподлобья буркнув Иоське приветствие, растворился в дебрях своих владений. Нелегко быть начальником!
С черной лестницы, учуяв запах Зиночки, появился смятенный Митька Ермаков, который, будучи истинным Иоськиным товарищем по начавшимся в те дни новым для него любовным несчастьям , тоже блуждал сегодня, как видно, на поводу у своего нюха. Поздно — у Зины в жизни явно что-то произошло! Вот и взлохмаченный её непосредственный начальник, завлаб Винтюшкин, появившись с собрания одним из последних и оберегая свою подчиненную от излишних соблазнов, увлёк Зиночку за собой в подведомственную ему опытную лабораторию.

— Ну, как сходили в кино? — спросил Иоська верного друга Ермакова.
— Я не ходил, — ответил Митька. — С меня хватило и «Бекешчабы», венгерского ресторана. А «эти», — добавил он, — и сегодня по новой намыливаются. Томка Чубарова опять куда-то потащилась. Натулька ваша туда же…

Ну и ладно! Привыкший уже к тому, что у него уводят девушек из-под носа , с гордостью в душе вернулся Иоська в свою рабочую компанию. Муки ревности он отныне презирал. Не пройдет и недели, как эти муки овладеют им всеохватно: настолько, что он не заметит подкравшихся к нему подколодной гремучей змеёй куда больших неприятностей, которые как раз и начались для него именно в этот светлый день. Как выяснилось, за время перерыва Кочкарёв успел сходить в спецотдел на втором этаже, но и там Славку не обрадовали, заявив, что приказа на «допуск» для него не поступало. Теперь тот находился в смятенных чувствах и сидел в своем углу с видом, совершенно обескураженным и убитым.

— Как же так? — спрашивал он, не в первый уже, наверное раз, Буйнова, который, сбиваясь, крутил телефонный диск, пока, наконец, на другом конце провода не взяли трубку. — Ведь надо подключать блоки питания к…, — пояснял тоже в который раз Славка.
— А вот он тут говорит, что ему надо пройти приборами интерфейс и подсоединить..., — послушно повторил за ним начальник. — Что? Два дня до испытаний осталось! Заданье горит!
— Полтора, — поправил Кочкарёв, но шеф только отмахнулся и продолжил с той же интонацией:
— А вот он мне говорит, что…
Начальник не успел докончить фразу, так как в бюро вломился  разъяренный Сидоренков, вырвал из его кулака трубку и сам заорал в нее:
— Это я. Вы что там думаете —  я сам теперь должен идти регулировать этот субблок! Или — Владимир Петрович? — зло кивнул он в сторону Буйнова. — Интер…Ёб! Фейс!... Срок! Срок задания — на исходе!

2. Кочкарёв выглядел совершенно растерянным. Иоська никогда, даже в разгар драмы с тёщей, не видел его таким. Интерфейс… «Интерпейс...». Неужели «это», «графа» то есть, сказалось? Так ведь по паспорту Славка — чистый. Или бьют уже не по паспорту? До мамы добрались? Он смотрел на подавленного, слабого Славку, видел перед собой его пепельного цвета, курчавую, мягкую и легкую, как пух, шапку волос , все эти тонкие черты бледного, нервного лица «поэта», огромные, зияющие под большими верхними веками двумя бездонными озёрами, широко распахнутые, светлые глаза с то и дело моргающими длинными ресницами, и думал: зачем тот здесь, какой из него технарь? Но вот — «технарь». Так и нечего было соваться глубоко в эту технику. Он же не полез — и вот: всем нужен, программист. И никто его, Иоську, не трогает. Так что же — опять для него лично вышло вечно ему желанное: «Пронесло»?

И снова, в который раз, из темных глубин его нутра вылезло оно: проклятое, гонимое им из себя с горечью, но всё никак им в себе не истребимое: «НЕ МЕНЯ! УРА!».
Не злорадство, нет — просто тихое, родное с малых лет, удовлетворение. Ну как ему ЭТО изжить?!

Иоське вовсе не хотелось отдавать себя знакомому до боли, постыдному чувству предательской слабости, но чем яростнее боролся он с ним в своей душе, тем яснее и неотвратимее для себя осознавал тот факт, что судьба просто издевательски играет с ним, как кошка с мышкой. «Не меня»? От мысли, что какой-то шалый снаряд упал совсем рядом, пусть и не разорвавшись, Иоське стало не по себе, и, продолжая тупо смотреть на Кочкарёва, он представлял эту кудрявую голову и худую фигуру совсем в другом месте и в другом обличии и облачении — там, в самом пекле Востока, на незнакомой победной войне, на броне несущегося «за ясным солнцем вслед» сквозь вздыбленную пустыню танка, где, разрывая летящие вихри песка, в камуфляжной, под цвет этой пустыни, форме, в сбитых на спины пятнистых касках, под флагом цвета лазоревых небес, под собственный победный вопль, врываются из смерча и бури к воде канала и солнцу Синая другие, другие… Герои его народа. Богатыри — не вы! Ведь и это могло быть! «Уезжай!» — сказал бы в этой ситуации Александр.

Но как бы ни так! Тем, кто миновал спецотдел и РАСПИСАЛСЯ, отрезан путь и туда. И все же — до чего опять и тут повезло самому Иоське! Как хорошо, что он — всего лишь простой программист, не связан ни с какими этими «ихними» «допусками», железками, схемами и «субблоками», ничего нигде не ремонтирует и не настраивает. Будет себе сидеть тихо в своём, — создаваемом ныне, при их отделе «Вычислительном центре», и ладно. Не дадут ему тоже допуск — и не надо, он и не будет никуда ходить, напротив, — это все будут приходить к нему за информацией. Хотя бы вообще выставили за проходную — а что, они вполне могли бы даже отсоединиться от основного института и существовать самостоятельно, организовав на основе Отдела как бы некое независимое и хозрасчетное малое такое предприятие, оказывая основному предприятию всяческие услуги, даже и за деньги, и не влезая в его дела. У Сидоренкова такое вполне бы получилось! А он бы, Иоська, возглавил ВЦ.

3. Размечтавшись неуместно столь нескромным образом, он посмотрел на обтянутую черным сукном затертого пиджака спину Сидоренкова, который, продолжая разговаривать по телефону, несколько, вроде, успокоился. Ничего — обойдется! И все же — дался им Славка. Кочкарёв! Вячеслав Васильевич!  Даже до него добрались. Кем же надо быть, чтобы не только уже тебя, но и твоих бедных бабушек, наконец, забыли, оставили в покое?

Такое возможно, разве что, если ты, в самом деле, «сын адмирала — Героя Советского Союза»? — снова процитировал он про себя Гольцмана. — Либо — брат славного комсомольского комиссара и опять же героя БАМа! Иль… от, собственно, «самого КГБ»? — вспомнил он опять слова Сашки. А — иначе? Неужели теперь и будущим детям его тоже мучиться до скончания своих дней, заберись он хоть в глушь Мордовии к жене–крестьянке? «Пусть хотя бы дети…». Как бы не так! Не «будут белыми» — никогда!

Впрочем, лично его пока вроде никто трогать не собирается. Что значит — незаменимость! Он всем нужен — и его ценят. Деловые качества — вот главное.

— Хорошо, — уже тоном пониже заявлял теперь в аппарат взмыленный шеф, — разберемся.
И, положив трубку, ободряюще проговорил, повернувшись лицом к Славке:
— Подожди, уладим — все будет нормально.

Все обернулось, однако, самым неожиданным и, сказать откровенно, трагифарсовым образом. И, действительно, уладилось — но только без участия Сидоренкова, у которого дело-то как раз и не пошло. И вот уже два дня кряду, как настраивать Славкин субблок на четвертый этаж ходил вместо него Миша Иванчиков. И даже — Анечка, лично подготовленная Кочкарёвым, который ее, судя по всему, хорошо для этой цели натаскал : так, что ей специально, одной из первых, в отделе «справили» Допуск. И она два дня жалобно шмыгала носиком там. А на третий день непосредственно в Отделе кадров, куда был свободный вход с улицы, совершенно внезапно, — и для всех в том отделе ошеломляюще, — объявилась сама Дина Исааковна.

 «Визит дамы»!

Только гневный этот её визит был связан на этот раз отнюдь не с Анечкой, что могла засвидетельствовать Жигуляева, которой именно в  минуты  памятного всему институту катаклизма приспичило спуститься туда же, чтобы сменить фотокарточку в личном деле. Танька впервые увидела грозную городскую профсоюзную начальницу в лицо, и потом неделю кряду с восторгом живописала на  черной лестнице всем: Чубарову, Митьке, Зиночке и, — раз так получилось, — самому Иоське, чудесную театральную сцену. Того, как, на версту полыхая сногсшибательными густо-сладкими ароматами крепких, почти мужских, польских духов, вращая двумя блестящими черносливинами жгучих очей и цокая каблуками, в дверях «ОК» появилась замечательная дама с депутатским значком, в свисающих до плеч завитых буклях черных, да еще и покрытых поверху толстым слоем сверкающего лака, волос, с такими же сверкающими золотыми серьгами в форме огромных, тускло мерцающих в мочках ушей, колец, и — в цвета глухой южной, в тон кудрям, ночи, деловом, с юбкой, тугом костюме, трещавшем от напора мощного торса её и аналогичных чресел.

Округлая, антрацитового колёра лакированная сумища внушительных размеров наперевес и боевой раскрас дополняли «картину гуашью», а мощной амброзией разносившийся по коридорам дух галантерейного отдела разил наповал.
— Это «Контора»? — назвав институт, конечно, не так, а — его внутренним кодовым названием, с порога громогласно заявила она. — Я никому на слово не доверяю, но о вас слышала только хорошее. Жаль, что ошиблась!...

После чего из-за с пушечным грохотом захлопнувшейся двери Отдела кадров не только в коридор, но и, наверное, во все закоулки главного, Административного корпуса, нарушая конспирацию, доносилось, сотрясая старые стены и сводчатые потолки бывших монастырских келий, исключительно это: громоподобное, хорошо поставленное зычное бельканто профсоюзной городской лидерши, сопровождаемое грохотом шлепков могучей руки о стол, треском, - похоже по всему, - разбиваемого этой же ладонью, подвернувшегося под нее некстати телефона, звоном и шумом падающих со стола графина, стаканов и дырокола с папками, чьими-то оправдывающимися воплями — стонами, девичьими «ахами» машинисток и водопадным плеском в чайные чашки валерианки. С коей в руках, потрясая аптечными пузырьками, вместе и порознь в коридор, прямо в объятия заждавшейся Жигуляевой, схватившись за сердце, вылетали глотать валидол поочередно: то — главный кадровик–женщина, то —  старенький «секретчик», — а вослед им из кабинета неслось обрывками гневное:

— … Да знаете ли вы, что!... Мой покойный отец — заслуженный лауреат! Военный юрист!… Да был бы жив… Он — вас! В бараний рог! В лагерную пыль!...

А по лестнице из административного корпуса так же, как и кадровики, на полусогнутых спешили в Отдел кадров начальники повыше. Звонили телефоны, что-то опять глухо падало, уже и Замдиректора по кадрам наведался в кабинет, и другие большие чины. Но лишь тогда, когда на этаже был исчерпан весь валидол и выпита валерианка с валокордином, нежданная визитёрша, распаленная, как пантера в период  любви, пылая гневом и золотом в ушах, вновь появилась на пороге. За нею в разгромленном кабинете висело гнетущее и мертвое молчание.

— Я вам покажу, я научу вас отличать своих от «не наших»! — бросила она, хищно вращая черными и горящими маслинами–глазами , в солнечный столб пыли, пронизавший комнату.
— Что вы, что вы, всё: договорились, — летело вдогонку ее словам испуганное. — Ну, ошиблись!
— И чтобы там у меня, — добавила дама уже примирительно, а потом вновь форсировала тон голоса:
— Без уродств! — хлопнула она большой ладонью по лежащей на сейфе папке.
— О чем речь! — вскинулась со своего места девица–делопроизводитель.
— Хорошо, — заявила на прощание визитерша и пообещала:
— Я скоро приду!...

4. По ходу всей этой демонстрации несокрушимой силы голосовых связок до слуха забытой всеми в коридоре отдела кадров Жигуляевой доносились фразы со словом «компромисс», который вымаливали у пришедшей дамы несчастные сотрудники кадрового отдела. Что наобещала им она, или — они ей? О, всесильный профсоюз! Помощник партии, школа коммунизма. Как хорошо, когда есть, кому заступиться! Но кто заступится за Иоську, случись что с ним, как случилось это с бедным утопленником Ельковым, их сослуживцем, — сирым выпивохой из общежития, убитым этой весной кем-то в «колхозе» и сброшенным в Шемуршанский пруд, где он и плавал целую неделю среди почти летнего зноя бесхозный. И которого, помимо все того же Чубарика, даже некому было вытащить из омута: раздутого и лопнувшего страшным своим телом , с торчащими из смрадного и почерневшего, объеденного рыбами, туловища ребрами грудной клетки, похожей на порушенный купол Шемуршанской церкви с чудом уцелевшим крестом, за которым, пока тщетно, лазали в том же мае, — на первой прополке свеклы, — их лихие верхолазы во главе с Чубаровым невесть ради чего. А ведь и Иоська, подобно этому несчастному алкашу Елькову, тоже был такой же бездомный на этой земле бедолага — как и все их сельские «общажники», и бесчисленное множество других новых обитателей Города на горе у великой реки. Все они, жители странной этой местности, что собрала в себе столько наций и языков — стали, как один народ без имени, рожденный общей дорогой к близкому горизонту, за которым, быть может, они и обретут это имя. А потому надо было рассчитывать только на себя. Он ещё не знал, что есть другой путь в «прекрасное далеко», которое вовсе могло и не быть к нему жестко при умном подходе. Том подходе, которым он пренебрёг. А другие — нет.

Вячеслав Кочкарёв, региональный представитель в Городе на Горе всесильной ныне бензиновой империи Григория Хедеровского, в дорогом длиннополом пальто, в белом кашне и всегда без головного убора, лишь изредка являл себя теперь народу, когда в окружении охраны стремительно проходил по весенним или же по осенним лужам от своего бронированного лимузина в главный офис "Компании". Где раз за разом, снова и снова, дистанционно, из Самары и из Москвы его педантично и скрупулёзно, по спецсвязи, инструктировали по поводу действий на очередную рабочую неделю личные кураторы: "старейшие акционеры" корпорации Витя-афганец, и - Гена-чекист: гениальные политтехнологи прошедшей этой весной победной избирательной кампании нового Вождя и надежды страны: Красного Прокурора. И - будущего, это тут знали все, Президента. Которого из ничего, из праха и тлена родной земли,слепили на этих холмах именно они: Витя и Гена Муравьин. Чьё предложение, от которого нельзя было отказаться, нынешний бензиновый магнат региона и его окрестностей, скрепя сердце, когда-то принял - а что делать?

4. И теперь их знамена: этих "других", тех, что уступили дорогу бешеной собаке, с упрямым огнедышащим лиловым зубром на зелёном полотнище, реют в небе над бензиновыми заправками синего побережья.

«Мы из рода бизонов, мы неприхотливы и горды. И пускай порешили о том, будто больше нас нет. И охотники целятся в наши курчавые морды, но в высокой траве всё не стынет от ног наших след».
Памятные строки, сочинённые когда-то совсем по другому поводу...

Правда, бизон этот давно ручной в чужом стойле. А потому и не бизон вовсе — так, телец. А жертвой удалых охотников стал почему-то подстреленный вчера на Сущёвке безобидный ни в чём не виноватый Юрчик.

- Но пуля - она дура, - словно бы опять угадал мысли своего соратника Смирнов.
- А кто молодец? - спросил тот.
- Осиновый кол.

Или - подобная сапёрной лопатке разящая ладонь мстителя, что будет крушить своим железным ребром грудные клетки тех самых "киллеров" и их наставников уже вскоре, - когда они, неся расплату и отмщение, совершат через просторы всего бывшего, а теперь распавшегося Союза свой стремительный бросок на юг, в самое гнездо хитрых пройдох и заговорщиков. Ведь им - целого мира мало!

Так закончились когда-то радостные дни счастливой жизни беззаботного залётного паренька на синем побережье за розовым морем его благодарной памяти. Где он навсегда забудет имя своё, исчезнув в своём прежнем образе и обличии, и на опустевшем месте природой и небом начнётся очередное, как случалось множество раз, сотворение нового Давида. Забудет он и ненужные ему больше другие имена.

  И только многие годы спустя, в Питере, вовсю «покупавшем в ту же пору жене сапоги», ругавшем уже, но пока не свергнувшем, Собчака, куда он перебрался из Казани к Юрке, — лишь там услышал он вновь знакомую фамилию.
Дина Исааковна Кочкарева, Президент «Отличной компании»: финансовой пирамиды «Приволжье-Инвест», чьи телеролики гремели «музоном» на всю страну, заглушая Лёню Голубкова со своими сапогами для жены, умерла в Израиле от болезни мучительной смертью, младший ее сын и теперь работает охранником в иерусалимском отеле «Царь Давид», а Славка...
 
— Снискал себе завидную участь, — угадал вопрос своего товарища Смирнов. — Для него тот телец с флага сегодня — золотой.

Конечно, если Славку выручила всемогущая профсоюзная мама, племянница гендиректора Главного областного птицекомплекса Якова Цесина — как поговаривают, земляка и лучшего друга Первого секретаря Обкома товарища Ерманова, причём — дважды: сначала — обеспечила сыну мир в личной жизни, а затем — спасла от бед, — то наш герой, неведомо откуда и зачем взявшийся в Городе, был там «никто, и звать — никак». Местные-то не пропадут!

— У одних — «папа», у Кочкарева — мама, да ещё к тому же вдобавок - и дед живой двоюродный: Повелитель Кур и директор знаменитого на всю округу Птицекомбината, друг и земляк Хозяина области. Не говоря уже о деде родном, пусть и покойном — вздохнул собеседник Смирнова. — Они и покойников своих боялись. Ведь было известно, что её, Славиной родительницы,  отец в годы войны и позже занимал большую должность в системе «лагерей» — такую, что его в Городе действительно боялись и после смерти.

— «А ты был приезжий, и за тебя: пацаненка без родни, просто не кому было заступиться», — пояснению Смирнова на этот счет не находилось возражений.
— Куда уходит детство, в какие города, и где найти нам средство, чтоб вновь попасть туда? — спросил бородатый человек, вдыхая московский, с бензиновыми ароматами со стоянки такси, утренний воздух.
— Вот это средство, — усмехнулся, плеснув в стаканы из пластика еще по чуть-чуть «Гжелки», Смирнов.
— Ага. Впрочем, разве мы все не были тогда, в самом деле, большими детьми? — А как же: «надыбал» чужих сигарет или «бычков», да еще «взрослые мальчишки» ради прикола плеснули полстакана пива — всё! Гордый пошёл в беседку хвастаться перед сверстниками — мол, хотите дыхну, ну-ка, чем пахнет? Закурил — упал с лестницы, — подытожил собственные мысленные воспоминания бородатый человек.

— И тут появился неведомый Билл Гейтс, которого следовало убить, но вместо него подвернулись вы: ты со своими сослуживцами и — закрылась она, та самая «белая-белая дверь» с нарисованным зверем: тигром ли, или жирафом, — в вашу детскую комнату, — помнишь песни первых рокеров восьмидесятых из котельных и подвалов: "Но кто-то дверь нарисовал".

— «Эта белая-белая дверь...». Птица счастья выбрала других. Но, видя, как это им удалось, я впервые в жизни, наверное, ощутил радость, а не стыд за то, что судьба выбрала тогда  "НЕ МЕНЯ". 

ПЕРЕХОД К ТЕКСТУ: "Собака-7. В предчувствии Голиафа".