Самая грустная улица

Встал тут где-то на улице неизвестного мне Блюхера, во дворике, потому что увидел лягушек: они прыгали так лениво и беззаботно. Радостно, может, даже. А я подумал: «Где же их водоём?» Домики здесь — двухэтажечки Ёси Железного, да храни его под земли и к небеси не поднеси. Может быть подвалы двухэтажечек — водоёмы, затопленные слезами неплательщиков или слезами дворников, утерявших надежду? Может, лужицы тут промеж гаражей растут, и в них плещутся всякие? Лягушки прыгали и еле слышно шлёпали лапками. А потом кто-то выключил фонари, и было, кажется, без пятнадцати четыре утра и тихо, и пошёл сразу дождь. Я задрал голову вверх: на посеревшем и посветлевшем от заутренней службы небе увидел парящих здоровых птиц, ястребов ли, орлов — не знаю. Потом увидел ещё, одного аиста, которого опознал сразу, потому что ни разу толком такого не видел до этого, и все они, видимо, лягушек целили, да думали как их делить. Было тихо.

Да как это так выходит, чтобы в городе столько лягушек, и не квакают? Уважают, видимо, чужой сон, или просто не пришло ещё время. Я сел на корточки, ближе к лягушке и решился поспрашивать: «Живёте тут? А как это так? Комфортно ли? И как соседи?». А лягушка не отвечает. И я подумал, что чужих, наверное, боится, ведь меня тоже учили с незнакомыми не говорить никогда, только плевать я хотел, и было это уже в, наверное, без минуты четыре утра, д-а-а. Я посмотрел вверх, а пернатые всё кружили и материли меня, скорее всего, по-птичьи, оттого, что мешаю их охоте и естественному ходу природы. А я смотрю и думаю: «Эх, ****ь, хитрюги — сверху на беззащитных кидаться...» Сторожить лягушек не стал и пошёл по дворикам дальше.

Во двориках диагоналями от подъездов людьми топтаны тропинки к хлебному ларьку — источнику жизни, а от ларька идёт какая куда, но никогда тропинка топтаная не замыкается кольцом или какой ещё фигурой с другой тропой. Всё уходит куда-то в бесконцовость и безызвестность, а люди, верно, назад от ларька ходят спиной вперёд. И вот, прогулявшись по топтаным, нарушив весь порядок, ритуал хождений по тропкам, обнаружил, что потерялся в каком-то дворике; и где их, лягушек искать, чтобы понять в каком я месте — неясно. И аистов, орлов-ястребов больше не вижу. Где Север, где Юг — непонятно. Замкнулся в этом дворе и, постояв немного, подумав на авось, выбрал направление. Пошёл дальше.

На лавочке трое поддатых мужчин прикорнули под дождиком, по-младенчески руки прижав к грудкам, а откуда-то кричат уже петухи о том, что пора просыпаться. Я подошёл к мужичкам, дёрнул одного за рукав. Тот не просыпается, спит дальше, а я: «Дядь, скажи, где Север. Где Юг, скажи, я потерялся». Дядя, не просыпаясь, дёрнул другого, другой — третьего, а третий, не открывая глаза, сказал: «Нех*й детям по утрам в таких ****ях шляться». А я ответил, что не ребёнок уже давно. Он, всё ещё не открывая глаза, сказал: «Ну дай тогда сигарету». Я дал, и мужик, наконец, открыл красные очи свои, оглядел меня, хмыкнул, сунул сигаретку в рот, послюнявил, поджёг спичками и затянулся, кашлянув. А потом спросил: «Чё надо?» Говорю: «Дядь, я потерялся. Смотрел на лягушек и птиц, пошёл по тропинкам и сам пропался. Дядь, скажи, где Север. Где Юг, скажи». Он посмотрел на меня, поднял вверх палец, потом коснулся им земли, поднял с неё пустую бутылку зелёную и посмотрел сквозь горлышко, как в телескоп, на небо. Говорит: «Звёзды не видно, уж светло, но сердце чует, что там, где чуть ярче свет пробивается, должна быть Полярная. Там — Север, а Юг — прямо напротив. Так чувствую пальцем». И указал мне на Юг. Я говорю: «Дядь, спасибо тебе от всей моей душеньки, дай тебе всего бог». Он кивнул и, улыбаясь, стал дальше курить, а пока курил — уснул пьяненький.

Вот так я и пошёл на Север и вышел куда надо. Шёл по шоссе и трассам, а новые аисты всё летали — искали лягушек, скорее всего.

Иду, и мне кажется, что так всё не бывает. Мимо сотен церквей, десятков хилых домиков, трёх школ, одной поликлиники, иду по вздутым дорогам тысячу лет и напеваю под нос «Хомбу» Лёньки Фёдорова.