Больные головой

             Не все коту масленица, будет и пост. ( Русская народная пословица)

17 июля 2017 года. Москва. Пресненский суд.

У здания столпотворение москвичей и пришлого, приезжего отовсюду люда. Повсюду кричащие скоморохи, шизофреники, глупцы, дегенераты, либерасты с лозунгами и либерасты с плакатами над головой… скандировавшие с рабоче-крестьянским азартом и оскалом: «Свободу Полонскому»..! «Руки прочь от бизнесмена»..! «Полонский трошки виновен, но свободен»..!

Угораздило же моего свата, Парамошу, устроившегося на работу в Москве, случайно оказаться с другом Абрамом в том кольце толпы, где они слушали и глазели, таращились и зевали, всё никак не понимая, что, чёрт побери, вообще происходит в столице и почему, вдруг, мошенник должен быть освобождён из-под стражи, прекрасно осознавая, что именно сей Полонский обобрал земляков Абраши, а потому и был приговорён к пяти годам колонии. А как же люди Подмосковья? А где же их деньги, вклады?

А пока те меж собой рассусоливали, озирались и держали карманы, дабы не стырили мелочишку, сэкономленную ими на пиво, по красной дорожке из суда выплывал, аки по воде: прохиндей, пройдоха и Великий комбинатор, Полонский. Как доставили в суд оного черноротого барыгу со стеклянными бусами на шее и набедренной повязке — дхоти, дабы покарать его… по Закону, так в том наряде и выпускали мужлана на волю вольную, не взыскав с того похищенных денежных средств у народа всея Расеи.

А народу то, а люда то пред ним… поодаль.

Взрывы петард, взрывпакетов, шум, гам, давка, галдёж, матерщина, свист, бубен, танцы уличных захудалых малёванных девок с пипидастрами, а в Полонского летят лифчики, трусики кружевные, трусики заморские, панталоны… грязные. Он же, собака, с порога им ручкой машет, барственно склонившись в реверансе. Приветствую, мол, вас, холопы. Здорово живёте, дескать, холуи. А челядь, радуясь недурно спонсируемой массовке, орала так, что с ресниц сексуальных девиц сдувало тушь, а разномастные лошади полисменов всё норовили: сбросить круглых и, Монархом откормленных покемонов, да разбежаться по конюшням.

Будучи начитанным, но болезненно-подозрительным, Парамон знал, что в обществе с Абрамом ему находиться очень опасно, а в случае начала беспорядков, иудею уж… точно не поздоровится, а знать, заодно накостыляют и ему. Ну, а коль его дружку те сиволапые мужики-придурки станут мять холку, гладить шею, ломать бока или просто метелить, да лупить, то как-то надо будет его защищать. Но с младых ногтей нутро его было довольно хворым и изрядно болезным, а посему сват априори не мог — быть чьим-то заступником, потому и заскулил, будто битая хозяйскими вожжами собака, совсем не желая простыдиться… на людях.

— Что, – вопрошает сват, – за хрень! Куда, мол, брат, мы с тобой попали! Как можно подобное терпеть, коль мы сами чуть было не оказались в рядах потерпевших от преступных действий этого слащавого прохвоста! Ведь ничего святого у этого хама! – высказался он, оказавшись в компании непонятых и непонятных ему лиц, которых просто распирало от восторга и начисто им чуждой радости при появлении вне суда такого ловкача, шулера, путаника и интригана, как новоиспечённый Остап Бендер.

С хитрецой и выдумкой... изворотливый Абраша, прошедший хорошую школу в своих Иерусалимах, которого ни на мякине не проведешь... ни голыми руками не возьмешь, осознавал, что время горячее и в любой заварухе и замесе, разборке и побоище, виновным будет он и морду расквасят только ему, как бы ситуация не складывалась, каким бы ушлым он ни был и как бы себя ни повёл его хилый дружок. Потому-то… с присущим ему сарказмом, хитромудрый иудей и завёл разговор издали. Издалека.

— Слушай-ка, товарищ Парамоша! – начал он. – Я вам таки… скажу слова своей усопшей маменьки: нервную систему надобно сберегать, так как вся хворь и наши недуги только и связаны с этим, что в любом уезде подтвердит кажный врач-ветеринар по двурогому скоту. А коли нервный срыв и иное для всех нас потрясение — это крах и прямая дорога к психоневрозу, депрессии и хандре. А это, дружище, не только ваш мрачный предо мной профиль, а ещё и преждевременное наступление климакса, вкупе с сопутствующими хворями, как-то, пардоньте: запор и пронос… с последующей мигренью и желудочными в утробе коликами, что на грани фола. И чужеземному ворогу из китайских хунвейбинов и иной какой военщины не всегда того пожелаешь.

Страсти же у суда накалялись. А тут уже и перед носом каждого из них стали кулаками махать… размахивать, будто садовыми граблями. Одно лишнее движение в направлении личностной вывески, и ты урод… с бельмом в глазу! А оно то им нужно…

Стремясь как можно скорее покинуть Зоологическую улицу, где уже начинался мордобой и подтягивались кареты «Скорой» с патрульными машинами ДПС, Абрам, вцепившись в безмышечную кость Парамона, что пониже ключицы, опрометью уводил их обоих от греха подальше, рассказывая о некой дикой стране, где миллионы: самоубийств, убийств и пагубы проституток.

— О времена, о нравы! Моральный аспект этого события трудно ноне и оценить. Так, обязательно ль, голубчик, – говорил он, – нам встревать в чужие разборки, когда, взяв с тобой час сей пивка, мы мордастыми лицами сольёмся с экранами телеящиков, посматривая, как хваткие мироеды, трубя горлом в матюгальники, будут устраивать баталии меж конной полицией и ни хрена не соображающим люмпен-пролетариатом, которому бы только почесать кулаки о чуждые ему карточки и противные портреты.

Маневрировали до бара они не очень долго. Тревожились. Пожалуй, забеспокоишься, коль сзади уже слышался… адов топот тяжёлых ботфортов. Вот тогда-то, сказывают, свата и прорвало, что чуть ли не теряя сандалии, тот полетел до их пивной лавки вприпрыжку, на ходу объясняя иудею, который цеплялся за друга, яко дворняга за портки, что и рукой то было не отмахнуться.

— Ага… щаз! Это, – отвечал он, – твои нелепые еврейские фантазии! Так тебе и показали! У нас, вишь, день-деньской только и вещают о забугорных страстях-мордастях. А чего ради, спросить. А для того, чтоб преподнести нам всю эту бредятину и лабуду в масштабном, так сказать, виде и размере. Глядите, мол, уважаемые, что в их, в Америках, творят, да вытворяют! Конечно же, намного хуже, чем у нас. Смотрите-де… как хреново то у них, в Израилях, живётся! Вестимо, что корма похуже, чем у нас, на Руси! Разуйте-де… свои сонные зенки, да убедитесь, наконец-то, в правильности курса правящей партии: «Единая Россия».

— Ага! Так мы вам, мармеладным трибунам Зазеркалья, и поверили! Хрен нам класть, что творится в ваших Иерусалимах, и где по-твоему всё так мрачно, а то, что у нас страну разворовывают уже не миллионами, а миллиардами, — это, дескать, комильфо.

А наша направляющая всё старается донести до глуши саратовской, что и вы, мол, заволжские туземцы, ноне реально живёте не хуже, чем бояре Древней Руси. Так, наверно, у них в мозгу уложено… штабелем! Это ли не сказ про белого бычка. Ох, как же далека от простого народа наша власть, в которой и не каждый партиец придерживается чистоты своих праведных намерений.

Право, аки малые дети. Жонглировать сознанием вьюношей ещё как-то можно, но никак не нашим. А самим то не смешно, что партия скомпрометировала себя полностью и окончательно. Кость в горле народа, а всё продолжают Западом стращать, что душу леденит. До пустых кишок. Ещё и запугивают, дабы разом все ужаснулись, да опочили… к чёртовой матери, не допуская никаких неуважительных вольностей и, не требуя: «Саратовского калача» выпекаемого пекарнями при том Социализме.

Пока они шли и затаривались пивом, в Москве, оказывается, стоял жутчайший женский стон! Никто не понимал — почто это, вдруг, в столице поднялся такой сыр-бор? Какое место симпатизирующим мошеннику зазнобушкам прищемили, что стали они чем-то недовольны! Что же взбудоражило их до такой сердечной дрожи? Но, как выяснилось, не потому, что на том уголовнике висели долги перед жителями Подмосковья, которых тот сукин сын обул, оставив без жилья и средств к существованию. Только впоследствии узнали, что у именитого жулика осталось неконфискованным Пресненским судом многомиллиардное состояние.

Ну, ладно бы… была какая-то видная, масштабная и пассионарная личность, в лице: Маркса Карла, способного идти на траты капитала из своей мошны: ради достижения своей корыстной цели, а то так себе: ничтожная, мелкотравчатая и пустая фигура со своими никчёмными интересами: разорить, ободрать, обездолить и непременно угодить на тюремные нары. Ну и закрыли его в конце концов, а тот дрищ давай по камере, с гиканьем, козлом скакать и овцой блеять, что все, мол, разворованные средства бедолагам возвернёт: не имеющим жилья, тотчас коттеджи построит, а голодным, дескать, хлебушка выделит. По центнеру.

А ведь поверили.

— Для нас: да… шут-шутом! Урод-уродом! Преступная мерзость! Однако, не для камбоджийских кхмеров, проживающих на острове издревле или иной, скрывающейся там приблудной публики, для которых оная омерзительная фигура является — светлым персонажем. Именно они ноне и молятся на те изваяния, в виде: каменных фаллосов, заполонивших весь зелёный остров по воле Полонского. Ну, не идиот ли… Ну, не придурок ли… Ну, не антихрист ли… без царя в голове. Нет бы… взял, да удивил островитян, как то сделали полинезийцы вкупе с инками на острове Пасхи, создав гигантских каменных истуканов — моаи, что до сей поры учёные мира ковыряются в носу, ломая голову и суша мозг, а окончательного решения так и не вынесли.

А неучи кхмеры, видимо, только и способны: нахваливать застывшие и безжизненные изваяния, да прославлять выродка рода человеческого, в лице преступной личности, как гражданин Полонский, который уже при жизни проклят тысячами москвичей.
А можа… и поболе.

— Ну будя, сердешный! Успокойся хоть за пенистым пивом… с раками! Это столица! Это Москва! Это для вас совсем не Расея-матушка, а совершенно другое государство! Пей, да поменьше рассуждай, а то пивные пары покинут бочонок! В форточку-с…

Пока сват с народными массами задавались в столице вопросом: доколе они будут терпеть оных казнокрадов, моя соседушка Ушина, заслышав о безумных, дьявольских и первобытных нравах дикарей на том, практически… необитаемом острове, таки скисла совсем, что дён пять уже, как из запоя всем подъездом вывести не можем. Вот сидим и пивом от немчуры балуемся, гадая: то ли этой кукле любви с неистовыми дикарями захотелось, то ли обижена, что под венец уже не кличут. А возможно, гражданочка и права, ибо жизнь любой женщины: непростительно коротка! К тому же… пылкая, одинокая и голодная дама — это же дракон… в юбке или львица в бриджах! И немудрено-с… Давно во вдовах, а никто и глазом в её сторону не пялится.

А дьявол… неглиже — это же, вообще, апокалипсис! Подобное случается в Эпоху развлечений: на эмоциональном экстазе.

Ну, что есмь, то есмь.

Гляжу на соседку с верхнего этажа, таки… здоровая с виду тётка, и семерых бы вусмерть ныне залюбила, так и та не сдюжила из жалости к проходимцу Полонскому, что слегла и ни мур-мур… вообще. Начисто. Только оком своим буравит, будто у кого-то аппендикс без наркоза режет. По живому. Единожды же, сделав удивлённые брови и сложив их рельсами вверх — напутствует Небесам, призывая своих праправнуков долго жить. Этому бы пронафталиненному одуванчику ещё внуков нянчить, а та тётя к телу шамана призывает, дабы исповедоваться. Ну, казалось бы, и чего вдруг так нервничать? Только же вчера от него… Была и радостной и довольной… и что, вдруг, такое с этой гражданочкой могло случиться, что же такое с мадамой могло произойти.

А тот креститель, мать его ети… прочувствовав прибавку к своему нищенскому пенсиону, и прискакал с бубном, хотя шайтан ни хрена, вишь ли, не знал, как поступить: то ли бесов из телес старческих розгами изгонять, то ли рабу Божью, Алтан Шагай — с Небом примирять. Это обстоятельство и вызвало у привередливой и эгоистичной натуры, Алтан Шагай, бурю эмоций.
Так вот… примерно и было. Подошёл колдун к своей полюбливаемой, пардон, болящей бабе — на расстоянии полушёпота, и сделав крайне удивлённое лицо, так одним глазом и застыл в состоянии алкогольного аффекта, увлёкшись её грудью, которая просто вывалилась в пространство огромной квартиры, ибо весила, поди, поболе пуда. Да, пожалуй, больше. Много больше…

— Что вас, – вопрошает знахарь, – мадам, Алтан Шагай, ноне то беспокоит!? Уж… не изжога ль опять нутро ваше выжигает!? Так я сейчас в ухо словом шептать буду, а опосля отстучу. В бубен… Затушим! Да и порошок я ваш принёс, который вы третьей ночью у меня изволили забыть! Из-за беспамятства, поди. Ничего… Бывает преходящая, минутная амнезия. Исцелю. Вылечу.

Хрычовке бы, с гибридной совестью, только и расхохотаться при нём, продлив жизнь ещё на несколько лет: как себе, так и своему похотливому ходоку. Ан, нет… хренушки! Приняла всё близко к сердцу. Пропала светлая улыбка со всея её дурковатой внешности. Перестала смеяться и радоваться жизни. Появились чёрные одёжки. Немножко, правда, та старая кляча: поумирала, поумирала, закатив очи выше темечка… и отошла. Нет-нет, слава Те… Господи — не на Небеса. Ну, поди… от забывчивости.

Умора… ибо болезная, несколько раз похлопотав лицом, безмолвно засобиралась не куда-нибудь и не куда-либо, а в ту далёкую Камбоджу, убалтывая вездесущего и любвеобильного шамана: связаться с плутом Полонским и оказать, знаете ль, ей какую-никакую… гуманитарную помощь в приобретении билета до чёрт-те… какого — райского местечка, что в Сиамском заливе.

— Здрастье… приехали! Безумств и страстей ей, вишь ли, захотелось! Посайгачить, так скажем, последний раз решилась вдова: в застоявшихся в шкапу лабутенах и неглиже, что и её внучкам просто было невозможно отговорить её от сей опасной затеи. Однако, это совсем, думается, безответственно — лезть в чужую жизнь. Сразу поняли, что она серьёзно. Нет-нет, не шутит. Сверху вниз смотрят, улыбаются, друг друга от себя не отпуская. Насовсем.

— Её тело, её и дело! Вояж, так вояж! Оставьте переживать, граждане родственнички, – высказался самый седовласый из всех седовласых внук, – пусть проветрится… на старость лет! Хоть мир за всех нас, нищебродов, посмотрит, да обо всём расскажет!

На том и порешили — быть бабке за кордоном! Лишь один внук понуро побрёл домой — из воздержавшихся. Из шелупони. Остальные советчики остались с родственницей, предлагая свои поношенные забугорные модные тряпочки, давно-таки… превратившиеся в никому ненужную ветошь, ещё и с нетерпением ожидая от неё каких-либо даров. По совести. По завещанию.

— Вот же ж… ты дывись, Парамоша! – говорил я уже свату по трубе. – Не приведи, Богородица, никому такого мировоззрения и проблем, как у этих тёток, оных, пардоньте, баб! Рехнуться ведь можно, как бесноватой Грете Тунберг! Вынь, да выложь, коль приспичит! Нам бы, скажи, их заботы и трудности! Ох, уж… эта женщина! Загадочное, всё же… Создание! А ведь это, поди, всё: стресс… с перенапряжением. В итоге: стабильный пселизм, а коль проще: пожизненное заикание, а ещё и постоянный уход за хворым тем людом социальными работниками. Не допусти, Боже! Упаси и Богородица — от оного состояния нестояния!

— Ты бы, – вновь звоню, – товарищ сваток, подальше держался от толпы этих буйных и помешанных столичников. Хотя… мне ли тебя, флотского, учить, да поучать: об их продажности, алчности и наглости. На своей же шкуре прочувствовали. Плавали… знаем! А вообще, валил бы ты оттудова… и как можно скорее. Тебя и здесь заждались, да и мне не с кем уже махнуть стопку. Уходят наши друзья детства, а тут ещё на носу високосный год, черти же его несут! Опять, поди, заберёт лучших! Тьфу… тьфу… тьфу… Да правильно я плюнул… правильно. Так плюнул… что рубаху теперь нести к вдовушке. Стирать! А это работа. Давай же… прощевай, не хрен деньги пустой болтовнёй транжирить.
Ждём-с… с нетерпением и, вестимо, с подарками!