Собака-22. Час зачатья я помню неточно...

Данный текст следует за текстом: "Собака-21. И придёт он, новый герой".

Краткий пересказ сделан нейросетью YandexGPT


Собака-22. Час зачатья я помню неточно... (Сергей Ульянов 5) / Проза.ру
•
Статья представляет собой рассказ о дерзком плане героев проникнуть на чердак старинного здания.

•
Герои тщательно скрывают свой замысел от окружающих.

•
Они проводят две ночи, роют подкоп под замшелой стеной и маскируют его лопухами и ветками.

•
Лётчик, один из участников, имеет влюбчивую натуру и страдает от язвы желудка.

•
Третий участник, Славка Кочкарёв, присоединяется к плану, чтобы получить аванс на работе.

•
Герои проникают на крышу здания и карабкаются по скользкой сырости купола, используя верёвки и страхуя друг друга.

•
Пересказана только часть статьи. Для продолжения перейдите к чтению оригинала.

От автора. Пересказ верный, но несколько формальный. Про аванс - какая-то путаница.

1. Именно в то лето, оставленный на свёкле за старшего, Чубаров полностью дал волю своему неповторимому таланту героического изыскателя-первопроходца. Этот дар пожирал в Андрюхе Чубарове все прочие порывы метаний и устремлений. Весь его задумчивый облик утомлённого, уже огромного, хотя и не совсем повзрослевшего, медвежонка был, — и сквозь шум винных прибоев, и сквозь гершвиновские импровизации неразлучной и единственной его подруги-гитары, — зримым воплощением вечного порыва его души куда-то в даль светлую.
 
 Могуч был Андрюха необычайно: любые брезентовые штаны и джинсы лопались на его заду от напряжения нижних мышц при поднятии геркулесовых тяжестей постоянно, лопались по шву ватники, и лишь огромные "кирзачи" сорок четвёртого размера как-то выдерживали нетвёрдое топтание в бескрайних лужах огромных же ног. Роба или ватник поверх красной футболки были любимой и обычной Андрюхиной одеждой в полях, живописная грязь и недельная щетина покрывали его, казалось, с головы до ног.

 И колхозный его матрац, безо всякой иной постели: наволочек и одеял, лежал прямо на дощатом полу, где он и спал, рискуя класть утомлённую голову на нечто страшное, заменяющее ему подушку, только навзничь, затылком вниз, — ну, а на случай особой необходимости у него была специальная, более благородная, "подушка для лица".

 Однако, когда после боёв и походов он таки засыпал, сморённый, - всегда в обнимку с подругой-гитарой, устремив в мирном сопении безмятежно-круглое, словно луна, лицо к засиженному мухами потолку, то Зиночка всякий раз, разглядывая его, медвежонком буйно разметавшегося по просторам, восхищалась увиденным одними и теми же словами:

"Андрюха, какой же ты здоровый!"

 Было такое и в прошлом году на производственной практике, и в этом — на весеннем севе. И словами восхищения ограничивалось не всегда.

 Проснувшись, Чубарик всякий раз бурно возмущался, если замечал насилие, но быстро прощал: ведь всё заканчивалось тогда без последствий — он был незлобив, хотя и не добродушен, а, напротив, яростен, неукротим и целеустремлён в деятельной борьбе. Вот уж возле кого монтажницы, действительно, увивались вокруг, но Андрюха и в трезвости, и во хмелю строго исповедовал незыблемый принцип степного Востока: "Женщина — отдых воина". И только. Да и необязательно: отвлекаться ещё!

 И экзотичные заскорузлые лохмотья его нарядов лишь ещё ярче выражали дикую живописность красоты настоящего мужчины, которому украшения не нужны.

 Конечно, был у Андрюхи Чубарова и добротный, шоколадных тонов, как бы коричневый, из модного «кримплина», костюм, и даже галстук, которые он приобрёл «в преддверии невиданных дел». Освоения грядущего тогда ещё для отдела Спецзаказа то есть.

 Чубарову дико повезло — его, проявившего крайние способности в регулировке субблоков, первого в отделе привлекли к выполнению Заказа: резко повысили оклад, дали в помощь незаменимую Жигуляеву, и теперь он дни напролёт, а порой и ночные смены, просиживал в испытательных лабораториях. Новые рубежи своей труднодосягаемостью вдохновляли Андрюху на трудовые подвиги, будили честолюбивые мысли, но всё же не их воплощение, не чаяния о проходе на байдарке, к чему он также пристрастился по весне, через уральские речные пороги или о выпивании всех водочных рек, или об окончательном постижении недоступного Гершвина, были его последней мечтой.

 Чубаров, ставший недавно также охотником и приобретший ружьё, страстно мечтал выйти в лесу на дикого кабана. Пока же, за неимением в колхозе кабана, Андрюха имел здесь для себя иное увлечение, а именно — вылавливание из воды утопленников.

 Дело заключалось в том, что за время, в которое он с утра до ночи пропадал не в борозде, а во всевозможных "калымах", занимаясь пилкой и колкой всех на селе дров, выкорчёвыванием всех вётел, починкой всех заборов, выпиванием всех самогонов, — за это время в речке Шемуршанке или в пруду кто-нибудь из сельчан да тонул.
 И уж тут равных Андрюхе не было вовсе: плавал Чубаров, как рыба, и нырял за утопленником до посинения — даже уже и тогда, когда того давно вытащили где-нибудь на другом конце водоёма, показываясь над поверхностью водной глади лишь для того, чтобы принять очередной "стопарик".

 Особой легендой из этих историй была овеяна одна: извлечение из Шемуршинского пруда того, что осталось от бедолаги Елькова.

2. Женька Ельков, такой же, как и прочие, выпускник Политеха, быть может, лишь на год более старший, чем Иоськины товарищи, был белокур и кучеряв, как ангелочек, и жил в одной секции со всеми, будучи с осени подселённым к Зайцеву, с которым и снимал здесь же, за стенкой от Вовчика Антипова, комнату на двоих.
 Отличался он тем, в частности, что, несмотря на своё деревенское происхождение, панически, хотя и умел плавать, боялся всякой воды вне себя.     Зато вовнутрь принимал разнообразную жидкость в таких количествах, в каких другим и не снилось, в связи с чем с ним случались различные забавные приключения.

 Так, как-то раз, позабыв, в котором из двух крайних в доме подъездов он живёт, Ельков зарулил не в "общажный" подъезд, а в тот из них, что был ближе к помойке и состоял из обычных городских жилых квартир. Доползя до второго этажа, он вогнал ключ в замок аналогичной по расположению со своей секцией квартиры и умудрился отпереть дверь.
Решив, что он уже дома, Ельков достал из холодильника хозяйскую колбасу и, поужинав ею, завалился спать беспробудным сном на диван. Будили его насмерть перепуганные хозяева с милицией. Однако всё обошлось — пришедший Зайцев выручил товарища, хотя тот и надоел ему нещадно: Зайцев, отнюдь уже не юных лет паренёк, давно приноровился было вести у себя в двухместной комнате общаги, где прежде жил без соседей один, тихую семейную жизнь, а тут — подселили!

И, верно, в знак благодарности, Ельков вскоре освободил Зайцева и его подругу от своего присутствия. Случилось это буквально накануне того утреннего визита девушек к двум друзьям, что состоялся в начале лета: в самом конце мая, на заготовке кормов, и до сих пор никто не узнал, что там стряслось на самом деле. Достоверно известно было лишь одно: в субботу местные уркаганы, как обычно, понаехавшие домой на выходные из города и райцентра, весь вечер гонялись за неуловимыми заводчанами из "Электроавтоматики". Которые тоже, как и институтские, были присланы от своего предприятия — только не на свёклу, а на корма, но жили отдельно, и с которыми «понаехавшие» на выходные гопники повздорили в прошлое воскресенье в клубе.
В процессе облавы местные, размахивая утыканными гвоздями досками и колами, даже пару раз вылетали из кустов на то место возле колхозного пруда, где вольготным пикником раскинулись институтские. И прибывший ненадолго: с субботне-воскресным десантом на подмогу потерявшимся в полях пропольщикам свёклы Иоська даже сталкивался с ними нос к носу. События те происходили до триумфального появления в колхозе Натульки, присланной вскоре на замену Зине.

 В памятный вечер угнетённое собственным зноем солнце опускалось в сиреневый туман вечера за лесопосадку. Чубарик, забыв обо всём и углубившись в корни своего донского генеалогического древа, пел, перебирая струны, казацкие песни, подхваченные десятком глоток.

А вокруг расстилалась ширОко привычная всем картина маслом.

 Разливисто-громоподобное "По Дону гуляет..." влекло к берегам сельское население и ведущих инженеров.
 Зиночка, которая появилась из зарослей цветущей спорыньи, — или как её, эту траву, там называют по-российски, — и гордо заявила в горизонты: "Водки хочу!", чем вызвала крайнее неудовольствие Андрюхи, так как самим уже не хватало, - возлежала теперь в купальнике, примостив голову на голенище его сапога и подвывая своё:

"Мне малым мало спалось, ой, да во сне привиделось".

И это была одна: общая песня!

..."Словно конь мой вороной разметался, разыгрался", — и вот уже Митька Ермаков в зелёных плавках — очевидно, в приливе ревности — шёл в подёрнутую молодой ряской воду топиться.

В общем, - шикарный вид!

"Не уходи, побудь со мною, я так давно тебя люблю, тебя я лаской огневою и обожгу, и утомлю...", - не даром, обучаясь в институте, Зиночка по комсомольской линии усердно посещала кружок хорового пения: романсы - это был её конёк...

Но до них доходило, после вольных казачьих завываний, совсем уж в романтические моменты, и дарила она их, такие моменты, не всем.
Как раз её ухажёр Митька - не удостоился.

 В один из таких вечеров у навозного пруда, который как раз покинуло на том берегу колхозное стадо, и явились их взорам те самые, понаехавшие на выходные, взмыленные мстители-аборигены, когда пробегали берегом туда и обратно. Однако институтские ребята были хорошие, а, может, увлечённые азартом погони местные имели чётко поставленную цель, но в результате никого не тронули. А, напротив, даже подружились и выпили с ними, после чего вновь с посвистом унеслись в зелёную рожь, про которую также, в отличие от овсов, существовала песня: "Ой ты, рожь, хорошо поёшь!"

 Неизвестно, что напела в тот вечер рожь Женьке Елькову, на каких глухих тропинках высоких уже посевов встретился он своим недоброжелателям и, главное, каким именно, но случилось так, что его, ушедшего из общаги под вечер в полной невменяемости, живым больше никто не видел. Хватились Женьку только на следующий день и искали трое суток, обшарив и пруд, но затем решили, что он уехал домой, и бросили это дело.

 Ельков всплыл сам, на четвёртый день, у центральной коряги и в сидячем положении. Низ его, как потом выяснилось, был весь объеден рыбами, а верх раздулся, почернел, и, потеряв всякое человеческое подобие, торчал теперь из воды, как обугленная головёшка или гнилушка ствола дерева. Колебания душного воздуха разносили в жаре над прудом удушливый сладковатый аромат, никто из местных не решался на лодке подплыть близко.

И колхозное, и районное начальство наотрез отказалось извлекать утопленника.

 Три ночи в мертвенном сиянии звёзд одиноко торчал из воды, уже фосфорицируя, забытый всеми и бывший когда-то Ельковым, чёрный обгрызок под полной луной, разливавшей свой свет по окрестностям. И три ночи выли на неё все собаки не только в самом селе, но и в центральной усадьбе, а на четвёртое утро, совсем спозаранку, сшибая на виражах покосившийся штакетник и взметая колёсами искрящиеся в золотых лучах низкого, но жаркого уже солнца, клубы песчаной пыли, со стороны выезда на междугородную автомобильную трассу, в село ворвался защитного цвета крытый институтский фургон, один из тех, в которых перевозили обычно Изделия во время испытаний.

3. Однако на этот раз тёмное чрево передвижной лаборатории было нафаршировано самими испытателями. По всем этажам «шарашки» были набраны добровольцы — самые драные и отчаянные. И теперь, одетые в глухие антивирусные комбинезоны, прорезиненные рукавицы и болотные сапоги, они скопом вЫсыпали на солнечный берег, вооружённые баграми, крюками, резиновыми надувными лодками, позаимствованными в кабинете гражданской обороны страшными противогазами и флягами с протирочным спиртом.

А, протёршись по первой изнутри, словно стадо слонят с хоботами на водопой, отправились к цели. И, конечно же, Чубарик был тут в первых рядах. Его красочные рассказы потом ещё долго потрясали курилку. Несчастный Ельков к моменту изъятия из водоёма имел в своём облике уже мало чего схожего с человеком. Ухватить его руками было невозможно — вздутая пузырями кожа лопалась и слезала, оставаясь в пальцах спасателей, а куски того, что было когда-то телом, свободно отваливались, брызжа на всех чёрной жижей смертельного трупного яда.

Уже не только нижняя, но и верхняя половина бедняги была изъедена обнаглевшими — летающими, что ли — рыбами и хищными насекомыми. Конечно, этот уж, по крайней мере, случай, был, по мнению Иоськи, некоторым отступлением от столь уважаемого им всеобщего Порядка, которого вполне хватало на другие вещи.
Хотя, пожалуй, всякие исключения из правил тут иногда могли и не считаться вовсе недопустимыми — ведь и сам факт попадания Иоськи в «режимную» «шарашку» являлся, в общем, счастливым для него нарушением. Недоглядели.

К тому же Ельков был сам виноват — выходец из какой-то глухомани, фактически не имевший никакой родни поблизости и не успевший в Городе жениться, он был в нём абсолютно чужой, а потому оказался никому не нужен. Кроме верных орлов-приятелей. И всё же — а если что здесь вдруг приключится с Иоськой? Он ведь, в общем, тоже чужой в Городе...
Впрочем, хоронили Елькова бурно — едва ли не вся Антиповская секция ездила в его родную деревню, и многие другие. А уж Чубарик гудел и там, и тут недели полторы.

 Таков был Андрюха в водных странствиях.
Но и на суше ему хватало дел, самым увлекательным из которых после охоты и гитары был поиск всяческих кладов и сокровищ. Куда бы его не забрасывала роза ветров — всюду Андрюха отыскивал какую-нибудь пещеру, или развалины часовни на кладбище, и тщательно всё это исследовал. Казалось, что можно было отыскать в изученной вдоль и поперёк Шемурше? Все шинки и свалки здесь были наизусть известны. И Зиночка давно уж пела не только ему: "Эй, всё к чертям, надоело нам шататься по горам. Выпить бы нам с людоедочкой из племени Ням-Ням".
Но как бы не так — и здесь Чубарик, — после подвига на водах, ясное дело, оставленный от отдела за старшего и на ту самую, нескончаемую, первую прополку свёклы, — нашёл объект применения своей недюжинной изыскательской энергии.

И это была отнюдь не Натулька - женщины мальчонку тогда ещё мало интересовали...

Как же Наталия исхитрилась?

Видно, помог ей тот самый объект.

4. Объект этот день и ночь торчал в синем сиянии каждого ясного утра и в оранжевых разливах вечерней зари на виду у всех на развилке дорог, одна из которых уходила мимо столовой Первого полевого стана, где они завтракали баландой и кашей из пшена, в свекольные плантации, а другая, огибая погост, вела к пруду.
Высокая, слегка обрушившаяся уже по углам сельская церковь из красного кирпича была самым капитальным и солидным в деревне сооружением, а потому служила складом удобрений, а также драных матрацев и подушек для прибывавших ежегодно на сельхозработы городских командированных.

Она-то неизменно и притягивала к себе взгляды пропольщиков свеклЫ.

Потому, что свЁкла - это в борще, и другая. А тут - свеклА. Сахарная.  Говорят же моряки компАс, а горняки - дОбыча.

 Данные засланцы после утреннего,- пока не начинались особо безжалостный зной и жажда, - ковыряния в бороздах, обнимая мотыги и высунув языки, плелись в клубах чернозёмной пыли к побережью, чтобы больше в поле не возвращаться.

 Вследствие чего, конечно же, привлекла внимание и Чубарика.

 Потемневшие от времени метровой толщины стены, поросшие мхом и полынью, взметались ввысь, на разрушенной колокольне росли молодые тонкие берёзки, купол тоже был наполовину разрушен. Он обнажал, сияя дырами, рёбра перекрытий и несущих конструкций, словно раздувшаяся под напором газов и лопнувшая грудная клетка Елькова, и служил дневным убежищем летучих мышей, которые, спугнутые кем-либо, носились под ним в душной от пыли удобрений полутьме мимо обвалившихся фресок, размахивая крыльями и поднимая новую пыль.

 Однако, венчавший купол крест — массивный, обитый поверх дерева кованной бронзой, а, может, и позолотой — уцелел и был виден, сверкая красным сиянием в лучах солнца, издалека. Доступные всем дождям и ветрам чердачные брёвна и доски под ним осыпАлись трухой — очевидно, потому никто и не решался добраться до него по прогнившим балкам.
Никто — но только не отважные герои.

Ни один из них уже и не помнил, в чьей именно голове и после какого стакана созрел отчаянный план. Однако дерзновенный замысел начал претворяться в жизнь тотчас.

Уже начался июнь, как раз прибыла обратно из города вернувшаяся на свёклу после их прогулки за коляской Натулька, прочие гуляли в «кемпинге», отмечая «Прощание с комсомолом», Андрюха был в колхозе за старшего: никто не мешал. На время были забыты и борозды, и магазин, тем более что и деньги, захваченные из дома, закончились. Всё держалось в строжайшем секрете, и посвящены в тайну долго оставались лишь трое, не считая девушек, от которых всё равно ничего не скроешь.

Две ночи, они, вооружившись штыковыми лопатами с обломанными черенками, рыли, разбирая старинную кирпичную кладку, подкоп под замшелой стеной, к утру маскируя его лопухами и ветками. А, проникнув вовнутрь здания, долго смотрели сквозь щели в крыше на последние звёзды в рассветном небе, вслед за чем лично Чубарик по каким-то карнизам полез на разведку на чердак.

Вернувшись без осложнений, он доложил, что путь реален.

Смелых и отважных было трое.
Первым был их с Митькой и Чубаровым однокурсник: Лётчик, прозванный так за то, что сразу после школы и до Политеха он поступал в Оренбургское лётное училище, но в последний момент по каким-то параметрам не прошёл медицинскую комиссию — так что ему-то само имя велело стремиться к высоте. Был Лётчик коренаст, чёрен, имел мужественный, отливавший синевой подбородок, говорил с картавинкой, и, живи он в родной Иоськиной местности, вполне мог бы по внешности сойти за еврея, да и в фамилии его "Субботин" Иоське слышалось что-то знакомое. Однако такое было совершенно невозможно, так как родился Лётчик не там, а на Волге, неподалёку, в небольшом городке на юге Горьковской области возле Арзамаса. Где и прожил всю жизнь, опрометью устремляясь туда с началом всяких студенческих каникул к покинутым невестам, но привозя обратно не радостные известия, а какие-то фантастические истории про лихие побоища и походы войной в соседнюю слободку. Про то, как на ноябрьские праздники уснул на ходу и под утро вмёрз в лужу в ста метрах от потерянного дома до того прочно, что знакомым пришлось вырубать его изо льда заступами. Но это что — его дружок с проломленной в предновогодней драке головой очнулся и вовсе раздетый на цементной полке в поселковом морге среди настоящих покойников. По случаю начавшихся с тридцатого декабря праздников вскрытие ему никто не делал, отложив до понедельника, морг был заперт, решётки на окнах — чугунные. А так как в ту зиму по всему Поволжью на Новый Год стояли невиданные, за тридцать градусов, морозы, то он, толком не пришедший в себя, так и просидел на полке, окоченев и обхватив руками колени, все три выходных дня, в которые, естественно, ни сторож и никто другой в морге не появлялся.
Когда же второго января утром, с недельного перепоя, сторож отпер дверь и увидел сидящего с вытаращенными глазами "мертвеца", то тотчас и умер сам от инфаркта. Так что дружок Лётчика даже пережил бедолагу, отдав душу лишь через месяц в больнице из-за отмороженных лёгких.

Разумеется, каких-то там родственников за рубежом Лётчик иметь не мог, и что не понравилось в его анкете комиссии, было непонятно. Но и без самолётного училища он не унывал, озабоченный, казалось, только этими своими похождениями. Его рассказы про покойников и кладбища были как раз для Чубарика, но Иоське неотвязно казалось, что Лётчик вольно или невольно вешает всем лапшу на уши, чтобы скрыть свои истинные устремления, а живёт в душе на самом деле совсем иным. Что, впрочем, было вполне простительно, так как устремления эти не зависели от Лётчика и являлись причиной душевного зуда тёмных недр не только для него.
 За суровой внешностью Лётчика скрывалась крайне влюбчивая натура, которую тот тщательно, но и тщетно скрывал, небывало тяготясь затянувшейся холостой жизнью. И даже сочиняя песни, которые сам же и исполнял под вторую бутылку портвейна на гитаре, давая волю своим эротическим фантазиям, типа: "И когда надоест слушать этот мой вздор, ты приляжешь ко мне на кровать. Я ж пойду в коридор, закурю "Беломор", отдыхай — я не буду мешать". Постепенно навеянные душевным зудом переживания сконцентрировались внутри Лётчика в натуральную язву желудка. Хотя, быть может, истинной причиной её были не женщины, а непомерная страсть в поглощении пищи. Ещё по Политеху Иоська помнил, каким плотоядным взглядом обводил тот в студенческой столовой стол, заставленный тарелками: со шницелем, сделанным из сала с хлебом и поджаренном на "машинном масле", «щами», заправленными позеленелым маргарином, позавчерашним винегретом почему-то с рыбой и стаканами с компотом, налитым из-под водопроводного крана, зато с косточками, приговаривая: "А вот это ВСЁ я сейчас съем". Хотя на "это всё" и смотреть-то было невозможно, а есть мог разве что Гольцман, с которым вся компашка — и Чубарик, и Шурик, и Лётчик, учились на одном факультете, правда на другой, более демократичной — радиотехнической — специальности, причём о Лётчике тот был очень высокого мнения. Доверие Лётчик оправдывал отлично — за год работы в «шарашке» желудок его полностью адаптировался к портвейну, а желания скоординировались на одном предмете, что отразилось и на песнях про "узел на затылке", от которого нету сил отвести взгляда — речь, очевидно, шла о женской причёске. Близкая свадьба и домашние пирожки обещали спасти Лётчика от язвы, а успехи в труде на своём третьем этаже у него были столь разительны, что начальство прочило ему освободившееся место руководителя бюро. Всё было уже согласовано, но окончательное решение по каким-то причинам откладывалось. Тем неожиданнее было появление Лётчика на прополке свёклы. Ещё приезжая вместе с Иоськой с прошлым десантом, он проявил себя в колхозе настоящим сексуальным террористом, причём — о, ужас — в отношении возлюбленной Иоськиной Маринки Кульковой. И даже, вроде бы, добился некоторого успеха. Почему-то Иоська страстно желал скорейшей Лётчиковой женитьбы, что полностью совпадало со стремлениями последнего. Очевидно, жажда семейной жизни и привела того на высокий купол, в чём был также некий символ.

 И напротив — лишь безоглядным бегством от этих своих семейных уз можно объяснить участие в исполнении дерзкого замысла третьего участника: прибывшего накануне: вместе с Натулькой, Славки Кочкарёва. Который, убегая от своих бед, сам напросился в "колхоз".

 Уже вновь заросли травой первые метры ранее обработанных было друзьями свекольных борозд, приблизилось время аванса на работе, когда, не дождавшись в подмогу обещанного на выходные очередного "десанта", Андрюха Чубаров, как старший, послал Славку в Город. Для того, чтобы он этот аванс за него, Андрюху, мог получить: по замызганному листку накарябанной с ошибками вкривь и вкось нетвёрдой Андрюхиной рукой доверенности со следами донышка последнего стакана на нём. Славка, словно он был какой-нибудь и не Кочкарёв, а Мишка Япончик, остановил прямо в степи скорый Самарский поезд, добрался до Города, и на следующий день получил-таки в Конторе по дикой бумажке Андрюхин аванс, а когда вернулся с деньгами обратно — подкоп был готов.
В колхозе к тому времени оставались только самые упорные — благо, в подкрепление из института прислали практиканток, проходящих трудовой семестр на производстве после четвёртого курса Политеха.

Захватив совсем даже немного "Лучистого крепкого", друзья пошли на дело.

 Взобравшись по разведанным Андрюхой карнизам и ступеням на чердак и переполошив всех летучих мышей, они проникли на крышу в светлый уже предутренний туман и стали карабкаться по скользкой сырости купола дальше вверх.
Зажав едва не в зубах верёвки и страхуя друг друга, они ползли на четвереньках, и листы местами оторвавшейся уже, а потому разъезжающейся в стороны кровельной жести грохотали под их коленями и руками.
Но всякий раз им вовремя удавалось перескакивать с обрушивающихся под ними гнилых балок на надёжные.

Правда, будучи уже почти у цели, Чубарик, как самый здоровый, всей горой своих мускулов с треском провалился-таки в разверзшуюся дыру и повис над пыльной бездной на — с ума сойти — ширинке собственных брезентовых штанов и одной руке. Да так и висел, сопя, в этом положении до тех пор, пока заметившие после очередного пересчёта потерю бойца друзья, распластавшись по металлическим листам и подобравшись к прогалу с двух сторон, не вытащили его обратно.

 Натали в тот же вечер успешно зашила Андрюхину ширинку, но ни первые пастухи, погнавшие на рассвете частных коров на утреннюю пастьбу, ни, как всегда, поздно проснувшееся село не увидели больше основной местной достопримечательности. Аккуратно отделённый от гнезда, в котором держался, и спущенный на верёвках вовнутрь, на матрасы, крест был надёжно спрятан в глухих зарослях.

Везли приобретение в Город с величайшими предосторожностями, замаскировав, как только можно: в старой шторе, выкинутой завхозом из клуба. Замаскировались и сами. К тому моменту на селе оставались из свекольщиков лишь они одни. Прибывший-таки в субботу десант, составленный из тех, кто не прощался в те выходные за городом с комсомолом, смёл напрочь траву, свёклу и всё, что росло вокруг к чёртовой бабушке. Затем те, вновь прибывшие, отобедали, и весёлые автобусы умчали исстрадавшихся "десантников" обратно, оставив до утра лишь отважных изыскателей — сдавать взятые на складе матрацы: а именно, всю компанию плюс спортсменку-комсомолку из числа политеховских практиканток. Которая, будучи когда-то чемпионкой города по плаванию, решила, очевидно, проследить, как бы кто не утонул, особенно, Лётчик.

 На ночь Чубарик, естественно, собрался идти на охоту — ловить в заросли у затонов раков. Ведь они, как его кто-то просветил, именно в это время и выползают, гады. Но тут объявившаяся разгневанная Натали заявила от имени себя и спортсменки, что это — уже белая горячка, и «неужели кто-то здесь думает, что они будут ночевать одни».

В результате один ночевал только Славка, ввиду чего его и послали наутро, как единственного семейного, сдавать матрацы. Зато за это время остальные успели получить в колхозной конторе заработанную плату, которую, дождавшись отъезда всех, как раз выдавали: едва не единственный раз за лето, так как «завезли деньги» - колхоз «сдал-таки молоко».В отличие от совхозов. государственных зарплат колхозникам ведь не платили - на сколько сдашь продуктов, столько и получишь. Иногда. А так живи с огорода и коровы. Одну разрешали держать. Но только молочную, без телят: это уже, как и лошадь, "частное средство производства", это - нельзя при социализме. Сложно всё, наука! Вот за сданное молоко, наконец, и заплатили.

Радости не было предела, как и времени, оставшегося до рейсового автобуса в Город, и Славка Кочкарёв, гася ужас от скорой встречи с семьёй, поднимал стаканы за троих.
"А ведь никто из них не верил, что Кочкарёв так хлещет", — вспоминал Лётчик уехавший десант.
"Ничего, — говорил в ответ Андрюха. — Они ещё встретятся с ним за одним столом".
Поддерживал своё реноме Славка и в автобусе, где на виду у изумлённых пассажиров допивал остатки водки прямо из горлышка, чем заодно отвлекал внимание окружающих от спрятанного в ногах у Чубарика замотанного в казённую штору сокровища. Отвлекал всё время, пока оба Славкина компаньона мирно спали, уронив головы на колени девушек, которые, прочищая платками замурзанные лица и уши кавалеров, хвастались друг перед другом:
"А я своего уже вытерла".
С утра в компании появился ещё один член — Рудольф, известный более в Конторе, как просто Рудик, хотя и был мужиком уже пожилым, лет пятидесяти. Работал он где-то в центре внутриконторской телефонной связи, жил в общаге на Липовой горе, в комнате на пятом этаже уединённо и находясь в состоянии перманентного запоя. В колхозе он работал с весны на кормах. Кормов же требовалось много, и Иоська, далёкий от сельскохозяйственных технологий, искренне не мог постичь до конца всей гениальности порядка, при котором главным для стада коров считалось не что-то там, а "поголовье", словно чем больше они пожрут, тем лучше. Что-то он не замечал, чтобы эти отходы коровьего обжорства кем-то собирались и где-то складировались на удобрения, а, напротив, всюду в них вляпывался. Масло же и сыр в городе из магазинов вроде бы начали уже и исчезать иногда. Или, опять-таки: "Строители освоили столько-то миллионов рублей". Выходит, чем больше потратили, тем лучше? а вдруг украли? Это казалось несколько странным. Может, и прав был их Лёня, говоря что-то в своё время об экстенсивном-интенсивном пути — конспектировали же! И Косыгина, говорят, не так давно за это склоняли! Сознание того, что кто-то мудрый там, наверху, неустанно думает об Иоське столь недоступными для его ума категориями, заботясь о его сытости и всемерном благе, наполняло его душу гордостью. Неизвестно, кому ещё больше повезло — ему или брату матери дяде Бене, потерявшемуся, но вдруг приславшему не так давно с оказией весточку из Рамат-Гана.
Ему не познать теперь таких преимуществ социализма. Впрочем, последнего в Израиле тоже хватало. Но недостаточно, потому что там недоставало порядка, да ещё эта война. Хотя война шла и у ближних порогов, «за речкой», — влезли же, — но она была не страшна, потому что был Порядок. Порядок — и нечего тут особенно мудрствовать, вот — причина всех благ. Иоська был только рад, что всюду под добротными пиджаками могут просвечивать невидимые погоны. А как же! Зачем бояться людей с лампасами, ведь они хотят лишь того же, что и он — чтобы всё имело свои места и свой порядок. Чтобы ездили всюду — с билетами! И каждый знал своё место. Иоське же указали его место. Конечно — неудобство! Но — сколько лазеек!

Правда, не любая строгость, приносящая желанную сытость, была так приятна. Вот в столовой Второго стана, к примеру, хозяйничала громогласная повариха тётя Саша: Александра Серафимовна. Её обеды, завтраки, ужины были роскошны и для бригадной столовой невиданны — пловы, макароны по-флотски до отвала с луком, картошка. Никаких каш, всё мясо шло в дело, щи наваристы — ложка стояла, а зычного голоса командирствующей поварихи боялся даже председатель. Однако встречала и провожала тётя Саша дорогих гостей неизменными матюгами, не давала ту ложку ко рту поднести, и, зная каждого в лицо, гоняла всех в хвост и в гриву. По слухам, имелся у неё и любимый муж: мелкий размером, лысый и тишайший, дрожащий горький алкоголик, которого она год назад неусыпной своей опёкой успешно загнала в гроб, и теперь тренировала свои командирские таланты на бесправных понаехавших «командировочных». Она, как та ленинская кухарка, словно бы управляла вверенным ей государством. А уж если ей удавалось застукать у родничка какую-нибудь парочку — тут разборка шла на всю катушку, с подробностями и проклятиями на всё время трапезы: от салата до компота. Причём прямая зависимость сытости и строгости наблюдалась не только в колхозной столовой, но и повсеместно. И хотя все относились к поварихе благодушно и с почтением, даже ведущие инженеры и главные специалисты, Иоська, несмотря на непрестанное желание пожрать, оба раза, в которые приезжал с «десантом», предпочёл сделать это не во Второй бригаде, а в отвратительной столовой центральной усадьбы. Благо, туда же ходил и Чубарик. Правда, тот опасался не тёти Саши, а встречи с прибывшим во главе "десанта" Федулаевым, секретарём отдельческой парторганизации, с которым уже поимел нежелательную беседу, столкнувшись в дверях как раз столовой свекольной бригады номер два.

"Чубаров, вы почему, — спросил тот налетевшего на него в задумчивости Андрюху, — не были до обеда в борозде?"
"Потому что, — не сразу разобрав, что это за препятствие, ответил Андрюха, — простудился и температура с утра была. Тридцать восемь."
"А вот мне кажется, — зловеще, словно собирался уличить того в государственной измене, почти прошептал тихий и мирный Федулаев, — что не температура у Вас. А Вы — пьяны. Кто Ваш начальник?"
"Да! — нашёлся Андрюха, уходя от последнего вопроса. — Если бы я не выпил, то температура у меня была бы сейчас сорок."

Лишь появление в столовой Рудольфа, затмившего своим состоянием всё иное, спасло Чубарика. Однако Рудику было всё равно, так как, числясь в институте не только инженером, но и сельскохозяйственным механизатором, он торчал, опустошая парфюмерные и аптечные прилавки, в колхозе безвылазно до белых мух. И даже, в отличие от прочих, спавших прямо на полу, имел собственную койку, под которой и бегал ночами, веселя всех, в объятиях приступов настоящей уже белой горячки, спасаясь от ЦРУ и сицилийской мафии, о которой успел где-то начитаться. И, как выяснилось позже, не только о ней.

5. Собираясь уехать в Город ещё с вечера вместе с десантом, Рудольф наугощался на халяву и заснул где-то в кустах, выбравшись оттуда лишь наутро — к рейсовому автобусу. Все полтора часа езды в автобусе до Города Рудольф занудно приставал, косясь на допиваемую бутылку, к Кочкарёву: "Оставь, оставь". Чем и разбудил Андрюху, который по приезду в Город сразу возгорелся своим давним желанием переплыть Волгу. Принять в чём участие он и призвал друзей. Доплыть, однако, ему, так не любившему «порядок», удалось лишь до ближайшего острова, где не было, наконец, парторгов, командирствующих кухарок, а была лишь вожделенная свобода счастливого Робинзона.

На острове Андрюха сразу отыскал свежепротухшего дохлого галчонка и, пока Лётчик со спортсменкой-комсомолкой уединялись в камышах, отправился на поиски раков, зная, что те падки на тухлятинку. Однако, то ли галка была ещё слишком свежа в смысле протухлости, то ли на островах раки не водились, но он ничего так и не нашёл, после чего все отправились вплавь обратно, надеясь попытать счастье на берегу, где остались стеречь одежду, а также пиратскую добычу сдружившиеся на последних граммах Рудик с Кочкарёвым, а также Наталия. Водные процедуры полностью привели пловцов в чувство, и требовалось продолжение, а к нему и раки. Что ж, от этих раков, пусть они и трефная пища, но под пиво и Иоська бы не отказался. Уж на берегу под корягами они должны были быть. Однако тут выяснилось, что за время, пока они брели вдоль реки к Липовой горе, куда-то пропал галчонок, которого на время одевания Чубарик сунул в карман Славке.

Это обстоятельство крайне раскипятило Рудика, который в гневе без устали налетал на Кочкарёва с одним разъярённым вопросом: "Где галка?" Не успокоился Рудик и в городском автобусе, где устроил форменный скандал прямо в салоне, крича: "Нет, пускай скажет, куда он её дел? Да он её съел!" и обвинял Славку во всех мыслимых грехах — в том числе в "мировом заговоре". В результате чего был натурально поколочен Лётчиком прямо на остановке у Дома Офицеров и отправлен восвояси. Друзья же зарулили в "Дубки". Там, утолив жажду, добыли две трёхлитровые банки. Наполнив которые, со своей поклажей и оказались в общаге, завершив свой путь к храму или "восхождение на храм".

Они не знали, что в переводе это означает "алия".

 Не знал Славка Кочкарёв — сын Дины Исааковны, обозревая с птичьих высот разрушенное село и вырубленные на корню чужими мотыгами поля: сладкое золото получим с Кубы в обмен на родную нефть.
Не знал Андрюха, совершивший своё восхождение к свободе.

 Но редкостная добыча — спасённый от разрушения крест, возвышался, громоздясь, как символ этого восхождения, завёрнутый в драную штору в углу Антиповской комнаты.

 Туда, в общагу, после памятного «прощания с комсомолом» в кемпинге, собрались во главе с другом Антипова Рязанцевым в тот день и они — приехавшие из «кемпинга» экскурсанты, что сопровождали Грушевского в его безоглядном любовном турне, где Иоське ничего не обломилось.

В отличие от кое-кого из «колхозников» там, на свёкле. Хотя сам "час зачатья", который Андрюха, возможно, и помнил неточно, случился быть может раньше: в мае, но не было ничего кощунственного также и в том, что произошло в июньской ночи и теперь. Если и не в самОм порушенном и заброшенном Храме, то рядом с венчавшим его купол накануне символом и - подушкой для лица. Они были слепы и не знали тогда ничего. Воистину - ну,кто мог открыть им глаза тогда?

 Теперь и те, и другие сгрудились в комнате Вовчика. И пиво пенилось в трёхлитровых банках. Шипя и искрясь, как шампанское, пиво это приветствовало сотворение новой человеческой жизни, о чём не знала ещё ни Натулька, ни Андрюха.
Но так устроен мир: если что-то где-либо исчезает, то где-то прибывает. И если Иоська позже неразумными своими действиями на прошедшей комсомольской гулянке в ночи под полной луной перечеркнул и уничтожил собственную будущую жизнь и судьбу, хотя тоже про это пока не знал, то это должно было быть заранее компенсировано новой жизнью, что и была непорочно зачата в такой же, только ещё чёрной, безлунной, может весенней, а возможно, и - летней ночи.

 Потому что Андрюха Чубаров и порок были вещи несовместные: таким он и ушёл ото всех, оставшись в душе их и в памяти могучим и бесспорным, как полуденное солнце.   

 Так же, как бесконечно была далека от любовного греха Натулька.

Такие уж люди обитали на синем побережье в забытый год. И такие были у них приключения, в разгар которых: между спасением Андрюхой от вечного забвения останков бедного Елькова, и спасеньем им же от окончательного обрушения и поругания креста, и явилась в гости к двум друзьям в Катькину обитель сбежавшая на выходные из колхоза Натулька — не только с подругой, но и с ещё одним «пассажиром» внутри себя, чей миг зачатья лишь она, наверное, и помнила точно.
 
Некоторое время спустя,одни - на излёте тех колхозных приключений, другие - явившиеся в общагу с весёлой гулянки: все они встретились в Антиповской комнате, куда «в поисках утраченного» явился с собственных злоключений и он,  уже готовый к грядущим боям.

В тот жаркий полдень своего возвращения из «Кемпинга» в город с изумлением глядел Иоська на чудное крестообразное нечто, что топорщилось, замотанное в штору там, в углу, за койками. Надо же — сняли таки!

— Зачем он тебе нужен, и охота была тяжесть тащить! — скептически обратился к Андрюхе очнувшийся Витька-Француз.
— Да ты что, это ж — ценность! — возмутился Чубаров.
Который, забыв напрочь про Натульку, - её он оставил на попечение также явившегося туда из «Кемпинга» вместе с другими Рязанцева, - уже снова устремился куда-то вослед за Ришатом и Мишкой – «Мишкари», которым тоже не сиделось на месте. — Я его на даче закопаю до поры.
— И неужели Кочкарёв с вами лазил? — не поверил Витёк. — Он ведь между двух луж не пройдёт.
— Прыгал по жёрдочкам, как воробей! — заступился за Славку Лётчик. — И кричал: «Мало взяли, мало взяли!»
Вина в смысле! Зато теперь в комнате выпивки — хватало.
Когда Иоська, терзаемый «обломом» в кемпинге и, не обнаружив в Катькиной квартире ни хозяйки, ни Александра, явился в комнату Вовчика, где обнаружил сразу всех: и «колхозников», и «комсомольцев», только без Грушевского, и утерянную им в ночи Тому, то Чубарик как раз и устремлялся в новый полёт во сне и наяву. Натулька в знак протеста уселась прямо поверх расплющенного пластом вдоль Антиповской койки Рязанцева, который пытался из-под неё отловить длинной рукой ускользавшую Тамару.
— Спокойно, чадо моё! — прихлопывала его ладонью Натали. — Лежать!
— Куда это они? — с порога спросил новый гость.
— К Мишке в комнату. Гадать на картах на любовь, — пробормотал Рязанцев. Мы уже там были. Видишь результат?
— Юноша ещё в поиске! — саркастически произнесла Натулька про Чубарова, счастливо не наблюдавшего часов ни зачатий, ни погибели — ведь смерти для таких ребят во все времена не было.

 И вот, спустя два десятка лет паренёк, само появление которого на свет стало невольным продуктом того восторга, подъёма и страсти, что подвигли вскоре всю компанию на идею их восхождения к утренним звёздам, сам излил на радость родному Городу на Горе в номер регионального издания московской Дашиной газеты, возможно, себе на погибель, безо всяких псевдонимов, а, напротив - не скрывая авторства, свои "Денискины рассказы". Мудро поняв всё то, что они, и в частности Андрюха, только угадывали, не зная ещё истиного прозрения, в тёмные шикарные годы счастья и сытости. Танцев и песен, веселья и добра. Он стал достойным наследником лучшего из них: ведь и они ничего не скрывали

В отличие иных: не уступивших ли дорогу бешеным собакам и сожратым ими на веки вечные, или - напротив, плясавших перед ними на столе среди блюд сытого и пьяного пиршества тел и пира духа тех лет, лишь бы жрущие голодные с рождения псы не отвлеклись, чтобы схряпать без соли и перца также и их, -  героев тех лет: таких не похожих, но одинаково потерявших имя своё в то славное "время танцора", которое пока никуда ещё не ушло безвозвратно. Потому что снова и снова приходят новые парнишки, а значит - "Танцуй, пока молодой!".

КОНЕЦ ОТДЕЛЬНОЙ ЧАСТИ Романа: "Уступи дорогу бешеной собаке".