Цензор хлама

 1.Угольно-черный
 
Пункт в списке дел номер (  ):
все то, что случилось до большого взрыва, меня не касается.
В день, когда мне исполнилось пять лет, и Отец лихо приподнял меня над своей седой  головой пять раз, усадив на крохотном стульчике, будто на троне, я, вцепившись мертвой хваткой в деревянную спинку, уже знала наверняка, что все мои домыслы — это абсолютное ничто, в сравнении с неуловимым мигом эфемерного счастья, навсегда отпечатанным и зафиксированным в памяти с характерной вспышкой фотоаппарата, или с дуновением ветра, погасившим пять свечей юбилейного торта в руках мамы.
Спустя год родилась Вера — семейная фаворитка, фарфоровая куколка, а еще через девять лет родители взяли из приюта третью девочку, переименован Надеждой.
Отец был признанным гением —  современным Ван Гогом; мама, окончив экономический институт, вела домашнюю бухгалтерию, и возглавляла эзотерическое сообщество нетрадиционной медицины “Спасите Наши Уши”.
Жили мы в огромной трехэтажной резиденции имения Блэков с роскошным тенистым садом; если учесть, что по периметру нас окружали лишь металлические трейлеры на колесах, заброшенное кладбище и панельные многоэтажные корпусы, то жили мы сказочно, припеваючи.
Выручки с сюрреалистичных картин Отца хватало с лихвой, чтобы прокормить еще парочку грядущих поколений или всех голодающих сирот в городе. Характером он был круче всякой крутки, и чудаковат, под стать своему абстрактному творчеству. Чудовищно много пил, буйно эмоционировал, обожал похабные анекдоты и нередко хватался за огнестрельное ружье, заряженное заговоренной спиритической солью. За пределами мастерской Отца было практически не сыскать, не выловить. Обычно он выходил оттуда под самое утро: тщательно вымывал от краски все кисти и брал бутылку водки из бара, что выдрессировано пополнялся горничными каждое воскресенье. Затем закрывался в кабинете, чтобы скоропостижно ответить на деловую почту, и с чистой совестью отчаливал в свои, зачехленные белыми простынями, покои, на третий этаж. Весь этаж отходил под отцовский авангард, и детям категорически воспрещалось подниматься наверх.
Шум...
Отец не переносил ни малейшего шороха во время отдыха, а людской голос чаще всего воспринимался им хуже, чем раскаты грома, будь то даже молитвенный полушепот. Стереотипы-стереотипами, но мужем он был не гулящим, более того, даже наши псы дисциплинированно высиживали на цепях в пределах дома. Хозяйством целиком и полностью занималась мама Роза.
Мама была хранителем праздного очага — обладателем книжки “проклятых” с контактными данными чернорабочих. Гастарбайтеров, некогда сумевших хоть как-то зарекомендовать себя в поприще объективно полезных знаний, доселе известных человечеству. Книжечка была черной, в кожаном переплете: на обложке красовался перевернутый, пошарпанный и, все же, золотой католический крест.
Блэки предпочитали первое издание “Знамения” классической Библии, и держали его за стеклом в нашем домашнем музее. Иронизируя, я часто называла упомянутое подвальное помещение  — пыточной.
Иногда там неделями гостил дядя Хелл.
В подвале было действительно недурно: камин, пол с подогревом, ретро-проектор, коллекционный кожаный диван, акушерское кресло, египетская мумия и черепа абортированных младенцев в банках с формалином. Чего там только не было. Все добро находилось за надежным прочным стеклом, на кодовом замке с дополнительными проверочными сенсорами сетчатки глаза и отпечатка пальца, с системой терморегуляции, и не вызывало мучительных переживаний о стерильности артефактов.

Одного ребенка Блэкам было мало, им хотелось непременно троих дочерей, чтобы назвать всеми тремя прославленными народными именами.
Надежда. Вера. Любовь.
Только в обратном порядке, по убыванию.
Беременность Верой по легенде стала результатом ритуала, исполненного культом молитв подле соседского заброшенного кладбища имени Святого Мартина при лютеранской церквушке. Сестренка так и родилась в день упомянутого святого, и вскоре начала страдать от навязчивых страхов, видений, безумных аидовых кошмаров и бесцеремонно врываться ко мне в спальню по ночам.
Заходила она без стука, держа в руках огромного плюшевого розового зайца, молча тряслась и выжидала, пока я сама окончательно не проснусь и не посмотрю в ее сторону.
—Что произошло? — Несложный вопрос.
Вера раньше плохо выговаривала слова из-за робости, и каждый раз мне буквально приходилось переспрашивать одно и то же, вне зависимости от контекста услышанного, но уже совершенно в иной лексической форме.
Мне жутко не нравилось повторяться.
—Что случилась, лисенок?
Вера вовсе не была рыжей, а лисьими характерными качествами, вроде хитрости и коварства, не обладала от природы. Более того, она боялась всего подряд, и даже белая нитка могла показаться ей гремучей змеей в самый неподходящий момент — в момент, когда никого не окажется поблизости.
Вера верила во все страшилки, а те, что сочиняла сама, вызывали у меня негодование и лишь один наводящий вопрос: “Как ты до этого докатилась, детка?”
Сестренка запросто могла вообразить, будто огромный головоногий моллюск с точностью наверняка планирует вынырнуть по водосточным трубам к ней в ванную с претензиями — сама же устраивала потопы в противовес атаке невидимого монстра. Костлявая рука покойника, так и гляди, норовилась вырвать мочеиспускательную систему Веры, поджидая за темным поворотом унитаза, и все вокруг ей казалось невероятно странным. Даже трейлерный парк, на который раскрывался полнометражный вид со второго этажа из окна детской комнаты с желтыми обоями, и тот казался ей размером с диковинку.
Лисенком я ее звала по личным соображениям: мне до жути нравились фенеки. Вере тоже нравились животные с несуразными пропорциями, вот она и придумала таскаться с зайцем, не смотря на то, что у него не было глаз. Вместо пластмассок, или хотя бы пуговок, на месте швов светились два фосфорных крестика буквами икс, нарисованных из-под кисти мамы при помощи акриловой краски maymary (008).
Сестренка держала этого здорового розового (213) зайца, крепко сжимая руками за горло, а его вырванные глаза светились передо мной зелеными крестами.
Все, что я могла видеть сквозь сон — две буквы, но, стоило им внезапно изменить наклон, градус или в конец расстроиться, как меня будоражило собственное подсознание, заставляя неосознанно притянуть Розастика за уши.
—Игрушки оживают, когда я сплю, и мне стра-а-ашно.

После всех суммированных ночных сестринских выходок, мешавших спокойно отсыпаться на протяжении долгих лет, я твердо решила, что непременно стану доктором, причем, не важно каким.
Не тешась мечтами о поисках собственного эго в творческой сфере деятельности, как все остальные члены семьи, я решила, что выберу путь иной — рационально обиходный. С разбегу в карьер из пробирки с сульфатом натрия.
По окончанию школы я поступила в институт и переехала в предоставленное общежитие, собрав все необходимое в походный рюкзак. Из необходимого оказалось не так много вещей: ноутбук, тетрис, наушники, провода, белые тапочки, минимум одежды и кубик Рубика, подаренный мамой на Рождество.
Отучившись, пройдя интернатуру и ординатуру, словом, весь этот феерический ад — я приступила к работе в городском отделении патологической анатомии.
Все трупы поголовно регистрировались под моим строжайшим надзором, и, самое неприятное — я относилась к числу тех трудоголиков, кто со всей страстью (эскапизмом 537) рвался выйти замуж за работу.
Разумеется, у меня случались студенческие интрижки, но после переезда в новый дом и, в особенности, после пред-предпоследнего опыта скольжения на мыле (головой об плитку), я сделала выводы, что по доброте душевной делить санузел довольно травматично. С тем же успехом можно было завести огромный аквариум вместо участковой стены — и то интереснее, чем нянчиться с питер-пэнами с памятью, как у золотой рыбки с задержкой в психоэмоциональном развитии.
Мой выбор специальности вызывал психическое отторжение у всех харизматичных мужчин на планете Земля, кроме медперсонала и реперов, пока я не встретила журналиста Макса. По всей видимости, его даже не напрягал тот факт, что Блэки называли меня по телефону любимым скорняком, сорняком и Джеком Потрошителем.
Дежурные ночные звонки вгоняли меня в холодный пот.
Прекрасно осознавая, что в моем рабочем отделении срочных вызовов не бывает, я тут же вспоминала — из всех Блэков только у меня есть водительские права.
Случиться могло, что угодно, когда угодно и где угодно.
Везло, если звонки были лишены деловой подоплеки. Очень везло.
—Джекки, ты приедешь к нам на Рождество? — Мне было слышно, как на фоне отчаянно выла собака. Наш доберман Кристи умудрилась парочку раз выпрыгнуть из дома через застекленное, закрытое окно — пришлось поставить пластиковые пакеты и решетки, чтобы уберечь животное от суицида.
—Да, мам, но до Рождества еще нужно дожить.
Собрав грязные кружки по траектории, я спустилась вниз по лестнице и засунула урожай в посудомоечную машину. Вышла на террасу, села на подвесные качели и выкурила сигарету. Две. Три. Курила одну за другой, и когда закончилась вся пачка, то напомнила, что мне нужно поспать перед двойной сменой.
—Мы давно не разговаривали, Джекки, никто ведь не пострадает если ты чуточку не доспишь. Поговори еще пять минут с мамиком, как ты там, скучаешь?
Мы разговаривали позавчера, и, как обычно —  ничего не менялось.
Мама знала, что я не звонила вчера по той причине, что была с Максом.
Еще она константно избегала вопроса: “Как дела на работе?”
—Нет, не скучаю, я работаю, работаю, работаю, иногда вижусь с живыми людьми, посещаю ужины и общественные мероприятия. Вчера было даже весело.
Опера, ресторан, бутылка Джека не для Джекки, набережный бриз и целая ночь перевязок, без скальпелей. Под утро мы грабили и жгли опавшую листву на участке. Тестировали аппарат для приготовления попкорна.
На том конце трубки слышалось невнятное уханье, треск и фоновые выкрики: “Домой! Кристи! Живо домой!”
—Как раз хотела с тобой серьезно поговорить о Максе...
О, началось. Голос мамы казался максимально встревоженным, будто мы обсуждали вовсе не мои романтические отношения, а межконтинентальные политические вопросы с угрозой применения ядерного оружия.
—Зачем?
—Я ходила к провидице, и она уверила меня, что Макс уже состоит в официальном браке. Будь на чеку!
—Мам…
Напряжение нарастало.
—Женщине в твоем возрасте пора бы всерьез думать о своем собственном браке, а если Макс обманывает, не любит, лишь использует тебя по назначению, то получается: ты напрасно тратишь золотые годы юности на похотливого самца. Он же старый для тебя, опомнись! Столько молодых кругом...
—Мам…
—Мне уже все-все рассказали, и я знаю с точностью наверняка, что ты встретишься со своим избранником в рождественский канун, Пифия видела елки. Вы будете работать вместе в другой стране.
—Мам…
Возникать было бесполезно.
Мама постоянно делала вид, что не слышит меня, и я привыкла.
—Пифия также сказала, что ты сменишь специальность, когда встретишься с избранником, и все в твоей жизни наконец наладится, только не переживай. Ты еще найдешь свое настоящее! Помяни мое слово.
И так мы болтали часами напролет.

***

Доктор психиатр Марта промывала мне уши фонтаном животрепещущих тирад о том, что залог счастливых отношений в равнозначной суггестии. Дискуссии происходили бесповоротно за обеденным столом в перерывах между двумя сменами, хотя я должна была посещать терапию всего раз в неделю.
Сначала я молча кивала.
На второй месяц упоминания о восьми блоках психики или штурвале Калинаускаса навели на мысль ткнуть Марту вилкой в грудь и проверить, силиконовая та или нет. Фактически у меня застревал кусок сырого, иногда тушеного или жареного овоща в горле, и терялся всякий аппетит. Маневренно закрыв пищевой контейнер, я выжидала, пока Марта закончит акцию с пропагандой современных психологических секст, затем ставила через динамик смартфона диктофонную записью ее же голоса с подытоживающим вердиктом: “Это все дерьмо собачье”.
Доедала салат я уже после полуночи в секционном зале.
Несмотря на разные профориентации, Марта приходилась мне лучшей подругой на работе — особью с аналогичными хромосомами ХХ, с которой принято делиться мемами по мессенджеру и иногда, из солидарности к начальству, не слишком оголтелыми подробностями из личной жизни. Марта поведала, что изначально мечтала стать няней или домохозяйкой, но ее консервативные родители настояли на получении диплома о высшем образовании. Меня же мимоходом угораздило разболтать семейную тайну о том, что сестра попыталась свести счеты с жизнью и проходила добровольное лечение в частной психиатрической клинике “Beloved Psycho”.
Не знаю, что на меня нашло.
С тех самых пор Марта прониклась ко мне плотоядной симпатией, пыталась наладить мои чакры и разузнать побольше о родственниках, подозревая, что у меня тоже депрессия или что-нибудь повеселее.
Психиатр появился в нашем отделении после ночного налета с требованием передать труп Своего Парня без документов.
Приставив швейцарский нож к моему горлу, мужик в балаклаве орал: “Только попробуй вызвать полицию, сука”. Обращался он к санитару Сиприану, но от смердящего запаха пота вперемешку с никотином, синькой, одеколоном и целым космосом, пострадало лишь молоко, прокиснувшее в кабинете.
Через тридцать секунд парня оцепили праздничным нарядом со всех сторон, целясь пушками: вежливо попросили поднять руки за головой и упасть лицом в кафельный пол. В теории, меня могли запросто прирезать, но нападавший был не столько зол, сколько на грани отчаяния.
Он выронил нож, повернулся ко мне лицом и разревелся, выкрикивая: “Прости-прости меня, что я наделал, придурок... мальчик, я не хотел, там папа”. Сквозь черную плотную ткань вылезли густые темные брови. В ответ я лишь перестала жевать орбит и молча, кивнула головой.
Полиция потребовала снять балаклаву: под ней оказался трясущийся школьник средних классов. После обыска нашли волшебную пыль, ворованные шкалики, CD плеер с заезженным пиратским диском Linkin Park — Метеора, карточки югио, дневник с расписанием уроков, двух пластиковых Кенов средней потертости и одну синюю Барби, все без голов.
—В твоем роду были шизофреники? — Впроповую поинтересовалась подруга, нисколечко не тешась подозрениями, что я не хочу обсуждать ах-хиллесову пяту.
—В моем роду канули священники, и, кажется, они сожгли свою церковь. Считается?
Были также бесы, стрелявшие себе в ноги для дезертирства — и это с точностью наверняка самое поэтичное из того, что они делали за свою биографию.
—И ты поедешь к ним на Рождество?
Каждый день прожитый рядом с Блэками старшими был своего рода символическим распятием Иисуса Христа, и, вроде бы, я ничего уже не теряла.
—Да, это неизбежно, на оба Рождества. Сначала мы празднуем католическое, с отцовскими друзьями, а затем, через тринадцать дней празднуем православное с родственниками мамы.
—А твои любят погулять…— Задумчиво подытожила Марта.
—На этом послужной список не кончается.
Разговоры с подругой в кафетерии напоминали мне общение с Отцом. Он выступал в роли Эрота, а психиатр в роли Танатоса. Если бы только причина могла исключить следствие, может тогда, Вере не пришлось расхлебывать манну небесную. Карма — скука.
Сестра была единственной в крепости, кто положительно отзывалась о Максе. Сама она занималась тем, что не выходила из комнаты. Вера с детства писала стихи и рассказы под натиском подпольной лаборатории ужасов, расположенной в недрах окольного разума. Макс рецензировал ее рассказы и советовал не перебарщивать с угловатыми метафорами, ведь сложное и замысловатое в художественной литературе давно не актуально. Макс обычно с претенциозно флегматичным выражением лица залпом проглатывал очередной рассказ, неотрывно пробегая глазами до последнего знака. Затем ровненько складывал страницы, по-удавьи глядя куда-то в пол, и минуту переваривал содержимое, переживая ассоциативное замешательство.
—Кто твой любимый автор, а? — Однажды при мне спросил Макс.
Вера даже не поинтересовалась, к чему был задан вопрос, она лаконично рассмеялась и ответила, что ей нравятся все те авторы, с которыми можно пропустить кружку какао с бренди и обменяться настоящими письмами.
Все ее рассказы, без исключения наводили на меня зеленую тоску. Сестра писала, что одержима Дьяволом — юморочек у нее был весьма своеобразным.
Данное сестре при крещении, второе имя — Мария, в честь Магдалины, лишь усугубляло ее болезненное восприятие бытия. Она совершала действия, о которых совершенно не помнила, после чего испытывала шок и стихийный ужас. Хождение с зайцем в руках стало лишь началом и самым безобидным проявлением сумеречных центрифуг.
Ревности я не испытывала, то была жалость. Прекрасно осознавая, что жалость — ужасное чувство, я корила себя, но ничего поделать не могла. Сестра призналась: однажды ее личная жизнь сложилась за пять минут таким образом, что от слова любовь ей хотелось исчезнуть навсегда.
Пифия наплела маме о том, что раба божия Мария — самая настоящая ясновидящая. В результате Вере снился святой дух, вытаскивающий ее за горло из собственного тела по ночам. Сестра рассказывала, будто дух утверждал, что выбрал ее лицо, и она якобы знает зачем.
Все что знала Вера — мир был безумен изначально.
Мы — абсолют безумия.
Вера предельно четко видела это, и представляла все человечество, как непосредственно один живой организм.
Она отличала сны от галлюцинаций, но не ощущала надежной опоры и поддержки. Постоянно сомневалась в своих силах, талантах и навыках.
Вера была долгожданным ребенком — вторых дыханием молодости родителей. Отца жутко увлекла восточная философия; впечатлившись девичьей энергичностью, он решил отдать малышку в секцию единоборств.
В секции она отзанималась шесть лет, послушно стиснув зубы. Научившись игнорировать физическую боль, сестра так и не смогла разобраться с тем, как пережить ужасы и прекратить придираться к значению чужих слов.

Отец демонстративно выводил нас в свет, в принудительном порядке, на свои ежемесячные выставочные показы в художественные галереи, отели и частные студии, и мы — мама, я и сестры, обычно покидали зал, направляясь в ресторан под громкие аплодисменты вслед за коронной завершающей фразой: “Все благодаря моему цветку всей жизни, вере, надежде и любви”. Символично.
Стоит согласиться.
В принципе не важно, что в какой-то момент Вера вовсе отсутствовала, восстанавливая поврежденные нервные клетки в реабилитационном центре, а Надежда была приуроченной сверхценной идеей — этого никто не смог бы распознать среди званных гостей.
Невнимательность и беспристрастность аукционеров не сильно печалила, что же касалось треклятых репортеров, то с ними общался напрямую агент.
Отец посчитал алгоритм успеха и не корректировала проверенную речь, не взирая на обстоятельства. Из года в год, у него лишь оттачивалась техника, и росли ценники на производство.
Шампанское пенилось, разлетаясь пузырьками во все четыре стороны и заливая брызгами вечерние наряды от “Dont&Guess”, “SayNo и “Gooоne””. Нас фотографировали всех вместе, выстроенных в ряд, словно на эшафоте, под громогласное “сыр” — и только в тот самый долгожданный момент, когда закрывалась дверца последней легковой машины, улыбки автоматически отваливались маскарадными масками и соскальзывали банными листьями вниз.
Мама ловко делала вид, будто ничего дэвид-блейновского под ее карточной крышей не происходило в помине, а если та стремительно протекала или давала трещины, то женщина всегда знала лучшего сантехника и мастера по замене солнечных панелей. Она не могла даже прикинуть, что эзотерические практики болезненно скажутся на чье-то здоровье.
По окончанию очередной выставки, когда все разбежались, и дядя Хелл — мамин старший брат, шатаясь и пританцовывая, добрался до бара за комплементарной добавкой чего-нибудь покрепче в сто раз, нежели белое игристое; я сбросила со ступней туфли и села на пол.
Студия, в которой проводилась выставка, принадлежала Тимуру — близкому другу Отца, художнику из России. Их авторские полотна выстраивались по очереди на белой стене. Техника в значительной степени отличалась, не говоря уже о подборе цветовой гаммы.
Со сверхреализмом Отца ничто не могло сравниться — он был Богом. Картины Тимура блекли, теряясь среди ярких самобытных и невообразимых шедевров Блэк Уайта.
Мама подошла ко мне, с облегчением вздохнула и протянула руку.
—Вставай, а то ты отморозишь шиншиллу.
У меня жутко гудела голова. Искрилось в глазах, а свет казался приглушенно призрачным. Именно призрачным. Презентация прошла успешно, и пока Роза цвела, мы все ангельски благоухали.
Похмелье я приравнивала к катарсису, но скопление народа в одном небольшом помещении под шумок не позволяло постичь культурный дзен.
 
2.Бордо
 
Работать в морге мне нравилось, и я придерживалась либеральных политических взглядов: лучший пациент тот, кто уже не закричит от надреза.
В перечень моих обязанностей входило: делать вскрытия естественников (умерших естественной смертью), брать щипки внутренних органов для последующего анализа и посмертной диагностики, принимать образцы тканей, высылаемых из городских больниц — выявлять патологии и устанавливать точный диагноз.
Так я жила год — в серой (003) рутине. После перевелась в судебно-медицинский отдел, где была расчлененка и все, что нужно среднестатистическому обывателю: тренировочный зал с бассейном, сауна, солярий, бильярд, комната отдыха с телевизором, вай-фай, кафетерий и библиотека.
Полный сервис. Гниющее месиво.
Непрерывный поток изуродованных до неузнавания трупов.
Трупы без лиц.
Трупы без конечностей.
Отдельные части трупов.
Помимо металлического шкафчика, мне выделили крохотной кабинетик, уже без вай-фая, зато с капсульным кофейным аппаратом неспрессо. И что особенно приятно — капсулы поступали ежедневно, а туалет находился через два метра за первым поворотом налево.
С утра пораньше я плавно входила в привычное пространство, преодолевая душевный вакуум — ставила пакетик соевого молока на пол, заливала в кофеварку полтора литра фильтрованной воды и сдвигала на календаре красную пластиковую ячейку вправо на одну клеточку.
Сиприан подарил мне на день перерождения (на следующее утро после форс-мажора со Своим Парнем) крохотный террариум с пауком птицеедом, и через тридцать секунд я уже присматривала в интернете зоомагазин с доставкой кузнечиков и мышей прямиком в морг. Мимоходом я спросила Сиприана, похожа ли я на мальчика. Он посмотрел на меня сверху вниз и сказал, чтобы я не сильно парилась, главное — мозг, и я не парилась.
Санитар закрыл дверь: я просто потерялась в циклоне.
Наверно должно быть неловко отмывать пол от крови.
Иногда я забывала о том, что сама слабого пола.
Паука так и назвала — Пауком.
На складной пластиковой парте покоились: стетоскоп для галочки и ежедневник для приличия.
Бороться со страхом смерти я начала в раннем возрасте, когда еще велась на провокации и мистические абракадабры Блэков.
Отец обустроил бомбоубежище в пыточной, переживая, что умрет молодым от проклятия или Апокалипсиса, а мама перенесла в детстве операцию по замене трех сердечных клапанов, после чего хронически пыталась загнать себя в ящик фокусника для распиловки.
Замуж она вышла будучи совсем юной девушкой, но уже тогда зарабатывала сама на хлеб с нутеллой живописью.
Метаморфозы, происходившие с Отцом, прямо-порционально зависели от эзотерических практик мамы, поэтому, она старалась притворяться легкой и утонченной натурой, как и положено жене Творца. Вроде бы Роза цвела, но цвела она за пределами крепости, высаживая нарциссы, или преобразуя подачу закона о правах потребителя, грызя мел. Все остальные законы были писаны для канцелярских крыс и токсичных бездарей, вроде меня.
Я ненавидела быть бездарем и нарочно сбегала жить в собачью будку.
Все детство со мной провела нянька-подросток с кислотно-зелеными дредами и облезлым черным лаком на обгрызанных ногтях. Когда я спросила, согласится ли она сняться в корометражной пародии на Гринча, то девушка расплакалась и пожаловалась на Харвест моей маме, а затем и своей. Сложно петь, когда нет слуха. — Попробуй глотать сырые яйца, —  посоветовала я.
Не было ни дня, чтобы няня пришла вовремя, и вскоре я завела журнальный зал опозданий, в результате чего та жутко взбесилась и навсегда отказалась играть со мной в шахматы.
Интересно, как сложилась ее судьба, и, что же стало с ее яркими волосами.
Когда у человека есть отличительные черты — сразу находится идея о том, что завернуть в подарочную упаковку. Для большинства женщин подойдет простой тетрапак, зиплок, конверт или растворитель. Марте я подарила подарила зилок, наполненный водой —  внутри плавала черная пучеглазая золотая рыбка.
С мужчинами сложнее. Им не нравится, когда дарят лишь часть чего-то крупного. Им нужен готовый контент и бизнес план. Мужчин нельзя купить или присвоить, ваших денег не хватит, даже если ограбить банк. Прочитав пособие “Думай как мужчина, поступай, как женщина”,  я что-то напутала, и все-все, кроме Макса обращали на это внимание. В бестселлере не нашлось главы с названием: “Два часа с момента знакомства —  вы со своим мужчиной в постели, и он сообщает, что следил за вами несколько месяцев”.
Теоретически, помимо всех прочих особей хомо-сапиенс, существуют гибриды — у них вроде бы есть все, а вроде бы нет ничего, помимо испорченного воздуха и отравленной воды. Что дарить таким? Набор девяти дюймовых гвоздей или смазку... Может пилу?
Макс встретил меня после рабочей смены, и я сказала правду.
—Я не знаю, что подарить своей маме.
Макс посмотрел на меня без всяких эмоций — у нас вышла обоюдная солидарность.
—Потрошила не знает, что подарить мамочке?
Он открыл дверцу машины, я села за руль, пристегнулась и включила дворники, чтобы смести прослойку снега.
—В прошлом году я подарила ей обалденные курсы в высшей школе методологии разума…— Пауза. —Не уверена, что она вообще на них ходила.
—Господи, донеси рабу свою на автопилоте до дома, и мы купим маме новый мир. Аминь.
Тишина.
—Ты женат?
—Нет. — Макс достал из кармана паспорт и протянул мне. — Штампов нет.
—Верю, забери…
—Из тебя не вышел бы детектив, ты в курсе?
—Мои пациенты считают так же.
—А ты читаешь мысли трупов?
—Пока что, да, любимая работа.
И единственная. Ненаглядная.
У нас с Максом абсолютно не совпадали биоритмы. Все то время, пока он писал свои статьи, я отсыпалась. Виделись мы, на удивление, часто. И с каждой встречей я все больше убеждалась, что моя мама кого-то из нас двоих слепо любит, в кого-то ненавидит. Оставалось лишь поделить номинации поровну.
—Макс, а что стало с твоими родителями?
—Отца убили, а мама умерла от рака.
—Господи, донеси рабу свою на автопилоте до дома, и мы купим тебе новый мир. Аминь.
—Ты вбила мой адрес или свой?

Припарковавшись плотную перед гаражом, меня вдруг начали одолевать сомнения: а плохо это или хорошо, что я практически не бываю у Макса. Без GPS навигатора я бы никогда не нашла его холостяцкую халупу.
Все дело в расположении на карте, а не в размере жилплощади.
Расстояние от пункта А до пункта Б.
Морг — Дом.
Уже который год в пункте Б пахло строительной краской и грунтом.
Косметический ремонт приходился мне вместо медитации и эрготерапии. Холл я закрасила несколько дней назад в бордо (165). Стремянка регулярно кочевала из комнаты в комнату. Как только мне надоедал цвет стен, я бежала на склад стройматериалов.
В гостиной я заклеила титановые (018) стены рентгеновскими снимками.
Вместо плинтусов установила стеклянную подсветку — 6500 градусов Кельвина.
На полу татами. Разбросанные подушки и пледы —  их мне постоянно посылали почтой родственники.
Подходящей фурнитуры по фен-шую все еще не нашлось.
Артбуки с антикварной мебелью несколько лет подряд полноправно считались моим излюбленнымы литературным жанром, пока я гостила у дяди Хелла в дачном коттедже, расположенном в хвойном лесу. С крыльца уже слышался шум морского прибоя. Хелл работал художественным реставратором и являлась моим детским кумиром. Я обожала его внешность и мягкий голос.
Родители путешествовали по жарким пляжным курортам, которые я никогда не понимала. По три месяца я проводила с дядей, собирая ракушки и старинные монеты после штормов. Мне нравилось нырять во время грозы под бушующие волны с открытыми глазами и ловить казараг. Ударившись головой о самое дно, как-то раз, я потеряла сознание, но меня спасло пенистое чудо. И это же Чудо на несколько месяцев огорошил Хелл.
Молодой подтянутый и загорелый Чудо снимал комнату в коттедже и чинил мотоциклы. Как-то раз он подарил мне механический ключ без номера, и сказал, что когда я подрасту и поумнею, то все обязательно пойму. Вскоре он уехал, оставив записку в столе. Что было внутри записки, я не знаю. Дядя возненавидел солнце также, как я ненавидела быть ребенком, и начал лихо прикладываться к бутылке спиртного.
Хелл сказал, что в моей гостиной не нужна твердая мебель. Максимум проектор.
Алкоголизм напоминает куриную слепоту.
Может поэтому петухи и кричат поутру.
На первом этаже моего дома всегда стоит полный бар и половина ассортимента не вызывает у меня вообще ни малейшего эффекта узнавания. Чаще всего мне дарят алкоголь на работе. Обычно целыми ящиками. Я наливаю только гостям, а сама сижу под стойкой, и наблюдаю, как растворяется ксанакс, потому что не даю сюда посмотреть, и не знаю, сесть рядом или напротив. В подобные моменты мне хочется быть лебедкой, а не курицей. Пузырики. Сплошной двадцать пятый кадр. Причем одна я не выпиваю, более того, я забываю нормально питаться и ставлю таймеры с напоминалками. На экране мобильного телефона и ноутбука одновременно выпрыгивает мигающая красная табличка с надписью: ЖРАТЬ.
ЖРАТЬ.
ЖРАТЬ.
С периодичностью раз в четыре часа из динамиков грохочет Ван.
Ту-ду-ду-ду.
ЖРАТЬ.
Ту-ду-ду-ду — это уже я спускаюсь вниз по лестнице.
Набираю полный чайник, жду, пока начнет бурлить вода, и ловко переливаю полтора литра жидкости в кастрюлю. Оставляю крышку под наклоном с расщелиной (угол в пятнадцать градусов), хотя знаю, что в стекле есть специальное металлическое гнездышко для выпускания пара. Я не настолько безответственная, чтобы запачкать плиту. У меня нет времени резать овощи — я покупаю отмороженные полуфабрикаты. Никогда не была конченой вегетарианкой, просто одна не ела мясо и не пила алкоголь. Не знаю, как так вышло. Съехав от родителей я незаметно похудела на двадцать пять килограмм за два месяца.
Они решили, что я умираю.
Они оказались правы  — мы все умираем и прямо сейчас (  ):
за нас так решили клетки, в которые мы волей-неволей загнаны.
 
Иногда я поднималась обратно наверх...Ту-ду-ду-ду! — это я так забывала, что варятся отмороженные овощи и уходила на два дня на работу. Плита отключалась сама. У меня смарт-дом. Я никогда не одинока по-настоящему. Раньше мне казалось, будто я испытываю потребность кормить чертей и тем самым ориентироваться в физиологических потребностях своего организма. На второй месяц чертей неизбежно увольняли из Ада за прогулы, а у меня просто заканчивались выходные дни: я ловко прыгала обратно в колесо канители, как хомячок. Как тигр сквозь горящий обруч на цирковом ринге.
Главное профессиональное качество патологоанатома — хладнокровие.
Когда впервые делаешь аутопсию, то начинаешь смотреть на простые вещи совершенно иначе. Вскрывая холодный труп скальпелем, можно думать о чем угодно и мысленно находиться, где угодно, главное, придерживаться последовательности и сохранялась стерильность. К камасутре у меня было аналогичное отношение, пока Макс не оставил свой пиджак.
Я ему не звонила, и он мне не звонил. Так обычно и происходит.
Обнаруж пиджак, я нашла в карманах смартфон (ххх), визитную карточку и почувствовала неловкость, ибо весь вечер называла журналиста Марком. Во второй раз мы встретились там же, где и познакомились, смачно врезавшись друг в дружку — в подземном переходе. По правде говоря, мы договорились увидеться на углу парка, как приличные люди — посидеть в кафе, послушать треньканье птичек, обмусолить молоденьких официанток, за секунду определяющих, кто ты, и что из себя строишь, но спутали направления; оказались в постели.
Макс не был похож на всех тех, с кем мне доводилось встречаться раньше. Он не играл ни на одном музыкальном инструменте, не резал людей, и, что самое невероятное, он был солидным мужчиной с бесценным житейским опытом. Прочищал трубы и дымоход не хуже специально обученных мастеров, причем, просто за улыбку. Мог даже наколоть дров и приручить проникшего в дом, бешеного помоешного енота, кабана, лося, Лешева, не прибегнув к открытому насилию.
Вмиг. Глазом не моргнув.
Макс поработил меня тем, что отличал сахарную пудру от сахара, закупаясь на рынке. Он прекрасно знал, чем репчатый лук отличается от кабачка. Фактически, он знал уже достаточно для возглавления списка Форбс в моем наивном представлении о мужской гениальности, но, тем не менее, не прекращал ежедневно удивлять все новыми и новыми человеческими качествами.
Макс умел рассмешить даже дерево, вот я и смеялась, как маленькая девочка, забывая обо всем. Даже если за окном горела моя любимая машина (безусловно подаренная Отцом) от удара молнии, и я искренне не понимала, что фрилансер сморозил, реагируя на мои нецензурные крики брани, я смеялась, чувствуя, что должна рассмеяться на этой самой ноте, иначе наступит проигрыш. Иначе жизнь неизбежно начнет терять первозданный смысл.
Растворится в пробелах.

Свернется надзорной трубкой в бездну.

Сгорит вместе с тачкой или домом, взятым в лизинг, и ничего не останется.
Ничего, что оправдало бы мои слезы, бьющие от гари, а не от переизбытка эндорфина. Еще самую малость, и я начинала ощущать саднящую ноющую боль в изгибах всего тела и колики внизу живота. Меня парализовало, и я не могла выразить это словами. Макс мог, и каждая его книга была тому вещдоком —  эквивалентным подтверждением.
Ох уж этот хулиган Макс, и зачем я только в него врезалась. Что же показалось мне в действительности столь занимательным в грязном зассаном полу вонючего подземного тоннеля с заразными крысами, раз я так и не смогла оторваться от мужских развязанных шнурков? Я сама чуть не упала — мои шнурки тоже спутались, самую малость.

—Как позвонить в службу спасения?! 911? Пожарную службу?! 03?

Огнетушитель не сработал, и вскоре огонь добрался до берез.   
Дым валил вовсю, очерняя копотью целый квартал.
Мне мерещились трупы с изглоданными рысью глазами, языками и животами.
Они стояли передо мной и просили вернуть ключи от кабинета.
Они не могли ничего мне сказать. Царапались гнилыми ногтями.
—Отец меня убьет…
—Думаешь, он найдет патроны?

—Нет, я без понятия. Три месяца. — Сказано не без скорби. — Три месяца.
—У меня есть электрический велосипед с поддувом.
—Это конец. — Баста.
—От такого и Форд не застрахован, успокойся.
Я почти плакала. Господи, как же вкусно пах новый салон за тридцать пять штук. Почему все то, что происходит с нами, должно переосмысливаться до окончательной потери линии пульса.
Нас потушили. Пожарные тащили шланги обратно, один из парней уже составлял акт,  чиркая на коленке.

—Назовите свой адрес.

—Улица Свободы, номер дома 96.

—Время.

—В шестнадцать часов и тридцать три минуты я увидела удар молнии.

Пожарный покосился на меня, будто я случайно перешла на парселтанг. Закончив с каракулями, парень снял желтую каску и подошел с готовым документом в руках. Почесывая затылок, он попросил поставить подпись на месте точки и посоветовал немедленно обратиться в страховую компанию.
—Версия с молнией не прокатит. —Пожарный расправил ноги по ширине плеч, с хрустом выгнул спину и самодовольно опер руки в боки. Во рту он пережевывал деревянный кончик спички. — Нужно искать заводскую неисправность и обращаться прямиком к автопроизводителю “Хасла”. Соседи видели?
—Не думаю.

Пожарный продолжал чесать затылок и хмуриться с проскальзывающей улыбкой.
—Может кто-нибудь проходил мимо?

—Сомневаюсь.

—Считайте, Вам повезло, кундзе. Никто ничего не видел и не слышал. Ищите заводскую неисправность.
Я поставила подпись. Пожарный вырвал листок и отдал мне оригинал, оставив себе копию. Руки тряслись, сердцебиение осталось ровным, но само тело непрерывно сводили мышечные спазмы. Макс посмотрел на меня, снял с себя пальто и набросил мне на плечи, подозревая, что я замерзла.
Я ничего не чувствовала: все думала о том, что у меня нет даже тридцати пяти штук. Впервые я столкнулась с объективной реальностью, в которой Блэки могли лишь иронично посмеяться над, некогда предпринятой мною, попыткой казаться супер самодостаточной и интеллектуально образованной персоной. Если бы только мои руки росли из нужного места, я не тряслась сейчас, как японский болванчик.
Зачем меня угораздило согласиться на столь нескромный подарок? Сначала я постоянно возила родственников вместо таксиста от дома к супермаркету, от супермаркета до больницы, от больницы до морга, от морга до дома, а теперь я тут, и мне придется судиться с “Хасла”. С другой стороны, если ты судишься, значит у тебя есть неотъемлемые права обладателя со всеми печатями и причиндалами.
Со всеми галочками.
Со всеми…
Нет, оно бесполезно. Себя не обманешь. Я ведь прекрасно понимала и раньше, что у меня нет тридцати пяти штук, но осознаю это впервые. Впервые мне страшно за свое будущее. Макс бережно обнимает меня, но в приступе кататонии, я не могу пошевелиться. Нужно перебирать ноги: одну за другой, чтобы сделать считанные шаги в сторону дома и попасть внутрь. Ноги не идут, и я вспоминаю всех тех упрямых болонок, что упираются четырьмя конечностями в землю, чтобы их взяли на руки и несли.
Я их понимаю. Понимаю всё и вся.
И самое ужасное, что меня несут. Любимая “Хасла” смердит коптильней так, что недовольные зеваки выходят со своими собаками прокричаться на улицу, а меня несет Макс, как ветошь, перебросив через руку, будто я сорокакилограммовый плащ-невидимка — я все еще в состоянии аффекта.
Раньше, когда я проходилась скальпелем вдоль груди пациента все ниже и ниже, то думала о позах в сесксе. Все дело не в размере фаллического объекта, а в росте и соотношении мышечной и жировой прослойки — думала я. Доходила до области паха, раздвигала кожу и брала металлический инструмент в руки. Передо мной открывался необъятный внутренний мир. Вонь от внутренностей, кала и мочи пробивалась сквозь респиратор.
Макс запирает входную дверь на ключ, включает свет — мне не нравится новый тон. Ализариновый (254) смотрелся бы лучше. Макс поворачивается, а я стою прямо напротив, смотрю на потолок, вспоминаю, что сломался регулятор мощности подачи света, делаю шаг вперед и сбрасываю пальто. Фрилансер по инерции пытается отступить назад, и бьется головой о надверный лавровый венок. От глухого звука удара у меня на лице застывает маньячный оскал.

Нам нужен щипок от желчного пузыря.
Нам нужен щипок от толстой кишки.
Нам нужно избавить от всей одежды, чтобы провести вскрытие и установить точный диагноз.
—Была ли смерть насильственной? — Спрашивает следователь. — Как вы думаете?
Я прикусываю нижнюю губу (впервые) и думаю. Любая смерть, по-идее, насильственная.
Насилие — воздействие на тело с силой достаточной для заметного преобразования. Учитывая то, что вселенная стремится к вечному распаду, то нас непрерывно насилует временное измерение.
Разве старость не является своего рода страшнейшим насилием?
—Док? — Фамилия следователя — Брик, а имя я не расслышала. Брику самому лень прочитать ФИО, пришитое черными нитками к моей груди под жирным красным крестом с перекрученной зеленой змейкой, хотя, именно туда, он и пялится.
—Причина смерти — перелом шеи. Следы борьбы на теле минимальны. Мелкие синяки, укусы и ссадины могут быть получены вследствии физической работы. Серьезных повреждений: переломов других частей тела, порванных сухожилий и внутренних кровотечений не наблюдается. Похоже на классическое самоубийство.
—Укусы не кажутся Вам подозрительными?— Брик посмотрел на меня оценивающе сверху вниз, приподняв брови, и я машинально скрестила руки.
Меня раздражал запах его духов, ими пользовались все подряд. Куда бы я не шла, в каждом, забытом Богом переулке, мне слышался знакомый, выворачивающий наизнанку, запах. От него у меня чесались десна и голова шла кругом.
Я маячила из стороны в сторону, чтобы определить очаг инфекции. Источник зла. И вот он стоял прямо передо мной в кожаной куртке пятьдесят четвертого размера. Зло переминалось с ноги на ногу, как-будто хотело быстрее покинуть помещение и спокойно испражниться. Звуки из живота повисли эхом после очередного вопроса.

Скрестив руки я ощутила, что у меня синяк на правом предплечье и на левом тоже. Мне стало немного душновато, кровь прилила к коленям, но скрещивать еще и ноги — слишком. Когда я сплю, то скрещиваю — русалочья привычка. Просыпаюсь на работе в кабинете, поднимаю голову — на меня смотрит Паук, а ноги мои непременно скрещены в белых тапочках или кроссовках. В перерывах контрастный душ. Полтора литра черного кофе. Больше всего в течении дня я жду момента, когда можно снять носки — это особый случай. Редкий на практике. Обычно я сплю в одежде и обуви, везде, где подвернется фортуна, пока меня не разденут окончательно..
—Следы неглубокие. — Я держу лупу. — Кровоподтеков практически нет. По диаметру челюсти можно с точностью определить, что укусы оставлены женщиной ростом в сто пятьдесят — сто шестьдесят сантиметров, либо ребенком.
—Надеюсь, что подтвердится первая версия. Спасибо за наводку, Док.
Смерть лишена смысла, равно также, как и сама жизнь.
Следователь разворачивается и направляется к выходу, замедляет походку, затем плавно оборачивается и смущенно спрашивает, не хочу ли я выпить кофе. В другой раз, говорю я.
В другой раз.

У меня все еще завал макулатурой и пациентами.
Мне хочется добавить: “Вы разве не видите?” — и думаю о том, как к этому отнесутся его жена или двое детей от предыдущего брака.
Мне хочется добавить: “Сходите в спортзал, постригитесь, выбросьте эту зловонную туалетную воду, и может мы найдем общие темы,” — но это была бы мерзкая ложь, просто, в другой раз мне может понадобится убедиться в системе правосудия и найдется время на кофе. Кофе. И все. Последовательность действий. Тем более, у меня есть Макс, которым я… Дорожу? Мы ни разу не обговаривали условия нашего общения, но я продолжаю с улыбкой разглаживать синяки.
Я все еще держу в руках лупу и мило машу рукой.
—До свидания, Любовь. — Топай. Тебе нужно кому-то позвонить.
—Блэк. Доктор Блэк.


3. Ультрамарин

Приходится пользоваться такси — это долго. Везет, если водила не цепляет кого-то по пути, тогда я попадаю по нужному адресу с минимальной отсрочкой, и мне не приходится оправдываться перед потребительских цехом. Извиняться практически не умею, но мне часто жаль.
Жаль, что приходится докладывать Отцу о том, что в подаренную “Хасла” с автопилотом за тридцать пять штук ударила молния. Бум! И все. Шпык. Пропало. Сгорело заживо. Березы пришлось выкорчевать. Теперь у меня на лужайке три неглубоких ямки, куда дворник сгребает весь подметенный мусор с улицы. Грязные носки, шприцы, пластыри, пустые пачки от сигарет, бюстгальтеры с твердыми чашечками, сломанные карандаши и визитные карточки. Не знаю, что делать. Отец все равно обязательно спросит: что конкретно машина забыла перед гаражом. И он спрашивает.
—Почему машина стояла перед гаражом?
Молния его нисколько не смущает. Я придумываю отмазку. Лирическая полемика о том, как на меня внезапно нахлынули тропические осадки с нотками бихевиоризма, не сможет произвести должной реакции.
—Я вышла из кабины, в гараже заклинило проводку. Не ловило сигнал с рации. — Вид у меня, что надо — лицо белое, как полотно. Взгляд в омуте. Не хватает лишь характерного трельканья сверчков на фоне.
—Я свяжусь с нашим страховым агентом.
—Спасибо.
—Не грусти ты так, нужно получать от жизни удовольствие.
Я благодарно киваю в ответ.
—Извини, но у меня нет времени сейчас с этим возиться. Если нужно, возьми деньги. Спроси у Розы пароль от сейфа или сходи с ней в банк.
—Нет, спасибо. Все в порядке.
—На чем ты ездишь?
—На такси.
—Ну, нормально, раз хватает на такси. С другой стороны, раньше были времена...Одни велосипеды и лошади! И жили! Жили и не тужили.
Двиньте хоть двух черных коней, за ними выплывет последний единорог.
Я молчу в знак солидарности. Наблюдаю, как магнитные шарики, подвешенные на леску, бьются друг об дружку и снова разлетаются в стороны по одной прямой.
—Только что новости прочитал. Ты слышала, что вчера нашли изнасилованную мертвую блондинку в канаве?
Я молчу. Наблюдаю, как подсвеченная изнутри вода стекает по искусственному водопаду, переполняет чашу и заставляет балку перевернуться.
В нашей крепости стены из мрамора, полы из красного дерева и камины на каждом этаже.
—Сама виновата, с двумя сразу бухать...не дала, видимо. Ты не пьешь? Извини, я хотел спросить об этом Веру, но она зависает где-то с кем-то.
—Хотел спросить у нее: пью ли я?
В нашей крепости все часы показывали разное время и не было никого, кто смог бы ответить с точностью наверняка, пью ли я, дышу ли я, существую ли вообще. Ведь если человек пьет жидкость с процентным содержанием спирта, как кефир, но никак не трезвеет— это тяжкий нонсенс.
—Нет. Врачи ведь не пьют, а только лечат. Лечат. Лечат. — Бурчал он.
Заправляются топливом из плацебо, чтобы найти панацею — вечный двигатель.
—А что тогда?
—Ладно, потом поговорим, я вроде собрался поспать.
Отец выходит из кабинета, а я остаюсь сидеть на кожаном диване еще несколько минут, пока не вспоминаю, что у меня, вроде как, выпал план от Джея, правда без масти. Где мама, я не знаю, в сообщении она написала, что ведет семинар для раковых больных, призывающий их к целесообразному переосмыслению бытия на последнем издыхании. Завтра ей предстояло вести второй семинар для детей, больных аутизмом. Мама отправила еще одно сообщение, в котором говорилось: мне стоит прийти и послушать. Тонко намекнула, что у меня синдром Аспергера или Калифорникейшн. Она никогда не говорила прямо, что считает Веру больной на всю голову, и лишь взывала к светским львицам на званых ужинах, как жаль, когда это — твои дети.
С недавних пор мама взяла за привычку называть Надежду — Антоном Кандидовым. Она больше не уверена, что хотела именно троих дочерей. Ведь было бы так здорово, родись еще и мальчик. У Веры тоже есть псевдоним, помимо второго церковного имени — Пенелопа Крус.
Джек Потрошитель звучит вызывающе, но я хотя бы вписываюсь в целостность мироздания. Надеюсь, мама официально не попросит меня сменить пол. Вряд ли, ведь раньше я была ее самой любимой принцессой Чарли.
Стоя в холле, я слышу завывание горничной, и перестаю понимать, зачем явилась сюда личным визитом.
—О! Какие люди. — Говорит Дорис, свесившись с перил на втором этаже.
—Добрый день. — Или вечер.
—Вообще-то, еще только утро. — Дорис продолжает издавать звуки, отдаленно напоминающие вой койота, и я разбираю слова: “Ловись рыбка большая и маленькая”.  Сейчас три часа дня, но я не придираюсь к Дорис, у меня перед ней должок. Я знаю, что у горничной, работающей у нас в крепости с момента рождения Веры, тоже есть черная книга, в которую попадают все грехи. Грехи каждого постояльца, начиная от меня и заканчивая кухаркой Лолой или садовником Патриком. Она спускается по лестнице вниз и достает книжку с грехами из фартука, поставив на трюмо в холле диоксиновый спрей. Светлые волосы Дорис напоминают лапшу быстрого приготовления пятиминутной отпарки, а ее зрачки скоро залезут за радужку, иначе та лопнет. Синие глаза горничной разорвет, как надутые воздушные шарики, на которые одновременно прыгнула парочка партизанов.
И все — нет Дорис. Исчезла.
Осталась лишь книжка с грехами, и в ней время и дата:
2010 год какое-нибудь 30-ое июня, допустим, и пункт 234, место происшествия: спальня номер семнадцать. Описание: Любовь пришла в крепость в приподнятом расположении духа, что ей не было свойственно, и рассказала о том, как по пути  встретила группу корейских туристов. Среди них оказались семейные пары с детьми. Гид решил, что Любовь общительнее бумажного путеводителя. У них состоялась беседа об экономике и системе образования страны. Группа туристов начала разрастаться, и Любовь чуть не прошляпила свою остановку.
Дальше вырванный фрагмент — три абзаца. Всего шесть строк.
Любовь пристально рассматривала картонную упаковку с коричневой краской для волос фирмы “Магги” и таинственно улыбалась.
В крепости пропало электричество. Любви пришлось направиться в спальню под номером семнадцать, где она развела смесь и через пять минут покрасила волосы, стоя напротив зеркала, без штанов.
Краска попала на синий ковролин.
Спустя полчаса обнаружилось, что в крепости отключили горячую воду. Волосы Любви больше не противоречили ее фамилии, не смотря на предписанный оттенок. Она смешала перекись водорода с содой и очистила пятно: “Как новенькое, даже немного свежее,” — сказала она и попросила меня никому не рассказывать.
Затем в крепость пожаловало еще четыре молодых особы в сопровождении Веры, и последняя принялась их всех стричь, осветлять и красить под вальс меланхолии Эмиля Дарзиня. В окно залез Леший с бумажным пакетом на голове и протянул сонной кухарке, случайно проходившей мимо, книгу Макса. Леший сказал, что все свободны, усадил Веру на стул и начал брить ей бок, попутно выкрикивая панчи в микрофон, который сам же и принес в барсетке.
Она сказала: спасибо, за вялый бит.
Он сказал: накидай еще строк, плиз.
Он сказал: ты грохнешь меня в своей книге, я не в деле.
После чего забрал шведскую дебетку Веры. Пароль — его дата рождения.
Либо четыре шестерки.
Либо — либо. Нет дела — нет тела.
Нет ничего. Хук (  ):
пакет сдуло ветром, я приоткрыла дверцу такси.
—В аэропорт.
Вера позвонила, и сказала, что очнулась там в обнимку со смартфоном под газетой “ЯсноПонятно”. На полу она обнаружила нейлоновый стаканчик кофе с регулятором температуры, на нем лежал обол и клочок бумажки с телефонным номером.
Когда я захожу в зону ожидания-прибытия, то сестра радостно бросается навстречу и вешается мне на шею. Меня шатает, но я верно терплю.
—Ты как? — Спрашиваю я.
—Кажется, я слетала в Париж. — Жаль, что не...
—С кем?
—С Дьяволом. — Вера смеется. —Он просил передать тебе привет.
—Слишком уж лестно с его стороны, не кажется? — Крестись.
—Я лишь выполняю просьбы. Отвечаю на мольбы. — Вера пожимает плечами.
—А это был Дьявол или Плутон? — Важны детали.
—На колеснице в облаке, что раньше еще приезжал со стороны кладбища. Не помнишь? — Пауза. — Ну, этот, принц подземного царства.
—Отлично. Передавай ему тоже привет, а то я слегка прокрастинирую.
Вечное сияние от фабрики Аврора.
—Как Макс?
—Он сейчас пишет статью о разработанных методах, как успешно написать книгу.
—Но он же не писатель…— Надежда тяжело вздыхает. —  Это звоночек.
—Уже, походу, не первый.
—Явно не первый. — Главное успеть до последнего боя колокола. Звонок из дома.
Спрашивают, как оказать последнюю медицинскую помощь.
С первого взгляда можно много сказать о человеке: рост, вес, пищевые предпочтения, вредные привычки и род деятельности. Черт знает. Такому не учат — такое выбирают лишь отчасти. Я складываю в уме, сколько ударов по голове нужно было получить Вере, чтобы при напряжении голосовых связок константно ощущать хруст собственной челюсти. Десять. Сто. Тысячу раз. Петля Мебиуса. Счетчик погрешно остановился. Замер. Круглая правая скобка — это дорожный указатель. Вписались в столб сразу после объявления погоды на радио. Ребенок внезапно выбежал на проезжую часть.
Аварийные огни.
Шиной раздробило ногу.
Мне нужно расслабиться.
Звонок из дома.
Повторяю еще раз: мне нужно расслабиться.
Вместо чего я продолжаю свой вечный полет по руинам призрачной веры в ничто. И там я недочеловек — раб, в заложниках самого себя. Все включено.
Покер-фейс. Закон сохранения энергии. Сказано кем-то, что мы-люди, все, без исключения — сложноподчиненные шуты и, в принципе, не слишком уж склонны к бессмертному балансу. Любовь во мне помогает хоронить Кристи на заднем дворе.
Надежда прижимается к ногам мамы в холле и громко надрывно плачет. Труп добермана горничные обертывают в парочку одеял (с этническими орнаментами), а затем Патрик выносит его с крыльца, аккуратно кладет на санки.
Потом и кровью садовник выкапывает яму — полтора метра глубиной.
Надежда подходит и бросает вслед за трупом все игрушки и аксессуары.
Кристи подавилась каучуком. Мячом семи сантиметрового диаметра, с окраской земного шара. Она задыхалась несколько десятков часов, и сучке практически отказало сердце. Неоправданная гимнастика дыхательных путей.

Надежда метнула треклятый глобус, как солнечный диск, и не смогла пробраться на третий этаж из-за невидимой силовой преграды. Бортики стояли в виде перил, а она не докатилась, так и сидела на пятнадцатой ступеньке — ревела, вырывая волосы на голове.
Наш бедный Зверь протянул лапы по направлению к млечному пути.
—Зачем это все? — Спросила Надежда. — Нужно бо-до-до…—Дрожали зубы.
Она хотела сказать: копаться в гнилой червивой почве до конца, даже если конца во всеобъемлющем понимании грядущего не существует. Блэки бросают комья земли в кучу на черный кожаный поводок, ошейник с шипами и продолговатый металлический намордник.
На резиных гусей, петухов и свинок.
На косточки любого динозавра, даже на птеродактиля. Патрик выравнивает землю лопатой. Блэки вычурно крестятся. Все, кроме меня и Веры.

Что подарить маме на Рождество? Она хотела ротвейлера и еще... После второй операции Отец подарил маме антикварную швейную машинку, но почему-то она больше не шьет.

—Ммм...— Хлюпает Надежда.
Мой мир прогнил, будто выгоревшие розы на платье Надежды. Мама сняла с младшей сестры песцовую шубку и увела на второй этаж.
Макс посчитал, что у меня был трудный день, и решил забрать к себе. Я провела параллель, и мне показалось, что обычно, так оно и происходит. Макс интуитивно чувствует мое настроение —  а я его нет. У меня отсутствует эмпатия —  это профессиональная наработка. Если Вера устала чувствовать из-за любовных разочарований, то у меня все намного проще —  я никогда не разочаровывалась ни в ком, кроме себя. У меня нет на это энергии и сил. Моя сестра —  та еще путешественница, а я больше напоминаю надгробие, на котором написано: Меня Сочинили с Нуля.
Когда таксист сбил мальчика, я ощутила панику, хотя видела десятки свежих трупов, ставших жертвами ДТП, ежедневно. Тысячи наглядных случаев разных этнических групп, возрастов, полов и весовых категорий. Я испугалась за мальчика лишь по той причине, что он был еще жив. Испугалась, что завтра обнаружу детское тело в секционном зале. Впервые я держала живого ребенка на руках, и он изнывал от агонии. “Вряд ли я когда-нибудь захочу стать матерью”, —  подумала тогда я.
Макс читает по губам: он знает все мои настроения от А до Я. Причина по которой он приехал за мной сам — перечисление фактов, случившихся за день. В последнее время я ощущаю, будто на меня катится лавина, но жаловаться —  не в моем стиле.
Макс смотрит на меня и говорит: “Ты дерьмово выглядишь”.
Мы заходим в дом к Блэкам, и Отец заверяет, что не надо снимать обувь. Дорис спокойно ожидает, пока мы отдадим ей верхнюю одежду. Другая горничная (чье имя мне неизвестно) второпях, шаркая тапками, проводит нас до трапезного зала, где на лакированном столе, из гренадила, не составляет труда найти свои именные карточки друг напротив друга, с самого краю у арочного прохода в холл. Садиться сразу нельзя, так что, мы с кислыми лицами рассматриваем бархатные изумрудные шторы.
— Длинный денек. —  Говорит Макс.
— Это не моя идея —  устраивать поминки Кристи.
— Я даже не присутствовал на захоронении, священник был? —  Я не до конца понимаю, Макс шутит или спрашивает всерьез. Он слегка отодвигает штору, зажав ткань между двумя пальцами. На улице совсем ночь. Никого это не смущает.
Появляется кухарка с тремя тарелками и сервирует стартер.
— Господин Блэк Уайт просил начинать без него. —  Говорит Лола.
— А мама?
— Она уснула вместе с Надеждой, Дорис пять минут назад выключила за ними свет. Вера спустится с минуты на минуту, у нее важный звонок.
— Что это? —  Спрашивает Макс, сомнительно поглядывая на тарелку.
— Французские гребешки запеканкой. Ракушки оставьте на каемке, пожалуйста.
Макс плавно перевел взгляд с гребешков на широкую, залитую физиономию Лолы, нехотя приподнимая голову, и во взгляде читалось нечто вроде: “старая ****ь”.
Я сажусь напротив своей карточки: помимо имени и фамилии, выведенных романскими алыми буквами, в правом уголке указана сегодняшняя дата —  23 ноября 2019 года. Мне не хочется есть. Дело вовсе не в усатом таракане, бегающем по столешнице, словно по лабиринту. Незадача заключается в том, что я не могу придавить насекомое, ибо дерево пропитано специальными эфирными маслами. Любое резкое движение может отразиться на блестящей поверхности и навсегда изувечить эпохальный шедевр ручной работы. Лола уходит, а мы сидим молча, насупившись. Никто не решается приступить к трапезе.
— Как дела на работе? —  Спрашиваю я. — Есть интересные истории?
Повисает гробовая тишина. Воск капает с канделябра на подставку из хрусталя, композиционно украшенную хвойными ветками, шишками, серебряными звездочками и жемчужными бусами. Зал тускло освещен, свечи нагнетаю атмосферу.
— Священника не было. —  Говорю я. Проверяю часы. — Полчаса и валим отсюда.
— Ты будешь это есть? —  Уточняет Макс.
Лола приносит бутылку охлажденного белого вина и разливает по бокалам.
— А что на десерт? —  Спрашиваю я. — Мы не слишком-то голодные.
Кухарка у нас коренастая, как рестлер. Я бы не стала задавать Лоле лишних вопросов, по типу: “Конфеты или жизнь?”, —  однако, она одарила меня всеобхватным взглядом, расслышав, видимо, именно это.
— Ведерко со льдом? —  Спрашивает она.
Мне остается гадать: Лола предложила лед к белому вину или в качестве десерта. Напряжение сняла Вера. Она вбежала в зал со смехом, скользя и натирая пол шерстяными носками. На сестре одна лишь полосатая пижама и махровый халат, она говорит:
— Пардон за моветон. Лольчик, солнышко мое, принеси нам еще пару бутылок Совиньон Блан и шоколадный пудинг сандэй —  шесть формочек. На столе нет десертных ложек...
Молчание. Кухарка подбирает реплики, недовольно осматриваясь по сторонам: подмога суфлера не пришла на помощь. Тщетно.
— Лолочка, что с тобой сегодня не так? Ты плохо себя чувствуешь? Может тебе…
Сестра замолкает, дважды хлопает в ладоши, и свет становится ярче в разы.
— Пудинг принеси, ладно? Все, топ-топ ножками. Гости торопятся.
Лола молча разворачивается: сотрясает свою сто килограммовую тушу по направлению к холодильнику размером со склад. Макс взбодрился, увидев сестру. Верочка у нас —  праздник. Если кто и умел веселиться из Блэков, так это она. Тосты у сестры выходили отвратительные. Тост за собственный упокой номер один. Тост за собственный упокой номер два. Глядишь, а там и амбулаторная машина скорой помощи на полпути. И, все же, была в ней эта задорная искорка, от которой посторонний человек либо приходил в щенячий восторг, либо в праведный гнев. Ничего между не оставалось. Никакого пространства для расхождений во взглядах. Вера сострадала, из-за чего ей рассказывали свои сокровенные тайны даже посторонние люди. Они плакали у нее на руках и смеялись одновременно, превращаясь в сирот. Они не требовали никому не распространяться о своих исповедях, просто приходили по пять раз за день, и сознавались в содеянных преступлениях, ожидая вынесения приговора — назначения дня великого суда. Они звонили сестре пьяными и спрашивали: куда двигать дальше? Вера никого не судила, она лучезарно маневрировала.
Программист, с которым Вера изначально снимала квартиру в Лондоне, окончил бизнес колледж, и поведал ей все, что знал о продюсировании. Звали его Бретт или Бред. Одно из двух —  имя его кота. Я запуталась. В своих рассказах Вера постоянно упомянала рыжего перса, а у меня плохая память на имена. Я вижу имена на бирках и привыкла не обращать на них внимания. Допустим, звали его Бретт, и вот, этот красавчик Бретт —  мамин сыночек, которому Вера зашивала штаны на заднице и готовила пять раз в день с доставкой на работу в шатерный бар, пришел зачуханным и выдал: “Ты должна уяснить, все мужчины хотят от тебя лишь одного. Все, лабрадорчик, все, кроме меня. Я тебя даже женщиной не считаю, и, вообще, мой типаж —  гламурные дуры. Не кощунствуй, ведьма, когда-нибудь я увезу тебя за семь морей, если меня не посадят раньше”. Вера демонстративно жгла церковные свечки, засомневалась в своей ориентации, заворачивалась в одеяло, изображая привидение, а Бретт кормил ее шоколадом с рук, с не меньшим саспенсом обслуживая прочий персонал.
Программист уверял, что даже если он и женится на админе нового сайта за канадскую визу или грин карту, то для Веры отводится особое место в истории —  ей заготовлен нимб. Бретт сказал, что у сестры есть не только второе имя, но, заодно, и фамилия. Он не догадывался о том, что Отца сестры зовут Уайт.
Магия приворота держалась годы напролет, пока бесполые шуточный садизм не осточертел окончательно, пока все переживания не стали обобщенными. Вера смирилась с фактом: она не пройдет даже фейс контроль. Программист собирал коллекцию фотографий с сутинерами, а как называть самого Бретта, сестра не знала, ибо он обычно жил за счет любимых женщин. Вера не бросалась клише, но у нее произошел нервный коллапс блуждающей матки в соборе Сент Полс, на банкете. Официанты изображали немых ангелов-свидетелей, менеджер выбил из пола древнего собора камень, упал и рассек себе бровь. В спешке покинув благотворительное мероприятие, сестра умылась солью в ванной, и залезла к программисту в окно спальни — без всяких стуков в дверь, словно дикая кошка. Вжала бедолагу на лопатки в матрас, обтянутый полиэтиленом, уселась сверху и произнесла что-то на мотив: “Switch”.
В спальне были красные лампы. Бретт ударил мизинчик, расплакался, и упал к Вере на колени, он поинтересовался: почему я? Спустя восемь лет. Он сказал: “Ты никогда не узнаешь, кто я такой. Я сам не знаю, кто я”. Вера и так знала все, оставалось лишь составить коллаж из фактов и сбросить результат в пропасть. Лабрадорчик Бретта готовилась отгрызть ему же все части тела.
Она билась ладонью об лицо еще несколько недель, но осознала, что наконец полностью разобралась в комплексной сборке психики. Нащупала во всех ипостасях. Добрала восьмой христианский порок —  похоть.
Сестра не ощутила удовлетворения ни от секса, ни от предоставленной информации о продюсировании, и лишь по-злодейски созналась в том, что она — бешеное животное. Программист, рубаха-парень, социальный актив —  был несомненно крут, раним, нежен, пассивен по натуре, и одновременно считал Веру ничтожеством. При нем изнасиловали девушку на вечеринке. По идее, как Бретт сам признался, его тоже морально или анально, но точно тарахнуло. Он втянулся, а статус безумца достался именно сестре. Не всегда разберешь, что лучше: пять минут смирения или восемь лет терпения и покорства. Христианская химия откатила волной инстинкта самосохранения. Коса нашла на камень. Меняются только число и имена.
Бретт, будучи экс-дилером, называл себя личным психиатром сестры, и, в итоге, она бросила пить таблетки, узнав, что все происходящее в ширпотребе —  следствие аттракционной программы наркоимперии "Чистого Зла". Вера принимала участие в экспериментальных исследованиях "Чистого Зла", когда училась в начальной школе; оставалось самое малое —  овладеть телекинезом и нести свет ренессансом в бессознательные однородные массы.
От программиста, в свою очередь, осталась лишь иллюстрированная советская энциклопедия по ориентологии, с попугаем на обложке, принадлежавшая его маме. С людьми часто так —  они уходят, оставляя книги в память о лучшем о себе. Бретт олицетворял себя с героем своего же рассказа —  мальчиком с необитаемого острова. Вере стало ясно: вместе они еще более ничтожны, чем по раздельности.
И теперь сестра смотрела на Макса, который читал про ее мытарства во всех эротических подробностях. Проносил сквозь себя визуальным рядом сцены, в которых Вера ползала голая с дрелью в руках и декларировала, что на нашей улице тоже когда-нибудь будет праздник. Поминки добермана Кристи —  самый доступный в приоритете вариант.