Встретимся в аду?

От автора
Рукописи и машинописные тексты Сергея Амбросимова его мама намеревалась выкинуть на помойку. Поэт и журналист Евгений Глазков уговорил Анну Дмитриевну отдать их ему. Они и лежали у него без движения, а незадолго до своей неожиданной смерти в 1998 году Глазков передал их мне. Очевидно, он полагал, что я смогу как-то распорядиться творческим наследием рано умершего земляка, с которым в 70-е годы минувшего века мы посещали Ногинское городское литературное объединение «Огонёк».
В это объединение в те годы ходило не менее двадцати местных поэтов и прозаиков. Некоторые из них подавали неплохие надежды, включая Сережу Амбросимова. Кто из нас в юности не подавал призрачных надежд? Реалии жизни по мере взросления лишают нас  иллюзий и справедливо или, быть может, не всегда справедливо, всех расставляют по своим местам. Профессиональным литератором никто из членов нашего литобъединения так и не стал.
Уже нет в живых руководителей литературного объединения поэта Николая Николаевича Соколова и писателя-фронтовика Виталия Григорьевича Мелентьева. На кладбище покоятся местные прозаики Леонид Стрекалов, Павел Басов, Александр Мельников, поэты Юрий Стукалов, Саша Мымрин, Женя Глазков, покончившая с собой поэтесса Таня Глеклер. «Поехала крыша» у поэта Андрея Аинцева. Сейчас его опекает некая женщина, надеясь получить в собственность квартиру спятившего соседа, когда тот «ласты склеит»… 
И так получилось, что черновые варианты произведений Сергея Амбросимова о стройбате, о его фиктивном браке, дневниковые записи, цикл воспоминаний о детстве и некоторые другие опусы оказались в моём распоряжении. Я счел себя ответственным за его куцее литературное наследие, которое, очевидно, уже никому не нужно. Память об этом человеке, вступившим на путь идеологической борьбы с режимом, который в 70-х годах минувшего века уже не являлся тоталитарным, хотя и не слыл вегетарианским, со временем исчезнет. Он так и не создал семью, не имел детей и наследников. Единственный способ сохранить о нем память – опубликовать его произведения, что я и попытался сделать, безумно объединив их в один роман.
Ранее мне не приходилось заниматься редактированием художественных текстов, так как вся моя жизнь была связана с работой в различных газетных изданиях, с редакционной текучкой,  вечным торопёжом и мельтешнёй. Но мне пришлось взять на себя эту смелость. Я не только сократил объём произведений Амбросимова, выкидывая из повествования отдельные главы, которые счёл несущественными и замедляющими ритм повествования, но и дал субъективную  характеристику ему и его творчеству, делая многочисленные авторские отступления. Однако избавиться придать ему некий динамизм, мне так и не удалось. 
    Мне известны прототипы многих персонажей, которых изобразил Амбросимов в своих произведениях, не всегда удосуживаясь изменять фамилии реальных лиц. Я эту оплошность лишь частично исправляю. Как я понял, в его опусах присутствуют люди, которым автор хотел оставить настоящие имена. Реальные персонажи могут себя узнать. Родственники уже почивших прототипов могут оскорбиться за то, что, на их взгляд, необъективно изображены те или иные близкие им лица. Напомню, что Сережа Амбросимов все-таки писал не документальное повествование, а замахивался на прозу, которая допускает вымысел, преломление фактов, событий и характеров привлечённых им персонажей.
Признаюсь: меня не очень заинтересовали главы автобиографичного романа Амбросимова, где он, аки акын, рассказывает о своей службе в стройбате, его наивные на сегодняшний день размышления о советском режиме, стычки с органами КГБ и поиски смысла жизни, которыми пронизаны и его дневниковые записи. Современному читателю это едва ли будет интересно. Меня больше привлекла история его фиктивного брака. На ней можно было бы построить основную интригу довольно аморфного повествования, но из-за личной творческой немощи мне не удалось должным образом отшлифовать и эту сюжетную линию.   
     Я рискую навлечь на себя гнев праведных особ, которые могут обвинить автора в пессимизме, нравственной и этической нечистоплотности и в прочих грехах. Пусть обвиняют. Могу сказать одно: Сергей Амбросимов в своих произведениях старался честно запечатлеть время, в котором он жил и погиб, когда ему было всего двадцать два года. На мой взгляд, он стал очередной жертвой того времени, которое некоторые публицисты и историки называют годами «брежневского застоя». Впрочем, нынешние прагматичные и циничные времена «эры Путина» плодят иное племя жертв на пути «специфического» российского капитализма, и света в конце тоннеля, похоже, пока не видать…   
      
2019








Встретимся в аду? 
Роман в шести частях
«Мы только гости в этом мире, путешественники между двумя станциями...»
Борис ПАСТЕРНАК

Часть I
В краткосрочном отпуске
1
   В поздней электричке к Амбросимову подкатила черноокая цыганка с монистами на груди и простеньким браслетом на запястье левой руки. 
– Позолоти ручку, служивый, будущее предскажу, – и села напротив, на спаренный спинками деревянный диванчик, намертво приваренный к поду электрички. Рядом пассажиров не оказалось. 
   К уличным цыганам Сережа относился брезгливо. Однако эта на уличную не походила. Одета была не броско, аккуратно, но взгляд в глубине ее мерцающих зрачков тлел гипнотически-змеиный. 
– Мне правду знать нужно, – сказал Сережа. – Я вранье не люблю.
– Обманывать Бог не велит, – молвила цыганка. – А правда и глаза выколоть может.
Амбросимов слышал о том, что за каждой из цыганок дурной шлейф бесов лукавых вьётся, что с ними ухо надо держать востро, не то они тебе быстро голову заморочат. Лучше вовсе с ними не контактировать. Но тут он вспомнил: Пушкину цыганка нагадала, что примет тот смерть от белого человека на белом коне. Жорж Дантес был блондином. Носил белый мундир, ездил на белом коне…
   «Может, и мне цыганка верно судьбу предскажет?» – наивно подумал Сережа. Он протянул ей юбилейный рубль с изображением барельефа Ленина.
    Цыганка рубль взяла. На ладонь Амбросимова внимательно взглянула.
– Не буду я тебе гадать, служивый, – отбросила его ладонь, встала и хотела уйти.
– Стоять! – Сергей вскочил и схватил ее за плечо. От его грубого касания даже колечко сережки на мочке уха цыганки затрепетало.
– Тебе рупь вернуть? – по гневному выражению ее глаз Амбросимов понял, что, пожалуй, переборщил он с командным тоном. Не на плацу же он. Они смотрели друг другу в немигающие глаза.
– Мне правду знать надо, – весомо заявил он. – Даже горькую.
– Домой едешь? – цыганка снова опустилась на сиденье дорожного диванчика.
– Да, – ответил Сергей. – В отпуск.
– Э, милок, с отцом-то ты разминулся, – она что-то читала на его ладони. – Он к тебе сейчас едет, но это не беда, встретитесь еще.
– Не на том ли свете? – усмехнулся Сережа.
– Ты так не шути, – осердилась цыганка. – Ты действительно правду знать хочешь? – жгучее жало ее змеиного взгляда в глаза ему уперлось.
– Хочу, – упрямо настаивал Сережа.
– Страдать ты много будешь по доброте душевной, а любви как не знал, так и не узнаешь… В напрасных хлопотах жизнь изведёшь... Отца смерть поджидает. И нехорошая смерть, ой нехорошая, –  качала цыганка головой, будто сочувствовала Сергею. – Тебя, касатик, казенный дом ждет. И жизнь твоя недолгой будет. Так что торопись: короток твой век, соколик, – она встала и, шелестя длинными цветастыми юбками, пошла к дверям, в тамбур.  Сергей не стал её преследовать.
   По параллельному полотну, но в другом направлении, со свистом несся состав товарного поезда. На стекле отражалось удивленное лицо в зимней солдатской шапке с военной кокардой, перебегавшее с вагона на вагон встречного товарняка. Состав громыхал деревянными вагонами, цистернами с горюче-смазочными материалами, цементом и т. д.
Гул от уносящегося в ночь товарняка утих. «Стоит ли относиться серьёзно к тому, что цыганка мне сейчас наплела? – думал Сергей. –  Сколько их тут на вокзалах, да в электричках шастает? Работать они не хотят, норовят наивных граждан как-нибудь облапошить, услуги свои вздорные навязчиво предлагая. Гадания, предсказания судьбы – чушь все это собачья. Цыганки плодят, как кошки. Им детишек кормить надо, себя на что-то содержать. Вот и зарабатывают они так, как их сызмальства учат… Дебил! – ругал себя Сережа. – Рубль ей всучил, олух царя небесного. Она могла бы и больше выцыганить…»
Как стойкий, но не воинствующий атеист, Сережа в суеверия и предсказания не верил. Но внутренний голос ему шептал: «А если в этом что-то есть? Что она сказала? Короток твой век, Гоголь. Дни и ночи твои, оказывается, сочтены…»
    Сережа мог бы вдоволь полемизировать с внутренним голосом. «Следующая станция – платформа Электроугли», – сообщил по хриплому динамику женский голос. «Жизнь у человека действительно коротка, – думал Амбросимов. – И хрупка. Завтра, конечно, кирпич на голову тебе не упадет и пьяный водитель на задрипанной тачке тебя не переедет. Но вот, допустим, врач скажет: «Все, готовьтесь, жить вам осталось не более полугода». «Как полгода? Вы шутить изволите, доктор?» «Нешто такими вещами шутят?» – удивится врач. – «Но я и не жил-то еще, доктор… Может, меня в реанимацию?» «Нет, – ответит доктор. – Вы свой ресурс уже исчерпали». «Как исчерпал? – не поверите вы. – Тут что не так. Что-то не того… Не правильно!» «Все правильно, – скажет доктор. – Ваш карантин пред входом в ад закончился!» «Почему в ад, доктор?» «Это уже не по моей части, – разведет руками врач. – Это – к Всевышнему…» «К какому ещё Всевышнему? Дайте мне билет в рай! У меня деньги есть! Я заплачу! Кому? Сколько?» И тут, допустим, появляется рослый волосатый черт. «Да не суетись ты, прыткий! – молвит черт и зевнет, прикрывая рот огромной рукой. – Деньги тебе уже не понадобятся. У нас все процедуры и экзекуции бесплатные. Как при коммунизме!.. А что это у тебя ноги трясутся? Бздишь что ли? Не ты первый, не ты последний. Ну, покандыбали, что ли?»

2
   Сергей вспомнил соседа по подъезду, который дружил с его отцом. Павел Плотников иногда заходил к ним вечерами или в выходной день о том, о сём с отцом побазарить. Работал он столяром на мебельной фабрике. Жена его русский язык и литературу в средней школе преподавала. Дочь у них росла Элеонора. Можно сказать, интеллигентная семья в их подъезде проживала. Павел и горькую почти не употреблял. Выпивали они с отцом редко.   
Вдруг по подъезду слух прошелестел: у Павла – рак. Когда он выписался из больницы, то зашел отца навестить. Он еще бодрился, уверяя, что язва желудка у него пошаливает. Однако тощал он на глазах у всех обитателей подъезда. Сережины родители меж собой судачили: Паша, дескать, обречен...
   «Что же теперь он будет делать, когда ясно, что дни его сочтены? – думал Сережа. – Врачи, наверное, не сказали ему о раке. Они же – гуманисты. Зачем о смертельном диагнозе пациенту говорить? Пусть думает, что излечим. Пусть на чудо надеется…»
Как казалось Сереже, дядя Паша все же догадывался, что хана ему приходит. И взгляд у него становился всё тоскливее и пронзительнее.
   Сережа у отца спросил:
– А если бы у тебя врачи рак обнаружили, ты что бы делать стал?
   Старший Амбросимов к вопросу сына оказался не готов.
– Я?
– Не Пушкин же, – проворчал Сережа. – Вот врачи тебе говорят: все, товарищ Амбросимов, жить вам осталось полгода. Что бы ты делал?
– Не знаю, – честно признался отец. – Я бы, наверное, запил.
– А потом?
– Когда потом?
– Когда деньги на запой кончились бы.
– Занимать бы стал, – ответил отец.
– Зная, что не отдашь? – уточнял Сережа.
– Да.
– Но они же скажут: вот, мол, умер, сука, а долг не вернул…
– Простят, – отмахнулся отец.
– Нехорошо долги после себя оставлять, – осуждал сын отца.
– Да никому я не должен! – взвился отец. – И рака у меня нет! И отстань ты от меня с дурацкими вопросами! Если бы, да кабы. Рак, дурак! Почему тебе в голову идиотские вопросы лезут? – серчал отец. – Уроки лучше делай!
– Почему идиотские? – обиделся Сережа. – Дядя Паша же умирает…
    Кто сказал, что смерть не приходит по расписанию? Павел угас месяца через четыре. Ничего за это время сделать он не сумел и, кажется, не пытался. Фотоаппарат «Зенит» приобрел. Пока двигаться мог, что-то фотографировал: дочку, жену, соседей, пейзажи разные. Он в сентябре умер. Осень. Дурман увядания. Время опавших листьев. Листья, мечтая о пейзажисте, витают в воздухе, плавно опадают на землю, плавают в лужах, скапливаются на тротуарах, лесных тропах, оседают на могилы…
   «Может, мне тоже фотоаппарат перед смертью купить?» – подумал Сергей.   
   «Перед чьей смертью-то? – спросил внутренний голос. – Что же ты, чудило, не узнал у цыганки, кто из вас быстрее загнется?» «Как кто? – удивился  Сережа. – Отец. Мне же еще казенный дом светит. Это, надо полагать, тюрьма?» «А, может, дурка?» – куражился внутренний голос.

3
    Как-то до призыва в армию Сережа задумчиво бродил в дни золоченой осени вдали от человеческого муравейника. Он неторопливо шагал по мягкой тропинке в тихом кружении шуршащего леса и вышел к Черноголовскому пруду. Ему нравились одиночные прогулки, когда рядом никто не бухтел, не мешал созерцанию природы и плавному течению мысли. Ненужные слова и общение разоряют душу. Сережу они частенько раздражали и портили благий душевный настрой.
    Когда ребята и девчонки в пары и стаи свиваются, Сережа мемуары Александра Герцена «Былое и думы» читал. Он размышлял о печальной судьбе разбудивших Герцена декабристов: «Зачем Герцен стал издавать в Лондоне журнал «Колокол»? Зачем будил из туманного Альбиона спящую Россию? Кто его просил побудку для Нечаева, народовольцев, разночинцев и прочих одержимых революционными идеями типов устраивать?»
   Часы раздумий не проходят зря. Со школьных лет Сережа хотел разобраться: в какой стране он родился и живет? Эта потребность привела к тому, что в девятом классе он трактаты об Александре Солженицыне и Анатолии Кузнецове с увлеченной напористостью строчил. Флирт с ровесницами, танцы-шманцы и другие развлечения молодежи его почти не интересовали. Он, как и Солженицын, намеревался с государством за Правду-матушку бодаться, еще толком не ведая, к каким последствиям подобные бодания привести могут.
    На безлюдном пляже Сергей заметил у берега полузатопленную деревянную лодку с клочьями облупившейся краски на борту. Рядом с пляжем станция добровольного общества содействия армии, авиации и флоту размещалась. У дощатого пирса, привязанные к железному тросу, десятка полтора лодок на воде болтались. За 30 копеек в час можно было лодку на прокат взять. Весла в сколоченной из досок крашеной будке мужик со станции выдавал, ты их в уключины вставлял и мог грести хоть вдоль пруда, хоть поперек.      
Старая лодка, очевидно, отцепилась от пирса и дрейфовала без весел в пустых проржавевших уключинах. Сережу заворожил вид лодки в тонах смиренного заката. На воде отражалось малиновые лучи закатного солнца. Сергей завидовал художникам, которые могли облечь свои впечатления и настроения в живописную композицию, окрылить их порхающими мыслями и заворожить тайным смыслом.
    Амбросимов не поленился сходить к однокласснику Вадику Миролюбову. Тому отец подарил на день рождения фотоаппарат «Зоркий». Сережа позаимствовал у Вадика «Зоркий» и на следующий день снова появился на берегу Черноголовского пруда. Но лодка исчезла. И малиновый закат исчез. Его сменили сизые тучи. С хмурого неба накрапывал дождь. Вы замечали, сколько поэзии таится в грустной мелодии дождя? Может, так целует землю он? Или это небо тихо плачет? У Сережи же дождь вызвал некие нотки раздражения и неудовольствия.  И едва ли он сделал бы классный снимок и в том случае, если у него вчера оказался с собой фотоаппарат. Любое дело требует профессиональной сноровки, приобретённого выучкой мастерства. Не говоря уже о таланте, которым Бог далеко не каждого смертного наделяет. Господь наполняет человека талантливым духом, чтобы тот был его проводником на земле грешной. С этим духом связано обретение своей земной предначертанности, которую с юных лет тщетно искал наш герой. Однако Сережа фотографией не увлекался. Он диафрагму мог не такую поставить, освещение неточно оценить, ракурс не эффектный избрать, композицию кадра плохо наметить и т. д. И даже если бы пару, тройку приличных кадров он отснял, то другие могли бы на них ничего не увидеть. Глаза у всех людей есть, но многое ли они ими видят? Каждый видит только то, что в состоянии увидеть. Старая лодка обшарпанным бортом воду черпает? Ну и что? Отслужила она свое… Сережа же в полузатопленной лодке увидел некий символический знак. Как плыть без весел? Да и куда можно уплыть на пруду, если бы даже весла были? Грести надо к какой-то цели, и лучше с кем-то, а не одному...

4
   Около двенадцати ночи Амбросимов завалился с чемоданом домой. Его неприятно поразило, что цыганка оказалась права – с отцом он действительно разминулся. Сергей хотел сделать родителям сюрприз и не известил их о своем приезде заранее. А отец зачем-то рванул в Эмбу-5, хотя какой-то особой нужды в свидании с сыном не было.
«Значит, предсказания цыганки начинают сбываться? – озабоченно подумал Сережа. – Мне следует торопиться?»
   На следующее утро, прихватив военный билет, он побежал в прокатный пункт. Раньше Сергей брал в пункте проката малогабаритную машинку «Эрика». Печатал на ней опусы, которые читал в литературном объединении «Огонек». Или трактаты о творчестве Солженицына и Кузнецова печатал. Он вклеивал отпечатанные страницы в амбарные книги. Трактаты становились похожими на фолианты, которые можно было кому-то дать почитать.
В пункте проката Сергея ждало разочарование. Две пишущие машинки в наличии имелись, но получить их можно было только по паспорту, а не по военному билету. Более того, теперь надо было зайти в городской отдел Комитета государственной безопасности и там получить разрешение на то, чтобы тебе позволили за свои же деньги печатную машинку на время взять.
   Амбросимов подивился такой перемене и стал допытываться: с чем, дескать, связаны такие нововведения и строгости? Заведующая прокатным пунктом бесхитростно сообщила, что такова инструкция КГБ. Печатные машинки, находящиеся на балансе предприятий и учреждений страны, проходят ревизию. Мол, по стране ходит незаконный самиздат, и бдительные органы предпринимают меры для того, чтобы выявить изготовителей и распространителей этого не санкционированного властями отвратного явления.
   Сережа ринулся к Василию Павловичу Миролюбову. Тот в редакции районной газеты «Знамя коммунизма» корреспондентом отдела сельского хозяйства работал и имел в личном пользовании печатную машинку «Москва», на которой нередко работал дома.
    «Жизнь каждого человека – ненаписанная книга», – утверждал дядя Вася. В свободное время он автобиографическую повесть урывками писал. И частенько роптал на газетную кутерьму и дрючку-текучку, семейные и прочие дрязги, которые не позволяют ему основательно засесть за прозу.
– А как же Ильф и Петров? – возникал Сережа. – Они днем в «Гудке» вкалывали, а ночами в редакции газеты «Двенадцать стульев» строчили.
– Они молодыми были, энергичными, – дядя Вася будто оправдывался.
– Кто помнит о газетных материалах, которые они в «Гудке» публиковали? – вопрошал Сережа. – Никто! А их романы весь мир читает! По их книгам фильмы ставят! Михаил Швейцер снял «Золотого теленка» с Сергеем Юрским в роли Остапа Бендера – это же шедевр отечественного кинематографа!
    Василий Павлович горьковато усмехнулся. К запальчивому юноше журналист относился снисходительно. Мальчик ещё не знал, что такое в районной газете на износ ишачить. К концу недели  дядя Вася выжатым лимоном себя ощущал. Ему хотелось накопившуюся усталость снять. А как ее снять? Для этого надежный способ существует – бутылочку или две в редакции с коллегами или на лоне природы раздавить, вспомнить курьезные и иные дела минувших дней.
    Когда водка или вино мягко растекались по телу, Василий Павлович начинал ощущать возвышенность эмоций и желаний, приподнимавшую его над мирскими хлопотами. Его поникший в газетной поденщине дух как бы воспарял над суетным бытом мирян и распускался павлиньими перьями нереализованных художественных замыслов. Да если бы у него было время писать, он бы такую прозу забабахал – челюсти у всех отвисли бы! Он же войну прошел! Он в танковом сражении на Курской дуге участвовал! Что он дурее Константина Симонова или Виктора Некрасова? Просто руки до прозы у него не доходят!      
Как и многие человеки, Василий Павлович имел склонность к самооправданию. Он винил грубые жизненные обстоятельства в том, что до сих пор не состоялся как писатель, не сознавая, что судьбу мы не выбираем и частенько сами виноваты в том, какими зигзагами она нас к земному финишу ненавязчиво двигает.
    «Зато я журналист классный, – оправдывал себя Василий Павлович. – На нашу газету люди подписываются, чтобы мои материалы читать. Они мне сами об этом говорили! Меня «Сельская жизнь» печатает и журнал «Огонек»! – горячился дядя Вася. – Мне журнал «Юность» предлагал мою повесть опубликовать! И я ее допишу!»
    Журналист лелеял надежду, что он не только повесть автобиографическую допишет, но и начатый роман о войне завершит. Вот выйдет через семь лет на пенсию, тогда и займется прозой. Он-то жизнь досконально знает! А этот пацан что написать может? Он же жизни не нюхал. Беспризорником в подвалах не мерз. Вшей в окопах не кормил. Из люка горящего танка в промасленном комбинезоне не выскакивал. Что Сережа написать может? Как девчонку какую-нибудь в подъезде прижимал и тискал?
   Василий Павлович считал, что Сережа, как и его сын Вадим, в парниковых условиях выросли. Как и все их поколение, родившееся в послевоенные пятидесятые годы. Это поколение невзгод настоящих не испытало. Под крылышком у родителей беззаботно росло. А лилейные условия среды обитания, по его мнению, не способствуют закалке жизнестойкого характера. Ребятами пижонами избалованными вырастают, а девчонки нос с пятнадцати лет задирают, пупки оголяют и кажутся самовлюблёнными дурочками, мечтающими выйти замуж за иностранца и слинять из страны. Сын артистом хочет стать, а его друг в писатели мастится. А землю кто пахать будет? Кто коров доить будет? Вот люди его поколения уйдут на пенсию, кто страну кормить станет? Кушать все вкусно хотят. А от работы в селе молодёжь, как от чумы, шарахается. В город молодые норовят слинять. Артистами все хотят быть, певцами, писателями...
   Пишущую машинку старший Миролюбов на три дня Сереже одолжил. Пусть, мол, строчит, сморчок несмышлёный, свои бессмысленные опусы, коли ему отпуск тратить на это не жалко. Жаль только бумагу белую…
– Ты заходи, – сказал дядя Вася. – Вадим в субботу приедет...

5
   Вадик Миролюбов сам в субботу к Сереже примчался. Шустрый, как веник, и сияющий, словно молодой месяц. Сережа как раз трактат о Солженицыне переделал, и из него получилась десятистраничная статья, которую и читать можно, и в качестве лекции использовать для выступления в какой-нибудь аудитории. Теперь ему предстояло проделать аналогичную операцию с трактатом о творчестве Анатолия Кузнецова.
– Старик, ты больной что ли? – возмутился Вадик. – Совсем куку? Какой Солженицын? Какой Кузнецов? По бабам, бля, по бабам, бля, по бабам! – процитировал он припев из блатной песенки. Вадик не хотел ничего слышать о том, что отпуск у Сережи через неделю заканчивается, и ему, дескать, надо за семь дней успеть о Кузнецове статью сделать и трактат о Михаиле Зощенко написать.
– Некогда мне по бабам шастать! – парировал Сережа. – Мне не до баб-с…
– О, как у тебя все запущено, – сокрушался Вадик. – По тебе психушка явно плачет. И даже не плачет, а натурально рыдает…
– Почему психушка? – насторожился Сережа. Он никому не рассказывал о встрече в электричке с цыганкой, которая казенный дом ему предсказала.   
– Там тебе чернильницу дадут, и, может, чернила в нее нальют, – подначивал Вадик, – и будешь там строчить для чокнутого контингента статьи о Солженицыне, Кузнецове, Амальрике, Буковском и прочих диссидентах. А я тебе передачи буду носить, бумагу для твоих нетленных манускриптов.
– Ну что ты ерничаешь? – упрекнул его Сережа.    
   Вадик держал в руке страницы отпечатанного текста:
– Ты не понимаешь, что тебя ждет за распространение вот этого?
– Что меня ждет?
– Тюрьма! – вскипел Вадик. – Зона и баланда лагерная!
– Чему быть, того не миновать, – Сережу и отец тюрьмой стращал.
   Вадик не хотел преждевременно терять звезданутого школьного друга, добровольно желавшего сунуть свою дурную голову в жернова отечественного правосудия, не одобрявшего никаких антисоветских высказываний и, тем более, действий. Вадик настаивал, чтобы Сережа в отпуске оттянулся на «полную катушку». Он предлагал «вдарить по бабам». Пришлось Сереже признаться, что у него никого нет. И «ударять» ему, собственно, не по кому, даже если бы он этого хотел. Но он не хочет.
    Вадик озабоченно чесал затылок. Он стал допытываться: неужели в школе Сергею никто не нравился? У них же в классе шикарные девчонки учились! Он перечислил фамилии достойных внимания одноклассниц. Среди них оказалась и фамилия Лики Артемьевой.
Лика в восьмом классе расцвела, будто дикий тюльпан в степи. Косу состригла и сделала короткую мальчишескую стрижку. Ножки у нее из-под школьного платьица торчали точеные, фигурка – как у кипариса заморского. Категоричность в ее оценках наблюдалась строгая. Если на танцплощадке к ней подходил какой-нибудь субъект, и она замечала, что ботинки у него не чищены, то от приглашения на танец отказывалась. Ребят, которые не чистили до блеска обувь или на брюках у них стрелка четко не выделялась, Лика замечать не хотела. Типы в мятой и неряшливой одежде шансов на ее внимание не имели.
    Перед призывом в армию, Сережа явился к Лике и пригласил ее на проводы. Он человек десять одноклассников пригласил, в том числе и Лику. Но он не просто ее пригласил. Он принес Лике амбарную книгу с трактатом о Солженицыне и попросил ее прочитать его труд и мнение о нем высказать. Сережа испытывал потребность в подруге, которая понимала бы его и поддерживала в дерзновенных замыслах. Вызывала бы в нем не только любовный трепет, но и высокую силу духа и благородную чистоту стремлений.
    В отличие от продвинутых одноклассниц, Лика в институт поступать не стала. Она выбрала в Москве училище, в котором готовили специалистов по черчению. У Лики по черчению в школе всегда отличные отметки были. Склонность Лики к черчению для Сережи положительным качеством являлась. Никакой визуальной расплывчатости на листе ватмана нет. На нем все предельно четко.
   На Лику многие одноклассники западали. На нее и Вадик Миролюбов оценивающие взгляды бросал, и Саша Весин, и Саша Автомонов, и Саша Добровидов, и Саша Мымрин. Холеный Гарик Ванилин говорил, что «станочек у нее что надо». Однако уже в школе стало ясно, что Лика сама выберет себе партнера, а не ее кто-то ненароком или роком в супружеские или иные дебри заманит.
   Лика Сереже призналась, что в любовь она не верит. Любовь, дескать, только в книгах или в кино бывает. Может, конечно, любовь и в реальной жизни существует, предполагала Лика, но лично она  возвышенных чувств за свои восемнадцать лет ни к кому не испытывала. Влюбленные люди, по мнению Лики, на животных больше похожи, у которых чувства довлеют над разумом. И лично она не хочет выглядеть сучкой, которую какой-нибудь кобель тащит на случку, а она на него свои глазищи удивленные таращит, и сопротивляться удовлетворению его похоти не может. Или не хочет. Лика контролирует рассудком все свои поступки.
    Ребята из класса ее никогда не прельщали. Лика считала одноклассников и сверстников не то, что недоумками («ты не подумай ничего такого», – говорила она Сереже), но еще не созревшими людьми. Она ищет партнера среди ребят, которые старше ее на пять или даже десять лет. Разница в возрасте ее не смущает. Она найдет для совместной жизни надежного человека, который имеет высшее образование и хорошую специальность. Важно, чтобы тот не пил и материально семью обеспечивал. Вот что важно, а не какая-то романтическая мура.
Будущий муж Лики не обязательно на Алена Делона должен быть похож. Но он должен быть опрятным и гладко выбритым. Обувь должен чистить, брюки гладить и желательно, чтобы носки за собой стирал. А все прочие женские дела она делать будет. Она справится. Она – девочка способная…             
    Вот так Лика дала Сереже понять, что он ей - не пара. Ему не следует торопиться. Отслужит в армии два года. В институт поступит. В двадцать пять лет высшее образование получит. В тридцать первую книжку выпустит. В сорок известным писателем станет. Сорок лет для мужчины – еще же не старость. Вот тогда он может и о браке подумать. За сорокалетнего писателя не только тридцатилетняя дама замуж выйти захочет, но и двадцатилетняя дурочка какая-нибудь выскочит. Но он же дурочку в жены не возьмет? Он выберет милую и умную женщину, которая не только кормить его вкусно станет, но и в интимных услугах будет удовлетворять, и в творческих порывах вдохновлять.
– У тебя все впереди, – говорила Лика. – Ты только не торопись. Ошибок роковых не наделай. И к достижению своей цели настойчиво стремись и двигайся.
   Сережа рассмеялся. Неторопливо беседуя, они забрели на стадион «Спартак». Прямоугольный газон футбольного поля в мае сиял свежей и аккуратно подстриженной травкой. Разметка меловая на поле четко выделялась. По гаревым дорожкам бегуны бежали. Видимо, они тренировались.
– Я что-то смешное сказала? – насторожилась Лика. Сережин смех показался ей неуместным.
– Нет. Просто ты рассуждаешь не как восемнадцатилетняя девчонка, а как опытная дама.   
– Это комплимент или оскорбление? – спросила Лика. – Я не врубилась…
– Комплимент. – Сережа не хотел обижать одноклассницу. – Ты очень правильная и мудрая.
– Сомнительный комплимент, – покачала головой Лика.
   «Да, хорошо бы к сорока годам пару книжек выпустить и в члены Союза писателей СССР вступить, – думал Амбросимов. – А в пятьдесят лет на «свободных хлебах» дома работать или в каком-нибудь престижном «толстом» журнале типа «Новый мир». И даже не главным редактором или его заместителем, а, допустим, заведующим отделом прозы». Тщеславие и творческие амбиции Сережу не мучили. Главное – чтобы он мог книги свои регулярно выпускать. Но эти контуры – пока мечты, а реальность такова: через три дня ему на призывном пункте надлежало быть и… «для тебя, родная, есть почта полевая».
Лика сказала, что Сережа может из армии ей писать. Если, конечно, хочет. Да, она прочла его трактат.
– Ты извини, – говорила Лика, – я далека от этого. Я Солженицына не читала. Ну, написал он что-то об Иване Денисовиче или какой-то Матрене. Ну и что? Пусть дальше пишет, если такую потребность ощущает… Не публикуют его? Значит, что-то не то он пишет. Если писателям полную свободу предоставить, они, пожалуй, станут грустные вещи издавать, а не жизнеутверждающие. А от грустных вещей у нее настроение будет портиться.
– Я оптимисткой хочу быть, – заявила Лика. – Мне, например, Лермонтов из-за пессимизма своего не очень нравится…
   «Как можно к Лермонтову относиться без симпатии?» – удивлялся Сережа. Тот мощно начал, как власть имеющий, откликнувшись гневными стихами на смерть Пушкина. «Бесстыдным вольнодумством» назвал эти стихи шеф полиции Бенкендорф. И вольнодумца сослали на Кавказ в действующую армию. А там Лермонтов создал шедевры, которыми нельзя не восхищаться. От поэм «Мцыри» и «Демон» Амбросимов испытывал неподдельный восторг. Вместе со свободолюбивым героем Лермонтова он со школьных лет вопрошал: «Для воли иль тюрьмы на это свет родились мы?»   
   Лика же Михаила Юрьевича не очень уважала. И его героя Печорина распекла в пух и прах. Мол, черкешенку Бэллу тот нагло похитил, прибегнув к помощи ее младшего брата. Соблазнил дикарку подарками, как куклой живой поиграл и охладел к забаве. Чтобы самолюбие потешить, «фитиль» глупому Грушницкому вставить, влюбил в себя княжну Мэри. Заставил бедняжку страдать. Мучил и замужнюю женщину Веру, которая его любила. В глазах Лики Печорин вовсе не был героем того времени, каким его господин Лермонтов читающей публике представил. По ее мнению, Печорин не знал, чем ему заняться и давящую пустоту жизни заполнял, женщин обманывая. Тщеславие свое непомерное тешил, чтобы от смертной скуки избавиться.
   Сережа с Ликой мог бы подискутировать, господина Лермонтова и его героя оправдывая. Зуд несогласия в нем чесался. Он считал, что Лермонтов, создав образ Печорина, подпал под его обаяние. Смерти, как и он, искал. Над другом Мартыновым язвительно иронизировал. Уязвленный Мартынов сделал ему замечание: мол, прошу неуместные шутки в мой адрес при дамах оставить. «А что будет, Мартышка, если я этого не сделаю?» – заносчиво спросил Лермонтов. «Я вызову вас на дуэль!» – пообещал Мартынов. И в жизни, в отличие от литературного вымысла, все оказалось натуральнее и грубее. Мартынов не стал стрелять в воздух, как это благородно сделал Лермонтов, а всадил в обидчика смертельную пулю.
«А какой мощный талант зрел в Михаиле Юрьевиче! Сколько гениальных произведений он мог бы еще создать!.. Увы, не живут в России поэты долго, – сокрушался Сережа. – Особливо те, кто против власти возникает». Да и стоит ли долго жить, когда из глубины их души выплескиваются такие строки, как, например, у Лермонтова в стихотворении «Выхожу один я на дорогу…» После извержения таких строк, наверное, жизнь кажется тягостным и ненужным бременем. И всё же Сережа не хотел соглашаться с мудрым утверждением поэта, которое тот высказал в стихотворении «И скучно и грустно»:

И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, – 
Такая пустая и глупая шутка…

    «Быть может, жизнь все-таки не пустая и глупая шутка? – сомневался иногда Сережа. – Даже гениальные поэты могут ошибаться. В токсинах мыслей иногда растворяется суть земного бытия. Может, в жизни всё-таки есть какой-то потаённый смысл?»
    Во время прогулки с Ликой Сережа понял, что она – конкретная девочка. Лика заявила, что ничего общего у нее с ним нет. Он в писатели мастырится. Он – эрудит. В своем труде неизвестными ей именами щеголяет. Какой-то там Кафка утверждает, что рассказ должен оглушать человека, как удар топора по черепу. Этот Кафка – идиот что ли? Зачем человека оглушать ударом топора? Даже если писатель это не в прямом смысле говорит, а в переносном. Человеку и без оглушающих ударов нелегко живется. Его надо звать к прекрасному, к гармонии тела и духа, к чистоте помыслов...  Или Амбросимов о какой-то теории конвергенции толкует, о размывании граней между социализмом и капитализмом. Да в гробу она все эти теории видела! Она не хочет, чтобы от пустозвонных разговоров голова у нее пухла. И вообще – интеллигенты ее не прельщают. Ей надежный парень для жизни нужен. Ясно? 
    Лика сказала, что на проводы к нему прийти не может, и свой опус о Солженицыне Сережа может забрать. Что? Пусть у нее останется? Зачем? Он хочет, чтобы она его сохранила? Он его заберет, когда из армии вернется? Хм-м… Ну, пусть его амбарная книга у нее полежит. Она кушать не просит. Места много не занимает. Она сохранит ее до его возвращения.
   В отличие от Солженицына, Амбросимов тонким конспираторским искусством не обладал. Он экземпляр трактата о Солженицыне Лике оставлял для того, чтобы у него был повод зайти к ней после окончания срочной службы. Мало ли что за два года может случиться? Может, отношение Лики к нему изменится? Может, она все же станет его соратницей по борьбе с тоталитарным советским режимом?
    Время, как правило, мало людей изменяет. Скорее, оно раскрывает их. И раскрывает не всегда пагубными наклонностями дурной генетической предначертанности. Время иногда и лучшие качества людей проявляет. Особенно к старости, когда жизнь клонится к закату. Некоторые люди к старости добрее становятся. Это в молодости и зрелости они резво бежали за материальными ценностями и служебными благами, нередко ближних локтями отпихивая, дабы не дать другим себя опередить. Мол, такова не только спортивная жизнь. Если ты отпихивать никого не будешь, тебя другие отпихнут, задавят, сомнут, ногами затопчут. А когда смерть неминуемая на финише маячит и приветливо улыбается, машет  рукой, тут уж как-то не до мирской кутерьмы и беготни становится. Ты думаешь о том, как бы печального финиша избежать, как куда-нибудь спрятаться. Но от себя никуда не спрячешься, а от смерти – тем более. Всяк смертен в этот мир входящий…
   Амбросимов ни с кем наперегонки бегать не собирался. И отпихивать никого не хотел. Он избрал для себя такую гиблую колею, на которой отпихивать никого не требовалось. По ней не индивидуальные лидеры с выпученными глазами бежали, а команда единомышленников гать к нормальному гражданскому обществу мостила. Сережа в грусть впадал от того, что единомышленников на этой колее он рядом с собой не видел. 
    Вот Вадик Миролюбов все вроде бы правильно понимает, но никаких осложнений для будущей артистической карьеры иметь не хочет. Он больше склонен к пикантным шалостям с представительницами прекрасного пола. А гать к гражданскому обществу пусть какие-нибудь фанатичные энтузиасты вместо него мостят.   
   И Лика Артемьева от устремлений Амбросимова так далека оказалась, что ему от безнадёги завыть на стадионе «Спартак» хотелось. Вот же она рядом на трибуне с ним сидит. И коленки её обворожительные рядом. И видно, как на тонкой шейке жилки пульсируют. Сереже хотелось её обнять, поцеловать в манящие губы. Но он стеснялся. Она же ясно дала ему понять, что он ей - не пара. Она его отвергла. Тогда зачем никчемные поцелуи?
    Выудив из Сережи информацию, что тому в школе Лика нравилась, Вадик стал настаивать на немедленном визите к ней.
– Лика – конфетка лакомая. Её брать в срочном порядке нужно! Иначе её кто-то другой схавает, пока ты варежку разеваешь, – горячился он. – Едем к Артемьевой!
   Из-за непомерного упрямства Сережа мог бы отказаться от предложения заводного Вадика. С другой стороны, почему не навестить одноклассницу? 

6
    Лика открыла им дверь, и у Вадика челюсть отвисла. Сережа тоже в растерянное состояние впал. Живот у Лики из-под халата выпирал такой большой, словно ей завтра рожать предстояло.
    В квартиру ребят она не пригласила. Сослалась на то, что родители и брат поговорить им спокойно не дадут, так как они, пардон, несколько пьяны. Отец у Лики шоферил где-то. Брат тоже в водители подался. Мама работала прядильщицей на прядильно-ниточной фабрике
№ 2 орденоносного Глуховского хлопчатобумажного комбината.
   Лика была красива той яркой русской прелестью, которая неизвестно откуда берется, не взирая на происхождение и прочие социальные условности. Беременность не портила ее миловидного личика, хотя губы казались чуть припухшими. Погулять с ребятами она не могла и вернулась на лестничную площадку, накинув на плечи модное пальто с чернобуркой на воротнике.
   Ребята с бутылкой болгарского бренди «Солнечный брег» и коробкой шоколадных конфет «Ассорти» к однокласснице приперлись. Конфеты Вадик Лике отдал. Бутылку, в боковом кармане пальто спрятанную, ей показал.
– Я не употребляю, – Лика кивнула на живот. –  Вы уж без меня…    
– Понимаем, – согласился Вадик. – Что ж на свадьбу не пригласила?
– Свадьбы ещё не было, – призналась Лика. – Брат проституткой меня называет…
– Шевелится? – Сергей кивнул на выпуклый живот одноклассницы.
– Еще как! – на лице Лика засияла внутренняя улыбка юной женщины, которая с радостью ощущает движения человечка, который еще не родился, но уже демонстрирует в чреве матери свой норов.
– Кто твой муж? – спросил Сережа. – То есть, кто твой избранник?
– Витя? – переспросила Лика. – Моряк-радист. На торговом судне плавает. Он сейчас в рейсе. К ноябрьским праздникам должен из Клайпеды вернуться. Тогда и распишемся. Если успеем. А не успеем, после рождения ребенка распишемся... Я ему сказала: хочешь, чтобы я за тебя вышла, – бросай море. Я не хочу по полгода тебя ждать. Обещал бросить...
 
– Ничего, старик, на наш век женщин хватит, – утешал друга Вадик, когда они смотались от Лики и двигались к дому на улице Текстилей, где жили Миролюбовы. –  Найду я для тебя даму, которая тебя ублажит, – обещал Вадик.
– Не надо мне никаких дам, – злился Сережа. – Подхватишь от них еще триппер какой-нибудь или сифилис.
– Обижаешь, старик, я тебе чистенькую даму предлагаю, замужнюю, –  говорил Вадик. – Знаешь, как она трахаться любит? Я тебя с ней сейчас познакомлю. 
– Не надо меня ни с кем знакомить! – сопротивлялся Сережа. – Ты лучше с отцом поговори. Пусть еще на недельку машинку мне одолжит.
– С батей я поговорю. Будь спок, – заверил Вадик. – Но если ты от Марины откажешься, кретином будешь. Она – персик, – Вадик сладко причмокнул губами.
– Ты же говоришь она замужем? 
– Да. Ну и что?
– Как что? А муж?
– Муж? – вопрошал Вадик. – Борис форцует. Он поваром работает в вагоне-ресторане. По неделям в отъезде бывает. В Будапешт ездит, иногда в Варшаву, в Прагу. Шмотки дефицитные оттуда привозит, журнальчики порнографические. Чего в них, Серега, только нет! Секс и втроем, и групповой…  Марина в этом плане – дама продвинутая... 
– Не люблю я развратных женщин, – буркнул Сережа.   
– Она не развратная. Она – естественная. Что тут усложнять-то? – не понимал Вадик. – Не понравится, можешь на нее не залазить. Какие проблемы-то? Проблема в другом: дома сейчас Борис или нет? Если дома, то облом…
– Трепач ты, – беззлобно констатировал Сережа.
    Напротив торца пятиэтажного дома №19 из белого кирпича, в котором Вадик с родителями на улице Текстилей проживал, памятник Ленину возвышался. Вождь мирового пролетариата зажал согнутой в локте левой рукой бортик пиджака, а правой держал в кулаке кепку, не ведая, что ее мнет. Он стоял на пьедестале и смотрел белесыми пустыми глазами на асфальтированное шоссе, на проносящиеся мимо автомобили.
    Возле этого памятника Сережу в 1961 году в октябрята принимали, а в 1964 – в пионеры. «Бегут года, словно искорки от костра на ветру мелькают, – подумал Сережа. – Мне скоро двадцать будет. Всего двадцать или уже двадцать? А если предсказания цыганки сбудутся? А я и женщин-то еще не пробовал…»
– Привет, Ильич! – Вадик приветствовал вождя снятым с головы беретом. – Все стоишь? Не озяб в пиджачке-то?.. Может, сообразим на троих? – Вадик распахнул полу демисезонного пальто с шелковой подкладкой. Из внутреннего кармана пальто торчало горлышко бутылки. – Не желаешь согреться? Брезгуешь нашей компанией? Зря. Мы на троих и с Мариной сообразить можем. Ну, бывай, Ильич, покедова!


7
    Вадик хотел, чтобы его звезданутый друг оттянулся в отпуске с замужней дамой, которая толк в сексе понимала. Она могла ефрейтора обслужить, сняв с него тяжкое бремя сексуальной озабоченности и тоски от несовершенства человеческих отношений. По мнению Вадика, все депрессии и прочие неприятности проистекают от материальной и сексуальной неудовлетворенности. А когда человек материально и сексуально удовлетворен, то он слишком мрачно смотреть на мир не будет. Тогда, пожалуй, он проявит желание другие неудовлетворенности удовлетворить. А что главное в движении человека к какой-то цели? Главное – горячее желание эту цель достичь. Какая у них сейчас цель? В настоящий момент  цель – Марина Мешкова.
   Войдя в квартиру, Вадик, не скинув пальто и ботинки, стал из прихожей звонить по телефону.
– Алло, Ксения Семеновна? Добрый вечер! Бориса можно к аппарату? Он в отъезде? Какая жалость! Он мне журнальчик чешский обещал. Может, он Мариночке что-то сказал насчет журнальчика? А кто там так щебечет? Кто там так журчит? – засюсюкал Вадик в телефонную трубку. – Игорек? У-у, как он лопочет! Оратор будущий. Цицерон…
    Сережа надеялся, что несерьезная затея с Мариной дальше трепа не пойдет. Он нагнулся и стал расшнуровывать ботинки.
– Где она дежурит? В котельной? Это когда ж она успела истопником стать?.. О, теперь это так называется? Оператор газовой котельной! Звучит. Оператор. Как в кино… А вы мне ее телефончик не могли бы?.. Подождите. Один момент. Диктуйте, – схватив шариковую ручку на тумбочке, Вадик записывал на тетрадочном листе пятизначный номер. – Спасибо. Всех благ! – Положив трубку, он довольно потер руки. – Сейчас Марине позвоним.
– А стоит ли? – поморщился Сережа. – Давай лучше с твоим отцом выпьем.
– Батя, наверное, уже в отрубе. У него по субботам – разгрузочные дни, – скинув ботинки, Вадик прошел в гостиную и скоро вернулся в прихожую. – Дрыхнет. А телевизор работает! Манеру взял – включит телевизор и спит! 
    После встречи с Ликой Сережа ощущал себя хреновато. Вадик ворковал с Мариной по телефону. Сообщил, что друг его на побывку прибыл. Летел на крыльях пламенной любви к даме сердца. Явился и бац – полный абзац! Дама сердца беременна, вот-вот родить должна. От кого? Не от святого, разумеется, духа. От конкретного клиента. Пока его друг священный долг Родине отдавал, она амуры крутила! «Да, бывает, – соглашался Вадик с собеседницей. – Все бывает – жук пердит, и бык летает». Друг его в растрепанных чувствах? Не то слово. Он – в отчаянии! Собирается бездарно напиться, чтобы смягчить кровоточащую рану, нанесенную ветреной подругой. Только разве коньяком эту рану зальешь? Эту рану излечить только женская ласка и нежность могут…
   Вадик подмигивал Сергею, обнадеживая друга мимикой и жестами.
– О, кей! Через пятнадцать минут будем. Жди. Готовься. – Положив трубку, он удовлетворенно потер ладони. – Я тебе обещал даму, которая тебя ублажит? А ты не верил. Полный вперед, старик, на абордаж! – он хлопнул друга по плечу.

8
   Когда они шли по улице, Сережа злился не только на Вадика, но и на себя. Зачем он тащится с ним к какой-то Марине? Ему это надо? А если Марина мымра какая-нибудь?
– Серега, не мандражируй, – увещевал Вадик, улавливая настроение друга. – Все будет чики-пики! Марина – женщина не отвратная. Все, как говорится, при ней! Ты сам все сейчас увидишь. Ты же писатель будущий, инженер человеческих душ. Тебе опыт контакта с дамами такой закваски нужен. Ты же должен знать психологию доступных дам? – без устали балаболил Вадик. 
   Газовая котельная по улице Декабристов располагалась не на территории УПП ВОС, которая была обнесена по периметру забором из бетонных плит. В котельную можно было пройти, минуя забор и бдительное око дежурных вахтеров учебно-производственного предприятия Всесоюзного общества слепых. Ребята обогнули забор, приблизились к двери котельной, на которой висела  табличка с надписью «Посторонним вход воспрещен!». Вадик посторонним себя не считал и уверенно нажал на кнопку звонка. А Сережа все-таки робел. 
– Кто там? – раздался за дверью женский голос.
– Сто грамм! – схохмил Вадик.
    Дверь отворилась, и из ее проема на порог хлынул сноп яркого света. Пред ними предстала маленькая плотная молодица в коротком белом халатике, в каких ходят медсестры в больницах и в поликлиниках. На ногах у Марины были цветастые домашние тапочки с пушистыми белыми помпончиками на носке. Впечатляли и черные ажурные колготки. 
– Ё-маё! – удивился Вадик. – Мать, ты уже брюнетка?
– Хороший парик? Боря из Будапешта привез, – похвасталась Марина.
– Шикарный! – восторгался Вадик.
– Ноги! – Марина указывала на резиновый коврик при входе в котельную.
   Вадик стал старательно вытирать о резиновый коврик подошвы ботинок. Сережа последовал его примеру.
– Да тут стерильная чистота! – дивился Вадик. – А где же гарь и копоть?
– Наша котельная – предприятие высокой культуры и организации труда! – похвасталась Марина, закрыв дверь на мощный крюк.
   В котельной на полу лежала дорожка из добротного линолеума зеленого цвета. На широких окнах висели шторы из плотной шелковистой ткани цвета кофе со сливками. Рядом с водогрейными котлами «Универсал-6» стояли бочонки с декоративными пальмами, огромными фикусами и другими растениями. На длинном клеенчатом столе располагался большой аквариум. Лениво повиливая хвостиками и плавниками, в нем плавали среди водорослей и морских раковин золотистые рыбки с выпуклыми глазами.
Из трех водогрейных котлов работал один. В октябре держалась теплая погода. Кирпичная кладка котлов, обмазанная слоем глины, была чисто выкрашена меловой побелкой. Котлы щерились манометрами, показывающими давление воды и газа, разрежение в топках, и другими контрольно-измерительными приборами. Установленные на бетонной подушке насосы под давлением гнали горячую воду из котельной в отопительные батареи производственных корпусов УПП ВОС и близлежащие жилые дома.
– Впечатляет, – оглядывался по сторонам Вадик. – Мать, мы словно на борту подводной лодки.      
– Мне не нравится, когда ты меня так называешь, – с укором сказала  Марина. – Какая я тебе мать?
– Пардон, солнышко, – извинился Вадик. – Ты в белом халатике очаровательна, как не сорванный бутон.
    Марина, повиливая бедрами, повела ребят в комнату отдыха операторов. В комнатке находились столик, кресло, стул, диванчик с потрепанной дерматиновой обивкой коричневого цвета. На табуретке стояла электроплитка. На ней – эмалированный зелёный чайник с изогнутым носиком. На стенах, в рамках висели инструкции, ящик с аптечкой.   
Вадик извлек из карманов бутылку «Солнечного брега», конфеты и лимон.
– А там у нас душ! – Марина открыла дверцу в смежное помещение. Ребята увидели душевую установку, сантехнические краны смесителя, белый кафель на стенах.
– Все очень мило, – оценил остановку Вадик. – А где сортир? Удобства, надеюсь, не на улице?
– Пошли покажу, – Марина вышла, и ребята двинулись за ней.
– Вы одна в смене работаете? – прорезался голос у Сережи.
– Давай на ты, – предложила Марина. – Вадик, ты же нас не познакомил!
– Пардон, – засуетился Вадик. – Это мой друг Сергей, – указал он на Амбросимова. Марина протянула Сереже крепенькую ладонь. – А это моя подруга по сексуальным играм Марина. Прошу любить и жаловать.
   Марина сжала кулачок и, лукаво улыбаясь, пригрозила им Вадику:
– Получишь у меня!..   
– Всегда готов! – Вадик вскинул руку в пионерском приветствии и продолжал ерничать. – Однако, ближе к телу, как говорил господин Ги де Мопассан. 
– Вадик такой балагур и шутник! – проворковала Марина. – С ним не соскучишься. – Очевидно, шутовство Вадика ее как-то прельщало.
– Да уж, – выдавил из себя Сережа.
– В смене работает один оператор, – рассказывала Марина. – Работаем мы в две смены по двенадцать часов. С восьми утра и до восьми вечера. Потом в ночь. После ночной – два дня выходных. В общем, удобный график. Днем, конечно, повеселее. Тут со мной до пяти и лаборантка, с которой можно посплетничать, и слесари забегают, и начальство наведывается. А в ночную смену – тоска смертная, разве по телефону потреплешься с кем-нибудь... 
Вадик вальяжно уселся на диване. Марина устроилась в кресле, которое вертелось вокруг своей оси.
– Но ведь не положено по технике безопасности одному работать, – высказал осведомленность Сережа. Он резал лимончик, укладывая его ломтиками на тарелку. На другой тарелке уже лежали бутерброды с копченой дефицитной колбасой, которые Марина принесла из дома.
– Мало ли что не положено, – ответила Марина. – Работаем же, как видишь. Предприятию выгодно. Сравни – четырем операторам зарплату платить или восьми? Двойная экономия фонда зарплаты.
– А если что-нибудь случится во время смены? – предположил Сережа.
– Что случится? 
– Ну, например, инфаркт.
– У кого инфаркт? – не поняла Марина.
– Допустим, у тебя, – развивал предположение Сережа.
– Типун тебе на язык! – рассердилась Марина.
– Ну, у любого дежурного оператора?
– Вон у нас, – Марина кивнула на ящичек с красным крестом, который висел на стене комнатки, – и нитроглицерин в аптечке есть, и корвалол, и валерьянка.
– А если лекарства не помогут? – Сережа оседлал любимого конька.
– Вызовет по телефону «скорую», – Марина не видела тут никакой проблемы.
– А если больной не в состоянии до трубки дотянуться?
– Дотянется, – влез в разговор Вадик, свинчивая пробку на горлышке пузатой бутылки. – Жить захочет – дотянется. А не дотянется, значит, – не судьба…
– Допустим, дотянулся, – продолжал Сережа. – Скорая приехала. Укольчик ему сделали. В больницу надо клиента везти. А кто в котельной останется?
– У нас круглосуточно работает аварийно-диспетчерская служба, – объясняла Марина. – Оператор туда звонит. Объясняет ситуацию. Диспетчер связывается с начальником участка. Тот вызывает кого-нибудь из свободных операторов.
– Диспетчер, начальник, аварийная служба, – сомневался Сережа, – да пока они договариваться будут, больной дуба даст и на тот свет душа его отлетит.
– Царство ей небесное, – Вадик разлил по рюмкам пахучий бренди. – Серега, ты не о том говоришь. Перед нами дама сидит, которой  до инфаркта далеко. У нее с сердечком все в порядке. Оно у нее звонко бьется. Марина, дай Сереже послушать, как твое сердечко бьется.
Марина неторопливо расстегнула верхнюю, а потом и другую пуговицу на белом халатике. Под ним черный шелковистый бюстгальтер выделялся, и цепочка золотая поблескивала с украшением в виде плоского кулона.
– Пусть слушает, – разрешила она. И картинно распрямила плечи.   
От отзывчивости дамы Сережа растерялся. Лицо его стало алеть.
– Мальчик скромный, – сделала Марина вывод. – Ты его, Вадик, не смущай.
– Тогда я послушаю, – Вадик ринулся к Марине и прильнул ухом к ее груди.
– А ты перебьешься, – Марина оттолкнула его голову. – Прыткий больно.
– Стоп-стоп, – засуетился Вадик. – Это что у тебя? – Он приподнял цепочку, разглядывая украшение.
– Это царица Нефертити, – подсказала Марина, гордясь золотым кулоном.
– Как ни крутите, ни вертите, жила когда-то Нефертити, – стал декламировать Вадик. – Она в каком-то веке онном спала с каким-то фараоном. Серега, ты не знаешь, с каким фараоном?
- С Эхнатоном, - ответил Амбросимов. - Она родила ему шесть дочерей, а ему хотелось наследника. Он Нефертити турнул куда-то, отдалил от двора и взял в жены другую фараоншу - Кийю. Та родила ему двух сыновей. Но он и её разлюбил. Спал со своими дочерьми, которые тоже ему кого-то рожали. Короче, тёмная там у них в Египте история…
– Ну да Бог с ними, с фараонами и фараоншами! За нашу даму! –  провозгласил Вадик тост.
– За меня можно! – согласилась Марина. – Я хорошая. Чем я хуже Нефертити?
- Ты лучше! – заявил Вадик. – Ты же реальная дама, а не какая-нибудь мумия египетская…
    Выпив за ногинскую Нефертити, ребята закусывали ломтиками лимона.
– Давайте по второй, – предложил сразу Вадик.
– Куда погнал-то? – недовольно буркнула Марина.
– Мы с Сережей из таких наперстков пить не привыкшие! Мы - русские люди! Чтобы елось и пилось, и хотелось, и моглось! – провозгласил тост Вадик.
   Сережа гадал: Марина действительно доступна? И что дальше? Они сношать ее будут? Как? По очереди? Или в два смычка? Как это вообще по жизни происходит?
   Вадик травил анекдот. Рассказывал про двух ханыг, обсуждавших обворожительную женщину из их двора. Один смотрел ей в след и спрашивал другого: «Ты ее трахал?» «Нет, – признавался сосед. – А ты?» «И я нет». «Вот ****ь!» – делали приятели несокрушимый вывод.
    Этот анекдот Сережа слышал и никак на него не отреагировал. Марина же засмеялась. Матерный лексикон ее не смущал.
    Скованность Сережу не покидала. Он разлил по третьей рюмке. Может, бренди эту скованность снимет? Почему он ощущает себя зажатым, словно в тисках каких-то?
Амбросимов смотрел на Марину и пытался ее расшифровать.
   Вы умеете читать чужие мысли? Догадываетесь, о чем думает ваш собеседник? А если он что-то дурственное замышляет? Или пока он мысли в действия не облек, вам наплевать на то, что он думает?
   «Мальчик-то совсем зеленый, – думала Марина. Она подозревала, что этот  зажатый паренек, наверное, в воображении ее раздевает. – Но он же ничего, небось, не умеет. Будет, как неопытный щенок, неловко тыкаться и сопеть…»   
    Однако ей импонировала скромность Сережи, его умение краснеть умиляло. Каким вожделенным взглядом он будет на нее смотреть, когда она предстанет пред ним нагая?..
     Вадик жевал бутерброд с копченой колбаской. «Может, оставить их наедине? Я обещал ему даму, которая его ублажит? Обещал. Вот она, пожалуйста, как антрекот на блюдечке. Пользуйся! – думал Вадим. – Видишь, как Марина блудливыми глазками по тебе шарит? Если меня не будет, она усядется тебе на колени и спросит с  поволокой в глазах: «Ну, мальчик, может, развлечемся? Как ты меня хочешь?..» «А что я здесь делаю? – спрашивал себя Вадик. – Я их развлекать должен? Я в массовики-затейники не нанимался…» 
   В сложившемся треугольнике Вадик благородно счел себя третьим лишним. Под благовидным предлогом он через четверть часа откланялся, оставив друга наедине с достипной дамой.

9
     Марина и Сережа вышли его проводить. Марина накинула мощный крюк на петлю входной двери. Посмотрела на показания манометров. Приподняв круглую заслонку, заглянула внутрь котла, проверяя равномерность горения газа. Не оторвалось ли пламя от инжекционных горелок? Не оторвалось. И, слава Богу. Природный газ имеет свойство взрываться. Когда достигает взрывоопасной концентрации в воздухе.
– Давай выпьем! – предложила Марина, когда они снова оказались в операторской комнате. Опрокинув рюмку, она снова уселась в кресло, закинув ногу на ногу. – Ты двигай стул ближе, – пробурчала она. – Что так далеко маячишь? Не бойся, я не кусаюсь…
   Сережа подсел ближе. Их отделяло расстояние вытянутой руки.
– Нравлюсь я тебе? – начала закидывать сети Марина.
– Нравишься, – кивнул Сережа.
– Хочешь меня? – скинув тапочек, она грациозно водрузила ножку в черных ажурных колготках на колени Сереже. Ее пятка шарила возле ширинки на его брюках.
– А можно? – преодолевая смущение, он положил ладонь на колено Марины.
– Что можно? – хитро улыбнулась Марина. – Хотеть никому не запрещается.   
   Сережа в такие ситуации раньше не попадал. «Может, мне раздеться? – рассуждал он. – Она увидит, что я раздеваюсь, и тоже начнет освобождаться от ненужной одежды… А если она скажет: «Мальчик, ты что? Ты не на нудистском пляже…»   
– О чем молчишь-то? – поинтересовалась Марина. – Мечтаешь? Мечтать не вредно. Облекай мечты в конкретные предложения.
   Сережа застопорился. Сбой произошел в его речевом аппарате.
– Повторяю: хочешь меня? – помогала ему Марина.
– Хочу! – выдохнул Сережа. На его лбу выступила испарина.
«Не хватало тебе еще в обморок упасть, ефрейтор! – устыдил его внутренний голос. – Хлопни для пущей храбрости еще рюмочку!» 
   Сережа взглянул на бутылку «Солнечного брега». Вопросительно посмотрел на Марину.
– Пей! – сказала она, скинув ногу с колен робкого кавалера.
– Давай вместе, – Сережа налил бренди в две рюмки. – За любовь! – сказал он.
– За любовь так за любовь, – она залпом выпила бренди, проглотила кусочек конфетки. Бросила скомканный фантик в мусорную корзину. – Ты не молчи. Развлекай беседой даму. Вот Вадик, паразит, может трещать без умолку…
– У тебя муж-то ревнивый? – спросил Сережа.
– Отелло! К каждому фонарному столбу меня ревнует. Он когда-нибудь меня задушит… А ты почему о нем спросил? –  встрепенулась она. – Он сейчас далеко. Ты его, птенчик, не бойся.
– С чего ты взяла, что я боюсь? Просто я понять кое-что хочу.
– Что же ты понять хочешь? – Марина сладко зевнула, запоздало прикрывая рот рукой.
– Почему ты мужу изменяешь? –  в лоб спросил Амбросимов.
– Тебе Вадик обо мне что-то наплел? – в ее глазах вспыхнули злые огоньки.
– Так, ничего особенного, – Сережа попытался уклониться от ответа.
– Нет, уж колись, – настаивала Марина. – Что он обо мне говорил?   
Сережа решил не вилять хвостом:
– Сказал, что ты – доступная женщина.
– Вот змей! Все мужики – скоты неблагодарные! Вам бы только похоть свою удовлетворить, – высказала она мнение о мужском племени. – И муж мой такой же. Кажется, как я только перед ним не стелюсь. Позволяю ему делать с собой, все, что он, паразит, хочет. У него член габаритный такой. Когда мне в горло его сует, я даже задыхаюсь. А тут как-то стала я к нему ластиться, а он, скотина, меня так отпихнул брезгливо, что я чуть с софы не упала. Зачем, мол, я к нему пристаю, когда он, барин, отдыхать изволит? Представляешь?
    Сережа мог это представить, но с трудом. От представления этих сцен в сознание вспыхивали дикие искры, и его воображение предпочитало зажмуриваться.
– И Вадик без мыла в жопу кому хочешь влезет. Я ему навстречу шла, а он пакости обо мне рассказывает.
– О пакостях он ничего не говорил, - защищал Сережа друга. - Он, наоборот, тебя нахваливал…   
   Марина равнодушно махнула рукой, мол, что зря воду в ступе толочь? Она, кажется, не нуждалась ни в поддержке, ни в сострадании, ни в оправдании.
    «Человек – это характер. Характер – это судьба. А судьбу не изменишь, хоть ты тресни, – рассуждал Сережа. – Марина замужняя женщина, но по природе она блудница? Нет? А кто?»   
     Чтобы он не очень натужно напрягал свои скромные мозговые извилины, морща складки на хмуром лбу, Марина сама выдавала ответ:
– Вадик прав, – призналась она. – Я доступная женщина. Не для всех, конечно, кобелей, а для тех, кто мне нравится. Что теперь – убить меня за это?
   Сергей не знал, что ей ответить. Он был ей был благодарен за откровенность, но...
– У нас старик один работает. Пенсионер. Но еще не пень трухлявый, – щебетала Марина. – Высокий. Не лысый. Смотрю, а он, кобель, мне подмигивает. Я ему во внучки гожусь, а он, козёл, глазки мне строит. Ну, думаю, хмырь… А тут красит он ГРУ. У нас жарко в котельной, он халат и рубашку снял, и в одной майке фильтр красил. Я смотрю, а кожа-то у него еще не дряблая. Поджарый такой. Без противного живота. Я, конечно, его бы шуганула, если бы он ко мне полез. А сама думаю: он еще старикашка-то крепенький. Может, дать ему, если он намекать будет? От меня не убудет. А ему приятно...
– Ты и мне приятное сделать можешь? – бухнул Сережа.
– Почему бы и нет?.. Я люблю дарить мужикам приятные ощущения. Это плохо?
    Сережа застопорился. Крыша у него от откровений доступной дамы тихо шуршала непонятным шелестом.
– Осуждаешь меня? – спросила Марина.
– Я судья что ли, чтобы осуждать? –  нашелся Сережа. – И не поп. Пусть Господь судит божьих тварей и карает по своему усмотрению. 
– Ты в Бога веришь? – удивилась она.
   Сережа отрицательно помотал головой.
– А я верю! – глазки Марины тихо замерцали. – Хоть в церковь не хожу и молитв не знаю. Смертных грехов я не совершала. А то, что мужикам давала – это не жуткий грех. Бог всех прощал и меня простит.
    Марина скрестила руки за головой, лениво изогнулась и снова зевнула. 
   «Она спать хочет? – подумал Амбросимов. – Но она же на дежурстве!»
Пуговка на халатике Марины расстегнулась, когда она изгибалась в сладком зеве, и Сережа снова увидел её черный бюстгальтер.
Марина заметила направление его взгляда.
– Как тебе моя грудь? – она не спешила застегивать пуговицу на халатике. 
– Так не разглядишь, – натужно улыбнулся Сережа. – Скинь лифчик-то...
   Марина медленно высвободила руки из халата, завязала его рукавами на поясе, встала с кресла и повернулась к Сереже спиной, предлагая ему расстегнуть бюстгальтер. Простенькая комбинация из маленьких крючочков и петель не сразу поддалась прыгающим от волнения пальцам Сережи.
– Спокойнее, не торопись, – успокаивала Марина. – Я никуда не денусь.
    Черный бюстгальтер с шелковыми бретельками полетел на круглый бортик дивана. 
Марина стояла к Сереже обнаженной спиной, усыпанной рыжеватыми родимыми пятнами. Ее парик находился на уровне его груди. Сережа обнял Марину за плечи, наклонился и поцеловал в шею. Прикоснулся губами к ее уху. В маленькой ушной раковине заметил коричневые комочки серы.
– Поцелуй меня в грудь, – попросила Марина. – Она у меня отзывчивая. – И повернулась к Сереже раскрасневшимся лицом.
   Груди у Марины были маленькими и не очень прельщали. Сережа касался неумелыми губами сморщенных розовых сосков. Марина поглаживала его по склоненной голове.
Он решил, что настала пора обнажаться. Стащил с себя свитер. Стал расстегивать пуговицы на фланелевой рубашке, но Марина остановила его.
– Сядь! – повелительно сказала она.
   Сережа повиновался. Марина опытнее и потому она ведет эту партию.         
– Тебе не повезло, – сказала она. – Не хочу тебя зря заводить. У меня месячные…
   Сережа выглядел нелепо. «Что? Какие месячные? А-а...»
   Марина кисло кивала головой, мол, что тут поделаешь?
– Не повезло тебе, мальчик, – повторила она. – Ну-ка, покажи, что у тебя за инструмент? – Марина стала расстегивать ремень на его брюках и пуговицы на ширинке. – Раздвинь ноги-то! Не бойся, не укушу… У-у, какая игрушка!..

10
   Амбросимов двигался домой, словно пыльным мешком огретый. «Облом получился? Бывает, – успокаивал его внутренний голос. – Зато оральным образом она тебя ублажила…»
   Сережа себя корил, что с распутной женщиной связался. «Она даже под старика шестидесятилетнего готова лечь, – морщился он.– От нее, наверное, и болезнь венерическую подхватить ненароком можно…»
   К ночи похолодало. Сережа поднял воротник куртки и шел, будто пришибленный. До дома ему было идти пешим ходом не менее часа. Решив скосить путь, он двинулся на улицу имени 200-летия города. Ему надо было привести расплющенные мысли в надлежащий лад. Он шел по мостику мимо мутной речки Лаврушки. В мелководных затонах облюбовали место для гнездования и выводка птенцов дикие утки. Им уже следовало улететь с подросшими утятами в теплые края, а они беспечно плавали возле мостика. Днем их подкармливали хлебом сердобольные тутошние граждане. 
   Свернув к Дому культуры Ногинского завода топливной аппаратуры, Сергей вышел на улицу Текстилей. Заметил такси с зеленым огоньком, но сигнализировать водителю не стал. Денег на такси у него не было. «Может, у Вадика переночевать?» – подумал он, приближаясь к дому, где жили Миролюбовы. В школьные годы он иногда оставался на ночь у Вадика. Но сейчас ему не хотелось беспокоить друга. Тот начнет приставать с пошлыми вопросами: «Вдул Марине? Ну и как?.. А она у тебя отсосала? Ты доволен? А она?..»
   Навстречу громыхал трамвай. Тут он разворачивался на кольцевой петле и устремлялся обратно в город, в депо в поселке Истомкино. Амбросимову повезло с припозднившимся трамваем. Он свернул к остановке. На деревянной скамейке дремал подвыпивший мужичок. С Жактовской или Молодежной улицы двигалась шумная компания. Увидев, что трамвай разворачивается, компания с гиком бросилась к остановке. 
   Женщина-кондуктор с перекинутой через плечо служебной сумкой собирала с пассажиров по три копейки за проезд. Кто-то щедрый из компании заплатил за всех, отказываясь от билетов. Кондукторша не настаивала, чтобы пассажир взял билеты. Эта компания, кажется, ее забавляла. Сонная атмосфера вагона расквасилась пьяным гвалтом. Водитель, дави на газ! Прокати нас с ветерком без остановок! Что? Без остановок нельзя? А какая следующая остановка? Глуховская больница? Нет, в больницу нам пока не надо!   
   «Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела!» – напевал разбитной старикашка в расстегнутой куртке с гармонью на расхристанной груди.
   Старикан, лихо пройдясь по клавишам, весело запел:

Расцвела сирень у нас в садочке,
Ты пришла в малиновом платочке.
Ты пришла. Я пришел.
И тебе, и мине – хорошо!

  Пьяный старикан с гармонью в такт музыке пританцовывал. Он умудрялся приседать между куплетами:

Отцвела сирень у нас в садочке,
Ты ушла в малиновом платочке.
Ты ушла. Я ушел.
И тебе, и мине – хорошо!

   Старикан присел, но трамвай дернулся, и гармонист упал. Несколько рук потянулись его поднимать. Смех в вагоне вспыхивал то с одной, то с другой стороны. 
    На задней площадке оказался поддатый взлохмаченный пацан в окружении трех юниц лет шестнадцати. Он услышал их разговор.
– Учтите, девчонки, – предупреждал пацан. – Я на проводах кого-нибудь насилую.
– Меня изнасилуй! – пискнула одна из девиц.
– Меня! – взвизгнула другая.
– Меня! Меня! – подпрыгивала третья сиголетка в мини-юбке.
   «На каких проводах? – не врубившись, недоумевал Сережа, ибо пацан делал ударение на последнем слоге. – А-а, - догадался он, - на проводах в армию. Сейчас же октябрь. Осенний призыв».
    Сереже стало грустно. Не от того, что нахально оттопыривался в трамвае молодняк, а потому, что через неделю отпуск у него кончится, и ему надо будет уезжать в строительную часть № 44022 в Эмбу-5. Ему следует торопиться. Завтра с утра засядет за статью об Анатолии Кузнецове. Получив в Англии вожделенную свободу, тот, наверное, парит, как орел, в заоблачных высотах творческого вдохновения.
   Амбросимов знал, что в 1970 году Анатолий Кузнецов издал в Англии роман-документ «Бабий Яр» не в изуродованном советской цензурой варианте, каким он вышел в СССР в 60-е годы, а таким, каким его автор написал. В Лондонском бюро радио «Свобода» Анатолий Кузнецов вел беседы со слушателями в рубрике «Писатель у микрофона». Некоторые из них Сережа не очень внятно слышал, так как глушились эти передачи мощными радиопомехами.
Кузнецов признавался, что он вырвался из отвратного советского климата, где якобы «дошел до точки». Теперь его творческую свободу цензура не сковывает. Почему же он не спешит ничего эпохального выдать? Писатель бесшабашно признавался: «А я теперь, слава Богу, свободен. Хочу – пишу, хочу – не пишу…»
   Без творчества Сережа себя не мыслил. «Творчество – это жизнь! А все остальное – среда обитания, – писал он в дневнике. – И мы вынуждены в этой среде временно свой земной срок на планете Голубой маячить, зарабатывая мизерные деньги на свою долбанную жизнь...» 
   В трамвае Сережа подумал о том, что неплохо бы ему в отпуске доделать трактат о Михаиле Зощенко. Тогда у него в запасе будет некая триада, с которой он начнет расщеплять твердолобую идеологию тоталитарного государства, в котором писатели доходят «до точки».
Амбросимов не задумывался: а нужна ли кому его триада? Вот потешному старикану, поющему в трамвае куплеты о том, как к кому-то пришла, а потом ушла дама в малиновом платочке, нужна его триада? Старикан залудил пару стаканов и ему хорошо. Или пьяным сиголеткам, подпрыгивающим возле парня, который привык девиц на проводах насиловать, нужна его триада? Кому нужна правда о государстве, в котором они родились и проживать изволят? Правда отягощает разум. И души незамутненные омрачает. Может, лучше во мраке неведения пребывать и велению сердца чутко следовать?
   
11
   Старший Амбросимов, вернувшись из Эмбы, заметил, что сын в отпуске стучит, как дятел дурной, днем и ночью на печатной машинке. Он попытался по душам поговорить с сыном. Если бы Сережа знал, что это его последняя беседа с отцом, то он, конечно, мягче к родителю отнесся. Но кто заранее знает, что нам завтрашний день сулит? Судьба зубами иногда так клацает, что только косточки хрустят, и вой отчаяния кромешной стеной стоит.
– Сынок, ты что-то все строчишь и строчишь, – затевал разговор старший Амбросимов. – Ты же в отпуске. Отвлекись. Развейся. С друзьями встреться.
– Я вчера с Вадиком Миролюбовым встречался, – Сережа передвинул каретку печатной машинки.
– Ну и как у него дела? – поинтересовался отец.
– Все нормально. Учится. Лицедействует.
– Чего он делает? – не понял отец.
– Развивает актерские способности, – вразумлял отца Сережа. – Он же учится в ГИТИСе на артиста. По телеящику еще мы его увидим, может быть…
– Ишь ты, – дивился отец. – Артистом, говоришь, Вадик будет? Лихо. У них семья интеллигентная, культурная… Не нам чета. Тебе за Вадиком не угнаться…
– Я в лицедеи не собираюсь, – бросил Сережа.
– А куда ты собираешься?
    Сережа начинал заводиться. Ведь он же отцу давно сказал, что собирается поступать в Литературный институт. Сколько раз об этом говорить можно?
– Сынок, – по-доброму молвил отец. – Ну, какой, к ядреной фене, из тебя писатель? Выкинул бы ты лучше эту блажь из головы. Выбрал бы нормальный институт, получил бы хорошую специальность.
– Какую специальность? – раздражался Сережа.
– Да хоть какую! – обрадовался отец. – У нас в городе филиал политехнического института открылся. Каких только там специальностей нет! Сын моего приятеля тепловую и газовую вентиляцию там изучает. Там и строительный факультет есть. Посмотри, у нас же в стране – грандиозное строительство! Строители везде требуются! Женился бы, детей завел, и все у тебя было бы, как у людей. А эта писанина, – отец кивнул на стол, на котором лежали отпечатанные листы крамольного текста и черная копировальная бумага, – до добра не доведет. Чует мое сердце: ты или умом рехнешься, или загремишь по дурости в тюрягу. Сынок, нешто можно против советской власти идти?
– Пап, давай не будем о том, что можно, что не можно, – попросил Сережа. – Как говорил Кант? «Звездное небо над нами. Нравственный закон внутри каждого из нас». Пусть каждый живет по своим нравственным законам и решает, как ему поступать, чтобы в ладах с собственной совестью жить.
– Ишь ты, вывернулся, – сокрушался отец. – Ты думаешь, что верткий очень, умный больно, да? И не таких умников советская власть обламывала.
– Ты прав, – нехотя согласился Сережа. – Советская власть многих обломала... Только давай не будем об этом. Ты видишь, что я занят?
– Занят он, – недовольно бурчал отец. – Нет, ты погоди стучать-то!
– Ну что еще? – морщился Сережа. Он понимал, что отца тревожит его писанина. Ну и что теперь? Бросить всё и с батей горькую от безнадёги пить? 
– У нас гравером один парень из Черноголовки работает, – начал издалека отец. – Он ангелов скорбящих на плитах выдалбливает и другие изображения по желанию заказчиков выбивает. Красиво у него получается.
– Ты зачем мне о нем рассказываешь? Хочешь, чтобы я гравером стал?
– А почему нет? – встрепенулся старший Амбросимов. – Гравер – хорошая специальность. И зарабатывают они хорошо…
– Пап, давай не будем об этом, – попросил сын. – Мне еще служить семь месяцев. Когда вернусь и, если не поступлю в институт, тогда о работе буду думать. А сейчас дай мне печатать. –  Сережа кивнул на машинку с заправленными листами бумаги под кареткой.
– Деловой больно, да? – обиделся отец. – Выслушать меня не хочешь? Торопишься все. А куда торопишься? В тюрьму?
– Опять двадцать пять! – возмутился Сережа. – Тюрьму мы уже проехали. Ты что хочешь сказать? Говори конкретнее!
– Конкретнее? – начал заводиться отец. – Хорошо! Могу конкретнее! Тюрьму он проехал! Нет, ты ее еще не проехал. Ты еще не знаешь, что такое зона! Но ты ещё узнаешь! Только зачем тебе это нужно – вот этого я в толк никак не возьму! Тебя посадят, как учителя из Черноголовки, который тоже дребедень антисоветскую распространял!
– Какого учителя? – заинтересовался Сережа.
– А черт его знает! – Отец морщил лоб. – Гравер говорил его фамилию, но я не запомнил. Астрономию он в школе преподавал. Судят теперь в нашем нарсуде этого астронома...

12
    Не допечатав статью о лондонском эмигранте Анатолии Кузнецове, Сережа помчался к Миролюбовым. Батя, вероятно, что-то напутал. Процессы над диссидентами в Москве проходят. А если в Ногинске такой процесс идет, то Сергей попасть на него хотел. Его единомышленники по борьбе с тоталитарным режимом, оказывается, не в тридевятом царстве живут, а совсем рядом – в соседней Черноголовке?
   В пятницу вечером и в субботу Василий Павлович Миролюбов обычно позволял себе расслабляться после изнурительной для его таланта газетной поденщины, устраивая для утомленного ума разгрузочные дни. По воскресеньям же он предпочитал много не пить.
Что спасает нас по утрам, когда мы от звона будильника просыпаемся? Нас спасает то, что нам надо идти на работу. Мы ее порой проклинаем, не отдавая себе отчета, что именно она спасает нас от пагубной пустоты пребывания на земле, где мы нечаянными гостями временно оказались. Или чаянными? Работа нас лечит от праздного прожигания жизни, которое на закате лет вызывает стыд за упущенное время и бесцельно прожитые годы... 
   По понедельникам в редакции газеты «Знамя коммунизма» проводились оперативные совещания или «летучки». На них строились напряженные планы на предстоящую неделю. Если Миролюбов в понедельник квелым после хорошего бодуна на оперативке маячил, то его коллеги и редактор газеты это замечали. В понедельник Василий Павлович предпочитал выглядеть бодрым и свежим, готовым к новым репортерским свершениям на полях и животноводческих фермах района.
   По воскресеньям дяди Васи обычно «отхаживался». Исключения, разумеется, случались. Василий Павлович не мог себя сдерживать в святые для него дни – в День Победы и в День танкиста. Его жена, Зинаида Тимофеевна, ворчала: мол, муж не сдерживает себя и в будни. Не мог он супруге доходчиво объяснить, что у него, творческой личности, бывают не только планируемые, но и спонтанные встречи с людьми, с которыми невозможно не выпить.
     Политический процесс над учителем из Черноголовки? Суд над ним в Ногинске? Нет, засомневался Василий Павлович, это - из области фантастики. Хорошо. Он по своим каналам попытается что-то узнать. Наведет справки. Может у сотрудника КГБ Гоги Чобава об этом узнать. Гога частенько к ним заглядывает. Он – грузин. А грузины к русским барышням льнут, особенно к блондинкам. А у них в редакции роскошная блондинка бухгалтером работает. Ноги прямо из шеи растут. Нет, он, конечно, ничего об этом процессе писать не будет. Ни редактор, ни цензор, то бишь Уполномоченный Мособлгорлита Фёдор Ерасов такой материал не пропустят, даже если бы он сдуру его написал. Это - не его тема. Не по его отделу. Пусть этим материалом отдел партийной жизни занимается. У него своих забот полон рот. Он сейчас пишет о том, сколько условных кормовых единиц на одну фуражную корову в дойном стаде района заготовлено. Сена, сенажа, силоса и кормовой свеклы вдоволь ли припасено для повышения среднесуточных надоев молока от совхозных буренок? Всёе ли на скотных дворах молочно-товарных ферм сделано для зимнего стойлового содержания крупного рогатого скота? Низкоудойные коровы жрут столько же, сколько высокоудойные, а какой от них прок? Их выбраковывать надо. Почему не выбраковывают? Да потому, что пополнять дойное стадо нечем. Что? Резать, говоришь, надо низкоудойных коров и на мясокомбинат отправлять, чтобы высокоудойным буренкам больше жрачки досталось? Так, правильно мыслишь. Только кто же тебе позволит дойное стадо сокращать? Руководство области, напротив, требует его наращивать. Только как? Кормов-то не хватает. Особенно сена. А от вонючего силоса коровы ноздри свои воротят и жрать его не хотят. Его из кормушек кормачи вилами выкидывают. Будут ли при такой скудной кормешке телки и бычки давать хорошие среднесуточные привесы? Хватит ли кормов до наступления пастбищного периода? Или закупать весной корма придется, чтобы скотина от бескормицы не отощала и не пала? 
    Василий Павлович заговорщицким тоном спросил:
– А ты знаешь, что почти треть коров в наших совхозах лейкозом болеет?
– А это что за болезнь? – проявил неосведомлённость Сережа.
– Лейкоз? – переспросил дядя Вася, поражаясь, что молодой человек лишен элементарных медицинских знаний. – Лейкоз – это рак крови!
– У-у! – забеспокоился Сережа. – И как же их лечат?
– Лейкоз неизлечим! – просвещал старший Миролюбов младшего Амбросимова.
– Тогда забивать больных коров надо! – уверенно сказал Сережа. – И, как это? Утилизировать!
– Я же тебе объясняю: нельзя сокращать дойное стадо! – волновался Василий Павлович. – Нет сверху на это директивы. А ветеринар мне сказал, что молоко от лейкозных коров пагубно отражается на здоровье людей. На молокозаводе, конечно, его стерилизуют, но почему все больше людей раком болеет? – спрашивал дядя Вася. – Смекаешь?
– Так об этом в вашей газете писать надо! – заявил Сережа. – Просвещать людей надо, предупреждать о грозящей их здоровью опасности!
– Так кто же разрешит эту тему поднимать? – хмыкнул дядя Вася. –  Об этом только на закрытых партийных совещаниях говорят. Журналистов туда не пускают, чтобы они панику в народе не сеяли. И ни редактор, ни наш цензор такой материал не пропустят, даже если бы я его сдуру написал. Вот родных и знакомых я могу предупредить: не пейте сырого молока! Кипятить его надо, понятно?
    Амбросимов понял, что не только на высоком государственном уровне советским людям идеологи «лапшу на уши вешают», когда их к горизонтам несбыточного коммунизма зовут, но и то, что ложь и не информированность граждан и на районном уровне процветает. Меньше знаешь, крепче спишь? А что будет, если люди правду узнают? Что в этом опасного? Не повернет же народ оглобли против родной советской власти, которая не только печется об его идеологической чистоте, но и, оказывается, потчует не всегда качественными продуктами питания? А если и повернет, то для его усмирения карательные органы денно и нощно бодрствуют.

13
    Из передачи радио «Би-Би-Си» Сережа узнал, что в Новочеркасске 1 июня 1962 года народ на несанкционированную демонстрацию вышел, возмутившись повышением цен на мясо, сливочное масло и молоко. А расценки на местном промышленном гиганте 10 мая были снижены на почти на тридцать процентов. Зарплата понижается, а цены на мясо и масло повышаются – это как понять? Сталин в послевоенные годы цены снижал, а Хрущев стал их взвинчивать? Народ таких зигзагов в Новочеркасске не понял. Людям надо было бы разъяснить, что это – временные трудности на пути к светлому коммунистическому будущему. А директор завода Курочкин что рабочим сдуру ляпнул?
– Не хватает денег на мясо? – спросил он. – Жрите ливерную колбасу!
   Такой наглый ответ людей возмутил. Сам-то Курочкин, небось, копченую колбасу и другие деликатесы трескал, какие номенклатурным кадрам полагались. А народ, значит, пусть ливер хавает и довольство на лице изображает?
    Из вещания «Би-Би-Си» Амбросимов узнал о том, что снайперы из 9-го Управления КГБ 26 человек на площади города положили. И ранили 58 человек. На грузовиках тела убитых вывезли и тайно захоронили возле поселка Тарасовка, который находился в 180 километрах от Новочеркасска. Семерых самых активных зачинщиков беспорядков суд приговорил к расстрелу. Других осудили на 10-15 лет по статье за бандитизм. Чтоб другим неповадно было несанкционированные демонстрации в стране победившего социализма устраивать.
     Со школьных лет Амбросимов вел дневники. Он записывал в них свои размышления, наблюдения над окружавшими его людьми, рассуждал о замыслах, которые бродили в его неокрепшем уме, дожидаясь документального или художественного воплощения. Многие записи основывались на информации, полученной по «вражеским голосам». Советские СМИ бессовестно врали о событиях в Новочеркасске, пытаясь скрыть от народа правду. Так же они врали и тридцать лет назад, когда писали о легендарном спасении челюскинцев. 
Английский драматург Бернард Шоу, оказавшийся в 1932 году в Москве, заявил, что даже трагедию русские могут обратить в пропаганду, работающую на героический имидж страны Советов. Советские СМИ ничего не писали о том, что на гибельные льды высадились вместе с челюскинцами заключенные с транспортного судна «Пижма», которых везли осваивать открытый на Чукотке рудник по добыче олова. Зэки гибли во льдах. Некоторые добрались до берегов Аляски. Просили у американских властей политического убежища, а Министерство иностранных дел СССР требовало выдать им беглецов.            
    «Вот уж сколько лет прошло, – писал в дневнике Сережа, – а методы оболванивая людей остались все те же. На оболванивание народа и направлена идеология тоталитарного государства. И я в этом государстве – винтик, марионетка в руках идеологических манипуляторов, как и 240 миллионов граждан Советского Союза. Но ведь кто-то должен положить конец этому тотальному обману?» 
    Амбросимов надеялся, что, когда он окончит Литературный институт и станет писателем, то обязательно напишет правдивые документальные или художественные повести и об истории с затоплением «Челюскина» и «Пижмы» в 1932 году, и о расстреле мирной демонстрации в Новочеркасске в 1962 году, и о многих других историях, которые нагло искажались официальной пропагандой. Сережа считал, что только правда дает слияние истины со справедливостью. А ложь сеет заблуждение и смуту. Ложь – мать всех несчастий. Ложь – это яма. Ложь – это грех. Ей надо сопротивляться. А как? Где черпать силы для сопротивления лжи, которая возведена в ранг государственной политики?
    Правда, конечно, иногда тоже не очень приятна. Но ее нужно говорить, ибо не достаточно информированный человек – это неполноценный член общества. Так утверждал на съезде писателей СССР в 1971 году Евгений Евтушенко. Сережа в дневнике углубил это утверждение модного поэта. По мнению Амбросимова, недостаточно информированный человек – это заблудший и опасный для общества социальный тип, не знающий правильных ориентиров. Его можно повернуть и так, и этак...
    Тот же Василий Павлович Миролюбов если и не врал, то скрывал от читателей истинное положение дел в сельском хозяйстве района. Он посоветовал Сереже не только сырого молока не пить, но и не покупать в магазинах колбасу, которая «хлебец» называется.
– А мама ее покупает, – признался Сережа. – И нахваливает…
– Другим она тоже нравится. Передай маме, что эта колбаса из санитарного брака делается.
– Санитарного брака? – переспросил Сережа. – А это что такое?   
– Это когда происходит вынужденный забой скота, – объяснил дядя Вася. – И хорошо, когда больную корову зарезали, когда она еще ногами дрыгала…
    Василий Павлович тихим голосом, словно их мог кто-нибудь услышать, рассказал, что на Орехово-Зуевском мясокомбинате существует специальный цех, в котором перерабатывается мясо павших животных.
– Мясо подвергается горячей термической обработке, чтобы трупные бактерии в падали убить, – пояснил дядя Вася. – Затем пичкают в эту колбасу чеснок, перец и пряности разные. И этот «хлебец» в магазины сплавляют. 
   В столицу нашей Родины в 60-80-е годы из Владимира, Иваново, Тулы, Орла и других городов средней России за мясом и колбасой прожорливые «рабы желудка» съезжались. Им не только «докторская» или «любительская» колбаса нравилась, но и сорт «хлебец» они с удовольствием приобретали. Советские граждане «хлебец» поглощали, не зная, что он из мяса павших животных изготовлен.
   Вот такая, как объяснил Василий Павлович, не радующая журналиста «скорбная ситуевина» наблюдается в сельском хозяйстве района и страны в целом. Жрать советским людям скоро будет нечего, так как сельское хозяйство «на ладан дышит». А какой-то учитель астрономии имеет наглость при такой «скорбной ситуевине» антисоветскую агитацию разводить? Его бы в кормоцех варить корма для поголовья свинотоварных ферм отправить, чтобы он там, в чаду парном, попотел изрядно. Это тебе не астрономию преподавать и из обсерватории за звездами и небесными светилами наблюдать.
   Амбросимов не мог врубиться: почему Василий Павлович на учителя из Черноголовки ополчился? Он сам не так давно преподавал литературу и русский язык в Тимковской сельской восьмилетней школе. Как говорил поэт и страстный картёжник Николай Некрасов, сеял в сельской глуши «разумное, доброе, вечное». А что теперь плетет о каком-то кормоцехе? Вот и шел бы сам туда работать, коли так переживает за поголовье свиней, которых евреи и мусульмане грязными животными считают и в пищу не употребляют. Сам-то из сельской школы в районную газету шустро сиганул, а черноголовского астронома осуждает?
      Сердит и зол был Василий Павлович потому, что вчерашнее похмелье над ним довлело. Из него еще не выветрился алкалоидный дух субботнего бодуна. Настырный змеёныш внутри отравленного накануне организма разевал невидимую пасть и настойчиво требовал: «Налей!» Дядя Вася требованию этого змеёныша мужественно с утра сопротивлялся. А теперь он послабление своему мужеству решил дать.
    Сережа машинку еще на неделю просит? «Но мне же тоже работать надо!» – недовольно бурчал про себя дядя Вася. Однако высказывать претензии не стал. Он пошел другим путем:
– Тут в наш магазин хорошее вино завезли – «Изабелла» называется. Может, слетаешь? Отметим твой отпуск. У тебя деньги есть?   
    Отказать Василию Павловичу Сережа не мог. Тот ему безвозмездно печатную машинку на прокат давал, и он, жмот, даже бутылку ему за это не поставил. Сережа купил три бутылки «Изабеллы». Вадик одну бутылку сунул в студенческий портфель. Две бутылки вина под треп быстро опорожнилась. Вадику пришлось извлечь бутылку припрятанной «Изабеллы». Ему надлежало к семи часам быть в Москве. Он признался, что идет вечером с пассией в «Театр на Таганке» – на спектакль «Емельян Пугачев» по поэме Есенина. В нем Владимир Высоцкий роль Хлопуши мощно исполняет.
   Витийствовал за столом, в основном, Вадик. Он восхищался «Театром на Таганке», в труппу которого мечтал попасть. Какая там звездная плеяда актеров собралась – Николай Губенко, Леонид Филатов, Алла Демидова, Валерий Золотухин, Вениамин Смехов, Владимир Высоцкий! Вадик с восторгом говорил о постановках Ефремова, Табакова, Эфроса и других режиссеров московских театров, но особенно выделял Юрия Любимова. Среди московской интеллигенции «Театр на Таганке» слыл «островком свободомыслия», бунтующим против официального идеологического маразма. Любимов хотел поставить спектакль по пьесе Солженицына «Шарашка». Ему не позволили. От вездесущего ока кураторов из идеологического отдела ЦК КПСС и Министерства культуры СССР страдали многие ведущие режиссеры страны.       
    У советской интеллигенции, как понял Амбросимов, были два пути: один – капитуляции, второй – сопротивления. Сергей для себя избирал второй путь. Почему его заинтересовала судьба черноголовского учителя астрономии? Потому, что тот попал в жернова советского правосудия. И как они будут его перемалывать? Есть ли рядом с ним соратники? По идее, должны быть. Сережа хотел с ними познакомиться. Он с ними – одной крови!   
    Амбросимова раздражал треп, который они вели на кухне. Вадик без умолку может балаболить, как Иудушка Головлев! Праздную болтовню Сережа считал убийством свободного времени.
   «Сколько можно болтать? – возмущался Сережа. – Дело надо делать!» А какое дело Сергей имел в виду? На его взгляд, черноголовский астроном делом занимался. Он глаза людям раскрывал. А Василий Павлович и местным жителям не может правду поведать о том, что происходит с сельским хозяйством в отдельно взятом районе Московской области. 
      Захмелевший журналист в дискуссию с ребятами не вступал. Змеёныш в его организме, удовлетворенный «Изабеллой», пасть заткнул и уже не канючил о похмелье. Оставив ребят, Василий Павлович подался в гостиную. Включил телевизор, улегся на диване, подушку мягкую под голову подложив, и стал под какую-то телевизионную галиматью дремать, медленно погружаясь в сон.
   Вадик стал собираться в Москву. Сережа вызвался проводить его до вокзала. Недопитую бутылку вина друзья оставили на кухонном столе.

14
    Казалось, у Вадика внутри жужжал неугомонный моторчик. Он вечно куда-то спешил. Вадик признался, что запал на очаровательную восемнадцатилетнюю еврейку. Она учится на втором курсе юрфака в МГУ. Он за ней трогательно ухаживает, изображая чистого мальчика. Никакого цинизма. Никакой пошлости. Никакого мата. Мама у нее – искусствовед. Папа работает в Госкино какой-то шишкой. У них шикарная квартира в доме сталинской застройки на Чистых прудах. Пианино. На стенах висят картины: Врубель, Шишкин, Левитан, Айвазовский. И не репродукции, а оригинальные полотна. Правда, родители Иды смотрят на него с вежливым неприятием: мол, что за русский хмырь возле их дочки ошивается? Они хотят, чтобы их дочка вышла замуж за еврея.
– А у тебя к ней серьезные намерения? – поинтересовался Сережа.
– Я бы на ней женился! – выдохнул Вадик. – Только это нереально…
– Почему? – удивился Сережа. – Ты парень видный. С перспективой.
– Тут рожа мало что решает. И перспективы у меня зыбкие. Ее родители считают, что актеры люди вывихнутые и профессия у нас – бесовская. Тут, старик, порода нужна, –  вздохнул Вадик. – И кошелек желательно иметь тугой… Вот если бы Ида стала беременной, то шансы мои возросли. Но ее обрюхатить – дело не простое. Это тебе не Марину Мешкову раком ставить. Но я ключики к ней подберу. Я ей еще впендюрю! – хорохорился Вадик.
    Сережа признался, что он к евреям расположен не очень. Уж больно они хитрые все очень.
Вадик рассказал легенду из Ветхого завета. Дескать, в древности глубокой осерчал Господь на жителей иудейского града, погрязших в непотребном разврате. Послал двух ангелов, которые не склонных к пороку граждан должны были из срамного града вывести. А сам град решил предать священному огню. Ангелы только семью правоверного Лота в этом граде отыскали и стали её выводить, предупредив, что оглядываться назад не стоит. Жена Лота ослушалась и на пылающий в священном огне град оглянулась. И в соляной столб обратилась. И оказался еврейский люд на грани полного исчезновения. Из их племени в живых остались только трое: Лот и две его дочери. Хитрые сестры пошли на отчаянный шаг. Опоили отца крепким вином. Тот впал в бессознательное состояние. Сестры грех кровосмесительный свершили, чтобы роду своему не дать угаснуть. Вот, мол, насколько силен в этом народе инстинкт к самосохранению, сделал вывод Вадик. А уж после еврейский народ смуглым ожерельем по всему миру рассыпался.
– Жениться на еврейке – это шанс уехать из Союза! – воскликнул Вадик.
– Ты хочешь уехать? – удивился Сережа. – Куда? В Израиль?
– Да хоть в Израиль! – отреагировал Вадик. – Тут-то что ловить? Тут же все творческие люди задыхаются и стонут! И Любимов стонет, и Захаров, и Эфрос! Тут же ничего стоящего сделать нельзя! А если что и сделаешь, результат идет насмарку. Элем Климов снял «Агонию» и где она? На полке! Последний фильм Глеба Панфилова «Тема» тоже на полку лег! Это же форменное издевательство! – горячился Вадик. – И заработки тут нищенские! 
– Ты же будешь еще в кино сниматься, – успокаивал друга Сережа.
– Это как карта ляжет, – сомневался Вадик. – В кино актерские ставки тоже низкие – по 20-25 рублей за съемочный день. 
– А у меня месячный оклад – 80 рублей, – сравнил Сережа. – На руки я 20 рублей получаю. А салажата – по 3 рубля 80 копеек.
– Но в армии хоть кормят, одевают и обувают бесплатно, – сказал Вадик.
– Так то в армии, – вздохнул Сережа. – А в стройбате и за харчи, и за обмундирование из зарплаты вычитывают... 
– Видишь, в каком дурдоме мы живем? – возмущался Вадик. – Работать и жить на такие гроши – не уважать себя. Государство нас такой зарплатой унижает. Оно форцевать и воровать людей вынуждает! Линять, старик, отсюда надо! И чем быстрее, тем лучше!
     Желание одноклассника Сергей мог понять: кому не хочется жить в цивилизованном мире и получать приличную зарплату? Однако он никуда уезжать не собирался.  «Этак, пожалуй, – думал Сережа, – многие советские граждане захотят в Европу или Америку сигануть, если за границу свободно уезжать позволят. А кто в СССР гражданское общество строить будет? Кто будет бороться с тоталитарным режимом? Пушкин что ли?»
    Сережа крест тяжкий хотел нести в родном Отечестве. Но, как русский мыслитель Петр Чаадаев, он не мог любить Родину с закрытыми глазами. Его за такую любовь в зону сошлют или в психушку определят? Ну и что? Кто-то же должен страдать за свой народ. Кто-то же должен светоносную правду в массы нести? Сережа обязательно найдет единомышленников! Им не удастся этот режим снести? Да, возможно, им суждено погибнуть. Но за ними придут другие. Рано или поздно неправедный режим падет! Сережа считал, что обязан внести лепту в это исторически неизбежное падение. В этом он видел свой гражданский долг.
     Вадик рассуждал иначе. Жизнь у человека – одна. И прожить ее надо в свое удовольствие. И в этой жизни получить все земные блага. Поэтому он решил жениться на еврейке и уехать из Союза. Пусть сначала в Израиль. А оттуда он рванет в Америку. Что там будет делать? В Голливуде и без него классных актеров хватает? Он не пропадет! Там – свобода! Там нормальные бабки платят! Он на бензоколонку устроится, и такси не погнушается водить! И кто сказал, что Голливуд для него неприступен?
    Жертвенный путь, который избрал его школьный друг, Вадик считал выбором идиота. Ради какой-то бредовой идеи жертвовать жизнью и всеми удовольствиями, которые она сулит? Как баран идти на заклание? Нет, у Сережи что-то с головой не в порядке. Кто ему и жалкой кучке диссидентов позволит расшатать тоталитарный режим? Это – утопия! Сон слепой кобылы! Советский железобетонный режим несокрушим!   
   Конечно, лет через сто или двести в Советском Союзе что-то эволюционно изменится, и дышать в нем, возможно, станет легче. Но Вадик хотел в этой жизни пользоваться благами цивилизованного мира, а не в отдаленном будущем. «Вот увидите! – с тщеславием мысленно говорил он. – Мир еще будет лежать у моих ног!» Чтобы уложить мир к своих ногам, Вадику для начала требовалось соблазнить и уложить ву постель восемнадцатилетнюю еврейку Иду. Он ее избирал стартовой площадкой для перемещения в свободный мир.
    Осуждать друга Сергей не хотел. Он людей старался не судить. Он судил тоталитарное государство, которое своих граждан в мирное время безжалостно использовало как строительный материал, а в военное – как мясо на человеческой бойне. И не случайно многие мыслящие люди в его родной стране спивались, стрелялись, вешались и задыхались от отсутствия животворного кислорода в общественной жизни.
    Сережу потому заинтересовала судьба черноголовского учителя Кронида Любарского, что того не Страшный суд ожидал, а реальный суд чопорной советской Фемиды.   
 
15
    Кронида, очевидно, кто-то заложил. В 60-70-е годы ХХ столетия производство секретных сотрудников КГБ, стукачей и иуд разного калибра было поставлено в стране победившего социализма на поток. Кого-то вынуждали быть осведомителями, шантажируя или прощая мелкие грешки, иногда тянувшие на уголовную ответственность, а кто-то сотрудничал с органами из идейных убеждений, из-за пагубной страсти к доносительству.
    Литературное объединение «Огонек» в Ногинске посещали два стукача. Они регулярно докладывали сотруднику местного отделения КГБ о том, что за разговоры ведут самодеятельные поэты и прозаики. Почему сразу два? Да потому, что куратору КГБ надо их показания сверить и убедиться в том, что они правдивую картину происходящего отображают, а не халтурят и бдящие органы в заблуждение вводят. Особенно их интересовало то, что говорят местные литераторы после занятий, когда предпочитают расслабиться под винно-водочными парами на лоне природы или у кого-то в гостях.
   И в институтах стукачи среди студентов были, и в армии, и даже на производствах промышленных и сельскохозяйственных кураторы от КГБ вербовали осведомителей. И, наверное, наиболее полную энциклопедию анекдотов и другого фольклора можно было обнаружить в спецотделах КГБ, где анализировался этот жанр устного народного творчества. Но анекдоты – это мелочь, шелуха, которая, тем не менее, свидетельствовала о настроениях народных масс, об отношении людей к существующей власти. В конце 60-х годов органы всерьез озаботились выявлением источников распространения так называемого «самиздата», изнутри подтачивающего устои советской идеологии и государства.
    14 января 1972 года в Москве прошла серия обысков в квартирах выявленных органами самиздатчиков. Органы искали издателей «Хроники текущих событий». Этот машинописный информационный бюллетень начала издавать в 1968 году Наталья Горбаневская и активисты возникшего в то время движения протеста против политических репрессий. «Хроника» фиксировала факты политических преследований советских граждан: аресты, обыски, допросы, судебные процессы над диссидентами. В «Хронике» публиковалась информация, которая просачивалась из политических лагерей и тюрем. «Хроника» становилась стержнем правозащитного движения. В декабре 1969 года Наталья Горбаневская была арестована. Эстафету издания бюллетеня в разное время подхватывали «выпускающие редакторы» Анатолий Якобсон, Сергей Ковалев, Татьяна Великанова, Александр Лавут и Юрий Шиханович. Организационные функции, связанные с распространением «Хроники» с 1970 года выполняла Галина Великанова, которая была арестована в ноябре 1979 года. Вокруг этого издания объединялись правозащитники и диссиденты всех направлений и толков. Комитет государственной безопасности усердно выявлял и преследовал издателей «Хроники» и тех, кто этот бюллетень размножал и распространял.      
    В субботний день 15 января 1972 года сотрудники КГБ нагрянули в подмосковную Черноголовку и провели обыск в квартире Кронида Любарского. Они явились в квартиру дома по Институтскому проспекту, который черноголовцы прозвали «колбасой», после обеда и рассчитывали управиться часа за два-три, а обыск продлился до четырех утра.
Две группы людей размножали для Кронида самиздатовские материалы на ксероксе, что было в те годы довольно опасным занятием, и еще одна группа переснимала самиздат на фотопленку. У Кронида изъяли экземпляры «Хроники текущих событий» и около 600 наименований подпольного самиздата. В список изъятой литературу вошли машинописные копии книг Авторханова «Технология власти» и «Партократия», Василия Гроссмана «Все течет», Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года», Натальи Горбаневской «Полдень. Дело о демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади», фотокопии книг Александра Марченко «Мои показания»,  машинописная статья Альберта Камю «Почему мы не смеем молчать?» Изъяли кагэбэшники не только «запрещенную», но и «подозрительную по содержанию» литературу, включая поэму Александра Твардовского «Теркин на том свете», «Реквием» Анны Ахматовой и даже магнитофонные кассеты с записями песен Александра Галича и Юлия Кима. Они захватили с собой один мешок. Но в него  «подпольная литература» не влезла. Жена Кронида Галина Салова одолжила у соседей еще один мешок.
    Обыск проходил под началом следователя союзного КГБ майора Кислых. Санкции на арест Любарского у него не было. Кронида в ту ночь не забрали. Воскресным утром 16 января он ринулся в Москву предупредить друзей о состоявшемся у него обыске.
Кагэбэшники очухались в то же воскресенье. Приходили к Любарскому домой, но хозяин крамольного самиздата отсутствовал. Они оставили ему повестку на 17 января. Кронид явился 17 января в КГБ и был арестован. Ему предъявили обвинение по статье 70 УК РСФСР за антисоветскую агитацию и пропаганду, проводимую с целью подрыва или ослабления советской власти. Эта статья карала граждан лишением свободы сроком до семи лет.
    Кронид был помещен в следственный изолятор КГБ, который находился в Лефортовской тюрьме. До суда ему не полагалось ни свиданий, ни переписки. Адвокат был допущен к встречам с подзащитным только перед судом. Дело Любарского было передано в Управление КГБ Москвы и Московской области. Суд над Любарским было решено провести в Ногинске на выездной сессии Московского областного суда. О судебном заседании, которое проходило 26-30 октября 1972 года, мало кто был осведомлен. На него не допускали  правозащитников. Однако некоторые из них группой около 25 человек прибыли в Ногинск.
     Ногинск в то время являлся закрытым городом. В нем существовали предприятия оборонного комплекса, носившие наименования каких-то научно-исследовательских институтов или номерных «почтовых ящиков». Иностранных журналистов в Ногинск не пускали. Их без специальной санкции Министерства иностранных дел и сопровождающих лиц в 60-70-е годы «железного занавеса» не выпускали за пределы 30-километровой зоны от Москвы. И не только журналистов.   
   Амбросимов однажды случайно увидел, как с перрона железнодорожной станции два дежуривших на ней мента запихивали в вагон негра, который провожал из столицы ногинскую девчонку-студентку, с которой учился в Московском экономико-статистическом институте. Негр, вероятно, хотел проводить девчонку до дома. Может, он хотел познакомиться с ее родителями? Может, он хотел на ней жениться и увести с собой в какую-нибудь солнечную Анголу? Негр не понял, почему менты его от девчонки оттеснили и обратно в дверь электрички бесцеремонно затолкали. Ведь он никаких антиобщественных или хулиганских поступков не совершал. У него, наверное, сложилось превратное представление о действиях ногинских ментов. Негр, пожалуй, мог подумать, что у них какие-то расовые предрассудки существуют.

16
   В среду перед Сережей возникла дилемма: где ему надо быть? Марина Мешкова назначила ему свидание на ее следующее ночное дежурство. Месячные у нее кончатся, и они, мол, оттянутся, как пожелают. Вадик же звал его в общагу ГИТИСа. У его однокурсника в среду - день рождения. Вадик обещал познакомить Сережу с Идой.   
    Амбросимов соображал: что лучше – ночное рандеву с Мариной  или общежитие на Трифоновке? Он выбрал общежитие, потому как счел, что знакомство с будущими актерами и актрисами для него будет полезнее. Сережа захватил на Трифоновку по экземпляру своих опусов о Солженицыне и Кузнецове. Он решил начать личную борьбу с тоталитарным режимом с распространения своих трактатов в студенческой среде государственного института театрального искусства.
    На следующий день с больной головой Сережа возвращался из столицы. Многоголосые компании и обильные возлияния его не прельщали. Он старался их избегать, что не всегда получалось. На этот раз он с опозданием прибыл в общагу театрального института, которое напоминало длинный двухэтажный барак. Веселье в комнате виновника торжества по прозвищу Овидий, уже плескалось и бурлило. Сережа от водки отказался, и «штрафнику» налили бокал портвейна, который ему пришлось осушить до дна.
    Вадик представил его как своего одноклассника и друга, который в настоящее время исполняет священный долг по защите Отечества и прибыл в отпуск из древних степей Казахстана. Он представил Сережу как поэта и будущего прозаика, имя которого они еще услышат. Амбросимов, мол, еще триумфально взойдет на литературный Олимп и покорит мир своими нетленными опусами!
    Сереже не по нраву было повышенное внимание к собственной персоне. Длинноволосый, будто иконописный, Овидий попросил Сережу что-то почитать из своего поэтического наследия. По его просьбе в комнате установилась тишина. Сережа прочел стихотворение, которое, как ему казалось, могло соответствовать текущему моменту и статусу присутствующей публики:

Мне открывают огненные двери.
Входи – там тонких души приют.
Тебе там кровью вымоют колени,
И с нежной страстью в душу яд вольют.

Там говорят о Боттичелли
Мадонны пьяные в постели,
Там яд в граненом стакане,
В бутылке роза на окне.
 
Вдохнешь до боли, до услады,
Вплоть до червонной черноты,
Любви обман и хмель отравы.
И выживешь – для пустоты…*
   Кто-то мимикой на лице выразил немое недоумение. Кто-то вяло поаплодировал. Сидевшая рядом рыжеволосая дама в модных дымчатых очках, спросила:
– Для какой пустоты? Природа не терпит пустоты, – возражала она. – Пустота всегда заполняется тем или иным содержанием.
– О, да, – охотно согласился с ней Сережа. Он изрек позаимствованную у Бердяева мысль о том, что в промежутке от свинства до святости болтается пустота. – Она, конечно же, заполняется каким-то содержанием. Пустота может быть изящной, глубокомысленной или даже черной, как квадрат Казимира Малевича.
– Вы сторонник этого типа, который придумал свой уродливый супреватизм? «Я зарезал искусство. Положил его в гроб и запечатал черным квадратом», – с издевкой процитировала дама Малевича. – Чушь все это. Тщеславная поза. Искусство нельзя зарезать.      
– Почему чушь? – не соглашался Сережа. – Малевич утверждал, что в его беспредметности больше духовности, чем в официальном советском искусстве.
   По-видимому, Вадик не случайно подсадил Сережу к даме в дымчатых очках. Она, кажется, была в компании без кадра. Дама обратила внимание Сережи на симпатичного студента, который о чем-то ворковал с белокурой девчонкой. Он недавно был влюблен в  медичку, работавшую в роддоме. Но изменил ей с кем-то. Она тоже ему изменила. Студент
* Стихи Сергея Амбросимова
расстроился по сему поводу и взрезал себе вены. Овидий доставил его в ближайшую больницу. Там самоубийце оказали необходимую помощь. Склонных к суициду людей ставят на учёт. Овидий утащил друга из больницы до прибытия психиатров. И правильно сделал. Друг – это такой человек, который делает все, что надо и вовремя, хотя его об этом никто не просит.
    Рассказанная Аней романтическая история о любви и неудачном самоубийстве Саши Абдулова могла заинтересовать Сережу как будущего литератора. Но он не понимал: как
можно из-за несчастной любви лишать себя жизни? Жизнь-то у человека одна, а влюблённостей сколько быть может? Наверное, не менее дюжины, а то и больше…
– А ты съедобный? – спросила рыжеволосая Аня.
– Не пробовал, – ответил он.
   После третьего бокала портвейна в голове у Сережи все закрутилось в веселом галдеже, гвалте и пьяном мареве. Он даже не успел толком разглядеть еврейскую избранницу Вадика. Ида вдруг закапризничала по какому-то поводу и стала собираться домой. Вадик пошел ее проводить до станции метро «Рижская». На обратном пути Вадик забежал в магазин, закупив еще вина и водки.
    Аня тянула Сережу танцевать, а он сопротивлялся, ссылаясь на неумение. Аня классно импровизировала под мелодию Нино Рото, и Вадик ей помогал. Сереже понравился циркач Леня, которого за что-то исключили из училища. Грациозный Леня показал нежную пантомиму под названием «Сердце на ладони», и все ему аплодировали…
    Сережа почувствовал тошноту. Он едва успел выбраться из-за стола и добежать до туалета. Его так рвало над унитазом, что, казалось, желудок выворачивался наизнанку… Потом он порывался уйти, но Вадик уговорил его остаться. Последняя электричка в Ногинск убывала с Курского вокзала в ноль двадцать, и Сережа на нее уже опаздывал. Да к тому же в пьяном виде его в метро могут не пустить. Менты могут его замести и в вытрезвитель доставить. Оно, конечно, будущему писателю это не повредит. Ему же правду жизни знать нужно. Но лучше в другой раз как-нибудь он эту правду узнает и на дно жизни опустится. Главное, как рассуждал Вадик, когда ты на дно жизни опустишься, постараться там удержаться, а не продолжать с усердием вглубь рыть, чтобы ещё ниже погрузится…
    Вадик уложил Сережу на койку в трехместной комнатке общежития. Несколько раз Серёжа просыпался от шершавой сухости в горле. Он поднимался, тащился в туалет, пил из водопроводного крана воду, которая не казалась холодной, и проклинал себя за то, что  приехал на день рождение к Овидию. Зачем он здесь?
    «Лучше бы ты в котельную к Марине Мешковой подался, – осуждал его внутренний голос. – Она тебя ждала. Презерватив захватила. А ты в столицу мотанулся, чтобы здесь нажраться, как свинья? На сливки театрального студенчества захотел посмотреть, писатель? Глянул? Ну и как? Ах, ты не на сливки приехал взирать, а трактаты крамольные привез, чтобы театральное студенчество к борьбе с тоталитарным режимом подвигнуть? А зачем портвейн бокалами хлестал, Гоголь? Пришел, увидел, наблевал?..»
   Часа в три ночи Сережа проснулся от шума на соседней койке. Вадик привёл рыжеволосую Анечку и они шумно пыхтели, предаваясь утолению пьяной страсти. Сережа не привык к такому откровенному проявлению сексуальной свободы в студенческой среде. Утолив жадный зов плоти, Вадик и Анечка притихли и провалились в объятия сна.   
    Утром Овидий разбудил Сережу, преподнося ему полный бокал портвейна. Скорчив брезгливую гримасу, Амбросимов попросил минеральной воды. Овидий исчез и вернулся с тремя бутылками жигулевского пива.
    Растрепанная Анечка спросонья искала дымчатые очки, которые оказались на полу под койкой. Не стесняясь ребят, она оделась, выпила из горла несколько глотков пива, предложенного Овидием, и удалилась, прихватив  с собой бутылку.
   Овидий и Вадик лекцию могли пропустить, но у них утром были занятия по пантомиме. Им надо было ехать на Арбат. Сережа засобирался домой.
    На Курском вокзале, выудив из карманов мелочь, Сережа купил бутылку «Боржоми». Потягивая в электричке минеральную воду, он с трудом представлял: как Вадик, Овидий, Анечка и другие студенты после такого бодуна и похмелья могут заниматься пантомимой?

17
   Двигаясь от железнодорожной станции к дому, возле углового двухэтажного здания нарсуда, в котором до большевистской революции размещался трактир, Сережа заметил скопление людей. Здесь обычно кучковались родственники и знакомые граждан, судебные дела которых рассматривались в местном храме правосудия.
   Дома Сережа увидел записку от отца, в которой тот извещал сына, что суд над Кронидом Любарским состоится в четверг, 26 октября 1972 года.
   «Так сегодня же двадцать шестое!» – опешил Сережа. Наскоро попив чая и проглотив бутерброд с вареной колбасой, он выскочил на улицу.
    Столпотворения у здания суда не наблюдалось, но человек двадцать озабоченных граждан возле него торчали. Их не пустили не только в зал суда, но и в коридор здания. Они клубились на стылой улице и, возмущаясь, тихо переговаривались друг с другом.
   Амбросимов обрадовался, увидев среди здешних людей поэта из литературного объединения «Огонек» Евгения Глазкова. Тот каким-то образом узнал о начавшемся процессе, но даже удостоверение внештатного корреспондента районной газеты «Знамя коммунизма» не помогло ему проникнуть в зал заседания.
   У двери стояли два бдительных мента и дружинники с красными повязками. Ментов и дружинников курировал тип в штатском, который не пропускал в зал посторонних лиц. В него пропускали только родственников подсудимого. Даже жену Кронида Галину Салову в первый день в зал суда не пустили, сделав ее одним из свидетелей, которые должны были в коридоре дожидаться очереди для дачи показаний. Правда, в зал заседания в качестве «мамы» Галины Саловой удалось проникнуть близкому другу их семьи Марии Подъяпольской. Другая подруга Гали, Ирина Кристи, хотела пройти в зал заседания, как ее сестра. Дежурившие у дверей судебного зала «рыцари щита и меча» раскусили ее псевдородство. Тогда Ирина совершила почти безумный поступок. Она залезла на крышу примыкавшего к зданию суда дома. Ирина попыталась перелезть на крышу двухэтажного здания суда. Очевидно, она хотела проникнуть в здание через окно и там смешаться «с общественностью». Ирину сотрудники КГБ заметили и, матерно ругаясь, сняли с крыши… 
      Женя Глазков ввел Сережу в суть происходящего. Суд над Любарским только формально был открытым, а на самом деле процесс шел в закрытом режиме. В зале находились лишь немногочисленные родственники подсудимого, а роль так называемой общественности играли облаченные в цивильные костюмы сотрудники КГБ и внутренних дел. Глазков указал на сутуловатую фигуру в скромном сереньком пальто и вязаной шапочке.   
– Знаешь, кто это? – спросил он.
Сережа отрицательно покачал головой.
– Академик Сахаров, – сказал Женя. – Трижды Герой Социалистического Труда.
– Тот самый? – удивился Сережа.
Глазков утвердительно кивнул:
– А рядом его жена – Елена Боннэр. Только ее почему-то все зовут Люсей.   
    В оперативной разработке КГБ в донесениях органов Андрей Сахаров фигурировал как «Аскет», а Елена Боннэр – как «Лиса».   
   В какой-то момент, когда гэбэшники снимали с крыши Ирину Кристи, и дежурившие у входной двери «дружинники» отвлеклись, находившиеся на улице люди ломанулись в оставшуюся без надлежащей опеки дверь и оказались в коридоре судебного здания. Этой ситуацией воспользовались Сережа и Женя, проникнув в коридор вместе с полутора десятком отчаянных граждан. Они озирались по сторонам, пытаясь сориентироваться: где же дверь, которая ведет в зал заседаний? Дверей в коридоре было несколько, и деревянная, крашенная в коричневый цвет, лестница вела на второй этаж. Пока они соображали, что им делать, одна из дверей с треском распахнулась, и на правозащитников ринулось некое каре из сотрудников КГБ. Они стали бесцеремонно вытеснять из коридора вторгнувшихся людей. Через пару минут всех ворвавшихся в коридор удалось вытолкнуть на улицу. Особо возмущающих, включая академика Сахарова, сотрудники «щита и меча» повалили на асфальт, профессионально выворачивая им руки.
    Женю Глазкова от процедуры «мордой в асфальт» спасло редакционное удостоверение, которое он предусмотрительно держал наготове. Сережу уберег военный билет, который он предъявил выволокшему его на улицу сотруднику. Тот сверил фото на документе с физиономией Сережи, полистал и, возвращая, с неприязнью высказал служебное напутствие:
– Крути отсюда педали, ефрейтор. Неприятностей на свою задницу ищешь?
   Елена Боннэр подскочила к штатскому лицу в сером пальто и добротных коричневых осенних ботинках на толстой подошве.
– Уйми своих псов, майор! – гневно выкрикнула Боннэр.
Сверкая на неё рассерженными зрачками, тот неохотно дал команду:
– Отставить!
   Всем поваленным на землю людям кагэбишники и менты в штатском позволили подняться. Злой майор в штатском, чертыхаясь, удалился в чрево судебного помещения. Вскоре на входную дверь судебного помещения был повешен большой амбарный замок.
   После обеденного перерыва судебное заседание возобновилось, но замок с входной двери так и не сняли. Судью Макарову, государственного обвинителя, заместителя прокурора Московской области Залегина, адвоката Юдовича и всех участвовавших в процессе лиц пропускали на заседание суда в другую дверь, находившую внутри двора. Открытое заседание суда продолжало идти в закрытом режиме.    
Обвинительное заключение, над которым трудилась следственная бригада под руководством начальника следственного отдела УКГБ подполковника Смирнова, инкриминировало Любарскому 54 преступных эпизода, в которых утверждалось, что тот в течение пяти лет хранил, размножал и распространял антисоветскую литературу. Он также позволял себе антисоветскую агитацию и в устной форме. Кронид вынужден был признать факты размножения и распространения самиздатовской литературы. Однако не считал себя виновным по статье 70 УК РСФСР и отрицал в своих действиях антисоветский умысел. Адвокат Любарского Лев Юдович просил суд переквалифицировать обвинение на статью 190-1 УК РСФСР, которая за «заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный строй», предусматривала лишение свободы сроком до трех лет.
Провести заседание суда за один день не удалось. Опрос свидетелей  продлился и в пятницу. Вынесение приговора отложили до  понедельника.
    30 октября с Курского вокзала были отменены утренние электрички в Ногинск. Власть не желала огласки этого дела, но особого страха не ощущала. «Врагов народа» и прочих  антисоветчиков за 55 лет она научилась и уничтожать, и сажать, и в психушки определять, и за границу выдворять.
В пятницу и в выходные дни радио «Свобода», «Би-Би-Си», «Голос Америки» и «Немецкая волна» сообщали слушателям, что в Ногинске идет судебный процесс над астрофизиком, кандидатом физико-математических наук Кронидом Любарским. Ему инкриминируется инакомыслие и за распространение «самиздата» грозит уголовная статья.
    Советский народ в подавляющем большинстве «вражеские голоса» не слушал. А те, кто слушал, ругали советскую власть и органы КГБ, которые проявляли трогательную заботу о их девственной идеологической чистоте. Органы использовали мощные глушители, создавая  технические помехи, которые мешали любопытным гражданам разобрать, что им «вражески голоса» вещали.
    «Как и во времена Годунова, так и во времена Брежнева, непросвещенный, не достаточно информированный и одурачиваемый народ привычно безмолвствует, – писал Сережа в своей статье. – Или что-то дурное, матерное молвствует, медленно и тупо уничтожая себя в пьяных угарах. И только отдельные представители не до конца добитой интеллигенции возмущаются действиями советской власти, пытающейся выстроить в стране единомыслие по твердолобым идеологическим шаблонам коммунистов».

18
    30 октября Амбросимов должен был убывать в Эмбу-5. Отпуск у него кончался. 1 ноября ему надлежало быть в войсковой строительной части № 44022 Эмбинского гарнизона Среднеазиатского военного округа. Но Амбросимов решил уехать 31 октября. Он хотел дождаться окончания процесса над Любарским. Ну, опоздает на сутки в часть. Что из этого? Получит дисциплинарное взыскание? В крайнем случае, отсидит трое суток на гауптвахте. Сережа считал, что для него важнее узнать о приговоре Любарскому. Ему следует не только о Солженицыне и Кузнецове сослуживцам поведать, но и о процессе над Любарским в подробностях рассказать.
   27 октября Сережа снова тёрся возле здания народного суда. Женя Глазков познакомил его с Рустэмом Любовским. Высоколобый Рустэм с ухоженной благообразной бородкой производил впечатление деликатного человека. Рустэм был знаком с Кронидом с 1967 года, когда тот приехал в Черноголовку. Он говорил, что Кронид с первой же их встречи поразил его эрудицией, острым умом, глубиной суждений и доброжелательностью. Рустэм вместе с Кронидом работал над переводом книги нобелевского лауреата Кальмана «Химическая эволюция». По словам Рустэма, Кронид участвовал в написании учебника по физике для учащихся старших классов общеобразовательных школ. Кронид давал Рустэму читать написанные главы учебника. Читая их, тот завидовал школьникам, которым предстояло учиться по этому прекрасному учебнику.
   Рустэм пригласил Глазкова и Амбросимова в гости. В тот же вечер они оказались в Черноголовке. Этот уютный академический городок, в котором проживало около 20 тысяч жителей, носил название близлежащей деревни. Он начал застраиваться в 1958 году в лесу, и постепенно превратился в некий оазис современной цивилизации, где жили сотрудники научно-исследовательских институтов Академии наук СССР. Здесь построили филиал и испытательные полигоны Института химической физики. Постепенно в Черноголовке обосновался еще десяток различных научно-исследовательских институтов АН СССР. В них приглашались ученые со всего Союза, которых соблазняли близостью с Москвой, получением приличного жилья и другими социальными благами. До столицы, до станции метро «Щелковская», можно было добраться на рейсовом автобусе за час, а на легковом автомобиле минут за сорок.         
   Строительство поселка надлежащим образом финансировалось и шло довольно бурно. После двухэтажных домиков трех улиц для первых поселенцев тут стали строиться хрущевские пятиэтажки, а позднее и современные девятиэтажные дома. В поселке появились Дом ученых, Дом быта, аспирантское общежитие и гостиница, гастроном, рынок, три школы, спорткомплекс с плавательным бассейном и другие сопутствующие нормальной градостроительной инфраструктуре объекты.
   Любовский показал Глазкову и Амбросимову дом № 8 по Институтскому проспекту, где жил до ареста Любарский. Провел мимо школы № 82, в которой Кронид преподавал астрономию и физику. Над школой возвышалась башня обсерватории, которая была возведена по предложению и проекту Кронида.
     Рустэм пригласил по телефону зайти к нему черноголовских друзей, которым была небезразлична судьба Кронида Любарского. К нему явились доктор математических наук Александр Белавин из Института теоретической физики имени Ландау, академик Игорь Щёголев, кандидат технических наук Валерий Рязанов из Института физики твёрдого тела АН СССР и ещё какие-то люди. Так Сережа с Женей Глазковым оказались в кругу высоколобых единомышленников, по мнению которых суд над Любарским выглядел таким абсурдом, где Беккет, Кафка, Мрожек или Ионеско могли бы отдыхать. Человека судили за то, что тот имеет личное мнение, что мозги у него иначе скроены, чем у партийных упырей, приучающих народ не думать, а слепо следовать тупым директивам партии.
     Женя Глазков рассказал о том, как его исключили из МГУ. После окончания ногинской средней школы № 2 имени Короленко, сбылась его места - он поступил учиться на факультет искусствоведения столичного Университета имени Ломоносова на Воробьевых горах. Он с удовольствием там учился, проявляя особый интерес к Андрею Рублеву и древнерусской иконописи. Но стоило ему посетить в Рязани опального титана Александра Солженицына, как бдительные рязанские сотрудники КГБ его задержали, допросили, переслали строгую «указивку» в деканат МГУ. И Женя, не смотря на отличную успеваемость, был отчислен с третьего курса МГУ. Начались для него другие университеты – его призвали в ряды Советской армии. Он служил в войсках ПВО сначала под городом Иваново, а затем - под Владимиром, возле аэродрома, где наши МИГи базировались.
      Узнав, что Женя Глазков – поэт, черноголовские учёные попросили его почитать свои стихи. Женя умел классно преподносить свои вирши:

Был ветер наполнен запахом трав,
Крепких дубрав ароматом,
Если и был я в чем-то не прав,
Считайте меня виноватым.

Я делал сначала, а думал потом,
не думал, а делал сначала,
и жизнь представлялась сказочным сном,
покуда не измельчала.

А, может, бездумно себя растерял,
Не зная предельного края?
Житейского моря бушующий вал
Меня с головой накрывает.

Был вечер проникнут призывом цветов,
Безумным их ароматом.
Вершите свой суд – я давно уж готов,
Считайте меня виноватым. *

      Стихи Глазкова черноголовцам понравились. Они попросили его почитать что-нибудь ещё, и Женя, умело интонируя голосом, выдал одно из последних своих стихотворений: 

Смиренно принимаю бытие
как всепрощенье высшего начала,
что даст мне хлеб и горькое питье
и место для последнего причала.

Я не ропщу и не гневлю судьбу –
Пусть такова, иной уже не будет,
да и к чему людскую голытьбу
прельщать примером легендарных судеб?

Но лишь одно тревожит скудный ум,
Одна лишь мысль мне не дает покоя:
Виновны ль мы, что попадая в трюм,
Пиратам мы способствуем в разбое?

Цепями мы прикованы к веслам.
Надежды нет, свобода – как потонем.
Но я шепчу молитву по слогам,
не рая я прошу, а лишь покоя.

Галерный раб, я знаю боль бича,
мы с голодом и жаждой побратимы.
И жизнь моя сгорает, как свеча,
поставленная вдалеке от Рима. *

    Роскошь общения в квартире Рустэма Любовского затянулась за полночь, и так сложилось, что Женя с Серёжей остались у него ночевать. Рустэм жил с семьей в девятиэтажной высотке из красного кирпича по Школьному бульвару. Он работал старшим научным сотрудником в лаборатории горения и взрыва Института химической физики. Работая на оборону, многие ученые вольно или невольно работали на войну, на уничтожение людей. Как правило, они об этом не задумывались. Для них процесс научных исканий и достигаемый результат был важнее последствий, к которым могли привести их открытия. Академик Сахаров тоже, наверное, сначала не думал о гибельных последствиях, к которым могло привести применение  водородной бомбы. Советский Союз создавал атомное и водородное оружие для укрепления мира во всем мире, дабы противостоять угрозам и проискам алчных западных империалистов.
   *Стихи Евгения Глазкова
19
    «Что же это мы все угрозами друг друга стращаем? – думал Сережа.  – Неужели нельзя мирно землянам жить на нашей уютной планете, на которой и кислорода и жрачки вроде бы всем хватает?»
    Космополитизмом Сережа заразился в пятом классе. Ему попалась в руки книга какого-то фантаста, фамилию которого он не запомнил. Но идея фантастического произведения в его
голове засела коряво и прочно. Суть фантастического опуса заключалась в том, что на какой-то далекой планете Ученый Совет просматривал кадры кинохроники, которую доставил им спутник, побывавший у Голубой планеты. Ученые другой цивилизации пытались понять: что происходит на этой планете? Они вслушивались во встревоженный голос женщины-диктора телевидения, следили за ее мимикой, жестами и пытались понять: чем вызвано ее смятение?
Снимки со спутника зафиксировали странные вспышки на поверхности Голубой планеты. Член Ученого Совета высказал предположение, что, очевидно, на этой планете идет война. Вспышки означают, что ее обитатели что-то взрывают и портят тамошнюю чудесную атмосферу. Члены Ученого Совета недоуменно соображали: разве на Голубой планете нет условий для жизни без войны? Вроде всего у них избытке: и кислород есть, и леса, и реки, и недра, богатые полезными ископаемыми. Дышать свободно и  прокормить себя обитатели Голубой планеты в состоянии. Почему же они убивают друг друга? Зачем изобретают и применяют смертоносное оружие для убийства себе подобных?
    Ученый Совет пришел к выводу, что Голубая планета является инфернальной, и ее населяют неразумные существа. Не стоит посылать туда экспедицию, ибо ее обитатели находятся на очень низкой стадии умственного развития. 
   Двенадцатилетний Амбросимов понял: Голубая планета – это Земля и согласился с выводами Ученого Совета иной цивилизации.   
    Фантастический опус произвел на Сережу сильное впечатление. С тех пор он стал более пристально присматриваться к землянам, пытаясь понять логику их действий. И первыми объектами его наблюдения стали близкие ему земляне: родители, соседи, одноклассники.
Возле здания нарсуда на улице Климова и в черноголовской квартире Рустэма Любовского Сережа ощутил, что он, наконец-то, приблизился к братьям по разуму. Вот же они, рядом живут, а не на какой-то далекой планете!

20
   Суд над Любарским, по мнению Амбросимова, выглядел театром абсурда. Человека судили за то, что тот имеет личное мнение, что мозги у него иначе скроены, чем у партийных упырей, приучающих народ не думать, а слепо и тупо следовать железобетонным директивам партии. 
    «Механические живые болванчики обществу нужны, а не мыслящие люди, – разгневанно думал Сережа, делая запись в своём дневнике. – Подросшие болванчики должны воспроизводить себе подобных для того, чтобы бесчеловечная власть в очередной раз их  поимела и, как отработанный материал, выкинула на свалку».
   Рустэм с горечью констатировал, что уголовного наказания Крониду едва ли удастся избежать. Очень важно услышать заключительное слово Кронида. Для этого надо было записать его выступление на магнитофон и вынести запись из зала суда.
   Справиться с этой задачей вызвался давний друг и соратник Кронида Борис Владимирский. Они были знакомы с 1950 года, когда вместе работали в Крымской астрофизической обсерватории. Сейчас у журналистов имеются малогабаритные цифровые диктофоны, которые легко можно спрятать в одежде и незаметно произвести нужную запись. А в 1972 году ни импортных, ни отечественных диктофонов ещё не существовало. Но существовали портативные японские магнитофоны.
   Борис Владимирский увлекался пением. У него хорошо была развита мускулатура живота. Он мог втянуть живот так глубоко, что в образовавшейся брюшной полости свободно умещался импортный магнитофон, похожий по размерам на толстую книгу. Магнитофон Борис упрятал во впадину втянутого живота, плотно прибинтовав его к телу. В зале судебного заседания он уселся поближе к скамье подсудимого.
   Миниатюрный микрофон был привязан к руке Бориса у обшлага рукава, а у локтевого сгиба находился выключатель. Если бы уровень записи был установлен не очень четко и оптимально, то после включения магнитофона усилитель мог зашипеть или издать свист, и тогда серьезных осложнений Борису было бы не миновать. Владимирский мог получить «волчий билет», который поставил бы крест на его дальнейшей научной  карьере…
   Крониду предоставили слово в 10 часов 30 минут. Он произносил свою речь полтора часа. Борис все это время стоически преодолевал физические трудности, возникшие у его тренированного живота. Плоские мускулы стали сдавать, и живот под пиджаком заметно вырос. Он массировал его, но тугие бинты все жестче врезывались в тело, приближаясь к костям. Когда поздно вечером Владимирский вернулся с женой домой, то обнаружил, что бинты впились в его тело так, что их пришлось отмачивать и отрезать фрагментами.
     В ночь с 30 на 31 октября 1972 года запись выступления Кронида услышали его друзья и соратники, которые не были допущены в зал судебного заседания. Оперативно были сделаны магнитофонные и рукописные копии этой записи. Речь Кронида пошла в самиздат и, следовательно, в народ. Полностью выступление Любарского на суде было опубликовано в альманахе самиздата №1 в 1974 году, выпущенного Фондом имени Герцена в Амстердаме.
    На суде, объясняя свою мотивацию обращения к самиздату, Кронид говорил довольно внятные для присутствующих в зале вещи. В частности, он произнес: «Информация – это хлеб научного работника. Как крестьянин работает с землей, рабочий – с металлом, так и интеллигент работает с информацией. Например, важно знать все обстоятельства прихода Сталина к власти, ибо уроки истории учат. Но нет книг на эту тему на прилавках магазинов – и вот я должен обратиться к Авторханову. Хотелось бы читать о политических судебных процессах на страницах газет. Но нет таких материалов в газетах – и вот я обращаюсь к «Хронике». А что вы можете мне предложить взамен? Вот мотивы, которые привели меня к самиздату. Нормально ли явление самиздата? Разумеется, нет. Это болезненное явление. При нормальном развитии общества все вопросы, обсуждаемые в самиздате, должны рассматриваться на страницах газет. Только в ненормально развивающемся обществе больные вопросы загоняются в подполье, обсуждению их придается оттенок нелегальности. Вот оно единственное решение проблемы самиздата – введение подлинной свободы печати. И нет другого пути. Не следует откладывать это на далекое будущее…»
    Прокурор потребовал для подсудимого наказания в виде пяти лет лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях и двух лет ссылки. Суд удалился на совещание для окончательного вынесения приговора. Друзья и сторонники Любарского, в числе которых оказался и ефрейтор строительных войск Сергей Амбросимов, ждали вынесения инквизиторского приговора советской Фемиды почти семь часов. За интеллигентское любопытство и желание анализировать происходящие в стране процессы и события Любарского приговорили к пяти годам лишения свободы с отбыванием наказания в лагерях строгого режима. Суд чётко определил свою позицию в обвинительном заключении.
«Анализ приобщенной к делу литературы «Самиздата», –  говорилось в заключении, – носит антисоветский, клеветнический характер, порочит советский государственный и общественный строй, направлен на дискредитацию Советской власти, Коммунистической партии, Советской демократии и Социалистических отношений» *.
   Поданная адвокатом кассационная жалоба ни к чему не привела. Кронид до марта 1973 года содержался в следственном изоляторе КГБ, а в апреле его отправили отбывать наказание в лагерь ЖХ-385/19, который находился в поселке Лесной, недалеко от станции Потьма  в Мордовии и известный среди правозащитников как лагерь №19 Дубровлага.   
   Неправедный суд над Кронидом Любарским возмутил Амбросимова до глубины души. «Хватит отсиживаться в окопах! – отважно думал Сережа, возвращаясь из отпуска. – Пора выходить на борьбу с антигуманным режимом, при котором учителей астрономии сажают за инакомыслие!»
* Сохранен синтаксис приговора. – Прим. автора.

   По мнению Сергея, Кронид был не только инакомыслящим, но и инакодействующим. Он не сидел, сложа руки, ожидая, когда кто-то сделает опасную работу по просвещению народных масс честным и правдивым словом. Кронид действовал! У него были соратники и друзья. Их не так мало, как кажется.
«Всех не пересажаете!» – отважно думал Сережа, следуя в строительную часть Эмбы-5.   

Часть II
В военном гарнизоне Эмбы-5

1
   Жизнь в военном гарнизоне мирно тлела, оживляясь накануне праздничных дат. В октябре войсковые части готовились к параду в честь 55-ой годовщины Великого Октября. На бетонных плацах сержанты и офицеры орали на солдат, добиваясь чеканного цоканья сапог в строевых шеренгах.
    За суточное опоздание в часть Амбросимова к дисциплинарным взысканиям привлекать не стали. Командир роты и почти однофамилец старший лейтенант Абросимов и его заместитель по политической части старший лейтенант Свиридов относились к Сереже благосклонно. В пьянках и в воровстве он замечен не был и считался дисциплинированным воином. Они представили его к присвоению воинского звания младший сержант. Приказ о присвоении очередных званий ждал оглашения на торжественном собрании в честь 55-ой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции.
   В строительной части намечалось очередное увольнение в запас военнослужащих, отслуживших два года. Один из дембелей, Антон Симаков, работал электриком на автобазе. Он сблизился с таксировщиком отдела труда и зарплаты Славиком Силоновым и с нормировщиком по строительным машинам Сережей Амбросимовым. Антон был москвичом. Учился в институте стали и сплавов. Пьяная драка привела его со студенческой скамьи на скамью подсудимых, а потом в лагерную зону. И практически сразу же после освобождения из двухгодичного заключения он попал на срочную службу в стройбат. Осужденные в те годы люди призывного возраста после освобождения из мест заключения в стройбат призывались, а не в строевые войска.
   Парнем Антон был дюжим, коренастым и настырным. Он и в зоне себя не потерял, и в стройбате до звания младшего сержанта дослужился. Он настойчиво убеждал начальство, что его следует демобилизовать в запас одним из первых в части – накануне ноябрьских праздников. Он четыре года не видел жену и сына. Ему надо восстановиться в институте. Он не может еще год терять. Он добьется в деканате, чтобы в ноябре его восстановили на третьем курсе. Достойная армейская характеристика и погоны младшего сержанта позволят ему это сделать. 5 ноября Антон Симаков в первой партии дембелей должен был убыть из строительной части домой.
   Сергей поведал Антону о процессе над Кронидом Любарским, о том, что привез из отпуска трактаты о Солженицыне и Кузнецове. Антон посоветовал заткнуть эти трактаты «себе в задницу» и нигде с ними не высовываться. И о процессе над Любарским никому больше не рассказывать. Кругом, мол, стукачи.
– Демобилизуешься, тогда можешь вливаться в ряды диссидентов, – говорил Антон. – Можешь повторить судьбу Любарского и по этапу за ним пойти. Но здесь-то, в стройбате, кому твоя антисоветская дребедень нужна?
– Так надо же просвещать людей! – не соглашался  Сережа.   
– Ты сначала образование получи, просветитель! – гневался Антон. – Институт окончи, имя заработай! Чтобы люди к тебе прислушивались, у тебя имя должно быть, трибуна, аудитория и репутация! И когда все это у тебя будет, и ты просветительством народа займешься, система тебя сомнет и на колени поставит! А здесь тебе и тявкнуть не дадут! Как шавку вшивую раздавят! Загремишь в зону, а там зэки и вертухаи научат тебя Родину любить!
     Антон предложил Сереже его опусы с собой в Москву захватить. Сам он, дескать, «антисоветской пропагандой» заниматься не намерен, но у него есть подруга, которая в журнале «Молодая гвардия» работает, и она может в московский самиздат его свободолюбивые трактаты запустить.
   Перед ноябрьскими праздниками Сережа в спешном порядке в кабинете отдела труда и зарплаты в нерабочее время шлепал копии своих крамольных статей. Он хотел, чтобы они разлетелись с дембелями, которым он доверял, по городам и весям Советского Союза. Люди имеют право целительную правду знать, а не развесистую клюкву, которую им на уши телевидение бесстыдно вешает и другие отечественные СМИ.

2
    На протяжении всей службы в стройбате Амбросимова преследовало везение. Видно, судьба ему, чудаку, благоволила. В начале службы ему подфартило тем, что его откомандировали из строительной части в гарнизонную хлебопекарню, где он почти год проработал смазчиком форм, в которых выпекался ржаной и ситный хлеб. Ежедневная двенадцатичасовая работа в пекарне без выходных (неделю в день, неделю – в ночь) его не удручала. Она избавляла Амбросимова от нудной муштры на строевом плацу, от политзанятий в субботние дни и другой казарменной хмари, включая выпендрёж дуреющих от безделья старослужащих. К тому же работа в пекарне позволяла быть сытым. Ситный и черный хлеб в ней можно было поглощать до отвала.
   В мае 1972 года Сережу откомандировали обратно в часть. Начальник пекарни лейтенант Притулыкин написал на имя командира строительного батальона подполковника Суворова рапорт о поощрении Амбросимова краткосрочным десятидневным отпуском. Сережа явился в управление части доложить о возвращении из командировки, имея на руках этот рапорт. 
Заместитель командира части по снабжению подполковник Семечкин, прочитав рапорт, сказал, что в отпуск Сережа поедет позже. Он включил его в команду, которая срочно убывала  в Алма-Ату за получением обмундирования для молодого пополнения.
   Амбросимов в команде старослужащих стройбатовцев из хозяйственного взвода, которую возглавлял замполит третьей роты старший лейтенант Свистунов, в столице Казахской ССР побывал, а затем в пыльном городке Аягузе, где одна из многочисленных строительных частей базировалась. Лагери ГУЛАГа после смерти Сталина постепенно канули в прошлое, но потребность в практически бесплатном труде зэков и стройбатовцев социалистическому государству рабочих и крестьян по-прежнему требовалась.
   Далеко не каждый воин стройбата за двухгодичную службу имел возможность побывать в отпуске. И редко кому выпадала лафа почти две недели в служебной командировке поболтаться. В командировке Сергей пожалел о том, что у него нет с собой трактатов о Солженицыне и Кузнецове. Он же мог их и в Алма-Ате кое-кому подкинуть, и в Аягузе. Тогда Амбросимов решил, что в отпуске он эти трактаты переделает в популярные статьи, начнет их размножать и будет распространять везде, где это возможно. Так он начнет свою личную борьбу с калечащим сознание и душу советских граждан зловредным тоталитарным режимом. 
    Амбросимова и после командировки в отпуск не отпустили. Подполковник Семечкин предложил ему возглавить бригаду грузчиков, запрос на которых неожиданно пришел в часть из военторга. Подполковник заявил, что Амбросимову будет присвоено звание ефрейтора. Он разрешил ему выбрать пять надежных солдат из пятой роты, которые вошли бы в формируемую бригаду. Их задача, как понял Сергей из вводного инструктажа Семечкина, заключалась в выполнении заданий военторговского начальства. Главное, чтобы солдаты не крали и воровством часть не опозорили.   
– А как же с моим отпуском? – растерянно спросил Сергей.
–  Буду ходатайствовать перед командиром части о поощрении тебя отпуском к Дню строителя, – заверил Семечкин.
   Грузчики мотались на аэродром, выгружали из транспортных самолетов ящики со свежими фруктами. Ездили в гражданскую Эмбу на мясокомбинат за замороженными коровьими и свиными тушами. Загружали в машины и выгружали на складе и в магазинах военторга ящики с колбасой, сардельками, сосисками и другими мясными продуктами. С молокозавода Эмбы привозили фляги с молоком, сметаной, сливками, ящики со сливочным маслом, творогом, бутылками кефира, ряженки и т.д.   
    В рационе питания военнослужащих стройотрядов в Эмбе-5 молочные продукты отсутствовали. Кормили их скудно. Утром какая-нибудь овсяная, перловая, геркулесовая или, в лучшем случае, рисовая или гречневая каши на воде и жидкий чай с ломтиком черного хлеба, на который можно было намазать кусочек сливочного масла. Масло за столом на десять человек делил кто-то из старослужащих. Он ущемлял порции молодым солдатам, добавляя масло «дедам». В праздничные дни вместо чая на стол подавали чайники с какао.
В обед давали борщ или щи, или супы без признаков мяса. В больших кастрюлях первых блюд иногда плавали куски свиного сала. В подсобных хозяйствах строительных частей имелись свинарники, где выращивались свиньи. Свинина попадала в столовую, но до солдатского котла, как правило, мясо не доходило. Лучшие куски уходили на презенты офицерам и другим нужным людям. В общий котел попадали лишь обрезки свиного сала.
На второе подавали все те каши или вареный горох, который считался у стройбатовцев самым лакомым блюдом. На третье – жидкий кисель, в который добавлялись какие-то добавки, якобы снижающие у военнослужащих потенцию и влечение к женскому полу. Как эти антисексуальные добавки сказывалось на потенции, эрекции и прочей хренотени Сергей не знал. Но когда возникала у ребят надобность помочиться, то терпеть они почти не могли. Многие не успевали ночью добежать до уборной. Они вынуждены были справлять малую нужду возле казармы или на пути к многоместному и вонючему сортиру, который обычно был густо усыпан хлоркой.
     Месячная калькуляция на потребляемые продукты составлялась из расчета 38-40 рублей на военнослужащего. Эта сумма ежемесячно вычиталась из зарплаты каждого стройбатовца. У них вычитали деньги и за выдаваемое обмундирование – за гимнастерки, брюки, китель, сапоги, валенки, шинель, бушлаты, телогрейки и даже за майки, трусы и портянки. У солдат первого года службы образовывалась на личном счету большая задолженность перед частью, которую они постепенно гасили. Те военнослужащие, кто имел строительную специальность или неплохо овладели ей в стройбате, к увольнению в запас могли скопить на индивидуальном счету некую сумму, которую им выдавали в бухгалтерии перед демобилизацией. Нередко за два года погасить возникшую задолженность служащие военно-строительных отрядов не могли. У кого на личном счету был долг, увольнялись в последнюю очередь. Долг им за счет части как-то списывался. Государство великодушно прощало им долги за двухгодичную и почти бесплатную эксплуатацию.
    Низкокалорийная пища приводила к тому, что всех солдат на первом году службы не покидало чувство голода. Платили им в месяц по 3 рубля 80 копеек. Из этих денег они должны были покупать себе зубную пасту и другие предметы личной гигиены, включая сапожную щетку и обувной крем. Одеколон или зубной эликсир хранить в солдатской тумбочке не представлялось возможным. Дежурные по роте или сослуживцы одеколон или эликсир из тумбочек извлекали и употребляли внутрь в качестве спиртных напитков.   
Некоторым военнослужащим родители присылали посылки или деньги. Посылки для салажат, как правило, вскрывались на контрольно-пропускном посту или в каптерке у старшины, и их содержимое распределялось среди блатных старослужащих. Салажонку в лучшем случае перепадало несколько конфет или плитка шоколада, которые он делил с товарищами по призыву. Если старослужащие узнавали, что молодому военнослужащему пришел денежный перевод, то деньги у салажат вымогались. Те военнослужащие, у кого оставались в наличие какие-то деньги, могли посетить чайную на территории части и купить там что-то сладкое – пирожное, печенье и т.д. Часто молодые воины покупали банку сгущенки за 55 копеек. Консервного или обыкновенного ножа под рукой обычно не находилось. Стройбатовцы наловчились пробивать гвоздем в крышке банки две дырки. Одну дырку зажимали пальцем, а из другой высасывали за несколько минут сладкое содержимое 370-граммовой банки.
    Фиксированный оклад, который перечислялся на счет Амбросимова, пока он работал в хлебопекарне, позволил ему погасить задолженность перед частью. Работа в военторге также предусматривала небольшой оклад. Личный счет Амбросимова продолжал пополняться. Он уже получал на руки 20 рублей ежемесячно. Это был максимум, которые могли получать военнослужащие строительных отрядов, не имеющие задолженности перед частью. Бутылка водки тогда стоила 3 рубля 62 копейки, а бутылка «Столичной» – 4 рубля 12 копеек.

3
    Заведующей овощными, продуктовыми и винными складами в военторге работала Эльвира Коробова – симпатичная и энергичная женщина бальзаковского возраста. Размещались склады на окраине военного городка рядом с холодильными камерами, работавшими на сжиженном аммиаке. Их обслуживали гражданские лица. Дежурными операторами работали девчонки, попавшие в Эмбу-5 на два или три года по распределению после окончания специальных учебных заведений. К девчатам клеились старослужащие солдаты из разных частей. Девчата их обычно отшивали. Но зов плоти жесток и коварен. Кто-то из девчонок уступал домоганиям понравившихся им солдат, обещавшим жениться и увезти их после дембеля с собой. Как правило, солдаты девчонок обманывали…
   Грузчики частенько работали на продуктовых складах. К заведующей заглядывала её очаровательная дочь Алла. На нее положил намётанный глаз Славик Силонов.
    В гражданской жизни Славик учился на историческом факультете Орловского педагогического института. Вскоре после женитьбы ему пришлось перевестись с третьего курса очного отделения на заочное. А с заочного отделения его загребли в армию. У Славика было неважное зрение – он носил очки с диоптриями линз минус семь. Однако медкомиссия при военкомате признала его годным к строевой службе. Сережа и Славик в начале службы спали в казарме рядом на койках второго яруса. Они постепенно сблизились. Сережа узнал, что жена Славика училась на филологическом факультете. До поступления в институт жила в Мценске. Любовь у них жуткая вспыхнула и в объятия друг к другу кинула. Родители были против их скоропалительного брака. Они хотели, чтобы дети сначала окончили институт. Но дети ослушались и расписались. Стали снимать однокомнатную квартиру. У Славика стипендия сорок рублей, и у Надежды – сорок. Славик пошел работать на радиозавод, где осваивалась новая технологическая линия по изготовлению отечественных транзисторных приемников. С завода его замели в армию. Родина в военных строителях испытывала более острую потребность, нежели в педагогах или сборщиках транзисторных приемников.
   Как-то Славик рассказал Сергею историю о том, как Иван Сергеевич Тургенев охмурил белошвейку, от которой у него родилась дочь Пелагея. Когда девочка подросла, Тургенев отправил ее во Францию к любимой, но замужней женщине Полине Виардо. Дочь Тургенева воспитывалась в доме Луи и Полины Виардо вместе с их детьми в рафинированной атмосфере. Образование изысканное получила. На фортепиано играла. Взойдя в юные годы, влюбилась она во владельца стекольной фабрики Гастона Брюэра. Иван Сергеевич приданное за дочку не дал, но обеспечивал ей безбедное существование. Однако склонный к картежным играм и праздним кутежам Гастон Брюэр промотал свое состояние и внебрачной дочери Ивана Сергеевича Тургенева семейное счастье так и не улыбнулось.
     А многим ли оно улыбается? Семейная жизнь, как полагал Сережа, наблюдая за браком  родителей, – это какие-то дебри непролазные. В них и черт рога бесовские обломает, но разобраться, что людьми в браке движет, так и не сможет. Льву Толстому как только его супруга Софья Николаевна не угождала. И детей ему одного за другим рожала, и за хозяйством в Ясной Поляне присматривала, и романы его нетленные переписывала по нескольку раз, а он на старости лет ее и семью опозорил – из дома, рассерженный, ушел… 
    У заведующей продовольственными складами военторга Эльвиры Коробовой семейная жизнь, видать, тоже не задалась. Сережа сделал такой вывод, когда увидел, как к ней низкорослый капитан в голубых погонах летных частей как-то нагрянул. Грузчики в это время разгружали машину с тяжеленными мешками сахарного песка.
    Между Эльвирой и капитаном вроде бы шла неторопливая беседа. Но постепенно она накалялась, переходя на высокую амплитуду общения. В конце концов, капитан вспыхнул и, разозленный, ушел, громыхая сапогами по дощатой эстакаде. Возле грузчиков он остановился, обернулся и, показывая на них пальцем, заорал:
– Пусть тогда тебя солдату еб…
– Пусть! – с вызовом ответила Эльвира. – Но не ты!..
    Юношеская версия Амбросимова, что злой рок сводит в семейные пары двух человекообразных особей, которые впоследствии начинают друг друга ненавидеть, подтверждалась и на примере жизни Эльвиры. Сережа не мог понять: почему и после развода люди жизнь друг другу продолжают портить? Ну, совершили ошибку. Поняли, что не подходят друг другу, развелись, разбежались в разные стороны и – адью! Новых партнеров ищите, в новый брак вступайте. Может, он удачнее предыдущегщ сложится. Но зачем зла желать тем, с кем вы расстались? Зачем этому гребаному капитану надо жену бывшую позорить? Мол, она с шоферами из военторга дрючится и того гляди под солдат подстилкой дешевой ляжет…
    Эльвира Николаевна терлась с шофером, которого звали Роман. Ну и что? Роман – неженатый мужчина. Он в поиске доступных дам пребывал, а их выбор в Эмбе-5 имелся.

4
    Алла Коробова окончила девять классов и в летние каникулы мама устроила ее на работу товароведом, а ее школьную подругу Нину – продавщицей в овощной магазин. Эльвира позволила дочке первые заработанные деньги на личные нужды потратить. Ей это понравилось. Алла посоветовалась с мамой: может, ей следует и дальше работать в военторге? Эльвира не возражала. Деньги лишними не бывают. Алле зимой шестнадцать минуло. Она обладала хорошей фигуркой с оформившимся бюстом. Девочке модная одежда нужна. Пусть поработает, а школу вечернюю закончит. А потом, если захочет, то и в институт поступит. Вечерняя школа не очень хорошие знания дает? Это как к учебе относиться. Эльвира Николаевна мечтала о том, чтобы дочь поступила в Московский институт народного хозяйства имени Плеханова. Мама на репетиторство не поскупится.
    Грузчики с вожделением смотрели на Аллочку, раздевали ее голодным взглядом, картинно вздыхали ей в след. Как-то Славик завел с товароведом шаловливую беседу. Стравил какой-то анекдот, вызвавший у Аллочки заливистый смех. Она красиво смеялась, прикрывая рот рукой. Славик проводил ее до конца эстакады. Вернулся, потирая руки. В зрачках его близоруких глаз, выпрыгивая из-под линз очков, плясали сумбурный танец искры бесовского соблазна. 
– Кажется, рыбка клюет, – сказал он Сереже, протирая носовым платочком линзы. – Старик, ты не мог бы увольнение у старшины для нас выбить?
– И что мы в увольнении делать будем? – спросил Амбросимов.
– К Аллочке зайдем, – ответил Силонов. – Она мне адрес свой дала.
    В увольнение в Эмбе-5 пойти было некуда. Разве лишь на киносеанс в Дом офицеров. Из одного конца военного городка в другой можно было пройти за полчаса. И вдоль пройти, и поперек, и по диагонали. И упереться во всех случаях в бескрайнюю степь. Стайки солдат, которых отпускали в увольнение, блуждали в выходные дни по городку, пытаясь клеить девчонок. Они вызывали у гражданских лиц то улыбку, то недоумение, то страх. Как правило, они стремились приобрести спиртное и в пьяном виде натворить что-нибудь несуразное могли.
– А зачем вам увольнительные? – прищурив хитроватые глаза, спросил у Сергея старшина Гайнутдинов. – Торгашечек каких-то подцепили?
– В библиотеку мне надо, – ответил старшине Сергей. – Журнальную периодику посмотреть.   
   Гайнутдинов хмыкнул:
– Ты о библиотеке больше никому не скажи. А то тебя засмеют в роте…

5
   В субботу, после политзанятий, Сергей и Славик отправились в увольнение. Сергей уговорил Славика сначала пойти на Эмбу искупаться. День выдалась знойным и ребята, скинув шерстяные кители, изнывали от июльской жары. Освежившись в реке, они побрели по берегу босиком, подвернув брюки. Обувь несли в руках. Раскаленная земля жгла ступни, и ребята снова облачились в солдатские ботинки.   
   На берегу Эмбы располагались земельные участки для всех воинских частей гарнизона. За ними присматривали выделенные для этой цели военнослужащие, которые поливали участки водой, качаемой насосами из реки. На участках торчали брезентовые палатки, в которых в летнюю пору скрывались от солнца дежурившие здесь солдаты. Они и ночевали в этих  палатках, нередко принимая в них ветреных гарнизонных девиц, которые питали склонность к идиллиям и блудливому сексу. 
    На выделенном для строительной части участке росли огурцы, арбузы и дыни. По мере созревания они попадали на столы солдатских столовых и разнообразили скудное меню питания военнослужащих. Узбек Карим, дежуривший в этот день на бахче, узнав, что ребята  намылились на свидание к юной даме, выбрал на бахче арбуз.
– Отнесите вашей барышне, – преподнес он его сослуживцам.

    Дверь им не открыли и после третьего настойчивого звонка. Стало очевидно, что хозяева в квартире отсутствуют.
– Ну и что будем делать? – Амбросимов держал арбуз на ладонях.
Ножа у них не было. Можно было позаимствовать его у соседей Эльвиры, но не есть же арбуз на лестничной площадке? Уж лучше отнести его в роту и там съесть, угостив сослуживцев. 
   Когда вышли из подъезда, Сережа решительно выдал Силонову:
– В гости Аллочка тебя приглашала, вот ты ее и дожидайся,  – он всучил арбуз Силонову.
– А ты куда? – спросил Славик.
– Я пойду в библиотеку, – заявил Сережа.
– Ты что: чокнулся? – удивился Славик. – Давай подождем Коробовых.
– Жди. А я пойду в библиотеку. Найдешь меня там, если захочешь.
 
    Гарнизонная библиотека располагалась на нижнем этаже одного из ДОСов (домов офицерского состава) на окраине гарнизона. Интеллигентная дама лет сорока пяти с пышной копной каштановых волос вежливо объяснила ефрейтору Амбросимову, что абонентами библиотеки могут быть только офицеры, прапорщики, члены их семей и вольнонаемные лица. Вторая сотрудница библиотеки, высокая блондинистая барышня смотрела на Сергея, как на зачумленное животное, случайно забредшее в заповедник для павлинов и других экзотических птиц. Сергею же казалось, что она состоит не из живой плоти, а соткана из воздушной смеси инертных газов, улетающих при дуновении шаловливого ветерка.
Амбросимов объяснил, что хотел бы взглянуть на свежие номера журналов «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов».
– Взглянуть или почитать? – осведомилась заведующая.
– Полистать, – сказал Сергей.
– Здесь полистать, у нас? – уточнила заведующая.
– Здесь, – Сергей кивнул на пустые столики в читальном зале. Шторы на окнах в зале были прикрыты. В помещении работала вентиляция, и духоты в нем не ощущалось. 
– Учтите, мы в семь закрываемся, – предупредила заведующая.
– Я уложусь к семи, – заверил Сергей.
– Ирочка, обслужите, пожалуйста, молодого человека, – сказала заведующая эфемерной сотруднице и удались за книжные стеллажи.
– Какие журналы вам дать полистать? – язвительно спросила Ирочка. 
– А какие вы бы мне порекомендовали? – стал заигрывать Сережа. –  Есть что-то стоящее в отечественной периодике? 
– Полистайте журналы «Звезда» и «Нева», – посоветовала она. – В «Звезде» опубликована интересная повесть Зощенко.

6
    Как вампир впился Амбросимов в предисловие, а затем в «Повесть о разуме» Михаила Зощенко, опубликованной в мартовском номере журнала «Звезда» за 1972 год. О печальной судьбе Михаила Зощенко Сережа был осведомлен. Он в школьные годы нашел в старом учебнике хрестоматии по советской литературе, по которому еще его отец учился, Постановление ЦК ВКП (б) 1946 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград». И прочел ошеломивший его доклад первого секретаря Ленинградского обкома партии Жданова об этих журналах.
   «Этот большевистский упырь отъел себе жирную харю, когда люди пачками умирали в блокадном городе! – с негодованием думал Сережа о первом секретаре ленинградских коммунистов. – Деликатесы разные трескал, когда фантаст Александр Беляев от голода умирал…  Какое право ты имел с идиотской нахрапистостью громить лучшего советского сатирика!» – злился Амбросимов.
    Жданов упрекал Зощенко в том, что тот в годы блокады скрывался в Алма-Ате и написал рассказ «Приключения обезьяны», который взбесил Сталина. Шельмованию в докладе Жданова подвергся не только Зощенко, но и Анна Ахматова, которая с издёвкой величалась «полублудницей и полумонашенной, мечущейся между будуаром и монастырем».
   Когда Сережа в 1969 году прочитал доклад Жданова, у него от возмущения волосы чуть ли не дыбом встали. «Жданов – партийный кретин, – рассуждал Сережа, – а куда смотрела интеллигенция? Почему она позволяла этому упырю втаптывать в грязь Зощенко и Ахматову?» 
    Старший Миролюбов рассказал Сереже, что Зощенко и Ахматову исключили из Союза писателей СССР. Перестали печатать. Зощенко бедствовал, переехал с женой в Сестрорецк, сапоги тачал, чтобы выжить. Перебивался редкими заработками, переводил с финского чухонского писателя Майю Лассила. Зощенко не репрессировали, не упекли в зону, не стерли в лагерную пыль. К нему применили методику погружения в нищету и забвение.
   Как понял Сережа, советская власть изощренно глумилась над поэтами и писателями, посмевшими супротив Системы так или иначе роптать. Она глумилась над ними с садистским сладострастием. Журнал «Большевик» в 1944 году напечатал убийственную для Зощенко статью «Об одной вредной повести», подписанную четырьмя литературными холуями. В этой статье повесть Михаила Зощенко была оценена, как клеветническая «галиматья, нужная лишь врагам нашей родины».
   Парадокс для юного ума Сергея заключался в том, что публика, так любившая рассказы Зощенко, не возроптала против травли писателя, а равнодушно взирала, как власть его распинала. «Почему никто не восстал против партийного диктата, не вышел протестовать перед Смольным? – думал Сережа. – Народ безмолвствовал, а советская интеллигенция предательски молчала?..»
– О какой интеллигенции ты бубнишь? – пытался его образумить Вадик Миролюбов. –  Интеллигенцию Ленин и большевики еще в гражданскую войну извели или за границу выдворили! А кто в эмиграцию вовремя не слинял, того Сталин и его верные сатрапы добили. Нет у нас в стране интеллигенции! – констатировал он.
– А Василий Павлович разве не интеллигент? – вопрошал Сережа.
– Старик, не смеши меня, – криво ухмылялся Вадик. – Если отец высшее образование получил, университетский ромбик к пиджачку прицепил и в районной газете работает, значит, интеллигентом автоматически стал? Какой из отца интеллигент? Пародия одна…
     Вадик был критически настроен не только к советскому строю, но и собственному отцу, которого иронически называл «продуктом распада» коммунистической идеологии. Сергей тоже нередко не понимал отца и вступал с ним в непримиримые идеологические споры.

7
   Зинаида Тимофеевна Миролюбова относилась к супругу, мягко выражаясь, с пренебрежением. Он, например, предлагал жене свежую газету со своим очерком почитать, а она его не только руками, но и ногами отпихивала. Зинаида Тимофеевна не любила газетного чтива. А Василий Павлович, пожалуй, был лучшим очеркистом в районной газете.
   Пару глав из его автобиографической повести опубликовал в 1968 году журнал «Огонек». Написаны они были сочным языком, и фактура в них излагалась любопытная.
– Увозите ребенка в теплые края, лучше к морю, – устало сказал озабоченным родителям седовласый врач, обследовав худющего мальчонку лет десяти. – Иначе он умрет. У ребенка предрасположенность к туберкулезу. Питерский климат для него губителен…    
Ночью, когда Василек спал, родители пытались решить: как же спасти сыночка? Отец у Васи был коммунистом и трудился на знаменитом Путиловском заводе. Он обратился к секретарю партячейки с просьбой направить в теплые края на помощь сельским коммунистам проводить коллективизацию. Его направили в какое-то украинское село. 
Судя по главам автобиографической повести Василия Миролюбова, «кулаки» грохнули из охотничьих обрезов его отца и маму. Двенадцатилетний подросток стал сиротой.
На Украине в начале 30-х годов разразился голод, доводивший людей до отчаяния, сумасшествия и людоедства. Селяне считали, что голод у них потому, что отобранное у «кулаков» и крестьян зерно гнали эшелонами в Москву и Питер, дабы прокормить тамошних рабочих. Дескать, они тут пухнут от голода, а в Москве и Питере – жируют… 
    Василек решил вернуться в город своего детства. Сытой жизни в Питере не обнаружилось. Вася стал беспризорником, ночевавшим с такими же, как и он, бедолагами, на чердаках и в подвалах. Промышляла беспризорная шпана воровством, и Вася обучился ремеслу карманника-щипача.
   Залез Вася как-то на рынке в карман респектабельного гражданина и ловко стянул у него бумажник. А когда стал в бумажнике копаться, то, кроме денежных купюр, обнаружил документы и визитки. Смекнул Вася, что не у простого человека он бумажник стибрил, а у какого-то значимого гражданина. Решил воришка честный поступок совершить. Явился он по адресу, указанному на визитках. Владельцем бумажника оказался актер Ленинградского ТЮЗа Николай Черкасов, который позднее блеснул в ролях Александра Невского и Ивана Грозного в фильмах гениального Сергея Эйзенштейна.
   Черкасов обрадовался тому, что городской оборванец вернул ему бумажник. Он затащил Васю в квартиру, накормил, напоил чаем, о доле беспризорной расспросил. Вася ему о своей жизни сиротской поведал. Черкасов растрогался. Оделся и отвел Васю в детский дом, над которым шефствовала ленинградская гильдия актеров кино и театра.
    Началась для Васи детдомовская жизнь. Кликуха там у него появилась «Вася-сказочник». Ребята постарше требовали рассказывать им перед сном забавные истории. Вася грамотным ребенком был, успел кое-какие книжки прочитать. Он сначала книжные сюжеты рассказывал, а когда они иссякли, стал детдомовцам толкать придуманные истории. Кто-то из воспитателей обратил на Васю внимание. Паренек стал посещать литературный кружок для одаренных детей, которым руководил Самуил Яковлевич Маршак.      
    После окончания Великой Отечественной войны двадцатипятилетний Василий в гимнастерке с фронтовыми наградами вернулся в Ленинград. Явился к Маршаку. Тот посоветовал ему поступать на филологический факультет Ленинградского университета и рекомендацию Миролюбову дал. К фронтовикам в Университете относились уважительно…
     Вот, пожалуй, и все, что узнал Сережа о детстве и юности  Василия Павловича из двух глав его автобиографической повести. Дядя Вася показал шестнадцатилетнему Сереже письмо из журнала «Юность». Ему предлагалось представить в редакцию повесть полностью - «с целью ее рассмотрения на предмет возможной публикации».    
– Вы отправили им повесть? – спросил Сережа.
Василий Павлович отрицательно покачал головой.
– Что же вы медлите? – вскипел Сережа. – Немедленно везите ее в редакцию!
Василий Павлович развел руками и честно признался:
– Да не дописал я еще. И готовые главы надо ещё почистить...
– Так чистите, дописывайте! – напирал Сережа на дядю Васю.
– Времени не хватает, – будто оправдывался Василий Павлович. – Я же в газете работаю. Знаешь, сколько времени она пожирает?
   Сережа учился в девятом классе и не знал, сколько времени «пожирает» районная газета. Он с юношеским максимализмом вспылил:
– Да бросьте вы это «Знамя коммунизма»! Повесть важнее!
– А жить на что? – грустно улыбнулся Василий Павлович. – Вот выйду через семь лет на пенсию, – мечтательно произнес он, – времени у меня свободного будет много, тогда я повести и романы писать начну.
   Сережа не понимал Василия Павловича: как можно было жертвовать прозой ради работы в районной газетенке? Ну, в крайнем случае, взял бы отпуск за свой счет, дописал бы повесть, отправил ее в журнал, а потом снова  вернулся в газету. А он разменивал свой талант на изнуряющую поденщину в газете, которая скоро превратит его в «загнанную лошадь», в отработанный материал, списываемый в пенсионном возрасте на свалку за ненадобностью.

8
    В девятом классе Вадик пригласил Сергея на свой день рождения. Тот оказался его единственным гостем. Зинаида Тимофеевна пригласила на день рождения сына свою подругу. Пребывая за сервированным столом в квартире Миролюбовых, Сережа удивлялся: а где же Василий Павлович? Неужели и в субботу ему приходится вкалывать? Не удается творцу даже в выходные посидеть за письменным столом и поработать над прозой?
После тостов, выпивки и закуски завели пластинки. Сережа не умел танцевать, но пришлось ему походить под музыку и с тетей Зиной, и с тетей Катей. Сергей не понимал: зачем топтаться в нелепых танцах, если можно поговорить по душам? Самая большая роскошь, как утверждал Сент-Экзюпери, – человеческое общение. Но что-то не клеилась эта роскошь между двумя шестнадцатилетними мальчиками и двумя дамами бальзаковского возраста.   
Неожиданно открылась дверь смежной комнаты, и из нее вышел сонный дядя Вася в помятой рубашке и кальсонах. Оказывается, он почивать изволил в соседней комнате.      
– О-о-о! – промычал он, – увидев стол с выпивкой и закуской.
– Нечего зубы зря скалить, – отреагировала на его мычание супруга. –  В туалет идешь? Ну, и иди! – беспардонно заявила она.
    Василий Павлович трусцой побежал в туалет. А когда вернулся, то, не вступая в спор с супругой, скрылся в смежной комнате.
Сережа рот раскрыл, не сумев скрыть недоумения по сему поводу.
– Он наказан, – чопорно молвила Зинаида Тимофеевна, сочтя возможным пояснить возникшую ситуацию. – Второй день пьет, как скотина. Не могу его пьяную рожу видеть!..
     Сережин отец мог в запое прогудеть неделю-другую, а потом оформить на работе отпуск за свой счет. Но его отец – работяга. Он с пятнадцати лет на заводе топливной аппаратуры фрезеровщиком за станком вкалывал, а теперь в гранитной мастерской памятники шлифует. А Василий Павлович – творец! Он прозу должен писать, а не водку пьянствовать, как некоторые забулдыги, которые не знают, чем себя занять. Пьянство, как считал Сережа, – это пагубное баловство взрослых людей, которое их к примитивному алкоголизму привести может и к умственной деградации. Отдельным представителям рабочего класса и трудового крестьянства, которые духовной жаждой не томимы, Амбросимов прощал пристрастие к питию. Он полагал, что отсутствие надлежащего образования и культуры вынуждает их искать веселья в водке, вине и дешевой плодово-ягодной бормотухе. Однако творцам сию слабость Сережа не хотел прощать. Жизнь коротка. Творцы должны творить, а не пьяным загулам предаваться! Значит, Василий Павлович в выходные дни не в изящной словесности совершенства достигает, а совершенствуется в потреблении спиртного зелья? Что его на сию пагубную стезю толкает?
    Сережа долго мог бессмысленно травмировать свое пытливое сознание этими и другими дурными вопросами. Он так был устроен и с детства пытался ответить на неразрешимые для его неопытного ума вопросы человеческого бытия.
– Отец под каблуком у мамы, – объяснил Вадик ситуацию с родителями. – Он перед ней пасует. И вообще – он конформист и трус. Книжку Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» с дарственной надписью «Другу Васе…» куда-то с перепуга спрятал. Он в студенческие времена выступил с речью на собрании против преподавателей Университета, которые его же, оболтуса, обучали, – признался Вадик. – Клеймил их за космополитизм. А ведь тех преподавателей после такой критики из Университета могли турнуть. Репрессиям подвергнуть. 
– Но он же о таких последствиях не догадывался, – предположил Сережа.
– Не догадывался? – вспылил Вадик. – Он что – идиот? Он же войну прошел! Он не знал, как советская власть «врагов народа» мочит?

    Уже в школьном возрасте Сережа усёк прозрачную мысль: иезуитская Система не прощает литераторов, которые имеют мужество оставаться самим собою. Система гнобит самых честных, порядочных и талантливых людей. Будь то Бабель, Булгаков, Гумилев, Пастернак, Платонов, Пильняк и многие другие. Тот же Михаил Зощенко прожил стылых двенадцать лет в незримой, но плотной опале. От безденежья и отчаяния пытался писать что-то антиимпериалистическое. Дожил до пенсии, но ему ее оформлять не торопились. Зощенко четыре года потратил, чтобы пенсию себе выбить. А когда выбил, то получить ее не успел: 22 июня 1958 года он скончался.
    Похороны Зощенко вылились в трагифарс. Руководство Ленинградского отделения Союза писателей СССР получило в обкоме КПСС милостивое разрешение похоронить Михаила Михайловича на почетных Литературных мостках Волкова кладбища и устроить гражданскую панихиду в Доме писателя. Однако отдельные смелые речи над гробом покойного в Доме писателя обкомовскому начальству пришлись не по нраву. И уже во время траурной церемонии обкомовцы приняли решение не погребать Зощенко на Волковом кладбище. Удрученная вдова заявила, что похоронит мужа в Сестрорецке. Один из устроителей траурного ритуала обратился к водителю похоронного автобуса, чтобы тот от Дома писателя следовал не на Волково кладбище, а в Сестрорецк. Пожилой шофер понял, что хоронить Зощенко на Волковом кладбище не дозволено, и многозначительно обронил фразу: «Нельзя, как Пушкина, значит… Свезем, садись, кто со мной за жандарма?..»    
    Амбросимов писал о Михаиле Зощенко трактат, подобный тому, какие он ранее сделал о Солженицыне и Кузнецове. У него намечалась в перспективе некая триада, подчиненная одной идее: мы живем в тоталитарном государстве, в котором нет свободы слова. А у правящей государством коммунистической партии, которая принимает директивы, подобные постановлениям 1946 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград», нет ни ума, ни чести, ни совести…

9
   С упоением читал Амбросимов в гарнизонной библиотеке «Повесть о разуме», открывая для себя неизвестного ему Зощенко. Михаил Михайлович в юмористических рассказах специально использовал примитивный, но до филигранного блеска отшлифованный просторечный язык, чтобы быть понятным малограмотным гражданам Страны Советов. Зощенко использовал «примитивный стиль» как художественный прием, чтобы читатель принял рассказчика за своего парня. Читатели были уверены, что рассказчик вместе с ним ходит по выходным в общественную баню, живет в такой же, как и он, переполненной коммунальной квартире. Вместе с ними едет по Невскому проспекту в громыхающем трамвае, в котором с руки запросто могут снять часы, если ты зазеваешься и будешь за «кожаные штуки» хвататься, или в поезде, где у заснувшего пассажира могут «слимонить чемодан», дернув предварительно за голенище сапога.
   Зощенко мастерски использовал «примитивный стиль», чтобы быть понятным для малограмотных читателей рабоче-крестьянского государства. Этим объясняется феноменальный успех сатирика. Эти же читатели отвергли Зощенко, когда тот стал «умничать». Ради  малограмотных масс, заботясь об их же просвещении, Зощенко изменил курс своего «литературного корабля» и напоролся на «мины» замедленного действия.
Советской власти нужны были такие Гоголи, которые Систему не трогали бы. А «невинный юмор» Зощенко уничтожал пестуемый властью и ее литературными холуями миф о новом советском человеке.
    Амбросимова так поразили эти умозаключения, к которым он пришел, читая  позднего Зощенко, что ему казалось, что он открыл что-то новое. На самом же деле профессиональные литературоведы, такие как Мариэтта Чудакова, феномен Зощенко давно изучили и проанализировали. Только они публично на эту тему не высказывались, не обобщали в своих исследованиях. Лишь кулуарно, на кухнях, в междусобойчиках всякие разговоры велись, и смелые суждения гордо в дыму сигаретном и парах алкогольных витали.
    Сережа являлся наивным дилетантом в литературоведении. А дилетантам, как и детям, свойственна завидная безоглядность в оценках тех или иных явлений. Для Амбросимова стало очевидно, что после двух романов о похождениях легендарного Остапа Бендера Ильфа и Петрова советская сатира уже не знала взлетов и как литературный жанр низведена до роли придворной служанки в смрадной идеологической кухне тоталитарного государства. Такие сатирики, как Аркадий Райкин, еще потешали публику: «В греческом зале, в греческом зале…» Публика  смеялась. А над кем смеялась? Над собой? Над убогим невежеством советского народа? Смех, разумеется, процедура исцеляющая, думал Сережа, но нельзя же потешностью людей без меры потчевать. Привыкнув к юмористической клоунаде, к дешевой эстраде, люди, пожалуй, от серьезных вещей нос воротить станут.   
   Амбросимов понял, что роль угодливых служанок выполняли и другие жанры так называемого искусства «социалистического реализма», так как обслуживать партийную идеологию честные писатели не могли, хотя многие и пытались. Не благодаря, а вопреки Системе у честных художников, несмотря на гнетущую цензуру, иногда что-то выплескивалось в массы. В дневниковых записях Сережа восхищался художественными прорывами в литературе и кино, которые во многом были связаны с годами хрущевской «оттепели». Он как-то анализировал знаковые произведения времени – «Живые и мертвые» Константина Симонова, «Пастух и пастушка» Виктора Астафьева, «Мать и мачеха» Владимира Солоухина и некоторые другие вещи оттепельной поры.
    «Как ни угнетает дух художников Система, как ни корёжит их произведения глумливая идеологическая цензура, они все равно творят, – писал Амбросимов в дневнике. – А дядя Вася пьет горькую, в газете болтается и к реализации творческих своих замыслов не ахти как рвется».
    В своих дневниковых записях Амбросимов восторгался фантастами Аркадием и Борисом Стругацкими. На его взгляд, они таранили Систему своими произведениями, пробивая в ней животворные бреши, из которых мыслящие люди спасительный кислород порциями глотали. Так, подвергнув своего дилетанскому анализу роман фантастов «Трудно быть богом» Сережа подчеркнул в своём дневнике две высказанные фантастами мысли: советской власти «умные не надобны, надобные верные», «когда торжествуют серые, к власти приходят чёрные». «А чёрные это кто? – наивно рассуждал Серёжа. – Нацисты? Как в гитлеровской Германии?» Ему не хотелось верить в такую перспективу в стране, в которой он жил.   
    В середине 60-х годов форточка, из которой веяло «оттепелью», захлопнулась. Роман «В круге первом» Александра Солженицына и «Колымские рассказы» Варлама Шаламова не печатали. В СМИ началась травля Василия Аксенова, прорвавшегося к читателям в 60-е годы с чудесными повестями «Коллеги» и «Звездный билет». Однако, опасаясь ареста или подстроенной автомобильной аварии, Аксёнов вынужден был эмигрировать из родной страны, где, по его меткому выражению, «все корчится от греха и задыхается от любви».   
     «Лучше умереть от тоски по Родине, – сказал вынужденный эмигрировать в 1974 году из Киева в Париж Виктор Некрасов, – чем от злобы на родных просторах…» Впоследствии страну также вынуждены были покинуть поэт и драматург Александр Галич, писатели Владимир Войнович, Георгий Владимов, Анатолий Гладилин, скульптор Эрнст Неизвестный и другие творческие люди.   
   «Мыслящие люди задыхаются в затхлой зоне, именуемой СССР, –  писал в одном из своих трактатов Сережа. – Они создают своим наличием животворные оазисы свободомыслия. Но Система эти оазисы с методичной последовательностью уничтожает, ростки свободомыслия безжалостно вырывает, а их сеятелей беспардонно выкорчевывает». 
    Для Сережи Амбросимова стала очевидна надменная позиция власти, при которой советская Система бесцеремонно отторгала от себя талантливых людей, пытавших говорить Правду. «Избавляясь от таких писателей, Система себя выхолащивает, обрекает на интеллектуальное вырождение и духовную немощь, –  писал Амбросимов в одном из своих трактатов. – Она начинает работать вхолостую и постепенно идет в разнос. В ней включается механизм самоуничтожения. Этот механизм приводит или к революции, или к социальному взрыву масс, или медленно, но верно ведет государство к распаду, а население – к непотребству, к нравственному и физическому вырождению». 
    «Вы людей с фонарем, как Диоген, не ищите? – обращался в трактате к потенциальным читателям Сережа. – Без фонаря находите? А телевизионные новости и развлекательные программы смотрите? Нас что: с помощью «сатанинского ока» дебилами хотят сделать? Нет? А кого они из нас с помощью телевидения и угодливых СМИ хотят сделать?»
      
10
   Грязные, в лохмотьях оборванной одежды шли по улицам нищие, гримасничая и приставая к прохожим. Они увидели на дороге мальчика лет трех и с гиком, как по команде, ринулись к нему.
   Испуганный мальчик бросился от них в дом, быстро взбежал по ступеням лестницы, закрыл за собой дверь, запер на ключ, и припал к ней спиной. А за дверью слышен топот ног, разгоряченное дыхание и стуки в дверь – они все громче, отчетливее и яростнее. Глаза мальчика наполнились страхом и ужасом…
   И он проснулся. Но это уже не мальчик, а взрослый человек лет тридцати пяти. Сквозь не промытые стекла окна в комнату очнувшегося от сновидения, проникали лучи утреннего солнца, падая на книжные полки, на письменный стол с рукописью...

    Разливался колокольный звон. Это звонил церковный служитель на колокольне. Прилично одетая публика шествовала к церкви мимо просящих подаяния нищих.
Великолепие внутреннего убранства православного храма, изящество икон и фресок. Слышен густой и колоритный бас священника. Ему подпевает невидимый церковный хор. Мальчик видит изображение Божьей матери с младенцем на коленях. Его взгляд скользит по ликам апостолов Павла, Петра, Иоанна, Матфея, по живописным сценам их писаний.
И лица, лица, лица верующих. Разные лица. Среди них лицо скромно одетой женщины с ребенком лет трех. Мальчику, по-видимому, надоел затянувшийся ритуал праздничного церковного служения, и он дергал мать за платье. Женщина сердилась на ребенка, грозила мальчику пальцем, осеняла себя крестным знамением…
    При выходе из церкви многие прихожане подавали нищим милостыни. Клали медные и другие монеты в фуражки, кепки, кружки, тарелки...
    Расщедрившийся богач полез в бумажник. И не смог скрыть брезгливого выражения лица, когда одна из облагодетельствованных старушек поцеловала ему руку. Он отдернул руку. Отдал несколько бумажных купюр шедшей с ним девушке в модной шляпке с вуалью. Она стала раздавать деньги нищим, но испугалась –  к ней потянулось много рук. Нищие и калеки кольцом обступили ее. Богач вытащил девушку из этого кольца и повел к карете. Из окна кареты, пока та не тронулась, девушка, откинув со шляпки вуаль, с состраданием смотрела на несчастных людей, вынужденных кормиться подаянием.
   С сумасшедшим хохотом лохматый и одноногий калека побежал на костылях за каретой, удаляющейся под цокот копыт пары лошадей. Трехлетний мальчик в белом костюмчике с короткими штанишками с ужасом смотрел на  одноногого и страшного нищего, из хохочущего рта которого торчали гнилые зубы. Мальчика вела за руку мама, а он все оглядывался из-за плеча на нищего, ужасный хохот которого эхом отзывался в его юном сознании.

– Нищие? Ну, это, видимо, детский страх, вызванный каким-то реальным типом, напугавшим вас в детстве. А что еще вам снится? – спрашивал пожилой врач сидящего перед ним тридцатилетнего человека в белом костюме, держащего в руке изящную трость с набалдашником. Пациент улыбнулся краешком рта и задумался. Он был спокоен, а взгляд грустных глаз ясен и мудр.   

    Васильевский остров. Зима. Снег. Ветер. Мальчик лет двенадцати шел с женщиной по улице. Ветер бил им в лицо, снег слепил глаза. Они остановились у тяжелой дубовой двери с медной дощечкой. Мальчик позвонил в дверь. Ее открыл швейцар в ливрее.
– Скажите его превосходительству, что пришла вдова художника Зощенко, – сказала женщина швейцару.
   Швейцар пропустил их в переднюю и ушел по широкой лестнице, ведущей на второй этаж роскошного особняка. Через некоторое время швейцар возвратился и сказал:
– Его превосходительство просит вас обождать здесь.
   Мальчик и женщина сидели на деревянном диване в передней. Сидели уже  долго, так как на полу, возле их ног, образовались лужицы от снега, успевшего растаять на их обуви. Мальчику явно скучал. Он не выдержал и сказал:
– Если он так долго не идет, значит, он не нуждается в нас. Мама, давай уйдем.
– Не он, а мы нуждаемся в нем, – тихо ответила женщина. – Сейчас, когда папа умер, мы должны получить пенсию. А сколько мы получим, будет зависеть от Павла Петровича.
Наконец, с лестницы спустился сухощавый старик в черном сюртуке. Елена Иосифовна подошла к старику и почтительно поклонилась. Мальчик не слышал, о чем они говорили, но видел, как мама униженно просила господина в черном сюртуке, а тот ей брезгливо отказывал. И, сухо кивнув, ушел вверх по ступеням шикарной лестницы.
   И снова снег и ветер. Но теперь ветер дул не в лицо, а в спину женщине и мальчику. Он ее упрекал:
– Мама, вот уж я бы не стал так вежливо говорить, как ты с ним говорила.
– Что же делать, Мишенька, – ответила сыну мама, – мы от него зависим.
– Все равно, – не соглашался наблюдательный мальчик. – Он плохо с тобой разговаривал... 
На глазах Елены Иосифовны появились слезы. Она  вытирала их платочком, извлеченным из старенькой меховой муфты. Сын попытался загладить свою оплошность:
– Но со мной он поступил еще хуже, чем с тобой. Он даже не поздоровался со мной и не попрощался. И то я не плачу.
   Слезы у мамы текли все сильнее. Желая ее как-то утешить,  сын полез в карман, вытащил из него двухгривенную монету.
– У меня есть двадцать копеек, – сказал он. – Хочешь я найму извозчика?
   Мама ничего не ответила, и он самостоятельно принял решение:
– Извозчик! – крикнул он мужичку в тулупе, задремавшему на сиденье пролетки на противоположной стороне улицы. И махнул кучеру рукой. Мужичок встрепенулся, потянул вожжи, стал разворачивать лошадь.
       
    Двенадцатилетний мальчик снова видит себя в шикарном особняке. Только теперь его превосходительство стоит в передней, а мальчик в белом сюртуке спускается по ступеням широкой лестницы. Мальчик брезгливо посмотрел на господина. Он вынул из бумажника деньги, подозвал швейцара в форменной ливрее, и, передав ему новенькие хрустящие купюры, кивнул на униженную фигуру просящего. Швейцар подходит к его превосходительству и на подносе протягивает деньги. Но тот их не берет. Швейцар порылся в кармане ливреи, вытащил пару скомканных купюр и тоже положил их на поднос. Его превосходительство не берет деньги и чего-то ждет-с. Швейцар снова лезет в карман и теперь уже мелочь звенит на подносе. Швейцар протягивает поднос его превосходительству. Мальчик гордо удаляется вверх по широкой лестнице...

   Литератор сидел в гостях у обнищавшей аристократки со следами былого величия на красивом, но растерянном лице. Она зябко куталась в белую пушистую шаль. Они пили чай из самовара. Чайный сервиз из китайского фарфора. Серебряные ложечки с вензелями. Статуэтки на комоде, еще кое-какие штучки и пара картин на стенах свидетельствовали о былой роскоши хозяйки дома.
– Извините, сахара нет, – аристократке было неудобно перед гостем.
– Пустяки, – молвил он. – Был бы чай. Ведь в стране разруха, голод…
– Да, – кивнула она. – Какой-то кошмар. Я продала почти все ценные вещи. Мне нечего носить. И я не перестаю оплакивать прошлый мир, который мы его потеряли…
– Но ведь тот мир был тоже ужасен, – возражает ей литератор. – Мир богатых и нищих. Мир просителей и подающих… Это был несправедливый мир.
   Аристократка горько усмехнулась:
– А теперь мы скоро все будем нищими. Я не удивлюсь, если мне придется идти на панель, а потом на паперть… Несправедливый мир? – переспросила она. – Пусть несправедливый, но новый мир – это грубый, мужицкий мир! В нем нет декоративности, к которой мы привыкли. Нет той красивости, которая радует наш взор, слух, воображение! Нет, прошлый мир был прекрасен!..

    На ступенях лестницы особняка сидели грязные и оборванные сезонные рабочие. На ногах у некоторых из них – лапти…
   Во дворе строился новый господский дом. Кто из рабочих говорил:
– Нет, они не любят сразу платить. Они поманежат людей, а потом платят.
    Один из рабочих встал и, подойдя к двери особняка, несмело постучал в нее.
Появилась молоденькая горничная в белом переднике. На голове у нее – накрахмаленная белая наколка.
– Ну что вы стучите, дьяволы? Барин занят. Приходите вечером.
– Вечером придешь, скажут – утром приходите, – ворчал стучавший. – Ведь каждую неделю такая канитель. Сделайте милость, – попросил он горничную, – доложите барину, дескать, люди ждут.
– Барин занят! – с досадой ответила горничная. – Не будет сегодня платить. Убирайтесь к лешему! – И захлопнула дверь.
   На подоконнике сидели дочь домовладельца и юноша. Им лет по пятнадцать. Они видели из открытого окна сцену между горничной и рабочим.
– Валечка, а чем занят ваш папа? – спрашивал мальчик девочку.
   Смутившись, потупив глазки, девочка ответила:
– К нему опять пришла Анель. Когда была жива мама, она не смела приходить. А теперь приходит. Я боюсь, что папа на ней женится. Она с вечера у него. Они собираются ехать на бега.
    Из спальни донесся кокетливый женский смех…
Услышав смех, девушка передернула плечиками, а потом отвернула взор в окно.
    На ступенях лестницы по-прежнему сидели рабочие. Кто-то из них курил. Кто-то, разложив перед собой на платочке скромную трапезу, неторопливо ел.
– Да, платить они не любят, – вздохнул один из рабочих. – Эх-ма… Жизнь – копейка!..

   Литератор стоял за конторкой и увлеченно писал, скрипя пером по бумаге.
Он – молодой, в студенческом кителе, со стеком в руке шел по берегу моря. Лето, чайки, волны набегали на песок. Звуки духового оркестра доносились до Сестрорецкого пляжа. На пляже галантно оттопыривалась праздная публика. Шикарные женщины в шляпах, с зонтиками, защищающими их от солнца, сидели в шезлонгах или в плетеных креслах. Мужчины в пижамах. Один из них взирая на солнце, поправлял золоченое пенсне. Рядом играли дети. На головах детей – шляпки, на ногах – чулочки, башмачки.
– Маменька, – хныкала девчушка с бантиком, – разреши мне снять чулочки.
– Это неприлично, – возражала мама. – Мы снимем чулки, когда пойдем купаться.
   Не видно загорелых тел. Все чинно, благородно. Кому-то на подносе несли пиво. 
Слегка похлопывая стеком по сапогу, студент приблизился к знакомой паре. Дама ему приветливо улыбнулась. Ее молодое тело было наглухо затянуто в купальный костюм, которые надевали на себя дамы в дореволюционные времена. Она прикрыла голые колени веером из страусовых перьев.
– Добрый день, сударыня! – студент церемонно поцеловал у дамы руку.
– Мишель, вы неотразимы, – молвила дама.
– Как ваше здоровье, господин адвокат? – осведомился студент у старика, сидевшего рядом на песке в чесучовом пиджаке.   
– Благодарю, молодой человек, – ответил старик, – я чувствую себя прекрасно.
   Студент опустился на песок рядом с дамой.
– Серж, – сказала дама супругу, – ты бы, право, пошел к воде. Не обязательно купаться, но один раз окунуться – это следует, мой друг. Это полезно для здоровья.
– Ты права, дорогая, – согласился с ней старик и стал раздеваться. Обнажилось его худое тело – впалая чахоточная грудь, руки, лишенные мускулов, тощие кривые ноги…
Увидев сочувственный взор студента, взиравшего на его тело, адвокат бодро произнес:
– Дух выше, молодой человек. Дух, а не тело – вот наша забота, наша красота. – И он осторожно ступил голыми ступнями на песок. Двинулся к воде. Его худые руки болтались, как плети.
– Мишель, – стала кокетничать со студентом супруга адвоката, помахивая возле лица веером из страусовых перьев, – вы должны мне признаться: у вас уже есть дама сердца?
    А студент смотрел на ее обнаженные колени, на бедра, затянутые в купальный костюм…

   Литератор сидел в нэпмановском ресторанчике двадцатых годов ХХ века. Оркестрик наяривал веселенькую мелодию. Послереволюционную мелкобуржуазную публику и нестойкие пролетарские элементы в ресторанном зале на сцене развлекали девицы, похожие на танцовщиц из варьете. Они задирали ножки, шевелили пышными юбками в угоду праздной и что-то жующей публике.
   За столиком сидел литератор, которого обслуживал шустрый малый в красной шелковой рубахе, подпоясанной ремешком.
    На сцене появился пожилой молодцеватый господин во фраке, в панталонах, в цилиндре, легко вписавшийся в круг танцовщиц. Он игриво пел:

Пышны юбки, алы губки,
Лихо тренькает рояль.
Проституточки-голубки,
Ничего для вас не жаль.

   Вовсю старался оркестрик и пианист. Лихо выделывал на сцене всевозможные «па» в окружении гибких танцовщиц господин во фраке. Он пел другой куплет:

Все на месте, все за делом,
И торгует всяк собой:
Проститутки – статным телом,
Я – талантом и душой!

   Литератор с грустными глазами печально смотрел на сцену, а господин во фраке и цилиндре, пританцовывая, с ужимками, исполнял новую мерзкую песню:

Пищи сладкой, пищи вкусной
Даруй мне, судьба моя, -
И любой поступок гнусный
Совершу за пищу я.

В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям отстригу,
Совершу грабеж и кражу,
Пятки вылижу врагу!

  Повернувшись спиной, господин на сцене, сняв цилиндр, приподнял полу фрака, нагнулся, демонстрируя публике обтянутый панталонами зад, и, в такт музыке, игриво повилял им. И удалился со сцены, уступив ее гибким танцовщицам.
    Расплываясь в слащавой улыбке, этот господин, переодетый в цивильный костюм, с потертым портфелем шел к столику, за которым сидел литератор.
– Давненько мы не виделись, Михаил Михайлович. Вы позволите?
   Литератор привстал:
– Прошу, – и указал на свободный стул. – Любезный! – позвал он малого с подносом и сделал ему рукой знак. Тот понятливо кивнул.
   Господин, ранее танцевавший и певший на сцене, орудуя ножом и вилкой, с аппетитом пожирал принесенное ему блюдо, будто был изрядно голоден. Запивал еду красным вином из узорчатого бокала.
– А не стыдно вам? Не унизительно танцевать здесь и распевать эти, извините, пошлые куплетики? – спросил литератор жующего господина.
– Унизительно? – удивленно переспросил господин, оторвавшись от пищи. – Унизительно не жрать! Унизительно околеть раньше положенного срока. А все остальное – не унизительно.  На все остальное – мне плевать!.. Да! – господин,  что-то вспомнив, взял портфель, порылся в нем и извлек оттуда тоненькую книжечку в мягком переплете. – Издал на свои средства, –  кивнул он на книжечку. – Здесь я зарабатываю гораздо больше, – он обвел взглядом зал ресторанчика. – Минуточку, – он пошарил у себя в боковом кармане, вытащил ручку и, сделав подпись на книжечке, с церемонным поклоном вручил ее литератору.   

– Серега, мани-мани гони! – перед Амбросимовым возник Славик Силонов.
   Сергей так увлекся чтением повести Зощенко, что не мог с легкостью переместиться из дореволюционных и послереволюционных годов в Питере в жаркий июль 1972 года
в Эмбе-5. Сережа пребывал в другом временном измерении и не мог быстро из него выйти.
– Какие мани? –– с трудом соображал он. – Сколько?
– А сколько у тебя есть? – нетерпеливо спросил Славик.
    Сережа вытащил десять рублей. Раз в два месяца отец присылал ему перевод, и деньги на мелкие карманные расходы у него водились.
– Давай, – Славик сгреб червонец.
– Ты толком объяснить можешь? – занервничал Сережа. – Возник, как бес на помеле, кипятком ошпаренный.
– У Эльвиры тетка в Запорожье умерла, – стал объяснять Славик. –  Эльвира на похороны тетки завтра убывает…
– Ну и что? – не врубался в ситуацию Сережа. – Царство небесное ее тетке. Нам-то какое до нее дело? Ты Эльвире подсобить материально хочешь?
– Дурак! – незлобиво сказал Славик. – Аллочка с ней не едет. Я уже договорился о ночном рандеву. Она подружку пригласит. Они спиртное купят. Закуску приготовят. Курицу в духовке зажарят. Жареную курицу давно ел?
– Не помню, – ответил Сережа.
– Короче, завтра после отбоя мы линяем в самоволку и идем в гости к Аллочке. Деньги – на спиртное и закуску. Усек, Достоевский? – Славик так же быстро смылся, как и появился.
Амбросимов тяжко вздохнул и, взглянув на часы, снова уселся за столик. Через час библиотека закрывалась. Сережа вновь погрузился в магию чтения.

11
   Господин, некогда танцевавший в ресторане, стоял с непокрытой и седой головой на углу Литейного проспекта. Он стоял с протянутой опрокинутой шляпой, и низко кланялся всем, кто проходил мимо. Его непокрытая голова с седой шевелюрой еще густых, развивающихся на ветру волос, была даже чем-то величественна. И только наблюдательный взгляд литератора мог заметить, что лицо этого человека было страшным. За интеллигентными чертами скрывалась физиономия сатира, которому нечего терять.
– Зощенко! – заметив литератора, окликнул его господин с седой шевелюрой. – Михаил Михайлович! – Литератор, желавший незаметно перейти на другую сторону проспекта, вынужден был остановиться. Недавно выступавший на сцене ресторанчика господин, а теперь нищий, бросился к литератору, стал горячо трясти ему руку. Литератор вытащил бумажник и отдал нищему поэту все, что у него было в портмоне. Поэт взял деньги и хотел поцеловать у литератора руку. Тот отдернул ее и стал стыдить поэта. Показал рукой на часы, дескать, он торопится.
   Получив значительную сумму денег, поэт не побежал в пивную, в ресторан или домой. Он стоял на углу Литейного, как на посту, продолжая кланяться прохожим.
   Спустя год поэт почти потерял нормальный человеческий облик. Он превратился в пьяную и оборванную особь. Космы его седых и грязных волос торчали в разные стороны. На груди висела картонка с надписью: «Подайте бывшему поэту». Он не просил, не кланялся, как раньше, а хватал прохожих за руки и требовал денег. И грубо бранился на тех, кто ему отказывал:
– Тварь ползучая! Гнида! Чума! – кричал он в след испуганной барышне.

    Темная вода поблескивала в мутной лунной ночи. Лодка без весел покачивалась на волнах, а в ней сидел трехлетний мальчик. Зловещая рука со скрюченными пальцами высунулась из воды и схватилась за борт лодки.
   Испуганный мальчик выпрыгнул из лодки. Он бежал по берегу от темной воды, от жуткой руки со скрюченными пальцами. Озираясь, карабкался по песку на склоне реки…

   Литератор, заснувший над рукописью за столом, услышал стук в дверь. Встрепенувшись, осторожно подошел к двери, но не открыл ее, а прислушался.
   А за дверью стоял нищий поэт. Он стучит, бьет в дверь ногой. Литератор прислонился к двери спиной, вытирая со лба испарину.
    Тишина. Шелест ключа в замочной скважине. И дверь медленно открывается. Литератор яростно захлопывает ее, защелкивает замок, накидывает цепочку. Убедившись, что дверь надежно заперта, со вздохом облегчения возвращается к письменному столу. Однако, сев за стол он с ужасом видит, как рука со скрюченными пальцами тянется к нему из стены…
    Настенные часы пробили четыре раза. И литератор, действительно заснувший за столом, пробуждается от звука часов. Четыре часа утра. Литератор подошел к двери и проверил: действительно она заперта? Заперта и цепочка висит. И стена, из которой высовывалась рука со скрюченными пальцами, гладка и не повреждена. Литератор стал разбирать постель.

   В комнату входили тигры. Через ту самую закрытую дверь, с которой, будто сама собой, слетела цепочка. Тигры входили, помахивая хвостами, и лениво разевали пасть. Они смотрели на перепуганного литератора, сидящего на постели со скомканным и подтянутым к горлу одеялом. 
   Тигры подходили вплотную к постели. Литератор чувствовал их горячее дыхание. Перед ним сверкали глаза тигра, из багровой пасти красивого хищника высовывались клыки и зубы. Тигры рычали… Их рёв сотрясал комнату. Звенела на полках, на кухонном столе посуда. Падала на пол и разбивалась на кусочки. Падали стулья. Колыхались занавески на окнах и картины на стенах скромной обители литератора…
 
   – Это более-менее ясно, – говорил врач, выслушав пациента. – Ваши родители слишком рано повели вас в зоологический сад. Там вы видели тигров. Слона… Они напугали вас. Рука – это хобот. Хобот – это фаллос. У вас сексуальная травма, – констатировал врач.
   Литератор усмехнулся краешком губ. Заметив его недоверчивую улыбку, врач продолжал:
– Вы напрасно иронизируете. Учение Фрейда практически безошибочно. И значение сексуальных мотивов в бессознательном поведении человека, в его снах – огромно...
– Благодарю за консультацию, – вежливо откланялся литератор. Протянул врачу пару денежных купюр. Выйдя из частной клиники психолога-фрейдиста, он бормотал:
– Хобот, фаллос, сексуальная травма – чушь собачья. Эти фрейдисты все сводят к сексуальным мотивам. Травма, травма, травматумбия, –  развеселился литератор, вспомнив, очевидно, Чехова. – Сижу на тумбе я…
   На улице за бездомной сучкой бежали сразу три кобеля.
   Какой-то гражданин в рабочей спецовке тяжело катил перед собой тачку, нагруженную кирпичами.
  «Спёр, небось, кирпичики, сукин кот, с какой-нибудь мелкой народно-хозяйственной стройки, – с профессиональной привычкой подумал литератор о работяге, катившем тачку. – В ущерб государству спёр. Строить что-нибудь для личной нужды собрался? Или загонит кому-нибудь кирпичи по дешёвке? – И, будто спохватившись, литератор устыдился своих мыслей. – А почему, собственно, я такие предположения строю? Может, и не спёр. Может, он кирпичи везет для важной ремонтной работы? В общественном туалете, может, стенка обвалилась? Может, фасад в рабочем клубе обветшал? И этот сознательный пролетарский товарищ везёт кирпичи, чтобы подлатать этот самый фасад? Может, он на благое дело нацелился? Ох, уж эти мне сатирики! Все норовят, сукины дети, из нашей героической жизни негативные факты выудить, фельетон намарать и в какую-нибудь газетенку тиснуть. Вот, мол, граждане, какие нехорошие вещи в нашем рабоче-крестьянском государстве иногда наблюдаются. Грабят страну отдельные малосознательные элементы! Мешают преодолению острого жилищного кризиса и масштабному строительству городского жилья», –  очевидно, литератор на ходу сочинял очередной фельетон или юмористический рассказ. О чем? О жилищном кризисе? Так у него была устроена голова, что человек в рабочей спецовке, везущий по улице тачку с кирпичами, по привычке вызвал у него цепную мыслительную реакцию.
«Однако, что мне делать с моими тиграми?» – вернулся литератор к своим снам.

   В темной комнате, не включая света, лежал на диване литератор, сцепив руки за головой. Глаза его были прикрыты. Послышался рев тигров.
   Литератор открыл глаза. Тигры входили в комнату сквозь дверь. Подходили к дивану, помахивая хвостами.
– Пошли прочь! – без боязни устало проговорил литератор. Он повернулся со спины на живот, закрывая голову подушкой.
   Словно разочарованные тем, что человек их не боится, тигры стали пятиться назад. Они уходили, постукивая когтями о пол, о ступеньки лестницы.
   И снова видятся литератору страшные сновидения.
Он спит в темной комнате, а из стены к нему тянется рука со скрюченными пальцами. Эта жуткая рука уже над ним. Она хочет схватить его за затылок. Литератор кричит и в ужасе просыпается. Он хочет вскочить, но не может – диван затянут сеткой. Он будто  оказывается  в клетке.
   Литератор просыпается на самом деле. Вытирает тыльной стороной ладони холодный пот со лба. Встает. Подходит к двери. Проверяет – заперта ли? Заперта. Садится за письменный стол. Включает настольную лампу с зеленым абажуром. Берет ручку, макает перо в чернильницу, смотрит на белый лист бумаги. С ручки на лист капает клякса чернил.
– Так, наверное, можно сойти с ума, – вслух произносит он. – Рев, тигры, рука – откуда это?

   Длинный коридор – светлый и с множеством окон. По нему бежал мальчик. Но бежал он не реальным бегом, а замедленным – каким бегут во сне. Такие кадры в фильмах снимают рапидом. Оглянувшись, мальчик замечает, что в руке у преследующего его человека нож – длинный, блестящий. И огромный нож уже у него за спиной! Нож занесен над ребенком!
Рванувшись что есть мочи от преследователя, мальчик с разбега выпрыгивает в окно. Осколки стекла рассыпаются за ним. И вот он уже бежит по каменной мостовой. Падает. Встает и снова бежит. И снова падает. И уже не встает. Лежит. А погони не слышно. Мальчик открывает глаза. Над ним – синее небо. Солнце. Белые красивые облака медленно плывут по небу. Парят над набережной легкокрылые чайки. Тихо плещется в реке вода.

– Этот коридор – не больница ли? – спрашивает сам себя литератор. – А эти светлые окна – не окна ли операционной?.. А рука с ножом – рука хирурга? Точно! – пораженный собственной догадкой, он бьет себя по лбу. Берет ручку и, отбросив лист с кляксой в корзину под столом, начинает быстро писать. Скрипит перо. На бумаге появляются строки. – Точно – это рука хирурга, – разговаривает литератор сам с собой. – Я тогда был грудным ребенком. Нет! Мне было два годика. Мама рассказывала об операции, которую мне делали в двухлетнем возрасте. Я ужасно кричал…
– О, ты ужасно кричал! – рассказывала мама литератору. Она сидела в плетеном кресле на веранде загородной дачи. Елена Иосифовна что-то вязала, в руках  мелькали спицы. – Операция делалась без хлороформа, – вспоминала она. – Спешно, так как у тебя якобы могло начаться заражение крови. Я сидела в коридоре слышала твой ужасный крик и потеряла сознание…
    Литератор встает, подходит к шкафу, открывает его дверцу и смотрит на себя в зеркало, которое находится на внутренней стороне дверцы. Зажигает люстру. На нижней части живота литератора виден шрам сантиметра в три…   

   Операционная. На столе лежал двухлетний мальчик. Ассистенты держали его за руки и ноги. И хирург со скальпелем склонялся над малышом.

– Ты рос очень трудным, капризным и сложным ребенком, – рассказывала Елена Иосифовна. В ее руках у нее мелькали спицы. – Ты засыпал только в полной темноте. Даже свет лампадки тебя раздражал. Твою кроватку я занавешивала одеялами… Я бросила тебя кормить грудью, когда тебе было два года и два месяца. Это было уже не прилично, – улыбаясь, вспоминала мама. – Ты уже ходил, бегал, лепетал наизусть стишки, но ни за что не хотел бросать мою грудь. Я стала смазывать соски хиной, но ты продолжал их сосать, преодолевая отвращение…

    Русско-германский фронт в 1916 году. По одну сторону фронта в земляных окопах, укрепленных бревенчатыми стойками, мешками с песком, сидят русские солдаты, по другую – немецкие. Затишье. Орудия молчат. Солдаты с винтовками дремлют на позициях, клюют носом от недосыпания. Штабс-капитан царской армии, в котором можно узнать литератора, смотрит в бинокль на позиции противника. Все тихо. Офицер опускает бинокль и позволяет себе расслабиться. Прислонившись спиной к бревенчатой стойке окопа, он смотрит на весеннее небо и, прикрыв глаза, о чем-то задумывается.

   Летняя гроза разыгралась не на шутку. Раскаты грома сотрясали округу и дачу. Мама кормила Мишутку грудью во время ужасной грозы. Молния ударила во двор дачи. Она поразила корову, туша которой грохнулась во дворе и еще дергалась, пораженная мощным электрическим зарядом. Рядом загорелся сарай. Маму это так напугало, что она, потеряв сознание, выпустила грудного младенца из рук, и тот неловко упал на кровать, заливаясь криком и слезами…

   Немцы готовят газовую атаку. Определяют направление и силу ветра. Они облачаются в противогазы. Выпущенный из специальных контейнеров удушливый фосген серыми низкими тучками медленно ползет на позиции русских войск. Штабс-капитан, другие офицеры и солдаты царской армии снуют по окопам и задыхаются. Их рвет, они хватаются за горло, застывают на бруствере, в окопах. Газовая атака, кажется, удалась…
   
   Десять лет спустя, в 1926 году, литератор лежал в больнице и люди в белых халатах, созванные для консилиума над больным, беспомощно разводили руками…
   Больной не принимал пищи. Он лежал истощенный, отрешенный от мира, и, кажется, мысленно готовил себя к самому худшему. Он тихо провалился в сон.
    К нему в палату входил Сергей Есенин – довольный, веселый, с букетом персидской сирени. Есенин, улыбаясь, присаживался к литератору на кровать.
– Сережа? – растрогался литератор, принимая цветы. – Спасибо. Ах, зачем ты повесился?
– Не верь, Миша, что я повесился, – шептал Есенин. – Меня били. Я потерял сознание… Самоубийство – инсценировка… Так им было нужно.
– Кому им? – не понял литератор.
– Чорным людям, Миша, – загадочно молвил Есенин, нажимая на букву «о». – Чорным…
– Ты пришел за мной? – спрашивает литератор. – Все кончено? Мне уже пора?
– Не спеши, – улыбается Есенин. – Ты еще не испил из чаши своих страданий. Ты будешь жить долго – еще тридцать два года. Но я тебе не завидую, – Есенин встал и пошел из палаты. У выхода остановился. Обернулся. Задорно щелкнул ладошкой по каблуку блестящего ботинка, присел и пошел плясать вкруговую, вприсядочку, вызывая недоумение у появившихся в проеме двери медицинских сестер и врачей. Прервав танец так же неожиданно, как и начал, Есенин церемонно поклонился литератору и, заметив, что за ним наблюдают, картинно упал спиной на руки медсестер и врачей, проваливаясь в дверной проем больничной палаты.

12
– Мы закрываемся, – из иллюзорного марева зощенковской повести библиотекарша возвратила Амбросимова в мир реальности.
– Уже семь? – растерянно спросил Сережа. – Обидно прерываться. Мучительно хочется читать. Почему вы не работаете круглосуточно?
   Юная библиотекарша моргала ресницами голубых глаз: ефрейтор косит на придурка или на самом деле тронутый?
– Если вы хотите стать абонентом нашей библиотеки, – сказала она, то попросите офицера вашей роты, чтобы он записал вас на свой военный билет. Тогда можете брать журналы и книги с собой домой.
– В казарму вы имеете в виду? – уточнил Сережа.
– Ну да, в казарму, – поправилась она.
– В казарме журнал могут стибрить, – рассудительно сказал Сережа.– Вы знаете, как военные строители скучают по серьезному чтиву? Они утомились уставы читать и прочую хренотень. Они, как голодные, бросаются на журналы, книги и даже газеты.         
– Что-то с трудом в ваши слова верится, – усомнилась она.
– На первом месте, после еды и сна, у нас – интеллектуальное чтиво, потом – девушки, понимающие толк в сексе, – паясничал Сергей. – А уже потом – работа на благо государства.
– Вы меня разыгрываете, – обиделась библиотекарша. – Отдайте! – Она потянулась к журналу «Звезда», который Сережа двумя руками прижимал к груди.
– А нельзя мне его подержать до вторника?
– Нельзя, – категорично сказала Ирина. – У вас же тибрят журналы. 
– А я его под подушку спрячу! Спать на нем буду! – не унимался Сережа.
– Нельзя. Я же сказала: запишитесь на имя офицера.
   Сережа послушался совета Ирины. Он уговорил замполита роты старшего лейтенанта Свиридова записаться в гарнизонную библиотеку, и стал брать книги на его имя. Свиридову сказал, что готовится к поступлению в институт, и ему нужны книги, которых нет в библиотеке части. Замполит, проявив редкое в армейской среде понимание к запросам военнослужащего, стремившегося к получению высшего образования, пошел ему навстречу.   
Спустя два или три месяца Сережа спешил в гарнизонную библиотеку, чтобы обменять книги, и за ним увязался патруль из летунов. Сережа находился в самовольной отлучке. Когда его окликнул офицер из патрульного наряда, Сережа сделал вид, что не слышит, и продолжал путь, ускорив шаг. Патруль бросился за ним.
   Рискуя быть пойманным, Сережа дал дёру. Он стал уходить от погони, а за ним бежал патрульный наряд из двух солдат и офицера. Офицер что-то скомандовал, и солдаты разбежались в разные стороны, решив обойти удирающего стройбатовца с двух флангов. Когда они сомкнули «клещи», Сережа наблюдал за ними из окна библиотеки. Патруль озирался по сторонам: куда мог исчезнуть беглец? Не мог же он сквозь землю провалиться?   
    За домом, в котором располагалась гарнизонная библиотека, начиналась степь. А в степи от преследования вооруженных людей даже не все сайгаки могут скрыться. Вход в подъезды был с другой стороны. С той стороны, где патруль сомкнул «линию окружения», находился только вход в библиотеку. Сейчас патруль догадается, что он скрылся в библиотеке и нагрянет сюда. Куда ему деваться: прятаться за стеллажи с книгами? 
    Ирина заметила, что Сергей уставился в окно, хоронясь за занавеску. Она подошла к нему. И тоже посмотрела на улицу.
– Они вас ищут? – спросила она.   
– Меня, – признался Сережа.
– Вы что-то натворили? – на ее лице появилось непритворное беспокойство.
– Я мирно шел в библиотеку, – уверил ее Амбросимов. – Никого не трогал. Почему меня надо преследовать? У них охотничий азарт?
– Если вы ничего не натворили, вам нечего бояться, – заявила Ирина.
– У меня нет увольнительной. Если они войдут, вы меня спрячете?
– Куда? – Ирина в недоумении развела руками.
– У вас есть закрытые помещения, где хранятся тайные фонды библиотеки?
– Тайные фонды? – удивилась Ирина. – Нет у нас таких фондов. А давайте я вас в кабинете у заведующей запру? Ее нет. А ключи у меня.
   Солдаты пару раз обошли вокруг дома, сходясь у ожидавшего их офицера. Прочесали подъезды, поднимаясь в каждом на пятый этаж. По квартирам звонить и спрашивать у жителей, не укрылся ли у них военнослужащий, они благоразумно не стали. Офицер зашел-таки в библиотеку. На его вопрос о том, не забегал ли сюда военнослужащий, Ирина отрицательно покачала головой и не сдала Сережу, запертого в кабинете заведующей.

   Когда Славик Силонов рассказал сослуживцам, что Сережа увольнение в библиотеке провел, то ожидаемого эффекта добился. Сослуживцы над Амбросимовым потешались, крутили пальцем у виска. 
   Может, Амбросимов действительно был ненормальным малым? В ближней родне у него вроде бы людей с явными мозговыми отклонениями не наблюдалось. Хотя свою родословную он и знал-то очень плохо. Можно сказать, вовсе не знал. Дедов не видел, прадедов – тем более. До третьего колена он в родословной мог добраться, а дальше – мрак тугой и плотный.
   А вы свои генеалогические корни хорошо изучили? Вот это правильно. Надо же знать не только откуда есть и пошла земля русская, но и истоки рода твоего ведутся. Как зачем? Чтобы деяниями славными могучее генеалогическое древо плодоносно продолжало ветвиться. Чтобы родословную достойно продолжать, традиций рода не нарушать, эстафету добрых дел из поколения в поколения нести и бережно передавать. А как иначе? 
    А если вы обнаружите, что кто-то в вашем родословном древе жестокосердными и недостойными деяниями занимался? Не может такого быть? Почему не может? Генеалогическое древо кустисто. И хреновую ветвь на нем  механической или автоматической пилой не спилишь. А если какие-то нехорошие черты давнего предка в ваш организм тайным генетическим кодом прокрались? Если они вам по наследству ненароком через двенадцать поколений по карме достались? Вы как от них избавляться будете?
   Никаких злодейских генов от дальних и ближних предков по генеалогическому древу Сережа Амбросимов не ощущал. Но крамольные гены в его коде, наверное, хранились.
      
13
   Сослуживцы скрытно двигались на ночное рандеву с Аллочкой и ее подругой. Славик заранее предвкушал сладостный букет интимных удовольствий, которые могла ему доставить Аллочка. Славик попросил Сережу не говорить о том, что он женат.
Сережа злился и на Славика, и на себя. «На кой ляд мне это свидание нужно? – думал он. – Приключений на свою задницу ищем? Допустим, от патруля скрыться можно. – Ребята облачились в спортивные штаны, во вполне гражданские футболки, которые им выдал из запаса старшина, а на ногах у них были кеды. – Мы же на соседей Аллочки можем в подъезде запросто напороться. Они Эльвире передадут, что ее дочь ночью гостей принимала, – озабоченно думал Сережа. – А если они о нашем свидании ее нервному папе донесут?»
    Почему Сережа все время думал о плохих последствиях? Какие-то дурацкие причинно-следственные связи во всем постоянно искал и на них зацикливался? Если такие мысли в мозгу поселяться, то ничего хорошего ждать от них не приходится. Думать надо о хорошем. Как Антон Павлович Чехов говорил? В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли…
   Славик думал о благоприятном для него развитии событий –  о том, как он Аллочку обольстит, и нужного расположения ее души и молодого неуёмного тела добьется.
   Хозяйка облачилась в халатик со смелым разрезом на боку. Ее подруга, миниатюрная плотненькая брюнетка Ниночка, казалась скромнее. На ней хорошо смотрелась желтая полупрозрачная блузка, заправленная в черную короткую юбочку. Ниночка казалась надменной. Будто  она нехотя согласилась составить Аллочке компанию, не испытывая ни малейшей надобности в ней пребывать. И Сережа не чувствовал в этом особой нужды. А у Аллочки и Славика заинтересованность друг другом млела в лукавых глазах.
   Девчонки приготовили что-то стол: простенькие салатики сварганили, пожарили картошку, зажарили в духовке обещанную курицу. Бутылку водки из холодильника извлекли и бутылку марочного виноградного вина на стол поставили. Славик произнес гусарский тост: «За наших дам!». Ребята пили водку, девчонки – вино. Музыку не включали, дабы не беспокоить в позднее время соседей. Беседовали вполголоса.
   После второй или третьей рюмки водки давно не пившего крепких алкогольных напитков Сережу понесло. Отягощенный недавними впечатлениями об открытии нового Зощенко, он стал рассказывать о том, как писатель, отравившийся в 1916 году немецким газом фосгеном, через десять лет умирал, перестав принимать пищу. Никто из врачей не мог понять: от чего Михаил Михайлович умирает?
   Сережа увлеченно рассказывал о том, как Зощенко поставил эксперимент над собственным разумом. Писатель нашел истоки своего физиологического недуга и мучивших его кошмарных сновидений в психологических травмах, полученных им в бессознательном детстве. Зощенко вспомнил даже то, как мать в грудном возрасте кормила его на даче грудью, когда разразилась страшная гроза, поразившая молнией корову. Испугавшаяся мама потеряла сознание. Выронила из рук ребенка. Тот упал на кровать, заливался криком и слезами. Мама быстро очнулась. Но ребенка она долго успокоить не могла. Миша получил от страха психологическую травму.
   Другую психологическую травму ребенок перенес в двухлетнем возрасте, когда его оперировали без хлороформа. Когда писатель понял, что все страхи и кошмарные сны идут к нему из бессознательного детства, он расчленил их на составные части, выискал причинно-следственные связи и не только преодолел эти страхи, но и победил неизлечимую болезнь. Писатель самостоятельно избавился от недуга, стал снова кушать и поправился.               
    Амбросимов так увлеченно рассказывал, что Аллочка дважды делала ему замечание, приставляя указательный палец к губам, кивая на стену, которая отделяла их от соседей. Сережа вынужден был говорить тише, но увлекался и голос его снова крепчал. Пожалуй, он был похож на шукшинского чудика.
   Когда Сережа, наконец-то, умолк, Славик перехватил инициативу и «потянул одеяло» на себя. Стал рассказывать о том, как Тургенев в период создания «Записок охотника» бродил с ружьишком по мещерским местам, заглядывая иной раз на поля, где крестьянки рожь серпами жали, и колосья в снопы вязали. Поприветствует барин крепостных крестьянок, поклон от них примет, о житье-бытье расспросит. И выбирает наметанным взглядом ту, которая лицом более других гожа и годами свежа. И повелительно кивает ей: «За мной!»
– Та барину перечить не может, идет за ним, как овца послушная, – вещал Славик. – Иван Сергеевич заведет ее в укромное место и велит: «Становись раком». Крестьянка не может барину отказать. Он закинет, бывало, ружьишком юбку ей на спину и говорит: «Мне охота, и тебе охота, вот это – охота!»
   Рассказанная Славиком похабность про Ивана Сергеевича девчонок не  возмутила. Аллочка лишь глаза в пол смущенно потупила. Губы надменной Ниночки тронула кривая усмешка. Пошлость девицы хавают?
– Ты врёшь! – взвился Сережа. – Я тебе не верю!
– Это из свидетельств Николая Успенского о баловствах Тургенева в своём имении Спасское-Лутовиново, – спокойно парировал Славик. – Старик, ты не думай, что Тургенев – святой. Писатели – живые люди, – назидательно рассуждал Славик. – В прозе они одни, в жизни – другие. У Тургенева целая галерея женских образов в повестях выведена – женщины у него и возвышенные, и умные, и одухотворенные. Так в прозе и поэзии должно быть, чтобы перед современниками и потомками в изящном виде предстать. А в жизни все грубее. В поэзии как? «Я помню чудное мгновенье,/ Передо мной явились ты,/ Как мимолетное виденье,/ Как гений чистой красоты… Красиво, черт возьми, умел Пушкин загнуть. Анна Петровна Керн гостила у него в Михайловском. Там ее Пушкин вдохновенно трахал. А потом ругался: мол, ему надоело, что она постоянно беременна… С одной стороны, поэт ее прославил, посвятив чудесные стихи. А с другой стороны, современники знали, что Пушкин, как козу, ее дрючил и нехорошими словами в рассерженном состоянии покрывал.
– А ты откуда про это знаешь? – спросила Ниночка.
– Я же историк! – хвастался Славик. – Я с архивными документами работал! Мы, историки, должны правду знать, а не поэтическому вдохновению доверять. Пушкин как писал? «Тьмы низких истин нм дороже нас возвышающий обман». А историки не могут руководствоваться обманом. Я собственными глазами видел копию донесения содержательницы публичного дома псковскому генерал-губернатору. Она жаловалась на господина Пушкина с друзьями, которые посетили ее заведение и испортили всех ее девочек… Я, правда, не понимаю, как можно проституток испортить, но, думаю, что Пушкин и его друзья в бурной молодости и тлетворной зрелости резвились, как жеребцы… И, кстати, Фёдор Михайлович Достоевский  был, мягко выражаясь, человеком психически нездоровым. Я читал архивные воспоминания о нём его современников, которые утверждают, что он был педофилом. Фёдор Михайлович питал склонность к малолетним девочкам, – понизив голос, вещал недоучившийся историк.  – Вот, например, приводят к нему в баню девочку, и он занимается с ней там понятно чем, а потом едет к кому-нибудь из друзей-приятелей, и, обливаясь слезами, кается – рассказывает о своём распутстве, о растлении малолетней. Покаявшись, он потом свои классические произведения строчит, где его герои тоже грешат и каются. Помните, что Митя Карамазов в своём знаменитом монологе брату Алёше говорит? Это же Фёдор Михайлович свои сокровенные мысли в его уста вкладывает: «Иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Ещё страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны… Нет, широк человек, слишком широк, я бы сузил…Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, - знал ли ты эту тайну или нет? Ужасно, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут Дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей». Вот и обнажился в этой исповеди героя Фёдор Михайлович, предстал перед читателями нагишом. Произведение каждого художника – это энергетический портрет его автора, – закончил свой спич Славик. – Автор в своих произведениях как на рентгене просвечивается. И, кстати, Викентий Вересаев считал, что Достоевский был больным человеком.
– Если ты такой умный и начитанный, то почему сейчас не с архивами работаешь, а в стройбате торчишь? – язвительно спросила Ниночка.
– Поворот судьбы, – развел руками Славик. – Но ты не волнуйся. Я после дембеля закончу институт, получу высшее образование. И остепенюсь.
– Что значит остепенюсь? – спросила Аллочка.
– Кандидатскую степень получу, а потом, возможно, и докторскую, – объяснил Славик. – Преподавать в школе – не мое призвание. Неблагодарное это дело – быть учителем в какой-нибудь средней школе. Меня научная работа манит…
   Аллочка, покорённая эрудицией Силонова, восторженно смотрела на него. У Ниночки реакция на рассказы Силонова была иной: в ее глазах сквозила брезгливая неприязнь.
– Вина больше не хочу, – сказала она.
– Может водочки? – поинтересовался Славик.
– Водки тоже не хочу, – решительно заявила Нина. – Я лучше пойду спать. Уже поздно.
– Как поздно? – всполошился Славик и взглянул на часы. – Да, скоро два... Время-то как летит, – сетовал он, – словно воск на свечах тает. - Они беседовали при двух горящих на столе свечах, которые настраивали на некий интимный флирт. – А на десерт у нас стихи, – переменил пластинку Славик. – Сережа – поэт!
– Да? – удивилась Аллочка. – Сережа прочти что-нибудь. Пожалуйста!
– Да какой из меня поэт? – усмехнулся Сережа. – Просто рифмую под настроение…
– Серега, не ломайся, как девочка необъезженная, – сказал Славик.
– Прочти, – присоединилась к его просьбе Нина.
– Сейчас что-нибудь подходящее вспомню, – согласился он. – Например, это:

Я не знал, что бывают красивы
Люди гадкою красотой.
Что и подлость бывает милой,
А порядочность – мишурой.

Я не знал, что любовь – забава,
А предательство – не порок.
Я не знал, что честнейшим и смелым
Уготованы пули и срок.

Я не знал, что бывают люди
С оскотинившейся душой.
Я узнал это слишком поздно,
Когда в спину толкал конвой.*

– Почему такие грустные стихи? – скуксилась Аллочка. – Какой конвой?
– Стихи посвящены Варламу Шаламову, – пояснил Сережа. Он двадцать лет провел в тюрьмах и лагерях. Написал «Колымские рассказы», а их не публикуют.
   Славик поведал юным дамам, что его друг после дембеля мечтает в Литературный институт поступить и хочет стать писателем.

* Стихи Сергея Амбросимова
– Да? – удивилась Аллочка. – Нина, ты посмотри какие у нас сегодня кавалеры. Один – историк, другой – будущий писатель.
– Я тоже пишу стихи, – призналась Нина.
– Ну да? – Славик сузил осоловевшие глаза.
– Надо же! – снова удивилась Аллочка. – Ты что же, подруга, такие вещи скрываешь? 
– Я не люблю хвастаться, – ответила Нина. – И не было повода признаваться.      
– Повод возник, как залетный триппер, – куражился Славик. –  Прочти что-нибудь элегантное из своего поэтического багажа.
– Не стоит, – сказала Нина. –  На десерт мои стихи не годятся.
– Не набивай себе цену, старуха, – настаивал Славик. – Блесни.
– Прочти, – попросил Нину Сергей.
   Нина встала со стула. Выдержала паузу. Компания притихла. Нина умела преподносить стихи. Читала она с артистическим блеском:
Когда ты болью переполнен
И мнится, что уже погиб, -
Все же взгляни, какой изгиб
У купола на колокольне!
Взгляни, какая чистота
Тончайшей линии изящной!
Не может статься, чтобы зряшной
Была такая красота;
Не думай, будто просто так
Нам силуэт ее дарован;
Поверь, что некий тайный знак
В ее изгибе зашифрован.
Пускай ты мечен черной метой
Пускай ты беден и гоним,
Пускай сомкнулся мрак – за ним
Обетованный берег где-то!  *
Сережа плохо воспринимал поэзию на слух. Он предпочитал видеть текст глазами,
перечитывать понравившиеся ему строки, как бы ощущая вес и силу слов, их цвет, ритм и музыкальную гармонию. Однако состояние опьянения не помешало ему почувствовать вкус настоящей поэзии.
– Еще что-нибудь прочти, – попросил он Нину.
*Стихи Ольги Шевелевой

Нина не стала артачиться. И снова удивила своими виршами:
 
Обид и бед бесплотных сонм
Изрешетил твое терпенье;
В спасительное отупение
Проваливаешься, как в сон.
Осознавать перестаешь
Судьбы безжалостной сюрпризы
И, как лунатик по карнизу,
Идешь, не падаешь, идешь.
Идешь – без жалоб и без плача,
Стараясь просто позабыть,
Что раньше все было иначе,
Что все иначе может быть… *

Сережа зааплодировал. Аллочка прижала палец к губам и зашипела:
– Т-с-с…
«Откуда у этой высокомерной девочки такие глубокие мысли?– недоумевал Сережа. – Поэты взрослеют ранее других, но не настолько же...»
Поэт, по версии Амбросимова, являлся посланником Неба, неким странствующим рыцарем на грешной земле. Он не может жить по установленным для других правилам и законам. Он живет и творит по своему наитию. Он вынужден вступать в непримиримые конфликты с окружающим его миром и особями, скроенными иначе, чем он. Опалив
ангелоподобные крылья над беспощадным пламенем бытия, поэт обречен на гибель в мучительной схватке с несовершенным, мстительным и жестоким миром. И хрупкие латы странствующего рыцаря не спасают его от гибели. Он гибнет за  право оставаться самим
собой и реагировать на происходящее так, как только он один умеет. За непозволительную
роскошь быть самим собой, за внутреннюю свободу поэты, как и другие художники, платят
по самому большому счету – жизнью. Поэтому их душевные и физические силы истончаются быстрее, чем у обыкновенных людей. Поэтому их мятежная и страждущая
душа раньше других покидает бренное тело и спешит на встречу к Создателю, дабы отчитаться перед ним за содеянное.

*Стихи Ольги Шевелевой
Амбросимов стал горячо убеждать Ниночку: ей надо поступать в Литературный институт имени Горького. Ее поэтический дар ни у кого не вызовет сомнений.
– Хорошо, я подумаю над твоим предложением, – высокомерно сказала Ниночка. – А сейчас иду спать. Вам, кстати, тоже следовало бы поспать, – напомнила она Сереже и Славику. – Скоро три… Будете на плацу, как сосиски вареные.
     Славик стрельнул взглядом по томной Аллочке:
– Алла, дорогуша, заведи, пожалуйста, будильник на пол шестого. –  Ах, как обидно тратить время на сон! – горестно вздохнул он.
      Аллочка пошла за будильником в ту комнату, куда удалилась Нина. Она долго не возвращалась. Вернулась Аллочка не только с будильником, но и тащила две подушки, простынь и одеяло. Она пролепетала:
–  Сережа, ты можешь там разместиться, – она кивнула на приоткрытую дверь в смежную комнату. – Нина не возражает…
    Нина лежала на диване спиной к вошедшему Сереже. Рядом с подушкой, на которой покоилась ее маленькая головка с короткой, как у мальчишки, стрижкой, лежала вторая, предназначенная, по-видимому, для Сережи.
   «Как все просто», – подумал Сережа. Сняв носки, он кинул их под ножки ближайшего стула и размышлял: снимать ли ему трико? Под трико Славик посоветовал надеть плавки, и Сережа мог не стесняться частичного обнажения.
   Смородинова укрылась до пояса байковым одеялом. Гипюровую кофточку сняла. Она лежала, облаченная в мужскую рубашку. Приподняв одеяло, Сергей увидел на ней черные колготки. Простынь на диване отсутствовала. Ее заменяло непонятного цвета покрывало. Погасив свет, Сережа осторожно лег рядом с Ниной. Лег на спину, ощутил затылком мягкую подушку и подумал: какая-то это сладость – сон. Водка действовала на Сережу усыпляющим образом. Он решил не тревожить Нину. И через пару минут провалился в сон.
 
14
   Дверь в комнату приоткрылась, и Сережа увидел, что в нее входит красивый мужчина, облаченный в элегантный белый костюм. В его руке – белая трость с золоченым набалдашником.
– Михаил Михайлович? – удивился Сережа. – Какими судьбами?
   Зощенко не отвечал. Прислонив палец к губам, кивком головы предлагал следовать за ним.
   Нина, приподнявшись на локтях, смотрела на господина в белом костюме.   
   Зощенко вновь жестом руки предлагал Сереже выйти из комнаты.
– Можно она пойдет с нами? – Сережа кивнул на Нину. – Она стихи удивительные пишет.
Литератор утвердительно кивнул.
   Они вышли из комнаты. Перед ними предстала смрадная картина.
   С открытым ртом, Аллочка стояла в коленно-локтевой позиции, а сзади ее лихо наяривал Славик. Он был похож на ражего кучера, погонявшего взмыленной кобылкой. Широкозадая попка Аллочки торчала перед ним. Он всаживал в нее свой член, испуская звероподобные рыки. Тело Аллочки покачивались вперед-назад, а по её растерянному лицу текли слезы.   
– Фи, какая грубая натуральность! – отреагировала Ниночка.
– Извините, Михаил Михайлович, – стушевался Сережа, указывая на впавшую в сексуальный раж пару.
   Зощенко, усмехнувшись, прошествовал мимо. Он спускался вниз по ступеням подъездной лестницы. Сережа и Нина следовали за ним.
    Они оказались на залитой солнцем просторной базарной площади среднерусского города, похожего на древний Суздаль. Церковные колокола, золоченые маковки церквей, мощные стены монастыря. Священнослужители в рясах и крестами на груди. Колокольный звон.
    По площади сновал разночинный люд из разных исторических отрезков ХХ века. Барышни в шляпках с вуалью и солнцезащитными зонтиками прохаживались по площади и господами во фраках, в цилиндрах. Нищие просили милостыню. Мужик в рабочей спецовке катил по каменному покрытию площади подрагивающую тачку с кирпичами, крича «Посторонись!». Господин с красивой гривой седых волос, в котором можно узнать поэта, ранее танцевавшего в варьете, а затем просившего подаяния на углу Литейного, безмолвно стоял на углу площади с табличкой: «Помогите пострадавшему от репрессий поэту!»
   По брусчатке гордо, с высоко поднятой головой, шла Анна Ахматова. Стройную фигуру облегало роскошное длинное шелковое темно-синее платье, в котором ее изобразил на портрете художник Альтман, а на плечи была накинута пушистая и яркая желтая шаль. Она двигалась по площади с таким достоинством, что перед ней все расступались. Даже толстощекий вождь ленинградских коммунистов Жданов в полувоенном френче,  тренькавший на рояле простенькую мелодию типа «Чижик-пыжик где ты был?», вынужден был прервать свою игру и с удивлением взирал на шествующую по брусчатке Анну Ахматову. 
      На площади можно было заметить и ставшего в Вермонте отшельником Солженицына, и приласкавших его в годы опалы Ростроповича и Вишневскую, и Анатолия Кузнецова, щурящегося близорукими глазами через стекла очков, и франтоватого Виктора Некрасова в гимнастерке и в пилотке на голове. Здесь можно увидеть скульптора Михаила Шемякина, облаченного в нестандартный френч из кожи и металла. Он беседовал с могучим, бородатым Сергеем Довлатовым и маленьким, но мускулистым, сжатым, как пучок мощной  энергии, Владимиром Высоцким.
   На площади можно увидеть людей, похожих на шпиков, филеров, работников ЧК в кожаных куртках с портупеями, сотрудников ОГПУ в шинелях, МВД и органов госбезопасности, милиционеров в форменной одежде послереволюционных и послевоенных лет, хрущевского, брежневского и современного времени. 

   Карл Маркс и Ленин сидели на красивой скамейке с узорчатой спинкой на окраине базарной площади и играли в шахматы. Мимо них задумчиво похаживал во френче и сапогах Сталин, попыхивая трубкой. Возле скамейки, на зеленой травке, была постелена газета «Правда». На ней разложена нехитрая снедь: хлеб, огурцы, вареные неочищенные от кожуры картофелины, перья зеленого лука. Рядом стояла початая бутылка водки.
    Мимо Маркса и Ленина проходил Зощенко в белом костюме. За ним следовали босой Сережа в спортивном трико и майке и Нина в мужской рубашке и черных колготках на босу ногу. 
   Классики прервали игру в шахматы, вскочили, подбежали к расстеленной на травке газете «Правда» и подняли граненые стаканчики с водкой, приветствуя литератора. Ленин снял знаменитый картуз. Зощенко приподнял шляпу. Сталин настороженно посмотрел на литератора, Сережу и Нину. Он молча осудил Маркса и Ленина, пригрозив им пальчиком. Те дурашливо развели руками и снова уселись на скамейку, углубляясь в шахматную баталию.
     Одноногий калека, смеясь сумасшедшим хохотом, скакал на костылях по площади. Он указывал костылем вверх. На площади все замерли, запрокинув головы, устремив взоры вверх. Смолк колокольный звон.
   Над площадью, на приличной высоте, натянут канат, по которому шел улыбающийся литератор в изящном белом костюме и шляпе. Тросточку с золоченым набалдашником держал перед собой на вытянутых руках. Все сверху смотрели на канатоходца. Включая нищего поэта, сумасшедшего на костылях, остановившегося рабочего с тачкой кирпичей, царственную Анну Ахматову, Жданова, Маркса, Ленина, Сталина и других лиц.   
    Зощенко, как профессиональный канатоходец, потешал публику. Он склонялся то влево, то вправо, то поворачивался на канате на 180 градусов, то жонглировал тростью с золоченым набалдашником.
    На площади забили барабаны, предвещая необычный трюк.    
   Литератор замер на канате над центром площади. Ахатова, Солженицын, Ростропович и Вишневская, Кузнецов, Шемякин, Довлатов, Высоцкий, Сережа и Нина, задрав головы, следили за ним. Бой барабанов усиливался. Литератор медленно присел, пружинисто оттолкнулся от каната и взвился вверх, проделывая в воздухе сальто.
    Нина в ужасе закрыла лицо руками. И только после облегченного вздоха толпы, убрала с лица руки и открыла глаза.
    Литератор стоял на  канате, приветствуя толпу. Площадь восторженно рукоплескала. Включая Маркса и Ленина. Только Сталин задумчиво поглаживал усы. Медленно хлопнул три раза в ладоши. Прицелился указательным пальцем в канатоходца и шутливо пальнул: «Пах!» И засмеялся.
    Смеялся он не громко. Но площадь погрузилась в гробовое молчание. Зловещий смех Хозяина эхом оглашал округу. Взоры  людей на площади обратились в сторону Сталина.
Заметив это, вождь прервал смех. Нахмурился. Обвел взглядом рысьих глаз толпу. Потом взглянул вверх на замершего, как и другие фигуры на площади, литератора-канатоходца и небрежно бросил:
– Продолжайте, товарищ Зощенко! Публике нравятся клоуны и острые ощущения. – Подошел к скамейке, на которой сидел Маркс и Ленин. – Жить стало лучше. Жить стало веселее? – спросил он у классиков, кивая на толпу.
    Толпа одобрительно гудела. Зощенко смотрел вниз. Он отыскал взглядом Сережу и жестом пригласил его на канат.
– Я? – удивился Сережа.
   Зощенко повторил пригласительный жест.
– Я не умею, Михаил Михайлович, – отказывался Сережа.
– Иди, не дрейфь, Сусанин! – подбодрила его Нина. 

   Нина не спала. Приподнявшись на локотке, она смотрела на спящего Сережу. Касалась рукой его головы, гладила по волосам, по щеке. Сережа нервно дернул во сне голову, и она испуганно отринула свою руку от его щеки.   

15
– А почему, товарищи классики, вы без меня пьете? Не уважаете? Нехорошо это, не по коммунистически, – Сталин присел на корточки возле скамейки на лужайке. Взял с газетки перышко зеленого лука с очищенной белой луковкой.
– Коба, – подскочил к нему Ленин. – Ты же грузинские вина предпочитаешь!
– Хочу быть ближе к народу, – Сталин приподнял граненый стаканчик. – Они пьют горькую, и я буду! – и, как дирижер, он вдохновенно взмахнул рукой.
– Коба, нельзя тебе, голубчик, водку употреблять, – озабоченно говорил Ленин. – Сопьешься. Тогда полный амбец стране наступит!
– Горцы не спиваются! – гордо заявил Сталин. – И не перечь мне! - он возмущенно хлопнул кулаком по газете «Правда» так, что она порвалась, а стоявшая рядом бутылка водки чуть не опрокинулась. Ленин, присев, успел удержать бутылку в вертикальном положении. От радости перекрестился и бутылку перекрестил.
– Карл! – обратился Ленин к Марксу. – Ты почему молчишь, словно истукан? Скажи ему! Он же хулиганит!
– Что я могу сказать? – бородатый Маркс поднялся со скамейки, подошел к Ленину и Сталину. Вытащил руки из карманов брюк и указал на Сталина. – Он же, как и ты, параноик! Вы, вообще, что в этой азиатской стране устроили? Трагифарс? Шекспир, наверное, в гробу перевернулся! И Гёте тоже. Вы зачем гражданскую бойню развязали? Кровавая баня зачем вам понадобилась? Тридцать два миллиона соотечественников грохнули! Да вас за это судить надо! И – в расход, как главных врагов народа! Это же не коммунизм! Это издевательство над сутью марксизма!.. А ты что уставился, чучело огородное? – Маркс обращался к священнослужителю в черной рясе и крестом на груди, который скорбным и неодобрительным взором наблюдал за классической компанией.
– Нехорошо, господа, распивать спиртные напитки в общественном месте, – сделал замечание священнослужитель.
   К нему подскочил Ленин и изрек знаменитую фразу:
– Религия  – опиум для народа!
– Почем нынче опиум для народа? – внезапно появился возле священнослужителя и Ленина Остап Бендер в шикарном костюме. Он был похож на Валентина Катаева с его «бандитским шиком».
   Священнослужитель, крестясь, предпочел ретироваться от сомнительной и непредсказуемой компании, бубня вслух:
– Господи, прости их. Не ведают, что творят!
– Эй, гарсон! – рявкнул Маркс пробегавшему мимо с подносом малому в красной косоворотке, перепоясанной белым ремешком. – Бутылку рейнского! Коба, прислушайся  к словам Ульянова. Не пей водку, инсульт шарахнет! Выпей, лучше хорошего рейнского вина.
– Не буду я пить германские вина! Водки русской хочу! – капризничал Сталин. – Лаврентий! Эти шельмы меня обижают! Водкой, подлецы, обделяют! Может, пора их отправить на свалку истории? Лаврентий, ты где?
    Лаврентия поблизости не было. Берия стоял в закоулке возле входа на базарную площадь. Через пенсне, на котором, искрясь, играли лучики солнца, он наблюдал за натянутым над площадью канатом. По нему двигались навстречу друг другу два канатоходца – литератор в белом костюме и Сережа. Зощенко чувствовал себя на канате уверенно. Сережа же ступал по нему босыми ногами осторожно, боясь оступиться. Зощенко улыбкой старался подбодрить Сережу. Бросил ему белую трость. Сережа поймал ее. Внизу канатоходцам зааплодировали.      
    К площади подъезжали черные воронки и обтянутые брезентом грузовики с вооруженными людьми в военной форме сотрудников внутренних дел и госбезопасности. Среди них можно было заметить не только людей в форме и фуражках из послевоенного времени, но и облаченных в камуфляжную форму сотрудников отрядов быстрого реагирования и особого назначения типа «Альфы» или «Вымпела». Вооруженные люди прыгали с грузовиков, быстро, слаженно, с профессиональной выучкой оцепляли площадь.
Красноармейцы с винтовками, вооруженные люди в камуфляже бежали по ступеням винтовых лестниц вверх, занимая на колокольнях удобные позиции.
   На одной из площадок колокольни красноармеец заметил Аллочку Коробову в ракообразной позиции и сношавшего ее сзади близорукого Славика Силонова. Красноармеец замер от неожиданности. Аллочка смотрела на него вытаращенными глазами.
– Кыш, ****ские птицы! – прикрикнул на сношающуюся пару грузный офицер с наганом. – А ты чего вылупился? – спросил он у красноармейца и скомандовал: – Вперед!
    Красноармеец побежал по винтообразной лестнице вверх. Грузный офицер, на гимнастерке которого выступили темные пятна пота под мышками, показал Аллочке и Славику могучий кулак и тяжело устремился за красноармейцем. Испуганные Аллочка и Славик стали собирать разбросанную одежку. Как только лестница освободилась, они побежали вниз.
    На площади по-прежнему толпился разномастный люд, наблюдая за канатоходцами, двигавшимися навстречу друг другу. Снайперы с колоколен брали канатоходцев на прицел.
Ниночка заметила снайперов. Лицо ее встревожилось. Она бросилась на одну из колоколен. Маленькая, плотненькая, в эластичных колготках и мужской рубахе на выпуск, она раскачивала за канат железный язык колокола. И он стал  звенеть, привлекая робким набатом толпу на площади и канатоходцев. 
   Зощенко и Сережа услышали тревожный звон и увидели на колокольне отчаянную Ниночку. Но было поздно. Выстрел снайпера поразил Зощенко в спину. Он пошатнулся и полетел вниз. Грохнулся на брусчатку площади и лежал на животе, застыв в неудобной позе. Голова у него была неуклюже повернута в профиль и кровь красным пятном проступала не только на спине, но и текла из краешков губ. Соскочивший с ноги литератора белый ботинок валялся рядом.
   Второй снайперский выстрел поразил в грудь Сережу. Он зашатался. Но не упал. Он опирался двумя руками на золоченый набалдашник трости. Трость упиралась в канат, а Сережа – в трость. Раненый, он пытался проделать предсмертный трюк – лечь животом на набалдашник. И ему удалось! Он лежал животом на набалдашнике, будто пытаясь взлететь, раскинув руки и ноги в стороны, и голову к небу приподняв…
    Сережа лежал на каменной брусчатке площади рядом с Зощенко. Они почти касались головами друг другу. Правда, Зощенко лежал на животе, а Сережа на спине. Зощенко – в белом костюме, а Сережа - по пояс обнаженный и босой. Белая трость с золоченым набалдашником, как и ботинок, валялась рядом.
   Печально звонили колокола. Над Сережей склонялось встревоженное лицо Нины. «Неужели это конец? – думал Сережа. – Я мертв? Уже? Так рано? Но я же еще думаю! Значит, я не умер. Я же все ощущаю!» Сережа готов был поклясться, что чувствовал ласковое прикосновение руки. Нина склонилась над ним, гладила его по щеке. Она будто прощалась с ним.

    К угасающему гулу колоколов подмешивался иной дребезжащий звук. Сергей огромным усилием воли открыл глаза.
   Ниночка двумя руками теребила его за грудь.
– Спишь, как убитый! – возмущалась Ниночка. – Будильник прозвенел. Половина шестого!..

16
   В праздничном приказе на День строителя, который отмечался в СССР во второе воскресенье августа, фамилия Амбросимова фигурировала в списке военнослужащих, поощряемых десятидневным отпуском. Однако обстоятельства бывают сильнее армейских приказов. Вы замечали, что обстоятельства иногда складываются не так, как нам хотелось бы? Они подчас выскакивают, как черт из табакерки, и издевательски хохочут над нами. Черта из табакерки обратно загнать можно. Или со злости так шарахнуть по ней кулаком, что и черт сломается, и табакерка скукожится. И эмоции отрицательные вы хотя бы на время приглушите. А когда вы не в силах обстоятельства преодолеть, вы что делаете? Смиряетесь? Сопротивляетесь? Легче всего лапки вверх поднять и спасовать: дескать, что тут поделаешь?
   Сережа второй раз пролетал с отпуском. В мае он пролетел по понятной причине: командировка срочная в Алма-Ату и Аягуз подвернулась, от которой он не мог отказаться. Но сдержал же слово заместитель командира части по снабжению подполковник Семечкин. Объявили Амбросимову в приказе на День строителя краткосрочный отпуск на десять дней! Сережа согласовал с командованием и руководством военторга, что на время его отпуска исполнять обязанности бригадира грузчиков Славик Силонов будет. Сережа уже чемодан отпускной собрал. Яркую желтую лычку к черным погонам пришил. Рубашку офицерскую купил. Его отутюженный парадный китель с брюками и рубашкой в каптерке у старшины Гайнутдинова на «плечиках» болтался. Сереже документы отпускные в бухгалтерии части подготовили. Он через два дня в отпуск должен был убыть. А тут  бац! Черт из табакерки выскочил! Карантин в части объявили!
   Из-за чего карантин? На праздничный обед в День строителя салатом из свежих огурцов стройбатовцев побаловать повара решили. Уплели этот салат с удовольствием строители и  – жидкий стул их сразил! Эпидемия дизентерии в части вспыхнула. Да такая мощная, что возле госпиталя пришлось брезентовые шатры разбивать, в которых дристуны из строительной части содержались и бродили возле них, мучаясь острым желудочно-кишечным недомоганием.
   В пятой роте, в которой служил Амбросимов, четыре взвода военных строителей числилось. В каждом взводе – по тридцать человек. И из 120 воинов, находящихся в составе роты на довольствии, через две недели болело около семидесяти человек. В других ротах батальона положение было аналогичным. В августе практически каждый день новых засранцев из санчасти батальона в госпиталь направляли. 
    Командир строительной части полковник Олег Суворов на утреннем разводе на плацу буйствовал и молнии метал!
– Обосрались, дармоеды! – кричал он. – Где они русские чудо-богатыри, которыми фельдмаршал Суворов восхищался? Нет больше богатырей. Осталось одно чудо!
    Эмоциональное состояние командира батальона можно было понять. У него служебные неприятности возникли из-за того, что во вверенной ему части эпидемия заразной болезни вспыхнула. План по объему строительных работ летел к чертовой бабушке. Половина военнослужащих батальона из строя вышла и в госпитальных палатках кочумала, маясь от безделья. Но зачем злость срывать на тех, кто еще в строю находился? Они ведь как-то план треклятый тянули, работая и за себя, и за захворавшего сослуживца.
    Больно было смотреть на молодых  военнослужащих, которым приходилось за заболевших отдуваться и на рабочих местах, и в казарме, и в дежурных нарядах. В пятой роте, где служил Сережа Амбросимов, в наряд по кухне в период карантина трудно было из четырех взводов команду молодежи набрать. На кухне салажатам приходилось до четырех часов утра картофель чистить и помещение столовой уборке тщательной подвергать. Не высыпались ребята. На утреннем разводе глаза у них сами собой закрывались. Они и на рабочих местах головы еле-еле на плечах держали. Они у них или вниз клонились, или в разные стороны заваливались, словно шеи у салажат были гуттаперчевыми.
   Сережа как-то получал в почтовом отделении денежный перевод на 20 рублей, которые ему ежемесячно отправлял отец. Он увидел худющего парнишку из молодого пополнения. Тот стоял с почтовым бланком в очереди в окошечко, в котором переводы военнослужащие получали. Скромный парнишка хотел Амбросимова вперед пропустить, но Сережа не захотел любезностью новобранца воспользоваться. Амбросимов заметил, что парнишка не получает денежный перевод, а наоборот – отправляет. Сотрудница почты с удивлением взглянула из-за окошка на новобранца. Сережа попросил новобранца задержаться.
Стал у него дознаваться: тот из солдатской зарплаты в 3 рубля 80 копеек три рубля домой шлет? Он себе только 80 копеек оставляет? Тот утвердительно кивнул. Три рубля он маме ежемесячно отсылает в деревню Малевка Богородицкого района Тульской области. Мама диабетом болеет, на инсулине держится и в скудных материальных условиях пребывает. Сестра Наталья в Туле живет. Ребенка одна растит, маме помочь ничем не может. Данилка специально в строительные войска в богородицком военкомате попросился, так как ему сказали, что в стройбате можно за два года службы солидную сумму заработать.
     Сережа почесал за ухом. Подумал о том, что надо бы этого салажонка в свою бригаду взять, хотя фигурка у Данилки хлипковатой для грузчика была. Или следует его куда-нибудь  пристроить, чтобы тот не должником из стройбата убыл.
   Накануне Дня строителя Сережу назначили на сутки дежурным по роте. Дежурным по роте командиры взводов в звании сержантов и младших сержантов назначались. Когда Сергею звание ефрейтора присвоили, его и заместителем командира третьего взвода назначили.
После отбоя Сережа закрылся в кабинете командира роты и корпел над трактатом о творчестве Зощенко. Он услышал из кабинета шум из умывальной комнаты. По утрам в ней толпились по пояс обнаженные воины, чтобы зубы почистить, побриться и т.д. Некоторые военнослужащие и перед сном зубы чистили. После отбоя в этой комнате молодые воины гимнастерки старослужащим стирали. Чистые подворотнички к гимнастеркам пришивали.
    После вечерней поверки команде «отбой» безропотно должны были следовать молодые воины. А старослужащие, если спать не хотели, могли побродить по казарме, покурить на свежем воздухе, письмо домой написать в ленинской комнате и т.д. Но шум после отбоя в казарме не предусматривался. 
    Сережа прервал работу над трактатом, и вышел из кабинета командира роты. Шум доносился из умывальной комнаты. Три военнослужащих из его призыва куражились над Данилкой Прозоровым.
   Методика этого куража Сереже была известна, так как аналогичным образом старослужащие раньше издевались над молодым пополнением. Кто-то из старослужащих провоцировал молодого воина.
– Ударь его! – приказывал кто-нибудь салажонку, указывая на стройбатовца из старшего призыва. – В морду наглую ударь! Видишь, как он, паразит, скалится?
– За что? – пугался салажонок. Он и приказа старшего по званию не мог ослушаться, и ударить старослужащего боялся. И если кулачком даже слегка бил того по щеке, то тут-то и наступал настоящий кураж.
– Ах! – картинно возмущались старослужащие. – Ты руку на «дедушку» поднял? – И они начинали по очереди избивать салажонка. В зависимости от настроения и степени опьянения могли несильно избить, но могли войти в раж и так отмудохать молодого воина, что тот терял от побоев сознание. Тогда дневальные оттаскивали потерявшего сознание новобранца на койку. Они оттирали кафельные плитки на стенах и пол отмывали от крови подвергавшихся экзекуции молодых воинов.         
    На этот раз жертвой куража стал Данилка Прозоров. Он летал от одного старослужащего к другому. Сильно избить его еще не успели.   
   Сережа скомандовал:
– Прекратить! – и поймал на себе удивленные взгляды сослуживцев. – Прозоров, отбой! –    Амбросимов не привык командовать, но тут в его голосе прорезалась решительность и твердость. Данилка не знал, как ему поступить. – Отбой я сказал! – повторил Сережа. Данилка, смыв с нижней губы и подбородка кровь, мышью прошмыгнул в глубь казармы.
Застрельщиком экзекуции был молдованин Илья. На гражданке он  занимался боксом. Очевидно, ему понадобилась живая груша, на которой он мог бы потренироваться.
– Чегой-то ты раскомандовался? – стал возмущаться Илья.
– Не стыдно хлипкого пацана избивать? – спросил Сережа.
– А чего нам стыдиться? – удивился Витя Поцунов, призывавшийся из военкомата подмосковной Ивантеевки. – Нас били? И мы будем бить!
– А ты кто такой, чтобы нас стыдить? – Илья сжимал увесистые кулаки.
– А ты кто такой, чтобы расправы затевать?  – заводился Амбросимов. – На него грозно надвигался Илья, которому Сережа явно уступал в весовой категории. – Сильный очень, да? – процедил Сергей. В нем взвилась злость. – Думаешь, управы на тебя нет? Да ты будешь спать, а я… – он бросил взгляд на рядом стоящую табуретку, – табуреткой ****у тебя по черепу так, что больше не проснешься! – Сергей  не любил ругаться матом. Но в стройбате он понял, что с некоторыми человеокообразными особями надо разговаривать на том языке, на которым они тебя понять способны. – Ты своей силой не кичись, - сделал он внушение Илье. – Не я, так кто-нибудь другой тебе ночью заточку в горло воткнуть может…   
– Ты мне угрожаешь? –  Илья выпучил глаза.
– Угрожаю! – резко ответил Амбросимов. – И Прозорова впредь прошу не доставать! У него мать больна, – вылетело у Сергея. – Он ей три рубля ежемесячно отправляет. Нашли кого бить, раздолбаи…    
 Информация произвела на сослуживцев впечатление. Витя Поцунов виновато потупился:
– Мы ж не знали…
– С ним поиграли малость, – уже другим тоном говорил Илья. – Все, инцидент исчерпан, – он поднял вверх руки.
   Вряд ли внушение Амбросимова на Илью серьезно подействовало, но к Прозорову он больше не приставал. Да и на других салажат рычал зверским голосом, но увесистые кулаки в ход не пускал.
    На Илью другое внушение сильно подействовало. Илья обладал внушительной комплекцией и не всегда его организм куцей солдатской порцией в столовой насыщался. Он частенько подходил к раздаточному окну и требовал добавки. Добавку ему обычно давали. Но однажды от раздаточной его шуганули. Илюша разъярился. Стучал алюминиевой миской в закрытое фанерное окно и ругался нецензурной бранью. Он опрометчиво слово «мама» в нецензурном контексте употребил. И узбек, которой на раздаче стоял, на Илюшу кровно обиделся.
    Оружие военнослужащим строительных отрядов не выдают. Оно им без надобности. Сергей лишь раз карабин в руках держал, когда воинскую присягу на плацу принимал. Только взвод охраны, охранявший арестантов на гауптвахте, с автоматами Калашникова по территории части ходил.
    Во взводе охраны, в основном, служили призывники из кавказских или среднеазиатских республик. Обидевшийся узбек-повар привел ночью в казарму пятой роты двух соотечественников из взвода охраны. Они пришли с автоматами. И то ли поддатыми были, то ли анашой обкурились.
    Илюша спал на койке нижнего яруса в углу казармы у торцевой стены. Узбек дуло автомата в рот Илюше вставил. На колени его заставили встать. Повар эмоциональное внушение Илюше сделал, когда тот на коленях стоял. Один из узбеков поверх головы оборзевшего боксера очередь из автомата веером пустил. Илья с перепуга обкакался...
    Плотнику из пятой роты пришлось на следующий день дырки от пуль в деревянной стене казармы заделывать.
   Зря узбек стрелял. Могли бы они устным внушением ограничиться. А инцидент с применением оружия замять руководству части не удалось. Им военная прокуратура вынуждена была заняться. Двух бойцов из взвода охраны и повара в дисциплинарный батальон отправили.
   Зато это внушение на Илюшу эффектно подействовало. Он до конца службы больше не залупался.            
   Дедовщина в строительной части не пышным цветом, но цвела. Офицеры на нее сквозь пальцы смотрели. Иногда и сами рукоприкладством занимались, если кто-то из воинов доставал их очень. Или когда офицеры перепивались…
    Убывая в долгожданный отпуск, Сережа встретил в управлении части Данилку Прозорова. Ему телеграмма пришла о болезни мамы. По телеграмме о болезни близких родственников не всегда в отпуск отпускали. Вот телеграмма о смерти никаких сомнений не вызывала. По телеграмме о смерти матери или отца военнослужащих срочно в отпуск отпускали. А если родная сестра или брат умирали или, тем более, бабушка или дедушка, то это не означало, что тебя на их похороны отпустят. Данилу Прозорова по телеграмме о болезни мамы в отпуск в октябре не отпустили.
     У его мамы не заживала случайно полученная на ферме небольшая рана на колене, и были подозрения на гангрену. Дочь хотела определить ее в Дом-интернат для престарелых и инвалидов. Она не скрывала намерения продать глинобитный домик в Малевке. Брату рекомендовала в деревню не возвращаться. Мол, что его ждет  в этой Богом забытой деревушке? В нее на легковой машине проехать летом после дождя невозможно. Черноземные грунтовые дороги после дождливой погоды так расквашивались, что в колее скользили и вязли колеса машин. Вездесущим дачникам, которые по дешевке скупали у местных жителей дома и огромные садовые участки, приходилось оставлять легковушки завязшими в грязи, а затем выдергивать их с помощью тросов тракторными буксирами.
    Весной дома в Малевке утопали в цветении яблонь и вишен. На местных черноземах даже гречиха успевала созревать. Урожай картофеля вызревал отменный, и все сорта овощей буйно плодоносили. Земля-кормилица тут всех прокормить могла, но возделывать ее желающих становилось все меньше. Молодежь стремились уехать в Богородицк, Тулу и другие города. Среднее поколение спивалось, а старики медленно, но верно вымирали...
     Сережа с симпатией относился к хиленькому Данилке, которого сестра намеревалась лишить родного гнезда. Если она продаст дом, сказал Данилка, то ему после демобилизации будет некуда возвращаться.
– Что ж я маленьким не сдох, и никто мне не помог, – посетовал Данилка.
– Ты это серьезно? – забеспокоился Сережа.
– Шучу, – горьковато усмехнулся хрупкий паренек.
 
17
   Во время карантина, связанного с августовской вспышкой дизентерии, бригада грузчиков военторга была расформирована. Бригаду подрядили на перевалочную базу. На нее прибывали вагоны с цементом, щебенкой, стекловатой, бревнами и другими строительными материалами, поступавшими на адрес военной части.
   Шустрый Силонов устроился таксировщиком на автобазу. Заведующая отделом труда и зарплаты Софья Евгеньевна Шпанько по протекции Эльвиры Николаевны Коробовой его пригрела. Славик рекомендовал Софье Евгеньевне взять в отдел Сережу на должность нормировщика по строительным машинам. Сережа уезжал в отпуск, проработав два месяца в новой должности. Исходя из единых норм и расценок, он обсчитывал наряды, выписанные за сдельную работу бульдозеристам, экскаваторщикам, машинистам скреперов, бурмашин, катков и другой строительной техники. Начислял зарплату и слесарям, которые ремонтировали эту технику. Силонов, учитывая километраж пробега и объемы перевозимых грузов, начислял зарплату водителям самосвалов, грузовиков и других автомобилей, задействованных на строительных площадках.
   Между военнослужащими срочной службы и вольнонаемными лицами существовала разница в оплате труда. Разница заключалась в том, что за одну и ту же выполняемую работу они получали разную зарплату. Вольнонаемным гражданам зарплата начислялась с повышающим коэффициентом 1,15. Для оплаты труда у военнослужащих срочной службы существовал понижающий коэффициент – 0,87. Их труд оценивался так же, как труд зэков в лагерях и колониях лишения свободы. Софья Евгеньевна частенько повторяла фразу о том, что стройбатовцы служить сюда прибыли, а не деньги зарабатывать.
   К 1 сентября выяснилось, что в гарнизонной вечерней школе не хватает учащихся для формирования старших классов. Директор школы обратилась в войсковые части гарнизона с просьбой помочь доукомплектовать классы военнослужащими, которые не имели среднего образования. Заместитель командира строительного батальона по политической части майор Билык дал команду командирам рот: составить списки военных строителей, которые не имеют среднего образованиях, провести с ними разъяснительные беседы и заставить ходить в вечернюю школу чуть ли не в принудительном порядке. Страна брала курс на всеобщее среднее образование.   
   Силонов убедил Сережу записаться в одиннадцатый класс. Дескать, лучше быть вечерами в школе, чем торчать в опостылевшей казарме. К тому же в нее будет ходить не только Аллочка Коробова, но и Нина Смородинова. Поработав в каникулы в овощном магазине, Нина решила стать продавщицей.
   Нина росла в многодетной семье. У нее были два маленьких брата и две  сестренки. Зимой в их семье произошло несчастье - отец стал инвалидом после  аварии вертолета на одной из «точек» дальнего полигона. Он чудом остался жив. Авария произошла в феврале 1972 года. Зима выдалась суровой. Дороги в бушевавший неделю буран, который казахи называли бишкунаком, так заметало, что строительная техника в гарнизоне едва успевала их расчищать. Дальние «точки» полигонов оказались отрезанными от «берега» – так называли гарнизон военнослужащие. Из-за обильных снежных заносов ни автомобили, ни строительная техника пробиться на «точки» не могли. Одноэтажные деревянные казармы заметало выше крыш, и военнослужащим приходилось откапываться по утрам из-под снега. Из снежного плена они освобождались, но снабжение «точек» прекратилось.
    Командование гарнизона решило сбрасывать им продукты с вертолетов. Один из вертолетов потерпел катастрофу. Из трех офицеров борта в живых остался только капитан Смородинов. Он после нескольких операций и гипсов на костылях передвигался, а потом с тросточкой стал ходить. Из ВВС его, естественно, комиссовали. Он вырос в Ейске в детдоме. Там и летное офицерское училище закончил. Женился на семнадцатилетней девчонке Жанне, которая с ним в одном детском доме воспитывалась. Военная служба закинула его в Эмбу-5.  Жанна нигде не работала, пока одного за другим детей рожала. Когда муж стал инвалидом, она устроилась на автобазу уборщицей.
   Амбросимов не понимал: почему Смородиновы не уедут обратно в Краснодарский край? На Кубани климат мягче. Море Черное рядом. А тут летом жара под сорок градусов, а зимой - холод собачий. Ветер и мороз до сорока градусов и выше. Сережа не догадывался, что ни в Ейске, ни в других городах и станицах Краснодарского края Смородиновых никто не ждал. Никто не мог предоставить им четырехкомнатную квартиру, какая была у них в Эмбе-5. Вопрос о смене места жительства для семьи военного инвалида стал проблематичным.    
     Силонов заявил, что  Жанна – баба гулящая. И дети у нее, скорее всего, от разных мужиков. Амбросимов являлся стойким противником супружеской неверности. Хотя амурные адюльтеры он как-то мог себе объяснить. Он не понимал сексуального угара, которому некоторые человекообразные особи предавались. Сережу оторопь взяла, когда Силонов рассказал ему о смрадной истории, произошедшей на автобазе, когда он был в отпуске.
    Со слов Славика, Жанну по очереди  дрючили все желающие в каптерке у аккумуляторщика Олжаса Джамбегова. Старослужащий младший сержант заманил к себе Жанну, угостил ее спиртом и поимел. Затем запер в каптерке. Сбегал к сослуживцам и сказал, что есть возможность Жанну трахнуть. Рубль – ему за это удовольствие. Желающих набралось человек двенадцать. Олжас запускал в каптерку военных строителей, выстроившихся у двери в порядке очереди.
– Слух об этом инциденте моментально по автобазе прополз, –  информировал Славик отпускника. – Майор Кукин предложил Жанне уволиться по собственному желанию. Она теперь у нас не работает…
   Сережа расстроился. Если у Ниночки такая непутевая мама, то что следовало ожидать от ее дочери? Сережа верил, что тайным генетическим кодом пороки родителей детям по наследству передаются.
– Старик, смотри, не влипни, – предупредил Славик. – Яблоко от яблони недалеко падает.
– Ты сам не влипни, очкарик, – огрызнулся Сережа. – Загремишь ещё за совращение несовершеннолетней.      
   
18
    Будучи дежурным по роте, Амбросимов ночью зашел в туалетную комнату и увидел оставленный у зеркала письменный конверт. Он прочитал адрес получателя и отправителя: Силонову супруга очередное письмо прислала. В конверте оказался текст письма, написанный на четырех листах тетрадной бумаги в арифметическую клеточку. Сережа не имел склонности читать чужие письма, но тут его бес попутал. Он стал вчитываться в аккуратные мелкие строчки.
   Надя сообщала, что август провела у родителей в Мценске. К ней стал клеиться влюбленный в нее одноклассник Коля Сухомлинский, который в июне вернулся из Североморска со службы в Северном флоте. Она показала ему фотографию Славика в военной форме, сказала, что замужем. Коля огорчился и отставил свои ухаживания… В сентябре начался новый учебный семестр. Всех студентов пединститута вот-вот должны отправить в село на уборку картофеля.
   В конце письма строчки будто заклокотали. Надя писала, что жутко по мужу соскучилась. «Будь проклята эта чертова Эмба, которая на долгих два года разлучила нас!» - писала Наденька. Если он не приедет в ближайшее время в отпуск, она не выдержит, сорвется и сама примчится к нему. «Я хочу держать тебя двумя руками и никуда, никуда, никуда не пускать! – признавалась она. - Я хочу раствориться в тебе без остатка. Милый мой, любимый, хороший, когда же мы, наконец, встретимся? Мне одиноко и тоскливо до рваного крика и ослепительной боли. Иногда хочется подняться на крышу общежития и броситься вниз… Я беззащитна, как Ева, и украдкой часто потихоньку плачу. Сердце рвется от тоски и непонятной печали, мечется от тревожного предчувствия…»      
   «Скотина! – подумал Сережа о Славике, прочитав письмо. – Его любит и ждет супруга, а он отрывается в кобелиной похоти со смазливой Аллочкой, которая и мизинца его жены не стоит… А если бы не я письмо поднял, а кто-то другой? Да над Славиком вся рота потешалась бы. И, пожалуй, что-нибудь пошлое ей в ответ ротные остряки отписали бы…»
     Сережа отдал Славику письмо и сделал ему замечание: мол, как он мог «такое» забыть в умывальнике? У них состоялся нелицеприятный разговор. Они могли крепко повздорить. Силонов решил все замять: мол, ладно, проехали. Спасибо, что поднял письмо и на посмешище его не выставил.
– Ты сам себя можешь на посмешище выставить, – хмуро заметил Сережа.
– Это чем же? – поинтересовался Славик.
– Да тем, что ты валандаешься и пудришь мозги зеленой девчонке! – вскипел Сережа. – А дома тебя ждет, судя по письму, прекрасная и умная женщина.
– Одно другому не мешает, – парировал Силонов. – Я не только умных, но и глупых женщин люблю. На безрыбье и рак рыба. Или, по-твоему, я должен онанизмом заниматься, когда Аллочка ко мне льнет? Может, завидуешь?
– Ну-ну, – ответил Сережа. – Смотри, очкарик, как бы тебе эта связь боком не вышла. Дон-Жуан из Мценского уезда…   
 
19
   Аллочка Коробова с ужасом осознала, что «залетела». В смятении она призналась в этом маме. Эльвира спросила:
– От кого? 
   Дочь призналась в интимной связи с Силоновым. Знакомый гинеколог осмотрел дочку и подтвердил: Аллочка беременна. Уже недель десять. За соответствующее вознаграждение он мог бы сделать Аллочке аборт. Эльвира колебалась: об этом могут узнать в военном городке, и тогда стыда не оберешься. Жизнь в гарнизоне была для всех его обитателей так же прозрачна, как и в деревне. 
   Эльвира решила прощупать варианты для возможного контрнаступления. А  если заставить Славика жениться на Аллочке? Статный блондин выглядел привлекательным зятем. Аллочка, дурочка, кажется, в него влюблена. И пусть он попробует отвергнуть ее  девочку! Да она его в бараний рог скрутит, если он откажется на её дочке жениться!
    Эльвира явилась на автобазу. Церемонно почмокалась с Софьей Евгеньевной. Попросила выпустить из кабинета Силонова для приватного разговора. Софья Евгеньевна сузила глаза от острого приступа любопытства.
   Славик вернулся в кабинет красный, как вареный рак. Когда он признался Эльвире, что он женат и не может сочетаться браком с Аллочкой, она закатила ему хлесткую пощечину:
– Ты, паразит, сядешь за изнасилование несовершеннолетней девочки! – прошипела она ему в лицо.
– Какое изнасилование? – опешил Славик. – Все было по обоюдному согласию! Вы не докажите никакого изнасилования! – ерепенился он.
– Я не докажу? – вопрошала Эльвира. – Ты, молокосос, не знаешь моих возможностей! – пригрозила она. – Можешь сушить сухари!
    Силонов завертелся, как угорь на раскаленной сковороде.
    Софья Евгеньевна, охая и ахая, хватаясь за голову, заламывая руки, вытягивала из Славика пикантные детали о его связи с Аллочкой Коробовой.
– Вячеслав, как ты мог? – возмущалась она. – Ох, беда-то какая!..

    В этот же день на вечернюю поверку в 22.00. в пятую роту военных строителей нагрянул гарнизонный патруль. Силонова арестовали. Офицер патруля пояснил старшему лейтенанту Свиридову, присутствовавшему на вечерней поверке, что Силонов арестован по указанию коменданта гарнизона подполковника Бютюцкого.
   Свиридов после отбоя поговорил со старшиной и вызвал к себе в кабинет ефрейтора Амбросимова.
– Ну что, ****острадальцы, доигрались? – вперил он суровый взор в Сережу. Тон и разгневанное состояние офицера не обещали благостного разговора. Сережа молчал, потупив взгляд в пол. – В глаза мне смотреть! – кричал Свиридов. – Дрючил Силонов Коробову?
     Врать Сережа не любил, но и подставлять Славика не хотел.
– Не знаю, – обронил он. – Я при этом не присутствовал.
– Врешь! – прорычал замполит. – Думаешь, я не в курсе, что вы в самоволку ночью бегали? Может, вдвоем ее дрючили?
      «О самовольной отлучке и ночном свидании с Аллочкой и Ниной замполит знает? – удивился Амбросимов. – Значит, старшина, змей, нас заложил».
– Да это лишь один раз было, еще в июле, – промямлил Сергей и с запозданием понял, что проговорился. Свиридов поймал его на крючок, как пескаря несмышленого.
– Значит, было? – взвился замполит. – В два смычка Коробову дрючили?
– Я с другой девчонкой был, – оправдывался Сережа.
– С кем? – вперил в ефрейтора острый взгляд Свиридов.
– С Ниной Смородиновой, – признался Сережа.
– Да ты что? – изумился замполит. – Она ж тоже несовершеннолетняя!
– Я ее не трогал, – ответил Сережа.
Лицо Свиридова дрогнуло в недоверчивой усмешке.
– А Коробову трахал? – не унимался замполит.
– Я сексуальный маньяк что ли? – заерепенился Сережа. – Я заснул. Если Силонов и трахал Аллочку, я этого не видел.
– А Смородинова видела? – допытывался замполит. 
– Не знаю, – выдохнул Сережа.
– Значит, Эльвира и свидетеля найти может, – сделал вывод Свиридов. – Я Эльвиру знаю. Эта бабенка – форменная чума! Она такую подлянку устроить может, не обрадуешься, – вздохнул замполит. – Как же он, охламон, всех нас подставил! И роту, и всю часть! И это накануне юбилея Великой Октябрьской социалистической революции! Полный звездец! – сокрушался старший лейтенант Свиридов. – Задали вы нам заморочку…

    «Заморочка» тянула на уголовное дело. Коменданту гарнизона подполковнику Битюцкому поступило заявление от Аллы Коробовой, обвинявшей Вячеслава Силонова в изнасиловании. Она, мол, пригласила военного строителя домой посмотреть сломавшийся магнитофон. Как утверждала потерпевшая, Силонов магнитофон починил, но вместо того, чтобы покинуть квартиру, стал ей делать грязные намеки. Она хотела его выпроводить. Тот запер дверь.  Она   хотела позвать соседей на помощь, но он заткнул ей рот.
    Почему пострадавшая сразу же не заявила об изнасиловании? Да, стыд-то какой! Она даже маме не обмолвилась об этом отвратном инциденте. Она надеялась, что все, быть может, само собой уляжется. Но Силонов обнаглел. Видя, что она не отреагировала на случай изнасилования, он стал преследовать ее в вечерней школе, провожал после занятий домой, что может подтвердить ее подруга Нина Смородинова. Затаскивал ее в подвал ДОСа и имел там как в натуральной, так и в извращенной форме. Ее терпению наступил предел. Она просит оградить ее от преследований насильника.   
    Сорокадвухлетний подполковник Битюцкий восемь лет служил в Эмбинском гарнизоне и с нетерпением ждал перевода на космодром Байконур. Там его ждала «папаха» с присвоением очередного воинского звания. А тут — на тебе – изнасилование несовершеннолетней во вверенном ему гарнизоне. Этот инцидент мог отсрочить его долгожданный перевод.
    В феврале вертолет на дальней точке грохнулся, и два офицера разбились, а третий инвалидом на всю жизнь стал. Он к этому ЧП даже боком не причастен. Это летуны с аварией вертолета напортачили, но тень-то все равно и на гарнизон ложится. В августе дизентерия в строительной части вспыхнула, которая, слава Богу, благодаря жесткому карантину и принятым мерам, на другие части и в военный городок не перекинулась. В октябре у инвалида-летуна жену стройбатовцы хором на автобазе отдрючили. Мужик от позора чуть в петлю не влез. А его жене – хоть бы хны! Отряхнулась, утка драная, и дальше, пошла. Сколько трудов Битюцкому стоило, чтобы об этом позорном факте начальство не узнало, но разве от командования такое скроешь? Хорошо ещё, что инцидент с хоровой дрючкой до суда не дошел. Пострадавшая жаловаться не стала.
   Теперь перед Битюцким новая бытовуха выскочила  – на его столе лежало заявление от Аллочки Коробой, обвинявшей в изнасиловании военного строителя Силонова. По идее, он это заявление в военную прокуратуру должен передать и пусть тамошние следователи свой хлеб отрабатывают.
   Битюцкий понимал, что дело с изнасилованием шито белыми нитками. Написала заявление Аллочка, наверное, под диктовку мамы, которая могла бы и с толковым юристом заранее посоветоваться. Тот бы научил ее как правильно надо такие заявления писать, чтобы изложенные факты правдоподобными выглядели. Эдуард Битюцккий знал Эльвиру, как и ее кошмарного мужа-капитана Коробова. Та еще «сладкая парочка». И дочка у них, по-видимому, с того же поля ягодка. «Сучка не захочет, у кобеля не вскочит»,  –  вспомнил Битюцкий старую, но верную, на его взгляд, пословицу.
    Однако комендант отреагировать на заявление потерпевшей как-то должен? Как такое на тормозах спустить? Стоит ему резолюцию подмахнуть главному военному прокурору Эмбинского гарнизона майору Архиповскому А.Г. для принятия соответствующих мер, и тогда маховик уголовного дела быстро закрутится. И не дембель этому ****острадальцу светит, а зона лагерная. 
    Этого строителя можно было бы заставить жениться на Аллочке. Оформить брак при обоюдном согласии сторон – дело плевое. Но этот хмырь, оказывается, женат. Так что не дождется женушка муженька из армии. Загремит он за изнасилование несовершеннолетней шлюшки по полной катушке. А с какой стати комендант должен его жалеть?
    «Эльвира тоже хороша, – рассуждал Битюцкий, – могла бы договориться с кем надо, и ее дочке аборт по-тихому сделали. Абортарий всех принимает. Гинекологи без работы не останутся. Не она первая, не она последняя…»
    Подполковник Битюцкий в брюках-голифе всегда ходил, и сапоги до блеска у него сияли. Он имел поджарую фигуру и выглядел, пожалуй, для кадрового военного образцовым офицером. Но он не вполне понимал: чего на самом деле хочет Эльвира? Позора для дочери? Она его получит, если дело до трибунала дойдет. Месть ей разум затмила? Ну, загремит Силонов в тюрьму. Это утешением для Эльвиры будет? Прежде чем передать заявление младшей Коробовой в военную прокуратуру, комендант гарнизона решил лично переговорить с Эльвирой.

20
    Славик Силонов исходил мрачными мыслями, томясь в одной из прохладных камер гарнизонной гауптвахты. И в это время, словно совпадение в дешевой мелодраме, к нему прибыла истосковавшаяся по супругу Наденька.
    Родителей военнослужащих и их жен в гарнизон не пускали. В Эмбу-5 курсировал два раза в сутки маленький автобус, доставлявший в него гражданских вольнонаемных лиц и отвозивший их в конце рабочего дня обратно. У вольнонаемных служащих имелся пропуск для въезда в закрытый гарнизон. На контрольно-пропускном пункте автобус у шлагбаума останавливался, и дежурившие на КПП военнослужащие проверяли у пассажиров пропуск. У кого пропуска не было, тот у шлагбаума высаживался. 
    Дежурный с главного КПП по рации сообщал в ту или иную войсковую часть, что к такому-то военнослужащему прибыли родители, жена или, допустим, сестра или брат. Тому оформляли увольнительную до трех суток, и он убывал в гражданскую Эмбу для свидания с родственниками или с женой. Гостиница в гражданском городке отсутствовала. Для свиданий на время снималась комнатка в домиках частного сектора. В ней родственники кормили и поили отпущенного в увольнение, хотя командование их строго предупреждало: спиртного ни-ни, ни в коем случае… В комендатуре гарнизона фиксировался адрес, где находился в увольнении военнослужащий. Его могли вызвать в часть в случае экстренной надобности. Посыльный мог явиться по указанному адресу в любое время суток.
   Вы можете представить состояние Наденьки Силоновой, когда на КПП ей сообщили, что ее супруг на свидание прибыть не может, так как в настоящий момент находится под арестом. Наденька умоляла пропустить ее в гарнизон, чтобы увидеть мужа и поговорить с ним. Она ради встречи с любимым отмахала тысячи километров! За что он арестован?
   Дежурный сержант из комендантского взвода никаких подробностей Наденьке сообщить не мог, так как был не в курсе темных событий, происходящих с неизвестным ему военным строителем. Он посоветовал дамочке следовать обратно домой в город Орел.
   Наденька вспыхнула, как сухой хворост. Она заявила, что с места не сдвинется, шагу не ступит из будки КПП. Останется здесь ночевать, объявит голодовку, пока ей толком не объяснят: почему она не может увидеть мужа? Она стала требовать встречи с командованием строительной части, где служил Славик, или с комендантом гарнизона. Кто-нибудь ей членораздельно объяснит, что в этой долбаной Эмбе-5 происходит?
    Ростом Наденька была маленького. В шапочке из кроличьего меха, в скромном светло-сереньком пальто с коротким воротничком, она напоминала подростка. Но энергия из нее плескалась дивная. Она, пожалуй, была похожа на фурию, готовую спалить пламенем своего гнева не только будку КПП, но и взорвать весь военный городок, если бы у нее имелась такая возможность.   
   Старший лейтенант Свиридов по рации деликатно побеседовал с раскаленной Наденькой. Он обещал немедленно выяснить обстоятельства ареста ее мужа. Арест – дело не шуточное. А свидание с родственниками получают военнослужащие в качестве поощрения. Да, конечно же, если понадобится, он лично доставит к ней мужа, когда прояснит ситуацию. А сейчас советует не волноваться, не расстраиваться сильно, и на КПП не оставаться ночевать. А то как бы чего не вышло. По уставу, дескать, это не положено. Лучше отбыть с ближайшей попутной машиной в Эмбу. Снять там, как положено, комнатку, переночевать спокойно, а завтра утром прибыть на КПП, откуда она сейчас с ним по рации беседует. Утро вечера мудренее. В восемь ноль-ноль, нет, лучше в восемь тридцать дежурный по КПП пусть с ним свяжется. Все понятно? Конец связи.

21
    Дни сменяли ночи, следуя друг за другом нудной и блеклой чередой. В гарнизоне Эмбы-5 монотонные будни оживлялись подготовкой к встрече 55-ой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. К праздничной дате красились казармы и ворота с выпуклыми звездами на контрольно-пропускных пунктах. Бордюры белились на тротуарах и строевых плацах. Знамена красные везде вывешивались.
   Приближалась знаменательная дата, а комендант гарнизона подполковник Бютюцкий пребывал в мрачноватом состоянии духа. На праздничный парад вышестоящее начальство из Среднеазиатского военного округа пожалует. Коменданту поступила телефонограмма о том, что в его гарнизон может прибыть на парад сам первый секретарь ЦК компартии Казахстана Динмухамед Кунаев. Битюцкий сначала разволновался, а затем связался с комендантом гарнизона Семипалатинска-22, с которым поддерживал дружескую связь. Тот подтвердил, что и ему подобная телефонограмма поступила. Видимо, партийная номенклатура так развлекалась, повышая боеготовность расположенных на территории Казахской ССР военных гарнизонов. Конечно, сам Кунаев вряд ли в гарнизон нагрянет, размышлял Битюцкий, но ведь может прислать из  Центрального аппарата какого-нибудь партийного хмыря в шляпе. Им же надо создавать видимость партийной заботы о вооруженных силах.
    Подполковник Битюцкий гражданских партийных лиц не жаловал. Но и неприятностей от них иметь не хотел. Комендант к параду должен был подготовить гарнизон так, чтобы в нем всюду ажур сиял. А он был вынужден тратить драгоценное время на склочные дрязги.
– Эльвира, скажи честно: чего ты хочешь? – допытывался Битюцкий. – Сейчас наложу резолюцию на заявлении твоей дочки, и через пять минут оно будет с вестовым в военной прокуратуре. Осудят его. Ты этого хочешь?
– Да! – с вызовом ответила Эльвира. – Он обесчестил мою девочку!
    Вы деликатных офицеров встречали? Армейским чинам такое качество не очень присуще. Эдуарду  Битюцкому не свойственную ему деликатность проявить пришлось. Он Эльвиру и предостерегал, и успокаивал, и воду из графинчика в стакан наливал и подносил, когда она в волнение впадала, и слезы у нее на глазах накатывались, и чистый носовой платок ей предлагал, но она от него отказалась, так как у нее свой платочек имелся, духами ароматными пропитанный. Бютюцкий срама для гарнизона не хотел и позора для Аллочки Коробовой, который на эту дурочку несмышленую несмываемым пятном ляжет, если дело до прокуратуры дойдет.
    Эльвира пошла на компромисс. Заявила, что может забрать заявление дочки, и не будет настаивать на наказании этого, как она выразилась, «гандона», если тот женится на ее девочке.
– Как женится? – не понял Битюцкий. – Он же женат!
– Ну и что? – Эльвира не видела в этом обстоятельстве особых затруднений. – Пусть разведется!   
    В изгибах женского ума подполковник Битюцкий был не очень силен. Выпад Эльвиры его удивил, но врасплох не застал. Шаткий компромисс, кажется, прорисовывался. Комендант гарнизона пообещал Эльвире прозондировать возможности подсказанного решения проблемы. В приемной уже ждал старший лейтенант Свиридов, добивавшийся срочной аудиенции у коменданта. Силонова прибыла на свидание с мужем? Тогда дело можно было ускорить – срочно зарегистрировать в ЗАГСе Эмбы расторжение брака между супругами.
 
22
    Славик Силонов попал в хрумкающие ножницы нелегкого выбора. С потрясающей Свиридова легкостью он согласился на развод. Он в зону не хотел. Перспектива жениться на глупенькой Аллочке его не смутила.   
– Жену тебе не жалко? – спросил замполит. – Она же переживать будет…
– Пострадает и другого найдет, – отмахнулся Силонов. – Женщины – натуры выносливые.
    Свиридов имел от Битюцкого полномочия для освобождения Силонова из-под ареста, чтобы тот встретился с женой. Славик понимал, что разговор с супругой предстоит тяжелый. Но не станет же Надежда его топить? Он ей объяснит, что это вынужденный ход, который она должна сделать ради их горячей и негасимой любви. А когда он дембельнется и вернется в Орел, то можно будет проделать обратную комбинацию – развестись с Аллочкой и вновь жениться на Наденьке. Славик, однако, не был уверен, что все пройдет гладко. Он плавки оранжевого цвета у Сережи попросил, которые Амбросимов из отпуска привез. Они часов до двух ночи проговорили в ленинской комнате. Сережа талдычил о том, что он же Славика предупреждал, что связь с Аллочкой может неприятности принести, вот они и выскочили. И этим только раздражал вибрирующую нервную систему Славика. Предупреждал он, пророк хренов! Сейчас-то что делать? Как выкручиваться? Если Наденька развода не даст? Тогда что: срок ему намотают? Да тогда вся жизнь у него под откос полетит! Разве он о зоне мечтал? Да она ему и в кошмарных снах не снилась!
    Славик решил, что ему все же надо выспаться. Утром ему предстоит Наденьку встретить. Они полтора года не виделись! Он заласкает ее и в объятиях задушит. А когда ублажит ее на частной квартирке, и она, удовлетворенная, в небесах витать будет, пурпурные пузыри счастья глотать, он ей – бац! И залепит: дай, милая, развод, пожалуйста! Мол, гибну невинно… 
    Представляете, ее реакцию? Славик тоже ее плохо представлял.
   «Подло, конечно, я вынужден поступить, – думал Славик, ворочаясь на скрипучей солдатской койке и кутаясь байковым одеялом, – а куда мне деваться?»         

23
   Бледный вид был у Славика, когда он после свидания с женой в часть возвратился. Старший лейтенант Свиридов по его жалкому виду понял, что облом у Силонова получился с расторжением брака. Замполит доложил об этом коменданту гарнизона. Тот прислал патрульный наряд для сопровождения Славика на гауптвахту. 
   Свиридов вызвал в кабинет Амбросимова.
– Есть у тебя, ефрейтор, исторический шанс друга от трибунала спасти, – сказал замполит. – Хрупкий шанс, но я готов его тебе предоставить. – И пояснил задачу, которую он возлагал на ефрейтора. Свиридов давал ему увольнительную в гражданскую Эмбу. Там он должен встретиться с Силоновой и уговорить ее подписать заявление о разводе.
– Товарищ старший лейтенант, я не справлюсь, – замямлил Сергей. – Я женщин не умею уговаривать, – честно признался он.
– Ты должен справиться, – заявил Свиридов. – Невозможного ничего не бывает. И когда ты достигаешь невозможного, то начинаешь понимать, что невозможное – возможно. И другую невозможную задачу перед собой ставишь. Секешь мою мысль? 
    Мысль, пожалуй, замполит изрек верную. Но одно дело говорить, другое – делать. Зачем он нереальную задачу ставит? Это же не от забора до заката яму копать. Пусть бы сам Свиридов ее взялся выполнить, коли такой умный. Сережа об этом замполиту намекнул. Дескать, какой из меня дипломат? Вот, у вас, товарищ старший лейтенант, переговоры успешнее получатся. У вас жизненный опыт богатый, погоны офицерские на плечах красиво блестят, а у меня какой авторитет? Силонова пошлет меня на три буквы или еще дальше…   
    Свиридов сурово сказал, что он перед какой-то  девчонкой унижаться не намерен. Честь мундира ему этого не позволяет. Он, офицер, перед какой-то дамочкой юлить будет, чтобы ее мужа-раздолбая от трибунала отмазать? Замполит ребром поставил  вопрос: берется Амбросимов за это дело или увильнуть хочет? Ему судьба друга безразлична или нет?
Сережа нерешительно ответил, что, мол, хорошо, он попробует…
– Не пробовать надо, ефрейтор, а прибыть ко мне вот с этим заявлением. На нем подпись гражданки Силоновой должна быть. Вот здесь, – ткнул Свиридов указательным пальцем. – Тут печать нашей части будет стоять. И военный юрист первой категории майор Лимурский подпись гражданки Силоновой заверит. Понятно? Вопросы есть? – хмуро спросил замполит.
Вопросы у Сережи были. Если завтра он убывает в Эмбу на спецзадание, то, стало быть, замполит его от участия в праздничном параде освобождает?
    Свиридов набычился. Какое завтра? Амбросимов срочно убывает в Эмбу! Сию минуту. Замполит подписывает ему увольнительную до 8 утра.
– Справишься до восьми? – спросил Свиридов. – Должен справиться. И от парада тебя никто не освобождает.
– А как же я доберусь до Эмбы? На чем? – недоумевал Сережа.
    Замполит объяснил, что доставку ефрейтору он обеспечит. Сию минуту свяжется с дежурным по части, и Амбросимову дадут машину с водителем. И на главное КПП позвонит, чтобы Амбросимова из гарнизона без препятствий в ночное время выпустили.
– А если Силонова уже спит? – спросил Сережа.
– Разбудишь, – замполит старался сохранять спокойствие.
– А если она уехала? – Сережа злоупотреблял терпением замполита.
– Не выполнишь задания, отправлю на губу вслед за Силоновым! Чтобы вы, рас****яи, в самоволки не бегали и несовершеннолетних сучек не сношали!- взревел Свиридов. – Десять нарядов вне очереди закачу!

24
    В предпраздничные дни Сережа прибывал в казарму обычно перед вечерней поверкой, игнорируя ужины в солдатской столовой.
    После шести вечера, когда все кабинеты на втором этаже автобазы пустели, и там воцарялась тишина, Сережа с нетерпением садился за печатную машинку с большой кареткой, заправлял в нее четыре листа бумаги с тремя синими копировальными листами и размножал трактаты о Солженицыне и Кузнецове.
    В кабинете имелся электрокипятильник. Сережа заваривал в эмалированной кружке крепкий индийский или цейлонский чай, который вместе с пачками рафинадного сахара ребята приобретали в булочной военного городка.
    Статья о судебном процессе над Кронидом Любарским все еще зрела в его голове для яростного воплощения. Амбросимов хотел мощно написать эту статью – так, чтобы она любого потенциального читателя зацепила. И не только зацепила, но и привела к мысли о необходимости сопротивления мерзостям тоталитарного режима. Амбросимов наивно полагал, что он в состоянии такую мобилизационную статью выдать. Но в отпуске для написания статьи времени у него не хватило. Он надеялся завершить ее в части.
   После его возвращения закрутилась катавасия со Славиком Силоновым. Чехарда обозначилась с перевыборами секретаря и заместителя секретаря комсомольской организации роты. Подготовка к празднованию 55-ой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции бурно имитировалась и осуществлялась. В роте номера художественной самодеятельности к праздничному концерту даже после отбоя репетировали. 
    6 ноября Сережа один экземпляр статьи о Солженицыне оставил в сейфе рабочего кабинета. А три других прихватил в роту, чтобы спрятать в сейфе, в котором хранились комсомольские документы. После избрания Амбросимова заместителем секретаря комсомольской организации роты, ключ от этого сейфа висел у него на брелке. В сейфе он хранил экземпляры ранее отпечатанных статей о Солженицыне и Кузнецове. Пару копий Сережа отдал Нине Смородиновой.
    С Ниной Сережа виделся в вечерней школе. Он внушал ей мысль о том, что она не имеет морального права свой поэтический талант в землю закапывать.
   Нина в ответ без энтузиазма кивала. Но однажды ее прорвало:
– О каком институте ты трембишь? – вспылила Ниночка. – У меня отец инвалид и мать алкашка! Мне младших братьев и сестер поднимать надо! А стихи – это так – отдушина.  Форточка в иной мир. Иллюзорная возможность избавиться от смрада жуткой реальности! 
    Осёкся Амбросимов и неловко себя почувствовал. Ниночка сообщила, что скоро уедет с семьей в Краснодарский край, возможно, в Ейск. Сережа хотел, чтобы она в Ейск его статьи о Кузнецове и Солженицыне захватила. Ниночка обещала захватить.
    Получив 6 ноября срочное задание, несмотря на спешность, Амбросимов ухитрился прихватить с собой пару крамольных статей. Сережа сильно сомневался в том, что ему  удастся уговорить Силонову заявление о разводе подписать, но взять  с собой пару статей в Орёл она может? Зачем они ей сдались? Что ей трудно дать их почитать сокурсникам? Солженицын, между прочим, учителем математики после заключения и ссылки во Владимирской области и в Рязани работал. «Солидарность у советских педагогов есть или нет?»  –  спрашивал себя Сережа, смутно представляя, что означает учительская солидарность.
    По пути в Эмбу Сережу одолевали тяжкие размышления. Конечно, разгневанный Свиридов свои ритуальные угрозы в реальность не обратит. Замполит вышел проводить Сережу на крыльцо казармы, по-отечески хлопнул его по плечу  – мол, на тебя, Амбросимов, вся надежда. Не подведи. Сережа и рад бы был не подвести. Но как он мог возлагаемые на него ожидания оправдать? Если Силонова мужа шуганула, то с каких паренок она с неизвестным ефрейтором в столь позднее время общаться будет?
   «Да меня вытурит Силонова с кандибобером», – размышлял Амбросимов, пока газон вез его по обледеневшей дороге. Его угнетала тяжкая ноша возложенного на него бремени.

25
   Наручные часы Амбросимова показывали 22.15, когда их газон въехал в гражданскую Эмбу и водитель стал искать деревянный домик №14 на улице Пролетарской, где сняла частную комнатенку Наденька Силонова.    
    Не обнаружив кнопки звонка, Амбросимов стучал в калитку забора, который ограждал неприметный одноэтажный домик. Забор был невысоким. Сережа нащупал щеколду, на которую была заперта калитка. На него забрехала собака. Сережа собак не боялся и мог бы отворить калитку и пройти внутрь двора и садового участка. Тем более, что собака была на цепи. Но прилично ли вторгаться ночью непрошеному визитеру на чужую территорию?
    Прикрываясь шалью из козьего пуха, на крыльцо вышла женщина. Усмирив пса, подошла к калитке. Сережа извинился за беспокойство, указал на машину, которая с зажженными фарами ждала его на обочине дороги. Сказал, что ему по неотложной надобности надо видеть квартирантку, которая вчера здесь поселилась. Она еще не съехала?
   Женщина настороженно всматривалась в лицо Сережи.
– Шастают тут всякие, – недовольно пробурчала она. – Был у нее сегодня один в шинели.  Очкарик с вида приличный. А она потом рыдала так, что за стенкой слышно было. До чего вы, ироды, девчонку доводите? Какая еще срочная нужда, на ночь глядя? 
   Сережа провел ребром ладони по горлу. Дескать, нужда такая, что до зарезу ее видеть ему надобно.
– А ты кто ей будешь? – женщина хоть и выглядела недовольной, но все-таки любопытство ее распирало.
– Я товарищ ее мужа, – ответил Сережа. – Беда с ним случилась.
   Женщина, очевидно, поверила Сереже и нехотя распахнула перед ним калитку:
– Беда, говоришь? – вздохнула она. – Все вы, мужики, бедоносцы. А мы, бабы, из-за вас страдаем и слезы льем… С торца вход в ее комнатку. Ты прежде в дверь постучи. Шатун! Место! – грозно прикрикнула она на пса.  Тот послушно убрался в конуру. Высунул оттуда морду и, оскаливая желтоватые клыки, продолжал глухо рычать на Сережу. 
    Дверь открыла девчонка, которая едва доставала Сереже до плеча, но перед ее пронизывающим взглядом он почувствовал себя пигмеем. Видок, конечно, у нее был не ахти.
– Ты кто? – глухо спросила она. Такие голоса из подземелья раздаются, в которое живьем замуровывают.
   Сережа представился как друг Славика.
– Друг этого ничтожества? – ядовито спросила дамочка.
   Сережа кивнул.
   Ядовитая дамочка раздумывала: захлопнуть дверь или нет?
«Так что же ты замуж за ничтожество выскочила? – машинально думал Сережа. – Ах, ты не сразу его разглядела? Любовь слепа? Ты такие письма ему писала. А теперь прозрела? Прозрела, когда узнала, что муж малолетку нечаянно ее обрюхатил? Ах, какой он кобель! Пусть теперь в зоне зэки его опустят? А как же любовь? Любимому человеку надо прощать грешки его плотские. Где твое благородство, Наденька?»
    Уловила ли она спонтанные мысли, промелькнувшие в сознании Сережи, или нет, но дверь перед ним не захлопнула. Пригласила кивком головы пройти.
– Кто она? – Надежда уселась на диванчике, а Сереже предложила стул.
    Шинель Сережа не стал скидывать, ибо рассиживаться здесь не собирался. Он снял зимнюю шапку с кокардой, крючки расстегнул на вороте шинели и верхнюю, золотистую пуговицу с оттисками пятиконечной звезды с серпом и молотом.
– Пустышка, – ответил Сережа. – Товароведом в военторге работает. 
– Красивая? – продолжала пытать Сережу Наденька.
– Симпатичная, – ответил Амбросимов. – Красивыми, на мой взгляд, могут быть только умные женщины, – высказал Сережа личное умозаключение.
– Тем хуже для него, – процедила Наденька. – Ничтожество и дурочка – славная парочка, – в ней, вероятно, бурлило уязвленное самолюбие. – И дети у них будут славные…
– Надя, вы же умная женщина, – использовал Сережа заготовленную фразу. – Будьте великодушны. Подпишите эту бумагу, – он протянул Наденьке подготовленное замполитом заявление. – Если вы не дадите ему развода, он загремит в тюрьму. А тюрьма лучше никого не делает. Будьте милосердны.
   Она презрительным взором окинула бумагу с отпечатанным текстом.   
– Напрасно, юноша, вы считаете меня способной на благородство по отношению к подлецу, с которым я имела неосторожность заключить брак, – с металлическими нотками произнесла Наденька длинную фразу. – Пусть хоть сгниет в тюрьме! Не стану я ничего подписывать.
– Если он – ничтожество, то зачем нужно сохранять брак? – рассуждал Сережа. – Вы еще встретите человека, который будет достоин вас. 
– Где встречу? – усмехнулась Силонова. – В сельской глубинке, куда меня направят по распределению?
– Сколько там лет отработать надо? Два или три года? А Славик лет на десять может загреметь в места отдаленные, - рассуждал Сережа. –  Наденька, умоляю вас – отпустите его на все четыре стороны… Хотите я пред вами на колени стану? – Амбросимов неловко сполз со стула на пол и оказался перед дамочкой на коленях. 
– Встань! – вскинулась Наденька. – Ты не должен ради этого подонка унижаться. Это он должен у меня прощения просить…
– А он разве не просил? – Вадик стоял на коленях. – Он молиться на вас будет, если вы его от трибунала избавите…   
– Человек – животное неблагодарное! – уверенно заявила Наденька.
– Стоп! – остановил ее Сережа. – Надя, вы кого цитируете?
– Никого, – недоуменно произнесла Силонова. – Я так думаю.
– Но это же фраза моего персонажа! – удивился Сережа. – Я ее придумал!
– Ты что-то пишешь? – удивилась Надежда. – Может, все-таки встанешь? Или лучше жить на коленях, чем умирать стоя?
– Лучше жить не по лжи, как говорит Солженицын. – Сережа сел на стул. - Я тоже считаю, что человек – особь неблагодарная. 
– Особь? – переспросила Надежда. – Нет, это уж слишком. Много людей и благодарных, и порядочных встречается. Но Силонов не из их числа. Теоретически я могу дать развод этому ничтожеству. Зачем за него цепляться? Развод! И девичья фамилия! – бесшабашно махнула она ребром руки. – Я подпишу, – вдруг заявила она. – Где ручка?
    От неожиданного поворота событий Сережа опешил. Он-то думал, что протянутую бумагу Наденька разорвет в клочья и в лицо ему швырнет с торжествующей злобой. У нее же внезапно другой рефлекс сработал. Сережа спешно расстегивал пуговицы на шинели. Полез в боковой карман кителя за шариковой ручкой. Вместе с ручкой извлек два экземпляра своих крамольных статей.
– Не суетись, ефрейтор, – улыбнулась Наденька. – Тебя как зовут?
– Надя, вы благородная женщина, – он протянул ей ручку. – Вам за это на Страшном суде зачтется.
– Ты верующий что ли? – вскинула пушистые ресницы Силонова.
– Нет, – сказал Амбросимов, – но сейчас готов поверить в Бога, если он населяет землю такими разумными существами, как вы.
– Льстишь мне? – усмехнулась Наденька. Кажется, она оттаивала. Протянула ему подписанное заявление. – Ну, выполнил предписание моего неверного супруга? – спросила Силонова.
– Это не его предписание, – признался Сережа. – Меня к вам замполит направил. Старший лейтенант Свиридов. Классный мужик.
    Наденька с интересом взирала на Сережу, а он – на нее. По росту и фигуре Наденька походила на девочку из девятого класса. Но как ослепительно сияли ее глаза! Она была зеленоокой! Из ее глаз взгляд такой силы струился, что прожигал, словно лазерный луч! И под этим взглядом Сережа стал ощущать себя не комфортно.
– Может, чаю? – кивнула Наденька на чайник с изогнутым носиком.
– Меня машина на улице ждет, – проговорил Сережа.
– Тогда – пока, – сказала Наденька. – Привет бывшему супругу.
– Вообще-то, у меня разговор к вам есть, – замялся Сережа. – Вернее, просьба. – Амбросимов имел в виду статьи, которые хотел передать Наденьке вне зависимости от исхода его деликатной миссии.
– Просьба? – вскинула Наденька брови. – Я выполнила твою просьбу. Есть и вторая? Выкладывай! Может, ефрейтор хочет, чтобы я приняла горизонтальное положение?
– Зачем ты так? – упрекнул Сережа. – Злость в тебе играет. Не надо злостью душу травить.
– Я, значит, добренькой должна быть? – закипала Наденька.  – Чего изволите, господа?
– Зря ты так, – Сережа взял со стола шапку. – Пожалуйста, пусти в оборот вот эти статьи в своём пединституте, – он оставил на столике копии крамольных статей. – Пусть их люди в Орле прочтут. – И, опустив глаза, пошел к выходу. – Закрой за мной дверь, – буркнул он и вышел в ветреную стылую ночь. 
   На него снова затявкала собака, когда он проходил по садовой тропинке. Цепь от ошейника была достаточно длинной, чтобы достать до Сережи. Но Амбросимов был так погружен в себя, что не обратил на лай дворняги внимания. Пес взвизгнул у шинели, но укусить ее обладателя не решился. Он даже лаять в след чужаку перестал, когда тот прошел мимо. 
   Амбросимов искал руками засов, чтобы закрыть за собой калитку. И услышал крик:
– Сережа, постой!
  Наденька бежала к калитке. Он шагнул ей навстречу.
– Ты с ума сошла? Простудишься! – вырвалось у него. Почти машинально Сережа обнял Наденьку, а та уткнулась ему в грудь.
– Ты можешь остаться? – Наденька подняла голову и глядела на Сережу таким взывающим взором, каким на него никто раньше не смотрел.
– Могу, – произнес Сережа. – Только машину надо отпустить.
– Отпусти, – попросила Наденька. – Мне так скверно. Я боюсь оставаться одна. Побудь со мной, пожалуйста, – только недавно она была сильной, как морская скала, а сейчас выглядела слабой и беззащитной, словно тоненькая, оголенная веточка на ветру качалась.
– Нет проблем! – растроганно улыбался Сережа. – Иди, ставь чайник. Я сейчас вернусь. Стой! – прикрикнул он, когда Наденька повернулась к дому. Сережа снял с себя шапку и нахлобучил ее на головку Наденьки. Солдатская ушанка оказалась для нее великовата. Наденька сдвинула шапку на затылок и, придерживая ее рукой, побежала по тропинке к заднему торцу дома.
   Умный пес на Наденьку не лаял. Сердобольная хозяйка дома укоризненно покачивала головой. Из окна, выходящего на улицу, она видела  сцену слияния Наденьки и Сережи у калитки. Не включая в комнате света, хозяйка досмотрела из окна эпизод до конца. Она видела, как газон заурчал и уехал, а безшапочный военнослужащий возвратился. Он задвинул на засов калитку и пошел к квартирантке. Что могла подумать хозяйка дома о нравах современной молодежи?   
   Хозяйку возмутило и поведение Шатуна. Пес лаял на военнослужащего так слабо и глухо, вроде проформы, что хозяйка усомнилась в его сторожевых способностях.
          
26
    Все люди – особи упрямые, но каждая особь упряма по-своему. И папа Сережу убеждал в том, что тот не ту жизненную тропу для себя торил, когда понял, что сын в литераторы захотел податься с антисоветским уклоном творчества. И Вадик Миролюбов, способствовавший тому, что у Сережи крамольные мысли от вещания «вражьих голосов» появились, предупреждал, что за эти мысли родное государство не по головке гладит, а сроки наматывает и в психиатрические больницы на принудительное лечение направляет. Думать гражданин Советского Союза может сколько угодно, о чем угодно и как угодно, если у него на праздные умствования времени хватает. Но если он свои мысли в непотребные для идеологии государства формы облекать начнет и станет их как-то пропагандировать, то это уже являлось преступлением, для которого соответствующие статьи в Уголовном кодексе имелись и безотказно действовали. И сослуживец Антон Симаков советовал Сереже «заткнуть себе в задницу» вольнолюбивые трактаты о Солженицыне и Кузнецове.
   Наденьку Силонову в тот же предохранительный крен потянуло. Когда Наденька бегло пробежалась по рукописям Сережи, на ее умном личике обозначилось горестное недоумение. Она была категорична. Никто не позволит ему поднять эти темы на уровень масштабного обсуждения. А их частное обсуждение давно кулуарно идет в среде мыслящей интеллигенции. Ни Кузнецову, ни Солженицыну Сережины дилетантские рассуждения не помогут. Кузнецов пребывает в Лондоне и вещает по «Би-Би-Си», чтобы на хлеб с маслом заработать. Пусть там, в свободном мире, пишет то, что ему вздумается. Имя Нобелевского лауреата Солженицына настолько известно на Западе, что его в заключение советская власть во второй раз едва ли отправит. Сейчас не 1937 год. Власти побоятся отрицательного резонанса на Западе. Солженицына в ссылку могут отправить, где он в опале до тех пор пребывать будет, пока публично не покается. Или, если он шебуршать не прекратит, и за границей будет издаваться, то, скорее всего, его выдворят из страны… 
    Сережа пил крепко заваренный чай с предложенными Наденькой вкусными пряниками. Он рассказал ей о процессе над Кронидом Любарским. Дескать, учителя астрономии не за границу выдворили, а в зону на пять лет определили.
    Да, согласилась Наденька, могут и в зону за антисоветскую агитацию затыкарить. Сережа в зоне засветиться хочет? Ему стройбатовской казармы мало? Мол, одного дурака она от зоны отмазала, хотя и не стоил он ее великодушного шага, а Сережа сам дурную голову в петлю засунуть хочет?
– Ты уверен, что выдержишь атмосферу заключения и нормальным человеком из зоны  вернешься? – В ее глазах плескалась жалость.
– Не знаю, – честно признался он. – Но кто-то же должен пробивать брешь в бесчеловечном режиме! Кронид эту брешь пробивает…
– Лбом стену не прошибешь! – уверенно заявила Наденька. – А вот мозги по ней растечься могут…  Не стоит, Сережа, неумно рисковать собой, – ее взгляд светился доброжелательностью. – Этой жертвенности никто не оценит. Я бы сожгла твои литературоведческие опыты, – она кивнула на растопленную печь, за заслонкой которой потрескивали дрова. Наденька на ночь сыпанула в печь пару ковшей блестящего антрацита. По комнате теперь распространялся приятный жар.
     Сняв китель, повесив его на спинку стула, Сережа пил чай из блюдца, сидя за столом в офицерской рубашке. Галстук ослабил.
– Нет, жечь не надо! – запротестовал он. – Боишься брать с собой – не бери.
– Я похожа на боязливую девочку? – усмехнулась Наденька. - Если хочешь, я могу пустить в обиход твои экзерсисы.
– Я был бы тебе очень признателен, – произнес Сережа.
– Будь по-твоему, – согласилась Наденька. – Чувствую, что я тебя  не убедила. Хочешь испытать на собственной шкуре бич родного государства? Испытывай. Только имей в виду: шкура-то у человека одна. И она у тебя не воловья. – Наденька смотрела на Сережу таким долгим изучающим взглядом, что ему стало не по себе. Он же не экспонат музейный. 
    «Зачем она меня оставила? – думал он. – У нее скверное настроение? А откуда ему быть радужным? Славик, скотина, и мизинца ее не стоит. Он нож тебе в спину воткнул? У тебя рана кровоточит? А я чем могу помочь? Я раны зализывать не умею…»
    Все мужики – животные толстокожие и в эмоциональном диапазоне особи примитивные. В древние времена они мамонта лохматого или бизона завалят и, как дети малые, восторг испытывают, прыгают возле забитого зверя, в грудь себя кулаками бьют. А кто в пещере огонь поддерживает? Кто из шкур одежку шьет? Кто их ласкает, домашний очаг согревает и детей в муках рожает? Да разве мужскому племени это понять? Они теперь не только мясо и шкуры до пещеры дотащить не могут, но и зарплату не всегда до дома доносят. А услуг женских требуют. Ты и в магазин бегай, и жрать им готовь, и белье чистое подай, и рубашку погладь, и в постели обслужи, когда тебя от усталости ноги едва держат. А они бельмы бесстыжие зальют и ещё шеи в сторону других баб кособочат. Дрына на них нет…    
    Амбросимов примитивом себя не считал, но в эмоциональном плане глуховатым типом являлся. Он понимал, что беседу пора заканчивать. Надо спать ложиться или переходить к делу. А к какому делу? К сексу? Сережа считал, что спать с женой друга неприлично. К тому же он не считал себя дамским угодником, и в женских утехах не сведущ был. У него отсутствовал опыт утешения особ женского пола.
 
    Откуда не искушенному в нюансах тонкой женской психологии Сереже было ведать, что Наденька звериной интуицией обладала. Как только она увидела Славика, то сразу же поняла, что случилось что-то очень нехорошее. Она это еще в Орле чувствовала, когда к нему на свидание отправлялась. Когда ей сказали, что он арестован, она поняла, что предчувствия ее не обманули.
– Что случилось? – спросила она, когда муж ее обнял.
   Как ни вилял Славик, пытаясь уйти от сиюминутного ответа, как ни старался ее приласкать, Наденька из объятий его выскальзывала. Она вынудила его расколоться. Славик запинаясь, физиономию свою в сторону отворачивая, сказал, что его могут осудить за изнасилование, которого он не совершал. Наденька окаменела, но еще держалась. Но когда Славик попросил ее о разводе как спасительном для него средстве, она поняла, что муж ее  предает. Славик уверял, что развод и новая женитьба – пустая формальность. Когда дело с трибуналом уляжется, он разведется и снова будет с Наденькой. 
– Она беременна? – спросила Наденька.
     Славик вздохнул и, отводя кислый взгляд в сторону, кивнул.
Наденька уже делала аборт, уничтожая в своём чреве плод от этого прохвоста, чтобы дитя не помешало ей и ему завершить учебу в институте. А теперь от мужа ждала ребенка какая-то гарнизонная шлюха! Наденька набросилась на него с кулаками, а когда он ее неловко оттолкнул, указала ему на дверь. Как ни юлил, как ни заискивал перед супругой Вадик, она была непреклонна. Наденька энергично упаковывала свой чемодан. Славик просил ее успокоиться, но она смотрела на него с дикой ненавистью. Она даже за кочергу печную схватилась, когда Славик стал к ней приближаться, желая сгладить конфликт. Она выставила его вон, а когда он убрался, ей, как раненой волчице, завыть хотелось, мужское подлое племя проклиная. 
   После его ухода Наденька дала волю слезам и, наверное, целый час безутешно рыдала, завалившись ничком на кровать. Когда она немного успокоилась, то поняла, что мужу надо было все-таки подписать заявление о расторжении брака. Пусть строит новую жизнь с гарнизонной шлюхой, а она его из своей жизни вычеркнет! Она еще сделает хорошую партию! Наденька была уверена, что Славик вернется и тогда она подпишет то, что он хочет. Зачем ломать ему жизнь? Жизнь у человека – одна. А она как-нибудь выстоит. Она сильная.   
    Вместо Славика прибыл ефрейтор, который, как несмышленый дурачок, какие-то антисоветские статьи пишет. Разве этому мальчику объяснишь, что мужчина ей сейчас нужен! Она полтора года в мужских объятиях не была. Она же живой человек, а не инфузория фригидная! Когда тебе невыносимо больно, надо чтобы рядом кто-то оказался.  И рядом с ней в эти черные минуты Сережа оказался.
    «Правда, юноша совсем не в ту степь ноздри навострил, – думала о нем Наденька. – И упрямый, видно, очень…  Ты как, ефрейтор, себя ощущаешь?» 
   Сережа ощущал себя неуверенно. Он понимал, что Наденьке сейчас не сладко. Но в спасительных беседах он не силен. Вздохнув, он взглянул на часы. Стрелки показывали без десяти минут двенадцать. Спать пора. Ему же вставать в шесть. Ему к восьми часам в части быть нужно. У них в гарнизоне праздничный парад, будь он неладен! Кому эта показуха с маршировкой всех видов войск нужна?
   От ее взгляда не утаилось то, что Сережа на часы посмотрел.
– Спать хочешь? – участливо спросила она. – Устал?
– Я сутки спокойно могу не спать, – похвастался он.
– А еще что ты можешь? – в глазах ее блеснули искры, значение которых Сережа мог смутно угадать, но мог и ошибиться.
   Наденька не стала юноше мозги пудрить. Она пошла ва-банк:
– Хочу тебя, – отважно произнесла она. – Можешь со мной лечь? – она кивнула на кровать.
   Сережа хлопал глазами, как живая кукла. Наденька заоблачной женщиной для него являлась. Он ее предложением был ошарашен и не знал, как ему поступить.
– Лечь-то, конечно, я могу, – смущаясь, признался он. –  Только вряд ли я смогу быть для тебя полезным…
    Она заморгала пушистыми ресницами. Приблизилась к Сереже, притронулась рукой к его щеке:
– О какой пользе ты шелестишь? – тихо спросила она. – Просто я боюсь этой ночи и не хочу оставаться одна. Мне мужчина сейчас нужен.
– Я не мужчина, – Сережа снял со щеки маленькую ладонь Наденьки, сжал в кулачок её пальцы и прикоснулся губами к мизинцу на сгибе. – Я девственник, – признался он таким замогильным тоном, что Наденька впервые за время их общения рассмеялась.
– Нет, двух крушений за одни сутки мне не вынести, – она поцеловала его в лоб. – Раздевайся, девственник, – улыбаясь, ласково предложила она. – Ныряй под одеяло. Тебе будильник на сколько завести?
– На шесть, – ответил Сережа.
    Свет в комнате потух. Глаза не сразу привыкали к темноте. Ни Луны, ни звезд из окон не было видно. И ночное сияние в комнатку проникало тускло. Сережа ориентировался по очертаниям печи, кладка которой была покрыта белой известью. В печи тлел антрацит, и сквозь узкую щель в заслонке отражалась на полу колышущая огнеязычная полоска.            

27
     Рано или поздно каждый из нас теряет девственность. Что? Не каждый? Ну, на таких исключительных случаях как датский сказочник Ганс Христиан Андерсен, который девственником умер, Амбросимов зацикливаться не мог. Сын датского сапожники и прачки при жизни дождался вожделенной славы. В сказочное творчество он сумел сумблимировать свой неизлечимый инфантилизм и мучившие его психофизические комплексы. В сказках Андерсен брал реванш за свою несуразную внешность, за бедное детство и нанесенные ему обиды, за отсутствие собственного дома и семьи. Одиночество гения, его неустроенный быт и неудачи в любовных смутах в сказках трансформировались в торжество ума и таланта над властью и обществом. Собственные  страдания на страницах его произведений превращались в торжество любви, доброты и света. А вы откуда свет черпаете? Из собственной души? А если в ней мрак гнездится?
   Однако гениальный сказочник прожил довольно большую жизнь. А Сереже цыганка короткий жизненный срок предрекла. Поэтому ему не терпелось поскорее важнейшие закономерности в пульсации вечного мироздания точно нащупать. И, нащупав эти закономерности, Амбросимов мечтал создать пару-тройку эпохальных нетленных опусов, прочитав которые, человечество не на ощупь и зигзагами вкривь и вкось сквозь суету и мрак краткосрочного пребывания на планете Голубой к изящному совершенству и гармонии духовной двигалось, а напрямки. Чтобы гуманоиды из других цивилизаций землян за умных и совершенных созданий во Вселенной почитали, а не за странных человекообразных животных, друг друга со смаком или без смака уничтожающим. Чтобы слово «землянин» не только гордо во всей Вселенной звучало, но и некое эталонное качество для обитателей других планет означало. Жизнь так коротка, считал Сережа, что отвлекаться на пустяки, чувства и безделицы материальные неразумно для землян являлось.
    Амбросимов еще не понимал, что не только способностей, но и таланта для создания настоящего произведения литературы маловато будет. Талант – это, пожалуй, некая совокупность психофизических особенностей того или иного индивидуума, позволяющая ему заниматься так называемым творчеством. Серость в искусстве скучна и обидна. А ведь именно серость его агрессивно заполонить всегда пыталась. А чтобы по-настоящему творить, стать Творцу подобным, надо не только профессиональным мастерством художественного слова владеть. Тут с Творцом по духу и предназначению сравняться надо. Ну, если не сравняться (это на гордыню смахивает), то попытаться стать проводником заповедей Творца, который отдельных обитателей планеты талантом наделяет, чтобы они его посланниками на земле грешной стали.
   Творческий дух Михаила Булгакова в его нетленном романе «Мастер и Маргарита» до небес необъятных поднялся. Он оттуда на людей взирал, пытаясь понять: как же они до такого состояния скотского себя довели? Квартирный вопрос их испортил или какой-то иной сбой в природе человеческой произошел? Этот сбой случаен или закономерен? Процесс расчеловечивания людей далеко зашел? Он будет продолжаться или обратим?   
    «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! – эти строчки из бессмертного романа Михаила Булгакова, ходившего в шестидесятые годы в машинописной распечатке, Сережа в шестнадцатилетнем возрасте записал в дневник. – Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна…»
    Сережа выписал эту цитату из романа Булгакова в дневник, еще не сознавал, что такие строки посланник Творца мог написать.
   С чего начинается мирозданье? С творчества, которое является прерогативой Бога. Как в священном писании сказано? «И создал Бог землю (человека, траву, зверя), и увидел, что это хорошо». В отсутствии скромности Всевышнего хулить, разумеется, не следует. Что потом из человека в процессе эволюции вышло – вопрос отдельный. Господь свое дело давно сделал. И чтобы люди в грехах мерзопакостных не погрязли, Всевышний время от времени своих посланников на землю посылает, одаряя их не только талантом, но и божественным видением. Их можно назвать Его проводниками. Кто-то из наделяемых Всевышним талантом проводником бывает легкосплавным, кто-то – сплав с диэлектриком, и проводит волю божью похуже, а кто-то является Его стопроцентным проводником. Стопроцентные проводники гениями называются, которых Всевышний раз или два в столетие на землю посылает. Иногда чуть чаще. Пушкин, например, стопроцентным проводником являлся или Рафаэль, или Моцарт, или тот же Андерсен.
   У гениев, как правило, жизнь очень нелегко складывается. И кончают они бренный путь на земле, как Христос, обычно очень несправедливо. Они ведь существуют в ином измерении. Ползучая реальность противоречит их божественной сути. А им волей-неволей приходится сталкиваться с какими-то прокураторами, цезарями, императорами, султанами, вероломными тиранами, которые пытаются ими командовать. А командовать ими нельзя. Их только Бог направлять может. И посланники не выдерживают – рвутся у них аорты, гибнут они на дуэлях, ищут смерти, как избавления от земных страданий, от мирской суеты, надеясь в потусторонней жизни получить умиротворение и покой…    
    Кто это Сереже в девятнадцать лет объяснить мог? А своим упорным умишком Сережа до постижения божественного предназначения проводников Всевышнего добраться не мог. Ему и атеистическое воспитание мешало, и другие житейские хмари. Хотя путь для решения загадок Творца он интуитивно избирал верный. Путь этот тернист и извилист был. Если посланники Творца его с трудом великим преодолевали, на жертвенном костре себя сжигая, то каково этот путь Сереже Амбросимову давался?

28
    Ночь, проведенная с Наденькой Силоновой, некий неканонический сумбур в девятнадцатилетней головушке ефрейтора вызвала. Сережа считал, что чувства влюбленные, даже если они какой-то волшебный угар временно вызывают, сфера настолько зыбкая и эфемерная, что ей серьезного значения предавать не стоит. Потому как нет в так называемой любви или чувственном угаре никакой последовательности и логики. Объяснить любовь нельзя, а неприятности она запросто доставить может. Наденька Силонова – конкретный пример. Полюбила она Славика, замуж за него выскочила, письма ему писала, гордо ждала его возвращения, полтора года посторонних кобелей к себе не подпуская. И что взамен получила?.. Сереже ей сострадал. И что теперь? Чтобы боль невыносимую заглушить, Наденька его в качестве антидепрессанта решила использовать? Он, в принципе, не возражал. Да и стоило ли ей из-за такого хмыря, как Славик, в дремучую депрессию впадать? Сережа может ее от этой хмари избавить? Он же не деревянный чурбан какой-нибудь. Он – гуманист. Он понимает, что Наденьке сейчас плохо.
    Однако все же он ненароком ей подвернулся. Все в этом мире происходит по воле случая. Или в случайностях какая-то закономерность наблюдается? В ту ночь Сережа нутром осознал, что Наденьке уступить надо. Он готов был ей отдаться. Лучше с Наденькой девственность потерять, рассуждал он, чем с Мариной Мешковой.
   Вы помните, как девственность потеряли? У многих особ эта потеря, к которой они так вожделенно в юности непорочной стремятся, целую гамму чувств не вполне приятных вызывает. Некое разочарование в душу вносит и опустошенность. В первый раз скомкано и порой некрасиво эта естественная процедура протекает. Впоследствии все налаживается, и люди к сексу не только пагубно стремятся, но с таким восторгом и буйством ему предаются, что для некоторых особ зов плоти на много лет доминирующим становится. 
    Законов природы никакая высшая сила, власть или религия отменить или урегулировать пока не могут. Разум может. Но не всегда хочет. Страсти людские, порочные или благие, разуму не всегда подвластны. И, пожалуй, Сережа напрасно драгоценное время терял, чтобы в них какую-то логику обнаружить. Не видел он никакой логики в том, что Наденька его своим избранником на одну ночь сделала. Случай слепой, как Сережа считал, их в эту ночь свел. Неумолимый Рок. Игра темных сил. Или светлых? Не подвластно сие для еще не вполне сформировавшегося разума Сережи было. А он тщился в потугах бесплодных понять: что же в эту ночь с ним произошло?
    Наденька целовала и ласкала Сережу так, что он в ее нежности растворился, словно сахар в горячем чае. Правда, в страсти низменной дрожа, кончил он, пожалуй, слишком быстро. Наденьку скоротечность разочаровала, но она с ней не смирилась. Она такими приливами нежности и ласки его одарила, такую увертюру любви ему щедро преподнесла, что Сережа и не предполагал, что такое возможно…
    Когда будильник заверещал, Сережа с трудом свинцовые веки приподнял. Наденькина голова на груди Сережи покоилась, и руки ее тонкие его торс обвивали. Он, видимо, действительно в эту ночь стал для нее неким спасительным плотиком в житейской буре. Сережа хотел от ее объятий осторожно освободиться, но Наденька проснулась. Вскочила, халатик набросила, чайник на электроплитке стала разогревать. Заставила его кружку чая выпить и пряник вкусный съесть.
    Сережа с ней так прощался, словно кусок собственного мяса от себя с болью тягучей и невыносимой отрывал. И у Наденьки слезы на глаза накатывались, хотя она пыталась ему одобрительно улыбнуться. Это как объяснить можно? Кто они друг для друга? Так, человеческие песчинки, которые случайно встретились в сумрачном мареве жизни и сейчас разлетятся в разные стороны. Она – в Орел. Он – в казарму Эмбы-5. Тогда почему сердце у Сережи нестерпимо щемило?
   «Разве влюбленность, если это влюбленность, – рассуждал Сережа, – обязательно боль вызывать должна? Я в Наденьку влюбился? Этого мне только не хватало. Зачем я ей нужен? Зачем она мне нужна? Она же старше меня. Или любовь без всякой надобности вспыхивает? Возрастные помехи для нее не преграда? Нет, это временное помутнение рассудка. Мираж. Чувственный самообман…»
    Самообман ли это был или еще что, Сережа толком не сознавал, но то, что восхитительное кружение чувств эта волшебная ночь у него вызвала, можно было не сомневаться. У него даже родились строчки, посвященные Наденьке: 

Лепестками губ ты сшила
Нежности наряд,
Но мальчишка – не мужчина.
Он расплавлен, смят…*

– Молодец! – похвалил старший лейтенант Свиридов ефрейтора Амбросимова, когда тот, отдав честь, протянул замполиту текст заявления с размашистой подписью Силоновой. Свиридов хлопнул ефрейтора по плечу так, что тот пошатнулся. Замполит по утомленному лицу Сережи понял, что тот, наверное, не спал. Но какие его годы? Выспится еще.
– Мне ее проводить надо, товарищ старший лейтенант. У нее поезд в два сорок, – умоляющим взором посмотрел на замполита Амбросимов.
– У нас же парад в двенадцать, – озабоченно почесал висок замполит.
– Очень надо, товарищ старший лейтенант, – произнес Сережа.
– Где твоя увольнительная? – спросил замполит.
Сережа протянул Свиридову бланк увольнительного предписания. Тот посмотрел на него, взял ручку и осторожно что-то в бланке исправил.
– На подлог, можно сказать, ради тебя иду, – он возвратил бланк Сереже. Вместо увольнения до 8-00, в нем стояло до 18-00. – Поощряю тебя дополнительным увольнением в связи с успешным выполнением боевого задания!.. Но только после парада! - поднял он указательный палец.

29
    Под звуки маршей военного оркестра мимо высокой трибуны, обтянутой тканью красного цвета, у Дома офицеров проходили подразделения  воинских частей, дислоцировавшихся в Эмбинском гарнизоне.
   На трибуне присутствовали крупные чины из командования Среднеазиатского военного округа, включая низкорослого генерала с красными лампасами на брюках и двух упитанных с солидным брюшком офицеров с полковничьими папахами на голове. Какой-то толстощекий казах в цивильной шляпе стоял на трибуне среди военных. Самым подтянутым и эффектным на трибуне выглядел поджарый подполковник Эдуард Битюцкий. На его голове красовалась не офицерская зимняя шапка, а лихая фуражка. 
   Рота за ротой, чеканя строевой шаг, военнослужащие держали равнение на разместившихся на трибуне генерала и офицеров и, в ответ на приветствие горластого
* Стихи Сергея Амбросимова

майора у микрофона, громогласно сотнями голосов орали «Ур-р-ра!». Каждая рота ракетных, военно-воздушных сил и военных строителей старалась перекричать тех, кто шел перед ними. Впереди каждой части, роты и взвода чеканили строевой шаг их командиры. Знамена развевались на ветру.
    Военные строители промаршировали так, что их практически нельзя было отличить от военнослужащих строевых частей. Не ударила лицом в грязь и пятая рота строительной части №44022, в третьем взводе которой маршировал, но не держал равнение на трибуну ефрейтор Амбросимов, потому как шел в шеренге с края. На него другие солдаты равнение держали, пытаясь видеть грудь четвертого в шеренге сослуживца.
     За парадом наблюдала гражданская публика. Сережа заметил, как на него смотрят, улыбаются и приветливо машут рукой перед натянутой лентой Эльвира Николаевна Коробова, ее дочь Аллочка и Нина Смородинова. Сережа, как и все военные строители, проходя перед трибуной, орал «Ур-ра!».
    Парад эффектно замыкали краснопогонники духового оркестра из комендантского взвода, петлицы которых украшали эмблемы с флейтой.             
    Приставив правую ладонь к виску, генерал и офицеры, казах в шляпе, поеживаясь от порывов жестковатого ветра, держали строгие лица. Они изредка переговаривались друг с другом, отмечая тех, кто, на их взгляд, прошел лучше. Многие думали о том, чтобы парад быстрее закончился. После парада их ждала торжественная часть в клубах всех воинских частей, где за нудными докладами следовало оглашение праздничных приказов о награждении, повышении по званию,  объявление благодарностей по службе, награждение грамотами и т.д.
    За торжественной частью следовала художественная. В частях выступали местные таланты с заранее подготовленными номерами самодеятельности. В праздничные дни в солдатских клубах показывали патриотические фильмы типа «Чистое небо», «Баллада о солдате», «Офицеры». Особой популярностью в семидесятые годы в солдатской и офицерской среде пользовался фильм Владимира Мотыля «Белое солнце пустыни».
   Не занятые в нарядах и на боевом дежурстве командиры и политработники предвкушали минуты, как они соберутся за столиками с хорошей закуской и выпивкой в Доме офицеров или в гостях у кого-нибудь из сослуживцев. Праздничные выпивки в офицерской среде обычно бывали обильными и бурными. Редко обходилось без сцен ревности и мордобоя. Впрочем, подобное происходило в октябрьские двухдневные праздники в любой географической точке необъятной и могучей державы под названием СССР.

30
   После окончания парада Сережа ломанулся к шлагбауму гарнизонного КПП, но никак не мог поймать попутку. Смотрел на часы и нервничал. Наконец, пожилой водитель-казах, следовавший на «Жигулях» из совхоза «Джурун» в Актюбинск, подхватил его и быстро домчал до железнодорожной станции.
    Часы показывали без четверти три, когда Амбросимов, запыхавшись, вбежал на платформу. Ему повезло, что поезд задерживался и пассажиры находились на платформе. У Сережи екнуло сердце, когда он увидел маленькую фигуру Наденьки в сереньком пальто и в кроличьей шапке. Она стояла рядом с желтоватым чемоданчиком, и смотрела в ту сторону, откуда должен был прибыть пассажирский состав. Наденька не видела, как он к ней приблизился и остановился рядом. Со спины она казалась девчонкой-школьницей. Но Сережа знал о том, какие сгустки эмоциональной энергии, ума и воли плескались в этой хрупкой молодой женщине. Казалось, что она сделана из стали. Однако ночью он видел, как эта сталь плавилась и на его глазах превращалась в жаркое трепетное пламя.
   Сережа притронулся к ее плечу. Она резко повернулась, и он увидел, как раздражение от внезапного прикосновения сменилось улыбкой и радужным сиянием неописуемых зеленых глаз. Надя вцепилась в короткий воротник шинели. Она ничего не говорила, а губы у нее дрожали. Колючий ветерок свиристел по платформе, а пальтишко у Наденьки было хлипковатым для уже не осенней стужи. Наденька повисла у него на шее.
– Озябла? – спросил Сережа. И не узнал тембра собственного голоса. В нем появились теплые и заботливые тона.
– Молодец, что приехал, – она поцеловала его в губы. – Ты меня спас вчера. Я этого не забуду. - Губы у Наденьки были прохладными. Она, наверное, продрогла на открытой пронизывающему ветру платформе.
– Это я тебя благодарить должен. – Он держал ее руки и дул на них, будто хотел их согреть своим дыханием. – Я не думал, что такое возможно…
– У тебя будет еще много женщин, – уверила его Наденька.
– Таких, как ты, едва ли... Ты – необыкновенная.
– Ничего необыкновенного во мне нет, – улыбнулась Наденька. – Но все равно спасибо. Если захочешь, напиши мне. Я в общежитии теперь поселюсь.
– Напиши адрес, – Сережа протянул ей записную книжку и авторучку.
    По станционному динамику объявили, что к платформе прибывает пассажирский поезд из Алма-Аты. Остановка поезда – три минуты. Сережа подхватил ее чемодан.
– Об одном прошу, – заговорила она быстро. – Ты должен быть очень осторожен. Ты должен стать лучше, сильнее и мудрее. А лучше, если ты бросишь свою антисоветскую писанину. Лучше бы ты прозу писал, а? – Наденька смотрела на него с умоляющим выражением. – Обещай, что подумаешь над моими словами.
– Подумаю, – обещал Сережа. – И найду тебя, если захочу увидеть.
– Конечно! – подтвердила она. – Если захочешь, найди меня. 
   У двери плацкартного вагона № 7 они слились в прощальном поцелуе. Предъявив проводнице билет, Наденька вошла в вагон и стала в проходе у окна, помахивая Сереже рукой. Он заметил, что она смахивает с глаз нечаянные слезы. Сережа считал себя не слишком чувствительной натурой. Но тут и у него на глазах навернулись непрошеные слезы.    
Проводы людей, которые внезапно стали для тебя чем-то дороги, – явление душещипательное. Сережа долго взирал вслед последнему вагону. Ему не нравилось, что он так рассиропился. Наденька – сильная женщина, уточнял сам для себя Сережа. В ее характере есть крепкий стержень. Её не сломят житейские шквалы. Она выстоит...
 
Часть III
Кому назначен темный жребий, над тем не властен хоровод

1
   Сережа пёр по обочине дороги из Эмбы в военный гарнизон. Сзади поддувал в спину колкий ноябрьский ветряк, изредка крутясь бурунами на тёртом бетонном шоссе. Сережа развязал узкие ленточки зимней военной шапки. Нахлобучил ее на уши и туго связал ленточки под подбородком. Холодновато ему было, но не навстречу ветру он двигался. В противном случае ему бы очень неприятно было по большаку в степи пешком чесать в шинели и сапогах, в которых ноги начинали предательски мерзнуть. Попутных машин, как назло, в праздничный день 7 ноября ему не попадалось. Наверное, уже все веселились, отмечая юбилей Октябрьской революции в кругу родных, друзей и знакомых. Преодолеть путь длиной в 12 километров Сережа мог и пешком, но он все же рассчитывал, что поймает попутку.
   Амбросимова согревали мысли о Наденьке, с которой он расстался на железнодорожной платформе. У него есть ее адрес. Вот возьмет и явится к ней после демобилизации. И что скажет? «Здравствуй, это я…»  И что она ему ответит? «Ты?..»
    Вы праздники любите? Сережа с детства их не любил. Почему? Наверное, потому, что в праздничные дни дома частенько вспыхивали семейные ссоры, нередко заканчивающиеся мордобоем. Мама с синяком под глазом могла ходить, а папа – с расцарапанным лицом. Если милицию кто-то из соседей вызывал, то отец мог в вытрезвитель залететь или пятнадцать суток за хулиганство схлопотать.
     Отец в выходные дни частенько не знал, куда себя деть. Слонялся иногда в трезвом состоянии по квартире и с недоумением спрашивал:
– Зачем людям выходные дают? Не понимаю…
– Как зачем? – вступал Сережа в беседу с отцом. – Чтобы люди отдыхали!
– Как отдыхали? Пили? – спрашивал отец. Пристрастившись с юношества спиртным напиткам, отец и в зрелости гибельную склонность к питию хмельному преодолеть не мог.
– Ну почему обязательно пили? – возмущался Сережа. – У нас в городе есть театр драматический. Давай в него сходим?
– В театр? – удивлялся отец. – А чего я в нем не видел? Там актеры паясничают на сцене, изощряются, как обезьяны, а я на это смотреть должен?
    «Родителей не выбирают, – рассуждал Сережа в юношестве. – Их надо прощать за то, что в детстве или юности они нам что-то по неграмотности или недоумию недодали…»
    В девятом классе, накануне октябрьских праздников, родители в гости к кому-то  ушли. Сережа остался дома один, что не так часто случалось. Включил телевизор. И случайно наткнулся на фильм Павла Любимова «Бегущая по волнам» по мотивам романа Александра Грина. Сережа оказался так фильмом очарован, что в восторженное состояние впал. И песни Александра Галича, звучавшие в фильме, его восхитили. Он понял, что фильмы надо смотреть в одиночестве, чтобы никто их восприятию не мешал и не отвлекал по пустякам. Ненужные слова и общение разоряют душу.
    Серёжа с детства стал ценить одиночество и свободное время. Ему казалось, что не стоило тратить время на участие в шумных, праздных застольях, в которых после третьей или четвертой рюмки водки никто никого не слышит, кроме самого себя. И оглушительная эстрадная музыка под радиолу или магнитофон была ему не по нутру, и танцы, в которых он не понимал никакого смысла и толка. Сережа уроки в школе иногда прогуливал не потому, что ему не хотелось писать контрольную работу или диктант. Ему хотелось побыть наедине с самим собой, поразмышлять о чем-нибудь этаком – глубоком, записать впечатления или мысли в дневник, подготовить какой-нибудь рассказик для обсуждения в литературном объединении «Огонек». Но, как назло, ему не хватало тишины и одиночества. В школе ребята и девчонки шумно клубились. Дома родители постоянно ссорились… 

2
    Казалось, что тот эфемерный орган, который в душе человека отвечает за влюбленность и связанные с ней желания, был у Сережи или атрофирован, или не развит, или еще не созрел для возвышенной чувствительности. Сереже было девятнадцать лет, и настоящая любовь, быть может, к нему еще не пришла. Или он был не способен к этому чувству? Не каждому, наверное, оно дано. Иван Бунин утверждал, что «большевики лишили Россию чувствительности», когда расстреливали людей не десятками, а сотнями и тысячами. От бесчувственных родителей рождались бесчувственные дети. Может, и Сережа являлся типом, зачатым не в любви, а при удовлетворении животного полового инстинкта? В его дневниках я обнаружил записи, в которых он (кажется, на полном серьёзе) утверждал, что людьми движет не любовь, а низменные животные инстинкты. «Человек рожден, чтобы есть, пить, спать, совокупляться и размножаться, - писал он. – Им, прежде всего, двигают инстинкты самосохранения и размножения, и ещё страсть к обогащению, к власти над себе подобными…»      
    Мир без любви – холодный мир. Сережа помнил высказывание Блока: «Только влюбленный имеет право на звание человека». Однако из-за несчастной или неразделенной любви некоторые люди даже с собой покончить пытаются. Из-за любви и ревности к Марианне Басманной Иосиф Бродский вены себе пытался в Эрмитаже взрезать. Разбил стекло в туалете, и там покончить с собой хотел. Нашел подходящее место. Саша Абдулов тоже из-за любви и ревности вены себе резал. Сережа их поступки не понимал.
    «Жизнь у человека одна, а сколько любовных романов или привязанностей быть может? – наивно спрашивал он сам себя. – Да сколько угодно!..»
    Собственная эмоциональная холодность Амбросимова не очень тревожила. Его больше беспокоило другая ситуация: как же он состояние влюбленности у своих персонажей изображать будет, коли сам подобных чувств не испытал? Одновременно он полагал, что творческим людям не обязательно себя связывать супружеским бременем. Это бремя пагубно на творчестве может отразиться. Не случайно чтимый им Гоголь женщин избегал. 
Чтобы лучше понимать текст, полагал Сережа, надо знать биографию автора. Биография одного из любимых писателей Амбросимова Оноре де Бальзака, автора потрясшей его в детстве повести «Шагреневая кожа», тоже свидетельствовала, что творческому человеку с любовными увлечениями надо быть осторожным. Вернее, увлечения пусть будут, рассуждал Сережа. Они жизнь творческих людей, как и прочих особ, как-то скрашивают и разнообразят. Не все же время им за столом сидеть и с вдохновением божественным или без вдохновения за деньги проклятые, но необходимые, пером скрипеть.
«Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он безмятежно погружен, – вспоминал Сережа строки Пушкина. – И среди всех ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он…»
    Не может того быть, чтобы поэт был ничтожным в мирской суете, не соглашался с Пушкиным Сережа. Но с браком точно надо быть осмотрительным. Интриги коварные против одаренных людей все время вьются. Пушкин из-за светских сплетен и интриг погиб.
Бальзак творил продуктивно до тех пор, пока не женился. Французский романист писал днями и ночами, больное сердце кофеем и другими напитками не щадя, работая над бессмертными томами «Человеческой комедии». И переписывался лет двадцать с одной из поклонниц его таланта – польской помещицей Эвелиной Ганской. И пока он титанически работал, в брак ни с кем не вступал, вел сумбурную светскую жизнь, все с ним было в порядке. А стоило Бальзаку жениться на овдовевшей графине, как он быстро угас.
    «Женщина – гениальный палач, – писал Бальзак в одном из своих нетленных романов. Эти строчки писателя Сережа в дневник в школьные годы занес. – Искусный искуситель, она всегда была и будет погибелью для мужчин».
    Конечно, к этим строчкам, как полагал Амбросимов, не стоило серьезно относиться. Бальзак, вероятно, иронический подтекст под ними разумел. Но, тем не менее, вскоре после женитьбы он «дал дуба», приказав долго жить…
    Пылкая влюбленность одноклассницы Ирины Евграфовой мимо Амбросимова печально проплыла и хоть и обожгла его жарким пламенем, но не очень сильно. Лика Артемьева его отвергла и с каким-то моряком спарилась. К Ниночке Смородиновой Сережа равнодушным остался, хотя в нее за одни стихи восхитительные влюбиться было можно. С Мариной Мешковой, которую Вадик по-дружески Сереже подсунул, Амбросимов связываться побоялся, ее доступности испугавшись. Он убеждал себя в том, что секс без любви для него неприемлем. Но вот вроде бы свершился с Наденькой Силоновой тот сумбурный акт, который рано или поздно со всеми молодыми особами случается. Умненькая Наденька не только девственности Сережу лишила, но и вознесла его на заоблачную высоту, с которой он спускаться не хотел, и расставался с ней с явным эмоциональным кружением и вспыхнувших чувств щемлением. Рок ли слепой его в объятия к ней кинул или божественное провидение – кто сие знает?
   Почему бы Сереже было не воспользоваться подарком судьбы и личную жизнь с Наденькой не связать в дальнейшем, если бы она на это согласилась? Пожалуй, Наденька могла бы жизнь Сережи не только скрасить и духовно насытить, но и ждать бы его стала, если его за антисоветскую агитацию и пропаганду к уголовной ответственности привлекли. Не стала же разводиться с Кронидом Любарским его жена Галина Салова. Она поддерживала мужа всячески в годы заключения, переписку с ним вела и на свидания в мордовские лагеря к нему ездила.
    У Сережи какой-то странный крен в прагматичном мозгу происходил.   
«Зачем я Наденьке нужен? – рассуждал он, двигаясь в гарнизон после волнительного расставания с Силоновой. – Она поступит в аспирантуру, найдет для себя какого-нибудь аспиранта или другого достойного человека. Она одна не останется…»
    Непроизвольное воспламенение чувств к Наденьке ему затопить как-то хотелось. Как затопить? Рациональным мозговым расщеплением? Сережа полагал, что на горло непрошеной любви (а прошеной разве она бывает?) стоит наступить и раздавить самым безжалостным образом. И пусть эта любовь взывает о пощаде, молит о чем угодно. Наступить и раздавить! Чтобы любовь под ногами не путалась и движению личности к какой-то осмысленной цели не мешала. 
    Сережа ещё не сознавал, что любовь движет человеком. Только она сохранить его способна от напастей, горестей, пакостей и мерзостей мирских. 

3
    Попутный военторговский фургон, которым рулил знакомый водитель Роман, подобрал Сережу на полпути к гарнизону. Роман хотел подбросить Сережу до ворот строительной части, но Амбросимов предпочел выйти у двухэтажного здания военторга.
    Еще не было четырех часов и Сереже не хотелось возвращаться в казарму. До конца увольнительной оставалось два часа. Можно было еще помотаться по праздничному военному городку, зайти к кому-нибудь в гости. Сережа вдруг осознал, что забежать в день 55-ой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции ему не к кому.
    «Ох, и хреново, когда идти тебе некуда, - подумал Сережа. – Библиотека закрыта. На автобазе кабинет на праздничные дни опечатан. Ломануться в Дом офицеров на какой-нибудь киносеанс? А что? Кино для нас – важнейшее из искусств, как утверждал Владимир Ильич Ленин…»
       Тогда Серёжа не знал, что советские идеологи использовали усечённую цитату Ленина. «Когда народ безграмотен, - писал Ильич, - важнейшим из искусств для нас является кино и цирк». А когда народ стал грамотным, какое из искусств для нас является важнейшим? Песенная эстрада? Нет? Балет? Опера? Джаз? Тоже нет? Неужели стриптиз?
      Двигаясь мимо дома Эльвиры Николаевны и Аллочки Коробовой, Сережу  осенила мысль: а не зайти ли к ним? Он может порадовать их благой вестью. Славик Силонов согласие на развод получил! Эльвира, как будущая теща Силонова, и Аллочка, как будущая жена Славика, должны быть довольны. Радуйтесь! Салют! Победа! Теперь Эльвире за дочку краснеть не придется. И аборт Аллочке делать не придется. У Славика наследник появится! И трибунал ему уже не грозит! Силонова ждут сплошные удовольствия! Кто говорит, что в жизни мало удовольствий? Да их навалом! Только трясти успевай с пышного древа земных наслаждений!
    Пожалуй, Сереже не стоило заходить в этот день к Коробовым. Во-первых, не его это была миссия – весть о разводе Силонова в их дом приносить, хотя к ее организации он оказался причастным. Во-вторых, нежданный гость не всегда хуже татарина, но все-таки неэтично в чужую квартиру без приглашения являться. В-третьих, вы же заранее не знаете, что вас ждать может? А вдруг какая-нибудь неприятность или несуразность ненароком выпрыгнет? День-то праздничный. А в праздничные дни много нелепостей случается.
    Зачем Сережа все-таки к Коробовым поперся? Да за тем, что ему дурная мысль в голову пришла: а что если Аллочка аборт завтра или послезавтра сделает? Она же еще не знает, что Славик  свободным от первого брака стал, и его теперь спокойно в сети второго брака зачалить можно? Не знает. Следовательно, гипотетически, Аллочка может совершить глупость и от плода будущего младенца избавиться? Сереже этого не хотелось, хотя эта сторона дела его никаким боком не касалась. Ему казалось: сейчас он принесет благую весть и Аллочку и Эльвиру порадует. Когда Амбросимов нажимал на кнопку звонка в их дверь, он же не предполагал, что из-за нее капитан Коробов, как черт из табакерки, выпрыгнуть может.
– А, ебарь явился? – заорал Коробов, будто обрадовался приходу Сережи. – Эльвира, он вас по очереди дрючит или строго по графику? Милости прошу! – капитан в галифе и тапочках в высоких шерстяных носках приглашал непрошенного гостя пройти в квартиру. 
     В коридоре появилась раскрасневшаяся и, кажется, поддатая Эльвира Николаевна в темно-вишневом платье, которое ее старило.
   «Они помирились что ли?» – успел подумать Амбросимов.
    Эльвира замахала руками:
– Сережа, ты очень не вовремя! Муж пьян, а Аллочки нет дома – она в гостях. Уйди, ради Бога, от греха подальше!   
– Куда? – заартачился капитан. – Будем знакомиться! Ефрейтор, прошу! – он по-прежнему широким жестом приглашал Сережу пройти в квартиру.
– Извините, – Амбросимов поднял руки. – В другой раз зайду.
– Никаких других раз! – запротестовал капитан. – Эльвира! Живо в койку! Ефрейтор дрючить тебя, как козу мичуринскую будет!
   Сережа развернулся и пошел вниз по лестничному маршу.
– Куда? – орал капитан на весь подъезд. – Держи ебаря! Он мою дочь обрюхатил! – в тапочках и носках капитан кинулся за Амбросимовым.
    Сережа выскочил из подъезда, как ошпаренный. «Как он узнал о беременности Аллочки? – думал он. - Неужели в гарнизоне и восьминедельную беременность Аллочки ни от кого скрыть невозможно?»
    Вообще-то капитан был не посторонним человеком, а отцом охмуренной девицы. Ему, пожалуй, полагалось о таких событиях в жизни дочери знать.
    Амбросимову, наверное, стоило бы ломануться бегом, но по перпендикулярному тротуару двигался патрульный наряд, и бежать Сереже было нельзя. Он сразу бы привлек к себе внимание патруля. И назад податься он не мог. Сзади, из подъезда, выскочил в расстегнутом кителе, в голифе и тапочках Коробов и орал:
– Ебаря держи! Уйти хочет! Лови извращенца!
    На горластый крик капитана моментально среагировал патрульный наряд. Он свернул с тротуара и бойко двинулся на ефрейтора.
   Тикать Сереже было некуда. Да и зачем? У него увольнительная до 18.00. Он трезв и ничего не нарушал. Сейчас отдаст честь офицеру патруля, предъявит военный билет и увольнительную.
    Низкорослый капитан Коробов, потеряв на бегу один тапочек, и с разбега прыгнул сзади Амбросимову на спину, ухватив его руками за шею. Скорее машинально, чем специально, Сережа резко пригнулся и через спину перекинул капитана. Тот беспомощно перевернулся и оказался на тротуаре. Голова капитана лежала возле ног ефрейтора. Коробов цеплялся руками за шинель Сережи.
– Держи ебаря! – орал он. – Он дочь мою изнасиловал!
    Не зря Сережа с детства не любил праздничных дат. Патруль из военнослужащих летной части шил ефрейтору нападение на офицера.
– Товарищ старший лейтенант, – обращался Амбросимов к офицеру патруля. – Вы капитана должны задержать, а не меня. Он же пьян!
– Мы знаем, кого задерживать, ефрейтор, – ответил старлей.
   Дежурный по гарнизонной гауптвахте майор с бухты-барахты заключать Амбросимова под арест не стал. Документы его неторопливо проверил. Убедился, что ефрейтор трезв. Выслушал его. Связался по телефону со старшим лейтенантом Свиридовым. Тот подтвердил, что лично увольнительное предписание ефрейтору Амбросимову подписывал и со служебным заданием в гражданскую Эмбу направлял. Свиридов попросил майора отпустить Сережу «с губы» под его личную ответственность.
– Так его капитан Коробов в изнасиловании дочери обвиняет! – усмехнулся дежурный майор, получив эту информацию от офицера патрульного наряда.
   Свиридов в течение десяти минут объяснял майору, что капитан Коробов не прав. Дочку капитана харил другой тип, который сейчас находится под арестом.
    Майор вернул Амбросимову военный билет и отпустил его в часть. До шести вечера Сережа успевал прибыть в расположение роты.

4
   Уже смеркалось. Из открытых форточек ДОСов доносились песни и музыка. Жители военного городка отмечали праздничную дату. Навстречу Сереже двигалась компания юношей и юниц. Из переносного магнитофона лилась песня с оптимистическим припевом: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди. Вся жизнь впереди. Надейся и жди».
    Амбросимов благоразумно уступил дорогу компании, ибо она двигалась так, что занимала всю ширину тротуара. И чуть было не впал в шоковое состояние. Два не очень пьяных пацана тащили под руки миниатюрную Ниночку Смородинову. Ниночка была так пьяна, что ее полные стройные ножки, торчащие из-под короткого пальто, заплетались кренделями. Мутноватые глаза бессмысленно таращились по сторонам. Похоже, она ничего не соображала.
   «Где ее так накачали? – с отчаянием подумал Сережа. – Куда ее волокут?»
– Сережа, привет! – Амбросимов приветствовала Аллочка Коробова. Она шла следом под руку с симпатичным парнишкой. Остановилась возле ефрейтора со своим кавалером.
– Мы видели тебя сегодня на параде! Ты так классно шагал! А мы - гуляем!..
– Ниночка, кажется, не в форме, – Сережа кивнул в сторону Смородиновой и двух кадров, которые тащили ее под руки.
– Ничего страшного, – успокоила Аллочка. – Не пила, не пила подруга, а тут вдруг нажралась. Мы ее приведем у Жени в чувство, да? – спросила она у кавалера.
– Да, – подтвердил тот. – У меня дома нашатырь есть. Понюхает, и снова запрыгает, как коза мичуринская.
   Сережа заметил, что и улыбчивая Аллочка пьяна. Но в меру. 
«Ты же беременна! – подумал Вадик. – Тебе же спиртное нельзя!»      
– Ну, пока! – сказала Аллочка и помахала ручкой.
– Успехов в боевой и политической! – пожелал Сереже ее кавалер.
   Из магнитофона лилась уже другая мелодия. Приятный мужской тенор пел: «Представить страшно мне теперь, что я не ту открыл бы дверь. Другой бы улицей прошел, тебя не встретил, не нашел…»
    Возвращался в казарму Сережа в препоганом настроении. А почему он переживал? Аллочка позволила себе в праздничный день употребить спиртное? Это может отрицательно сказаться на развитии плода, который она в своем чреве носит? Но многие ли женщины в период беременности отказываются от употребления спиртного? Некоторые и от курева не отказываются. И дети у них нормальные, как будто, рождаются. Не уродами. Случаются, конечно, разные аномалии, но как исключения. И какое ему дело до Аллочки? Пусть Славик Силонов теперь новую суженую уму-разуму учит.
    У Сережи погано на душе стало потому, что он Ниночку в расквашенном состоянии встретил. «Неужели, действительно, яблоко от яблони недалеко падает? – с отчаянием думал он. – Ниночка по стопам мамы пойти может? Нам из орбиты идиотской судьбы нельзя выскочить? – горячился Сережа. – Тогда, выходит, и мне дергаться бессмысленно? Мать у меня, мягко говоря, женщина недалекая. Отец – хороший человек, но алкаш. А я возомнил, что писателем стану? С каких паренок? Значит, я, как и отец, алкашом должен стать? Нет уж, дудки! Я эту генетическую наследственность в гробу перевернутом видел! Я из этого заколдованного круга выскочу на иную орбиту! – отважно думал Сережа, возвращаясь в часть. – А вот выскочит ли Ниночка?»

5
    После праздничных дней, бодуна и похмелья будни тяжелые наступают. Для иных граждан страны Советов праздники и будни в сплошные алкогольные сумерки сливались. Но не все же граждане СССР напивались до непотребного вида. Отдельные обитатели страны осмысленную жизнь вели. Иные парили в духовных высотах индивидуального мира, на других земных особей с презрением, высокомерным честолюбием или с жалостью христианской взирая. Но не каждый успевал крылья такие отрастить, чтобы в поднебесье парить.
    К тому же Система стрелков метких расплодила, которые влёт могли прицельно заоблачных особ бить, на землю их мертвыми или подраненными опуская. Парить, сука, безнаказанно задумал? Мы тебе крылья-то подкоротим, подрежем. Мы тебя научим в стране советской скромно и без выкрутасов жить! Ишь чего надумал – парить! Парильщик гребаный! Строем, обормот, ходить разучился? Баланду лагерную давно не хлебал? Забыл про колючую проволоку и вышки с вооружёнными вертухаями? Напомнить? Что-то с памятью у вас стало, граждане. О мощи государственной машины и дисциплине забыли? Зря. История по спирали развивается. И новые веяния – это лишь декорации на сумрачном каркасе государственного устройства, который обаятельным и милым быть по определению не может. Не пора ли еще не забытые старые методы принуждения и повиновения малосознательными массами вводить? Что? Историю вспять не обратишь? Но затормозить-то ее можно…   
    Страна традиционно от одних праздничных дат к новым датам начинала готовиться, различные трудовые подарки им посвящая. Производственные коллективы повышенные социалистические обязательства брали и с энтузиазмом или без энтузиазма в жизнь их воплощали. Вслед за достойной встречей 55-ой годовщиной Великой октябрьской социалистической революции в 1972 году в СССР новая праздничная дата близко маячила. Какая? Нынешнее поколение уже не советских людей о ней давно запамятовало. 30 декабря 1972 года страна отмечала 50-летие со дня образования СССР – Союза нерушимых республик свободных, которые навеки сплотила великая Русь.
   Оказалось, что все-таки не навеки сплотила. Случилось почти что чудо. Первый Президент СССР и инициатор перестройки Михаил Горбачев 30 декабря 1991 года сложил с себя  полномочия. Могучий и нерушимый Советский Союз прекратил своё существование, превратившись в непонятный и аморфный СНГ – Союз независимых государств.
    А в семидесятые годы прошлого века ничто не предвещало бурного распада некогда могучей державы под названием СССР. В 1972 году строительная часть №  44022, как и вся советская страна, хотела достойно встретить 50-летие со дня образования Союза ССР. Она взяла обязательство досрочно ввести в эксплуатацию в Эмбе-5 жилой пятиэтажный дом для офицерского состава.    
    Праздники Сережа не любил и потому, что не всегда мог в эти дни воплощению творческих замыслов отдаваться. Будь он на гражданке, то мог бы 8 ноября работать над трактатом о Михаиле Зощенко. А в казарме разве можно творчески работать? И на автобазу он не мог пойти, так как там все служебные кабинеты на праздничные дни опечатывались. Где он мог спокойно поработать? Сцепив руки за головой, он лежал на заправленной койке, и по обыкновению о чем-то размышлял. О чем?   
    «Работа человека лечит, а безделье калечит. Тогда почему люди отдыхать любят больше, чем работать? Да потому, – рассуждал Сережа, – что у людей работа не смыслом жизни является, а потребностью гроши зарабатывать, чтобы семью прокормить и еще какое-то время просуществовать в этой гребаной жизни. Драгоценное время человек тратит на то, чтобы деньги на пропитание и существование долбаное зарабатывать – это же абсурд!»
   Ещё Сережа выписал для себя в дневник изречение китайского мудреца Конфуция: «Выберите себе дело по душе, и вам не придётся работать ни одного дня в своей жизни…» И он полагал, что в выборе этого дела нельзя ошибаться.
    Одновременно Сережа соглашался с мудрым мнением Валентина Катаева, утверждавшего, что мир уже давно тронут опасной жаждой обогащения. «А кроме жажды обогащения, чем еще мир тронут?» – вопрошал Амбросимов. Безбожная душа человека, как полагал Сережа, праздника всегда алкала. Она вознестись над нудными буднями хотела и воспарить. А как вознестись? Куда воспарить? Воспарить она могла в алколоидных парах после принятия крепких спиртных напитков. И не в заоблачную духовную высь душа смертных особей возносилась, а в мутную хмарь бесовскую.
    «Если человек нашел призвание, – мудрствовал Сережа, вспоминая Конфуция, – то работа для него не тягость, а удовольствие. Тогда он время на дурацкий отдых тратить не будет. Он и в выходные дни делом любимым заниматься будет. Жизнь коротка. И второй не будет. За краткий срок пребывания на земле можно не успеть все замыслы воплотить. Праздники – это для тех, кому нечего делать, а мы должны делом заниматься, а не удовольствиям никчемным предаваться».
    Старослужащие стройбатовцы слонялись 8 ноября по казарме и изнывали от безделья. В карты резались, в домино и нарды. В ленинской комнате был включен телевизор, и военнослужащие передачи праздничные смотрели. Кто-то письма домой писал.
    «Может, письмо Наденьке написать? – подумал Сережа. Вспоминает ли она его? Или для нее встреча с ним – ни к чему обязывающий эпизод? Случайный штрих? Приедет она в Орел. Оклемается. Пустит в обиход его экзерсисы о Кузнецове и Солженицыне. Почитают их будущие филологи. И что? К сведению примут? В студенческой среде стукачей, наверное, хватает, – предположил Сережа. – А если Наденьку кто-нибудь заложит? Если органы госбезопасности ее за жабры возьмут? Откуда, мол, сия антисоветчина?..»
– Здравия желаю, товарищ младший сержант! – над койкой возникла физиономия земляка из Электростали Саши Федорина. – Поздравляю с присвоением воинского звания. – Саша кивнул на свои погоны, на которых красовалась ефрейторская лычка. – Не обмыть ли нам лычки?
    Федорин прослужил всего полгода и по ранжиру являлся еще салабоном. Он работал в бригаде слесарей-газопроводчиков, но накануне ноябрьских праздников на него вдруг посыпались блага. После демобилизации штатного фотографа в политуправлении части, командование предложило ему занять эту блатную должность. Федорин не являлся профессиональным фотографом. Он был фотолюбителем. Теперь ему ещё ефрейторскую лычку кинули. За что? Он предлагал обмыть лычку? Оборзел Саша? Где обмыть? Саша показал ключи от фотолаборатории. Он там, мол, теперь полный хозяин. У него бутылочка коньяка армянского в сейфе припрятана.
– Я тебя щелкну на память, – предложил Саша. – Домой фотки отошлешь. Даме сердца…
     В Доме офицеров военнослужащие фотографировались за деньги, а Федорин бесплатно свои услуги предлагал. Почему не воспользоваться его любезностью? Сережа фото Наденьке отошлет, чтобы она его помнила.
   Со штатива-камеры для плоской пленки Саша трижды щелкнул Сережу,  усаживая его на стульчике, поправляя голову, разворачивая плечи. Потом они сидели в комнатушке, освещаемой красным фонарем, где Федорин проявлял негативы и печатал снимки. Пили в полумгле коньяк и вели неторопливую беседу. Саша поинтересовался судьбой Силонова, который в праздничный день продолжал пребывать на гауптвахте. Сережа, как мог, удовлетворил любопытство новоявленного ефрейтора.
    Когда Федорин в сочувственном тоне завел разговор об Александре Солженицыне, Сережа насторожился и заподозрил неладное: не стукач ли Федорин? За что ефрейторскую лычку кинули? За какие достоинства штатным фотографом сделали?   
    «Значит, я нахожусь под колпаком КГБ? За мной установлена слежка? – без паники думал Сережа. – На меня кто-то накапал? Может, кто-то видел, как я передавал дембелям статьи о Солженицыне и Кузнецове? Может, кто-то отнес их в особый отдел? Кто? Да какая теперь разница – кто? – рассуждал Амбросимов. – Ко мне приставлен стукач?»
    Амбросимов понял, что ему надо быть с Федориным осторожным. Сережа отозвался о Солженицыне в критическом духе. Мол, конечно, Александру Исаевичу обидно, что его, боевого армейского капитана арестовали в конце Отечественной войны и упекли на восемь лет в лагеря как врага народа. Но не он один в эти годы пострадал от репрессивной машины государства. Родное государство, как и родителей, надо уметь прощать. За что прощать? За перегибы сталинского режима, которые в стране в годы непомерной власти тирана существовали. Теперь-то, слава Богу, культ личности Сталина развенчан. Солженицыну Александр Трифонович Твардовский дал возможность в «Новом мире» печататься. И что он напечатал? «Один день Ивана Денисовича»? Вещь, конечно, своевременная для развенчивания культа личности. А что еще Солженицын выдал? «Случай на станции Кречетовка», «Захар Калита» и «Матренин двор»? Маловато будет.
– Так его ж печатать перестали! – возмутился Федорин. – Кислород перекрыли… У него, наверняка, еще в загашнике много чего есть!
– У него есть неопубликованный роман «Раковый корпус». Знаешь о чем он?
   Федорин отрицательно покачал головой:
– И я не знаю, – признался Амбросимов. – Судя по названию, о раковых больных. Как думаешь, о чем думают люди, у которых врачи рак обнаружили?
– О смерти? – предположил Федорин. 
– Перед неминуемой смертью человек озлобленным становится, – высказал Сережа спорное утверждение. – Ему обидно, что он умирает, а другие будут жить. И из него желчь изливается против государства и окружающих людей.
   Наверное, Федорин рассчитывал что-то другое от Сережи услышать.   
– Думаю, что Нобелевскую премию по литературе просто так не дают, – задумчиво произнес Саша. – Солженицын, на мой взгляд, ее заслужил.
– Нобелевский комитет позволил себя втянуть в политические игрища, – рассуждал Сережа как штатный корреспондент газеты «Правда». – У нас же непримиримая борьба идет между двумя идеологическими системами. Холодная война. Паны-политики в свои игрища играют, а у народов не только чубы, но и кости трещат. Но нам-то какое до этого дело? Давай лучше о бабах! – предложил Сережа, подняв кружку, на дне которой плескался  коньяк. 
    Амбросимов полагал, что ему удалось сбить с толка Федорина, ибо на лице земляка проявилась озабоченность. Довольный тем, что он ловко вычислил стукача, Сережа вдруг воспылал к себе негодованием. 
   «Я так испугался, что стал пороть какую-то чушь? – крутились мысли в его размягченном от коньяка сознании. – Я же так не думаю! Я думаю одно, а Федорину говорю другое? Я маскируюсь? Я испугался его доносов? За свою жалкую жизнь трясусь? Я же предаю Александра Исаевича! Предаю себя! Предаю идею борьбы с режимом, который уродует людей! Контора не понимает, что делает уродом Федорина, заставляя его доносить на товарищей? Чем они его прельстили? Лычкой и блатной должностью? Саше может понравиться стучать. Он уже начинает получать за это определенные блага и льготы. Карьера с помощью органов, может сложиться у него быстрее, чем у других. Саше захочет сотрудничать с ними и на гражданке. Ведь эти стукачи мнят себя чуть ли не разведчиками, добывающими ценную информацию. А в чем ее ценность? Закладывать инакомыслящих – в этом ваш кайф?»
    «Умный думает, что говорит, а дурак говорит то, что думает», – вспомнил Сережа мудрое напутствие бывшего зэка Антона Симакова. Тот советовал ему быть осторожнее и ничего лишнего в казарме не вякать. – Я сейчас говорю Федорину не то, что думаю, – констатировал Амбросимов. – Значит, я – не дурак? А кто я? Тогда, выходит, я – трус! Втираю очки стукачу и перевожу разговор на базар о бабах? Может, мне следует заявить, что я его вычислил? Может, прямо спросить его: «За сколько серебренников, Иуда, продался? Чем купили тебя, земеля, убедив стучать на товарищей? А ты и рад стараться?»
Однако у Амбросимова не было бесспорных доказательств того, что земляк являлся сексотом. Сережа пока догадался об этом только на интуитивном уровне.
 
6
    Амбросимов решил «лечь на дно» и не трепыхаться. Он прекратил распечатывать статьи о Солженицыне и Кузнецове. Статью о Любарском он так и не закончил, оправдывая себя тем, что не знает, как сложилась дальнейшая судьба диссидента. Может, адвокат Кронида добился пересмотра дела? Может, Любарского не сослали отбывать срок по нелепому обвинению и помиловали? Сережа решил дождаться дембеля. Возвратится он домой, съездит в Черноголовку к Рустэму Любовскому и узнает о дальнейшей судьбе опального кандидата астрофизических наук. А сейчас Сережа не может даже письмо Рустэму написать, ибо органы за ним установили слежку и исходящая от него почта, наверняка, просматривается.
    В свободное время Сережа решил сосредоточиться на перепечатке рассказов, которые намеревался предъявить на творческий конкурс в Литературный институт. Руководитель литературного объединения «Огонек» Николай Николаевич Соколов, зная, что Сереже предстоит срочная служба, рекомендовал ему написать яркую повесть о современной армии. Мол, это – хорошая конъюнктурная тема, которую нынешние литераторы не раскручивают, а она – выигрышная. На ней можно заработать хорошие очки для стартовой позиции в писательской карьере.
    Вспоминая напутствия литературного наставника, Сережа усмехнулся. Может, ему еще рассказ или повесть о героических буднях строителей БАМа выдать? Или о современных тружениках села? Как они надрываются в непосильных муках, стремясь прожорливых горожан досыта накормить? Сереже героические будни современной армии неизвестны. Он в стройбат служить попал. Что он об этой службе написать может? О том, как на гарнизонной хлебопекарне смазчиком форм вкалывал? Или о командировке в Алма-Ату и в Аягуз что толкового мог он написать? Как старший лейтенант Свистунов смазливую официантку из летнего кафе подцепил и в гостинице ее трахал, а Сережа в это время на стреме стоял? Или как его сослуживцы в нетрезвом состоянии на гауптвахту в Алма-Ате залетели? Что, например, мог Сережа написать о работе грузчиком в военторге? О том, как они с Силоновым в самоволку в Аллочке Коробовой бегали? Как Аллочка со Славиком стала дрючиться и по неопытности «залетела»?
   Все эти незначительные события реальной действительности казались Амбросимову мелкими, ничтожными и иногда откровенно пошлыми. Если о них писать то, пожалуй, ничего, кроме отвращения и тошноты подобные жизненные перипетии у потенциальных читателей вызвать не могли. Но ничего героического, достойного внимания и возвышенного обобщения в жизни военнослужащих стройбата не происходило. Высасывать же из пальца современную героику он не хотел и не умел. А правда, за которую он рьяно ратовал, была частенько страшна, жестока и временами даже омерзительна.
    «Искусство нужно для того, чтобы не умереть от правды», – писал великий Ницше. Но Сережа этого не знал, ибо в советские времена в СССР книги Фридриха Ницше не печатали. Немецкого философа в нашей стране считали чуть ли не за идеолога фашизма, потому что его цитировал несостоявшийся австрийский художник Адольф Шикльгрубер, который позднее демократическим путём пришел к власти в Германии как Гитлер. А было бы, наверное, лучше, если бы он состоялся как художник и пейзажи разные малевал.   
    Амбросимов знал, что художественная проза строится на исключительности сюжета, характера, события и атмосферы повествования. Но он никакой исключительности своего пребывания в этом мире не ощущал. Напротив, и в гражданской жизни, и в стройбате он ощущал, что пребывает в заколдованном кругу однообразной и пошлой действительности, из которого выхода в иной осмысленный и красивый мир не видно, хоть ты глаза вычеши!
Быть может, думал Сережа, писателю надо фантазировать и выдумывать какой-нибудь прекрасный мир? Слабо создать в земном аду кусочек рая? Как это делал, например, Александр Грин? Жил грустный Грин на берегу моря в Феодосии, материально бедствовал и, наверное, реальная жизнь вокруг него была не очень приятной и интересной. А он, уверовав в то, что «чудо надо делать собственными руками», писал повести «Алые паруса» и «Бегущая по волнам». Придумывал героев, поселял их в южные города Зурбаган, Лисс, Киль, Гель-Гью и другие. «Может, миссия писателя заключается в том, чтобы сказки для взрослых придумывать, иллюзии в их души поселять? – размышлял Сережа. – Чтобы люди, в жестоком мире пребывая, в добро и справедливость продолжали верить? Если в реальном мире справедливость редко наблюдается, а умные и добрые люди в загоне оказываются, как скот перед неизбежным забоем, то пусть хоть в сочинениях литераторов добро перед злом не пасует и победу над ним одерживает?»

7
    Приближался дембельский для Амбросимова, 1973 год. Славика из-под ареста после ноябрьских праздников освободили. Они с Аллочкой Коробой подали заявление в ЗАГС и готовились к свадьбе в новогодние праздники. Славик с Аллочкой три раза в неделю в вечерней школе встречался. Они ухитрялись и в школе по каким-то поводам цапаться. В предстоящем браке Славика с Аллочкой Амбросимов не видел ничего радужного. Если они до брака между собой собачатся, то что будет после? Прав был Лев Ландау, утверждавший, что хорошее дело таким словом как «брак» не назовут. Или великий физик иронизировал?    
    «Ирония, как щит, от пакостей ползучей реальности спасает? – задавался вопросом в дневниковых записях Сережа. – Нет? А что от них спасает? Любовь? Тогда, конечно, надо любить друг друга,  –  соглашался он. – Зачем ближнего ненавидеть? Зачем ненависть корни всюду пускает, на которой цветы зла пышно произрастают? В этом природа какую-то ошибку допускает? Или никакой ошибки нет? Может, добро и зло, как любовь и ненависть, – две стороны одной медали? Без зла и ненависти баланс сил на планете нарушится? Зло и ненависть нужны, как хищники в человеческих джунглях, хиреющие добродетели пожирающие?»
    Не мог атеистический ум Сережи на мучащие его вопросы земного бытия и человеческого общежития что-то оптимистическое ответить. Потому во тьме пагубной и дремучей пребывал будущий «инженер человеческих душ». Никак не мог Сережа из этой тьмы на свет божественный и лучезарный выползти. И реальная жизнь, как назло, постоянно ему негативные факты подбрасывала, которые уныние и скорбь в его душу сеяли.
    Накануне нового 1973 года разбился Данилка Прозоров. Он упал с крыши в спешке готовившегося к сдаче дома для офицерского состава. К концу года строительные и отделочные работы велись на объекте форсированными темпами. В декабре стала использоваться третья смена. После ужина штукатуры, маляры, электрики и сантехники снова шли на объект и работали до двух-трех часов ночи.
    Данилка трудился в бригаде изолировщиков. Бригада занималась устройством кровли на крыше объекта. Члены бригады крыли крышу слоями рубероида, заливали швы и стыки расплавленным битумом. На крыше стояла битумоварка, под которой приходилось поддерживать огонь.
   Что стало причиной смерти Данилки? Сказалось недосыпание и физическая усталость? Он случайно упал? Или сам вниз бросился? Амбросимов вспомнил его неудачную шутку: «Что ж я маленьким не сдох, и никто мне не помог?» 
    За время службы Амбросимова это была третья смерть стройбатовца в их части. Первая случилась в столовой в августе 1971 года. Старослужащий ударил паренька из их призыва. Тот упал, стукнувшись головой о бетонный пол. То ли удар оказался слишком сильным, то ли упал новобранец неудачно. Он встать не смог. Захрипел, розовая пена пошла у него изо рта. Пока кто-то бегал в санчасть за фельдшером, один из сержантов делал салажонку искусственное дыхание. Прибежал в столовую запыхавшийся ефрейтор-фельдшер и растерялся, побледнел. Сделал пареньку какой-то укол, но новобранец все равно умер.
    На плацу лейтенант-двухгодичник медицинской службы, который возглавлял санчасть, объявил, что скончался новобранец от острой сердечной недостаточности. Из куцей солдатской зарплаты в 3 рубля 80 копеек у всех военнослужащих части вычли по рублю на похороны сослуживца.
    Такие ЧП, как смерть от рукоприкладства, обычно старались «замять». Медэксперты писали в свидетельствах о смерти, что она наступила от острой сердечной недостаточности и т.п. Родителям сообщили, что их сын погиб в результате несчастного случая. Мол, поскользнулся новобранец на мокром полу в столовой, неудачно упал и умер.
    Потрясла Амбросимова в августе 1972 года смерть армянского мальчика, которого он случайно встретил в санчасти. Амбросимов подцепил в бане «грибок». У него между пальцев ног стала преть и лопаться кожа. Между пальцами образовывались узкие кровяные ранки. Сережа обратился в санчасть. Фельдшер предложил ему какую-то мазь. Сереже пришлось по вечерам через день являться в санчасть, где он, стянув с ног портянки, смазывал мазью преющую кожу и ранки между пальцами.
    Однажды в санчасть вошел иконописный армянский мальчик, прибывший на «берег» с дальней «точки».
– Чего тебе? – неприветливо встретил его санинструктор.
– У меня все болит, – слабым голосом ответил армянин.
– Что именно болит? – переспросил санинструктор.
– Все: голова, живот, грудь, ноги…
– Не звезди. Так не бывает. Косишь? От службы увильнуть хочешь?    
   Санинструктор заподозрил парнишку в симуляции. Лейтенант-двухгодичник медицинской службы убыл в командировку в Актюбинск за получением каких-то лекарственных препаратов. Возможно, лейтенант отправил бы армянина в госпиталь, который располагался в двух километрах от строительной части. Госпиталь был хоть как-то оснащен современным диагностическим оборудованием, квалифицированными кадрами. Санинструктор до возвращения лейтенанта оставил черноглазого мальчонку в санчасти. В ней имелась палата на четыре койки для стационарных больных. В то время Славик Силонов лежал в этой палате. У него было расстройство желудка с подозрением на дизентерию. Сережа приносил сослуживцу из солдатской столовой его порцию, а потом забирал пустую посуду и относил ее обратно. Рядом со Славиком положили и юного армянина.
    На следующий день Сережа заметил, что койка, на который лежал армянин, пуста и матрас на ней свернут.
– А где этот кавказский ангел? – Сережа кивнул на пустую койку. – В госпиталь отправили?
– В морг, – ответил Славик. – Ночью умер. И тихо умер, без стонов. Я чутко сплю, услышал бы…
    Сережа и раньше догадывался, что человеческая жизнь и гроша ломаного в этом несуразном мире не стоит. В стройбате он в этом лишний раз убедился. Смерть Данилки Прозорова на Сережу тоже угнетающим образом подействовала. Сережа же пытался этого худенького паренька взять под свое «крыло». Но вышло так, что перед новым годом Данилка убывал в гробу к больной диабетом маме в деревню Малевка Богородицкого района Тульской области.

8
   Ниночка Смородинова на перемене отвела Сережу в сторону и призналась, что его статьи увидел ее отец. Прочел их и заставил признаться: кто ей их дал? Отец их не порвал, а кому-то отнес.
– Кому? – спросил Амбросимов.
– Не знаю, – ответила Ниночка. – Ты извини, что так глупо получилось, – искренне сожалела она. – У тебя из-за этого могут быть неприятности?
    «Капитан Смородинов отнес мои статьи в особый отдел? – спрашивал сам себя Сережа. – А как должен был поступить патриот и офицер? Значит, мои опусы лежат на столе у какого-то офицера особого отдела КГБ? За мной установлена слежка. Недаром же Саша Федорин в доверии ко мне втирается и на откровенность вызывает…»
    Статьи о Солженицыне и Кузнецове Сережа перестал размножать. И уже никому не рассказывал о процессе над Кронидом Любарским. Сережа понял, что и о печальной судьбе советского сатирика Михаила Зощенко не трактат следует писать, а полнокровную повесть выдать – если не художественную, то документальную.
    До демобилизации оставалось полгода. Сережа решил сосредоточиться на шлифовании рассказов, которые он должен предъявить на творческий конкурс для поступления в Литературный институт. «А примут ли меня в Литературный институт, если я нахожусь под колпаком КГБ?» – задумывался Сережа.
    «Что: очко заиграло? – подзуживал внутренний голос. – Сдрейфил? Какой дембель? Какой институт? Ты теперь на крючке! Тебе не к творческому конкурсу готовиться надо, а к путешествию в мордовские лагеря или в Сибирь, как Виктору Амальрику. Для тебя дело шьется в особом отделе! Ты думал, что это – хаханьки? Упекут тебя, как Любарского, за распространение самиздата в зону лагерную. И будешь там самообразованием заниматься, – предрекал не радужную перспективу настырный внутренний голос. – За что боролся, на то и напоролся!.. Я не думал, что ты трусом окажешься. Ты, как уж скользкий, в нору забился и затаился? Рожденный ползать летать не может? Ну и как тебе в норе – тепло и сыро?»
     Амбросимов чувствовал себя скверно оттого, что мудро предпочел «лечь на дно». Свербящий внутренний голос упрекал его в пассивности и трусости.   
     Федорин услужливо подсунул Сереже статью в «Комсомольской правде», в которой американский певец Дин Рид осуждал Солженицына. Певец гастролировал в СССР и решил остаться в социалистической стране. Советская пропаганда, пользуясь популярностью певца, решила его, как парчушку, использовать в идеологических целях.
    «Прыгаешь, как обезьяна, по сцене с гитарой, и прыгай! – возмущался Сережа статьей Дина Рида. – Развлекай праздную публику. Но какое право ты имеешь осуждать Солженицына? Ты пройди сначала через ту Голгофу, через которую Александр Исаевич прошел, а потом что-то вякай!»
     Сереже стало стыдно за то, что он «лег на дно» и молчит, словно немой. Устыдившись своего молчания, он в апреле закинул удочку перед директрисой вечерней школы Полиной Карповной Звонниковой, которая химию у них преподавала. Она вела классное руководство в их классе. Сережа предложил: он мог бы рассказать на классном часе об очень интересной биографии современного писателя, которому юбилей скоро – 55 лет исполняется.
– А что за писатель-то? – спросила Полина Карповна.
– Ветеран Великой Отечественной войны, – ответил Сережа, – орденоносец. В журнале «Новый мир» печатается...
Не чувствуя подвоха, директриса инициативу ученика поддержала.

9
Все шло хорошо, пока Сережа рассказывал ученикам одиннадцатого класса вечерней школы Мугоджарского района Эмбы-5 о биографии Александра Исаевича. О том, что тот родился в 1918 году в Кисловодске. О том, как рано потерял отца, погибшего от несчастного случая на охоте. Будущий писатель с мамой-стенографисткой жил в Ростове-на-Дону. Окончил физико-математический факультет в Ростовском университете. Осенью 1941 года был призван в армию. Прошел в Костроме ускоренные курсы артиллерийского училища. Командовал разведовательной звукобатареей. В звании капитана был арестован в феврале 1945 года по политическому обвинению на территории Восточной Пруссии.
Все шло нормально, когда Сережа рассказывал одноклассникам и о годах восьмилетнего заключения Солженицына. О том, что после заключения писатель был сослан в марте 1953 года в ссылку в город Кок-Терек Джамбульской области Казахской ССР. Преподавал в школе математику, физику и астрономию. А когда ссылка у него в 1956 году кончилась, учительствовал в одной из сельских школ Владимирской области. Затем переехал в Рязань, где уже не только занимался преподавательской деятельностью, но и писал о пережитом, пробуя силы в литературе. В журнале «Новый мир» в 1962 году появилась его повесть «Один день Ивана Денисовича», рассказывающая об одном дне заключенного Шухова в Экибастузском особом лагере зимой 1950 года. В 1963 году в этом же журнале был опубликован рассказ Солженицына «Матренин двор», в котором автор рассказал реальную историю о жизни и смерти  Матрены Васильевны Захаровой из деревни Мильцево Курловского района Владимирской области.
    В этом же 1963 году в журнале «Новый мир» напечатан рассказ Солженицына «Случай на станции Кречетовка», в котором автор описал подлинный случай ареста 1 ноября 1941 года отставшего от поезда артиста московского театра Тверитинова, добровольно записавшегося в народное ополчение. Начальник станции молодой лейтенант Зотов заподозрил в артисте диверсанта и сдал его оперативникам НКВД, у которых «брака не бывает».
    Одноклассники Амбросимова внимательно слушали. Но, кажется, не вполне понимали: зачем он им эту мутотень про какого-то писателя гнет? Не все из них знали, что в грандиозной битве на поле Куликовом в сентябре 1380 года с ордой крымского хана Мамая под знаменами Дмитрия Донского билось более двухсот тысяч русских воинов и девять из десяти на поле брани пали. Трупы павших после этой легендарной битвы хоронили восемь дней. Никто из одноклассников не знал, что крымский хан Мамай раздрай в Золотой Орде сеял, желая стать ее правителем. Тогда хитрый властитель Золотой Орды решил крымского конкурента с помощью Дмитрия Донского и русского воинства устранить. Это ему удалось. И уже через два года, в 1382 году, монголо-татарские воины хана Токтамыша жгли Москву, доказывая, кто на Руси настоящий владыка.
    То, что с пяти куполов памятника, установленного в честь павших воинов на месте грандиозной по тем временам Куликовской сечи, местные жители жесть для нужд своих ободрали и плиты гранитные сперли, одноклассников не очень удивило. Судьба чудаковатого смотрителя поля Захара, получавшего за рьяное исполнение должности жалование в двадцать семь рублей в месяц, вызвала у одноклассников усмешку. Не верили они, что смотритель до министра культуры Екатерины Фурцевой дойдет и об удручающем состоянии памятника на поле Куликовом поведает. Это за него сделал Солженицын, опубликовав в 1966 году в «Новом мире» рассказ «Захар-Калита». И не очень добрую службу оказал писатель реальному Захару Дмитриевичу, ибо тот после публикации рассказа специальным циркуляром министерства культуры от должности смотрителя отстранили.   
    О других произведениях Солженицына Сережа рассказать не мог, ибо их не читал. Он стал говорить о том, что ему было известно из информации «вражеских радиоголосов». Роман Солженицына «В круге первом», который автор посвятил друзьям, с которыми он работал в «шарашке» в Марфино, света уже не увидел. Твардовский и возглавляемый им журнал попали в опалу. Кончилась хрущевская оттепель, наступили времена заморозков. Сотрудники КГБ рукопись романа «В круге первом» из редакции «Нового мира» в 1965 году изъяли. Не увидел света и его роман «Раковый корпус». Средствами массовой информации организована травля писателя, о чем, в частности, свидетельствует и недавняя статья Дина Рида в газете «Комсомольская правда».
    Один из учеников 11 «А», прапорщик из летной части, не выдержал. Он вскочил из-за парты и гневно выкрикнул:
– Это же антисоветчина! Я этого слушать не желаю! – разгневанный прапорщик демонстративно вышел из класса.
    Запоздало схватилась пухлыми руками за голову побледневшая директриса:
– Амбросимов, – всполошилась она, – немедленно прекратите! – и кинулась к нему, желая вырвать листы бумаги с антисоветским текстом.
– Заканчиваю, – Сережа спрятал листы от директрисы за спину. – Травля Солженицына продолжается! Ему грозит новый арест или принудительная высылка за границу.
– Прекратить! – срывающимся от волнения голосом закричала директриса.
    Никто не ожидал, что директриса может кричать на таких истеричных тонах. Она всегда выглядела уравновешенной и доброжелательной женщиной. А сейчас на нее  больно было смотреть. Глаза ее расширились от ужаса, будто в классе произошло вопиющее явление.

10
    Всю ночь Полина Карповна ворочалась, вздыхала и охала. Она поведала о случившемся мужу – майору ракетных войск. Тот ее постарался успокоить. Сказал, чтобы жена этот факт «не брала в голову». Мол, этот гребаный поклонник Солженицына скоро дембельнется, уедет домой и об этом инциденте все забудут. Однако супруга не выходила из волнительного состояния. Видя, что жена никак не может успокоиться и боится, что слух об антисоветской лекции выползет за территорию школы и расползется по гарнизону и тогда ей наверняка не сдобровать, майор сказал:
– Чеши завтра с утра в политуправление гарнизона. Зайдешь к начальнику особого отдела подполковнику КГБ Ильину и доложишь ему обо всем.
– А у меня не будет служебных неприятностей? – тревожилась жена.
– Больше пяти лет не дадут, успокойся, – шутил майор Петр Звонников.
– Тебе все смехуечки! – возмутилась супруга. – А я волнуюсь и переживаю!
– Ты лекцию антисоветского элемента пресекла?
– Пресекла! – согласилась супруга. – Все это видели!
– Тогда с тебя взятки гладки! Ты сориентировалась и поступила правильно.
– А если меня спросят: как я могла вообще допустить такое в классе?
– Действительно: как ты могла, Полина? Это же идеологическая диверсия! Нет, тюрьмы тебе, пожалуй, не миновать. Два года, как минимум, за политическую слепоту и близорукость схлопочешь. С правом переписки. Я тебе посылки в лагерь буду слать.
Полина Карповна со сжатыми в кулачки пухлыми руками ринулась на мужа.
– Петя, ты серьезным быть можешь?
– Могу. Только не пойму: как ты могла идеологического диверсанта не распознать? Как ты могла трибуну ему предоставить?
– Мамочки мои! – Полина Карповна всплеснула пухлыми руками и ухватилась за щеки.
– Может, срок ты получишь условный, – успокаивал ее супруг.
– А если я завтра обо всем подполковнику КГБ доложу, у моего ученика неприятности будут? – беспокоилась Полина Карповна.
– Будут! – уверенно сказал супруг. – И самые серьезные! Оборзел твой ученик! Возомнил, подлец, что у нас «литературных власовцев» прославлять можно? Он ведь и тебя подставил! Пусть ему в особом отделе мозги вправят!    
   Утром Полина Карповна, повинуясь патриотическому долгу, двинулась в политуправление гарнизона. Подполковник КГБ Ильин на служебном посту отсутствовал. Ее принял его заместитель – обаятельный и интеллигентный капитан Скориков. Он разволнованную женщину успокоил. Уверил директрису в том, что ей ничего не грозит, хотя, быть может, выступление Амбросимова следовало бы прервать и раньше. Но ведь она ни о чем плохом не подозревала? Нет? А как только младший сержант раскрыл гнилую суть своего выступления, она его прервала. Она совершенно правильно поступила. Они давно следят за этим молодым человеком, который явно заблуждается в оценках деятельности Солженицына и некоторых других псевдосоветских писателей.
– Мы сделаем ему соответствующее внушение, – уверял ее капитан Скориков. Он подсунул ей лист бумаги, ручку и попросил ее, как очевидца инцидента, все подробно написать.
Полина Карповна на трех страницах изложила суть происшедшего в вечерней школе события. Капитан  КГБ поблагодарил Звонникову за честное исполнение гражданского долга и, встав, лично проводил до двери.

11
    «Прорезался, вражина! – ликовал капитан Скориков, перечитывая показания Полины Карповны Звонниковой. – Теперь ты у нас, змей, попляшешь!»
    В конце апреля особый отдел политуправления Эмбинского гарнизона вынужден был взять Амбросимова в оперативную разработку. Срок его службы в гарнизоне через месяц-два истекал, и органы обязаны были вывести Сережу на «чистую воду», отрапортовать о проделанной с ним работе. Поводов для проведения такой работы особистам хватало. Тексты Амбросимова о Солженицыне и Кузнецове, которые принес в особый отдел отставной капитан Константин Смородинов, ждали своего часа. И публичную лекцию Амбросимова о «литературном власовце» Солженицыне в вечерней школе органы не могли не заметить.
    Можно сказать, что Абросимову снова повезло. Его аресту не подвергали и на гарнизонной гауптвахте не содержали. Его допрашивали трое суток подряд в особом отделе, но на ночь в казарму спать отпускали. В это время особисты провели обыск в кабинете труда и зарплаты на автобазе, изъяв из сейфа крамольные статьи Сережи и те опусы, которые тот готовил для представления на творческий конкурс в Литературный институт. Обыск так напугал начальника отдела труда и заработной платы Софью Евгеньевну Шпанько, что она побледнела, как мел. Она побежала к начальнику автобазы майору Кукину и спутано ему доложила о факте обыска. Тот тоже перепугался и попросил срочно подготовить проект приказа об увольнении Амбросимова с должности нормировщика по строительным машинам в связи сокращением этой штатной единицы.
     Зловещая аббревиатура КГБ в то время на многих страх и ужас наводила. Никто не хотел с органами КГБ связываться, предпочитая подальше от них держаться. Обыск провели и в солдатской тумбочке Амбросимова, и в сейфе старшины Гайнутдинова, где комсомольские документы роты хранились.    
   Сережа в это время статьи о Солженицыне и Кузнецове уже не размножал.  Те экземпляры, которые у него были, отдал шестерым ноябрьским дембелям. Но по одному экземпляру этих статей в сейфе на автобазе он хранил. Как и неоконченные статьи о Михаиле Зощенко и Крониде Любарском. Получалось, что Сережа не случайный проступок совершил, а являлся системным идеологическим врагом, порочащим завоевания социалистического строя, поднимая на щит заклейменных антисоветских писателей.   
    Начальник особого отдела подполковник Ильин по выслуге лет мог бы давно уйти на заслуженную пенсию. Однако продолжал тянуть свою лямку, так как не представлял себя на пенсии. Чем он будет после отставки заниматься? За грибами ходить или рыбу удить? Овощи на дачном участке выращивать? А зимой чем? К тому же вышестоящее руководство предлагало ему при возможной отставке по состоянию здоровья поселиться в каких-то провинциальных городах. А Ильин хотел поселиться с семьей где-то под Москвой или Ленинградом, а не в Костроме или в Воронеже. Да и здоровье у него вполне сносное, хотя радикулит нередко доставал, кости к непогоде ныли, и зрение хуже становилось.
    Плотный и коренастый подполковник без куража с Сережей работал. Он никак не мог в толк взять: откуда такие «умники» неблагодарные берутся, которые на родную власть клевещут? Учатся вроде бы в нормальных школах, в комсомол вступают, в институтах им государство бесплатно высшее образование дает, а они – бац! И оглобли против кровного государства разворачивают. Чего им не хватает? Вот этому двадцатилетнему мерзавцу чего не хватает? Они справки о нем навели. Из нормальной рабочей семьи этот младший сержант. Отец – шлифовщик, мать – на отбельно-красильной фабрике браковщицей работает. Вернулся бы после демобилизации домой. Женился бы. Семью создал. Работал. Учиться дальше хочешь? Поступай в институт и учись.
    «А ты куда прешь? – думал Ильин. – Зачем жизнь себе исковеркать хочешь?»
В первый день допроса, который формально назывался беседой, подполковник Ильин пытался выяснить: кто Сереже крамольные мысли о советской власти навеял? Как они могли в его голове дурной поселиться?
    Из допроса обвиняемого в антисоветской агитации и пропаганде паренька с очевидностью выходило, что тот ни с какими зарубежными и внутренними подпольными организациями не связан. А на стезю несогласия с официальной политикой партии Амбросимова якобы снесло (жутко подумать!) постановление ЦК ВКП (б) 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград». Тут какой-то нонсенс получался. Постановление и доклад Жданова об этих журналах на Пленуме ВКП (б) Амбросимов счел глупыми и неправедными!   
    «Да как ты смел, молокосос, сомневаться в правильности линии партии! – гневался Ильин. – Кто ты такой, чтобы в этом сомневаться? Сопляк! У тебя же молоко на губах еще не обсохло! С жиру беситесь, сучьи дети!»
    Владимир Ильин в правильности политики родной партии никогда не сомневался. Правда, ХХ съезд КПСС в 1956 году и доклад Н.С. Хрущева о культе личности Сталина очень настороженно воспринял. Украинскому хлопцу, который гопака на даче Сталина, как шут балаганный, плясал, подполковник Ильин не симпатизировал. Он был против выноса тела Сталина из мавзолея. Ильин обожал Генералиссимуса, который, по его мнению, сыграл решающую роль в победе советского народа над немецкими и итальянскими фашистами во второй мировой войне.
   «Лучше бы Берия к власти пришел, а не Никита, – рассуждал подполковник Ильин. – Сталин оставил нам великое государство, а мы его просрем, если таким соплякам потакать будем! Откуда они появляются, из каких нор вылазят? – удивлялся начальник особого отдела КГБ Эмбинского гарнизона, слушая возмутительные, на его взгляд, ответы Амбросимова. – И ведь мнят из себя невесть что. Рассуждают о чем-то. Кто им рассуждать позволил?.. И глянь, до чего дошли – курс партии критикуют! Вот к чему приводит среднее образование! Почему я возиться должен с этим паршивцем! Да я бы его на одну руку положил, а другой прихлопнул, и от этого младшего сержанта и мокрого места не осталось бы! Выжигать таких мерзавцев надо, как заразу, каленым железом! Моя бы воля – к стенке таких и в расход! Жаль, что времена изменились…»
    Нахмурив мохнатые брови, Ильин сидел за столиком просторного кабинета  с портретами Брежнева, Андропова и маршала Устинова и вынужден был выслушивать дерзкие, на его взгляд, ответы и рассуждения младшего сержанта строительных войск. Он даже что-то записывал из его показаний. Сережа же, стараясь быть предельно логичным, говорил, что усомниться его в правильности курса партии заставили произведения таких писателей как Солженицын и Кузнецов, о которых он написал трактаты. Подвигли его на их написание не внешние силы и не внутренние антисоветские организации, а официальная пропаганда и СМИ, которые, на его взгляд, не вполне объективно оценивают творчество этих выдающихся писателей и подвергают их, с его точки зрения, несправедливой критике. После очень глупой статьи американского певца Дина Рида, опубликованной в «Комсомольской правде», он напросился прочесть лекцию о Солженицыне в вечерней школе, чтобы изложить ученикам его класса альтернативную точку зрения о творчестве этого писателя. Перед начальником особого отдела Сережа не юлил, не скрывал своих убеждений, чем того не радовал, а, казалось, все больше удручал.      
– Мы думали, что вы просто заблуждаетесь, молодой человек, – с огорчением итожил подполковник Ильин, заканчивая беседу с Амбросимовым. – А выходит так, что вы сознательно идете к краю пропасти. Очень глубокой пропасти. Я вам сочувствую… Дальнейшую работу с вами продолжит капитан Скориков.
    Худенький капитан Игорь Скориков не был таким насупленным и хмурым, как подполковник Ильин. Он улыбался и производил впечатление в меру интеллигентного человека. В отличие от подполковника Ильина, капитан Скориков не называл Солженицына и Кузнецова «литературными подонками», которые не только Родину, но и мать родную продадут. По второму кругу пришлось Амбросимову рассказывать капитану Скорикову о том, что привело его к критическому осмыслению явлений советской действительности и анализу отдельных произведений социалистического реализма. Капитан, казалось, внимательно его слушал, кивал, задавал по ходу беседы наводящие вопросы. Ефрейтор не видит в своих действиях состава преступления? Пройдет какое-то время и отношение к Солженицыну и Кузнецову изменится, как изменилось к Зощенко и Ахматовой? Капитан Скориков недоверчиво усмехнулся.
– Тут-то вы заблуждаетесь, – уверенно заявил он. – Идеологическая борьба между двумя антагонистическими системами с годами будет нарастать и станет еще более ожесточенной. Она может прекратиться только тогда, когда социализм и коммунизм победят во всем мире.
По твердому убеждению Скорикова, хорошо изучившего курс научного коммунизма, победа социалистического строя во всем мире исторически неизбежна. Об этом свидетельствует ход современных событий. Мол, пришлось же хваленой американской военщине из Южного Вьетнама с позором убраться, и теперь гордый вьетнамский народ социализм с энтузиазмом строит. И черный континент зашевелился. Освободительная борьба африканских народов за национальную независимость повсеместно приводит к падению колониальных режимов. Освободившиеся от колониального ига народы выбирают социалистический путь развития, как это сделали народы Индии, Кубы, Мозамбика, Анголы и т. д. А народ братской Монголии, минуя стадию капитализма, прямо из феодального строя в социализм смело шагнул.
   Капитана Скориков предупредил, что, очевидно, младший сержант еще не вполне понимает всей серьезности ситуации, в которую попал. Ему инкриминируется преступление по статье 70 УК РСФСР, которая предусматривает наказание в виде лишения свободы сроком до семи лет. Сейчас, конечно, не 1937 год, когда людей и за менее опасные преступления расстреливали. Но Амбросимов должен быть готов к тому, что ему за распространение самиздата срок до семи лет намотать могут. Какого самиздата? Да те же статьи о Кузнецове и Солженицыне, которые он на служебной печатной машинке в кабинете труда и зарплаты на автобазе размножал, это и есть распространение самиздата! А лекция о Солженицыне в вечерней школе – это устная антисоветская агитация! И сейчас ему не об увольнении в запас и поступлении в институт следует думать, а о том, как избежать справедливого суда за свои неразумные деяния.   

12
    Возвращался Сережа после допроса в особом отделе в казарму в тягостном состоянии духа. Он виновен? Тогда судите. Он признался в том, чего ему нельзя было отрицать. Да, он перепечатывал написанные им еще до призыва в армию статьи о Солженицыне и Кузнецове на служебной печатной машинке, но не в рабочее время, а после того, как все покидали кабинет. Никто об этом не знал. Ни начальник отдела Шпанько, ни его сослуживец Славик Силонов. Да, он передал эти статьи Ниночке Смородиновой, с которой познакомился в вечерней школе. Зачем? Хотел, чтобы она познакомилась с его творчеством. Нет, больше никому опусы о Солженицыне и Кузнецове он не давал. Фамилии сослуживцев, которым он эти статьи передал, Сережа называть не стал. Не стал закладывать и Наденьку Силонову.
    Капитан Скориков не стал проявлять служебного рвения, чтобы вытянуть из Амбросимова какие-то дополнительные сведения. Чтобы передать дело младшего сержанта в военную прокуратуру вещественных улик, собранных при обыске в сейфе на автобазе, письменных показаний капитана Смородинова, его дочери Нины Смородиновой и Полины Карповны Звонниковой вполне хватало. Напротив, капитан обещал младшему сержанту сделать все для того, чтобы убедить подполковника Ильина в том, чтобы не передавать его дело в военную прокуратуру. Для этого младшему сержанту надо не только чистосердечно признать свою вину и раскаяться в содеянном, но и обещать, что он впредь подобных действий себе больше никогда не позволит. 
   В роте Амбросимов узнал, что его земляк Толик Смирнов из Павловского-Посада, которого в мае, как и Сережу, дембель долгожданный ждал, получил из дома тревожную телеграмму о болезни мамы. Командир роты и замполит ходатайствовали перед командиром батальона о досрочной демобилизации Смирнова. Тот на хорошем счету находился, и задолженности за ним перед частью не числилось. Командир части подполковник Суворов на это ходатайство положительную резолюцию наложил. Утром Смирнову должны были подготовить все необходимые документы о демобилизации в запас.
    Все сослуживцы Толику завидовали: так выходило, что он первым из их призыва домой уезжал. Толик готовился к отъезду, еще не зная, что маму парализовало после инсульта. 
    Кажется, Сережа так и не понял, какую роковую ошибку он допустил, когда решил со Смирновым письмо отцу передать. Толик завтра дембельнется, рассуждал Сережа, послезавтра в Москве будет и там кинет его письмо в какой-нибудь почтовый ящик. Оно быстрее из столицы до адресата дойдет, чем из части и перлюстрации не подвергнется.   
     Сережа написал письмо, в котором родителя с предстоящим праздником 1 Мая поздравил. Он сообщил о том, что особый отдел им заинтересовался и, возможно, не так скоро домой воротится. Мол, сам понимаешь, батя, всякие осложнения быть могут… 
    Старший Амбросимов после третьего лечения от алкоголизма почти два года не пил. После трех лечений он в сорок два года стал импотентом. Жена его скурвилась – с соседом из их же подъезда схлестнулась, даже ночевать у него оставалась. Но измены жены он как-то еще сносил. Если у человека в семейной жизни трещина образуется, то его работа иногда спасает. Или другая женщина. У  Юрия Амбросимова была другая женщина – школьная любовь Люба Кречетова. Он думал иногда том, что ему следует с женой развестись и уйти к Любе. У Любы сын десятилетний от неудачного брака имелся и старушка-мать на попечении. Но Юрий комплексовал от того, что он – импотент. И вряд ли Любе может понравиться жить с человеком, лишенным мужской сексуальной силы. Но не на одном же сексе жизнь держится? Он сейчас зарабатывает прилично, спиртное не употребляет. Может, Люба согласится его принять таким, какой он есть?
    Последнее письмо сына его подкосило. 1 и 2 мая он на работу выходил, плиты гранитные в мастерской в праздничные дни шлифуя. Письмо от сына, которое он 3 мая получил, очень сильно его удручило. На следующий день он написал заявление на двухнедельный отпуск за свой счет и в запой ушел такой дремучий, что выходить из него не хотел. Если особый отдел КГБ в Сережу вцепился, то плохи дела у сына, решил старший Амбросимов. У этих органов хватка цепкая. Посадят Сережу, как пить дать. Когда теперь сын домой возвратится? Сочувствуя участи сына, Юрий Амбросимов черные мысли водкой заливал и пивом.   

13
    Сергей Амбросимов испытывал внутренний дискомфорт от того, что ему придется перед начальником особого отдела в чем-то каяться. В чем каяться-то? В том, что он думает иначе, чем дубовая официальная пропаганда и советские СМИ, в которых, наверное, работают верноподданные лакеи. Или работают нормальные люди, как дядя Вася Миролюбов, но конформисты, которые думают одно, а пишут – другое. По принципу: чего изволите?
    Подполковник Ильин в покаянии Амбросимова и не нуждался. Согласовав с вышестоящим начальством свои действия, он строгим голосом стал объяснять, что ныне гуманные времена наступили, и Амбросимов может пока легким испугом за возмутительные антисоветские высказывания и действия отделаться. Младший сержант находится на краю глубокой пропасти. Отойти от края пропасти или прыгнуть в нее с разбега – это, дескать, личное дело младшего сержанта. Свою работу подполковник считает законченной после официального предупреждения, с которым Сережа должен ознакомиться и подписать.
– А если я не подпишу? – полюбопытствовал Сережа.
– Тогда мы передаем ваше дело в прокуратуру, – бесстрастно произнес Ильин. – Пусть суд оценивает степень вашей вины.
– А если подпишу?
– Поедите домой. Будите устраивать гражданскую и личную жизнь. Но учтите, – строго предупредил подполковник Ильин. – Наши органы всюду есть и действуют решительно. Если вы снова позволите себе не только в письменной, но и устной форме антисоветские высказывания и другую антигосударственную ересь нести, то предупреждать вас об ответственности уже никто не будет. Вы будете отвечать за свои деяния по всей строгости закона. Это предупреждение будет храниться в органах КГБ по вашему месту жительства. Где бы вы ни жили. Если окажитесь не благоразумным человеком, то пеняйте на себя.   
    С официальным предупреждением об уголовной ответственности по статье 70 УК РСФСР Сережа познакомился и счел возможным его подписать. Подполковник Ильин на рукописную подпись Амбросимова взглянул и добавил:
– Мы свою работу с вами закончили. А оставлять ли вас в комсомоле – это не наша компетенция. Этот вопрос политические органы вашей части пусть решают.
   «Ни хрена себе! – опешил Сережа. – Меня из комсомола турнуть могут?»
– А изъятые тексты вы мне вернете? – с непосредственностью ребенка спросил Сережа. – Там есть художественные. Они мне нужны.
– Мы изъяли только антисоветские материалы, касающиеся так называемого творчества Солженицына, Кузнецова, Зощенко и материал о Любарском, – объяснил начальник особого отдела. – Остальные  передадим командиру политуправления подполковнику Тимченко до окончательного решения вопроса по вашему персональному делу. Можете быть свободным.
     День был рабочим, и Сережа пошел не в часть, а на автобазу. Он же три дня на работе не по своей воле отсутствовал. Капитан Скориков Сережу успокоил, когда того в особый отдел доставили: мол, руководство автобазы осведомлено, что вы на работе неопределенное время будете отсутствовать. Однако трехдневное отсутствие вышло для Сережи боком, так как уже на следующий день после обыска в кабинете отдела труда и зарплаты, начальник автобазы майор Кукин подписал приказ об увольнении Амбросимова в связи с сокращением штатов. Сережа был взбешен скоротечным решением майора Кукина. Он ринулся  в особый отдел жаловаться на несправедливые действия майора.   
   Капитан Скориков Сережу выслушал, посочувствовал и развел руками:
– Мы трудоустройством, товарищ младший сержант, не занимаемся. У нас нет никаких прав вмешиваться в административные действия майора Кукина.    
   «Вы только трудоустройством своих сексотов занимаетесь, – озлобленно думал Сережа, покидая особый отдел. – Чтобы они, как дятлы, вам стучали…»
    Сдерживая эмоции, Сережа решил, что ему не следует расстраиваться по поводу скоротечного увольнения с автобазы. Ему до демобилизации месяц остался. Самое большое – два. Он – дед. Он вообще до дембеля может не работать! У него на счету около трехсот рублей. За еду вычтут, а обмундирование ему уже не понадобится.

14
    В конце апреля в степи расцветают тюльпаны. Сережа решил уйти в степь. Ему захотелось побыть в одиночестве. Привести мысли и чувства в порядок. 
    Вы видели, как в степи распускаются тюльпаны? Их море – колышущихся под ветром, изящных в дикой первозданности, разноцветных – белых, желтых, розовых, алых. Миниатюрные цветы растут даже в расщелинах потрескавшейся земли и рвутся с сочным хрустом. В это время года в степи можно набрать целые охапки чудесных тюльпанов – столько, сколько можешь унести. А цветы следует кому-то дарить. Вы замечали, что отдать приятнее, чем взять? Если, конечно, есть, что отдать.
    «Цель творчества – самоотдача, – нередко вспоминал Сережа строки Бориса Пастернака. – А не шумиха, не успех…» А если тебе отдать нечего? Или, допустим, подарить тюльпаны – это степное чудо – некому? Так не бывает?
    Ниночка Смородинова в Эмбе-5 уже не жила. Она в январе с семьей перебралась не в Ейск, а в город Зеленокумск Ставропольского края, где для ее отца командир гарнизона подполковник Битюцкий трехкомнатную квартиру с помощью товарища-сослуживца для постоянного проживания выбил. Аллочке Силоновой, которая на восьмом месяце беременности находилась, Сережа тюльпаны не хотел дарить. Пусть ей Славик цветы и другие презенты теперь дарит. Силонов каждую неделю посещал молодую супругу и тещу, получая у командования роты с субботы до понедельника увольнение.
   Сережа окольными путями, чтобы его патрульный наряд не застукал, пёр с охапкой свеженьких тюльпанов в гарнизонную библиотеку. Заведующая библиотекой с копной каштановых волос и блондинистая Ирина так зачарованно на цветы эти смотрели и такими улыбками Сережу одарили, что за одну их сияющую восторженность можно было многое отдать. Заалевшая Ирина даже поцеловала Сережу в щечку. Они чаепитие в кабинете заведующей организовали. Сережа с ними сердечно простился. Адрес домашний Ирине оставил: мол, окажешься в Москве – заезжай, встречу и буду рад.

     В конце апреля на перевалочную базу строительной части №  44022 прибыли девять вагонов цемента. Разгрузить их надо было как можно быстрее. Чтобы за сверхурочный простой вагонов штрафные санкции железная дорога к части не предъявляла. Заместителя командира части по снабжению подполковнику Семечкину пришла мысль подрядить на разгрузочные работы дембелей, сформировав из них аккордную бригаду. Командир части подполковник Суворов эту идею поддержал. Сережу Амбросимова на это дело подбил подполковник Семечкин. Он ему доверял и «бугром» в этой бригаде поставил. Сережа набрал в бригаду десять добровольцев, включая семерых сослуживцев из своей роты.
    За 29 и 30 апреля «деды», работая до позднего вечера, с трудом разгрузили два вагона. Как назло, в конце апреля установилась аномально жаркая погода. Солнце в полдень жарило, будто раскаленное. Асфальт плавился под ногами. Ночью жара спадала. Сережа принял решение – разгружать вагоны ночью, а днем – высыпаться. Подполковник Семечкин против такого режима труда не возражал. Он поставил перед бригадой задачу – разгружать за ночь один вагон. И работать без выходных. Тогда 7 мая они закончат аккордную работу и 8 мая могут отправиться домой.   
   После ужина десять дембелей отправлялись на перевалочную базу. К эстакаде возле складов заранее подгонялся по железнодорожной ветке целехонький вагон с сыпучим цементом. Работать приходилось в комбинезонах, респираторах и рукавицах. Пять дембелей нагружали совковыми лопатами сыпучий цемент в тачки с одним колесом, которые по доскам возила в складские помещения другая пятерка. За смену не раз менялись местами.
    В складском помещении витала серая цементная пыль, облепляя лампы. Работали дембеля, как заводные механические роботы. От тяжелой физической нагрузки ныла спина и все мышцы. Сбрасывая очередную тачку с цементом в шевелящую и будто дышащую серую массу, члены аккордной бригады были озабочены тем, как бы не оступиться с доски. Можно было нырнуть вместе с тачкой в чавкающую массу, в которой, наверное, можно было и утонуть. Казалось, что еще пара-другая тачек, и ты не выдержишь – ляжешь на эстакаде бездыханным телом. Или слетишь с доски и загремишь в серую массу, которая поглотит тебя, как мелкое насекомое.
   Однако за одной тачкой следовала другая, десятая, двадцатая, сотая. И приходило состояние полного отупения, когда ни о чем думать не хотелось. Ты только нагружаешь и сваливаешь цемент в безмерные складские площади. Нагружаешь, пошатываясь, катишь тачку с одним колесом, подобные тем,  которые в свое время катили энтузиасты и зэки на великих стройках социализма, и сваливаешь, переворачивая тачку. И снова нагружаешь и сваливаешь, нагружаешь и сваливаешь…          
    Два дембеля из аккордной бригады не выдержали тяжелых физических нагрузок и, чертыхаясь, ушли из нее после ночной смены. 2 мая на перевалочную базу отправились восемь дембелей. Оставшиеся «деды» испытание на прочность выдержали.
    7 мая Сережа отрапортовал подполковнику Семечкину о завершении разгрузочных работ. Заместитель командира батальона обещал, что рапорт об их досрочной демобилизации он лично передаст командиру части. Семечкин сдержал слово. 8 мая из части убывали семь дембелей, досрочно уволенные в запас за своевременное выполнение аккордной работы. Сережи Амбросимова среди них не оказалось. Замполит пятой роты старший лейтенант Свиридов доложил командиру батальон, что командир политического управления подполковник Тимченко дал ему указание подготовить и провести в роте комсомольское собрание, на котором младшего сержанта Амбросимова следовало исключить из членов ВЛКСМ.      
– За что исключить? – удивился подполковник Суворов.
– Да изъяли у него особисты какие-то антисоветские материалы, –  поморщился замполит роты. – Троцкистом его подполковник Тимченко назвал.
– Каким еще троцкистом? – засмеялся командир батальона. – Заморили мы давно троцкистов-то! – Поняв, что повод для смеха не очень подходящий, командир части спросил: – А защитить этого «троцкиста» мы не в состоянии?
– Я пытаюсь, – развел руками старший лейтенант Свиридов. – Характеристику хорошую на Амбросимова в особый отдел дал. Он парень, кстати, башковитый. В институт намылился поступать. Но… Может, вы посодействуете? Переговорите с подполковником Тимченко.
– Мудак он! – в сердцах вырвалось у Суворова. – Троцкист хренов! Служить в армии надо, а не мерлюхлюндией антисоветской заниматься! Кретин!.. Я переговорю с Тимченко, – смягчил тон командир батальона. – А ты потяни резину с комсомольским собранием.
     Тянуть резину оказалось невозможно. Амбросимову пришла 10 мая телеграмма о смерти отца. Свиридов перехватил телеграмму до того, как ее Сережа увидел. Он ринулся к майору Билыку: мол, что будем делать? Майор Билык связался с подполковником Тимченко. Объяснил ситуацию и высказал личное мнение о том, что проводить комсомольское собрание с целью исключения Амбросимова из членов ВЛКСМ считает нецелесообразным. Мол, парнишка отца потерял. У него и так горе, – а тут его еще из комсомола турнут. Майор добавил, что замполит пятой роты старший лейтенант Свиридов придерживается такого же мнения. Билык передал трубку Свиридову.
Свиридов подтвердил, что согласен с майором Билыком: младшего сержанта надо срочно отправлять домой, а комсомольское собрание не проводить. Мол, устное указание начальника особого отдела подполковника Ильина носит рекомендательный характер. Лично он, как замполит роты и коммунист считает, что доводить дело до исключения Амбросимова из комсомола не следует. Оступился парнишка. Особый отдел мозги ему вправил. Достаточно с него.
    Телеграмму майор Билык у себя оставил. Попросил старлея срочно прислать к нему младшего сержанта, но о смерти отца пока не сообщать.   
    Амбросимов явился в кабинет к замполиту части. Тот его обрадовал: дескать, завтра поедешь домой, готовь чемодан и парадную одежду.
Сережа уперся:
– Не поеду.
– Как не поедешь? – опешил майор.
– Не поеду до тех пор, пока мне не вернут изъятые рукописи.   
– А где они? – заволновался майор. – В особом отделе?
– Нет, – пояснил Сережа. – Подполковник Ильин сказал, что передаст рукописи подполковнику Тимченко.
– Я беседовал с подполковником Тимченко, – успокоил майор Билык. –    Он все вернет. В десять утра мы должны быть у него.
    Утром следующего дня Сережа в парадной форме шел с майором Билыком на встречу с подполковником Тимченко. Замполит части по пути ему выдал:
– У меня для тебя плохая весть. Крепись: отца нет, – и передал телеграмму.
    Сережи пробежался по тексту. В глазах все померкло. Отец трагически погиб? Что могло случиться? Плитой что ли гранитной его придавило? Или он по пьяной лавочке в драку какую-нибудь влез, где его грохнули? Может, отец с маминым любовником как-то схлестнулся, и тот его ухандокал? Впрочем, какая теперь разница? Отец-то мертв…
«Значит, предсказания цыганки начинают сбываться?» – задумался Сережа. 

15
    Подполковник с красным мясистым лицом неприязнью к младшему сержанту пылал. Он со вчерашнего дня вынужден был копаться в рукописях Амбросимова и не мог понять: когда этот долбаный военный строитель время находил, чтобы это все написать, да ещё на машинке отпечатать? Чем вообще тут военные строители занимаются? Они работают или сочинения дурацкие пишут? У них не должно быть свободного времени. А если оно появилось – уставы воинские надо штудировать, а не какую-то ахинею о Лорке, Кафке, Джойсе и других сумасбродах излагать.
– Я познакомился с вашими рукописями, – сказал подполковник Тимченко. –  И честно скажу: мне они не нравятся. Вот, например, ваше сочинение под названием «Кружение чувств», – подполковник листал машинописные листы с Сережиным рассказом под таким названием. – В нем же секс неприличный описывается. А герои в десятом классе учатся. Какой может быть секс в десятом классе? – возмущался подполковник. – А тост какой там кто-то произносит? Сейчас найду. Вот. Я подчеркнул. «Да здравствует советский народ – вечный строитель коммунизма!» Вы над святым, молодой человек, издеваетесь? Не верите, что советские люди коммунизм построят?
    Амбросимов стал парировать:      
– Но мы же не остановимся на достигнутом! – вскипел он. – Мы же будем строить коммунизм во Вьетнаме, Камбодже, Анголе, Мозамбике, Чили…
– А-а, вы это имели в виду? – топорщились морщины на узком лбу подполковника. – Тогда я вас неправильно понял. Это ваша вина. Надо вместо слова «вечный» поставить другое – неутомимый, жизнерадостный. «Вечный» – это же на юмор похоже. Я вам этот рассказ не могу вернуть. Не видно в этом рассказе нашей в целом здоровой молодежи. Или вот, в сочинении «У Дальнинского болота» у вас браконьерами офицеры изображены. Разве это типичный случай? Разве только военные люди браконьерствуют!   
    Сережа стоял перед столом туповатого начальника политуправления и думал: «Хорошо, что этот тип военную карьеру избрал. А если бы он в литературные критики подался? Он не знает, как офицеры с вертолетов за сайгами охотятся? Еще пару-тройку лет такой бойни и сайгаков в Красную книгу заносить уже не придется…»
     К другим опусам Сережи подполковник Тимченко придираться не стал. Он вернул ему изъятые особистами художественные тексты. На прощанье пожелал младшему сержанту вращаться в здоровых компаниях, а не в таких сомнительных, которые в его сочинениях изображены. 
     В этот же день, 11 мая 1973 года, Сережа с дембельским чемоданом добрался поездом от станции Эмба до Актюбинска. На такси доехал до аэропорта. А вечером приземлился в Домодедово. Он успел на предпоследнюю электричку, отправлявшуюся с Курского вокзала в Ногинск в 23.23.
    Дома Сережа увидел отца в гробу. Заметил сизые полосы на его шее. Понял, что отец повесился. Он с горечью подумал о том, что если бы его не тормознули, и он уехал из части 8 мая вместе с дембелями, с которыми разгружал на перевалочной базе цемент, то мог бы предотвратить дурной уход отца из жизни. Сережа не предполагал, что отец мог покончить с собой из-за того, что отчаялся дождаться сына. Отец счёл, что в Сережу цепко вцепились органы КГБ и ближайшие пять или десять лет сын домой не вернется.
   «Как же мне жить? – думал Сережа, стоя у гроба отца. – Отец мёртв. Мама кувыркается с соседским кобелём по подъезду. А я помещен под колпак КГБ. На крючке у них, можно сказать, как карась-идеалист, болтаюсь. И за любое антисоветское высказывание, не только в письменной, но устной форме меня ждет арест, суд  и лагерная зона. И что мне теперь делать? Выть, звереть, икать и задыхаться?»

Часть IV
Фиктивный брак
1
      Отец удавил себя в ванне, стоя на коленях, привязав верёвку к змеевику. Сережа воспринял смерть отца как некую данность, которую уже не исправить. Он помнил, как  цыганка в электричке предсказала ему, что отца ожидает «нехорошая смерть». 
На следующий день после похорон родителя Сережа поехал в Москву и сдал в приемную комиссию Литературного института на творческий конкурс свои рассказы. Сергей не рискнул поступать на очное отделение, ибо не представлял, как можно прожить на студенческую стипендию в сорок рублей. На поддержку отца он уже не мог рассчитывать, а маме содержать взрослого сына было бы сложно. И не хотел Сережа в свои двадцаь лет быть иждивенцем.
     Мама, как в омут, кинулась в мутное марево участи молодой вдовы. Ей ещё не было сорока. Сосед по подъезду, с которым она изменяла мужу, в скором времени Анну Дмитриевну отверг. У него появилась другая женщина. Мама переживала. Кому нравится, когда тебя отвергают? Мама стала схлестываться с другими мужчинами. Она грезила о втором браке. Сергей ее не осуждал, но они мешали друг другу. Сергей мечтал об отдельной квартире, где он мог бы писать свои опусы в сладостной тишине и уединении.
     Председатель жилищного кооператива «Дружба» Пал Палыч Агеев пригласил Сережу на беседу. Показал семь заявлений от членов кооператива. Все они желали приобрести отдельную жилплощадь, а к концу года в кооперативе должны были освободиться только две квартиры. Одну из них было решено продать Ларисе Сучатовой. Та острее других претендентов нуждалась в улучшении жилищных условий, так как жила в однокомнатной квартире с малолетним ребенком, мужем, мамой, папой и бабушкой. Шансы получить вторую квартиру оказались у Сергея невелики – один к шести. Кому  ее продать, должно было решать общее собрание членов кооператива.
– Вот, если бы ты был женат, – намекнул Сергею Пал Палыч, – то у тебя  были бы лучшие шансы.
    Амбросимов жениться не собирался. Он считал, что творческая работа важнее личной жизни. У Сережи и подходящей кандидатуры для женитьбы не было. Он считал, что сначала следует получить высшее образование, освоить приличную специальность, а потом думать о женитьбе. Его спутница жизни должна была обладать одним обязательным качеством – не мешать ему работать. А если она будет разделять его взгляды на тоталитарный режим в стране, да еще от мелочных бытовых дрязг его избавит, то, по мнению Амбросимова, такой брак можно было считать чуть ли не идеальным.
Перспектива маячить под одним потолком с не угомонившейся мамой, пытающейся как-то наладить ускользающую личную жизнь, Сергея пугала. Его осенило: а не предложить ли фиктивный брак Тамаре Заглобиной?

2
    Творческий конкурс и собеседование в Литературном институте имени Горького Сережа благополучно прошел. Сдал все приемные экзамены. Испытывая щенячий восторг, прочел свою фамилию на доске объявлений в списке абитуриентов, зачисленных на первый курс заочного отделения семинара прозаиков, который набирал Борис Васильевич Бедный.
    Известный вуз непрерывным потоком ковал кадры «инженеров человеческих душ», выпуская в год с различных семинаров около ста писателей, поэтов, драматургов, литературных критиков и художественных переводчиков. Страна в 60-70-е годы минувшего столетия считалась самой читающей в мире, и столь обильное ежегодное пополнение литературной нивы никого не смущало. Сережа наивно полагал: ему есть что сказать человечеству. Он-то знает к чему надо звать людей! Надо только получить доступ к контакту с этим человечеством! Поэтому он избирал для своей деятельности писательскую ниву.
    Однако прежде чем заворожить мир нетленными опусами, надо было не только их написать, но и подумать о хлебе насущном. Надо было устраиваться на работу и зарабатывать деньги. В этом безумном мире, увы, без денег ничего не делается. И многим достойным людям, как полагал Сережа, приходится гробить драгоценное время, чтобы зарабатывать эти гребаные деньги, без которых шагу ступить нельзя! А как жить, чтобы время бездарно не гробить и  средства для нормального, а не долбаного существования иметь?
    Амбросимов считал, что ему много денег не надо. Их ему надо иметь столько, чтобы не чувствовать их унизительного отсутствия. Деньги нужны для того, чтобы иметь возможность творить. Он считал, что творчество является смыслом существования, а все остальное – среда обитания, в которой мы вынуждено временно маячить, зарабатывая мизерные деньги на свое убогое существование. И все развлечения Амбросимов считал пустой тратой невосполнимого времени. Сереже предстояло решить насущную задачу: как создать возле себя такую благую среду обитания, чтобы никто не мешал ему творить? Он пришел посоветоваться к отцу своего одноклассника, корреспонденту отдела сельского хозяйства районной газеты «Знамя коммунизма» Василию Павловичу Миролюбову.
– Газета – хорошая школа для начинающего писателя, – изрек дядя Вася. – Джек Лондон репортёром начинал и Эрнест Хэмингуэй.
– Но они плохо кончили, – съязвил сын дяди Васи Вадик Миролюбов.   
     Василий Павлович рекомендовал Сереже зайти к редактору районной газеты Виктору Аркадьевичу Беседину. У них в редакции, насколько ему известно, заведующая отделом промышленности и строительства Валентина Корифеева беременна. Она нацелилась корреспондента Алексея Малькова зачалить, намерена от него ребёночка родить и, вероятно, скоро в декретный отпуск отправится.   
     В 60-70-е годы многие районные и городские газеты носили претенциозные названия «Заря коммунизма», «Свет Октября», «Ленинское знамя» и т.д. Районная газета «Знамя коммунизма» в свое время называлась и «Сталинским знаменем». В зависимости от  конъюнктурных парусов и идеологических поветрий менялись названия газет. КПСС с помощью телевидения, центральных, районных и городских СМИ мощно дурила людей мифом о возможности построения коммунизма в СССР. Когда миф этот рухнул, на смену ему христианские мифы вернулись, и люди стали возвращаться к вере в Бога. Человек должен во что-то верить. Без веры ему нельзя. Иначе ему – кранты…
    Сотрудница отдела промышленности и строительства районной газеты «Знамя коммунизма» Валентина Корифеева действительно уходила в декретный отпуск. Ее первый муж тоже свел счеты с жизнью с помощью банальной петли. Сергей ее не осуждал. Зачем винить женщину в том, что ее супруг решил добровольно «сыграть в ящик»? Может, у него были для этого какие-то более основательные причины, чем ревность или душевная боль из-за того, что жена ему изменяет? «Чем добрая жена отличается от злой? – ёрничал Вадик Миролюбов. – Злая награждает мужа тумаками, – отвечал он. – А добрая – рогами». 
    Бог лишил Сережу чувств алчности, зависти и ревности. И поэтому он недоумевал: как можно себя лишить жизни из-за какой-то ревности? Изменяет тебе жена  – прогони её или сам уйди к другой женщине. Зачем в петлю-то лезть? Может, Валентина и не изменяла вовсе мужу, а просто общалась со знакомыми мужскими особями? Может, они ее привлекали не как самцы, а как интеллектуальные индивидуумы, с которыми говорить и спорить было интересно? Кроме того, Сергею еще в причинах самоубийства отца предстояло разобраться, и он не хотел разгадывать причины самоубийств других человекообразных особ.
    Моложавая вдова сумела зачалить неженатого сотрудника газеты, который работал с дядей Васей в отделе сельского хозяйства. Он был лет на восемь лет младше Валентины, но это ее не смутило. Чуткой женской интуицией Валентина уловила, что Алексей Мальков будет надежным  семьянином. А себя она считала  женщиной, способной соблазнить любого мужчину. Узнав, что Валентина ждет от него ребенка, Алексей зарегистрировал с ней брак.
     Редактор газеты «Знамя коммунизма» Виктор Аркадьевич Беседин  предложил Сергею поработать в штате газеты на период декретного отпуска Корифеевой, а там, дескать, видно будет. Но он зачем-то потребовал предъявить официальную справку, что Амбросимов является студентом Литературного института.

3
    Сережа поехал в институт за этой справкой. В деканате увидел утонченную девицу, которая забирала из института свои документы. Она чем-то напомнила ему Фрези Грант – героиню из романа Александра Грина «Бегущая по волнам». От нее струились невидимые флюиды загадочности. Амбросимов размечтался: вот она сейчас подойдет к нему и спросит: «Не грустно ли тебе одному на пустынной дороге, Гарвей?» «Грустно не то слово, – ответил бы Сережа. – Тоска железной десницей мне горло стиснула. Мрак дремучий заколебал. Меланхолия черная замучила…»
    Но «гриновская женщина» спрашивать его ни о чем не хотела. Она не цеплялась за его взгляд. Ее глаза рассеянно блуждали и тупились в пол. Она казалась чем-то взволнованной. Они вместе вышли из института и обменялись дежурными фразами, когда двигались к метро по Тверскому бульвару к улице Горького. Сели побеседовать на скамейку в пушкинском скверике.
     Александр Сергеевич, понурив мудрое чело, стоял к ним спиной на высоком пьедестале, и скорбно держал в левой руке позеленевшую от времени шляпу. Видимо, скульптор предвидел, чтобы великий поэт и в ХХ веке будет преисполнен скорбной печалью и тревогой за судьбу соотечественников. Опечаленный поэт не реагировал, что на его курчавой голове и плечах резвились голуби. Сизари, лениво взмахивая крыльями, перелетали с головы на плечи поэта и безнаказанно оставляли на памятнике следы испражнений.
    Тамара Заглобина оказалась поэтессой. Она похвасталась: ансамбль «Орэра», в котором солирует Вахтанг Кикабидзе, исполняет песню на одно из ее стихотворений. К эстрадной музыке Сережа относился вяло и грузинский ансамбль «Орэра» не слушал. Популярную эстраду он считал несерьезным жанром, призванным развлекать дуреющих от скуки обывателей. Он ценил бардов, исполняющих песни на собственные стихи, таких как Окуджава, Высоцкий, Галич, Ким. А попсу, коей назойливо потчуют плебс, считал дешевым ширпотребом, которым развлекают народ, отвлекая его от важных мыслей о смысле жизни, о личном предначертании и других серьезных занятий.
    Тамара ранее работала на местном радио в родном Орджоникидзе. Очевидно, ей там наскучило, и она приехала покорять Москву.
«Поздненько, милая, ты приехала, – отметил про себя Сергей. Тамара призналась, что ей 27 лет. – В твои годы Лермонтов уже пулю от Мартынова схлопотал, а сколько всего написать успел…»
     Тамара окончила филфак в педагогическом вузе Орджоникидзе, но поступала в Литературный институт по школьному аттестату. На радио в Орджоникидзе у нее нашелся «доброжелатель», который не поленился дозвониться до деканата Литературного института и сообщил, что Заглобина уже имеет высшее образование. Возник скандал. Получалось, что Тамара обманула не только приёмную комиссию института, но чуть ли не всю страну, которая не может дважды тратиться на дневное обучение человека, который уже имел высшее гуманитарное образование. Ее отчислили из института. Возвращаться в Орджоникидзе Тамара не хотела. А в Москве устроиться не могла, так как не имела столичной прописки. Москва принимала по лимиту людей определенных профессий, которые должны были вкалывать на том или ином предприятии не менее десяти лет, чтобы получить постоянную прописку в столице. Тамару предлагаемые лимитчикам специальности не устраивали. Она мнила себя поэтической птицей высокого полета, хотела работать в издательстве или в редакции престижного «толстого» журнала, издавать стихи, вращаться в светском бомонде.

4
    Мало ли людей ежедневно прибывает в Москву, пытаясь реализовать личные амбиции и гипертрофированное тщеславие? По версии Сережи, Тамара стала одной из многочисленных жертв столичного притяжения, манящего провинциалов соблазнами московской жизни. Москва таких людей, как правило, равнодушно заглатывала, жевала, и, в конце концов, выплевывала на кладбище или в печь крематория. Но наиболее выносливые и удачливые индивидуумы могли в Москве как-то зацепиться. Талантливые, волевые и пробивные люди имели шансы состояться и в творческом плане. Тамара показалась Сергею очаровательным мотыльком, которого манили дразнящие огни столичного мегаполиса. Ей еще только предстояло опалить свои тонкие поэтические крылышки над огнем хищного города. Сильный индивидуум в каменных джунглях столицы мог выжить и состояться, а слабый ломался или становился добычей других человекообразных особей.
   Они обменялись номерами телефонов. Мобильников в семидесятых годах прошлого века ещё не существовало. У Сергея и домашний телефон отсутствовал. Он дал ей номер редакционного и записал номер домашнего телефона двоюродного брата Тамары, у которого она на время приютилась в Балашихе. Едва ли Сергей стал бы созваниваться с Тамарой, если бы не почувствовал, что мечта об уединенном образе жизни и творчестве в собственной квартире от него может ускользнуть или отдалиться на неопределенное время.
    Вариант с фиктивным браком сулил и ему, и Тамаре выгоды. Тогда квартира от Сережи не ускользнет. Тамара получит подмосковную прописку, которая позволит ей устроиться на работу в Москве. Через пару лет, возможно, она творчески реализуется или найдет для себя достойную партию.      
    Существовал, правда, в этом варианте жирный минус. Никто не мог гарантировать, что Тамара при разводе не вцепится в квартиру, потребует размена жилплощади, раздела имущества и т. д. Сережа оставался наивным юношей, верящим в человеческую порядочность. Он считал, что не все женщины – хищницы, жадные до материальных благ, плотских наслаждений и прочих мирских утех. И время его торопило: кооперативная квартира могла безвозвратно ускользнуть. Сергей созвонился с Тамарой и договорился о встрече у метро «Измайловский парк».
    Фиктивный брак, как вариант легального способа остаться в Москве, Тамаре уже приходил в голову. Она узнала неофициальные расценки за такую сделку. В 1973 году расценки колебались от 2 до 3 тысяч рублей. Средняя зарплата в СССР тогда составляла 120-150 рублей. И для нее две или три тысячи советских рублей были неподъемной суммой.
Двадцатилетний юноша готов оказать ей такую услугу бесплатно? Юноша благороден или глуп? Или она произвела на него такое неизгладимое впечатление, что он безрассудно готов пойти на столь рискованный шаг? А что? В ней есть шарм. Сережа назвал ее «гриновской женщиной»? Юноша, очевидно, романтических книг в детстве начитался. Почему не воспользоваться его наивностью? Что она теряет?
    В октябре 1973 года Сергей и Тамара расписались. Амбросимов пригласил свидетелем одноклассника Вадика Миролюбова. Тамара в хмурый субботний день прибыла в Ногинск с осетинской подругой Зариной Бегузаровой. Тамара выглядела эффектнее, хотя была на шесть лет старше подруги. Лицо Зарины портил крупный нос с заметной горбинкой. 
Невеста явилась на церемонию бракосочетания в узких черных брючках и в скромной фиолетовой кофточке со стоячим воротничком. Жених был облачен в черные брюки, пушистый серый свитер и клетчатую рубашку без галстука. Букетик скромных красных гвоздик невесте он все же преподнес. Обручальные кольца у новобрачных отсутствовали. От услуг фотографа жених отказался. Эти штрихи могли навести сотрудников ЗАГСа на размышления, но они  предпочли тактично скрыть свое недоумение. Заведующая озвучила положенную по ритуалу заученную речь. Жених и невеста скрепили брачный союз подписями в книге регистрации актов гражданского состояния. Свидетели эти подписи засвидетельствовали. Заведующая объявила молодых мужем и женой, вручила новобрачным свидетельство о регистрации брака. Под звуки марша Мендельсона шустрый свидетель открыл бутылку шампанского…   
    Покидая подвальное помещение ЗАГСа, они столкнулись со странной брачующейся парой. Слепая невеста в белом платье и фате осторожно спускалась вниз по ступеням, ведомая подслеповатым, хилым женихом в черном костюме с черной бабочкой на шее. Их свита внушала сочувствие, так как некоторые из гостей были явно не в ладу со зрением. 
«Сюжет для картины Питера Брейгеля», – мелькнула мысль у Сережи. В Ногинске располагался филиал учебно-производственного предприятия  Всесоюзного общества слепых (УПП ВОС). Местные горожане называли его «артелью слепых». Возле этой артели располагались два ведомственных дома, где, в основном, и проживали работники УПП ВОС. А что? Слепые люди тоже хотят сочетаться браком, и потомство свое желают иметь. Они же не из другого теста сделаны…
– Интересно, а дети у них тоже слепыми родятся? – спросил Вадим, когда они вышли на улицу.
– Да, незавидное будущее ждет детей этой пары, – вздохнула Тамара.
– А, может быть, дети у них будут зрячими? – возразила Зарина.
– С генами не всегда поспоришь,  – сделал Сергей унылое умозаключение.
   От слепых родителей часто рождаются зрячие дети. Большинство детей с  нормальным зрением рождается, но что они прозорливыми глазками видят, когда подрастают? Когда начинают понимать, в какой жестокий мир взрослых особей они ненароком или роком затесались?    
    Вадим предложил посидеть в кафе «Лада». Надо же было хоть как-то отметить факт фиктивного бракосочетания.
    Часа через два, уже разгоряченные парами Бахуса, они вышли из кафе и направились через безлиственный березовый парк к автовокзалу. С темного неба спустились октябрьские сумерки, и белоствольные березы сияли в вечерней мгле голым светом рассеянного ожидания.

5
    Молодых людей преследовало смутное желание продолжить общение. Вадик пустил в ход домашнюю заготовку. Предложил всей компанией отправиться в деревню Кальтино. Дескать, там природа чудесная. Лес, поля, луга, красиво изгибается старое русло Шерны.
– А воздух там какой? Не надышишься, – рекламировал Вадик деревню.
   В Кальтино раньше жил в просторном деревенском доме дед Вадима – Тимофей Степанович. Две его дочери, оперившись, покинули родительское гнездо. Они выпорхнули замуж, обзавелись детьми, но в выходные и праздничные дни регулярно навещали отца. Сад у деда Тимофея сохранился богатый – с яблонями, сливами и вишнями, кустарниками черной и красной смородины, крыжовника, диковинной облепихи. К тому же к дому примыкал большой земельный клин, используемый для выращивания картофеля.
    После смерти Тимофея Степановича дочери поделили дом отца и земельные участки на две части. Они гоношились там с весны до осени, выращивая разнообразную садовую и овощную продукцию. После сбора урожая картофеля жизнь в домике затухала до очередной весны. Зимой Вадим нередко притаскивал сюда однокурсниц или подруг, искушая их деревенской экзотикой, баней, лыжными прогулками, соленьями, вареньями и, разумеется, сексуальными играми по обоюдному согласию сторон. Вот и сейчас у него предусмотрительно оказались в кармане ключи от хижины деда.
    Девицы взвешивали ситуацию. Вечер был субботним. Почему бы им не развлечься? Отоварившись в близлежащем магазине шампанским, водкой и сухим вином, они покатили на автобусе в Кальтино.
    Добраться до деревни оказалось не так просто. От остановки «Луковое озеро» до Кальтино надо было топать лесом километра два с половиной. К вечеру подморозило. Девицы в длиннополых демисезонных пальто начали зябнуть. Вадим предложил для согрева выпить водки. Девицы поартачились, желая выпить вина, но Вадим настоял на том, что сейчас для всех лучшее лекарство – водка. После принятия дозы алкоголя кровь в жилах побежала быстрее, и получасовое путешествие по змеящейся лесной тропе сквозь сумрачную мелодию ветра показалось им не утомительным. Вадим что-то беспрерывно балаболил, развлекая девиц, которые иногда прыскали от смеха.
    Когда в избе весело затрещали в печи дрова, мажорное настроение у всех повысилось. Девиц Вадик заставил чистить картошку, а ребята стали растапливать печь. Из трубы на крыше дома вскоре затрепетал сизый дымок…
    Роскошь общения затянулась за полночь. Из погреба Вадик извлек стеклянные банки с различными разносолами: огурцами, помидорами, квашеной капустой и грибами. Закуска получилась отменной, да и водка сделала свое дело. Дошло до того, что девицы станцевали лезгинку, вызвав у ребят возгласы и аплодисменты.
    По просьбе Вадика Тамара согласилась почитать свои стихи. С чувством, с паузами и интонациями она декламировала:

Скажи, зачем в Колхиду мы идём,
Кто нас послал на звездные дороги?
В ночи холодной мы уже продрогли,
Конец пути с рассветом лишь найдём.

Граница здесь, ты открываешь двери –
Прохладой дышит спящая Иверия.
Но нет, нет сил – пути ещё так много,
Исколоты о звёзды наши ноги.

Мы бродим, целомудренны, как дети,
Но кто раскинул из тумана сети?
Неведомые звуки пронизали
Забыли всё, куда, идём не знаем…  *
Вадик был в восторге от метафоры «исколоты о звезды наши ноги». Он объявил, что Сережа тоже пишет стихи. Девицы стали упрашивать Сергея тоже что-то выдать. Он не стал ломаться. Он не умел так эффектно читать, как Тамара, но выбрал одно из лучших своих стихотворений под названием «Великий гон»:
Нас посещает изредка болезнь -
Чужая, хладнокровная, как лесть.
И наши губы, обметав тоской,
Нам запрещает воздух городской.
Как будто бы идет великий Гон,
И кто загоняет в ствол патрон.
Безликий, нам выносит приговор.
А стоит оглянуться – никого…
Чужое ожиданье режет грудь.
Мы окна отворяем, чтоб вздохнуть,
Но наши руки до локтей в огне
Всех городов, что видели во сне.
Врут рощи, ниспадавшие с холмов,
Врут буйные глаза твои.
И кажется мы в мире не одни,
А стоит олгянуться – никого!
И боги и законы ваши – ложь!
И рук твоих холодный дробный дождь,
Что выдуман печально и легко…
Любимая! Я выдумал тебя!
Но ты жива. Ты смотришь сквозь меня,
А стоит оглянуться – никого!.. **
  * Стихи Аланки Уртати
 * * Стихи Андрея Аинцева
          Чтобы не оставаться в долгу, Вадик продемонстрировал актерские способности, сыграв сценку из пьесы Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия». Он блеснул в монологе, в котором, подражая Эрасту Гарину, исполнил роль морячка-анархиста. 
      Сергей вспомнился эпизод из стройбатовской жизни, который чем-то напоминал ему другую сцену из фильма Самсонова «Оптимистическая трагедия». В этой картине запоминалась сцена, когда бабуля шла по палубе корабля перед строем, выискивая матроса, который спер у нее кошелек. Когда она якобы опознала вора, ему накинули морячки мешок на голову, завязали на шее веревку и кинули бедолагу за борт. Скинулись морячки, кто сколько мог, чтобы помочь материально бабуле, а она полезла в карман и обнаружила в нем
свой кошелек. Тогда анархисты и несчастную бабулю, вслед за матросом, отправили за борт.
      Амбросимов рассказал о реальной сцене в строительной части № 44022 Эмбинского гарнизона Среднеазиатского военного округа. Весь состав части выстроили ротами на плацу, и  скрюченная бабуля с внучкой обходила шеренги стройбатовцев. Сзади шествовали
начальник гарнизона подполковник Битюцкий, командир части подполковник Суворов,
замполит части майор Билык и охранники с гарнизонной гауптвахты. Кто-то из воинов
строительного батальона накануне изнасиловал девчушку, которой на вид было лет 14-15.
    Сергей стоял в строю пятой роты и думал: «А если девчонка сейчас на кого-то укажет? Его арестуют? А если она ошибется?»
   Девчушка своего насильника не опознала. В гарнизоне дислоцировались  две строительные части. Бабулю с девчушкой повели в соседнюю…
    Запьяневшего Сергея понесло, и он стал горячо говорить о том, что служба в стройбате – уродливая пародия на армию. На его глазах восемнадцатилетние мальчишки, которых недавно оторвали от мамкиной юбки, превращались в особи с хищным оскалом. Пройдя через унижения дедовщины, они через год сами с удовольствием измывались над молодым пополнением. И не видно было конца этой зловещей эстафете.
    В стройбат призывались люди, которые имели ранее судимости. Некоторые из них утверждали, что в зоне порядки гуманнее, чем в солдатской казарме. Один из бывших зэков попытался изнасиловать какую-то девчонку. Так как насильственный акт ему не удался, его простили. Затем он совершил еще одну попытку изнасилования, и снова возможное уголовное дело замяли. Когда Сергей уезжал из Эмбы-5, этот зэк сидел в камере гарнизонной гауптвахты за уже реальное изнасилование. Третья попытка оказалась успешной. Ему удалось затащить в подвал строящего ДОСа (дом офицерского состава) малолетнюю девицу и, угрожая ножом, он поимел ее. Перед ним дембель на пороге маячил, а он напоролся на новый уголовный срок.
– Самый страшный вид голода – половой! – заявил Вадик. На лицах девиц застыло досадливое выражение. – Это не мои слова, – уточнил Вадик. – Это Карл Маркс изрек… Серега, а как же вы без женщин два года обходились?
– В Дуньку Кулакову играли, – ответил Сергей.
– В какую Дуньку? – не поняла Зарина.
– Дрочили под одеялом! – выпалил Сережа.
Девицы стушевались от такой откровенности. Паузу прервала Тамара:
– Жаль, что два весенних года жизни ребята в армии проводят.
– Да если бы там пацанов не уродовали, вытерпеть отсутствие дам можно, – заявил Сергей. – Только голодным до женского пола становишься. И каждая девчонка красавицей кажется, с которой в животном экстазе слиться хочется.
   Взгляды Тамары и Сергея пересеклись. «Ты хочешь слиться со мной в животном экстазе?» – недоуменно вопрошал взгляд ее блестящих карих глаз. «А что тут дикого? – отвечал взгляд Сергея. – Не в животном, разумеется, а в нормальном человеческом соитии. Ты против?». «Но мы так не договаривались, – сопротивлялась Тамара. – У нас же не настоящий брак. У нас же все понарошку…Я не готова так вот сразу». «Ну, не готова, так не готова. Скажешь, когда будешь готова…» «Ты на меня не обижайся, пожалуйста, – молил ее взгляд. – Я действительно не могу. Я серьезная женщина, а не проститутка». «Я не обижаюсь, – отвечал взгляд Сергея. – Хочешь быть серьезной – будь… Только разве серьезные женщины не сношаются? Скажи просто, что я тебе не нравлюсь, рожей не вышел, что с плебеями ты не спишь». «Нет, ты меня не так понял, – пыталась что-то важное объяснить Сергею Тамара. – Я действительно не могу. Я…» «Ну, не можешь, так не можешь», – Сергей прервал безмолвный диалог и отвел взгляд в сторону. Взял со стола пачку «Явы» и пошел в сени покурить.
    Вслед за ним вышел Вадик. Удовлетворить малую и большую нужду можно было в деревянной будке сортира, располагавшегося во дворе. Пожалуй, это было  самым большим неудобством, с которым приходилось мириться гостям, посещавшим в деревне Вадика. Душ ненавязчивым сервисом тоже не предусматривалась, но его с лихвой компенсировала баня.   
– Старик, я тебя с твоей поэтической женой оставляю в зале, – сказал Вадик, вернувшись из туалетной будки. – А Зарину Хасановну волоку в другую комнату. Там, правда, холодновато, но ничего, не околеем. Рефлектор включим.

6
    Несмотря на опьянение, Сергей чувствовал себя неуверенно. Он не знал, как себя вести. Он надеялся, что Тамара поможет ему преодолеть смущение, но, похоже, у нее имелись какие-то целомудренные комплексы.
   «Ну, не будем мы трахаться, – успокаивал себя Сергей. – В конце концов, мы же не настоящие муж и жена, а лишь партнеры по брачной сделке…» Он вернулся в натопленную комнату. Тамара меняла наволочки, пододеяльник, стелила простынь на полосатом матрасе, лежащем на полу.
– Вадик увел Зарину в другую комнату, – растерянно сказала Тамара.
– У-гу, – буркнул Сергей. Он полоскал рот у чугунной раковины с пузатым умывальником. Чужими зубными щетками, торчавшими в пластмассовом стакане возле умывальника, Сережа пользоваться не стал. Он был брезглив. Он почему-то злился на шустрого Вадика, который устроил им сюрприз из химер деревенской экзотики.
   «В гробу я видел эту экзотику, – раздраженно думал Сергей, раздеваясь. – Нужна она мне? А что мне нужно? Сон? Или секс?»
   Сергей щелкнул выключателем, и комната потонула в полумраке. Он лег на обустроенный Тамарой матрас и отвернулся к стене, в углу которой красовался деревенский иконостас. Зажженный фитилек сиял в оранжевой  лампадке. Свет от нее отражался на ликах Христа Спасителя и каких-то православных святых.
    «Зря они оставляют на зиму иконы, – машинально подумал Сергей. – Скоммуниздят их какие-нибудь любители иконописи…»   
    От беспардонного поведения фиктивного супруга Тамара растерялась. Они не договаривались о том, что будут спать вместе. Она не обязана с ним спать!
    Конечно, Сергей мог бы взять подушку и лечь на старомодном диване, а не ложиться на матрас, который Тамара для себя готовила.
   «Очень невоспитанный молодой человек, – подумала Тамара. – И что мне теперь делать?»
Вообще-то ей ничего не оставалось, как тоже лечь спать. «С ним рядом? – сопротивлялось ее сознание. Тамара нашла взглядом вешалку, на которой висела одежда гостей. Она могла взять свое красное пальто с черными пуговицами и им укрыться, если бы решилась лечь на диван. У нее, в принципе, был выбор. – Я же его совершенно не знаю, – прыгали в ее голове сомнения. – Может, он маньяк? Вроде не похож… А если он меня изнасилует?».
    Здравый смысл возобладал над ее сомнениями. Тамара разделась до бюстгальтера и трусиков, и нырнула к Сергею под одеяло.
    Свет от одинокого фонаря на деревенской улице метался по обледенелой  земле под порывами бесноватого ветра, поскрипывая на столбе опрокинутой вниз чашечкой. Редкие звезды сияли на темном небосклоне. Мглистые облака заслоняли звезды и плутоватую луну, которая норовила выскользнуть из-за облаков и заглянуть сквозь запотевшие стекла в окна старого бревенчатого дома, где клубилась первая брачная ночь Сергея и Тамары.
   Тамара призналась ему, что она – девственница.
   «В двадцать семь лет? – недоумевал Сережа. – Она мне мозги пудрит?» 
Тамара разгорячено лепетала о том, что влюблена в какого-то грузинского князя, который, увы, женат.
– Представляешь, я могла бы стать княгиней Вачнадзе. Звучит?
– Звучит, – вздохнул Сережа.
    «Так тебе нужен жеребец элитной грузинской породы?» – рассуждал он. Говорят, что прелесть брака в том, что супругам после приходится изощряться во лжи. Фиктивный же брак имел иную прелесть – Тамара и Сергей могли не лгать друг другу.
   Фиктивная супруга твердила, что будет любить князя всю жизнь. И должна сохранить девственную чистоту для единственного избранника, которого рано или поздно непременно встретит. И этим избранником должен оказаться грузин. Против русских людей она, в принципе, ничего не имеет и Сережа, в частности, наверное, очень хороший молодой человек. Но очень уж матерятся и пьют русские мужчины много, к старшим неучтивы и т.д.
    Слушая ее влажный и возбужденный голос, Сережа думал, что, наверное, приняла лишнего его новоявленная фиктивная жена.
   «Да оставайся ты девственницей хоть до ста лет! – с раздражением думал он. – Жди принца. Грузина, осетина, чеченца, турка, хоть египтянина! Почему я бред твой слушать должен?»
   Заглобина потребовала: Сережа должен дать ей честное слово, что не будет настаивать на их интимных отношениях. Пусть она для него останется чистой и непорочной натурой. А его сексуальные потребности могут удовлетворять другие дамы. На том и порешили.
     Внутренне чертыхаясь, Амбросимов никак не мог заснуть в жарко натопленной избе. Тамара лежала рядом, уже не тревожась о том, что фиктивный супруг лишит ее невинности. Он ей твердо обещал, что не будет склонять ее к сексу и другим грешным утехам.
    Слыша его сопение и вздохи, чувствуя себя в чем-то виноватой, Тамара хотела как-то загладить свою вину.
– Не злись на меня, пожалуйста, – попросила она.
– Я не злюсь, – хмуро ответил Сергей.
– Но я же вижу, что ты злишься, – Тамара подпирала ладонью голову. Взгляд ее уже привык к сумраку, и она видела раздраженное лицо Сережи в профиль. – Мы не будем друг друга портить. Хорошо?
– Хорошо, – согласился Сергей и, тяжело вздохнув, отвернулся к ней спиной.
– Не вздыхай так тяжко, – егозила Тамара. – Тебе нравится моя грудь? 
– Нравится, – глухо ответил Сергей. Полушария ее грудей действительно соблазняли даже спрятанные под чашечками лифчика.
– Ты можешь целовать ее и ласкать,  – разрешила она. – Ты можешь целовать меня всюду. Только, пожалуйста, не проникай внутрь.
   Он перевернулся на спину:
– Ты тоже можешь целовать меня всюду.
– Ты хитрый! – засмеялась Тамара.
   В ту октябрьскую ночь Сережа сдержал обещание. Он не пытался проникнуть в ее лоно. Они заснули в объятиях друг друга часа в четыре утра…
    Когда Тамара проснулась, ее поразило сияние утренней благодати, исходившей как будто с небес. Благодать исходила из окон, за которыми падали пушистые снежинки. Ночью выпал первый снег, запуршив землю, поникшие выцветшие травы, фруктовые деревья и кустарники в саду, крышу бани. Все деревенские окрестности будто посвежели.

    Спустя два года, в душной камере следственного изолятора, Сергей вспомнил ночь в Кальтино. В памяти всплыли сочиненные им строчки:

Помнишь, медленно падал утренний снег?
На дома, на озябшую землю,
И казалось, что все в летаргическом сне,
Только снег покаянный  не дремлет…

    Храп сокамерников и горящая под потолком лампа, которая не гасилась и в ночное время, мешали спать. Запах испражнений исходил от «дальняка» – места для оправления малых и больших физиологических нужд подследственных. В первую ночь после ареста в камере со спертым от курева, пота и грязных носок воздухом, Сергей вспомнил прелестную обнаженную фигуру Тамары, босиком подскочившую к окошку и по-детски радующуюся свежевыпавшему снегу. И его, словно острым лезвием, полоснула ослепительная боль.
    Обычно месяца через три пребывания в камере следственного изолятора к ее обитателям приходит состояние равнодушного отупения и безразличия к происходящему. На первых же порах Сережу шокировали суровые реалии тюремного быта, и он пребывал в зыбкой пелене контрастного прошлого.

– Снег идет! – тихо восхищалась Тамара. – Ты глянь, как на улице красиво! – Она обернулась к Сергею и смутилась, заметив, что он восторженно смотрит не в окно, за которым кружились снежинки, а на нее – гибкую, как лесная лань, замершую возле оконного проема с застиранными шторами. 
   «А ведь она еще совсем девчонка, – подумал Сергей. – Как же ты до сих пор никем не тронутой порхала? Тебя же растлить охотники запросто могут…»
    Тамаре был приятен его любующийся ею взгляд. Ей безрассудно хотелось снова нырнуть к Сергею под одеяло, ощутить на своем теле его крепкие руки, ласковые пальцы, терпкие неумелые губы. Но в комнату в любой момент могли войти Вадим и Зарина. Это же невозможно, чтобы они увидели ее голой в объятиях Сережи. Тамара быстро натянула на себя трусики и бюстгальтер, влезла в черные модные брючки и застегнула все пуговички на фиолетовой кофточке со стоячим воротничком.   
   То, что Тамара мертва, а он находится в «хате» следственного изолятора, подозреваемый в инсценировке ее самоубийства, Сергею казалось кошмарным бредом. Но это был не бред. Это была суровая реальность. Реальность бывает страшнее кошмаров. Вы об этом не знали? Ну, даст Бог, и не узнаете.

7
    В январе Сергей получил ордер на вожделенную однокомнатную квартиру. С помощью завещанных ему денег отца он ее кое-как обустроил. Подержанный письменный столик у соседки приобрел по сходной цене, чтобы на нем цикл рассказов о детстве строчить и нетленный роман о стройбате ваять. Но романы, как известно, быстро не пишутся. Сережа не обладал необходимой в этом деле сноровкой. Его все время в сторону сносило, в отступления, которые только тормозили и без того рыхлое повествование. Его младой Пегас брыкался, как необъезженный жеребец, и в перспективную даль романа не скакал. Ему, наверное, в этом романе не следовало анализом «дедовщины» заниматься, а стоило какой-то сюжет увлекательный выстроить, интригующую головоломку с первых страниц задать, чтобы потенциального читателя на крючок любопытства подцепить и не отпускать до финала. Исследованиями и анализами пусть научные деятели и эксперты занимаются – психологи, социологи, сексопатологи и т.д. Интрига в романе нужна, а не тягомутные рассуждения, от которых читателя в сон клонит или в раздражение кидает. Не соизмерял он свои хлипкие творческие возможности с границами сгоряча им избранного жанра.
   Фиктивная жена ему об этом говорила, но Сережа от ее слов отмахивался. В общем-то Тамара не угнетала его своим присутствием. Сережа и Тамара, как Антон Павлович Чехов и Ольга Леонардовна Книппер, продолжали жить своей жизнью, не мешая друг другу. Тамара не только не докучала Сергею, наведываясь к нему лишь в выходные дни, но и помогала студенту-заочнику делать курсовые работы по стилистике русского языка, по литературоведению. Она снабжала его редкими книгами Сергея Аверинцева, Михаила Гаспарова, Дмитрия Лихачева и некоторых других филологов, которые брала в библиотеке на Бакунинской улице, куда устроилась на первых порах работать. Тамара утверждала, что, перечитывая книги этих филологов, она осознает меру своей ничтожности по сравнению с ними. Она хочет, чтобы Сережа восхитился уровнем их мышления. Она привозила Сергею и книги зарубежных классиков, которые ему следовало знать хотя бы потому, что он учился в Литературном институте, готовясь к писательской деятельности. Он прочитал почти всего Хэмингуэйя, Скота Фитцжеральда, Уильяма Фолкнера, Ирвина Шоу, Томаса Клейтона Вулфа, блестящий роман Роберта Пенн Уоррена «Вся королевская рать» и произведения других более или менее известных зарубежных писателей, чьи произведения тогда переводились и издавались в Советском Союзе.
    Большого восторга от иностранных классиков Амбросимов не испытывал, хотя у них, конечно, можно было кое-чему поучиться. Сережа, например, выписал в дневник чеканную фразу из романа Роберта Пенн Уоррена «Вся королевская рать»: «Человек рождён в грехе. И путь его от пелёнки до зловонного савана – путь греха». Сережа пытался как-то проанализировать эту фразу-утверждение одного из главных персонажей американского романиста. «Неужели все люди греховны?» – задавался он наивным вопросом. Сережа считал, что он за свои двадцать прожитых лет ещё не успел нагрешить. Он сам, конечно, не праведник, но живёт-то в целом правильно. Не подличает, никому зла не желает. Он вступил на путь честной борьбы с неправедным тоталитарным режимом, который установился в его стране большевики после революции 1917 года. И этот режим должен быть сметён ради грядущего духовного, нравственного процветания репрессиями и пропагандой «униженных и оскорблённых» граждан Советского Союза.      
   Амбросимову больше импонировала прозрачная проза Пушкина, Лермонтова, Чехова, Бунина, Куприна, Лескова. Из современников он выделял Василия Аксенова, Виктора Астафьева,  Даниила Гранина, Владимира Маканина, Юрия Трифонова, Владимира Солоухина, Георгия Семенова, Василия Шукшина и некоторых других писателей, которые, как ему казалось, писали правду и жили в ладах с собственной совестью.
    Особенно ценил Сережа Булата Окуджаву, которого считал для себя нравственным ориентиром. В журнале «Дружба народов» появился исторический роман Окуджавы «Путешествие дилетантов», в котором главным действующим лицом был секундант дуэли Лермонтова очаровательный и чудаковатый князь Мятлев. Сергей восторгался этим романом, считая его шедевром изящной словесности. Его восхищали блистательные мысли, разбросанные по этому произведению. Если же оценивать роман Окуджавы по канонам сюжетной изобретательности, то, пожалуй, его можно было бы признать несколько тягомутным. Но Сергей больше ценил в прозе густоту мысли, нежели сюжетные хитросплетения. Он полагал, что ему надо учиться у отечественных классиков, а не у зарубежных. За рубежом – иная жизнь, иные нравственные ценности. Там все обыватели на деньгах и материальных благах зациклены. И только великая русская литература поиском смысла жизни озабочена и просветлением человеческой души. В этом, как полагал Сережа,  ее главное преимущество перед зарубежной прозой.
    Амбросимов считал, что писательское мастерство – вещь, конечно, важная, но не самая главная. Даже умение строить занимательный сюжет и плести драматическую интригу не главное в писательском деле. Главное – открывать читателям глаза на происходящие события, заставить их задуматься над тем, что происходит в стране, в которой ты живешь.
     «Как можно спокойно жить, если в мире творится насилие и несправедливость? – рассуждал он в дневниковых записях. – Если таким одаренным личностям как Михаил Булгаков, Андрей Платонов, Евгений Замятин, Борис Пильняк, Анатолий Гладилин, Владимир Войнович и многим другим зажимают рот и подвергают преследованиям за то, что они пытаются говорить правду?»
    Сергей переживал за судьбу Василия Аксенова – автора блестящих повестей «Коллеги» и «Звездный билет», которые  в 60-е годы вызвали большой резонанс у молодежи. Однако после публикации в журнале «Юность» повести «Затоваренная бочкотара» к Аксенову так прицепилась твердолобая литературная критика, что Амбросимова оторопь брала.
   «Не зря Михаил Афанасьевич Булгаков критиков не любил, – думал Сережа. – Писатели создают нетленные произведения, а критики, как вороны, на них слетаются и клюют, клюют, клюют. Сами-то что-то толковое написать не могут, а критиковать писателей горазды…»   
     С трибуны писательского съезда в 1971 году Евгений Евтушенко заявил, что «не информированный или недостаточно информированный человек – неполноценный член общества». «Тогда наше общество сплошь состоит из неполноценных членов. Кто у нас  информированный? – спрашивал сам себя Сергей. – КГБ и кремлевские небожители, которые народ за быдло держат и манипулируют людьми, внушая им миф о светлом коммунистическом будущем? Какое к черту светлое будущее, когда в реальной жизни всюду распад наблюдается? Ты должен этому как-то противостоять. Должен бороться с режимом, в котором преследуются люди, которые пытаются говорить Правду. Это – достойная миссия. Ты ведь зачем-то явился в этот мир. Так борись с миром лжи и насилия. Какое предназначение тебе еще нужно?»
    «Да, эта борьба чревата невзгодами, – продолжал рассуждать Сергей в дневнике. – Правдолюбцев и инакомыслящих власть не любит. Их КГБ преследует, их лишают куска хлеба, сажают в тюрьму, упекают в психушки. Ну и что теперь? Стать конформистом? Нет, надо все делать для того, чтобы снести этот неправедный и бесчеловечный режим. Тебя за это посадят? Ну и что? Отец говорит, что по мне тюрьма плачет? Значит, надо пройти и через тюрьму, и через зону. Не я первый, не я последний… Тогда мне не стоит создавать семью. Зачем обрекать любимого человека на несчастье быть женой антисоветчика? Если ты вступаешь в борьбу с антигуманным режимом и иезуитской властью, нельзя звать за собой любимых людей. Эту горькую чашу надо пить одному или с соратниками по борьбе. А где они, эти соратники? Где мне их искать?» – размышлял Сергей. 
    Кроме предстоящей борьбы с тоталитарным монстром, пожирающим все благие и чистые порывы честных людей, уродующим их души, Амбросимов не видел для себя достойной альтернативы. А какие у него были варианты?
    «Может быть, я явился в этот мир для того, чтобы вкусно поесть, попить, вдоволь натрахаться с особями противоположного пола, оставить после себя желанных или нежеланных отпрысков, состариться и печально отчалить в мир иной? А моих детей и внуков родное тоталитарное государство будет продожать дрючить во все щели? Нет уж – дудки!» 

8
    Зарина помогла Тамаре устроиться в студенческом общежитии на улице Стромынка. Тамара стала проживать с ней в одной комнатке, рассчитанной на четырех студенток Московского экономико-статистического института. Заглобина приютилась там на «птичьих правах». Однако теперь у нее имелась койка, где можно было спокойно переночевать в столице тогда еще не откровенно криминального государства, в котором в девяностых годах ХХ века пышно расцвела коррупция, чиновничий азарт к обогащению и неслыханное воровство бюджетных и других средств. В 90-х годы страны бывшего Союза нерушимых республик свободных погрузились в сумерки криминальных и национальных разборок.
     Россия, по образному выражению Григория Явлинского, стала жить, как наркоман, у которого в одной руке торчала нефтяная игла, в другой – газовая, а голова кружилась от экономических галлюцинаций. По этим иглам потоки шальных долларов текли в конвульсиях дергающуюся страну и вытекали из нее в оффшорные зоны, в западные и американские банки. Но рано или поздно должна была наступить неизбежная ломка…
     А в семидесятые годы прошлого века еще ничто не предвещало бурного распада могучей державы под названием СССР. И жизнь в ее столице казалась мирной, налаженной и относительно спокойной. Бывая в Москве, Сережа заглядывал к Тамаре и в библиотеку возле станции метро «Бауманская», и в общежитие на Стромынке. Когда Тамара приезжала к нему в гости, Сережа старался ее развлечь. Он показывал фиктивной жене местные достопримечательности, водил на спектакли в Ногинский областной драматический театр, на выставки в Дом художника, таскал на стадион «Знамя», где в выходные дни проводились соревнования по футболу, велогонкам на треке и т.д. Иногда они просто блуждали по улочкам старого города, по берегу Клязьмы или Черноголовского пруда. У них сложились доверительные отношения. Сергей вручил Тамаре ключи от своей квартиры. Заявил, что она может приезжать в любое удобное для нее время и рассчитывать на его кров и гостеприимство. Тамара с благодарностью чмокнула его в губы.
     Однако Амбросимову казалась, что Тамара поражена нарцистизмом. Людям свойственен эгоизм, чувство собственной исключительности и далеко не каждый тип адекватно себя воспринимает. Иногда Тамара давала себе взвешенные оценки, не лишенные иронии. Но, пожалуй, она недооценивала себя. Она была милой, отзывчивой и жертвенной натурой, обуреваемой жаждой любви. Видимо, она долго держала пылкую чувственность взаперти, позволяя ей вырываться на волю лишь в стихах.
    Кавказские девочки воспитывались в атмосфере послушания, непререкаемого авторитета родителей и старших по возрасту людей. От них требовалось скромное поведение, не вызывающее осуждения окружающих. Как это послушание и скромность давались горячим девочкам, достигшим половой зрелости, и Аллах, наверное, не ведает. Когда кавказские мальчики отрывались от родительского гнезда, уезжая отдыхать, работать или учиться в крупные города Советского Союза, то там они обычно давали выход своим инстинктам и буйным страстям. Но если юношам загулы с русскими девицами обычно сходили с рук, то девушки, предававшиеся пагубным чувствам, подвергались сородичами осуждению, граничащему с презрением. Кавказские девушки должны были сохранять девственную чистоту до замужества, иначе они покрывали позором весь свой род. Мужчина мог изгнать из дома невесту, если она до свадьбы потеряла девственность.
    Тамара рассказывала Сереже о национальных обычаях грузин и других кавказских народов. Она и о вражде между ними говорила. Ингуши, мол, грозят им, что будут «пить грузинскую кровь из осетинских черепов». У Сережи появились соображения о том, что кавказцы – иные люди. Цивилизация хоть и коснулась их просветительской и технической дланью, но менталитет существенно не изменила. Тамара утверждала, что у них обычай кровной мести не претерпел особых изменений и до сих пор практикуется в реальной жизни.
    Заглобина призналась, что готовит к изданию сборник избранных стихов. Она встречалась с Фазилем Искандером, и тот  взял ее под свое «крыло», обещая помочь с публикациями ее виршей. Однажды Тамара подарила Сереже свежий номер журнала «Литературная учеба»,  в котором были помещены ее фото и подборка стихов, напечатанных под грузинским псевдонимом. Отец у Тамары был русским, а мама – грузинкой. В ее паспорте в графе о национальности значилось, что она – русская. Но Тамара считала себя кавказской женщиной – и по менталитету, и по воспитанию. Она мнила себя грузинской поэтессой.

9
    Сережа писал роман о стройбате «в стол», понимая, что ни один журнал, ни одно издательство его не опубликует хотя бы потому, что автор пытался в нем исследовать природу «дедовщины». Цензура, как он полагал, не пропустит в свет его роман, ибо о так называемых неуставных отношениях в армии, о наркомании и о многих других темных сторонах и уродливых явлениях советской действительности писать было не принято. Сережа верил в то, что времена, быть может, изменятся и рано или поздно он опубликует правдивый роман о стройбате. Главное – его написать. Хотя автора тяготило, что правда, о которой он писал, мрачновата и тяжеловата была для восприятия потенциального читателя.
    Тамара Заглобина считала, что он зря гробит время на свой тягомутный роман. Никто не позволит ему поднять тему «дедовщины» в советской армии. В реализации армейской темы, утверждала она, возможно только изображение конфликта «хорошего с лучшим».
    Однако Амбросимов верил, что для его суровой прозы время рано или поздно наступит. А лакировать действительность, как это делают угодливые писатели, он не приучен. И приучать себя к этому не собирается! Мол, не станет поганой ложью он пачкать свои уста!
– Тогда и печатать тебя никто не будет! – уверенно заявила Тамара. – Разве только за рубежом. А если за границей твой роман выйдет, тебя здесь в порошок сотрут! – предрекала она, как и Наденька Силонова, не радужную для Сережи перспективу.
    Виделись они не часто, ругались редко, и, в основном, на творческие темы. При этом каждый, как правило, оставался при своем мнении.
    Со стороны казалось, что они симпатизируют друг другу. Когда Сережа и Тамара оказывались в компаниях, все думали, что они – реальные муж и жена. Девицы откровенно поглядывали на Тамару: какая же она стерва! Охмурила малолетку! Хотя семилетняя разница в их возрасте была не очень-то и заметна.
    В дневнике у Сережи появилась запись о Хэмингуэйе, который женился на пианистке Хэдли, когда ему было 22 года, а его избраннице – 30. Правда, впоследствии писателя зачалила настырная и богатая американка. И третий брак у Хэмингуэя рассыпался. А именно третьей жене Марте он посвятил роман «По ком звонит колокол?», увидевший свет в 1940 году. Четвертый брак на журналистке Мэри вроде бы стал для писателя удачным. Хотя и с ней он едва не расстался, увлекшись в Венеции девятнадцатилетней художницей Андрианой.
    «Неужели женщины не мешали ему работать?» – задумывался Сережа о судьбе американского писателя, творчество которого глубоко чтил. Он знал, что одна из поклонниц наградила писателя сифилисом, что тот много пил, его преследовали депрессии, страх перед жизнью. Мама Эрнеста, несостоявшаяся оперная певица, сына не понимала, романы его осуждала и, кстати, охотничий карабан, из которого писатель половину черепа себе снес, будто нарочно ему на Кубу прислала…      
    В биографии писателя Амбросимова поразил не тот факт, что Хэмингуэй застрелился. К самоубийцам Сережа относился с пониманием, и, как собственного отца, не осуждал. Оказалось, что и Кларенс Хэмингуэй, отец писателя и врач по профессии, в 1928 году счеты с жизнью постылой свел. «У них генная инженерия на суициде зациклилась? – недоумевал Сережа. – Однако Хэмингуэй мощные романы написал, которые люди с восторгом читают, а я что миру выдал?»
     Пожалуй, Амбросимов рановато взялся писать непроходной роман о стройбате. Сергею явно не хватало профессионального мастерства для освоения этого трудоёмкого жанра. Подражая в чем-то Солженицыну, он пытался поразить потенциального читателя суровыми реалиями стройбатовского быта, забывая о композиционной стройности наспех создаваемого им произведения, о динамичности повествования. Сюжет в романе был рыхл и расплывчат, а характеры персонажей списаны с натуральных лиц.
    Еще Аристотель вопрошал: «Зачем удваивать реальность?» Можно, конечно, и забавных соседей иронически изобразить, как это сделал Амбросимов в опусе, с которым впервые пришел на заседание литературного объединения «Огонек». Но разве читателю нужны двойники его соседей? К тому же Сережа не умел так строить сюжет, чтобы читатель, заглотав крючок интриги, уже не мог бы оторваться от увлекательной ткани произведения.
В своем романе, подобно песенному акыну, игнорируя сюжетные хитросплетения, Амбросимов писал о том, что ему довелось увидеть за два года стройбатовской жизни. Одновременно он тщился в бесплодных потугах угадать смысл человеческого бытия. Ему казалось, что он шел по пути великой русской литературы XIX века, герои которой, подобно мятущимся персонажам Толстого, Чехова и Достоевского, во всем искали глубинный смысл и с надеждой взирали из невзрачного и скучного настоящего в якобы прекрасное будущее.
   Классики, как считал Сережа, не могли себе признаться в том, что жизнь, в общем-то, – штука не только странная, но и, быть может, бессмысленная. Они пытались наполнить ее каким-то высоким смыслом. Становясь в позу неких пророков, они и читателей пытались уверить в том, что смысл в жизни, конечно же, есть. Только не каждому скудному умишку его постичь дано. А вы ищите его настойчиво, и, даст Бог, обрящите…
   Не по себе сук Сережа рубил, когда сгоряча за роман взялся. Не по Сеньке шапку примерял. Не имел он еще профессионально заточенного топорика, с которым мог бы со сноровкой изящной по неотесанному стволу избранной темы прогуляться, от сучьев лишних его избавив и коры ненужной. 
    «Отсекаю лишнее, – говорил французский скульптор Огюст Роден. – С этого начинается созидание». Сережа лишнее отсекать не умел. Его повествование отличалось засоренностью действия, ненужными деталями, лишними персонажами. Многие элементарные в писательском ремесле вещи и приемы он еще не освоил. Тем не менее, с тугим упорством графомана Сережа корпел над главами довольно муторного автобиографичного романа. Судя по черновой рукописи его романа, никаких драматических зигзагов в стройбате с ним не происходило. Случались отдельные эпизоды, из которых даже при профессиональной сноровке было бы трудно выстроить динамичный сюжет.
    В своем романе Амбросимов пытался проанализировать природу «дедовщины». Он понял, что корни этого явления таятся в животной природе одних человекообразных особей повелевать другими. Такое лидерское желание у многих проявляется еще в школе и во дворе. В армии же оно достигает мрачного апофеоза, как в концентрационных лагерях и зонах лишения свободы, где наделенные властью люди безнаказанно глумятся над теми, кто сопротивляться им не способен из-за бесправного положения или слабого характера. В армии страсть к издевательствам над молодым пополнением становится традицией тех, над кем раньше издевались старослужащие. Она превращается в жгучую животную потребность хотя бы год ощущать себя могущественным. Человек с интеллектом, по выводам Амбросимова, не стал бы глумиться над слабой и беззащитной особью.
    Сережа же не позволил себе на втором году службы оборзеть, а ведь мог бы. Он до издевательств над молодым пополнением не опустился. А почему же его сослуживцы садистским развлечениям предавались? Да потому, что им было нечем в казарме заняться, а он был делом увлечён. Он какие-то комбинации в уме выстраивал, пытаясь реализовать себя, как творческая личность.
     Примитивные человекообразные особи от безделья и внутренней пустоты над другими глумятся, дабы от скуки унылой избавиться и темное самолюбие потешить – такой вывод вытекал из романа Амбросимова. Ему страшновато становилось от собственных выводов, ибо истоки «дедовщины» он увидел в ущербной человеческой природе. Василий Гроссман в запрещенном романе «Все течет» писал, что «человек обязан лично себе за мразь человеческую», которая таится внутри него и нередко выплёскивается наружу. И мерзким типам не стыдно за свое непотребство. Горькая правда состояла в том, что многие из них глумились над себе подобными, даже не задумываясь над тем, что они зло в прогрессии множат. А природу человеческую Сережа исправить не мог, даже если бы стал писателем. Ее и Голгофа Христа не очень-то изменила.
    «Если верить не Дарвину, а мифу о божественном сотворении мира, Бог создал человека по образу и подобию своему, – рассуждал Сережа в дневниковых записях. – И за то, как и во что этот homo sapiens трансформировался в ходе эволюции, какие для своего обитания общественно-политические формации придумал, все эти экономические базисы, идеологические надстройки, Создатель ответственности не несет. А кто несет ответственность?»  Эти и другие проклятые вопросы не давали покоя будущему «инженеру человеческих душ».

10
    Между тем, свободные дамы стали осаждать Амбросимова. Как правило, Сергей не сам их находил, а они его как-то обнаруживали. Друзья нередко приводили к нему для знакомства юниц и более зрелых дамочек, ищущих то ли сексуальных развлечений, то ли брачных уз. Разумеется, Сережу едва ли могла уложить в постель женщина, которая ему была отвратна. Конечно, его можно было напоить. Но в пьяном виде он спать хотел, а не трахаться. И чтобы в скотском алкогольном помрачении он залез на незнакомую женщину – такого с ним, кажется, не случалось. Хотя доступных женщин, ради хохмы, приятели ему пару раз подкладывали. Сережа их не трогал. Утром отправлял их домой и просил забыть его адрес. Что было мудро. Ибо он таким образом избавлял себя от профилактического или вынужденного посещения НКВД – Ногинского кожно-венерологического диспансера.   
Дамы мешали ему работать над романом.
– Книги создаются в тишине, – учтиво говорил некоторым из них Сережа, цитируя Андрея Синявского. – В полной тишине. В просторах одиночества…
    Но дамам было чихать на тишину, просторы одиночества и его нетленный роман о стройбате. Они от реальной скуки унылой желали избавиться и жизнь свою как-то устроить. Сережа на первых порах считал, что грешно от дам отказываться, коли они сами к нему льнут. Он же должен, как будущий писатель, женскую психологию изучить, знать нужды и естественные потребности представительниц прекрасного пола. Что ими движет? Любовь? Похоть? Корысть? Стремление избавиться от ненужной им свободы и в сети брачные мужичка зачалить? Создать семью? Ребеночка родить?
     Вообще, секс – это духовное соитие или примитивный животный акт? Конечно, современные девицы, рассуждал Сережа, на тургеневских барышень мало похожи. Их любопытство, пагубная шаловливость, дремучее стремление к сексу, к плотским удовольствиям, и особенно к деньгам, возможно, оторопь вызвали бы у читателей благопристойных тургеневских романов. Иные нынче времена, иные нравы…
    Фиктивный брак для Амбросимова, являлся, пожалуй, делом благим. С одной стороны, посторонние люди о фиктивности его брака не знали. С другой стороны, если кто-то из женских особ хотел покуситься на его свободу, то Сережа мог возмутиться – мол, в чем дело, гражданка? Он женат. Для него священный институт семьи и брака – не слова пустые, а осознанная необходимость, к которой он серьезно относится. Под этим предлогом Сережа мог выпроводить из квартиры любую особу, возомнившую, что она после свершившегося соития на него какие-то иллюзорные права имеет. С третьей стороны, Тамара не могла возражать против контактов Сережи с особами женского пола.
    Отдельные барышни проявляли настырную настойчивость в достижении своей явной или смутной цели. Сережу раздражало, когда они не хотели его покидать. Доходило до того, что он доставал и показывал дамам паспорт, где на соответствующей странице стоял штамп о регистрации его брака. Дескать, он просит освободить его, стойкого семьянина, от покушения на добропорядочную честь той или иной назойливой барышни.
– А где обручальное кольцо? – вскидывала удивленные брови дама. – Ты почему, подлец, кольцо не носишь?   
– Кольцо, увы, мне пришлось продать, – говорил Сережа. – Я его пропил! Я – алкоголик! В третьем поколении! А, может быть, и в четвертом, – добавлял он. – Я родословную свою только до третьего колена знаю. Дед и отец были запойными алкоголиками. Все из дома на пропой души окаянной тащили!
    На незамужних барышень эти признания Сережи действовали отрезвляющим образом. В такие минуты его мнимой исповедальности в их взглядах вспыхивали искры презрения. И редкие особы смотрели на него с жалостью. По выражению сочувствующих глаз Сережа понимал, что некоторые особы готовы связать свою жизнь и с алкоголиком в третьем поколении. Жертвенные натуры начинали видеть свою цель в том, чтобы избавить Сережу от темной генетической предначертанности. Они, пожалуй, были готовы попытаться потягаться с роковым подарком судьбы (если им этот подарок выпадет), чтобы доказать ближайшему сообществу, что – алкоголизм не болезнь наследственная, а дурь мужская, которую женская ласка и нежность излечить могут.
    Наивные натуры – они же с алкоголиками не жили, не видели как их «белочка» с голубым отливом посещает. Как они безумствуют, когда им похмелиться надобно. Как они вещи из дома тащат, чтобы по дешевке их толкнуть, бутылку купить и своё горло ненасытное на какое-то время залить. Как они на больничной койке в наркологическом отделении психоневрологического диспансера корячатся, плачут и самоубийством покончить грозятся, видя в нем единственное исцеление от невыносимых мук.      
    Кстати, если бы Сережа и надумал серьезно жениться, то выбрал бы женщину как раз из породы жертвенных натур. Он считал, что дамы, которые выходят замуж за будущего писателя, художника, композитора или другую личность творческого пошиба – жертвенные натуры. Ибо жить с творческим человеком не слаще, чем с алкоголиком. Тем более, что талант и алкоголизм в одном флаконе запросто дружно умещаются.


11
    Однако в женщинах Сергей стал быстро разочаровываться. Одно из первых глубоких разочарований принесла ему Лидочка Телелеева.
     Во время обеденного перерыва Сережа как-то заскочил перекусить в столовую фабрики «Красная лента», которая находилась недалеко от здания редакции газеты «Знамя коммунизма». Лида там поварихой работала. Она ему очень обрадовалась. Сообщила, что замуж вышла. Мужа в армию проводила. Он служит недалеко –  в ракетной части в Истринском районе Подмосковья. Там его в хозяйственный взвод определили. Повар, мол, нигде не пропадет.
    Встретились они случайно в августе, поболтали и разбежались. А в январе Сергей лоб в лоб столкнулся с Лидой в управлении аварийной газовой службы. Она устраивалась к ним на работу диспетчером. 
– Ты, говорят, женился? – спросила Лида.
– Да, – ответил Сергей. И подумал: «А тебе откуда это известно?»
– И новоселье-то справил? – с поволокой в глазах спросила Лида.      
    «Она и об этом знает?» – удивился Сережа. – Ну и ну…»
    Ногинск все-таки не деревня Молзино, где все в лицо друг друга знают. И не военный гарнизон Эмбы-5, где, как кажется, каждый о чужой интимной жизни знает больше, чем о своей собственной. Но, оказывается, и в Ногинске от людских глаз и ушей трудно укрыться. Устный телеграф и здесь бесперебойно стучал. Узнала же как-то Лида и о том, что Амбросимов женился, и что квартиру получил, хотя эти факты он не афишировал.
Новоселье он не отмечал, признался Сережа, так как не любит лишних трат и шумных компаний. Но если Лида хочет, то он ее индивидуально пригласит.
– Посидим как-нибудь, поболтаем, чайку попьем, – обещал Сережа.
– Чаем ты не отделаешься! – засмеялась Лида.
– Купим что-нибудь покрепче. Ты какие напитки предпочитаешь?
– Водку и шампанское я предпочитаю, – заявила она. – И в одном бокале!
– Идет, – усмехнулся Сережа. – Я учту твои скромные вкусы.
– Учти, – лукаво молвила Лидочка. – Я, между прочим, звонила в газету. Мне сказали, что ты уволился. Как думаешь: почему я в аварийную службу пришла? – загадочно спросила она. – Думаешь, я в другое место не могла устроиться? Я еще в одну смену с тобой оформлюсь, вот увидишь…
     Лидочка свои коготки на Амбросимова нацелила и хотела их остроту на нем испытать. Хобби у нее такое было или что-то другое – Сережа не мог в этом разобраться из-за слабого знания женской психологии. Но мозги ему она основательно запудрила. Призналась, что специально в аварийную газовую службу диспетчером устроилась, чтобы иметь возможность хоть изредка его видеть. Она, мол, на него еще в школьные годы запала, а он, змей, на нее никакого внимания не обращал. Лида заявила, что придет к нему 23 февраля с Днем советской армии и военно-морского флота поздравить. Этот день в советские времена праздничным не являлся. Но на предприятиях и в организациях он становился обычно укороченным.
    Амбросимов не вполне понимал: зачем Телелеевой нужна встреча с ним? Она – замужняя женщина. У нее сын от законного брака растет. Муж священный долг в армии исполняет. Поваром лямку в хозяйственном взводе тянет… «Какого рожна Лиде нужно? Может, секса?» – думал Сергей. Он решил выяснить это при встрече. Он полагал, что если  женщина  хочет с ним увидеться, то нехорошо ей в этом скромном желании отказывать. Ничего противоестественного в намеченной встрече с Лидой как будто не наблюдалось. Что криминального в том, что она подарит ему (или он ей?) пару часов или даже ночь любви? 
     «Как, однако, в мире житейском и, тем более, интимном все сикось-накось запутано, – думал Сережа. – Без блуда людям никак нельзя? Кто их блудливыми тропами водит? Сатана? Нет? А кто? Не Создатель же…»
     Лида преподнесла Сереже в подарок импортный мужской одеколон и штопор в виде золотого ключика, которым винные бутылки открывают. В коридоре поцеловала его в губы.
– Ой, я тебя помадой испачкала, – стушевалась она. – Давай вытру.
    К ее визиту он кое-как подготовился. Почистил картошку и поставил ее вариться в кастрюле на кухонной плите. У Сергея имелась тушенка из говядины, которой он заправлял картошку. Он сварил пяток куриных яиц, почистил их, порезал пополам, полив сверху майонезом. Открыл банку шпрот, баночку маринованных огурчиков, нарезал ломтиками одесскую колбасу, голландский сыр, вазу с яблоками выставил, коробку шоколадных конфет «Ассорти» и т.д.  Он купил две бутылки шампанского и две бутылку водки, но на стол выставил по одной. Сережа сервировал стол, не разрешая Лиде помогать ему на кухне: мол, она у него в гостях и может не суетиться. Он сам все сделает.
    Пока Сережа хозяйничал на кухне, Лида осматривала квартиру. Сергей сумел как-то обставить свою, как он называл, «творческую конуру». В квартире, как он считал, имелось все необходимое для скромной жизни начинающего писателя. Книжный шкаф и письменный столик, с которого перед визитом Лиды он убрал пишущую машинку «Москва» и листы бумаги с выправленным и еще не выправленным текстом со скрипом продвигающегося романа. Телевизор «Горизонт» он включал редко, считая, что телеящик отвлекает от работы. В квартире имелся шкаф для белья и одежды, трюмо, магнитофон «Астра», радиоприемник «Латвия» с проигрывателем для грампластинок. В комнате стояли два раздвижных дивана. На одном из них он спал сам, а на другом могли разместиться загостившиеся гости, включая фиктивную супругу Тамару. 
    Лида рассматривала корешки книг в книжном шкафу. Домашняя библиотечка у Сережи была небольшой. Он ее только формировал, приобретая нужные ему для учебы книги, русскую и зарубежную классику. Лиде же казалось, что книг у него так много, что и за всю жизнь их перечитать ну никак невозможно, хоть ты тресни и даже на работу не ходи.
    Амбросимов внес в комнату две тарелки, на которых парила мятая картошка, приправленная тушенкой. Лида листала извлеченный из книжного шкафа роман Стендаля «Красное и черное».
– Дашь почитать? – кивнула она на книгу, которую держала в руках.
– Дам, – небрежно ответил Сергей, хотя не любил давать читать книги знакомым людям  – не все считали нужным возвращать их обратно.
     Он открыл бутылку «Советского шампанского» и бутылку «Столичной водки». Водкой наполнил рюмки, а шампанским - бокалы. Лида сказала плоский тост в честь Дня советской армии и военно-морского флота. Они чокнулись и опрокинули в рот содержимое бокалов.      
– Стендалем интересуешься? – закусывая, спросил Сережа.
– Ага,  – кивнула Лида. – Мне «Мадам Бовари» у него очень нравится.
– «Мадам Бовари» не Стендаль, а Флобер написал, – поправил ее будущий писатель.
Лидочка на мгновенье смутилась, а потом рассмеялась.
– Писателей развелось, как собак нерезаных! – бесшабашно заявила она. – И когда они только книги писать успевают! Времени у них, наверное, свободного много. Нешто можно все это прочесть! – Лида кивнула на книжный шкаф.
    Лидочка призналась, что времени на чтение книг у нее никогда не хватало: хлопот, дескать, домашних всегда невпроворот. Корову, слава Богу, они зарезали. Но двух поросят  растят. Кур держат. Огород, сад, а ей погулять всегда после школы хотелось, в клуб на танцы сбегать. А теперь семейных хлопот прибавилось, так как ребеночек появился. Хорошо, что мама помогает ей за сынишкой присматривать, а то она бы не смогла вот так запросто с Сережей встретиться.    
– Когда у Флобера спросили, кто являлся прообразом главной героини его романа, он ответил: «Мадам Бовари – это я», – Сережа, очевидно, хотел уйти от разговора на бытовые темы и заодно щегольнуть познаниями о творчестве Флобера.
– Это как же? – захлопала густо подкрашенными ресницами Лидочка. Верхние веки у нее красиво перламутровыми блестками сияли.
– Флобер хотел сказать, что героиня романа не реальная женщина, а плод его творческой фантазии, – объяснял Сережа. – Когда он писал сцену отравления героини, ему стало плохо, – рассказывал он случай с именитым французским писателем. – Слуги срочно вызвали врача. Тот обследовал Флобера и обнаружил у него все признаки отравления.
– Это как же? – удивилась Лидочка. – Он яд что ли заглотал?
– Да ничего он не заглатывал! – начинал злиться Сережа от непонятливости Лидочки. – Писатель представил до тонкости эмоциональное и физическое состояние своей героини. В образ вошел. И ему на самом деле стало плохо…   
– Это ж надо! – дивилась Лидочка. – Чего только не бывает…
    Как понял Сергей, с Лидочкой в нюансы впадать не следует. Они же не на литературном объединении сидят, а в его квартире. Лида наштукатуренными ресницами хлопает. Она зачем к нему пришла? Не о Флобере же диспут вести.   
    Сережа поднял рюмку водки. Лида взяла бокал с шампанским.
– Ты же говорила, что ерш любишь употреблять, – напомнил Сережа. – Шампанское с водкой в одном бокале.
– Ерш – это, когда пиво с водкой мешают. А когда шампанское с водкой – это «Огни Москвы». А когда водку томатным соком разбавляют, то это «Кровавая Мэри», – просвещала его Лида.
– Тогда салютнем? – Сережа вылил водку из рюмки в бокал, добавил в него шампанского. Лиду проделала аналогичную операцию, но в другом порядке: вылила в свой бокал с шампанским рюмку водки.
– За что пьем? – спросила она.
– За любовь! – Сережа хотел походить на бывалого соблазнителя, каким ему казался Вадик Миролюбов. – Чтобы елось и пилось, и хотелось, и моглось!
– Так за любовь или моглось? – игриво переспросила Лидочка.
– Одно другому не мешает. Ты меня любишь? – в лоб спросил он.
– Люблю, – она потупила взор и немного покраснела.
– Тогда за любовь! – улыбаясь, они чокнулись ободками бокалов.
   Сережа понял, что не стоит рассусоливать ясную, как божья роса, ситуацию. Он задернул на окне шторы. Раздвинул кровать-диван у противоположной от окна стены. Достал из шкафа чистую простынь и расстелил ее. Кинул на нее две подушки и одеяло.
    Лида стояла сзади с бокалом в руке и с любопытством наблюдала за действиями Сережи. Она раздумывала: как ей следует отреагировать? Возмутится для приличия: мол, что он себе возомнил? Она не какая-нибудь ****ь, которая запрыгивает в постель к любому кобелю. Она может, конечно, в нее запрыгнуть, но только в виде особого исключения. И на это исключение ее толкнуло искреннее к Сереже чувство, которое она долгие годы в себе лелеяла. Она пыталась с этим чувством совладать. Встретив в столовой на «Красной ленте» Амбросимова, она поняла, что не в силах сопротивляться с новой силой вспыхнувшему чувству. Пусть Сережа не думает, что она девица легкого поведения. Это же не так…
   Приготовив постель, Сережа обернулся и широко улыбнулся:
– Прошу в койку! – он указал на разобранную кровать-диван.   
– Прямо вот так сразу в койку? – смущенно улыбнулась Лида.
– Не сразу, – сказал Сережа. – Сначала под душ. – Он накинул ей на шею махровое полотенце. – Не будем зря терять времени. 
– Вот ты, оказывается, какой! – зарделась Лида.
– Какой? – спросил Сережа.
– Не очень-то интеллигентный, – констатировала она.
– Лида, у меня мать из крестьян, отец – из рабочего класса. С каких паренок у меня вдруг интеллигентность объявится? Меньше слов, больше дела! – вспомнил Сережа присказку Вадика Миролюбова и указал на разобранный диван. – В койку! – приказал заблудшей даме младший сержант запаса. – Время пошло!    
– Нахал! Деспот! – слегка повиливая бедрами, она направилась в ванную. 
    Сережа вспомнил анекдот о том, что не бывает некрасивых женщин. Бывает мало водки. Он  налил себе водки не в рюмку, а в бокал. Морщась, в три глотка, он осушил бокал.

12
    В квартиру раздался звонок в тот самый неподходящий момент, когда Сережа пыхтел над Лидочкой и никак не мог кончить.
   Лидочка вытаращила глаза. Звонок настойчиво повторился.
– Не открывай, – прошептала она.
– Не боись, – ответил Сережа, переводя тяжелое дыхание.
    Звонок повторился длинной трелью. Было ясно, что звонивший знал, что в квартире кто-то есть. 
    Лидочка вскочила и поскакала в ванную.
    Сережа, завернувшись по пояс махровым полотенцем, подошел к двери.
– Кто там? – спросил он. «Глазки» в семидесятые годы в двери еще не врезались.
– Сережа, это я! – раздался за дверью звонкий голос Тамары.
– У тебя же ключ есть, – говорил через дверь Сергей.
– Я не могу открыть! – верещала Тамара за дверью. – Изнутри заперто.
   Только теперь Сережа заметил, что он повернул ключ в замочной скважине так, что снаружи дверь действительно нельзя было открыть.
    Сияющая Тамара стояла перед ним в красном пальто с черными пуговицами и с тортом «Прага» в коробке, перетянутой бумажной бечевкой, чтобы это изделие кондитеров было удобнее нести. Такие торты продавались в кафетерии ресторана «Прага» на Арбате и считались в то время дефицитными.
    Сережа, прячась за дверь, пропустил Тамару в коридор.    
Улыбка на лице Тамары стала расползаться, как чернильное пятно на промокашке, когда она заметила, что Сережа стоит в коридоре голый, прикрываясь полотенцем. Из ванны слышался шелест воды.
– Я не вовремя? – всполошилась Тамара. 
– У меня гостья, – признался Сережа. –  Проходи, я вас познакомлю.
    Немало пикантных историй Сережа мог бы написать, если бы озадачил себя созданием галереи женских образов, с которыми сталкивала его судьба. Но, во-первых, его смущала некая этическая скромность, которая не позволяла ему реальные истории в жанр рассказов облекать. Во-вторых, девицы могли на него жутко обидеться, если бы он вывел их такими, какими они ему представлялись. Если бы эти рассказы он написал и где-нибудь опубликовал, то описываемые в них дамы, пожалуй, взвились в нервной истерике, Сережу возненавидели бы и, пожалуй, даже в суд на него подали бы. Кому нелицеприятная правда нравится? Лесть сердцу милее…
    Разумеется, Сережа мог имена дамам изменить, их поведение как-то облагородить, и себя в третьем лице более пристойно описать. Фривольный писатель Юз Алешковский утверждал, что мы, двуногие, часто хуже тех, кого с изяществом словесным изображаем. Сережа мог, в конце концов, и осудить персонаж, который так или иначе из него самого волей или неволей вылуплялся и изголялся не лучшим для высокой литературы образом.   
Однако приукрашивать реальных девиц и самого себя Сережа не хотел.
    Да, он сам в этих историях представал перед потенциальным читателем отнюдь не в лучшем естестве. Сережа считал, что автору не стоит делать своих героев умнее самого себя. Достаточно и того, что его герои будут выглядеть такими же глупыми, как и он сам. Хотя Сережа глупым человеком себя не считал.
    Как правило, человека не слова характеризуют, а поступки. И скажите честно: судя по поступкам Сережи, каким человеком он вам со стороны кажется? Тамара Заглобина, например, не считала его умным, так как разумный человек, на её взгляд, с тоталитарным государством бодаться бы не стал. Тем более, заранее зная печальный исход этого бессмысленного и обречённого бодания.      
    Прав был господин Пушкин, когда утверждал: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Читатель нуждался в возвышающем его обмане, а не в политическом бодании или тошнотворном реализме с разными типами, которые в повседневной жизни ползали, прыгали, рыгали и в непристойной вседозволенности разлагались.
    После полового контакта с Лидочкой Телелеевой Сережа чувствовал себя мерзким типом, так как он лично в этом ползучем реализме и разложении принимал непосредственное участие. Получалась такая ситуевина, что Сережа в порывах животной страсти ничем не отличался от других человекообразных особей, которых с презрением или симпатией определенной описывал. Он, по идее, должен был обличать недостойное или безнравственное поведение своих персонажей. А сам он каким персонажем являлся?   
   Собственный дуализм и раздвоение творческой личности немного тяготили будущего писателя, а казаться самому лучше, чем он был на самом деле, Сережа не хотел. Самообманом он не желал заниматься. И склонности к самооправданию, которая многих людей спасает и как-то успокаивает, не имел. Амбросимов решил, что с Лидочкой Телелеевой, как ни крути, он себя вел себя непристойно. А почему, поддавшись плотскому инстинкту, он вел себя по-скотски? Да потому, что там, где властвует инстинкт, разум умолкает и нравственность испаряется.  Животные же не думают о нравственности, когда сношаются. Ими движет инстинкт продолжения рода. А людьми что двигает, когда они, как животные, акту половому предаются? Сережа сам себе этого четко объяснить не мог, а нечёткие объяснения его не устраивали. А с фиктивной женой как он себя вел? Нравственно?
    Тамара прошла в комнату и увидела мятую постель. Растерянная и недоуменная, она стояла с тортом «Прага» посреди комнаты:
– Может, мне уехать?
– Куда?
– В Балашиху, к двоюродному брату.
– Ты остаешься, – сказал Сережа, – а моя подруга уходит. Ясно?
   Сережа пошел проводить Лидочку. Когда вернулся, застал Тамару в слезах.
– Как ты мог? – твердила Тамара. – Как ты мог связаться с какой-то бесстыдной потаскухой?
– Она не потаскуха, – ответил Сережа. – Она, между прочим, замужняя дама.
– Тем более. Зачем она тебе нужна? – Тамара вытирала носовым платочком с лица натуральные слезы.
– Это не она мне нужна, – отвечал Сережа. – Я ей оказался нужен. У Лиды муж – в армии. Она живой человек и трахаться хочет! Это ты понять в состоянии?
– А почему с тобой?
– Потому, что я ей нравлюсь, – злился Сережа. – Вот тебе я не нравлюсь. Ты со мной спать не желаешь. Ты в князя грузинского влюблена. Ищешь принца. Ищи. Я тебя в поиске не ограничиваю. Какие у тебя могут быть ко мне претензии?
    Тамаре было горько оттого, что она, радостная, порхающая от ожидания встречи, приехала к Сереже в гости, сюрприз ему хотела сделать, а он не за письменным столом сидел, а развлекался с некрасивой блондинкой. Разве это не обидно?
– Есть хочешь? – Сережа убирал со стола грязную посуду.
   Тамара отрицательно покачала головой.
– А пить? Есть водка, шампанское…
– Лучше чаю, – сказала Тамара, успокаиваясь. – Я же торт привезла.
– Я сейчас заварю цейлонский, – с Лидочкой до чая у них дело так и не дошло. 

    Когда Амбросимов провожал Лидочку до автобусной остановки, та с дурацким видом вопрошала:
– Как же я теперь  в глаза людям смотреть буду?
– Так же, как и раньше, – ответил Сережа. – Ясным взором.
– А как твоя жена отреагирует на измену? – интересовалась Лидочка.
– Пусть тебя это не волнует, – ответил Амбросимов. – Это не твои проблемы.
– Я боялась, что она мне в волосы вцепится. Скандал устроит. А она  смутилась, как овца, – хихикнула Телилеева. – Нет, тут что-то не так, – Лидочка с лукавой хитринкой в глазах посматривала на Сережу. – Тут таится какая-то тайна…
 
13
   Ночью Амбросимов услышал плач. На диване, уткнувшись в подушку, рыдала Тамара. Он не сразу сообразил, что ему делать.
«Я ее чем-то обидел? – туго соображал он. – Чего она ревет?»
   Тамара  в тот вечер призналась Сереже, что Фазиль Искандер на вечере в Доме литераторов познакомил ее с Булатом Окуджавой. Тот подвез ее на своём жигулёнке до ближайшей станции метро.
   «У нее состоялся контакт с Окуджавой?» – удивился Амбросимов
– Рассказывай! – заинтересованно потребовал Сережа.
– Что рассказывать? – спросила Тамара.
– Подвез тебя Булат Шалвович. Дальше что?
– Ничего, – растерянно проговорила Заглобина.
– Как? Совсем ничего?
– Он спросил меня: «Я могу быть для вас чем-то полезным?»
– Ну!
– Я растерялась, – призналась Тамара. – Сказала, что мне ничего не нужно.
Сергей тупо смотрел на фиктивную супругу.
– Тебе было трудно сказать, что ты поэтесса?
– Так Фазиль меня представил, как грузинскую поэтессу!
– Искандер все правильно сделал! Он познакомил тебя с Окуджавой. Тот спросил: «Могу ли я быть для вас чем-то полезным?» Так? – уточнял Сережа.
– Так, – подтвердила Тамара.
– И ты не могла попросить, чтобы он посмотрел твои стихи?
– Не смогла, – кивнула Тамара.
– Почему?
– Растерялась, – повторила Тамара.
   Сергей тупо тер лоб, словно он у него зачесался. Он молча ходил по комнате, а потом разразился потоком обидных для Тамары слов, упрекал ее в аморфности. Мол, ей выпал счастливый шанс познакомиться с Окуджавой. Тот предложил ей свои услуги. Что мешало ей договориться о встрече? Ничего! Булат Шалвович мог оценить ее вирши. Он вхож в редакции московских журналов. Он мог бы рекомендовать ее стихи для издания в «Юности» или в «Дружбе народов». К его мнению прислушиваются. А Тамара, как школьница, смутилась, засуетилась и выскочила из машины, так? Тогда она просто мудачка, которой чихать на свое продвижение. Ей имя надо создавать! Она для этого в Москву приехала!
    Сгоряча Серёжа упрекнул в том, что на полноценный поэтический сборник у нее стихов не хватает. Могла бы хотя бы на куцый сборник виршей набрать. Она уже больше полугода по Москве порхает, как смурная бабочка. И чем это порхание может кончиться?
Наверное, Сережа был в своих претензиях к Тамаре несправедлив. И немилосерден.
– Нет, ты ничего не понимаешь! – бубнила Тамара. – Я была в таком состоянии, что не могла ни о чем просить!
– Где уж мне, плебею, понять такую возвышенную поэтическую натуру? – ворчал Сережа.    
    И ночью Сережа проснулся от ее плача. Он тяжело вздохнул, поднялся и подошел к Тамаре. Присел рядом. Прикоснулся к ее плечу.
– Ну, что ты раскуксилась? – спросил он. – Не реви. И меня извини. Я, наверное, наговорил лишнего. Не бери в голову. Ничего страшного. Этот абхазский писатель, если понадобится, тебя еще сведет с Окуджавой.
– Фазиль не абхазский писатель, – вытирая мокрые глаза, поправила Сережу фиктивная супруга. – Он по национальности перс.
– Да какая разница кто он по национальности! – сказал Сережа. – Окуджава тоже не полный грузин. У него мама армянка. Между прочим, дважды репрессированная.   
    Тамара вдруг стремительно обернулась к фиктивному супругу и схватила его за руку. В темноте на него смотрели блестящие глаза с каким-то бездонным отчаянием:
– Ты мог сделать для меня благо? – у нее безумно блестели глаза.
– Какое еще благо? – опешил он, не ожидая ничего хорошего.
– Убей меня! – попросила она.
– Ты сумасшедшая! – Сережа хотел встать, но она крепко держала его двумя руками.
– Ну что тебе стоит? – умоляла она. – И ты избавишь меня от всех мук!
– Ты хочешь, чтобы я из-за тебя в тюрьму сел? – Сережа вырвал руку из ее цепких объятий. 
– Ты можешь где-нибудь закопать мой труп, – лепетала Тамара.
– Тома, у вас в роду умалишенных не было? – Сережа, нервничая, ходил по комнате. – При убийстве жены первое подозрение падает на ее мужа.
– А если бы у тебя было алиби, ты бы мог меня убить? – спросила Тамара.
– Мог бы! – в сердцах брякнул Сережа.
   После длинной паузы Тамара выдала:
– Ты страшный человек.
– А ты сумасшедшая! – Амбросимов прошел на кухню, достал из холодильника «Полюс» початую бутылку водки. Налил себе треть стакана и выпил залпом. Он решил, что Тамара, наверное, малость тронутая. Хорошо, что она все-таки не его настоящая жена, а фиктивная. А если бы она была настоящей? Да он бы с ней через пару лет сам чокнулся.
    «Нет, брак – это сумасшествие!» – думал Сережа, закусывая водку маринованным огурчиком.
    Тамара в полупрозрачной комбинации появилась на кухне.
– Пьешь? – спросила она. – Один? Как алкоголик? Я тоже хочу. Налей!
  Сережа налил Тамаре на треть стакана водки.
– Выпей! Тебе полегчает! – посоветовал он.
– Споить меня хочешь? – спросила Тамара, взяв протянутый стакан.
– Кавказцы не спиваются. Это – удел русских мужиков и баб. Давай спать, – предложил он, и ушел, оставив Тамару на кухне.
    Амбросимов лег, укрывшись до головы одеялом.
    «Как все-таки женщины усложняют жизнь, – думал он. – Сто раз был прав Гоголь, когда не связывался с женщинами. Они до чего угодно могут довести. И до петли, и до инфаркта, и до сумасшествия. И, главное, они творить мешают!»
  Тамара подошла к нему, присела на кровать-диване и спросила:
– Не спишь?
– С тобой уснешь, – пробурчал Сережа.
   По-видимому, водка сделала свое черное дело. Сергей заметил, что глаза у Тамары повлажнели.
– Умоляю тебя, – ее голос дрожал от волнения. – Сделай меня женщиной…
   Сережа глубоко вздохнул. Несколько минут назад Тамара с безумным блеском в глазах просила убить ее. Теперь, приняв коварного алкоголя, просит сделать ее женщиной. А утром заявит, что он напоил ее и изнасиловал? 
   «Это, разумеется, проще убийства, – размышлял Сережа над неожиданной просьбой Тамары. В октябре в Кальтино, в деревенской экзотике «первой брачной ночи» их сексуальное сближение выглядело закономерно. Но тогда у Тамары возникли какие-то целомудренные комплексы. Сережа дал ей слово, что не будет покушаться на ее девственность. - А теперь что изменилось? – рассуждал Серёжа. - Тебе же русские мужики не нравятся. Ты же за грузина мечтаешь выйти... То не трогай меня, пожалуйста, то сделай женщиной. А завтра что попросишь? Ребеночка тебе сделать? И я буду повязан по рукам и ногам?»
   Оттолкнуть Тамару при ее эмоциональном перетекании от одной крайности к другой Сережа тоже не мог. Она выглядела в комбинации с оголенными плечами и коленками очень привлекательной. Живая жемчужина, светящаяся во тьме непередаваемой прелестью жертвенного сияния. Оттолкнуть ее в этот момент было бы слишком жестокосердно. Он спрятал внутрь раздражение, сомнения и благоразумие. Отбросил одеяло и сказал:
– Ложись.
Тамара азартно стащила через голову комбинацию и, с сияющими влажными глазами, улеглась рядом.
14
    Анна Дмитриевна решила связать себя узами второго брака. На встрече нового 1974 года судьба свела ее со столичным вдовцом Эдуардом Константиновичем Храбровым. Ему было около пятидесяти, но выглядел он огурцом. Правда, брюшко имел солидное, и лысина у него на затылке поблескивала, но кто из нас, смертных, без грехов и недостатков? 
    Лет десять назад у Константина Эдуардовича умерла жена, оставив ему двух несовершеннолетних дочек. Жили они в хорошей трехкомнатной квартире на Краснопресненской набережной. Эдуард Константинович работал сотрудником в закрытом научно-исследовательском институте министерства среднего машиностроения. После смерти супруги он не торопился снова жениться, посвятив себя воспитанию дочерей. Нередко он наезжал в Ногинск, где жил его отец и оставались друзья детства. Однако когда дочери вошли в возраст совершеннолетия, они стали неуправляемыми.
    Старшая дочь Марианна от какого-то кубинского кобеля забеременела. Тот уехал в свою солнечную Гавану, а она упустила разумные сроки для прерывания беременности. Отцу она боялась признаться, что находится в марьяжном положении. А тот ничего не замечал, так как животик у Марианны был маленьким. Эдуард Константинович узнал о беременности дочери, когда та рожать тайком от него из Москвы в Ногинск приехала. Родила славную мулатку. Эдуард приехал в роддом и потребовал от дочери, чтобы она от темнокожего ребенка отказалась. Слезы ей не помогли. Марианна сделала так, как отец ей велел.
    Едва эту проблему Эдуард Константинович помог старшей дочери решить, как его другой сюрприз ждал – младшая дочь Машенька отцу объявила, что беременна. Она забрюхатела от солдата, который в Кубинке служил. Стал Эдуард Константинович этого солдата искать, а тот уже на дембель смотался.
    Возникшую проблему решила теща Эдуарда Константиновича. Внучка ей поведала, где ее суженый живет, и та отправилась к нему в вологодскую деревню Сия, возле которой хирел заброшенный женский монастырь. Вологодский паренек согласился на Машеньке жениться. Он прибыл в Москву. Молодые успели расписаться и до рождения сына свадьбу сыграли. Так скромный паренек из вологодской деревушки стал столичным жителем.
    Эдуард Константинович решил разменять трехкомнатную квартиру. Дочерей он до совершеннолетия довел. Отцовский долг выполнил. Пусть дочки личную жизнь сами устраивают. Найти в Москве обмен на три отдельные однокомнатные квартиры оказался делом не простым. Но кто ищет, тот находит. Дочери стали жить отдельно от отца. 
Эдуард Храбров поселился в однокомнатной квартире в доме сталинской застройки на улице Живописной. От его дома – двадцать минут езды на трамвае до станции метро «Сокол». Место тихое. Зелени много. Река протекала рядом. До института пешком дойти было можно.
    Устроив жилищные условия для личной жизни дочерей, Эдуард Храбров понял, что не грех и ему о новой супружеской доле подумать. Ему было тогда сорок девять лет. Анне Амбросимовой в декабре 1973 года разменяла сороковник. Она ему понравилась. Он ей, очевидно, тоже. Чего тянуть-то? Они подали заявление в ЗАГС и в мае официально расписались. В мае истекал год, как Сережина мама стала вдовой.
   – Ради Бога, мама, сочетайся новым браком, – сказал он, когда Анна Дмитриевна уведомила сына, что хочет выйти замуж. – Твой избранник производит впечатление порядочного человека…
    Анна Дмитриевна намеревалась продать кооперативную квартиру в Ногинске и переехать к новому супругу в столицу на улицу Живописную. Из жительницы пензенской деревни Федоровка она становилась москвичкой. А много ли коренных жителей в Москве осталось?
Экономя средства, свадьбу молодожены решили сыграть в квартире Анны. Гостей пригласили немного – человек двадцать пять. Однокомнатная квартира мамы была маловата, но такое количество гостей вместить могла.

15
    Вцепив в Сережу цепкие коготки и уразумев, что неприятности со стороны странной супруги Амбросимова ей не грозят, Лидочка стала навещать его чаще. В квартире Амбросимова она вела себя уже уверенно. И в постели перестала быть скованной. Лидочка уже не сжимала брезгливо губы, и не только целовала его пенис, но и баловала Сережу глубоким оральным образом. Сережа мог ставить ее в любые позиции, а она любила восседать на нем, ощущая себя наездницей.
    Узнав, что у Сережи мама выходит замуж, Лидочка захотела на ее свадьбе погулять. Она, дескать, очень любит застолья, где можно поесть до отвала, выпить, поплясать и песни погорланить.
– Самое страшное, что изобрело человечество, кроме, разумеется, атомной бомбы,  – это застолье, – высказал Сережа спорную мысль.
– Почему? – удивилась Лидочка, заморгав ресницами. – Ты шутишь?
– Не шучу, – ответил Сережа. –  Застолье – это убийство свободного времени. Делом надо заниматься, а не веселиться до одури и головной боли.
– Да ну тебя! – махнула пухлой ручкой Лидочка. – Человек и живет для того, чтобы жизни радоваться и веселиться.
     Жизнь человека – скучна и однообразна. И поэтому он ищет всевозможные развлечения, даже не догадываясь о том, что это не жизнь скучна, а люди мелки для настоящей жизни. Эту умную мысль Сережа вычитал из романа Томаса Вулфа «Взгляни на дом свой, ангел», которую Тамара Заглобина как-то привезла ему из библиотеки. Сереже понравился этот автобиографический роман американского писателя, родившегося в 1900 году в городе Эшвилл в Северной Каролине. В этом романе рассказывалось о бурном «воспитании чувств» главного героя, о его любви и ненависти, страстной привязанности к малой родине и вынужденном бегстве из нее. В романе вскрывались и творческие муки начинающего писателя, которые нередко обуревали и Сергея. Американская критика к первому роману писателя отнеслась благосклонно, а вот в городе Эшвилле, где родился писатель, разгорелся нешуточный скандал. Жители этого маленького городка сразу же обнаружили в романе Вулфа реальных лиц, которых писатель опозорил нелицеприятным изображением. Жители Эшвилля  восприняли роман земляка как компрометирующий их пасквиль, и добились изгнания писателя из родного города. Не случайно второй роман писателя назывался «Домой возврата нет». 
    Сережу Амбросимова печальная участь умершего в тридцать семь лет американского писателя взволновала, ибо он её мог как-то ассоциировать с собственной судьбой.      
   Он занёс мысль писателя о том, что это не жизнь скучна, а люди мелки для настоящей жизни в свой дневник и иногда щеголял ею, не всегда ссылаясь на источник заимствования. Только что американский прозаик и эссеист подразумевал под настоящей жизнью? У каждой человекообразной особи об этом свое понятие.
– Смысл жизни в труде, а не в праздном веселье, – нудно вещал Сережа. – Человек живет для того, чтобы работать, созидать и после себя какой-то след на земле оставить.
– От работы кони дохнут! – с вызовом отвечала Лидочка Телелеева. – И если все время работать и не веселиться, любви не предаваться, то кому такая скучная жизнь нужна?
– Ты веселье с любовью не путай, – возражал Сережа. – Для любви союз двух сердец нужен. Если нам с тобой вдвоем хорошо, зачем нам кто-то третий нужен или целая компания? Что застолье дает? После третьей стопки люди друг друга почти не слышат. Горлопанят, анекдоты травят и дурь пьяную из себя выпускают.
– Ах, мне так нравится дурь из себя выпускать! – мечтательно вздохнула Лидочка, и, как кошка, прильнула к Амбросимову. – Хочу на свадьбе твоей мамы погулять!..

16
    Амбросимов предупредил маму, что будет на свадьбе с подругой. Анна Дмитриевна попросила сына Геннадия Вяземского на свадьбу пригласить.   
    Геннадий после недавнего развода гарцевал холостяком, хотя развод с женой оказался для него очень болезненным. Он частенько стал заглядывать с бутылкой водки к Сереже. Их разговор обычно сводился к его семейному краху, причины которого сосед не мог себе объяснить. Он не понимал, почему жена выступила инициатором их развода. У них не было детей, и поэтому развод можно было оформить через ЗАГС. Геннадий противился разводу. Елене пришлось разводиться с ним через суд. На судебном заседании она заявила, что Геннадий не удовлетворял ее как мужчина. Такой ответ вывел Геныча из себя. Он ее не удовлетворял? Это – наглая ложь! Это ее так адвокат науськал сказать! У него, слава Богу, с мужским инструментарием все в порядке, уверял Геннадий судью. И осечек, как мужчина, он не дает. Елена стояла перед ним на коленях и просила, чтобы он ее отпустил. А он не хочет семью разрушать. Семья, мол, это святое…
– Может, ты плохо ее трахал? – высказал предположение Сережа.
– Да ты чего! – возмутился Геныч. – Она и трахаться-то не любила. Жил с ней, можно сказать, рыдая.
– Так чего тогда сильно переживать? – успокаивал Сережа соседа. – Тебе двадцать девять. Ты молод и красив. Ты еще свою жизнь устроишь.
– Устроить-то устрою, – соглашался Геннадий. – Телок хватает. Только мне понять нужно: почему она от меня ушла?
    Сережа попытался вникнуть в положение соседа. Он хотел помочь Геннадию разобраться в причинах его семейного краха. Зачем? Да за тем, чтобы возможный второй брак у Геныча не рассыпался, как первый.
   Елена, симпатичная девчонка с радужными и доверчивыми глазами, всем нравилась.  Геннадий с ней познакомился, когда они вместе посещали велосипедную секцию на стадионе «Знамя». Стал оказывать ей знаки внимания. Она их принимала. Он ушел служить в армию, а она его два года ждала. Письма друг другу писали. Геныч уверял, что Ленка девственницей была, когда он после демобилизации вернулся и на ней женился. Она в это время на втором или третьем курсе в Московском авиационном институте училась. Когда Ленка забеременела, Геннадий предложил ей аборт сделать.
– Зачем? – удивился Сережа. – Ребенок бы скрепил ваш союз.
– Она же училась на очном! – оправдывался Геныч. – Я хотел, как лучше. Чтобы она учебу не прерывала. Получит диплом, а потом о детях можно думать.   
    Геннадий после службы в армии работал слесарем на конвейере в сборочном цехе завода топливной аппаратуры. Насосы для двигателей трактора «Беларусь» собирал. Елена получала мизерную студенческую стипендию, и материально семью Геныч обеспечивал. Елене по настоянию мужа пришлось прервать и вторую беременность.
    Сережа чесал «репу», думая о том, что, конечно, прерывание беременности для женщин – неприятная процедура. Но ведь тысячи женщин в Советском Союзе ежегодно прерывали беременность, но не все с мужьями разводились. 
   Геннадий рассказал, как он ругал жену, когда та записалась в парашютную секцию. Елена хотела испытать себя, прыгая на парашюте с самолета. Ей хотелось ощутить прелесть свободного падения, парения в воздухе и т.д.
– Ты что, дура, калекой хочешь стать? – ругал он жену. – Ты же травму можешь получить. Сломаешь ногу или хребет. А тебе рожать! Я запрещаю тебе с парашюта прыгать! Объясни хоть: зачем тебе это нужно?
    Сережа вспомнил телепередачу, где альпинисты встречались со зрителями. Альпинисты только что вернулись из экспедиции, покорив труднодоступный пик. Один мужчина из зала встал и задал вопрос: «Объясните, зачем вам это нужно?» Член экспедиции очень точно этому зрителю ответил. «Вопрос поставлен так, – ответил альпинист, – что чтобы я вам не объяснял, вы этого не поймете. Вам не дано этого понять, понимаете?» Зритель хмыкнул и уселся на свое место.
     Существует такая порода людей, которая никогда не поймет, зачем альпинисты, преодолевая трудности, карабкаются в горы. Им никогда не понять ощущения людей, покоряющих вершины. Им не понять людей, которые хотят ощутить восторг от свободного парения в воздухе. Человек не умеет летать, но у него есть возможность прыгнуть с самолета на высоте и хотя бы несколько минут парить в небе, как птица.
   Как можно было объяснить Геннадию, почему от него ушла жена?
– Елена ушла потому, что ей стало с тобой неинтересно, – сказал Амбросимов.
– Причем тут интерес? – не понял Геннадий. – А супружеский долг?
– Супружеский долг она отдаст кому-нибудь другому, – подытожил Сережа. – И ребенка родит от другого, коли ты детей не хотел иметь.
    Геннадий скрипнул зубами. Когда он злился, то скрипел зубами. Пожалуй, Сережа рисковал. После выпитой дозы водки, Геннадий и в ухо за такие слова мог заехать. Однако обидные для себя слова он стерпел.
– Мне сейчас одного хочется, – мрачно изрек опьяневший сосед. – Чтобы Елена ко мне явилась. Я бы ее отодрал, а потом мокрой половой тряпкой по голой заднице отхлестал и выгнал!         
   Можно было бы, конечно, списать этот злой эпатаж на выпитую дозу водки. Сережа понял, что Елена себя спасала от мрака, который неминуемо бы ее поглотил, если бы она не развелась. Сережа подумал, что, пожалуй, и второй, и третий брак у Геннадия может расколоться по причине его вязкой приземлённости.

– А Геннадия зачем на свадьбу звать? – спросил  Сережа у мамы.
– Марианна же приедет, – ответила мама. – Пусть он за ней поухаживает. Ты ему об этом намекни.
    Сережа понял сводническое намерение мамы. Марианна – свободная женщина. Геннадий – свободный мужчина. Да здравствуют свободные люди советской страны!

17
    Родственники, приглашенные на свадьбу, думали, что Лидочка  Телелеева – Сережина жена. Он же никого из родственников не приглашал на свое бракосочетание и не к кому из них с фиктивной женой в гости не хаживал.
– Нет, это не моя жена, – говорил Сережа интересующимся родственникам, представляя Лидочку. – Это моя любимая женщина.
– А где жена? – интересовались любопытные родственники.
– Она в Москве живет, – объяснял Сережа. – И на выходные не всегда приезжает. У нее бывают важные и неотложные дела.
   Родственники удивлялись: как же, мол, так?
– Так удобнее, – пояснял Сережа. – Жена не мелькает каждый день перед глазами. Мы друг другу не надоедаем. Я могу с другими дамами сердца встречаться. Брак и любовь не всегда совпадают. Правильно я говорю, Лидочка?
– Правильно, – соглашалась Лидочка.      
    Вызывающее поведение Сережи могло кого-то из родственников насторожить. Но они к нему хорошо относились и не очень возмущались, когда узнали, что Лидочка – замужняя женщина. У нее ребенок есть? И муж в армии служит? А Сережа что: его временно замещает, пока тот священный долг Родине отдает? Похоже, что так…
    «Ну и молодежь пошла, – покачивали головами пожилые родственники. – Ничего за душой святого. Одни греховодники...»
    На свадебных и прочих застольях Сережа обычно чувствовал себя дискомфортно. Мама с год как на мясокомбинате работала и от явств съестных стол ломился. Недостатка в спиртных напитках тоже не ощущалось. Каждый мог есть и пить до тех пор, пока у него глаза не остановятся. Гости тосты разные за здравие молодоженов произносили. Все ели, пили, кричали «Горько!», песни кто-то запевал. Приглашенный гармонист по клавишам баяна азартно прохаживался, гостям аккомпанируя: «Ты гуляй, гуляй мой конь, пока не поймали…»
    Геннадий голосом обладал могучим. Марианна сидела рядом и тоже пела.
«Поешь, сука? – нехорошо думал Сережа о новой родственнице. – Весело тебе? А дочка твоя где обитает? В Доме ребенка?..»   
– А ты чего не поешь? – спросила Лидочка. – Сидишь мрачный, как сыч болотный…
   «А ты что здесь делаешь? – взъерошено думал Сережа о Лидочке, перемещая на нее свою злость. – Тебе сына надо воспитывать! А ты маме его сбагриваешь. Не нагулялась еще, ядреная? Зачем тогда замуж выпорхнула? Гуляла бы, пока глаза на лоб не полезут…»
    Чтобы унять невесть откуда берущуюся злость от вида происходящего, чтобы не чувствовать себя белой вороной на подобных «праздниках жизни», Сергей должен был влить в себя достаточно большую дозу спиртного. Что он обычно и делал на подобных мероприятиях, если не мог от них увильнуть. На матушкиной свадьбе он не мог не присутствовать. Сережа сидел за столом, ел, пил и думал: «Когда же этот бедлам кончится? И завтра будет продолжение? Неужели стольким людям нечем в выходные чем-то полезным заняться и им приятнее этому потреблятству предаваться?»
   Пожалуй, Сережа не совсем прав был, когда такие умозаключении в своем уме выводил. Свадьба – достойный повод для веселья. Люди тут не только пили, ели, плясали, песни и частушки задорные распевали, но и общались между собой, новости друг о друге узнавали.   
    «Человек – животное стадное, коммуникабельное, – рассуждал Сережа, – поэтому он ощущает потребность в общении с другими человекообразными особями. Только вот в чём смысл этого общения?» Если ему самому в «вечно зеленом оазисе своего северо-восточного дивана», как Иоганну Вольфгангу фон Гете, было комфортно пребывать, то многие люди в стенах семейного жилища чувствовали себя иной раз грустно. Они в обществе нуждались, в общении и потому на свадьбы, пикники и другие увеселительные мероприятия с удовольствием устремлялись.
    Опьяневший Сережа с гостями как-то общался. Кто-то об учебе его спрашивал, кто-то удивлялся тому, что он из газеты ушел. Они, дескать, его статьи с интересом читали.
    На свадьбе присутствовала подруга мамы Нина Озерковская, которая с ней на мясокомбинате работала. Нина вполне оклемалась после того, как второй муж в припадке ревности по пьяной лавочке нанес ей семь ножевых ран. «Скорую» соседи вызвали. Та ее быстро в ЦРБ доставила. Дежурный хирург Семиволков четко сработал, и истекающую кровью женщину врачи спасли. Ножевые раны ей супруг нанес не очень глубокие. Только одна из них была серьезной – в область печени.
     Когда тетя Нина из больницы выписалась, она явилась в редакцию газеты «Знамя коммунизма» и попросила Амбросимова благодарность написать хирургу и лечащим врачам. Сережа выяснил, кто на «скорой» в то время дежурил и тетю Нину в больницу доставлял, а фамилию хирурга, лечащих врачей и даже медсестер пострадавшая сама ему заранее на бумажке написала.
     Вместо стандартной благодарности Сережа сделал экспрессивную заметку на 100 строк. Как, ревя сигнальной сиреной, рассекая светом фар стылую ночную мглу, мчался служебный РАФ с красным крестом на бортах, доставляя на операционный стол истекающую кровью женщину, которой озверевший муж в пьяном угаре нанес семь ножевых ран. Как самоотверженно бился за ее жизнь дежурный хирург Максим Семиволков. У художника душа таится в его кисти, а душа хирурга – в его скальпеле. И он все грамотно сделал. Раны умело зашил и теперь пострадавшая ему низко кланяется и всем лечащим врачам и медсестрам, которые вернули ее к жизни.
    Заметка ко Дню медицинского работника пришлась кстати. Сережа думал, что благое дело сделал, врачей поблагодарив, которые свой профессиональный долг исполняли. Откуда ему было знать, что свекровь Нины газету с этой заметкой сыну отвезет, который к тому времени семилетний срок отбывал в «красной зоне» под Вязьмой. Когда он эту заметку прочитал, злость в нем буйная взыграла.
– Вернусь, я с этим журналюгой разберусь! – сипел он. – Я его в асфальт, подлюку, закатаю!
     По мнению осужденного дяди Леши, Сережа на весь белый свет его опозорил, хотя в этой заметке его имя и фамилия отсутствовала. Но фамилия-то его жены в заметке фигурировала! Она же его фамилию после второго брака взяла!
    До заключения Алексей Озерковский шоферил где-то и спиртным не злоупотреблял. Разве только по праздникам. Отец Сережи и дядя Леша друг друга уважали. Алексей в гнев яростный впал, когда узнал, что его жену грузчики из колбасного цеха чуть ли не по очереди дрючат. Вот он и взревел, и за нож схватился, когда Нина, вместо того, чтобы покаяться, что-то резкое и обидное в его адрес ляпнула: мол, тебе, козлу, грех рога не наставлять. Ты же в сексуальном плане – полное ничтожество. 
    То, что жены даже смирных мужей до белого каления доводят, Сережа, как будущий «инженер человеческих душ», приблизительно знал. У него самого мама отцу рога беспардонно наставляла. Очевидно, и тетя Нина мало чем от подруги отличалась. Она, пожалуй, позабористее мамы была и по внешности особью более привлекательной. Крутозадая блондинка с голубыми глазами праведной грешницы. На нее мужики без начинки клевали. «Зачем дядя Леша на тете Нине женился? – рассуждал Сережа. – Думал, что супруга изменять ему не будет? А с какой стати он так думал?»
   Тетя Нина на маминой свадьбе Лидочку в оборот взяла:
– Любишь Сережку? – спрашивала она раскрасневшуюся от вина Лидочку.
– Люблю, – лепетала та.
– Сегодня у него останешься, – категорическим тоном итожила тетя Нина. – Поняла?
– Поняла, – кивала Лидочка.   
 
18
    Марианна раньше других гостей засобиралась домой, так как ей в Москву ехать было надобно. Старшая дочь новоявленного отчима оказалась ровесницей Сережи и выглядела привлекательной дамочкой. Держалась, как кипарис заморский. Впрочем, в 21 год многие дамочки выглядят эффектно. Геннадий возле нее ужом увивался, и вызвался проводить до железнодорожного вокзала. Когда вернулся, то свадебное пиршество еще не завершилось. Марианна с крючка соскочила, и он новую жертву для себя присматривал. Геннадию на десерт женщина требовалась. И выбор у него, увы, оказался куцым. Гостей было немного, а молодежи вовсе мало. Угадали дальнейший ход развития? Правильно. Геннадий выбрал Лидочку. Сережа и не уловил того момента, когда шустрый сосед его даму сердца куда-то уволок.
    Сближаясь с народом, Сергей достаточно набрался. Он понял, что пора с маминой свадьбы линять. А где же Лидочка? Лидочки ни в квартире, где ещё тлилось свадебное пиршество, ни на балконе, ни в подъезде, где поддатые гости курили, не было. Уйти домой по-английски она не могла, так как плащ, шарфик и ее сапожки весенне-осенние находились в квартире у Сережи в соседнем подъезде. А ключи от квартиры – у Сережи в кармане.
   «Вот они, – Сережа проверил наличие ключей на брелке. – Ключи здесь, – тупо подумал он. – А Лидочка где?..» Сережа догадался, что она слиняла с Геннадием, ибо того тоже поблизости нигде не было видно. Амбросимов, прихватив бутылку грузинского вина «Цинандали», простился с мамой и отчимом, пожелав им благоуханного семейного счастья. Опьяневшие гости тоже постепенно расползались по домам.   
   Амбросимов настойчиво звонил в квартиру Геннадия, но дверь ему никто не открывал. Он звонил, подолгу не отрывая руку от кнопки звонка, но безрезультатно. Может быть,  рассуждал Сережа, Лидочка пошла с Геннадием погулять, воздухом апрельским подышать, чириканье весенних пташек послушать? По асфальту в туфельках гулять в такую погоду было можно. Однако в цветастом платьице из крепдешина, которое было на Лидочке, гулять было бы ей прохладно.
    «А Гена свой пиджачок на плечики ей накинул, – подзуживал внутренний голос. – Ты не волнуйся. Она с ним не озябнет…» 
    Сережа поднялся в свою квартиру на четвёртом этаже. В коридоре висел плащик Лидочки, стояли ее сапожки. На душе у него заскребли кошки. Лидочка же не вещь какая-то. Геннадий не мог ее силком увести. Значит, она сама с ним пошла?
     «Почему она голос не подала, когда я звонил? – думал Сережа.  – Не связал же он ее, и кляпом рот не заткнул. Значит, Лидочка меня элементарно кинула?» – тупо соображал Сережа. «Не бери в голову, – ответил внутренний голос. – Спать ложись. Утро вечера мудренее». «А Лидочка?» «А хрен с ней, – подсказывал внутренний голос. – К утру явится». «Точно явится?» – сомневался Сережа. «Век свободы не видать!», – божился внутренний голос. «Ну, хорошо, - согласился Сережа. – Пусть Лидочка с Генычем развлекается. Чем бы люди не тешились, лишь бы не вешалась…»
     Сережа почистил зубы. Принял холодный душ. Ему показалось, что он протрезвел. Обычно алкоголь действовал на него усыпляющим образом, а тут Сережа никак не мог заснуть. Ему казалось, что так откровенно его предают впервые.
    «Старик, не переживай, – успокаивал его внутренний голос. – Разве тебя  никто не предавал? Помнишь, Ирочка Евграфова в восьмом классе тебе в любви призналась? А потом с Толяном Шмаковым из 10 «б» схлестнулась?..» «Это когда было? – возражал Сережа. – Это школьное кружение чувств. Это не в счет». «Старик, все в счет. Ничто не проходит бесследно. И каждый наш шаг имеет значение для настоящего и будущего». «Умный ты, однако», – польстил Сережа внутреннему голосу. «А-то!.. – согласился тот. – Хотя эта мысль не моя, а одного из персонажей Чехова. Ты знаешь, что Ирочка Евграфова с мужем развелась и второй раз замуж выскочила?» «За кого?» «За музыканта какого-то. Он в Пицунде ее приревновал и так ногами избил, что она едва сознание не потеряла». «Ну да? – удивился Сережа. – И что теперь?» «Теперь она – свободная женщина и третьего мужа ищет». «Найдет?» «Сыщет! – уверенно заявил внутренний голос. – Она дамочка умная. Знает, как мужичков привораживать. А ты ею заинтересовался? Щиплет что-то?» «Нет, просто так…» «Просто так, старик, ничего не бывает. Во всем смысл имеется, начало и конец…» «Мудрый ты, однако». «А-то! – снова согласился внутренний голос. – Ты к предательствам-то готовься. А то хрупкий больно…» «Почему люди друг друга предают?» – спросил Сережа. «Эко, куда ты полез! По разным причинам. Иногда из склонности к интригам. Иногда от безвыходности. Выбора у них нет, кроме предательства». «Так разве бывает?» – усомнился Сережа. «Бывает. Все бывает… Жук пердит и бык летает… А ты разве никого не предавал?» «Я? Нет…» «А ты подумай», – настаивал внутренний голос. «Нет, я не предатель», – утверждал Сережа. «Вспомни Наденьку Силонову», – подсказал внутренний голос. «А причем тут Наденька? – не понял Сережа. – Она, может, и классная женщина, но я ей не нужен». «Это ты так решил?» «Я». «А то, что у нее ребенок от тебя растет, тебе неизвестно?» «Что? Что ты мелешь?»
     Сережа открыл глаза. Оказывается, он задремал. Взглянул на будильник. Стрелки показывали около часа ночи. Он потушил бра над головой.
    «Наверное, нехорошо, что я Лидочку не ищу, – подумал он, переворачиваясь со спины на бок. – Но не в милицию же мне заявлять о ее пропаже… А что мне внутренний голос про Наденьку Силонову бубнил? О каком ребенке намекал?»
    Амбросимов вспомнил Наденьку, образ которой, пожалуй, являлся единственным светлым пятном в его романе о стройбате. Наденьке он письмо и свою фотку из Эмбы-5 в Орел отправил. И ответ от нее получил, в котором она писала, чтобы Сережа себя берег, и у него все хорошо сложится. «Перемелется все, и мука будет», – писала Наденька, подбадривая Сережу. Во втором письме она сообщала, что на встречу Нового года к родителям в Мценск ездила и там встретила Колю Сухомлинского, паренька-морячка, который еще в школе в нее был влюблен. Коля узнал, что она с мужем развелась, и предложил ей «руку и сердце». Она скоро замуж выходит.
    В открытке Сережа Наденьке счастья и благополучия семейного пожелал. Он не сомневался в том, что у нее все сложится нормально. Она – сильная личность. Такими людьми не темные страсти вертят, а они сами свою судьбу строят. Внутренний голос тут что-то напутал. Если Наденька в ту ночь в Эмбе «залетела» и ребенка от него ждала, она бы его уведомила. Он бы к ней  после демобилизации примчался. А так зачем он в Орел поедет? Она замуж вышла, а он бац! Явится: «Привет, как дела?» Нелепо это как-то... «А лепо то, что Геннадий Лидочку сейчас дрючит, а я переживаю? – думал Сережа. – Ах, какая она коварная. Донья-Жуанита из деревни Молзино. Нет, с бабами пора завязывать. От них – лишняя головная боль…»
    Он проснулся от долгого звонка в дверь. Приподнял с пола будильник. Стрелки показывали без десяти шесть утра. Чертыхаясь, пошел открывать дверь. На пороге стоял в тельняшке и спортивном трико Геннадий.
– Серега, забери свою козу, – сказал Вяземский.
– А она сама подняться не в состоянии?
– Она стесняется.
– Она стеснительная, – Сережа снял с вешалки Лидочкин плащ, шарфик, передал Геннадию ее сапожки и сумочку. –  Скажи ей, что я видеть ее больше не желаю.
– А ты ее разве не проводишь? – удивился Вяземский.
– Теперь, Геныч, твой черед ее провожать.
– Да нужна она мне, – проворчал Вяземский. – Обезьянка маринованная...
– Тогда сама дорогу домой найдет, – Сережа прикрыл перед Генычем дверь.         

19
     В одном подъезде с Амбросимовым жил Валера Тихомиров. Тот самый, который некогда подшутил над ним, заявив, что с миокардиническим кардиосклером Сережа долго не протянет. Валера был матёрым прагматиком-материалистом. Женщин он рассматривал в качестве живых объектов, которые необходимы ему для удовлетворения его мужской похоти. Со вторым браком Валера не торопился. Его мама, кандидат медицинских наук, работала в московской психиатрической больнице №16, которая в деревни Авдотьино в бывшем Николо-Берлюковском монастыре размещалась. Там психов лечили, которые к тому же еще туберкулезом болели.
    Валера лет на десять старше Сережи был, но они по-соседски общались. Валера ушел с фельдшерской работы на «скорой помощи» и теперь работал медбратом в психоневрологической больнице № 25. В ней  не только психов лечили, но и алкоголиков. Валера по блату частенько в наркологическое отделение за определенную мзду и без мзды знакомых мужиков устраивал, мужей разных приятных дам, их родственников и т. д. Из «белой горячки» в этом отделении мужиков выводили. Лечили склонных к длительным запоям мужчин различными препаратами, сеансами гипнотическими, «кодировали» пациентов по их желанию, «торпеду» им вшивали и т.д. Расписки пациенты давали, когда из наркологии выписывались: мол, лечащий персонал больницы ответственности за их смерть не несет, если те позволят себе алкогольные напитки, включая пиво, употребить ранее того срока, на который их «закодировали». Мужики, в основном, «кодировались» на год, два или три. «Завязывать» на более длительный срок мало кто отваживался. Но и мало кто из них выдерживал даже эти малые сроки. Срывались они от стрессов и соблазнов разных, и снова в тяжкие запои впадали. Их даже страх смерти не страшил. Многие алкаши снова в наркологию попадали. Их лечили и «кодировали» кого по второму, кого по третьему, кого по четвертому разу. Далеко не каждый из излеченных алкоголиков мог прелесть трезвого образа жизни ощутить и пагубному пьянству больше не предаваться.
     Валера много забавных историй про алкоголиков Сереже и Геннадию рассказывал, когда они по-соседски «на троих» соображали. Валера обещал, что он и их, по блату, в наркологическое отделение оформит, когда соседи «созреют» для лечения.
    Сережа с наивным удивлением спросил:
– А почему закодированные алкаши не умирают, когда срываются?
– А мы им не настоящие «торпеды» вшиваем, – признался Валера, – а «пустышки».
– А почему «пустышки»? – не понимал Сережа.
– А ты бы хотел, чтобы они от рюмки водки загнулись? – спросил Валера. – Мужики и так дохнут, как мухи. До пенсии многие не доживают.
– Но вы же их обманываете! – возмущался Сережа.
– Мы даем им шанс избавиться от пагубной зависимости! – вещал Валера. – Не хотят они или не могут этим шансом воспользоваться – это их проблема. Мы им даем второй шанс, третий. До четвертого, правда, мало кто дотягивает. Смертность среди алкоголиков высокая. И импотентами они раньше времени становятся… 
    «Стоп! – осенило Сережу. – Может, отец в петлю влез из-за того, что импотентом стал?»  Его отец трижды лечился от алкоголизма.
     Валера как-то признался,  что вся их методика лечения – форменное шарлатанство. Мол, если человек сам не бросит пить, не проявит волю, никакая «кодировка» ему не поможет.      
Сережа понял, что не только коммунистические идеологи людей дурят и мозги им компостируют, но и беспартийные наркологи. Наркологи это хоть из гуманных побуждений делают, а идеологи из каких соображений исходят? А православные или мусульманские священнослужители из каких побуждений исходят, когда догмы религиозные в нестойкие умы мирян сеют? Они-то уж точно людям мозги компостируют мифом о загробном мире. Раем утопическим людей привлечь норовят, чтобы они не грешили в мирской жизни. Адом землян стращают. А человеки все равно по заповедям Господа или Аллаха не живут и грешат, божьи твари, безбожно. И на земле ад для ближних и дальних своих устраивают. 
     «Не страшатся, суки, гнева божьего, – думал Сережа, когда пытался наивно рассуждать о библейских мифах. – Правда, и каются некоторые особи иногда. Верят, что Бог милостив и их простит. Но, Господь, наверное, не всех кающихся прощает. Он, наверное, каждому воздает по его заслугам…»
    Сережа в религии ни бельмеса не петрил. Он не знал, чем православная христианская религия отличается от католической, протестантской, иудейской, ислама, индуизма или буддизма. Ни Библию, ни Коран, ни Суру он не читал. Сережа принадлежал к поколению людей, воспитанных в советской школе, которая безбожников в конвейерном режиме штамповала. Во всех вузах СССР студенты курс «научного атеизма» изучали, и государственные экзамены по этому предмету сдавали.
     Амбросимов, как и его отец, доверял крылатой фразе Владимира Ильича Ленина: «Религия – опиум для народа». Хорош был этот опиум для кого-то или не очень – Сережа об этом не задумывался, хотя в писатели себе тропу торил. Он, увы, не понимал, что писатель – это не ремесленник, который какие-то азы словоблудия, композиции стройной и жанра повествовательного освоил. Сережа не догадывался, что настоящие художники дланью божеской осенены. Всевышний их благословляет на создание творений благих. Он перстами их водит, чтобы они о божественной красоте и духовной гармонии неразумным тварям человеческим поведали. Художники призывали рабов божьих стремиться в жизни земной и скоротечной к совершенству, к любви не только к Создателю, но и ближнему своему и дальнему. Но не все божьи твари рабами божьими желали быть, не все храмы регулярно посещали и чтением богословских или иных книг себя утруждали.
    По причине атеистического воспитания Сережа не знал, что Бог все с толком и значением делает. Не ведал он высоких загадок Творца. Он правду хотел писать, так как коммунистические идеологи, писатели и журналисты ее тщательно от народа скрывали. А людям не правда нужна, а вера, чтобы в страшных и темных земных испытаниях духом выстоять. Им не правда нужна, как уверял Достоевский, а Бог. В Алфавите Духовном как сказано? «Взывай, взывай, не ленись, восклицай к Нему тщательно, не чувствуя усталости. Не давай сна очам твоим и зеницам дремание, пока не обрящешь Искомого, не получишь Желаемого и не соединишься с Присносущим».
    Даже Михаил Булгаков в роковые для него тридцатые годы возроптал: «Быть может, сильным людям Бог не нужен, а я слабый, и мне Бог нужен», – писал он в дневниках, которые ГПУ у него вместе с рукописью «Собачьего сердца» изъяло. 
    «Дневник – это же интимная вещь! – возмущался Сережа. – Кто-то смеет их у писателей изымать? И у меня органы КГБ не только рукописи, но и дневники забрать могут?» – с ужасом вопрошал он.
    При изучении биографии Михаила Булгакова Сережу удивил факт, что  отец писателя обратный путь проделал. Он от преподавания богословия в духовной академии к дарвинизму пришел. От Бога к обезьяне. Вот это – финт!
    Тамара Заглобина утверждала, что люди, далекие от Бога, стоящих произведений искусства создать не могут, хоть они от творческих усилий треснут. Дескать, вне церкви нет спасения. Кто не в граде Божьем пребывает, тот в стане Дьявола обитает. Сережа ей возражал: Юрий Трифонов – неверующий человек, а какие классные произведения отгрохал! 

20
    Чтобы постичь загадки таинственной женской психологии Сережа с бутылкой водки к Валере Тихомирову явился. Ему хотелось с ним проконсультироваться на предмет женского непостоянства. В частности, его интересовали мотивы поведения Лидочки Телелеевой, которая Сереже в любви признавалась, а затем с Геной Вяземским трахаться пошла. Значит, чувства у женщин переменчивы, как ветер?
– Какие чувства, старик? – не понимал его Валера. – Чувства – это мыльные пузыри, которые от прикосновения с действительностью лопаются. 
    В качестве примера Валера привел историю из личной жизни. Его бывшая супруга Рая пригласила на день рождения лучшую подругу Люду, которая педагогом в детской музыкальной школе работала. Она месяц назад потеряла возлюбленного, который погиб в автомобильной катастрофе. Его гибель Люда очень переживала. Рая хотела, чтобы подруга отвлеклась от смерти любимого человека и хоть немного развеялась на ее дне рождения.       
    Так получилось, что Люда с Валерой на кухне одни оказались, и та заплакала, вспоминая любимого. Валера стал ее утешать. Обнял, к себе прижал, по голове и спине гладил. Та что-то жалобно лепетала. Валера ширинку расстегнул, и ее руку на свой член положил. Люда блестящие глазки на Валеру вскинула. Валера легонько ей на плечики нажал, и Люда на колени перед ним опустилась. Ее заинтересовал его пенис. Валера спиной к двери прислонился, чтобы на кухню никто не вошел. Люда, постепенно увлекаясь, отсос у Валеры стала делать. И в этот момент Раечка в дверь стала ломиться, не подозревая, что кайф супругу с лучшей подругой портит. Пришлось им на кухне приятную процедуру прервать.
– А ты рассуждаешь о каких-то чувствах, – назидательно говорил Валера. – Пару минут назад Людмила плакала, о возлюбленном вспоминая, а стоило мне ее обнять, членом поманить, как она к нему присосалась. Вот тебе и вся женская психология…         
– Может, она к тебе какую-то симпатию питала? – такие изгибы женской психологии Сережа не мог уразуметь.
– Питала, – усмехнулся Валера. – Мы потом с ней не раз пересекались…
    Сережа явился к Валере, чтобы тот помог ему с психологической точки зрения понять мотивы поведения изменившей ему с Геннадием Вяземским Лидочки Телелеевой. Так она же еще раньше не ему изменила, а законному  мужу. Валера искренне не понимал расстройства Сережи по сему поводу. Лидочка, как утверждал Валера, может, еще раз сто изменять мужу с очередными кобелями-любовниками. Сережа в обойме ее любовников оказался? Ну и что? Что он из этого трагедию делает? Она же его дурной болезнью не наградила? Нет? Он решил Лидочку больше ее не принимать. Так? Так. Тогда о чем базар?         
    Валера Тихомиров напомнил начинающему писателю о позиции «больной совести нации», которой неофициально стал Антон Павлович Чехов после смерти Льва Толстого. Со слов Валеры, Антон Чехов впервые посетил публичный дом, когда ему было тринадцать лет. И в студенческие годы он дома терпимости частенько посещал, а когда стал врачом, то осматривал проституток как гинеколог, выявляя венерические заболевания у «жриц любви». Между прочим, гениальный писатель Антон Павлович Чехов, как уверял Валера Тихомиров, считал, что между мужчиной и женщиной должны быть такие практические отношения, которые жгучей эмоциональной привязанности не предполагают.   
     Сережа понял, что к случайным связям, которые в его жизни появлялись, не стоит серьезно относиться. Валера тут, безусловно, прав. Природу изменчивости женских чувств анализировать не стоит. К этой переменчивости надо так же спокойно относиться, как к переменам погоды. Атмосферные осадки сменяются появлением солнца. Потом снова идет дождь или снег. Сумерки сменяются рассветом. Зима – весной. После оттепели наступают заморозки. Законы изменчивости атмосферных явлений ничем не отличаются от природы женской неверности – так утверждал медицинский знаток психологии верных и неверных дам Валера Тихомиров. Та же Лика Мизинова или Ольга Книппер-Чехова гениальному русскому писателю рога наставляли и что из этого? Чехову из-за их измен удавиться надо было или яд смертоносный принять?
   Усугублять второй бутылкой водки беседу соседи благоразумно не стали. На следующий день Сережу ждало дежурство в аварийной газовой службе, а Валеру – в психиатрической больнице № 25. Деньги при социализме никто не отменял. Деньги коммунисты только при коммунизме отменить обещали. Но ни Сережа, ни Валера не рассчитывали утопического коммунизма дождаться. Дружеская беседа у них и так затянулась. Удовлетворенные скромным количеством выпитой водки, они по-приятельски расстались.
– Держи хвост пистолетом! – напутствовал Валера Сережу.







Часть V
Зов плоти
1
    Вечерняя Москва рано густела, погружаясь в марево рекламы, разноцветных бликов фонарей, вспышек светофоров на автомагистралях. Вереницы автомобилей заполняли столичные улицы, утопавшие в дрожащем смраде выхлопных газов.
     C потертым кожаным портфельчиком Вадик стоял у выхода из станции метро «Измайловский парк» и начинал злиться. Тамара, как всегда, опаздывала. И не на пятнадцать-двадцать минут, как обычно, а почти на полчаса. 
    «Почему женщины не могут быть пунктуальными? – заводился Вадик. Почему он, как болван, должен ждать, когда она явится? Он с трудом выкраивает время для их встреч, нередко пропуская занятия в институте, а она всякий раз задерживается, заставляя его нервничать. – Это возмутительно! – сердился Вадик. – Мне следует ее проучить».
    За полтора года интимной близости Вадик сумел в достаточной степени вышколить Тамару, найдя в ней почти идеальный объект для своих интимных утех и фантазий. Она оказалась на редкость восприимчивой и податливой натурой. Тамара умела быть гневной, покорной, величавой, обреченной, испуганной, капризной, но вот являться на свидания вовремя так и не научилась. Они договорились встретиться в восемь, а стрелки часов показывали двадцать минут девятого. Раздражение Вадика росло, а настроение мрачнело.
    Октябрьский вечер тлел в мертвенном благоухании московских сумерек. Бархатистая погода способствовала умиротворению. Вадик хотел успокоиться. Зачем он заводит себя? Надо быть терпимее, рассуждал он. Но если проявлять к женщинам мягкость, не предъявлять к ним законных требований, то они усядутся тебе на шею, свесят ножки и станут помыкать тобой, как безропотным ишаком.       
    Из-за массивной двери на выходе из станции метро наконец-то выпорхнула Тамара. Длиннополое, красное пальто распахнуто. Черное кашне обвивало её длинную шею. Сбоку болталась модная сумочка из замши. Узкие черные брючки подчеркивали привлекательные формы ее стройной фигуры. Она будто лучилась изнутри: виноватая улыбка блуждала по ее лицу, из глаз исходило радужное мерцание.
     Ради того, чтобы получать от любовных игр как можно больше необузданного удовольствия, Тамара была готова покоряться любым прихотям Вадика. И чем искушеннее он действовал, тем больший трепет она испытывала, иногда испуская то ли искренний, то ли искусственный стон: «О-о, как низко я пала…»
    Вадик не понимал: о каком падении она ропщет? Зачем заглушать зов плоти? Лучше подчиняться собственному темпераменту, который сам диктует то, что требуется той или иной человеческой особи.
   На лице Тамары мерцала вкрадчивая лисья улыбка, которая ее партнера обычно заводила и нередко толкала на отчаянную дерзость. Он не мог на нее долго злиться и всегда быстро оттаивал. А сейчас он оттаивать не хотел.
    Тонкими пальчиками она прикрыла Вадику губы: дескать, не надо никаких обидных и лишних слов. Да, она опоздала. Она виновата. Только, пожалуйста, не надо хмуриться.
«Ну, улыбнись, – лучились ее глаза. – Вот же я…» 
    Они дошли в личных отношениях до такой степени, что хорошо понимали друг друга без слов, по выражению глаз, мимике, жестам. Вадик криво ухмыльнулся. Тамара должна почувствовать, что он недоволен. Он же волновался: вдруг с ней что-то случилась? Что если она опаздывает не из-за привычной безалаберности, а по какой-то серьезной причине? Она теперь должна заслужить его прощение.
    Отстранив руку ото рта Вадика, Тамара притронулась к нему влажными губами. Он не стал отвечать на ее поцелуй. Хорошо, он не будет возмущаться. Не будет сотрясать воздух лишними словами. Меньше слов, больше дела. «Движение все. Конечная цель – ничто!», – Вадик любил повторять эту фразу одного из ренегатов марксизма Эдуарда Бернштейна.
«Пошли же на остановку! – бычился его взгляд. – Нам же еще пилить полтора часа до Ногинска». Тамара с готовностью подхватила Вадика под руку. Они двинулись к остановке рейсового автобуса №322. Она встала в хвост очереди в кассу павильона, в котором продавались билеты на экспрессные рейсы. Вадик закурил очередную сигарету. Он мог бы легко снять с себя ускользающее раздражение. Мог бы улыбнуться, притянуть ее к себе, приласкать, чем-то развеселить. Но он предпочел сохранять омраченное состояние духа. Вадик входил в роль раздраженного партнера и предпочёл держать Тамару под психологическим прессингом ее незначительной вины.

2
     Ничто не происходит в этом мире случайно. Вадик считал, что божественное провидение подарило ему связь с Тамарой, чтобы он пользовался ее гибким телом для удовлетворения своих самых бойких плотских соблазнов. «Если Бог не может совладать с Сатаной, – рассуждал Вадик,  – то, что говорить о нас, смертных, которые поддаются дьявольским искушениям?». Вадик наблюдал, как его подруга с пламенеющим восторгом, капризничая иногда, вскидывая удивленные от предчувствия ужаса глаза, внутренне скрипя или плача, все-таки делала то, что он от нее требовал. Преодолевая стыд, Тамара получала от этого преодоления скрытое гедонистическое удовольствие. Она плавилась от прикосновений Вадика, подобно кусочкам олова, когда к ним прикасается раскаленный паяльник. В таком состоянии она не могла противостоять никаким прихотям неумного партнера.
     Принуждение, ранее вызывавшее в ней внутреннее сопротивление, неприятие или ропот, теперь она стойко сносила как вынужденную процедуру. Вадику казалось, что Тамара с жадностью ждет повторения пройденных сеансов сексуального баловства и всегда готова к освоению новых уроков соития. Вадик считал, что, в общем-то, ничего безумного или садистского он с ней не делает. Если отбросить шелуху ханжеской морали, то тешится он с ней в пределах терпимого человеческим организмом физического допуска.
     «Если бы мои процедуры показались ей отвратными, она перестала бы поддерживать со мной отношения, – рассуждал Вадик. –   Она все-таки кавказская женщина – волевая и гордая. Подчинение мужчинам – у них в крови. Но если их сильно достать, то, пожалуй, они могут ненавистному типу и нож в горло воткнуть…».
     Тамара не спешила вырваться из-под сладостного и возбуждающего её гнета сексуального рабства. Вон же она, покорно стоит в очереди за билетами, а через несколько минут автобус понесет их на очередной сеанс интимной близости.
     Уже полтора года Вадик осваивал Тамару так, как будто хотел добраться до дна ее экзальтированной поэтической натуры. А она с самоубийственной щедростью позволяла себя осваивать. Человек – животное в плотских утехах ненасытное. Он не знает, что неограниченное удовлетворение похоти ведет к одержимости. А одержимость пробуждает желание убивать. Тамара же, в чувственном мороке доходившая до полуобморочного состояния, к очередной встрече восстанавливалась и неизменно продолжала удовлетворять Вадика в его необузданных поисках самых низменных наслаждений. 
    Рано или поздно сексуальные партнеры надоедают друг другу. «Когда-нибудь, наверное, мы почувствуем состояние пресыщения», –  рассуждал Вадик. А пока этот момент не наступил, он продолжал энергично эксплуатировать Тамару. Главное – не останавливаться на достигнутом и продолжать будоражить легковоспламеняющуюся подругу новыми приемами заманчивого баловства, переходящими в навязчивое наваждение.
    Как актер, Вадик считал, что Тамара попала в вязкие сети психологической и эмоциональной зависимости от объекта ее удовлетворения. Она позволяла ему использовать себя в качестве добровольной жертвы. Вероятно, сама природа предназначила ее в этом хищном мире для роли жертвы. И, как жертвенная натура, она отдавалась Вадику на сладостное и гибельное заклание.
   «Эта жертвенность – ее выбор», – эгоистично оправдывал себя Вадик. Да, он пользуется телом Тамары для удовлетворения своего сексуального ража. Но она тоже пользуется им, как инструментом проникающим в ее лоно, приносящим сладостный трепет от самозабвенной отдаче мужчине, который так или иначе приносил удовлетворение ее жадной плоти.
   Тамара, кокетливо помахивая приобретенными билетами, подошла к Вадику.
– Ну, злюка, успокоился? – спросила она. – Мир?
   Вадик умышленно промолчал. Они пристально смотрели в глаза друг другу. Тамара, как обычно, была готова пойти ему навстречу, но она еще не знала – в чем? Она должна уловить направление зреющих в его уме мыслей? Что она должна делать? Ее был ход.    
    С обреченным видом испустив вздох, Тамара решила не докучать Вадику вопросами, не ластиться к нему. «Вы только посмотрите, какие мы сегодня обидчивые, – она отвернулась в сторону приближающегося автобуса. – Цену себе набиваешь, дункель?»
    К остановке подрулил вишневого цвета венгерский «Икарус». Пассажиры сгрудились у его двери, словно им не терпелось первыми попасть в салон. Этот тип автобусов, двигатель которых превышал допустимые экологические нормы выброса выхлопных газов, был запрещен для эксплуатации в Европе. Но с заводского конвейера в городе Дебрецен продолжали сходить автобусы этой устаревшей серии. Братская Венгрия поставляла их социалистическим странам Совета экономической взаимопомощи, включая, СССР.
    «Икарус» плавно тронулся от остановки. Водитель выключил в салоне свет. Освещалась лишь кабинка водителя. Усевшись у окна, Тамара водрузила на колени сумочку, в которой покоилась бутылка «Джина капитанского». Из-за покупки джина она и задержалась, забежав у метро «Баумановская» в гастроном и выстояв две длинных очереди – сначала в кассу, а затем в винно-водочный отдел. У них же с Сережей в воскресенье  дата – два года со дня их бракосочетания. «Сережа, наверное, приготовил для меня какой-то подарок, –  думала Тамара. – А я, неверная супруга, еду трахаться с его другом. Какая же я коварная и ветреная  женщина!» –  не без иронии осуждала она себя.
    Она оправдывала себя тем, что брак у них не настоящий, а фиктивный. Сережа сам виноват в том, что она ему изменяет, если при их странных взаимоотношениях можно говорить о какой-то измене. Фиктивный супруг не увидел в ней страстную и чувственную натуру, сгорающую от желания быть любимой. Не захотел увидеть. Оказался близоруким. Или ленивым. Не она виновата в том, что энергично осваивать ее взялся Вадик.
    Первая жена Адама Лилит почему из Эдема к Люцеферу сбежала? Да потому, что Адам слишком нудным и правильным ей казался. И Лилит с падшим ангелом интереснее было время проводить и злыми чарами мир окутывать. И тогда Бог возроптавшего Адама пожалел и новую женщину Еву из ребра его ему создал...
      Сережа тоже казался Тамаре очень нудным и, пожалуй, в своей идейной упёртости даже глуповатым человеком. Он был инертным, скучным, слишком рассудительным, медлительным и холодным типом. А Вадик пробудил в ней настоящую женщину. В глубине души она сознавала, что Вадику только кажется, что он «творит с ней разврат». На самом деле она ему в этом вольно или невольно потыкала. Тамара не хотела признаваться себе в том, что она вынуждает Вадика искать новые приемы сексуального баловства.   
    Свидетель ее фиктивного бракосочетания сидел рядом и, сняв с головы берет, не хотел выходить из образа обиженной персоны. Прикрыв глаза, Вадик демонстрировал, что устал и желает подремать в убаюкивающей дороге.
    Тамара отвернулась к окну, сквозь запотевшие стекла которого угадывались сумрачные очертания Измайловского парка.

3
    С утра у нее роились поэтические строчки, которые барахтались в голове и не укладывались в цельное стихотворение. Звуки тревожного мотива в сознании звучали, требовали поэтической формы выражения, но в благозвучные музыкальные строфы не выливалась. Тамару отвлекали то посетители библиотеки, то щебетавшие сотрудницы, с которыми она работала.
     «Икарус» мягко прорезал темное пространство сумрачного парка. Его уставшие пассажиры устроились в автобусных креслах, и многие, прикрыв глаза, как и Вадик, начинали дремать. Тамара же попыталась впасть в состояние некого транса. Она стала вспоминать витавшие в ее уме строчки: «Гнал меня, глухой, в азарте, он мольбам не внял. Гнал меня, и хмель ущелья в беге опьянял...»
     Логика в ее поэтическом сознании сопротивлялась: можно ли в беге опьянять хмель ущелья? Лирическая героиня Тамары убегала от преследовавшего ее сумрачного охотника, который «той погоней наслаждался всласть и жестоко улыбался, обнажая страсть». Охотник молча гнался за ней в горном ущелье, а она, испуганная и беззащитная, убегала. Кто может прийти ей на помощь среди камней и голых, поросших скудной растительностью, скал? Героиня увидела впереди  водопад. «Я вбежала под прикрытье водопадных струй. Водопад, спаси, молила младшую сестру!..»   
    У водопада может быть младшая сестра? Почему нет? А зловещий охотник приближается. Он все ближе. Он остановился за сверкающей стеной водопада. Она слышит его отрывистое и хриплое дыхание. Нет, шум падающей воды его дыхание заглушает. Он недоумевает: куда делась преследуемая жертва? А жертва дрожит от страха. Сейчас он догадается, что она укрылась за тонкой пеленой падающей воды, и шагнет сквозь неё. И тогда… Что тогда?
Он увидит ее, и его бородатое лицо ощерится пещерной улыбкой. Попалась голубка? У него за спиной лук и колчан со стрелами. Нет, он же не станет ее убивать! Зачем ее убивать? Он хочет, чтобы она трепетала от ужаса. Он медленно вытащит стрелу и, натянув эластичную тетиву, нацелится в нее. Она заслонится скрещенными руками. Опустится перед ним на колени. Нет, это же невозможно, чтобы острая стрела впилась в ее прелестное тело. Это же доставит ей ужасную боль! Он пугает ее? Ему же не нужна ее гибель? А что ему нужно? 
    Убедившись, что ее воля сломлена, что она не способна к сопротивлению, охотник усмехнется, ослабит тетиву лука, спрячет стрелу  в колчан. Довольный произведенным эффектом, он приблизится к испуганной жертве. Он уверен в себе. Он – победитель. Он – хозяин положения. Он сверкает очами. Он протянет лохматую руку к её намокшим волосам. Злобно скрутит их в кулак и волоком потащит жертву на неведомый ритуал неторопливого и дикого истязания…      
   На ее колено легла рука Вадика. Он не спал. Она повернула голову.
– В чем дело, юноша? – спросила она. – Что вы себе позволяете?
    В сумраке салона Вадик усмехнулся почти так же, как охотник в воображаемом видении поэтессы.
    Сквозь запотевшие стекла угадывались очертания зданий, расплывчатые пятна фонарей. Тамара небрежными махами пальчиков протерла пару линий на окне, и ей стало ясно, что из Измайловского парка «Икарус» уже выехал. У светофора он свернул на Шоссе Энтузиастов. Они проезжали мимо кинотеатра «Слава». Скоро автобус выскочит за кольцевую дорогу и помчит к Балашихе. Если пробок не будет, через час они будут в Ногинске.
Вадик скользил ладонью от ее бедра к плоскому животу. 
Тамара склонила к Вадику лицо и зашелестела ему в ухо:
– Юноша, имейте совесть, кругом же люди, – без гневных интонаций проговорила она. – Мы же находимся, черт возьми, в общественном транспорте.
     Вадик расстегнул молнию на ее брюках.
«Что за мальчишество? – думала она. – Я же не лезу к нему в ширинку!»
    Отправляясь на одну из первых их встреч, Тамара окропила свой лобок двумя каплями французских духов. Когда Вадик уткнулся в него носом и учуял стойкое благовоние, он возмутился и не стал ласкать языком ее половые губки и клитор. Он потребовал, чтобы впредь она не ароматизировала свое «гнездышко» никакой парфюмерией!
– Настоящая женщина должна быть натуральной! – возмущался Вадик. –  И запахи от нее должны исходить натуральные. Чем ближе к природе, тем лучше.
    Заглобина старалась быть натуральной. Губы красила чуть-чуть. Но за кончиками ушей она все равно окропляла себя духами. Она же не дикарка какая-нибудь из горного аула Дигорского ущелья, а современная светская дама. Она не стала возмущаться беспардонным поведением Вадика. Ей льстило, что она, как магнит, притягивает его даже в автобусе.  Она откинула голову на спинку сиденья и прикрыла глаза.
    «Наверное, шалун хочет немного развлечься в дороге, – думала Тамара. – Хочет испытать кайф от моей покорности? Не может потерпеть до Ногинска? Чудак он все-таки…»
    Чудак, забавляясь, словно ребенок, несильно оттягивал на лобке ее жесткие волосики. Восприимчивую Тамару эти движения пальчиков Вадика возбуждали. Через несколько минут она облизывала губы, чуть прикусывая их зубками. Откинутая голова слегка покачалась на спинке сиденья. Дыхание становилось глубоким и прерывистым, пульс учащался, и кровяное давление, кажется, повышалось. Ей будто не хватало воздуха.
    «Все-таки ненормально так быстро возбуждаться, – с отчаянием думала она. – Вадик, змей-искуситель, пользуется, моей слабостью... Но как это все-таки пикантно, черт побери… «Гнал меня, глухой в азарте, – твердила Тамара ритмичные строчки. – Он мольбам не внял…»

4
    С галантной небрежностью Вадик протянул Тамаре руку. Она благосклонно приняла его ладонь и, приподняв полы пальто, изящно сошла со ступеней автобуса на потрескавшийся асфальт у автовокзала. Ногинск принимал в безликие ночные объятия прибывших из Москвы пассажиров. Возле автовокзала торчали бетонные столбы, которые сверху изгибались тремя серебристыми стволами ртутных фонарей, заливавших пространство бледным мертвенным светом. Стрелки на циферблате круглых вокзальных часов показывали четверть одиннадцатого. Вадик кренделем согнул правую руку. Тамара уцепилась за рукав его темно-серого демисезонного пальто и они, обходя привокзальные лужи, двинулись на остановку рейсового автобуса № 2.
    Микрорайон «Новые дома», где жил Серёжа Амбросимов, находился в трёх остановках от вокзала. Сережа в эту ночь работал. Тамара и Вадик решили провести свою очередную встречу в его квартире. Ключи от квартиры у Тамары имелись. Автобусы в это время еще курсировали, но, судя по расписанию, ждать ближайшего надо было не менее получаса. А дойти до микрорайона, к которому цепко приклеилось название «Живые и мертвые», можно было за 15-20 минут.
    Почему так назывался этот микрорайон? Потому, что первые его дома были построены на месте старого городского кладбища, которое в 60-е годы оказалось вдрызг раскуроченным. На кладбище, где уже лет пятьдесят не проводились захоронения, прибыла строительная техника, и стройка, урча, зашевелилась. Экскаваторы рыли котлованы для двух первых блочных домов, траншеи для прокладки водопроводных, отопительных и газовых труб. Бабы копров вбивали в землю бетонные сваи. Вместе с землей ковши экскаваторов вычерпывали кости и черепа от давно истлевших трупов людей, которые были здесь захоронены. Неумолимое время и черви превратили мертвые тела в тлен, оставив от них лишь черепа и кости. Неблагодарные потомки эти останки побеспокоили, затеяв на кладбище стройку, чтобы на месте почивших предков жилые здания возвести и в них живых человеческих обитателей поселить.
     Местные ребятишки забавлялись: насаживали черепа на палки и гонялись  за девчонками, которые визжали и убегали от них. Иногда ребята устанавливали череп покойного на возвышении и, отойдя на какое-то расстояние, пуляли в него камнями. Когда камень точно попадал в череп и тот сваливался с возвышения, подростки издавали торжествующие крики и возгласы.   
     Сережа поселился в новом доме, построенном на месте старого кладбища, когда ему было двенадцать лет. Отдельные эпизоды отпечатались в его детской памяти цепко. Один из них – когда ковш экскаватора зацепился за уцелевший гроб, который, по-видимому, был сбит из мореных дубовых досок. Ведь другие-то гробы сгнили.
    Экскаваторщик заглушил двигатель и высунулся из кабины:
– Мужики, чегой-то там? – крикнул он, указывая рукой в траншею. Работяги, подсоблявшие ему на земляных работах, прыгнули в траншею.
– И что? – заинтересовалась Тамара, когда фиктивный супруг вспомнил этот эпизод из своего детства.
     Сережа считал себя хреновым рассказчиком. Ему казалось, что когда он что-то рассказывает, то впечатляющие краски и нюансы теряются. А когда он записывал какие-то истории, то у него лучше их изложение получалось. Амбросимов с четырнадцати лет вел дневник, в который записывал впечатления, запоминающиеся эпизоды из своей или чужой жизни, фрагменты из понравившихся ему высказываний известных писателей и деятелей искусства. В дневнике он соглашался с высказываниями великих и как-то их комментировал, а иногда вступал с ними в полемику. Он мог в компании щегольнуть чужой мыслишкой или взятой напрокат фразой. Мог процитировать слова какого-нибудь деятеля искусства, поражая сверстников своей эрудицией.
   Когда Тамару заинтересовала история с гробом, за который зацепился ковш экскаватора, Сережа сказал:
– Погоди, у меня же это воспоминание в форме рассказа изложено.  –  И полез в нижние ящики книжного шкафа, где хранились его рукописи. Не сразу, но довольно быстро нашел то, что искал. – Прочти, –  протянул он Тамаре листы, соединенные канцелярской скрепкой.
Она предпочла бы все услышать из его уст, но коли Сережа предлагал познакомиться с письменным вариантом его воспоминаний, она не возражала. Ей было небезынтересно узнать: как и о чем пишет ее фиктивный муж?
    Этот рассказ Сережа назвал «Живые и мертвые». Автора, по-видимому, не смущало, что так назван один из лучших романов Константина Симонова.
    Чтобы не только Тамара Заглобина, но читатели сих строк могли оценить творческий уровень вступавшего на писательскую стезю студента заочного отделения Литературного института, данный рассказ можно воспроизвести полностью. Сережа написал его, когда учился в девятом классе средней школы № 14 и посещал занятия городского литературного объединения «Огонек».

5
Живые и мёртвые
    Родители каким-то образом наскребли деньжат, заняв немалую сумму, и внесли их как первоначальный взнос на строительство кооперативной квартиры. В 1965 году мы въехали в однокомнатную квартиру на первом этаже пятиэтажного крупнопанельного дома на Первой улице Революционных собраний. Бабуля очень обрадовалась нашему переезду:
– Слава тебе, Господи, – осенила она себя крестным знамением, –  хоть на старости лет одна поживу. Помру в спокойной обстановке…
   Наш стоквартирный дом являлся первым жилищным кооперативом в Ногинске. Название кооператив носил хорошее — «Дружба». Построен он был на месте дореволюционного старообрядческого кладбища. За ним строился второй кооперативный дом под названием «Спутник». Теперь там уже всё застроено. От бывшего кладбища и следа не осталось, кроме одной нетронутой могилки с памятником местному революционеру Анатолию Климову, погибшему в 1912 году. Сейчас это место алкаши облюбовали. Стаканчик у памятника стоит. Бутылки обычно возле него пустые валяются, консервные банки, остатки  брошенной снеди...
   Автобусную остановку в этом микрорайоне назвали «Новые дома», но это стандартное название не прижилось. Кто-то из острословов метко окрестил наш микрорайон «Живые и мёртвые». Это название за ним и закрепилось. 
    Когда мы туда переехали не все памятники и надгробия с дореволюционными эпитафиями местные жители для личной нужды растащили. Бугрились ещё и могилки, заросшие травой и сорняками. Когда здесь траншеи рыли для прокладки газовых, водопроводных и отопительных труб, то кости, черепа из-под ковша экскаватора только так сыпались. Гробы-то  сгнили, а из пустот-ниш, когда ковш экскаватора землю черпал, сыпались кости. Мы черепа на палку насаживали и за девчонками гонялись, а те пугались, визжали и от нас шарахались...
   Однако один гроб оказался целёхоньким. Видимо, из дубовых досок он был сколочен. За него зацепился ковш экскаватора. Работяги из бригады монтажников-бетонщиков Ногинского СМУ попрыгали в траншею, а мы, пацаны, наблюдали за ними сверху.
— Чует мое сердце – богатей здесь лежит, — сказал один из работяг, одноглазый и худосочный мужик, которого звали Валька. Один глаз у него был квадратным лоскутом плотной ткани заклеен. — Всю добычу делим поровну, — предупредил он.
– Какую добычу? — усмехнулся краснорожий, плотного телосложения мужик, который был у них за бригадира. – Жди, сейчас тебе червонцы царские из гроба посыплются. Может, ты тогда хоть глаз себе стеклянный вставишь.
– А чего тебе глаз мой дался? – заводился Валька. – Он тебя еб..?
    Матом они все безбожно ругались. Матерных слов в их лексиконе было, пожалуй, больше, чем обыкновенных. И мы понемногу привыкали к ненормативной лексике.
   Работяги аккуратно извлекли гроб из земляной ниши. Установили его на подчищенное лопатами дно траншеи и стали вскрывать ломиками крышку. Видно, гробик этот был заколочен так плотно, что воздух в него не проникал. Когда со скрипом от проржавевших гвоздей они подняли крышку гроба, то оказалось, что в нем лежит еще до конца не истлевший покойник в чёрной рясе, которая на наших глазах стала рассыпаться...
    Все отпрянули от смрадного запаха, ударившего в носы. Одни заткнули ноздри пальцами, брезгливо перекособочив лица, а другие выскочили из траншеи и оказались рядом с нами.
– Поп! – преодолев краткий испуг, констатировал одноглазый Валька. – Крест на нём! Может, золотой?
– Поди, возьми, посмотрим, – предложил ему отскочивший в сторону краснорожий бригадир, хотя лицо у него, кажется, посерело.
    Валька одной рукой затыкая нос, морщась, приблизился к гробу. Другой, в рукавице, осторожно потянулся к кресту, словно опасался, что покойный может схватить его за вороватую пятерню или за горло. Он легонько притронулся к кресту, а затем, осмелев, схватил его, дёрнул изо всей силы и, как пробка из-под шампанского, выскочил из траншеи...
    Ряса священнослужителя окончательно рассыпалась, обнажая скелет. Череп колыхнулся и скатился к краю гроба, к ногам покойника, стукнувшись об ещё крепкие доски...   
   Как же чертыхался и ругался матом одноглазый Валька, как смеялись над ним его товарищи, когда обнаружилось, что крест-то у  священнослужителя не золотым оказался и даже не серебряным, а деревянным! И цепочка тоже не из благородного металла была, а из какого-то медного сплава.
– Двадцать лет я, как крот, землю рою. И ни разу даже захудалого клада не обнаружил, – сетовал огорчённый Валька. – Вот, думал, что хоть с попом верняк получится, но и тут хрен ночевал... Священнослужителями еще называются! Грабанули они этого попа, божьи твари. Хоть бы перстенек какой вшивый оставили, христопродавцы! Мозги только людям о загробном царстве пудрить умеют... Напьюсь-ка я с горя и удавлюсь! Но с начала напьюсь!..
    Валька кликнул нас, пацанов. Сгоношились они, набрав несколько рублей с мелочью, и послали нас в универмаг. На водку у них денег не всегда хватало. И работяги нас в универмаг посылали за пузырьками с хинной корой. Такие пузырьки с тёмно-коричневой жидкостью за семьдесят копеек в центральном городском универмаге на улице III Интернационала продавались. Я уже точно не помню, что на этикетках там было написано –  то ли это средство от перхоти, то ли – от потливости ног, но в нём в изрядной доле спирт содержался. Мужики эту жидкость в бумажные стаканчики сливали и пили, ничем не разбавляя. И какими-то чудными становились. Глаза у них – вытаращенные, блестящие, но главное – не пахло от них спиртным. Когда прораб появлялся, заставлял их дыхнуть ему в лицо, они смело дышали, а тот дивился и в недоумении руками разводил...
    Когда кора хинная кончилась, работяги между собой посоветовались и решили челобитную в местную газету «Знамя коммунизма» написать. Они просили, чтобы хинную кору снова в универмаг завезли — мол, по заявкам трудящихся. Они тогда на «Тройной» одеколон переходили. А водку или портвейн они лишь в получку или аванс себе позволяли...
    Сбегаем мы за пузырьками с хинной корой. Выжрут они ее и сидят,  перекуривают, машину с бетоном дожидаются. Нам, пацанам, тоже папироску или сигаретку посмолить дадут. И травят анекдоты или такие разговоры ведут,  от которых с непривычки у нас уши вяли. И с матерком, как водится, ядреным. Например, видят они, что из школы аккуратненькая девочка при красном галстуке с портфельчиком домой возвращается. И кто-нибудь со вздохом ляпает:
– Эх, сейчас бы пионерочку отдрючить!..
– Ишь ты, чего захотел, – отвечает ему кто-нибудь из бригады. – У тебя жена есть, вот и дрючься с ней хоть до посинения…
– Да надоела мне жена! Это ты понять можешь? – ревел долговязый тип, желающий пионерку. – Надоела до горькой редьки! Я с ней уже двадцать лет кувыркаюсь! Сколько можно в одну дырку лазить? Свежатинки хочется!
    И пошло-поехало:
– Знамо дело, одна баба надоедает… Надобно и чужих баб использовать. Я, например, почти всех подруг своей благоверной перетрахал, – хвастался кто-то из бригады. – Баб же хлебом не корми, дай только хвостом вильнуть…
– Вот жена, небось,  рога тебе и наставляет, – подбрасывал кто-то фразу.
– Наверное, наставляет, – соглашался знаток женской психологии. – За ними разве уследишь? Главное – чтобы они дурной болезнью не наградили…
– А моя Зинка вторую девку родила, – вздыхал долговязый монтажник-бетонщик.
– Так с тебя причитается!
– За что причитается? – ерепенился новоявленный отец. – За девку? Вот если бы сын был! А теперь мне придется вторую сучку для чужого кобеля растить.
– А ты их сам используй, когда подрастут, – предлагал кто-то.
– Не-ет, – возражал отец двух дочек, – родных девчонок нельзя.
– Почему нельзя? – то ли в шутку, то ли всерьез вопрошал бригадир. –  Плох тот садовник, который плода от своего дерева не попробовал…
    В подобных разговорах и мерзопакостных байках они время убивали, поджидая очередную машину с бетоном. Мы их слушали, смущались, впитывали в себя эту ахинею. И никто из нас еще не ведал, какими мы станем  лет через 15 или 20. Может, став взрослыми, мы тоже похожие разговоры будем травить? Жизни бесхитростной вечный обман нас стережет на дороге. И многолик он, коварен, сумрачен и вероломен.

6
– Что это? – с брезгливым ужасом спросила Тамара. На нее было больно смотреть. Она будто побывала у стоматолога.
– Некий экзерсис, – ответил Сережа. – Забавное воспоминание из детства.
– Ничего себе – забавное! – ерепенилась Тамара. – Ужасное воспоминание. Зачем ты его написал?
– Зачем? – Сережа пожал плечами. – Нешто мы ведаем, что нами движет, когда что-то пишем? «Каждый пишет, как он дышит», - процитировал он строки любимого им Окуджавы.
    Амбросимов создавал цикл воспоминаний из впечатлений детства. Этот рассказ был одним из этого цикла. Правда, воспоминания у него получались не забавными, а мрачноватыми. Но разве он виновен в том, что печальными мотивами они пронизаны? Он не врет. Таким было его детство.
– Нет, ты ничего не понимаешь! –  с горячей убежденностью поучала его Тамара. – Писатель должен сознавать, ради чего творит. Нести ответственность перед Богом и людьми за свои произведения. Художник подобен костру, который горит на вершине горы, чтобы освещать своим светом путь человечеству. Так сказал народный художник СССР Павел Корин. А от твоего рассказа плеваться хочется, – возмущалась она. – Побежать в ванную хочется и умыться.         
– А утопиться не хочется? – усмехнулся Сережа. – Художник твой уж больно красиво загнул насчет костра на вершине горы. Я не на горе живу, не в башне из слоновой кости. Я на месте старого кладбища обитаю. И дышу здешними испарениями.
– Но это же ужасно! – с отчаянием бубнила Тамара. – Вы, русские, не чтите своих предков! – она частенько с необыкновенной легкостью перескакивала на жгучие национальные отношения. – У нас на Кавказе старших людей почитают. И дети над костями усопших не глумятся. И так грязно, как твои работяги, никто не выражается. О чем они говорят? Это же ужасно пошло!
– Это жизнь, – возражал Сережа. – Она такая… И я ее не приукрашиваю. Я пишу правду!
– Это не правда, а мерзость! – ее карие глаза сверкали праведным гневом. – И будь тут хоть трижды правда, – потрясала она листками его опуса, – такая мерзость никому не нужна и такая правда не может быть предметом искусства!
   Сережа ссылался на немецкого философа Эммануила Канта, утверждавшего, что искусство цели не имеет. И объективных критериев в искусстве нет. Тамара парировала, утверждая, что в его опусе искусством не пахнет.
– А чем там пахнет? – Амбросимов словно подзуживал фиктивную супругу.
– Мерзостью человеческого разложения! – стервенела Тамара.
– Мы давно расчеловечиваемся, – соглашался Сережа. – Федор Михайлович Достоевский еще в прошлом веке это утверждал. 
    Вот так, приблизительно, общались между собой фиктивные супруги. Но не всегда их общение доходило до взрывного эмоционального накала и горячих споров на тему о предназначении искусства и роли художника в обществе.   

7
    Вадик решил не ждать рейсового автобуса, а пройтись с Тамарой пешком. Они свернули в сквер, где тушевалась стайками молодежь, распивавшая спиртные напитки и используя в разговоре ядрёные матерные выражения. В бархатистый вечер ворковали, смеялись, обнимались и целовались на удобных парковых диванчиках в любовь играющиеся парочки. 
    В этом сквере стояло четырехгранное бетонное сооружение, на вершине которого возвышалась довольно уродливая гипсовая голова Карла Маркса, установленная в качестве бюста ещё в 1918 году, на годовщину Октябрьской революции. Раньше и сквер этот носил имя Карла Маркса. Тамара почему-то вспомнила штрихи из личных взаимоотношений Маркса с женой. Дженни в переписке частенько обращалась к мужу со словами «Мой дьявол!». Маркс не оставался в долгу и называл супругу «Моя дьяволица!». Вадику эти подробности были неизвестны, но раз Тамара говорила так, значит, она из каких-то источников почерпнула эти сведения. Она же филфак в Оржоникидзе кончала…
   «Зачем она мне об этом щебечет? – думал Вадик. – Уж не хочет ли провести какую-то параллель? Я – дьявол, а она – дьяволица? Это же смешно!» – усмехнулся Вадик. Однако ему нравилась интонация, с которой Тамара рассказывала подробности из личной жизни классика научного коммунизма. Она старается оправдать взаимоотношения, которые сложились между ними? Мол, темными делишками не только они  занимаются, но и Карла Маркса с женой гремучие падения влекли. Вадик слышал о том, что Карл Маркс в порыве неукротимого плотского зова овладел служанкой и та от него забеременела. Дженни допытывалась у служанки: от кого она беременна? Не от Святого же Духа. Но служанка ей так и не призналась. Пришлось хитрую комбинацию Марксу с Энгельсом провернуть. Энгельс вынужден был признаться, что служанка от него забрюхатела. А когда ребёнок у неё родился, его сбагрили, кажется, в детский приют. А как сложилась судьба внебрачного сына Маркса? Он в приюте умер или Энгельс из него достойного революционера воспитал? Вадик этого не знал.         
    «Да что вытворяли на супружеском ложе Карл и Дженни – одному Богу известно. Это – тайна, покрытая мраком. Детей у них было, кажется, трое. Или четверо? Если считать внебрачного сына?  - вспоминал Вадик. – Дочерей точно было трое: Дженни, Элеонора и Лаура. Элеонора, кажется, покончила собой в сорок три года, выпив синильной кислоты. Перед самоубийством зачем-то нарядилась, дура, во все белое. Произвести эффект на публику хотела?»
   Другая дочь Маркс вышла замуж за французского социалиста и врача Поля Лафарга. Супруги потрясли весь Париж, совершив в 1911 году двойное самоубийство с помощью цианистого калия. Семидесятилетний Лафарг не хотел быть балластом для социал-демократической партии. Бездетная жена решила уйти вместе с ним. В предсмертной записке он написал: «Я умираю с радостной уверенностью, что дело, которому я посвятил вот уже 45 лет, восторжествует. Да здравствует коммунизм, да здравствует международный социализм!»
    «Глупо это, хотя и по-своему величественно», – думал Вадик о поступке этой четы.
На кладбище Пер-Лашез в день похорон супругов Лафарг много социал-демократов и любопытных зевак собралось. Владимир Ульянов на траурном митинге выступил, шлифуя своё ораторское искусство перед социалистической революцией. Большевики, придя к власти, по мнению Нобелевского лауреата по литературе Ивана Бунина, растлили Россию и лишили ее чувствительности. Ради благих идей они уничтожали соотечественником не десятками и сотнями, а тысячами. Иван Бунин считал Ленина, требовавшего расстреливать не только контрреволюционеров, но и проституток, «нравственным уродом от рождения». А вся растленная Россия поклонялась ему будто языческому божеству, множа после смерти большевистского идола памятники Ильичу во всех городах и весях необъятной страны.    
   «Что Маркс с Дженни и Владимир Ильич с Надеждой Константиновной или Инессой Арманд вытворяли – это их личное дело. Ничто человеческое, разумеется, им не было чуждо, – ехидничал Вадик. – Ты лучше подумай, Тома, чем мы сейчас с тобой займемся?»            
    Тамара интуитивно чувствовала, что их мысли как-то соприкасаются. Попытка разговорить Вадика, когда она вскользь вспомнила о переписке Карла Маркса и Дженни, не имела успеха. Он на ее робкую прелюдию не отреагировал. Ее начинало злить молчание Вадика. Она отпустила его руку и теперь шла рядом с болтающейся сбоку на ремешке сумкой.
   «Почему я должна подстраиваться под его настроение? –  думала Тамара. – Чего ради? Я не дешевка какая-нибудь, чтобы постоянно ему угождать…».
   Вадик понял, что в Тамаре взыграло уязвленное самолюбие. Он не стал настаивать, чтобы она держалась за его руку. Не гололед. Не упадет. Идти одному было удобнее. Рядом по тротуару гордо цокала каблучками модных осенних сапожек Тамара.

8
     Они прошли мимо памятника с пятиконечной звездой, воздвигнутому  в память трех красноармейцев, погибших в 1918 году при подавлении контрреволюционного мятежа в одном из селений Богородского уезда. Вышли из сквера на улицу Советскую, которая до революции называлась Дворянской. Оставили позади городскую Площадь Победы с мемориалом Славы и Вечным огнем. На гранитных стелах золотистыми буквами были высечены фамилии и инициалы горожан, павших в годы Великой Отечественной войны. Как рассказал Сережа фиктивной жене, около 37 тысяч ногинчан ушли защищать Отчизну в годы Великой Отечественной войны. 14785 из них – погибли.
    Вадик с Тамарой двигались мимо здания школы № 2 имени Короленко, возведенного в 1908 году в модном стиле «модерн» известным русским архитектором Александром Кузнецовым. Раньше в этом здании располагалась женская гимназия, где воспитывались благочинные богородские девицы. Членом попечительского совета этой гимназии в начале ХХ века состоял протоиерей Богоявленского собора Константин Голубев, расстрелянный в 1918 году.
     Когда Сережа гулял с Тамарой по городу, то брал на себя функцию гида.
– Кем расстрелянный? За что? – проявила интерес к трагической судьбе неизвестного ей протоиерея фиктивная супруга.
– За что в 1918 году расстреляли более тридцати тысяч священнослужителей? – вопросом на вопрос ответил Сережа. – Патриарх Тихон призвал служителей церкви к неприятию бесовской власти большевиков. Против них прокатилась мощная волна репрессий.
    Амбросимов до службы в армии тайком собирал материал о трагической гибели отца Константина. Он хотел сделать из сцены его расстрела рассказик или даже повестушку о батюшке сварганить.
    В 70-х годах XIX века митрополит Московский и Коломенский Сергей Ляпидиевский был очень обеспокоен раскольнической деятельностью старообрядцев и сектантов, которые активно действовали в Богородском уезде. Митрополит пригласил Константина Голубева, служившего в Саратовской епархии, на протоиерейскую вакансию в Богоявленский собор в Богородске.
   Отец Константин внес заметную лепту в обращение старообрядцев в лоно официальной церкви и возглавил борьбу с проповедниками религиозных сект. Он вошел в число директоров Богородского уездного попечительского комитета о тюрьмах. Совершал богослужения в тюремном храме. Как член попечительского совета Богородской гимназии, он озаботился проблемами религиозного образования и просвещения женщин. Отец Константин считал, что именно от девиц и женщин во многом зависит религиозное и нравственное воспитание подрастающих чад. В 1900 году он открыл при Богоявленском соборе церковно-приходскую школу, в которой стал заведующим и законоучителем.
     Его жена родила семерых детей. Две старшие дочери вышли замуж за священнослужителей. Старший сын, названный также Константином, впоследствии стал протоиереем и служил настоятелем Троицкой церкви. Младший, Леонид, окончил Московскую духовную семинарию.
    В 1913 году у протоиерея умерла жена. Дочь Маргарита вышла замуж за учителя. Младшая дочь Анна жила с отцом вплоть до его ареста в 1918 году. Без суда и следствия он был приговорен к смертной казни и был расстрелян на опушке соснового бора, неподалеку от железнодорожной станции. Молва донесла до потомков сведения о том, что раненый батюшка был заживо погребен.
– Как заживо? – удивилась Тамара.
     Сережа поведал фиктивной супруге о деталях смерти священнослужителя, которые узнал от местного краеведа и старообрядца. Амбросимов наспех состряпал рассказ под названием «Казнь». Его обсуждение на заседании литобъединения «Огонек» в 1970 году вызвало ожесточенную полемику.

9
Казнь
– Ведут, ведут! – пронеслось по толпе, собравшейся октябрьским утром у стен городской тюрьмы. Дверь тюрьмы, скрипя, отворилась. Из черного провала вылезли несколько красноармейцев с винтовками.
– Осади! Куда прете? – заорал командир в черной кожанке с наганом в руке. Конвоиры угрожающе повели холодно мерцающими штыками винтовок.   
    Люди попятились назад. В двери показалась полноватая фигура седовласого отца Константина в черной рясе. Окружив батюшку, конвоиры повели его к железнодорожной станции. Возглавлял их низкорослый чекист Белов. Он орал на толпу, держал наготове наган и опасливо поглядывал по сторонам. Не сломленный побоями и заточением в тюрьме, отец Константин, окруженный конвоирами, двигался неторопливой поступью с гордо поднятой головой, а глаза его излучали немеркнущий свет духовной силы. 
– Не ведают, что творят! – изрек отец Константин слова Спасителя. Они рефреном зашелестели по ропщущей толпе.
   Миновав железную дорогу, красноармейцы привели священнослужителя в лес. Остановились у небольшого карьера на опушке соснового леса.
– Раздеть попа! – последовал приказ Белова.
   Несколько конвоиров ринулись к отцу Константину и стали срывать с него одежду. Он не сопротивлялся, получив несколько ударов прикладами винтовок по голове, плечам, груди.
– Что вы делаете, изверги, не смейте! – крикнула из толпы женщина в кашемировой шали и ринулась к красноармейцам. Сухо щелкнул выстрел из нагана. Женщина словно споткнулась и ничком ткнулась в землю. У нее еще дергалась ножка в ботике, когда подошедший чекист всадил ей еще одну пулю в затылок.
Толпа в страхе отпрянула назад.
– Хватит, пора кончать! – нервничал Белов. – Построились! Готовсь!
   Один из конвоиров опустил винтовку.
– Не могу! – взмолился он. – Не могу я  в батюшку стрелять!
– Не можешь? – ощерился Белов, обнажая прокуренные желтые зубы.  – А я могу! – и направил наган в сторону взбунтовавшегося конвоира. Прищурив левый глаз, он нажал на курок. Стрелял он метко. Пуля угодила побледневшему красноармейцу в лоб, и его бездыханное тело упало на усыпанную желтоватой хвоей землю. – Чего ждете? – прикрикнул чекист на оторопевших конвоиров. – Целься!.. Пли!
   Грянул винтовочный залп.
Отец Константин покачнулся, но не упал, а стал медленно оседать на землю. К нему подбежали два конвоира. Подтащили обмякшее отяжелевшее тело к карьеру и кинули его вниз. Начали припасенными лопатами быстро закидывать тело землей. И вдруг замерли, застыв от ужаса. Отец Константин открыл веки. Приподнял голову и явственно произнес:
– И пристрелить-то не можете…
   Вместо того, чтобы добить из винтовок батюшку, конвоиры быстрее заработали лопатами. Вместе с заживо погребенным батюшкой они закопали женщину и красноармейца, застреленных Беловым.
     Другие конвоиры, угрожая оружием, разгоняли оторопевших от побоища людей, сопровождавших отца Константина в последний путь. Белов оставил возле захоронения охрану, распорядившись сюда никого не подпускать. Пост возле этого захоронения чекисты сняли через две недели, когда волнения после казни отца Константина в городе поутихли.
    Спустя полтора года Богородск молнией облетела новость: чекист Белов покончил жизнь самоубийством. По слухам, ему стал являться в сновидениях покойный батюшка. Белов пил «горькую» и стал близок к помешательству. Спьяну приняв жену, вошедшую в дом с неубранными волосами, за священнослужителя, он начал стрелять в нее из нагана. Когда понял, что застрелил жену, то и себе пустил пулю в рот.

10
    В литературном объединении «Огонек» Амбросимову устроили обструкцию. Особенно яро возмущался ветеран Великой Отечественной войны, ходивший на занятия в темно-синем костюме с орденскими планками на пиджаке. Ветеран писал плакатные и с литературной точки зрения беспомощные рассказы о войне, которые, тем не менее, регулярно появлялись в литературной страничке газеты «Знамя коммунизма». Он являлся пропагандистом в школе марксизма-ленинизма при Ногинском ГК КПСС. Подрабатывал и в городском педагогическом училище, читая тамошним студенткам лекции по научному атеизму. В районной газете появлялись его статьи, в которых он гневно осуждал комсомольцев, которые крестили детей или венчались в церкви. Инструкторы из горкома КПСС и ВЛКСМ собирали такие данные о членах партии и комсомольцах, регулярно наведываясь в действующие православные храмы. Провинившихся «песочили» на собраниях, объявляли строгие выговоры, подвергали критике в газете и даже исключали из членов КПСС или ВЛКСМ.   
     Женя Глазков стал эмоционально отбивать нападки на Сережу, утверждая, что в рассказе Амбросимова присутствует историческая правда, против которой не попрешь! Художественности, конечно, не хватает, но она с опытом придет – Сереже всего семнадцать лет и у него, мол, все впереди.   
    Руководитель литобъединения Николай Николаевич Соколов возникшую дискуссию гладко завершил, уведя ее далеко в сторону. Никто толком и не понял: он сам-то одобряет или осуждает опус Амбросимова?
   Соколов попросил Сережу проводить его до электрички. Николай Николаевич по воскресеньям приезжал из Москвы в Ногинск. Два раза в месяц он редакции газеты «Знамя коммунизма», располагавшейся в здании горкома КПСС, проводил занятия с местными литераторами. Ходил он с тросточкой. По пути на железнодорожную станцию Соколов доверительно сказал, что в литературное объединение ходят два стукача, которые передают информацию об их занятиях в местные органы КГБ.
– Вы знаете кто? – ошарашено спросил Сережа.
– Знаю, – спокойно ответил Соколов. – Я – тертый калач. Меня не проведешь.
– Вы их выгоните! – горячился Сережа. – Зачем нам стукачи?
– Одних выгонишь, другие появятся, – отреагировал Николай Николаевич в несуетной для него манере общения. – Нам они не нужны, но система госбезопасности на донесениях сексотов держится.
– Каких сексотов? – не понял Сережа.
– Секретных сотрудников, – пояснил Соколов. – Стукачей в просторечии.
– И вы их терпите? Они же нас закладывают! – горячился Сережа.
– Мне боятся нечего, – с невозмутимым  спокойствием ответил Соколов. – Я не в том возрасте, чтобы кого-то бояться. А вот у тебя все впереди. Ты судьбу себе не испорти. Не стоит такие рассказы приносить на обсуждение. Ты лучше мне лично давай подобные вещички читать. Я их оценю и скажу, что с ними дальше можно делать. Какой сегодня год? – спрашивал Соколов. – Год 100-летия со дня рождения Ленина. Страна вождя чествует. А кто знает, что он в 1918 году поставил подпись под декретом о создании концентрационного лагеря на Соловках? Почти никто не знает. А я его подпись на копии этого документа своими глазами видел, –  неожиданно разоткровенничался  Николай Николаевич. – Знаешь, как наш литинститутский поэт Иосиф Курлат писал? «Деревья, деревья, цвести еще рано…» Ну, договорились? – спросил Соколов.
   Амбросимов попросил литературного наставника назвать фамилии стукачей. Соколов кряжисто усмехнулся. Назвать-то он может, но лучше, если Сережа сам их вычислит. Мол, ему надо вырабатывать наитие и стукачей за версту чуять. Одного сразу видно: там, мол, все ясно, как божий день, а вот второго раскусить труднее. Когда Сережа их вычислит, предупредил Соколов, то уличать их не следует. Они по-своему несчастные люди. Еще неизвестно: что их на путь иуд заставило встать?

11
    Выступая в роли гида перед фиктивной женой, Сережа рассказал Тамаре, что в 1930 году Богородск был переименован в честь первого министра текстильной промышленности в правительстве молодого советского государства Виктора Павловича Ногина. Что за человеком был Ногин, как примкнул к большевикам, Сережа толком не знал. Знал лишь, что до революции Ногин работал на одной из текстильных мануфактур Глуховского хлопчатобумажного комбината, основанного фабрикантом Арсением Морозовым. Умер Ногин, как и Ленин, в 1924 году и похоронен возле Кремлёвской стены.
     Моду на переименование городов в честь памяти революционных и государственных деятелей Тамара Заглобина не одобряла. Она жила в Орджоникидзе на улице имени Куйбышева. Может, и Сергей Орджоникидзе, и Валериан Куйбышев, и Виктор Ногин были неплохими людьми и памяти достойны, но зачем исторически утвердившиеся названия городов менять? Сталин довел друга и соратника Орджоникидзе до самоубийства. Зачем именем самоубийцы город называть? Виктор Ногин вроде бы от болезни какой-то скончался. Но все равно Богородск – емче и лучше звучит, чем Ногинск. Богородцы! Это звучит благозвучнее, чем ногинчане.
    Впрочем, думала Тамара, какое ей дело до Ногинска, в котором она случайно оказалась? Не все ли ей равно как этот провинциальный городишко называется? Она покорять Москву приехала. Слепой случай ее в этот городок занес. Ради подмосковной прописки, которая позволяла и в столице работать, она на этот брак фиктивный вынужденно пошла.   
   «На брак я пошла ради прописки, – рассуждала Тамара. – А сейчас ради чего с Вадиком на порево прусь? Сережа ключи мне от квартиры дал не для того, чтобы я там с его другом как проститутка трахалась. Нет, я все-таки ненормальная женщина. Кто меня гонит? Я сама себя гоню? Неужели это выше моих сил?»
    Тамара сочинила стихи под названием «Рыбак», которые она посвятила Вадику, ибо навеяны они были их интимными отношениями. Однако впервые прочла эти стихи она не Вадику, а своему фиктивному супругу Сереже:

Ты раскинул сети в море –
Для меня ты мира ось.
Ну а я в морском просторе
Просто юная лосось.

Знаю, что не по пути нам –
Тянешь сеть свою, рыбак,
И в великий час путины
Ловишь нас, бросаешь в бак.

То взлетаю лёгкой рыбкой,
Раз сверкнуть и в глубину,
То ловлю твою улыбку
И, смеясь, иду ко дну…

Невод, невод, враг постылый,
Всё-то в жизни не сошлось…
И плыву к тебе, мой милый,
Я, Прекрасная Лосось!*

   Сережа, черствый сухарь, этих её вдохновенных виршей не оценил. Он сухо молвил:
– Лучше бы ты Форелью в горной речке была… В горной речке вода чище…
              12
– Тома, ты очень хорошо идешь, – неожиданно похвалил ее Вадик, когда они подошли к перекрестку у светофора, где с двухэтажного здания народного суда, в котором до революции размещался трактир, начиналась улица Климова. – Красиво…
    Светофор мигал тремя вертикальными зрачками: красный, желтый, зеленый. Разноцветные полоски света тускло отражались на асфальте. Можно было бы пройти и на красный свет, но Вадим и Тамара ждали, когда загорится зеленый. Рыбак и добровольная жертва стояли рядом, скованные невидимой, но прочной сетью. Из какого сплава сей невод?
Воя сигнальной сиреной, к перекрестку приближалась машина «скорой помощи». Почти не снижая скорости, она проскочила на желтый свет светофора.
   Впереди темным коридором зияла прямая, как стрела, длинная аллея с красивыми голубыми елями, каштанами и уже голыми кустами персидской сирени. Под рассеянным ореолом оловянной луны они двигались по темной аллее.
– Ты, как сучку, тащишь меня на случку, – глухо молвила Тамара.
– Тома, откуда такая вульгарная лексика? – укорил ее Вадик. – Я веду тебя не на случку, а на сладкую казнь. Какую форму казни синьора Заглобина предпочитает?
– Ты же не зарежешь меня лезвием бритвы? – включилась в игру Тамара.
    Тогда на экраны страны вышел в прокат фильм итальянского режиссера Элио Петри «Следствие по делу гражданина вне всяких подозрений». Джан Мария Волонте блистательно играл в нем роль шефа городского отделения полиции. В фильме, сделанном в форме изящного фарса, интриговало начало, когда на экране появлялись титры, и звучал филигранный ритм тревожной музыки.
    На свидание с неким гражданином шла пылкая женщина в красном платье с декольте. Благоухал летний вечер. Мужчина выглянул из-за штор светящегося в вечерних сумерках окна. Она закинула вверх голову, и взгляды их встретились. Нож и пламя. Монтажный стык,
* Стихи Аланки Уртати
и она уже входила в распахнутую перед ней дверь роскошно меблированной квартиры. Они обнимались.
– Как ты убьешь меня сегодня? – с поволокой в глазах спрашивала женщина.
– Я перережу тебе горло лезвием бритвы, – обещал ей партнер.
      И вот они тешатся на широкой софе, предаваясь утолению буйной страсти. Оператор крупным планом показывает руки мужчины, который берет с журнального столика крохотный конвертик с лезвием для бритвенного станка. В его пальцах мелькает тонкое лезвие. Красивая женская шея, короткий вскрик, хрип и брызги алой крови окропляют его волосатую грудь, орошают простынь.
    Мужчина после этого хладнокровно следует в ванную комнату, тщательно моет перед зеркалом окровавленные руки, вытирает волосатую грудь. Брызгает на лицо из флакона чем-то освежающим. Аккуратно причесывает волосы. Одевается, повязывает на рубашке галстук. Подходит к телефону. Звонит в полицию. Сообщает об убийстве, и уходит.
    На место преступления одна за другой с сигнальным воем сирен прибывают полицейские машины. После карабинеров в квартиру входит начальник полиции и осматривает место убийства, беспечно оставляя следы своих пальцев.
    На него ни в коем случае не может пасть подозрение в убийстве. Он – гражданин вне всяких подозрений. Впоследствии он пытается направить следствие по своему следу, и, в конце концов, сам признается в совершении преступления, но никто не хочет верить, что он – убийца…
    В Москве этот фильм прошел на «ура». Тамара с подругой Зариной долго обсуждали перипетии картины. Соседка по комнатке в студенческом общежитии Лейла не разделяла их восторга. У них в Фергане этот фильм шел в полупустых залах. В Фергане индийское кино больше любили. На индийские картины народ валом валил. Потому что в них про настоящую любовь и жизнь показывают.
– А этот итальянский фильм про что? – спрашивала Лейла.
Фильм Элио Петри Вадик видел. И намек понял.
– Побойся Бога, Тома, – укоризненно сказал он. – Зачем мне резать твое горлышко? Пощекотать его – другое дело.
– А если бы у тебя было алиби, ты бы мог меня убить? – пытала его Тамара.
    Они вышли к полосатому шлагбауму с оранжевыми огоньками. С противными сигналами он опустился перед ними из вертикального положения в горизонтальное. Из железнодорожной будки вышла женщина в служебной телогрейке. Она держала фонарь в одной руке и красный флажок в другой. И стояла, как идол. 
    У шлагбаума Вадик и Тамара спокойно пересекли стальные рельсы. Электричка была далеко. Опасности  от ее приближения не ощущалось. Теперь до дома, где жил Сережа, было рукой подать.
– Ты не ответил на мой вопрос, – напомнила  Тамара.
– Тома, что за глупости? – возмутился Вадик. – Зачем мне тебя убивать? Сосредоточься лучше на хорошем…
– На чем? – поинтересовалась она.
– Сейчас мы завалимся к Сереге. Я хочу, чтобы ты все делала молча, сосредоточенно, без подсказок и понуканий, – Вадик, словно школьнице, объяснял ей домашнее задание. – Мы разыграем одноактную пьесу, в которой партнеры понимают друг друга без слов. Мы понимаем друг друга по взглядам, жестам, полутонам…
– А почему одноактную? – по-детски заканючила Тамара. – Хочу двухактную.
– Можно и трехактную, – великодушно соглашался Вадик. – Это от тебя будет зависеть. Заранее предупреждаю: бить буду. Возможно, больно…
– Зачем? – Тамара захлопала пушистыми ресницами.
– Так надо, – произнес он. – Это наказание за твое опоздание.
– Я, наверное, и на свою смерть опоздаю, – вздохнула Тамара.
- Это вряд ли, - усомнился Вадик. – На свою смерть никто не опаздывает. Она к каждому приходит по расписанию, которое нам, увы, неведомо…
     Если бы кто-то посторонний услышал их разговор, то, пожалуй, подумал, что по тротуару шагает спятившая пара, что у них «крыша» с тихим шелестом едет. Это – клиника. Психофизические изгибы доктора Фрейда. Вадик вел фиктивную жену друга на очередное заклание, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Он же не на аркане ее за собой тащит. Она добровольно с ним идет. В данной ситуации ими обоими движет темный зов плоти. А в какие формы этот зов облачен будет, они сами как-нибудь решат.

13
   Предстоящая экзекуция Тамару не очень смущала. Когда первый раз Вадик треснул ладонью по ее упругой ягодице, она гневно вскинула брови, хотела разразиться громом и молниями. Вадик нудно стал объяснять, что он это делает не только для куража, чтобы взбодрить себя, но и для того, чтобы ей доставить удовольствие. Это возбуждает не только партнера, но и партнершу.
   «Как этого можно не знать? – заводился Вадик. – Это любая восьмиклассница знает!»
   Тамара долго что-то бухтела. Партнера, быть может, это и возбуждает. Но она сомневается в том, что это возбуждает партнершу. Но впоследствии Тамара стала адекватно реагировать на  шлепки по мягкому месту.
   «Вадик прав, – решила она. – Это действительно взнуздывает, особенно когда становишься вяловатой и теряешь ритм…»
   Однажды Вадик устроил ей экзекуцию, обвинив в том, что она изменяет его другу Сереже. Тамара стала оправдываться: мол, брак у них фиктивный, и она вправе распоряжаться своим телом по собственному  усмотрению. Вадик ее оправдания не принял. Он утверждал, что Сережа любит ее, а она своим поведением его огорчает.
– Ты заблуждаешься! – не соглашалась Тамара. – Если бы он меня любил, то… – Она не находила подходящих слов.
– То что? – насторожился Вадик.
– То все было бы по-другому, – неуверенно закончила Тамара. Ее начали мучить сомнения. Может, Сережа действительно ее любит? Почему тогда не признается? Почему принимает у себя других женщин? Сияющая Тамара приехала к Сереже 23 февраля и застала у него некрасивую блондинку с вытаращенными, как у блудливой козы, глазами. Как Тамара переживала! Ей было горько и обидно до слез. И вот теперь Вадик обвиняет ее в том, что она изменяет Сереже? Разве это не смешно?
   Вадик твердил, что должен ее наказать. Когда Тамара поняла, что тот не шутит, взгляд ее насупился. Личико побагровело. Верхняя губка с черными бархатистыми усиками задрожала от обиды. На ее взгляд, Вадик несправедливо требовал наказания. Он нашел для этого ничтожный и совершенно несерьезный повод. Но при желании Вадик мог прицепиться к чему угодно. Он был неутомимым придумщиком...
   Он заставил Тамару стать обнаженной у стены и упереться в нее руками. «Ноги на ширину плеч!» – командовал Вадик. Сначала он  шлепал Тамару не сильно. Но постепенно входил во вкус, и наносимые оттянутыми ладонями хлесткие удары становились все смачнее. Тамара стоически их выносила, вскрикивая и испуская стоны, которые только вдохновляли Вадика. Между наносимыми ударами он ухитрялся декламировать строки из стихотворения Федерико-Гарсиа Лорки «Неверная жена»:

И в полночь на край долины
Увел я жену чужую.
Она ведь была замужней,
А мне клялась, что невинна…
Испуганно бедра бились,
Как пойманные форели.
То нежным холодом стыли,
То белым огнем горели…
– Может, хватит, а? – минут через пять заупрямилась Тамара.
– Тебе больно? – Вадик заглядывал ей в лицо.
– Не хочу больше, – ныла Тамара, продолжая стоять спиной к Вадику.
– А я хочу! – цедил Вадик. – Хочу, чтобы твои бедра бились, как пойманные форели… 
– А я не хочу! – капризничала Тамара. Она изогнула шею, пытаясь через плечо увидеть раскрасневшиеся ягодицы на широкозадом тазике.
– Тома, не отвлекайся, – Вадик вернул ее голову в прежнее положение. – Ты способна на большее. Терпи! Абстрагируйся! Продолжим…   
   И снова её бедра вздрагивали от расчетливых и хлестких ударов Вадика. Тамара вскидывала голову то вверх, то вниз, то в стороны, стонала, но не просила пощады. Из нее вылетел отчаянный возглас:
– О, мой милый супруг! Если бы ты видел, как этот монстр надо мной издевается!
    Фраза Вадику понравилась. Он попросил ее повторить.   
     Когда Вадик счел процедуру законченной и повернул Тамару к себе, она уткнулась лицом ему в плечо. Плечи ее дрожали. Она готова была разрыдаться от пронизывающей жалости к самой себе, от почти гипнотической беспомощности, с которой позволила совершить над собой обряд истязания.
   Вадик гладил ее по спине и старался утешить, словно и он выступал в роли палача не по своей воле, а по мановению неумолимого Рока:
– Ну, все-все. Успокойся, – твердил он. – Ты – молодец. Ты – умница. Ты достойно выдержала испытание. Ты все делала правильно.
– Я падшая и гадкая женщина, – всхлипывала Тамара, словно выносила себе диагноз.
– Ты не гадкая, – оправдывал ее Вадик, гладя по головке. – И не падшая… Ты сейчас выглядишь очень красиво, понимаешь?
   Тамара подняла на него влажные от слез глаза:
– Ты правду говоришь? – недоверчиво спросила она. – Я не жалкая?
– Ты очень красивая, – подтвердил Вадик. – Поверь мне и утри свои слезки…
  Тамара зарделась от похвалы и побежала в ванную смыть слезы.
               
14
    Как утверждал Пржевальский, жизнь прекрасна еще тем, что можно путешествовать. Аркаша Бухталов предложил Амбросимову записаться у профсоюзного лидера аварийной газовой службы на коллективную экскурсию в Ригу. Экскурсия была рассчитана на тридцать человек. Профком службы «04» сумел приобрести 15 путевок на экскурсию. И еще 15 путевок выкупил в городском бюро путешествий и экскурсий профком предприятия объединенных котельных и тепловых сетей. Тридцать представителей этих родственных организаций оказались в одном вагоне фирменного поезда, отчалившего в четверг вечером с Рижского вокзала в столицу Латвии.
    Пьяный гудеж в вагоне начался с вечера, так как многие предусмотрительно запаслись спиртным. Латвийские проводницы брезгливо косились, наблюдая за шумной публикой. Они никак не могли привыкнуть к тому, что культурный отдых русских экскурсантов начинался с обильного поглощения спиртных напитков.
    В служебном автобусе, следовавшем на Рижский вокзал, оказалась и Лидочка Телелева, и Марина Мешкова. С Лидочкой Амбросимов поступил жёстко. Он ей заявил, что между ними все кончено.
– Сережа, – взмолилась Лидочка. – Не убивай меня вот так сразу.
– Не сразу, ни постепенно я тебя убивать не собираюсь, – морщился Амбросимов. – С Геной теперь можешь кувыркаться.
– Но я же совершенно случайно с ним оказалась, – оправдывалась Лидочка. – То, что я с ним переспала – это же ничего не значит!
– Для тебя не значит, а для меня значит, – сухо отрезал Сережа. – Отвали от меня!..
    Лидочка губки надула.  Сделала обиженный вид и ушла от него с гордо поднятой головой. У нее  же имелось чувство собственного достоинства.
   С Мариной Мешковой Сережа по-приятельски пощебетал. Марина в его представлении являлась порочной женщиной. А иметь дело с порочными женщинами Амбросимов не желал.
     В купейном вагоне уже намечались среди экскурсантов тандемы для возможного сексуального баловства. Утоление плоти, разумеется, в экскурсионную программу не входило, но в неофициальной части подразумевалось. Есть ли такие мужчины и женщины, которые не хотели бы хотя бы на сутки или, тем более, трое почувствовать себя лишенными супружеских оков? Такие типы, как исключения, встречались. И такие исключения Абросимову казались правильными. А на закономерные супружеские адюльтеры Сережа, по совету Валеры Тихомирова, решил внимания не обращать. Лидочка Телелеева воркует со слесарем Володей Морозовым? Да ради Бога, пусть она и с главным инженером Мерзляковым воркует. Она выберет, кого ей зачалить. Аркаша Бухталов на Марину Мешкову запал? А у Марины уже блудливые огоньки в глазках пляшут? «Аркаша, друг, – думал о напарнике Сережа, – попутного ветра тебе в спину».
    В купейном вагоне Сережа оказался с двумя пожилыми женщинами и миловидной блондинкой лет двадцати пяти. Имя у блондинистой особы было редким – Ия. Фамилия Гнеушева. Она работала лаборанткой химводоочистки в котельной Дома инвалидов и престарелых. Они с Сережей быстро сошлись в непринужденном дорожном разговоре. Мужа, оказывается, она отбила у какой-то ученой дамы из Черноголовки. Тот решил расстаться с семьей. Платил алименты на двенадцатилетнего сына. У Ии все нормально в семейной жизни складывалось. Муж,  старший научный сотрудник, работал в институте структурной макрокинетики АН СССР. Он в командировки заграничные довольно часто ездил. В Японии был, в Штатах. Он мог Ию в институт к себе в лабораторию пристроить. Но ей Черноголовка не очень нравилась. Там все больно умные. Муж квартиру в Черноголовке жене с сыном оставил и к Ие перебрался, которая с мамой и папой в поселке Ильича жила. Муж ученую степень кандидата физических наук имел и докторскую диссертацию писал. Ему сорок два года. Получает не ахти, но им хватает. На «Жигулях» на работу ездит. Ему обещают в Черноголовке новую квартиру дать. Видимо, ей скоро все-таки придется в чопорную Черноголовку перебираться.
    В первый же день экскурсии Сережа с Ией спарился. Они вместе в экскурсионном автобусе сидели и ворковали, когда им достопримечательности столицы Латвийской ССР показывали. На скамейке в средневековом Домском соборе рядом сидели, когда английский музыкант Джеймс Дальтон концерт на органе филигранно наяривал – отрывки из какой-то симфонии Брамса исполнял и из сочинений Моцарта. Сережа чарующие звуки органа слушал и чувствовал, что он в серьезной музыке ни бельмеса не смыслит. Амбросимов считал это своим изъяном. Он думал: а что другие люди в классической музыке находят? Ведь они же не притворяются, когда в концертном зале глаза закатывают и как будто в небесах витают. Амбросимов тоже хотел в небесах попарить, наслаждаясь чарующей гармонией музыкальных произведений. Но ему это наслаждение не давалось. Поэтому он ощущал себя ущербным человеком. И ему это ощущение не нравилось. Не хотел он быть ущербным. То, что другие экскурсанты зевали, орган слушая, а начальник участка предприятия объединенных котельных и тепловых сетей Николай Николавевич Терехов заснул во время концерта и даже похрапывал, Сережу смущало. Но он себя не оправдывал за то, что, как и многие другие экскурсанты, от исполнения Дальтоном высоких классических произведений в небесах не парил. Сережа не привык себя оправдывать. Другие особи музыкальную классику не понимают? А он должен понимать! Он – не другие. Он же писательскую тропу себе торит! Ему надо уметь отличашь Шопена от Листа, а Баха от Бетховена. Ему надо наслаждение испытывать от музуки и Чайковского,  Рахманинова,  Мусорского, Шостаковича и других отечественных и зарубежных композиторов. Не может  настоящий писатель оставаться равнодушным, слушая классику музыкального искусства!               
– Да Бог с ней, с классикой, – сказала Ия, когда Сережа, делясь соображениями о серьезной музыке, в ее гостиничном номере оказался. – Я в ней тоже ни черта не понимаю...
    Поселили экскурсантов в гостинице «Юрмала» на берегу Рижского залива. Вода в заливе в апреле была очень холодной. Купаться никто в эту пору не осмеливался. Но ноги Сережа в студеной воде, сняв ботинки и задрав брюки, все равно помочил, когда они по песчаному берегу залива прогуливались. 
   Залив в вечернее время очаровывал предзакатной прелестью. Отражение солнечной дорожки на тихих волнах танцевало. Песок стылый, чистый и мелкий ступни обнаженных ног холодил. Дюны. Сосны. Воздух морской. Ветер шаловливо трепал волосы. Но от залива ветреной прохладой веяло. Ия сказала, что озябла. Они в гостиницу подались.
   Практически всех экскурсантов поселили в удобных одноместных номерах. Сереже дали номер на седьмом этаже, а Ии – на шестом. В каждом номере телевизор имелся и телефон. По телефону не только соседу по гостиничному номеру можно было позвонить, но и в Ригу, и в любой город Советского Союза. Ия, в присутствии Сережи, мужу прозвонилась. Сказала, что все, мол, у нее хорошо. Посели их в шикарной гостинице. С лоджии Рижский залив видно. Воздух тут - дышишь – и надышаться не можешь. Они только что с концерта органной музыки в Домском соборе вернулись. Устала немного. Сейчас спать завалится. Завтра в семь – подъем. Экскурсантов на мемориальный комплекс в Даугавпилс повезут…
Сережа решил, что раз Ия устала и спать хочет, то ему пора сваливать. Он стал прощаться, а она ему, прикрыв телефонную трубку, шепотом брякнула:
– Если хочешь, оставайся…
  Сережа смутился:
– Нет, я уж лучше пойду, – и ушел.
   Приняв душ, Сережа улегся в постель. Мысли его витали вокруг Ии. «Как у нее все просто, – думал он. – Я же совершенно ее не знаю. Мы знакомы со вчерашнего вечера. Погуляли немного. И она  бабахает: если хочешь, оставайся. Что сие означает?» Он не знал: ему стоит осудить собственное бегство или, наоборот, похвалить себя за благообразность избранного поведения? Дама хотела слиться с ним в экстазе? А он, выходит, струсил?
   Раздался телефонный звонок. Телефон стоял рядом на тумбочке.
– Это я, – в трубке звучал бархатистый голос Ии. – Спишь?
– Нет еще, – встрепенулся Сережа. – Только лег после душа.
– А я заснуть не могу. Не привыкла одна засыпать, – призналась Ия. 
   Сережа не знал, что ответить. Пауза затягивалась. Он слышал дыхание Ии.
– Ты хочешь, чтобы я к тебе спустился? – наконец, спросил он.
– Если можешь, спустись, пожалуйста...
  Амбросимов успокаивал себя тем, что ничего предосудительного он не делает. Для него, как литератора, это гостиничное приключение может стать даже полезным. Он будет знать, как в гостиницах мужские и женские особи в пары свиваются, чтобы элементарную плотскую страсть утолить. «А как это с супружеской верностью совмещается? – рассуждал Сережа. – Да никак не совмещается! И совмещаться не должно. Однако же совмещается…»
    На следующий день они купили по паре бутылок рижского бальзама. Ия для супруга одну бутылку бальзама приобрела, а вторую – для папы. Сережа одну бутылку для себя купил, а другую – для отчима. Сережа еще бутылку креплёного иткальянского вина купил, коробку шоколадных конфет. Вторую ночь они в его номере провели.
     Амбросимов пыхтел над ней, как паровоз. Она слегка постанывала.
– Ия, ты – необыкновенная! – вырвался из него возглас.
– Нашел необыкновенную, – не разделила его восторга партнерша.  – Я самая, что ни на есть обыкновенная...
    Сережа спорить не стал. Обыкновенная так обыкновенная. Типичная значит? Ну-ну… Как опытная в сексуальных играх дама, Ия и оральным сексом Сережу баловала, чтобы тот повторно ее атаковал. Призналась, что ей нравится, когда партнеры калачиком ее сгибают, и грудь сильно сжимают. Она охотно и коленно-локтевую позицию принимала, пышным задом перед сладострастным взором Сережи маяча.
   Ия призналась, что любит покоряться воле сильных мужчин. Ее больше заводят не поцелуи, ласки и прочие телячьи нежности, а когда партнер в раж впадает, и она в его объятиях себя ощущает, словно жертва в лапах разъяренного зверя. Муж у нее, увы, слишком стандартен и деликатен. В сексе элементы игры важны, разнообразия требует, а её супруг слишком однообразен и традиционен. Ее это удручает. Сказать мужу, что ее больше жесткий секс заводит, она не смеет, так боится, что он сочтет ее распущенной натурой.
    Новая партнерша стала являться к Амбросимову домой в договоренное время. Опытная Ия заменила Сереже неопытную Лидочку Телелееву.
– И-я! – рычал Сережа.
– И ты, милый, – отвечала она. – И ты…
Амбросимов уведомил Гнеушеву, что женат, но это ее не смутило. Признаваться, что брак у него фиктивный, он не счёл нужным. Ия приглашала Сережу с супругой приезжать к ним в гости или на дачу. Мол, пора ему познакомиться с её мужем. Они могут дружить семьями.
От этих приглашений Сережа уклонялся. Такая дружба ему казалась немного странноватой.

15
   Не только дамы Сережу доставали, мешая ему тягомутный роман о стройбате писать. Неожиданным вниманием жаловали его друзья и товарищи, которые забредали к Амбросимову, когда тот «священнодействовал» за письменным столом. Сережу эти визиты стали раздражать. Он не мог врубиться: почему ему постоянно кто-то мешает творческим процессом заниматься? Многие из его товарищей полагали, что если у них свободного времени много, то и Сережа от дурацкой писанины оторваться на два-три часа может, чтобы за жизнь с ними побазарить или о бабах потрепаться. Что ему трудно с ними пару бутылок водки раздавить? Когда Сережа им говорил, что он занят, и принять их, увы, не может, товарищи стали на него обижаться.
    «Делового из себя строишь? – огорчались ребята. – Занят говоришь? Чем же ты занят? Роман пишешь? Ну, блин, ты даешь! Гоголь ты что ли?..»
    Накануне матушкиной свадьбы Сережу навестил дядя Юра Чермошенцев. Тот самый сосед, который 10 мая 1973 года Сереже телеграмму в Эмбу-5 отправил: «Трагически погиб отец». 
    На дядю Юру смерть Сережиного отца произвела неизгладимое впечатление. Старший Амбросимов зашел к нему побеседовать перед самоубийством. А какой базар без бутылки? Отец тезке прозрачно намекнул, что не худо бы им выпить. Юрий Чермошенцев сгонял в магазин. Принес бутылку грузинского коньяка.   
– Представляешь? – говорил дядя Юра. – Я рюмку себе налил и с ней просидел, чуть пригубляя. А он всю бутылку осушил и не пьянел. Мы часа три с твоим отцом проговорили. Хочешь верь, хочешь – нет.
– Я верю, – сказал Сережа.
    Сорокалетний сосед не так давно заочно окончил политехнический институт. Ромбик о высшем образовании на лацкане пиджака носил. Его руководство завода передвинуло из заместителей начальника четырнадцатого учебного цеха на престижную должность ведущего инженера в отдел главного технолога на НЗТА. Этот отдел занимался внедрением прогрессивной автоматизированной системы управления предприятием (АСУП) на заводе.
– Пишешь что-то? – Чермошенцев кивнул на пишущую машинку «Москва», которую Сережа в кредит купил.
– Контрольную по литературоведению делаю, – признался Сережа.
   Сосед извлек из портфеля бутылку армянского коньяка.
– Поговорим? – спросил он.
– Есть такая надобность?
– Есть! – уверенно заявил Чермошенцев.   
– Тогда надо что-то на закусь сообразить, – Сережа стал освобождать от книг место на письменном столе.
– Ничего не надо, – предупредил дядя Юра. – Рюмки только принеси и, вот, лимончик порежь, – он извлек из портфеля крупный лимон.
    Сергей вернулся из кухни в комнату с узкой тарелкой, на которой лежали посыпанные сахарным песком дольки нарезанного лимона, прихватив с собой пару хрустальных рюмок и нераспечатанную плитку шоколада «Аленка».   
   Чермошенцев откупорил бутылку и разлил пахучий коньяк в рюмки.
– По какому поводу пьем? – поинтересовался Сережа.
– Давай отца твоего помянем, – предложил сосед. – Пусть земля ему будет пухом, – сказал он. – Хороший у тебя был отец.
   Они молча, не чокаясь, опрокинули внутрь горьковатый коньяк трехлетней выдержки. Стали закусывать лимоном. Сережа плитку шоколада разломил и на серебристой шуршащей фольге для закуски оставил.
    Юрий Чермошенцев вернулся из Москвы после посещения на ВДНХ зарубежной выставки современного машиностроительного оборудования. Стал делиться с Сережей своими впечатлениями. Утверждал, что увиденные им образцы заокеанских станков по своим техническим параметрам лет на двадцать опережают разработки отечественных машиностроителей. Мол, наши конструкторские разработки безнадежно отстают от того технического прогресса, которого достигли европейцы и американцы. И когда эти разработки будут внедрены в серийное производство, советские металлорежущие токарные, фрезеровочные, шлифовальные, сверлильные и другие станки морально и технически будут отставать от иностранных аналогов лет на тридцать. На его взгляд, нам следовало срочно приостановить внедрение в производство устаревших моделей станков,  догнать и перегнать на проектной стадии западную техническую мысль и вырваться вперед. Иначе, советское машиностроение обречено оставаться в аутсайдерах.
    Амбросимов был далек от проблем отечественного машиностроения. Он верил ведущему инженеру на слово, кивал головой, соглашаясь с соседом, который был старше, квалифицированнее и опытнее. Сережа, работая корреспондентом в газете «Знамя коммунизма», успел побывать на некоторых заводах и фабриках  города и района и видел, что технический парк станков действительно устарел и работает на износ. Если чем-то еще и славилась отечественная промышленность, то, пожалуй, мощью оборонного комплекса, оснащенного современным оборудованием, включая импортное. На оборонный комплекс работали многочисленные научно-исследовательские институты, закрытые военные городки и «почтовые ящики».
    Амбросимов не понимал: чего Чермошенцеву от него надобно? Он что: явился к нему базарить о безнадежном отставании уровня советского станкостроения? Это не по адресу. Он романов на производственные темы писать не собирался.
Очевидно, Юрий понял, что затеянный им разговор не вызывает у собеседника интереса.
– Ты, наверное, думаешь: зачем я к тебе пришел? – спросил он.
– Да, – сознался Сережа. – Теряюсь в догадках.
– Отец перед смертью кое-что мне сказал и просил передать тебе его слова.
– Передавайте, – оживился Сережа. – Я весь во внимании.
– Нет, – заартачился Чермошенцев. – Он сказал, чтобы я передал его слова через десять лет.
– Через десять лет? – удивился Сережа. – Что за дурь? Говорите сейчас!
– Нет, через десять лет, – упирался Чермошенцев. – Я покойному слово дал. А сейчас только год с небольшим после его смерти миновал.
– Через десять лет мы можем и сами в ящик сыграть, – сказал Сергей.
– Что это ты так мрачно в перспективу смотришь? – удивился Чермошенцев.
– Жизнь – штука хрупкая. Сегодня человек жив, а завтра – мёртв.
– Это почему же? – усомнился дядя Юра. – Я, например, умирать не собираюсь. Я намерен долго жить.
– Это же не от нас зависит! – горячился Сережа. – Завтра вам кирпич на голову упадет, и звали Вася…
– Что за глупости? – удивился дядя Юра. – Какой ещё кирпич?
– Это я условно… Вы в судьбу верите? – заводился Сережа. – В фатальный рок?
– Нет, – отмахнулся дядя Юра. – Я материалист, а не фаталист.
      Упрямство соседа Сережу стало раздражать. Что ему трудно передать предсмертные слова отца? Для чего надо ждать десять лет? Дяденька не понимает, что завтра на пьяный нож нарваться может?
– Значит, сейчас вы мне ничего не скажите? – переспросил Сережа.
– Нет, – подтвердил Чермошенцев. – Если хочешь узнать, что отец  сказал, найдешь меня через десять лет, где бы я ни был…
   Сереже захотелось, как Геннадию Вяземскому, скрипнуть зубами. 
– Не буду я вас искать через десять лет, – сказал он.
– Это почему же? – удивился Чермошенцев.
– Я столько не протяну, – заявил Сережа. – Мне цыганка нагадала: меня казенный дом ждет и скорая смерть.
– Да мало ли что тебе цыганка наплела? – возмутился Чермошенцев. – Ты ей не верь!
– Она отцу дурную смерть предсказала, – вздохнул Сережа. – Отец повесился.
   Чермошенцев вытаращил глаза и не знал, что ответить.   
– Если отец мне при жизни ничего путного не сказал, едва ли он что-то толковое перед смертью ляпнул, – жестко констатировал Сережа. – Можете считать себя свободным от данного ему обещания. Не смею вас задерживать.
   Юрий захлопал осоловевшими глазами: он такого поворота не ожидал.
– Нет, ты погоди, – запротестовал он. – Так нельзя… Давай-ка лучше за жизнь выпьем, а? –  он разлил по рюмкам коньяк. – Она не так уж и плоха… Хочешь, я стихи тебе свои прочту? 
    «Еще один поэт? – усмехнулся Сережа. – Сколько же их развелось…»
Стихи у Чермошенцева оказались не самыми плохими. Сережа худшего ожидал. Рифмовал дядя Юра сносно. Сергея больше удивило, что его стихи можно было отнести к любовной лирике. Склонность к таким стихам молодые люди питают, которые в пору влюбленного угара вирши одноклассницам или другим юницам строчат. Людям сорокалетнего возраста, как полагал Сережа, следует серьезнее быть. Для них такие поэтические упражнения с любовными вздохами и причитаниями, по мнению Амбросимова, выглядели если не смешными, то несуразными.
    «Любви, наверное, все возрасты покорны, – предполагал Сережа. – Но ты в сорок лет о ней не труби. Люби свою даму сердца молча, чтобы другие над тобой не потешались. А ты к чему ее призываешь? – Сережа вслушивался в декларируемые Чермошенцевым строки:   
         
Улыбнись мне надеждой,
Утоли мою грусть,
Сладким ядом желанья
Я в тебе разольюсь…

   Юрий Чермошенцев был женат и имел двух детей. Дочь Юля училась в десятом классе, а сын Антон, в седьмом. Юля росла шустрой девчушкой. Носила короткую мальчишескую стрижку. И угловатой фигуркой больше походила на пацана. Носила, в основном, брюки. Во дворе больше общалась с мальчишками. Даже в футбол с ребятами играла, вратарем на воротах стояла. Раз пацаны принимали Юлю в компанию, значит, они видели в ней равную, а не маменькину дочку, ябеду и плаксу.
   Сын дяди Юры, физически крепко скроенный мальчишка, занимался в секции бокса. Дети Чермошенцевых учились хорошо. Родителям за них краснеть не приходилось.
    Жена Чермошенцева, Людмила Викторовна, преподавала математику в средней школе
№14. Она скромно, но со вкусом одевалась. Сережа понимал, что на учительскую зарплату одеваться шикарно трудно. Но тетя Люда как-то изловчалась – и кофточки приличные носила, и юбочки. И воздушный платочек модно на ее длинной шее болтался. И прическа типа «каре» ее миловидному лицу шла. Фигурку она имела изящную.
    Сережина мама за глаза тетю Люду «воблой сушеной» называла. Анна Дмитриевна, пожалуй, была не права. Мама слыла чревоугодницей и не в меру себя раскормила. Она считала, что полные женщины с весомым бюстом и крутым задом больше прельщают мужчин, чем худощавые. Сережа полагал, что мама на сей счет заблуждается. Не только богатый бюст и крутые бедра мужчин привлекают. Тетя Люда казалась красивой женщиной со своим индивидуальным шармом. И очки, которые она из-за близорукости носила, ее лицо не портили.
    Директриса школы, в которой Людмила Викторовна работала, к  педагогическому составу относилась с плохо скрываемым презрением. Ее за глаза «фельдфебелем в юбке» называли. Директриса была явно обременена многолетним руководством школьного коллектива. Может, с годами у нее стал портиться не терпящий возражений характер? То ли неудачный брак и отсутствие рядом надежного мужчины влияло на ее поведение, то ли еще какие-то житейские хмари, но ее руководство становилось для коллектива тягостным и унизительным. Особенно высокомерно директриса относилась к женщинам, которые на девяносто процентов составляли школьный коллектив. Мужчин в школе было всего четверо: один преподавал физику, второй – физкультуру, третий – общественно-полезной труд и бывший офицер недавно стал преподавать начальную военную подготовку.
   Людмила Викторовна несносный характер и грубые выходки директрисы долго терпела. Но всякому терпению приходит конец. Однажды, во время учительской летучки, директриса, окинув презрительным взором подчиненный ей коллектив, с шипящим презрением произнесла:
– Сидят тут, словно репы распаренные. Подошла бы и каждой в хайло сунула!.. 
   Людмила Викторовна работать под руководством охамевшей директрисы дальше не захотела. Явилась в гороно и попросила, чтобы ее перевели в другую школу. В средних школах города и района свободных мест преподавателей математики не оказалось. Людмиле Викторовне предложили вакансию в школе рабочей молодежи. Она согласилась. Контингент учащихся в вечерней школе был, конечно, иным, нежели в общеобразовательной школе. Великовозрастные детишки, устроившись на работу, учиться по вечерам, как правило, не хотели. Они в карты резались и больше лоботрясничали на уроках, чем математику постигали. Людмила Викторовна к их поведению приноровилась. Она дифференцировала учеников на группы. Кто хотел знания получить, тому она их давала, а кто не хотел учиться, того и не заставляла, незаслуженные тройки им в журнале проставляя.
   По мнению Сережи, Людмила Викторовна являлась женщиной умной, обаятельной, доброжелательной и серьезной. Она на пару лет старше мужа была. Вместе они выглядели вполне пристойной супружеской парой. Поэтому Сереже стало неприятно, когда поддатый Чермошенцев стал на супругу жаловаться. Пока он шесть лет высшее образование без отрыва от производства получал, жена его домашними заботами старалась не обременять. Теперь же, со слов мужа, выходило, что она «его не понимает». Особенно, когда он в поэтических высотах витает, а она мешает ему абстрагироваться. Он жене стихи прочел про «сладкий яд желанья», а она гримасу скривила: дескать, ты же это не обо мне написал.
– Конечно, не о тебе, – признался супруг. – Ты таких стихов не заслужила.
    Тетя Люда семнадцать лет с мужем бок о бок прожила. Очаровательных детишек ему родила. В квартире уют наводит. Готовка, стирка, глажка белья – все же на ней висит. Она даже брюки супругу гладит. Когда он учился, она контрольные и курсовые работы помогала ему делать, а он теперь барином себя возомнил? В какую-то даму замужнюю влюбился, вирши ей посвящает, а жена, значит, его стихов не достойна? Ей было обидно это слышать. Супруг – неблагодарный тип. Она молодость ему и детям отдала. И что взамен получила?    
Чермошенцева же стало раздражать, что пылкую чувствительность к нему супруга с годами потеряла. То она на кухне что-то стряпает, то в ванной стирает, то тетради нерадивых учеников проверяет. А на него у нее времени не хватает. Окосевшего от армянского коньяка соседа понесло, и он стал делиться с Сережей ненужными откровениями.

16
   Алкоголь на людей действует по-разному. Кто-то веселее от него становится, кто-то мрачнее и агрессивнее, у кого язык развязывается, и он молоть начинает разную чушь. Из Чермошенцева, как показалось Сереже, выползало похотливое животное. Он стал о холодности жены рассказывать. Мало того, что она его с высот поэтического вдохновения частенько на землю грешную опускает, когда просить ковры пропылесосить или в магазин сбегать, она его и в постели иногда удовлетворять не хочет! Находит тысячу и одну причину, чтобы увильнуть от исполнения супружеского долга. То она устала, и завтра ей вставать рано, то боится, что дети услышат, как муж с ней в постели возится.
– Представляешь? – возмущался дядя Юра. – У нас дети в другой комнате спят, а она тревожится о том, что они что-то услышат. От того, что они услышат нам теперь не спариваться? Я пока в ванне подмываюсь, тороплюсь к ней, ныряю под бок, а Мила говорит: «Отстань, я уже сплю!» А если и уступает, то лежит, как бревно бесчувственное…
    Сережа не понимал: зачем дядя Юра эти интимные вещи ему рассказывает? Когда мужики о бабах треплются, то они о женах обычно умалчивают. Мало ли какие перипетии между супругами возникают? Вот о подругах жены мужики могут загнуть такое, что уши, слушая их, вянут. А жена, как полагал Сережа, это же – святое. О них не только посторонним, но близким людям не пристало дурное рассказывать. Похвалить если – другое дело.   Чермошенцев же, все больше от поглощенного коньяка разъяряясь, претензии к  супруге излагал. Зачем? Сережа же не психотерапевт, чтобы исповедь соседа на пикантные темы выслушивать. Он ему дельным советом помочь не мог. Скорее, ему Валера Тихомиров мог бы что-то подсказать, как медик и ценитель тонкой женской психологии.
    Однако Амбросимов не считал нужным останавливать Чермошенцева. Раз у того что-то саднит, пусть выскажется. Сереже, быть может, полезно узнать: почему некоторые замужние дамы мужей в их скромных сексуальных желаниях удовлетворять перестают? Сережа полагал, что после солидного срока брачных отношений супруги так друг к другу притираются, что с полуслова или взгляда желания партнера угадывают, и никаких трений на сексуальной почве между ними не возникает. Как понял Сережа, Чермошенцева совсем не скромные желания обуревали. Маховик его желаний стал к сорока годам все сильнее раскручиваться, приобретая синусоидальные спады и взлеты. Он полагал, что супруга его сексуальным аппетитам потыкать должна, а она его не понимала и глаза от удивления пучила.
– Юра, не сходи с ума, – упрекала она его, когда он сгибал ее калачиком, – я же  не гимнастка. Не девочка, которую можно так и сяк вертеть! Будь серьезнее!
    Супруг злился, когда жена его в утехах плотских ограничивала. Конечно, она далеко не девочка. Она сороковник уже разменяла. Но, тем более, покладистее с годами должна становиться, а не ворчать попусту. Чермошенцев рассказал, как он однажды вернулся домой в небольшом подпитии и застал супругу в ванне, полощущей белье. Детей дома не оказалось. Увидев жену в домашнем ситцевом халатике, он вдруг так воспылал к ней жгучей страстью, что захотел овладеть ею прямо в ванной комнате. Когда он за грудь ее потрепал, она не очень удивилась. Но когда он стал халат ей сзади задирать, она разгневалась.
– Юра, ты в своем уме? – вскричала она, оборачиваясь. – Не яри меня. А то хлобысну мокрым полотенцем по наглой роже – не обрадуешься. Что ты, будто похотливый кобель, с цепи сорвался? До вечера подождать не можешь? Вон лучше повесь-ка белье на балконе, – она указала на эмалированный таз, в который складывала выстиранные пододеяльники, простыни и наволочки.
    Боевой петушиный настрой она у супруга сбила. Тот окинул ее свинцовым взором, поднял с кафельного пола таз и поплелся на балкон. Его душил гнев.
– Мила, если ты так будешь себя вести, – сказал он, возвратившись с балкона, – я вынужден буду найти себе любовницу.
– Как так? – не поняла тетя Люда.
– Так холодно и безответно, как ты только что поступила, - выговаривал он супруге. – Это для меня оскорбительно.
– Юра, мы же с тобой не дети, чтобы в такие игры играть, да еще в ванной, – укорила его жена. – Ты ведешь себя, как мальчишка. Это, в конце концов, просто неприлично.
     Супруга понесло. Он стал возмущаться: она – женщина или амеба фригидная? Единственное, что она может – ноги раздвинуть и лежать, словно бревно. 
– Неужели ты не понимаешь, что заниматься любовью в одном месте, в одно время и в одной позе – это на корню убивать все наши чувства? – вопрошал он.
– Ты похоть-то с чувствами не путай, – резонно замечала супруга, заканчивая полоскать белье. – А что дети скажут, если придут?
– Да что ты детьми от меня как забором отгораживаешься? – бубнил Юрий. – О детях думаешь, а на меня наплевать?
    Людмила Викторовна, смахнув тыльной стороной ладони мыльную пену со вспотевшего лба, в упор смотрела из-под очков на недовольного супруга:
– Ты видишь, что я занята? Или если тебе вдруг приспичило, я должна все бросить и в марьяжную стойку встать?
– Да! – горячился Чермошенцев. – Белье твое никуда не денется, а у меня желание может пропасть! Мила, я тебя серьезно предупреждаю: если ты и дальше будешь так несносно и холодно себя вести, не обессудь: я найду себе любовницу!
    Людмила Викторовна осела на бортик ванной и отказывалась верить в обидные слова супруга. На ее глазах навернулись слезы.   
– Ты сырость-то тут не разводи. Тут и без того сыро. – Он приблизился к ней и присел на корточки, положив ладони на ее оголенные выше колен ноги.
– Уйди с глаз моих долой, ирод, – проговорила она, заслоняя глаза рукой.
– Нет, ты так просто от меня не отделаешься, дорогуша моя, – твердил он, задирая ей полы халата. – Я тебе не мальчик, чтобы меня за нос водить. Я тебе пока муж, а не сосед какой-нибудь или преподаватель физкультуры, который вас в физкультурном зале трахает. – Чермошенцев, зверея, стаскивал с супруги трусики.
– Юра, окстись! Какой преподаватель физкультуры? – она с жестяным укором смотрела на супруга, который злобно расстегивал пуговицы на ее халате. – Что ты выдумываешь? – Она чувствовала, что ей его сейчас, пожалуй, не остановить. Не драться же с ним? Супруг словно с ума спятил. Сняв с нее халат, он не стал расстегивать лифчик, а стянул его через голову, вынудив ее поднять руки. Супруга стояла перед ним нагой в одних тапочках.
– Повернись задом! – сказал он, расстегивая пуговицы на ширинке. Она взирала на него испуганным взором, все еще отказываясь верить в дикую реальность происходящего. Ранее он никогда так нагло себя с ней не вел. – Задом я сказал! – со злостью повторил он.   
Супруга на сей раз не стала ему перечить. Повернулась к нему спиной. Наклонилась, упершись руками в бортик. 
«Но он же потом будет горько жалеть, – думала она. – Будет просить прощения... А можно такое прощать? Он обращается со мной, словно с уличной шлюхой…»
    Юрий брюки с себя стащил, а трусы снять не успел. Звонок в двери задребезжал. Людмила испуганно выпрямилась и быстро халатик на своё тело набросила, пуговицы на нем спешно застегивая. Чермошенцев недовольно сопел:
– Ну вот,  опять кого-то нелегкая несет...
Их сын с тренировки воротился.
– Что-то случилось? – Антон всматривался в растерянные лица родителей.
– Ничего не случилось, – ответил отец. – Мы с мамой прогуляться решили. Перед сном. Для моциона. Как погода-то?
– Кажется, дождь собирается, – ответил Антон, разуваясь.
– Мы зонтик с собой возьмем. Мила, ты готова?
– Я? – растерялась супруга. – Я вообще-то… Может завтра, коли дождь собирается?
– Вечно ты копаешься, – сетовал супруг. – Мы же не в театр идем. Иди в халате. – Он взял супругу за руку и вытащил ее из ванной комнаты. – Мы недолго, на часок, – сказал он Антону, снимая с вешалки зонтик.
– Да мне то что? – ответил Антон, проходя на кухню. – Гуляйте хоть до утра. Пожрать-то что есть? 
– Антоша, на плите голубцы, – Людмила в коридоре всовывала ступни ног в босоножки. – Они еще не остыли. Кушай!

17
     Как-то возле лавочки у подъезда Сережа остановился с Геннадием Вяземским перекурить, и к ним дядя Юра, мусорное ведро на помойку выносивший, присоединился. У них обозначился малозначительный общий треп. Дяде Юре, когда он был поддат, поговорить с кем-то хотелось. В последнее время соседи стали замечать, что он домой всё чаще в поддатом виде вечерами возвращается. Ну и что? Имеет право русский человек после рабочего дня выпить? Имеет. Геннадий в этом деле тоже был не промах. 
    Мимо них прошла пара незнакомых людей – мужчина и юная девица лет шестнадцати. Дядя Юра вытаращил на них осоловевшие глаза и стал бурно возмущаться:
– Это куда же он ее потащил, старый развратник? Вы только посмотрите, что делается? Она же в дочки ему годится!
– Дядя Юра, – поморщился Сережа. – Это же отец с дочкой.
– Какой отец с дочкой? – не соглашался Чермошенцев. – У меня глаз наметанный. Он ее на порево поволок. Геннадий, скажи, я прав?
– Да кто их нынче разберет, – отмахнулся Вяземский. – Девки нынче распутные пошли. Им рублем помаши, и они за тобой побегут. За червонец и раком станут, и отсосут…
– Но это же возмутительно! – ворчал Чермошенцев и чуть ли не копытом землю возле лавочки рыл. – Это ни в какие ворота не лезет!
     Сережа не сомневался в том, что мимо них прошли отец с дочкой, ибо в их  чертах лица можно было без труда увидеть кое-какое сходство. И то, что дядя Юра таким бурным образом на них реагирует, Амбросимов счел не комическим курьезом. Он понял, что Чермошенцев страдает больным воображением.
    После того, как Чермошенцев рассказал ему о перипетиях своей интимной жизни с супругой, он стал Сереже отвратен. Чермошенцев к нему еще пару раз в нетрезвом состоянии наведывался с бутылкой, но Сережа от ворот поворот ему давал: мол, извини, дядя Юра, я занят, и компанию составить не могу. Чермошенцев на него обиделся и больше не навещал.
    Амбросимову его жену стало жалко. Как будто он в замочную скважину глянул и нечто неприличное об ее семейной жизни узнал.
«Как она живет с этим типом?» – сочувствовал Сережа Людмиле Викторовне.
    Супруги многое друг другу прощать готовы. До определенной поры. Людмила Викторовна не сразу сообразила, что тот взбрык, который продемонстрировал ее муж, когда пытался грубо овладеть супругой в ванной, являлся только прелюдией к их новым сексуальным отношениям. Супруг в поддатом состоянии стал преображаться и проявлять себя, мягко выражаясь, с дурно пахнущей стороны. Она эту сторону их жизни от всех тщательно скрывала. Но от самой себя она скрыть ее не могла, так как явилась непосредственным субъектом новых сексуальных домоганий супруга. Муж стал овладевать ею, как она считала, в извращенной форме. А тот уверял, что они занимаются «совершенствованием» их интимных отношений.
    Людмила Викторовна такого «совершенствования» не желала, не испытывая потребности в таком обновлении супружеской жизни. А супруг этого обновления алкал. Он такое «обновление» считал целительным для супружеской жизни. Людмила Викторовна полагала, что она зря позволяет супругу интимные излишества. Какое-то время, преодолевая себя, она шла ему навстречу. Тот уверял, что он хочет добиться изменения ее холодного к нему расположения. Он признался, что хочет так ее раскочегарить, чтобы она стала топкой, в которой сгорали бы его выходящие из-под контроля страсти. Людмила Викторовна топкой для супруга становиться не хотела. По ее представлению, муж хотел от нее чего-то несуразного, грубого, темного, на что она, стыдясь, до каких-то пределов могла пойти, хотя это противоречило ее здравым понятиям о физической близости. Супруг иногда каялся, утверждая, что, видимо, какой-то бес в него вселился. Однако вину свою признавал лишь частично, считая, что жена сама виновата в том, что доводит его до «бесовского состояния». Нельзя же ему так часто в интимных играх отказывать, как она это делает. Он что: онанизмом, как мальчик, должен заниматься, когда его к ней тянет, а она, ссылаясь на усталость или другие несерьезные причины, отказывается исполнять свой супружеский долг? Она не проявляет ни малейшей сексуальной инициативы в их отношениях. Не желает никакого разнообразия в интимных играх. Получается, что если он не будет требовать исполнения супружеского долга, то она даже рада этому будет? Так?
    Нет, не так, оправдывалась Людмила Викторовна. Она же обычно уступала супругу перед сном, когда была уверена, что дети уснули. Но отдаваться ему в ванне или на кухне в разгар белого дня или, тем более, в орешнике, где комары кусаются, она больше не будет.   
     Чермошенцев вопрошал: почему? Да потому, отвечала жена, что несуразные фантазии в их возрасте не только смешны, но и на дикость похожи. Супруг обвинял ее в отсутствии сексуального темперамента и во фригидности. Людмила Викторовна с обидой оправдывалась тем, что у нее, видимо, такая природная организация. И изменить себя она не может. Поздно уже. Да и, очевидно, это и не в ее силах. Природу не переделаешь. 
– Тогда что: развод? – мрачно спросил Чермошенцев.
– Хочешь – уходи, – с достоинством ответила она. – Я не стану тебя удерживать.
     Где-то год спустя после визита Юрия Чермошенцева Сережа летним вечером стоял на балконе и курил, пытаясь ускользающую мыслишку поймать и отшлифовать ее в эффектной фразе. «Слаб человек, – шлифовал Сережа фразу, – и в страсти низменной дрожа, всецело покоряется пороку… А если не слаб, то как ему противится?.. Пороки наследственным образом передаются или это дьявольская прививка?»
    В этот момент Сережа увидел, как из их подъезда с двумя чемоданчиками вышел Чермошенцев. Сережа понял, что не в служебную командировку тот отправляется. Так Юрий Чермошенцев ушел от жены, оставив ей с детьми двухкомнатную квартиру. Народный телеграф стучал, что Чермошенцев схлестнулся с  женщиной-технологом, с которой вместе трудился на НЗТА. Та тоже покинула опостылевшего мужа. Они поселились в Электроуглях. Оба стали работать там во Всесоюзном научно-исследовательском институте электроугольных изделий.   
    Сережа Чермошенцева больше не видел. И искать его не собирался. Он так и не узнал, что ему хотел перед смертью передать через соседа отец.         

18
   Вадик Миролюбов частенько к Сереже наведывался. Однажды с сестрой двоюродной запоролся. Он ее в «Икарусе» случайно отловил, когда из Москвы возвращался.
– Тайка-то, представляешь, замуж собралась! – поведал он.
– Мне двадцать пять! – оправдывалась Таисия. – Пора семью создавать!
– Хорошее дело, – поддержал Сережа. – Семья – ячейка общества.
– Да чего в этой ячейке хорошего? – ерничая, не соглашался Вадим. – Семья – это цепи, это оковы! Кандалы! Таисия, одумайся пока не поздно!
– Уже поздно, – констатировала Таисия. – Мы с Димой заявление в ЗАГС уже подали. Мне рожать пора. Ребеночка хочу!
Таисия производила впечатление вполне разумной девицы. Плотненькая стройная фигурка. Бюст внушительный. Бедра овальные. Лоб высокий. Волосы каштановые собраны сзади в пучок. Очки ее круглому личику придавали солидность и серьезность.   
    Сережа знал, что между Вадиком и его двоюродной сестрой давно тлела интимная связь. Вадик спал с двоюродной сестрой, когда они еще детьми были. Родители их в одну кровать в деревне Кальтино «валетом» укладывали. И в деревенской бане дети вместе с мамами мылись. Когда они детьми были, то до совокупления, разумеется, дело не доходило. Они только половые органы друг у друга с интересом разглядывали. Тая на четыре годика старше Вадика была. Когда она у нее лет в двенадцать грудь оформилась, она братику трогать ее позволяла. Она в детстве и трусики снимала, когда Вадик ее об этом просил. И, подняв платьице, вокруг  вертелась, чтобы он с тайным восторгом ее девичьи прелести лицезрел.
Вадик признался Сереже, что Тая стала первой женщиной, которую он познал. Ему тогда четырнадцать лет было. Он учился в Тимковской восьмилетней сельской школе. Пошли они как-то за грибами на болота, и там она ему впервые отдалась. После первого сексуального контакта, как Вадик говорил, он очень скверно себя чувствовал, опустошенно как-то. Не таким ярким это событие в его жизни оказалось, как ранее мерещилось. Впоследствии с Таей все благим образом наладилось. Тая обещала отдаваться ему всякий раз, когда он этого захочет.
    После окончания школы она поступила учиться в педагогическое училище. Получила специальность воспитателя детских дошкольных учреждений. Но работать в детском саду ей не понравилось. Попки и сопли детишкам вытирать, следить за тем, чтобы они не обижали друг друга, тумаки друг другу не вешали, глазик ненароком не выкололи или еще какую-то другую вредную шалость не сотворили, ей казалось делом неблагодарным и нудным. И зарплата в дошкольных учреждениях была мизерной.
    Таисия по блату устроилась работать секретарем-машинисткой на Высшие офицерские курсы гражданской обороны, которые в шестидесятые и семидесятые годы базировались на территории воинской части возле деревни Починки. На этих курсах офицеры в течение полугода повышали образование и военную квалификацию, а затем снова разъезжались в войсковые части. Какой-то старлей глаз на Таисию положил. В модных роговых очках Таисия казалась женщиной серьезной и значимой. Он церемонно, преподнося цветы, за ней ухаживал и незадолго до окончания курсов предложил ей руку и сердце. Они в июне должны были расписаться, а в июле Таисия намеревалась вместе со старлеем отчалить в войсковую часть, которая располагалась на далеких Курильских островах.   
   Вадик стращал Таисию тяготами будущей семейной жизни на далеких и малообжитых островах. Впаривал Таисии догмы о том, что она без «кола и двора» будет всю жизнь по  военным гарнизонам и округам мыкаться. А там, мол, никакой ауры для духовного роста нет. Все культурные развлечения – кино в офицерском клубе и концерт каких-нибудь залетных задрипанных филармонистов. Вадик уверял: все офицерские жены со временем тупеют и мужьям рога от скуки наставляют. Она, мол, достойна лучшей участи, чем быть женой офицера. Вадик апеллировал к Сереже:
– Ты у него спроси: каково офицерским женам живется? Они же дуреют от безделья, сплетни сводят, пьют от тоски и ****уют, пока им возраст позволяет.
– Правда, Сережа? – спросила Тая.
– Что правда?
– Правда, что плохо жить в военных гарнизонах?
– Всюду люди живут, – ответил Сережа. – Даже там, где, кажется, и жить нельзя…
– Видишь, – цеплялся Вадик. – Таисия, умоляю: не выходи замуж за офицера.
– Ты что ли меня замуж возьмешь? – взвилась Таисия. – Или твой друг?
– Я женат! – поспешно молвил Сережа.
     Амбросимов удивлялся: почему девицы торопятся замуж побыстрее выскочить? У них нет никакой иной цели? В принципе, женщина должна свить семейный очаг и детей рожать. Она для этой цели Господом создана. Однако, по мнению Сережи, наблюдалась здесь несправедливая диспропорция. Парнишка мог гулять и барышень разных охмурять столько времени, сколько хотел или пока какая-нибудь расторопная девица в брачные сети его не зачалила. Он, паразит, и в тридцать лет женихаться мог, и в сорок. Для парнишки не зазорным считалось, что он до сорока лет даму сердца ищет, и найти никак не может, а девиц к двадцати пяти годам окружающие считали перезревшими девами, которых никто замуж не берет. А, может, дева замуж не хочет? Может, она партию достойную еще не нашла? Что же ей теперь за кого ни попадя выскакивать прикажите?
– Со снабжением в военных городках дела лучше обстоят, чем в гражданских, – ляпнул Сережа. – Шмотки хорошие в военторг завозят.
– Старик, какие шмотки? – возмущался Вадик. – Тут человек себя заживо хоронит, а ты лопочешь о каких-то шмотках! Куда она в них пойдет? В сопки? Солдат обольщать будет или сослуживцев мужа?
   Оказывается, Вадик Таисию к Сереже притащил, чтобы с ней проститься перед ее замужеством. Таисия в автобусе немного покочевряжилась, ссылаясь на, что мама, дескать, беспокоиться будет, что она в Москве задерживается. Вадик ее убедил, что процедура прощания больше часа не займет, а затем он Таисию лично до квартиры к маменьке доставит живой и невредимой, разве лишь слегка им помятой. Таисия согласилась с условием, что это будет их прощальная встреча. Выйдя замуж, она собирается верность супругу хранить и посторонних кобелей к себе подпускать не намерена.
– Мать, не зарекайся, – предупреждал Вадик. – Жизнь – штука непредсказуемая.   
     И сейчас, сидя с поджатыми под себя ногами на диване, Таисия, тревожась, пальчиками указывала Вадику на свои золоченые часики, намекая братику, что, мол, им следует поторопиться. Уловив смысл ее жеста, Вадик спохватился:
– А ты чего сидишь-то пнём? – вспыхнул он. – Живо в ванную подмываться!..
     Таисия будто нехотя поднялась и направилась в ванную комнату. 
Сережа, вздохнув, вытащил из шкафа комплект белья. Кинул его на диван.
– Подушка и одеяло под диваном, – подсказал он Вадику. – За час управитесь?
– С лихвой!.. А ты куда собираешься?
– У Геныча посижу, – буркнул Сережа. – Или погуляю. Воздухом подышу…
– Вадик, ты скоро? – из ванной комнаты высунулась голова Таисии в очках.
– Иду-иду, – заверил Вадик.
– Полотенце чистое захвати, пожалуйста, – предупредила Таисия. Ее головка снова скрылась за дверью.
– Старик, а зачем тебе куда-то переться? Давай Тайку в два смычка отдрючим! – предложил он. – Она крепенькая. Двоих выдержит!
– Двоих? – вытаращил глаза  Сережа. – Она и двух кобелей обслуживает?
– Не знаю, – признался Вадик. – В два смычка я ее ещё ни с кем не харил. Но ведь когда-нибудь сестренке надо к этой процедуре привыкать? Все женщины через это проходят. Ты думаешь лучше будет, когда ее офицерик с кем-нибудь на пару дрючить от скуки будет?..       
– Циник ты махровый, товарищ Миролюбов, – усмехнулся Сережа.
– Цинизм, старик, спасительное лекарство, которое помогает выжить! 
– И за что к тебе женщины льнут? – удивлялся Сережа.
– За веселый нрав! – ухмыльнулся Вадик. – И остроту ощущений! Всем хочется чего-нибудь новенького. И когда многое в интимном мире испробовано, сам эксперимент имеет ценность. Ну, так как: отдрючим Тайку вдвоем?
– Нет, ты сам с сестренкой разбирайся, кровосмеситель! Ключи занесешь к Генычу в двадцать четвертую квартиру.
– Зря отказываешься, – сожалел Вадик. – Ей двойное проникновение понравилось бы… 
    «Откуда он знает, что ей понравилось бы? – думал Сережа, спускаясь по лестнице с четвертого этажа на первый. К подобной вольности сексуальных отношений он не привык. – Может, в студенческой среде так принято?»
 
19
   Геннадий открыл ему дверь. Сережа увидел, что в коридоре стоит у зеркала черноокая дама и влажные глаза ее мерцают тихим гневом.
– Заходи, покурим! – обрадовался Вяземский, протягивая соседу руку.
– Ты ж не один…
– Дама уже уходит, – Геннадий оглянулся на девицу. – Ты уходишь?
– Не волнуйся, ухожу, – сверкнула она глазами. – Будь здоров!
– И ты не хворай, – посторонился Геннадий, пропуская даму. Она выскочила из подъезда, хлопнув дверью.
– Ты ее чем-то обидел? – спросил Сережа, проходя на кухню.
– С чего ты взял? – Вяземский пододвинул соседу тяжеловатую пепельницу в виде черепа.
– Глаза у нее на мокром месте…
– Ты наблюдательный, – Геныч подставил язычок пламени от зажигалки к сигарете Сережи и сам закурил. – Плакать побежала…
– Зачем ты женщин обижаешь? – спросил Сережа.
– Я обижаю? – возмутился Геннадий. – Да я ее два дня и три ночи трахал. Сколько можно-то? Я устал…    
     После развода с женой Геннадий не ощущал недостатка в женщинах. Он в то время работал в восьмом цехе Ногинского завода топливной аппаратуры. Учитывая, что Геннадий учился во Всесоюзном заочном политехническом институте, начальство предложило ему должность мастера цеха. Он согласился. На сборочном конвейере, где собирались топливные насосы и форсунки для белорусских тракторов, сборщиками работали молодые ребята и девчата. Геннадий на них покрикивал: «Негры должны работать!», «Больше жизни, лентяи!»   
    Должностью своей он не кичился и со сборщицами шутковал на различные пикантные темы. На Геннадия положила глаз двадцатилетняя шатенка. Супруг у нее, как и у Лидочки Телелеевой, служил в армии и, очевидно, она скучала от отсутствия надлежащей мужской ласки. Жила она с бабушкой и дочкой в двухэтажной деревянном домике возле «Пирожковой» у школы № 14. Бабушка нянчилась с правнучкой, избавив Катерину от многих  домашних забот. Выйдя из декретного отпуска на работу, Катерина решила охмурить мастера цеха. Узнала, что Геннадий в разводе и – на абордаж! Когда забеременела, Геннадий сказал, что жить он с ней не намерен и просил ее больше его не посещать.
– Но я же от тебя беременна! – укоряла его Катерина.
– Общественный абортарий всех принимает! – трубил Геннадий. – Жениться на тебе я не собираюсь.
– Почему? – роптала Катерина. – Я не уродина какая-нибудь и готовлю хорошо, и в постели тебя удовлетворяла.
– Ты женщина не моего калибра, понимаешь? – говорил ей Геннадий.
Катерина отрицательно качала головой:
– Что значит не твоего калибра?
– Не моего масштаба! – заводился Геннадий. – Мне нужна женщина высокого полета – умная, красивая, образованная.
– А я разве не красивая? – удивлялась Катерина. – Я что – глупая?         
– На мордашку ты смазливая, и фигурка у тебя гибкая, – говорил Геннадий, – но мне с тобой не с руки быть. Я себе женщину найду не из рабочего класса.
    Геннадия растила мама одна, и с пятнадцати лет он пошел трудиться в Глуховское СМУ. Работал штукатуром. Как-то вышел за строительный забор в рабочем заляпанном комбинезоне на улицу и увидел девчушку из соседнего дома, которая ему очень нравилась. Поздоровался с ней. А она, увидев его в испачканном комбинезоне, одарила таким презрительным взглядом, что Геннадию стало не по себе.
– И с тех пор я сказал себе: нет, я работягой ни за что не буду! - рассказал Геннадий этот эпизод сборщице форсунок. – Я не хочу, чтобы на меня презрительно смотрели! А ты кто? – обращался он к Катерине. – Ты – никто. Ты – кошка драная. Хоть и симпатичная. Поиграли в любовь, и хватит. Хорошего помаленьку. Придешь еще раз – выгоню! Так и знай!
    Катерина, поджав от обиды губки, покинула его квартиру. По пути к дому расплакалась. Шла по качающейся улице, не смахивая с лица слез. Пришлось ей снова «чиститься». «Чисткой» Катерина называла процедуру аборта.      
    Геннадий в феврале в отпуск по профсоюзной путевке на горный Домбай убывал. Он зашел к Сереже одолжить на время кожаную курточку, которая Амбросимову от отца в наследство досталась. Дядя Юра ее приобрел у залетного летуна, служившего в Монино. Тот приехал в Починки в гранитную мастерскую памятник для умершей мамы заказывать. Старшему Амбросимову эта курточка приглянулась. В магазине такую не купишь. Он потолковал с летуном, и они сторговались.
    Курточка и на Сереже ладно сидела. Геныч хотел в ней пощеголять в отпуске. Сережа куртку одолжил – ему не жалко: пусть щеголяет. Когда Геныч с Домбая вернулся, Сережа зашел к нему, чтобы тот впечатлениями отпускными поделился. И застал у Геннадия симпатичную барышню с карими глазами и длинной косой, которую тот с Домбая привез. Они там познакомились. У барышни отпуск только через неделю истекал. Она решила ее с Геннадием провести – продолжить приятное знакомство.   
    Аня смотрела на Геннадия влюблённым взором. Фигурка у нее была ладно скроена. И готовила она, как убедился Сережа, вкусно.
   Через неделю Аня в родной город Озеры укатила.
– Мне показалась, что она в тебя влюблена, – сказал Сережа.
– Наверное, – равнодушно ответил Вяземский. – Стелилась предо мной, словно кошка.
– Она вернется?
– Зачем? – не понял Геннадий.
– Неужели ты упустишь такую очаровательную женщину?
– А что в ней особенного?
– Она тебя любит.
– Мне этого мало.
– Что тебе мало?
– Что меня любят. Важно, чтобы я любил.    
– Ты упускаешь женщину, которая могла бы стать хорошей женой,  –  корил его Сережа. – Она бы тебе надежный тыл в семейной жизни обеспечила.         
– На хрена мне ее тыл? – вопрошал Вяземский. – Она меня бы и в жопу целовала, но мне такая женщина не нужна!
– А какая женщина тебе нужна? – заводился Сережа.
– На выход! – без запинки ответил Геннадий. – Чтобы я с ней шел, а мне все завидовали!
– Ну-ну, – Сережа смял в пепельнице остаток сигареты. – А если та, что на выход, тебе рога наставлять будет?
– Я ее убью! – мрачно изрек Геннадий. – Ноги из жопы выдерну!

20
    Женщина «на выход» у Геннадия на примете имелась. Поэтому, наверное, он и беременную Катерину отверг, и Анну из Озер проигнорировал. Высокая, крутого замеса блондинка Ядвига Полонская Геннадия прельщала. Сережа раньше в одной школе с ней учился. Ядвига в волейбол хорошо играла, защищая честь школы на спортивных турнирах. Жила она с папой, так мамы лишилась, когда ей лет двенадцать исполнилось. Мама ее, как устный телеграф стучал, умерла от подпольного аборта. Мама по национальности полькой была. Поэтому и дочери польское имя дала.
   Отец у Ядвиги офицером морским на Северном флоте раньше служил. На подводной лодке в походы ходил. Их часть в Северодвинске базировалась. Там он и жену себе польских кровей ненароком или роком приобрел. Перевели дядю Рому служить в Подмосковье, в военный гарнизон возле деревни Дуброво, в составе которого непонятным образом морская часть на сухопутной территории оказалась.
   Роман Степанович после утраты жены не сразу опустился. Он внимание воспитанию дочери уделял. Но когда Ядвига школу окончила и в омут сексуальной жизни по зову плоти кинулась, дядя Рома стал пить. Со службы по выслуге лет его турнули. Он то слесарем в котельной газовой работал, то грузчиком в продовольственном магазине, то маляром в ЖЭКе. Женщин потасканных стал домой водить. За бутылку водки на спор по луже ползком на брюхе проползал. Ядвига бурно недовольство к поведению отца выплескивала.
    Первый кадр, который Ядвигу женщиной в шестнадцать лет сделал, видным парнем был, но хулиганом. Костя на мотоцикле «Ява» Ядвигу с ветерком катал. На Шерне они вместе голышом купались. Однажды от милиции на мотоцикле потешно удирали. Милиция на «газоне» за ними гналась, а они дворами от нее зигзагами увёртывались, где белье домашнее, на веревках развешанное, болталось. Менты матерными словами мотоциклиста крыли, а тот им замечания на ходу успевал делать: как, дескать, вам не стыдно при даме такими грязными словами выражаться? И на газ снова давил.
     Костя залетел в тюрьму за драку и после суда по статье за злостное хулиганство в нижнетагильской зоне срок трехлетний отбывал. Ядвига, по ее словам, ждала его возвращения из заключения.
– Ты готова связать с ним свою жизнь, когда он вернется? – недоумевал Сережа, когда у них зашел разговор на эту тему.
– Не знаю, – ответила Ядвига. – Костя – человек шебутной, взбалмошный, но хороший…
   Геннадий подцепил длинноногую Ядвигу на заводе. Не поступив на журфак МГУ, она пошла работать на НЗТА. Стала трудиться сверловщицей в пятом цехе. Геннадий ее увидел, когда она газированную воду за три копейки из автомата пила, и на нее запал. Сказал товарищам, кивая на Ядвигу:            
– Моей будет, вот увидите…
    Геннадий слов на ветер не бросал. Он ставил перед собой цель и настойчиво, как бронепоезд, к ней двигался. Когда Сережа экзамены в Литинститут сдавал, Ядвига у Геннадия поселилась. Она объяснила, что не может жить с пьющим отцом, который шалав разных несносных в квартиру таскает.
    Между Сережей и Ядвигой сложились доверительные отношения. Он даже давал ей кое-какие опусы свои читать, а она рассказывала ему истории из своей личной жизни.
   Ядвига устроилась работать лаборанткой в филиал Института химической физики в поселке Черноголовка. Заведующий лабораторией обещал ей комнатку в аспирантском общежитии выбить. Амбросимов ее решение одобрил. В академическом городке среди высоколобых аспирантов и других научных кадров она себе быстрее достойную партию найдет. Сережа отговаривал Ядвигу от второй попытки поступать на журфак. Приводил для этого, как ему казалось, веские аргументы, утверждая, что работа в районной газете – «самопожирание». Если уж и работать журналистом, то в центральной газете или, лучше, в каком-то московском журнале типа «Огонек».
– А как туда попасть? – спрашивала Ядвига.
– Посылать надо свои материалы, статьи, – отвечал Сережа. - Ты в журналистике на чем хотела бы специализироваться?
    Понятия о журналисткой специализации у Ядвиги были смутными. Публикаций весомых у нее не было. Имелись лишь нескольких заметок в многотиражной заводской газете «Советский патриот». На журфак в МГУ Ядвига случайно ломанулась, считая журналистику престижной  профессией. Посмотрела фильм Сергея Герасимова «Журналист». Там главный герой в первой серии амуры с Шурой Окаемовой в служебной командировке вил, а во второй уже из Парижа по телефону репортаж в редакцию газеты передавал. Ядвига сочла, что журналистика – подходящая для нее профессия.
    Если заграничные командировки Ядвигу прельщают, то лучше сразу в МГИМО поступать, посоветовал Сережа. В этом элитарном институте есть факультет, на котором кадры для международной журналистики готовят. Он не стал говорить Ядвиге обидных слов о том, что все-таки следует соизмерять как-то свои хлипкие способности с профессией, которую выбираешь. Выберешь журналистику, пять лет на студенческой скамье проторчишь, диплом получишь, а потом выяснится, что совсем не ту профессию избрал. И что тогда? Другую профессию будешь осваивать? А жизнь-то коротка, быстротечна… Время, как говорит Бродский, это – молотилка…
    Ядвига Сережу не вполне понимала. Тот о каком-то тоталитарном режиме талдычит, а Ядвига диктаторского прессинга государства на себе никогда не ощущала. Она – вольная птица. Куда захочет, туда и полетит. Сережа ей о творческой самоотдаче толкует. Пастернака цитирует: «Цель творчества – самоотдача», а сам-то он с чего взял, что правильно писательскую стезю для себя избрал?
    «Тоже мне новый Достоевский выискался, – усмехалась Ядвига. – Разве на писателей в институтах учат? А еще о каком-то предназначении мозги мне компостируешь…»
   Сережа отговаривал Ядвигу от брака с Геннадием.
– А с чего ты взял, что я замуж за него собралась? – удивилась она.
– Ты ж с ним живешь!
– Ну и что? Мало ли кто с кем живет? Ты тоже живешь с грузинской женщиной. Зачем она тебе нужна? – хитро щурилась собеседница.
– Я – другое дело, – ответствовал Сережа. – У меня с Тамарой тактический брак. Без него мне квартира в здешнем кооперативе могла бы не достаться!
– Считай, что тоже живу с Генкой по тактическим соображениям. Мне сейчас жить негде! Дадут мне комнату в Черноголовке, и меня, поминай, как звали.
    В январе Ядвига переселилась в аспирантское общежитие в Черноголовке. Амбросимов считал, что благое дело сделал, отговорив Ядвигу от брака с Геннадием. Ему казалось, что он помог предотвратить обреченный брак.
– Ты зачем приехала-то? – бестактно спросил Сережа, когда Ядвига 24 февраля явилась к нему, разыскивая Геннадия.
– Крокодила Гену решила поздравить с праздником, – ответила она.
– Я тоже вчера приехала супруга с праздником поздравить, – влезла в разговор Тамара, – а он с другой женщиной прохлаждается…
– Все мужики – кобели и сволочи, – безапелляционно заявила Ядвига.
– Неужели все? – усомнилась Тамара.
– На девяносто девять процентов, – уточнила Ядвига.
– А все женщины на девяносто девять процентов – добродетельные натуры, светоносные и непорочные, – усмехнулся Сережа.
– Я этого не говорила, – возразила Ядвига. – Среди нас всякого добра хватает.
– Мужчины, как правило, натуры дубовые и в эмоциональном плане глуховатые, – высказала своё мнение Тамара. – Женщина сердцем больше живет, чувствами, а они – головой.
– Хером они своим больше живут, а не головой, – вещала Ядвига. –  Им бы вдуть кому-нибудь, и смотаться. Остальное им – до лампочки. Им начхать на то, что нам аборты по два раза в год делать приходится.
     Тамара заморгала пушистыми ресницами. Очевидно, ее шокировала грубоватая лексика Ядвиги.
Стараясь произвести впечатление, Сережа изрёк позаимствованную им фразу:
– Из всех форм эксплуатации человека человеком самой безнравственной является эмоциональная эксплуатация.
– А самой нравственной какая форма является? – спросила Ядвига. 
– Идейная! – загораясь, произнес Сережа. – Вдолбили большевики в голову темного народа несбыточные идеи о справедливом устройстве общества и революцию устроили, кровавую бойню гражданской войны разожгли. Она нам ещё долго будет аукаться…
– Тебя за такие речи КГБ по головке не погладит, – заметила Ядвига.   
    Сережа осекся. «Почему Ядвига о КГБ вспомнила? Я же ей о своих перипетиях с органами ничего не вякал. А если она – стукачка?» – заметались у него подозрительные мысли.
    Дискуссия не продолжилась, так как Геныч к Сереже явился и увел Ядвигу. Она в тот день призналась Геннадию, что беременна.
– От кого? – спросил Вяземский.
     Геннадий нарочно Ядвигу спросил о том, от кого она беременна. Он-то  думал, что она разъярится и пощечину ему залепит или еще как-то свое возмущение проявит. А Ядвига глазки в сторону потупила и промямлила:
– Не знаю…
   Вяземский скрипнул зубами, но смирил гордыню и спросил:
– Ну и что ты намерена делать?
– Аборт, наверное, – тихо сказала Ядвига. – А что мне остается?
– Рожай, – посоветовал Геннадий. Он Ленку, первую жену, дважды заставлял аборт делать, а, наверное, зря. Пусть хоть эта рожает.
– А ты на мне женишься? – спросила Ядвига.
– Женюсь, – обещал Геннадий.
   Обещать – еще не значит жениться. Но Геннадий на самом деле хотел на Ядвиге жениться. С ней ему в любую компанию не зазорно было пойти. На Ядвигу мужики бельмы таращили, на ее экстравагантную польскую красоту западая. Геннадий считал, что все  будут завидовать тому, что он такой роскошной женщиной обладает.
   Вы не знаете, почему многие люди хотят, чтобы им другие завидовали?
– Замуж за Геныча собралась? – возмущался Сережа. – Ты же его не любишь!
– Зато он меня любит, даже в попу целует, – умилялась Ядвига. – Я же ребеночка жду. Что мне в общежитии одной с ребеночком куковать?
Сережа поднял вверх обе руки:
– Выходи замуж хоть за чёрта рогатого! – сдался он. -  Я умываю руки...









Часть VI
Все мы несчастные животные?

1
    Амбросимов хотел превратить свою однокомнатную квартиру в некое убежище, в котором он замкнется в сладостном уединении, и будет создавать нетленные опусы, отгородившись от мерзостей реальной жизни. Да не тут-то было. Его квартира мало напоминала «башню из слоновой кости», в которой французский прозаик Гюстав Флобер мечтал укрыться, избавившись от дурной мирской суеты. Книги, как утверждал укрывшийся от органов КГБ в Париже писатель Андрей Синявский, создаются в тишине, «в полной тишине, в просторах одиночества». Только кто ж тебе подарит эту тишину и одиночество?   
     Геннадий к Сереже по-соседски частенько заглядывал. И Сережа иногда его навещал. Вяземский ему рассказал, как Ядвига в первомайские праздники пьяная к нему забрела.
– Представляешь, писатель, – возмущался Вяземский, – ее рвало над унитазом, а я сзади ее за талию придерживал, а потом блевотину ее вытирал, которая мимо очка проскочила. А ведь ей пить нельзя! Она же беременна!
– От тебя? – спросил Сережа.
– Может, и от меня, –  процедил Геннадий. – Хотя не уверен, что она только со мной кувыркалась.
– Ну и что теперь? – вздохнул Сережа. – Аборт будет делать?
– Да поздно в абортарий соваться! – нервничал Геннадий. – Она нашла какую-то старуху, которая плод за двести рублей вытравить может. Но у нее таких денег нет. Она у меня занять пришла. А у меня откуда? Она говорит: займи у кого-нибудь. Почему я занимать должен? У кого? У тебя, кстати, нет?
   Сережа отрицательно покачал головой.
– Это – ее проблема! – кипятился Геннадий. – А у нее слезки по щекам бегут: боюсь, говорит, как мама, от аборта умереть…
– Пусть рожает.
– Да я ей, сучке, еще в феврале сказал: рожай! – хорохорился Вяземский. – А она что отчудила? У меня две недели пожила, а перед Восьмым марта, стерва, снова хвостом вильнула! Теперь, вот, приперлась, пьяная в лоскуты: Гена, дай денег на аборт! Тьфу ты! – Геннадий выразился нецензурной бранью. – Ты скажи, писатель: что мне теперь делать?
– А тебе что-то надо делать?
– Я же ей жениться обещал! – ревел Геннадий. – Она спрашивает: не раздумал?
– Если не раздумал, то женись. Ты же хотел иметь женщину на выход? Будешь иметь…
– Тебе хорошо советовать, – злился Вяземский. – Тебе с ней не жить! Она же, сучара, бабенка ****овитая! 
– Родит ребеночка и угомонится, – Сережа говорил то, во что сам плохо верил.
– Ты думаешь? – как за соломинку, схватился Геннадий за его фразу.
   Сережа неопределенно пожал плечами:
– Женщины – натуры непредсказуемые, – изрек он.
– Вот и я так думаю, – мрачно вздохнул Геннадий. – Вряд ли она угомонится. Порода у нее мамина. Таких, как они, только могила исправить может. Когда крышку гроба над ними заколотят, только тогда они ****овать перестают. И то только потому, что из гроба выскочить не могут!
    «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля!» – вспомнил Сережа любимую цитату из лирического отступления Михаила Булгакова в романе «Мастер и Маргарита». Эту цитату он помнил наизусть. Но теперь ему захотелось перефразировать ее на свой лад. И у него вышло так: «Как обманчивы туманы над житейскими болотами! Кто бродил в этих туманах, кто много гадил в молодости и в расцвете сил, кто, как змей, крутился и ползал в этих болотах, не смея поднять взор к небу, тот никогда не увидит ослепительного сияния радужных звезд и таинственного излучения лунного света. Как зловонны туманы над житейскими болотами не знает тот, кто среди них безвылазно жил, дышал их дремучими испарениями, пил ржавую жижу, не ведая, что где-то могут источать живительную прохладу незамутненные родники любви и божественной благодати…»
    «Подняться к небу – вот работа, – соглашался Сережа с Джонатаном Свифтом, – подняться к небу – это труд». Он был солидарен с английским сатириком, который утверждал, что его задача – не развлекать людей, а вызывать их суровое негодование. Свифт задавался вопросом: «Человек – разумное животное? – и сам же на него отвечал. – Нет. Скорее, человек – животное, восприимчивое к разуму». Сереже эти близкие ему мысли выписал в свой дневник.
– Так тебя можно поздравить? – спросил Сережа.
– С чем? – не понял Геннадий.
– Как с чем? Ты скоро станешь отцом!
– Уф-ф! – вздохнул Вяземский. – Нашел с чем поздравлять! Родит Ядвига какую-нибудь шалашовку, которая через пятнадцать лет ко мне прибежит и скажет: «Папа, дай денег на аборт!»
– Может, Ядвига тебе сына родит! – не унимался Сережа.  – Наследника!
– Чего наследовать-то? Эту халупу? И она не моя. Хозяйка квартиры – мама. И неизвестно ещё, кто из сына может вырасти. Вырастит какой-нибудь бандюган, который ночью мне голову отрежет или задушит…
– За что? – удивился Сережа такому странному направлению мысли соседа.
– Да мало ли что ему в голову дурную взбредет? – проектировал Геннадий. – На похмелку денег не дашь – и звали Вася…
   Геннадий извлек из холодильника бутылку владимирской водки. Сережа пить отказался.
– Не хочешь, не пей! – сказал Геннадий. – А я выпью. У меня к тебе, между прочим, серьезный разговор, – предупредил он. – Что же ты, писатель, меня так подставляешь? – скрипнул зубами Геннадий. В его голосе сквозила претензия. Он опорожнил полстакана водки, смачно закусывая очищенной луковицей и черным хлебом. Хлеб он не резал, а отломил пятерней от буханки краюху. Очевидно, другой закуски у соседа не оказалось.
– Как я тебя подставляю? – насторожился Сережа.
    Как ни крути педали, Амбросимов поступал не по-товарищески, отговаривая Ядвигу от обреченного, по его мнению, брака. Сергей убеждал Ядвигу, что для нее это замужество – медленное заклание.
    Ядвига оказалась в житейской вилке. Воспитывать одной будущего ребенка в аспирантском общежитии ей было хлопотно и стремно. Возвращаться к запойному отцу она не хотела. Сроки прерывания беременности упустила. Подпольный аборт делать боялась. Можно было бы родить ребеночка и от него в роддоме отказаться, но Ядвига такого исхода для кровного чада не хотела. Она же не какая-нибудь бездушная сучка. Она сама с двенадцати лет без материнской ласки росла. Она смурной судьбы для своего чада не желала. Как к нему будут относиться в Доме ребенка? Кто из него вырастет, если он детство и юность в детдоме проведет? Поэтому брак с Геннадием для нее - меньшее из всех зол.
     Сережа же считал: раз Ядвига решила отдать себя Вяземскому на медленное заклание, то, в конце концов, это – ее выбор. Может, он зря об участи Ядвиги печалится? Может, брак с Вяземским не будет для нее губительным? Не убьет же он ее на самом деле?

2
    У Геннадия в конфиденциальной обстановке состоялась беседа с сотрудником ногинского отдела КГБ Георгием Чобава, который курировал завод топливной аппаратуры. Тот стал Вяземского об Амбросимове расспрашивать. Геннадий, заподозрив неладное, дал соседу нормальную характеристику. Дескать, учится тот заочно, работает в аварийной газовой службе. Женился недавно на какой-то грузинской женщине, которая на семь лет его старше. Геннадий таких браков не одобряет. Зачем брать в жены женщину, которая старше тебя?   
   Чобава усмехнулся. Он попросил вспомнить: о чем говорит сосед, когда с ним встречается? Может, Амбросимов антисоветские анекдоты травит? Может, советскую власть ругает? Может, давал ему читать машинописные тексты крамольного содержания?
    Геннадий недоуменно пожал плечами: нет, мол, читать тот ему ничего не давал, хотя сосед что-то постоянно какую-то муру пишет. Он же писателем хочет стать. А у Геннадия времени на чтение нет. Вот техническую литературу он просматривает и читает. Учебники штудирует. А что касается поэзии, прозы или другой мерлехлюндии, то он в них не знаток. Он же не ботаник какой-нибудь, а практичный человек. Зачем ему время тратить на дурацкое чтение романов и прочей галиматьи? Писателям, мол, делать нечего и они от безделья романы строчат. Им за это деньги платят. А Геннадию какой прок романы читать? Ему за чтение книг денег никто не заплатит. Зачем же глаза дурным чтивом портить? Тем более, что правду в книгах не пишут. Там все больше идеализм и романтизм, любовь и прочая канитель.
   Георгий Ясонович стал убеждать Вяземского: Амбросимов на самом деле – антисоветский элемент. Его сосед не любит советскую власть. Он – скрытый враг. Вяземский, как советский патриот, должен наблюдать за ним и информировать органы о том, что тот говорит и делает.  Геннадий понял, что ему предлагают стучать на соседа. Он заволновался. Попытался отказаться: дескать, это не по его части.
    Чобава намекнул, что от сотрудничества с ними не принято отказываться. Мол, не каждому гражданину такие лестные предложения органы госбезопасности делают. О своих секретных сотрудниках органы заботятся.
– Вы – перспективный растущий кадр, – вещал Чобава. – Кончите институт, мы вам по служебной лестнице поможем подняться. Сегодня вы – мастер, завтра, глядишь, начальник цеха, а потом и главным инженером завода можно стать или даже директором.
– Я беспартийный, – парировал Геннадий. – Меня директором не поставят.
– И в члены КПСС мы вам поможем вступить, – говорил о преимуществах сотрудничества с КГБ Чобава. – К нашим рекомендациям партийные товарищи прислушиваются. Ну, так как?
    От сотрудничества с КГБ во времена семидесятых годов можно было отказаться. За это людей на Колыму и в другие места не ссылали. Однако отказ от сотрудничества органы расценивали как уклонение от гражданского долга и считали проявлением не стойкого патриотизма не вполне сознательных граждан Советского Союза. Идеологические враги, дескать, в непрекращающейся против нашей страны ни днем, ни ночью холодной войне не дремлют. Они враждебную пропаганду в нестойкие умы наших граждан и молодежи сеют и растлевают их голосами зарубежных радиостанций и чумной заокеанской музыкой.
– Ну, так что? – переспросил Чобава. – Будете с нами сотрудничать?
– Писать доносы? – хмыкнул Геннадий. – Нет уж, увольте…
– Это не доносы, – поморщился Чобава, – а оперативная информация на действия людей, враждебно настроенных против Советского государства. Вы отказываетесь помочь органам вывести на чистую воду врага советской власти?
   Геннадий заерзал на стуле. Почесал затылок.
– А я могу подумать над вашим предложением? – спросил он.
– Можете, – ответил Чобава. – Только не очень долго. И учтите. Мы можем помочь продвинуться по служебной лестнице, а можем и тормознуть. И будешь ты вечно ходить в мастерах цеха, – сотрудник КГБ перешел на «ты». – Если  не сопьешься, – устало добавил он, окинув Вяземского снисходительным взором. – Жду звонка по этому телефону, – Чобава записал на листочке номер телефона и передал его Вяземскому. – Неделю хватит на раздумья?
   Геннадий хмуро кивнул.
– О нашем разговоре – никому ни слова. Все, свободен. Пока свободен, – пояснил Чобава.      
     Почти всю отпущенную на раздумья неделю Геннадий пребывал в саднящем состоянии духа. Он и капать на соседа не хотел, и опасался, что отказ от сотрудничества с КГБ может отрицательно повлиять на его карьеру. Он же не собирался до пенсии в мастерах цеха пребывать. Он считал, что если на должность главного инженера завода ему, пожалуй, еще рано рассчитывать, то начальником-то восьмого цеха он хоть завтра может стать и не подведет – цех потянет! Ему это по силам!
    Поэтому и был зол Геннадий на Сережу, что тот его в неудобную позицию перед КГБ поставил. Он-то тут с какого бока-припека? Через день истекал срок, отпущенный ему на раздумья. Не зная с кем в этой щекотливой ситуации посоветоваться, Геннадий опрометчиво решил соседу открыться: что, дескать, ему теперь делать? Принимать предложение Чобавы или как?
Сережа занервничал: 
– Стучи. Что тебе остается?
– Я не проститутка, чтобы на товарища доносить, – хорохорился Геннадий.
– Тогда откажись, – отреагировал Сережа. – Если очко не играет.         
    Геннадий скрипнул зубами. Сорвался с табуретки, сбегал в комнату и вернулся с листком бумаги.
– Вот его телефон! – Геннадий разорвал листок на кусочки и кинул их в мусорное ведро. – Не буду я ему звонить. Ему надо – пусть сам звонит.
– Он позвонит, и что ты скажешь? – спросил Сережа.
– Шлангом прикинусь, – откликнулся Геннадий. – Скажу, что я не достоин быть их осведомителем. Я – беспартийный. Из комсомола по возрасту выбыл. И пишу неразборчиво и с ошибками… Не гожусь я в осведомители…
    Сосед определенное мужество проявлял. Геннадий под удар себя подставляя, но поступал по-товарищески.
   «А как я поступаю? – задавался Сережа вопросами в дневнике. – Я благими намерениями руководствуюсь? Я предостерегаю Ядвигу от неразумного шага. А куда ведут благие намерения? Благими намерениями вымощена дорога в ад? Большевики тоже, наверное, благими намерениями руководствовались, когда революцию свершали. Хотели создать справедливое рабоче-крестьянское государство, утопический мир без эксплуатации человека человеком, без бедных и сирых, а чем все обернулось? Диктатурой партии и чекистов? Бредовой затеей распространения марксистско-ленинской идеологии по всему земному шарику? Мало большевикам той кровавой каши, которую они в России заварили? Им надобно, чтобы подобное в Анголе африканской или в Кампучии азиатской произошло? Ну, утопил Пол Пот полстраны в крови ради торжества коммунистической идеи. Жить что ли там красные кхмеры лучше стали?»

3
   Пузатая фигура сотрудника КГБ Георгия Чобавы вызывала у Сергея раздражение. Он питал к нему стойкую неприязнь. И возникла она до того, как упитанный грузин вербовал в стукачи Геннадия.
    Георгий Ясонович частенько в редакцию газеты «Знамя коммунизма» наведывался. Может, он и ее по своей гэбистской службе курировал? Может. А, может, и не курировал. Гоге, как его в редакции звали, женщины русские нравились. Особенно блондинки. В редакции газеты бухгалтером работала знойная блондинка Алла, у которой ноги чуть ли не «из ушей росли». Она была замужней женщиной бальзаковского возраста. Дочь имела лет десяти. С ней в одном кабинете сидела ядреная Антонина, которая техническим секретарем являлась. Та с мужем рассталась, детей не имела и в отдельной квартире недалеко от здания редакции газеты на улице Советской жила. К кому из этих двух редакционных женщин Гога большую симпатию питал? Может, к обеим сразу? Однажды Аллочка с Антониной вместе с Гогой в десятидневную туристическую поездку в Японию отбыли.
    В советские времена в зарубежные поездки в капиталистическую страну из рядовых граждан пускали только тех, кто до этого в какой-то стране социалистического лагеря побывал – в Польше, ГДР, Венгрии. И прежде чем в ту же Болгарию убыть, всех экскурсантов тщательно партийные органы инструктировали о том, как им следует себя за рубежом вести, чтобы честь гражданина СССР не уронить. От экскурсионных маршрутов уклоняться нельзя. В магазины желательно группами ходить с сопровождающими делегацию лицами. С иностранцами говорить можно, но на провокационные вопросы не отвечать. Если иностранцы в гости приглашать будут, то Боже упаси соглашаться. Отказываться от таких приглашений нужно под любым благовидным предлогом.
    Туристические группы из Советского Союза обязательно сопровождал штатный или внештатный сотрудник КГБ или стукачи из партийного или комсомольского актива, которые следили за моральным обликом советских экскурсантов и в письменном виде давали отчет в виде специального донесения в органы госбезопасности.          
    Аллочка и Антонина ранее в Болгарию по туристической путевке выезжали. И теперь им в Японию удалось вместе с Чобавой сигануть. Сотрудники редакции им завидовали. Аллочка и Антонина восторженно о поездке в Японию рассказывали, утверждая, что они будто в XXI веке побывали. Конечно, если ты перемещаешься из Токио в Осаку в комфортном вагоне на воздушной подушке со скоростью 680 км в час, не ощущая никакой тряски, тебе это чудом кажется. Советским туристам технический прогресс, который японцы достигли, казался фантастическим. Жаль, конечно, что восторгом от пребывания в Японии, ни Аллочка, ни Антонина с читателями газеты «Знамя коммунизма» не поделились. Рассказывали они о поездке довольно живо, с интересными подробностями, фотографии показывали, на коих они запечатлены, но обе утверждали, что писать не умеют. Сережа же решил, что Аллочке и Антонине просто лень писать. Или они не хотели, чтобы читатели им завидовали и задавались любопытным вопросом: а откуда у рядовых сотрудниц районной газеты такие средства находятся, которые позволяют им в Японию выезжать?   
    Моральный облик сотрудника КГБ майора Георгия Чобава и его поведение в неслужебное время, по мнению Амбросимова, не соответствовали облику настоящего рыцаря «щита и меча». У Амбросимов имелись для таких выводов некие этические соображения. Сережа полагал, что в своей вседозволенности Гога оборзел. Все людишки перед ним трепет должны испытывать потому, что он майором КГБ является? А женщины должны безотказно с ним совокупляться по его импульсивному желанию?
    В кооперативном доме «Спутник», расположенным рядом с кооперативом «Дружба», жил Володя Гордеев, который вместе с отцом Сережи работал в гранитной мастерской. Володя работал гравером и неплохо по советским меркам сдельно зарабатывал. Володя являлся евреем, но не ярко выраженным. Его отец Яков фамилию сменил – из Гордиевского стал Гордеевым. Фамилию-то изменить можно, но гены-то не изменишь. Володину маму выдавала ярко выраженная иудейская внешность. Сын Миша рос кучерявым и полным мальчиком с яркими чертами богоизбранного еврейского народа.
    Сережин отец с Гордеевым поддерживал приятельские отношения. Почему Володя развелся с женой, старший Амбросимов не знал. Но то, что Володе удалось шестилетнего сына с собой оставить, по-мужски ценил. Кто решил, что при распаде брака, дети обязательно с мамой должны оставаться? А если мама шалава непутевая? А если даже и путевая? Почему ребенок должен с ней оставаться? Отец хуже ребенка воспитает?
    Володя Гордеев жил в двухкомнатной кооперативной квартире с мамой и сыном. Бабушка во внуке души не чаяла и баловала его всячески. Мишенька рос нормальным ребенком, лелеемый отцом и бабушкой. В детстве у него обнаружилось какое-то заболевание уха. Оно так сильно у малыша болело,  что он просыпался ночами от боли. Врачи диагноз толком поставить не могли. Их лечение не помогало. Бабушка внука к деревенской знахарке отвезла. Та над ухом ребенка  что-то пошептала, и у ребенка боли утихли. Старушка-знахарка посоветовала бабушке ребеночка окрестить. Мишеньку в церкви в селе Кузнецы Павлово-Посадского района местный поп по православному обряду окрестил. Ухо болеть у Мишеньки перестало.
    Эту историю с чудесным исцелением сына Володя ненароком рассказал в горкоме партии, когда его кандидатом в члены КПСС принимали. Кто-то из членов партийной комиссии спросил Гордеева об его отношении к религии. Володя ответил, что относится к ней положительно.
    «В Бога что ли верите?» – удивились члены парткомиссии. Володя рассказал о том, как знахарка его сына исцелила.   
    «И вы ребенка окрестили? – еще больше удивились члены парткомиссии. – О, как у вас в семье все серьезно запущено с антирелигиозной пропагандой, – заохали атеисты из парткомиссии. – Вы еще созрели для того, что стать коммунистом и активным строителем коммунизма…» И они не приняли Володю Гордеева кандидатом в члены КПСС.
    Как Володя в горкоме с религией обмишурился, он рассказывал и родственникам, и коллегам по работе. Те без злобы смеялись над ним.
    Когда старший Амбросимов счеты с бренной жизнью свой свел, коллектив гранитной мастерской решил покойному памятник не за полную стоимость изготовить, а вдвое дешевле. Володя Гордеев портрет отца на гранитной дощечке из черного габро мастерски даром выбил. Его бескорыстный поступок свидетельствовал, что напраслину иногда русские люди на евреев огульно возводят. Не такие уж они и жмоты…
    Володя после развода с женой пребывал какое-то время в поиске новой подруги жизни. И запал он на магнитирующую особу Ирину, проживавшую в одной из глуховских казарм, которые для рабочих текстильных мануфактур фабрикант Арсений Морозов еще в конце  ХIХ века из добротного красного кирпича выстроил. При советской власти у одной из казарм бюст Ленина на постаменте установили, и она стала называться ленинской. У другой казармы – бюст Сталина, и она стала именоваться сталинской. У казармы, возле которой бюст Маркса стоял, в народе прослыла карловской, у которой бюст Семена Буденова маячил – буденовской и т.д.
    Комнатушки в казармах были махонькими – по тринадцать квадратных метров. Зато потолки были высоченными. Они позволяли в этих комнатушках трехъярусные деревянные спальные полати возводить, на которые можно было подниматься по веревочным лестницам.   В этих казармах жили рабочие семьи трех поколений глуховцев. Огромная общая кухня на каждом этажа располагалась, где чад и гомон женщин стоял, когда они вечерами немудреную еду для своих мужиков и детей на чугунной плите готовили, белье гладили, о житье-бытье толковали. И коридоры в казармах были просторными. В них детишки обитателей казарм на трехколесных велосипедах разъезжали. Даже на двухколесных велосипедах можно было по этим коридорам кататься.
   Мыться все ходили в Глуховскую баню, которая тоже была возведена на доходы фабриканта и старовера Арсения Морозова. По субботам в бане был женский день, по воскресеньям – мужской.
    В детские годы Сережа с отцом не раз в Глуховской бане мылся. В баню люди обычно шли с заранее припасенными дубовыми или березовыми веничками. Брали у банщиков жестяные тазики, которые  назывались «шайками». Отполированные скамьи из мраморной крошки были гладкими и скользкими от плещущейся воды и мыльной пены.
    Младшего Амбросимова больше всего интересовали сизые татуировки на голых телах мужиков. В 50-60-е годы прошлого столетия у многих представителей мужского пола на груди, спине или плечах нередко красовались изображения классиков марксизма-ленинизма – Ленина, Сталина и даже бородатого Маркса. Сережу особенно поразил широкоплечий мужик, на груди которого парил орел с огромными крыльями. Орел нес в когтях обнаженную женщину с запрокинутой головой и безжизненно свисающими ногами и руками. Сережа уже ходил в школу и мог прочесть надпись под этой художественной татуировкой: «Нет в жизни счастья!»
– Разве нет в жизни счастья? – спросил Сережа у отца, кивая на мужика, грудь которого украшала импозантная татуировка.
– Да мало ли что у него намалевано? – отмахнулся отец. – Хотя он прав – счастья нет. Есть только счастливые мгновенья, которые мы при жизни не ценим… 
– А когда ценим? – спросил Сережа. – После смерти что ли?
– Накануне, – усмехнулся отец.

4
     Пока Володя Гордеев с магнитирующей дамой амуры крутил, деньгами, не скупясь, шелестя, все шло нормально. Володя на Ирину сильно запал. Предложил ей руку, сердце и все остальное. Та призналась, что она в браке ранее состояла и двоих детишек от неудачного замужества имеет. Володю это обстоятельство сильно не смутило. Ну и что? У него тоже сын растёт. Они, мол, и троих детей на ноги поставят. Где жить они будут? Пусть Ирину квартирный вопрос не беспокоит, успокоил Володя. Он неплохо зарабатывает и у него есть сбережения, которые позволят им не с нуля жизнь совместную начать. Он готов для их совместного проживания купить трехкомнатную квартиру в новом жилищном кооперативе.
    Володя зарегистрировал с Ириной официальный брак, хотя его мама категорически была против скоропалительного решения сына. Клавдии Израилевне донесли, что на избраннице ее единственного сына ****ских печатей ставить нигде. Володя маму не послушал. Мало ли что у Ирины до него было? Он в ее грязном белье копаться не намерен. Они начинают новую жизнь. Любовь, как известно, ослепляет. Никаких недостатков в Ирине Володя видеть не хотел. Мало ли что злые языки на нее наговаривают?
    Молодая семья въехала в трехкомнатную квартиру в поселке Доможирово, а в медовый месяц Володя новую супругу отдыхать в Сочи на две недели возил. И в Гагры на экскурсию они ездили, и в Сухуми, и в легендарный Новый Афон. От Ботанического сада и посещения сухумского обезьянника  Ирина в восторге была. А новоафонские пещеры ей не очень понравились. Сумрачно в пещерах было. Вот в сочинском парке «Ривьера» она вечерами с удовольствием с мужем под руку форсисто прогуливалась.
    Единственная горечь, которую испытывал Гордеев после заключения брака, пожалуй, состояла в том, что мама восьмилетнего Мишутку ему не отдала. Убедила сына в том, что всем лучше будет, если Мишенька пока с ней останется. Подрастет внук, и там – видно будет. Она лучше за ним присмотрит, чем мачеха, у которой два своих оболтуса под ногами вертятся. Володя спорить с мамой не стал. Он с сыном часто виделся, и материально маме помогал. Жизнь у Гордеева потекла своим непредсказуемым чередом.               
     Как-то Володя зашел к Сереже, когда тот ещё в редакции газеты «Знамя коммунизма» работал и попросил его написать критическую статью о сотруднике КГБ Георгии Чобава. Володя признался, что его семейная жизнь дала зияющую трещину. Его жена закрутила роман с Гогой!
– Он вечером подъезжает на «Волге» к нашему подъезду, посигналит, и она к нему, как  собачонка выскакивает! – возмущался Володя. – И обратно ее привозит за полночь, а то и вовсе к утру!..
– А его жена об этом знает? – спросил Сережа.
– Да она умерла! – огорошил Володя. – Током ее на даче шарахнуло так, что она копыта откинула. Может, Гога подстроил так, чтобы от жены избавиться? – предположил Володя. – Гэбисты умеют такие пакости мастерски делать – и ни одно следствие не подкопается…
     Версия Гордеева выглядела ужасной, но, пожалуй, на уровне предположения могла  существовать. Однако предположение к делу не пришьешь. Уголовного дела по поводу смерти Гогиной жены не заводилось. Несчастный, мол, случай…
– Говорила мне мама, чтобы я на этой шалаве не женился, – сетовал Володя. – А я, дурак, ее не послушался. Куда торопился?
    Чем мог Сереже в этой ситуации Володе помочь? Кто ему позволил бы в местной газете любовные похождения сотрудника КГБ обсуждать? Сережа мог Гордееву только посочувствовать. Володя продолжал ему жалобиться. Он пытался с Ириной на тему ее супружеской неверности потолковать. Дескать, нехорошо она поступает, некрасиво. А она, как ворона разъяренная, на супруга кинулась и заявила: будешь на меня давить – Гоге пожалуюсь. Он тогда из тебя отбивную сделает.
    Володе ее угрозы обидно очень было слушать. Он ей в сердцах сказал, что в гробу, мол, он видел ее гэбисткого ебаря. Ирина Гоге пожаловалась. Тот явился к Гордееву разбираться. Гога по фигуре – славянский шкаф, а Володя перед ним – херувимчик. У Володи рост – 1 метр 65 см. Он стоял в коридоре квартиры в спортивных трусиках и маечке, руки на животе, как ангелочек, скрестив. Гога ему краткую лекцию прочел о том, что, мол, если тот, жидовское отродье, будет Ирине угрожать, то он его в порошок сотрет и над Клязьмой, как несуразный прах, развеет.
     Ирина с восторгом на Гогу смотрела. Радовалась, как ее гэбисткий хахаль супруга отчитывал. Гога, правда, руки не распускал и до мордобития дело не довел. Только внушительно кулаком перед физиономией растерянного мужа потряс. Ирина в тот же вечер укатила с Чобавой на очередной сеанс их интимных забав.
     Завершилась эта житейская ситуация мирным исходом, без жертв. Володя с Ириной развелся. Трехкомнатную кооперативную квартиру ему пришлось разменять на двухкомнатную и однокомнатную. Разумеется, Ирина с сыновьями в двухкомнатной квартире поселилась, а Володя – в однокомнатной. Так Гордеев снова стал временно свободным мужчиной, и в поисках новой подруги жизни пребывал. Сережа верил, что на третьем браке тот сильно уже не обожжется.
    Стойкая антипатия к Гоге Чобава у Амбросимова усилилась после того, как Вяземский ему о своей вербовке в сексоты открылся. Сережу себя патриотом считал. Но, как Петр Чаадаев, он не мог слепо любить Отечество. Он видел струпья несвободы и пропагандисткой лжи на теле многострадальной Отчизны. Он свою жизнь решил посвятить тому, чтобы от этих струпьев его страна избавилась.
    «А сотрудники КГБ тоже благой целью руководствуются? – задавался  вопросом Сергей. – Родину хотят от шпионов, диверсантов и вредителей советской власти избавить?» Сережа с симпатией относился к советским разведчикам, которые за рубежом, рискую жизнью, работали. К таким, например, как Рихард Зорге. Но он не понимал: чем органы безопасности занимаются в таких городах, как Ногинск. Иностранцев в Ногинск не допускали. Как и во многие другие города СССР, где закрытые научно-исследовательские институты функционировали и «почтовые ящики», работавшие на оборонку. Шпионов и диверсантов в их городе сыскать было трудно.
     У первого в мире памятника вождю мирового пролетариата Ленину на  Глуховской площади студент-заочник текстильного института Толя Кондрашкин башку отшиб? Тогда органы госбезопасности засуетились: идеологическая диверсия? Сгорел узбекский хлопок, который под открытым небом возле Ново-ткацкой фабрики в тюках лежал, – экономическая диверсия? Пусть, рассуждал Амбросимов, эти чрезвычайные случаи какое-то шевеление в органах местного отделения КГБ вызвали. А в остальное рабочее время, чем, собственно, сотрудники этого отдела занимаются? Группы туристов в зарубежные страны сопровождают? Амуры с женщинами вьют и в туристические поездки с ними ездят? Инакомыслящих граждан типа черноголовского учителя астрономии Кронида Любарского выискивают? И им не стыдно за такого рода деятельность? Не больно за сжигаемое на постыдной службе время? Нет! Они, наоборот, избранными особями себя мнят и гордятся тем, что в органах государственной безопасности служат! Им нравится ощущать, что рядовые граждане при аббревиатуре КГБ дрожат, как осиновые листья? Им нравится могущественными особями себя считать? Они – избранные. Они – соль земли. Они право имеют. А все остальные советские людишки – твари дрожащие?..
    Тварью дрожащей Амбросимов себя не ощущал. Откровение Геннадия Вяземского подтверждало опасения о том, что он находится «под колпаком» КГБ. Пожалуй, органы теперь не отстанут от него до тех пор, пока он не проколется. Или, как в Эмбе-5, на тропу борьбы с тоталитарным режимом с открытым забралом безрассудно выскочит.
    «Допустим, – рассуждал Сережа, – не буду я на эту тропу выскакивать. Но они же все равно меня рано или поздно заметут. Сделают обыск в квартире. Найдут рукопись романа о стройбате или дневник мой изымут. Прочтут – и звали Вася? Так что же мне теперь не писать ничего? Сжечь все следует?»
    То, что Геннадий Сереже открылся, – случайность. И то, что сосед отказался стучать, тоже случайность. Но коли органы Вяземского в стукачи вербовать пытались, то, выходит, что они могли и других людей на это дело подвигнуть? Кого? Сережа стал перебирать в памяти имена друзей и знакомых, которые могли бы пойти на сотрудничество с КГБ.
    Вадик Миролюбов отпадал по той причине, что тот был настроен против советского государства, пожалуй, похлеще, чем Сергей. Он студентку журфака МГУ Иду специально соблазнить хотел и жениться на ней собрался потому, что она еврейкой являлась. Он хотел с ней на ее историческую родину в Израиль податься. Он мечту в себе сладостную лелеял из Советского Союза слинять и в респектабельный мир западной цивилизации вписаться.
    Тамара Заглобина из списка возможных секретных сотрудников КГБ тоже автоматически исключалась. Сережа ее случайно в Литературном институте встретил. Фиктивный брак он сам ей предложил, чтобы отдельная квартира от него ненароком не уплыла. Тамара не раз его предупреждала, чтобы он крамольную писанину про «дедовщину» в стройбате бросил.
Лидочка Телелеева на агента КГБ не тянула. Если предположить невозможное, что она по указанию органов к Амбросимову в доверие втерлась, то он с ней уже расстался – решительно и навсегда.
    Ия Гнеушева? С ней он тоже случайно в Риге сблизился. Ия посещать Сережу стала и предлагала ему со своим высоколобым мужем познакомиться и дружить семьями? Однако углублять это знакомство Сережа не желал, и интимную связь с Ией считал временной.
   Юрий Чермошенцев мог сексотом быть? Тот, кажется, проявлял любопытство и спрашивал: пишет ли он что-нибудь? Сережа его невзлюбил, от ворот поворот ему дал, когда тот к нему наведывался. И читать он Чермошенцеву, слава Богу, ничего не давал. Теоретически, конечно, Чермошенцев мог сексотом оказаться. У того, правда, явный сдвиг по фазе на сексуальной почве наблюдается, и из-за которого он с чудесной женой расстался. Но Чермошенцев уже не в Ногинске живёт, а в Электроуглях болтается.   
    В конце концов, Амбросимов решил, что едва ли кто-то из его друзей и знакомых сотрудничает с КГБ и на него капает. Если бы такие люди около него оказались, он бы, вероятно, их пристрастное любопытство почувствовал. И раскусил бы их, как в Эмбе-5 он стукача Сашу Федорина вычислил. А если такие люди всё-таки вокруг него пасутся, то пусть стучат, решил Сережа. Бог им судья.
 
5
     В мае Вяземский вручил Амбросимову красочное приглашение, на котором брачные кольца переплетались друг с другом. Геннадий и Ядвига приглашали Сережу и Тамару на свою свадьбу. В связи с тем, что беременность у невесты уже за пятимесячный срок зашкаливала, сотрудники ЗАГСа эту пару вне очереди на регистрацию вклинили.   
    Сережа на их свадьбу идти не хотел. Он продолжал интуитивно чувствовать, что брак Геннадия с Ядвигой обречен на неудачу. Почему он должен присутствовать на торжестве, которое, по его умозрению, является прелюдией к неизбежной драме? К тому же у него сессия начиналась, а курсовую работу по искусствоведению он до сих пор не завершил. Он намеревался ее в ближайшие выходные добить и не почтой отослать, а поехать с ней на сессию. Если преподаватель ее быстро зачтет, то справку на оплачиваемый студенческий отпуск Серёжа получит. Он не мог себе позволить в неоплачиваемый отпуск уйти.
    Это обстоятельство он доходчиво Ие Гнеушевой объяснил, попросив ее в июне на интимные свидания к нему не являться. Ия с укоризной на него посмотрела. Плечиками недоуменно пожала и, нехотя, согласилась: хорошо, учись, детка. К экзаменам готовься. Как освободишься, звякнешь по телефону. Она, мол, не заставит мальчика ждать, когда он снова захочет в интимные игры с ней поиграть.
    Возникла такая раскладка. В понедельник у Сережи начиналась сессия, и он должен был в этот день с утра в Литературном институте быть. Свадьба у Геннадия и Ядвиги должна была состояться в субботу и воскресенье продолжиться. В пятницу Сережа должен был в аварийной службе в последнюю перед студенческим отпуском ночную смену отработать. В пятницу был день рождения у Тамары. Ей двадцать восемь лет исполнялась. Тамара обещала к нему приехать и свой день рождения с фиктивным супругом в выходные отметить. Денег на серьёзный подарок у Амбросимова не было. Он решил отделаться букетом цветов и коробкой конфет. После внезапного приглашения Вяземского так выходило, что Сережа после ночной смены должен был на свадебное торжество с Тамарой тащиться, а не ее день рождение скромно отмечать в квартире или на лоне природы.
    «Можно было бы с Тамарой на Луковое озеро съездить, – мечтал Сережа. – Или на Боровое. А теперь нам предстоит на свадьбе сидеть, есть, пить, плясать и похабные частушки слушать? Бред какой-то…»             
    Дежурная смена перед свадьбой Вяземского выдалась неспокойной. На Глуховской ТЭЦ ночью произошел взрыв мощного парового котла. Когда Аркаша Бухталов с Сережей на аварийной машине туда прибыли, там уже и бригады пожарников с бронсбойтами орудовали, и машины «скорой помощи» стояли. Два дежурных оператора ТЭЦ такие ожоги от выброса пара получили, что их практические заживо сваренными в морг отправляли.
    Когда Аркаша и Сережа возвратились около четырех часов утра от ТЭЦ в Управление газового хозяйства, где размещалась их аварийная служба, они хотели немного покемарить. В диспетчерскую раздался звонок из газовой котельной поселка ЖБИ. Оператор котельной утверждал, что газом в помещении пахнет. Утечку, мол, он пока обнаружить не может, но запах явно ощущает. Пришлось им на поселок завода железобетонных изделий ехать.   
    Дверь в котельную оказалась изнутри заперта. И на звонки никто не реагировал. Аркаша хотел дверь ломать: вдруг оператор газа нанюхался и сознание потерял? Сережа, обойдя по периметру котельную, предложил разбить забеленное белилами стекло, которое, вероятно, вело в туалетную комнату. Так они и сделали. Сережа влез через выбитое стекло в туалет, вошел в помещение котельной и обнаружил оператора на полу. У мужика розовая пена изо рта пузырилась, и он головой об бетонный пол бился и всем телом так дергался, будто ему раскаленный лом внутрь вонзили.
    В стройбате Сережа видел сослуживца, у которого приступы эпилепсии случались. Он понял, что оператор газовой котельной страдает эпилепсией. Амбросимов «скорую помощь» по телефону вызвал. Он седовласому мужику подушку под голову подложил, но у того голова на пол съезжала. Сережа ее придерживал, чтобы мужик башку об пол не расшиб.
– Как бы он не окочурился, – посочувствовал Аркаша. – Почему больных людей на работу принимают? – возмущался он.
– А где их взять здоровых-то? В больной стране? – странно отреагировал Сережа.
    «Скорая» минут через двадцать приехала, когда мужик уже почти не дергался, а только хрипел и глаза так закатывал, что зрачков не видать. Тщедушный фельдшер-очкарик наклонился над ним. Всунул ему в рот между зубов какую-то железную пластину. Шприц извлек из металлической коробки, ампулу и, закатав рукав рубашки у локтя оператора, без суеты укол в вену мужику сделал. Амбросимов руку оператора, по просьбе фельдшера, у пола придерживал, чтобы тот в вену ему точно попал.
– Сейчас очухается, – успокоил фельдшер. – Язык он, кажется, прикусил.
    Госпитализации оператору не потребовалось. Приступ у него прошел и минут через десять он, бледный, как мел, стоял на ногах.
    С фельдшером Сережа покурить на улице успел. Фельдшер сказал, что недавно мужик одинокий на улице Комсомольской от приступа эпилепсии скончался. Тому следовало «скорую» вызвать, а он подумал, что все обойдется. Уткнулся в подушку и подавился рвотными массами. Два дня в квартире мертвым лежал, пока соседи, обеспокоенные воем собаки, милицию не вызвали.
    Некурящий Аркаша с помазком и банкой с мыльной эмульсией возле газорегуляторной установки лазил и обнаружил-таки утечку газа перед фильтром. Ему ее не сложно было устранить.          
    С хмурым настроением Сережа домой с дежурства явился. Тамара сладко спала. Сережа тревожить ее не стал. Он решил хотя бы часика два вздремнуть.
    В полдень Вадик к нему приперся. Геннадий его тоже на свадьбу пригласил. Сережа предложил Тамаре с Вадиком на свадьбу идти без него.
– А ты чем будешь заниматься? – изогнула черные брови Тамара.
– У меня же в понедельник сессия начинается! – напомнил Сережа. – Если я контрольную по искусствоведению в понедельник не сдам, то оплачиваемому отпуску каюк! Мне тогда у мамы придется деньги канючить.
– Да брось ты, старик, какая контрольная? – отговаривал его Вадик. – У Гены такое событие, а ты увильнуть хочешь. Завтра контрольную напишешь!
– На больную с бодуна голову? – возразил Сережа.
– А ты много не пей! – напутствовал Вадик. – Стопочек семь пропустишь и остановись!       
– Идите без меня, - упорствовал Сережа. – Не люблю я на свадьбах гудеть.
– А я на русской свадьбе никогда не гуляла, - призналась Тамара. – На свадьбах же весело бывает!
– Вот, и получишь удовольствие, – подбодрил Сережа. – Повеселишься.
– А ты не обидишься, если я одна пойду?    
– Ты не одна, а с Вадиком.
– А тебе одному не будет грустно? – спросила Тамара. 
– Мне никогда не бывает грустно «в вечно зелёном оазисе своего северо-восточного дивана», – процитировал Сережа Иоганна Вольфганга фон Гёте.
– Точно не бывает? – усомнилась Тамара.
     Сережа сделал серьезную мину и со значением продекламировал:
– Мне голос был: «Войди в себя!» И я вошел. Меня там ждали…
– Только ты вовремя выходить не забывай, – предупредил Вадик. – Надолго в себе не задерживайся. А то там так и останешься, а это, старик, чревато…
– Чем чревато? – спросила Тамара.
– Дурдомом! – усмехнулся Вадик. – Все сумасшедшие в себя входят, а потом с выходом затруднения испытывают.   
    Тамара могла на свадьбу Вяземского и Ядвиги не ходить. Она могла с Сережей остаться. Но она не хотела ему мешать курсовую работу делать. Сереже же сосредоточиться надо. Ему тишина нужна. Зачем ей перед ним маячить? Она не хотела его отвлекать. Если вопрос стоит об оплачиваемом отпуске, то Сереже надо, конечно, сделать так, чтобы ему его оплатили. Зачем деньги зря терять?
И Тамара не хотела упускать возможности на свадьбе погулять. Интересно все-таки – как на Ядвиге белое платье смотрится, какая на ней фата, много ли гостей на свадьбе будет? В Грузии и Осетии свадьбы весело проходили. С обильным угощением, вином, фруктами, тамадой. Музыканты приглашались. Песнями, танцами и национальными плясками свадьбы сопровождалась. Столы летом прямо в садах накрывались.    
     Обрадованный тем, что свадебной кутерьмы ему можно избежать, Сережа вытащил из буфета изящный штопор, сделанный в виде золоченного ключика. Ему его Лидочка Телелеева на 23 февраля подарила. И хотя дареное не дарят, Сережа вручил штопор Тамаре, посоветовав этот «символический ключ счастья» вручить молодоженам.
   Тамара сделало кислое личико: такой скромный свадебный подарок ей казался не прилично молодоженам преподносить. Но Вадик его одобрил:
– Возьми. Геннадию штопор понадобиться бутылки с похмелья открывать.      

6
    Невеста скверно себя чувствовала. От духоты, суеты, лобзаний и галдежа у Ядвиги разболелась голова. К тому же ее подташнивало. Беременность не портила ее строгого и привлекательного скуластого лица. Могли выдавать лишь чуть припухшие губы. И свадебное платье у Ядвиги было скроено так, что скрывало укрупнившийся за последнее время живот.  Впрочем, многие гости знали, что невеста беременна. А кто не знал, тот догадывался. Тамара сидела рядом с Вадиком на доске, которые, из-за нехватки стульев, были положены на табуреты и укрыты сверху старыми скатертями, простынями и каким-то другим тряпьем. Вольно или невольно Заглобина  слышала разговор или обрывки фраз, которыми обменивались соседи по столу.
– А невеста-то в марьяжном положении, – перекрывая галдеж, говорил тщедушный очкарик на ухо жующему соседу, погожему на урку.
– В каком положении? – не понял тот.
    Очкарик пояснил.
– Ну и что? – набычился уркаган, оторвавшись от поглощения закуски.
– Ничего бывает, – смутился очкарик, с опаской глядя на переставшего жевать соседа и его волосатую руку, украшенную густой татуировкой сизого дракона с раскрытой пастью. В руке сосед опасно держал вилку.
– Может, что-то не нравится?
– Что вы, что вы, – засуетился очкарик. – Обыкновенное дело. Какая, собственно, разница – до свадьбы или после? Пожалуйста…
– Чихать они хотели на твое пожалуйста! Чихать, понял? – А я, – уркаган указал вилкой в сторону невесты, – ее крестный, понял? А ты кто такой? – крестный отклонился корпусом в сторону, словно лучше хотел рассмотреть очкарика. – Откуда взялся?
– Я?
– Ты! Медузья твоя душа!..
– Я муж его двоюродной сестры…
– Какой ты, язви тебя в кочерышку, муж? А жена где?
    Очкарик кивнул на форсистую брюнетку, сидевшую рядом и ворковавшую с пучеглазым соседом. Крестный, вытянув шею, оценивающим взглядом скользнул по ней и усмехнулся:
– Рога она тебе, небось, наставляет, – усмехнулся он. – И правильно делает. Таким, как ты, грех рога не наставлять…
– А какое право вы имеете меня оскорблять? – захорахорился очкарик.
– Сиди, помазок, не вякай! – осадил его крестный. И жестом поманил к себе. Тот наклонился, и крестный прошептал ему в ухо:
– Я за грабеж сидел, понял? Так что сиди и не дергайся. – Снова отклонился и пристально взглянул на соседа. – Протри, очки. Вспотели, – посоветовал он.
     Очкарик снял очки. Вытащил носовой платок. Протер линзы.
– Что-то ты на суслика похож, – заметил крестный. – Все вы тут, суслики, собрались. Я вот восемь лет в зоне баланду хлебал, а ты, слизняк, небось, в институте учился?
   Очкарик закивал:
– Учился. А что тут плохого? И я вас попросил бы выбирать выражения.
– Интеллигент значит? Рагу из тебя делать! – Крестный неожиданно широко разинул рот и громко чихнул в рукав рубашки, расстегнутой на две верхние пуговицы. Из-под майки выбивалась пышная растительность на его груди.
– Давайте лучше за счастье молодых выпьем! – предложил крестному очкарик, протягивая рюмку с водкой, чтобы с ним чокнуться.
– Горь-ко-о! – зарычал крестный.
    Из экономии средств, свадьба проходила в квартире отца Ядвиги. Жил Роман  Степанович в угловом доме на улице Советской Конституции, 2/27. Его прозвали «пятиэтажкой», так как он был первым пятиэтажным кирпичным домом на поселке Октября. Внизу располагался большой продуктовый магазин, из которого при открытии местное население  два дня подряд мешками дефицитную воблу тащило, пока та не кончилась. Вобла считалась хорошей закуской к пиву. И пивнушка в виде шайбы рядом находилась – возле Буденовского поля, на котором футбольные команды встречалась в матчах на первенство Глуховского хлопчатобумажного комбината и Ногинского района.
   Гости уже находились на «боевом взводе». Произносили тосты, пили, ели и снова пили и ели. Песни пели под гармонь. Плясали в просторном коридоре. Танцевали под радиолу с пластинками и под магнитофон.
    «Дочь родилась у шарманщика мудрого Карла», – с мощным рокотом пел Муслим Магомаев, подражая американскому певцу Тому Джонсу.    
– Дочка! За тебя! – кричал Роман Степанович, пробираясь с рюмкой водки к Ядвиге. Из-под его расстегнутой рубахи была видна матросская тельняшка. – За твое счастье! – Лихо опорожнив рюмку, он демонстративно грохнул ее об пол.   
– Рома! Посуду не бить! Она же на прокат взядена! – предупредила его полногрудая женщина, помогавшая сервировать стол.
– Единственную дочь замуж выдаю, – бормотал дядя Рома, который уже не напоминал бравого морского офицера. – Все пропьем, но флот не опозорим!
    Ядвига испытывала явную неловкость за поведение отца перед гостями.
– Папа, перестань паясничать, – взывала она к нему. – И не увлекайся водкой!
– Мне сегодня все можно! – талдычил дядя Рома. – Плясать хочу! Всем плясать! – скомандовал он и за руку потащил одну из девиц в соседнюю комнату.
    Геннадий позвал свидетеля и прошипел тому в ухо:
– Я же сказал, чтобы его надо напоить! – выговаривал он. – Чтобы он отключился. Он же конфузит гостей.
– Я дал команду, - оправдывался свидетель. – В него, наверное, уже больше литра водки влили. Не поддается – старая морская закалка…
– Так еще влейте! – раздраженно советовал жених. – Чтоб он сошел с курса и здесь не маячил.
    В соседней комнате гремела музыка. Валерий Ободзинский пронзительно пел: «Эти глаза напротив…» Гости разностильно буравились в танцах под популярные песни семидесятых годов, записанных на грампластинках фирмы «Мелодия». В центре отведенной под танцы комнаты куражился пятидесятидвухлетний низкорослый морской офицер в отставке.
– Они меня споить хотят, - признавался он на ухо молодой шатенке. – Но не на того нарвались!
– Дядя Ром, ты действительно, кажется, перебрал.
– Я? – не соглашался Роман Степанович. - Я всегда в форме. Дочку ведь пропиваю – любимую, единственную, - он всхлипнул.
– Зачем же расстраиваться? Радоваться надо!
– Чему радоваться-то? – возражал он. – Тому, что этот хмырь ее харить будет?
– Так устроена жизнь, - мудро изрекла партнерша.
– Хреново она устроена! – ершился дядя Рома. – Лен, а у меня ведь рак, - неожиданно признался он. – Только никому не говори. Дочь еще не знает.
– Рак чего? – изумилась девица.
–  Рак поджелудочной железы, – признался дядя Рома. – Окажи мне перед смертью услугу, а?
– Какую услугу?
– Переспи со мной.
  Шатенка лениво расхохоталась.
– Что тебе стоит? – канючил Роман Степанович. – Раком встанешь и все.
– Трахаться с раковым больным – это же извращение, – усмехнулась девица.
– Никакого извращения! Что ты? Хочешь, я заплачу? – рука дяди Ромы сползла на пышную ягодицу партнерши.
– Сколько?
– Червонец. Больше у меня нет, ей-Богу, - побожился дядя Рома.
– Я же тебе в дочки гожусь! – хихикала напарница по танцу.
– Это ерунда. Пи… ровесников не ищет! Согласна за червонец?
– Одной ногой в могиле, а все туда же, – усмехнулась она. – Пень трухлявый.
   Шатенка вышла на подъездную площадку, где курили подвыпившие гости.
– Ребята, уймите дядю Рому, – смеялась она. – Он мне трахнуться предлагает.
– Кто переспит со мной за червонец? – зычно кричал Роман Степанович при возникшей музыкальной паузе. Ребята и девчата, курившие на площадке, взорвались хохотом. Свадьба все-таки - достойный для веселья повод.   
     В кухне на столе стояли опорожненные бутылки из-под водки и одна из пожилых женщин вливала в них чистый самогон из трехлитровой банки.
    Двое ребят вывели сопротивляющегося отца Ядвиги из комнаты, где танцевали гости под мелодию уже другой популярной в те времена песни:

Ты проснешься на рассвете,
Мы с тобою вместе встретим
День рождения зари.
Посмотри, как мир прекрасен,
Посмотри…

    Впереди ребят, которые под руки тащили дядю Рому, шествовала полногрудая женщина. В одной руке она несла подушку с одеялом, а в другой – бутылку самогона с опрокинутым на горлышко стаканом.
– Сюда, сюда, - она открыла дверь в кладовую комнатку, и ребята втащили в нее Романа Степановича. – Отдохни тут, Рома, поспи, - ласково обращалась к нему женщина.
– Не хочу! – сопротивлялся отец невесты и стремился выбраться из кладовки.
   Перед ним горой стояла полногрудая женщина.
– Ну, не порть ты дочери праздник! – гневным тоном говорила она. – У нее же сегодня такой день! Она же замуж выходит!
   Оставив дяде Роме подушку с одеялом и бутылку самогона в кладовке, ребята и женщина шустро выскочили из нее, прикрыв дверь на шпингалет.   
– Гадье! Сволочи! Дерьмо! – кричал из кладовки запертый дядя Рома.
  Шпингалет, на который закрыли дверь, стал дергаться от ударов изнутри. Роман Степанович бил в нее руками и ногами и матерно ругался на все лады. Из-за громкой музыки в комнате, где танцевали гости, его ругань и крики были слышны не очень отчетливо и явственно. Приятный мужской голос, льющийся с пластинки на проигрывателе радиолы, продолжал ублажать свадебную публику:

Соловьи живут на свете,
И простые сизари.
Посмотри, как мир прекрасен,
Посмотри…

   Гуляние и веселье продолжалось. Гостей снова приглашали к столам, на которых появились новые бутылки с водкой и самогоном, три кастрюли с дымящейся солянкой и тарелки с прочей снедью взамен съеденной.
   Когда все гости уселись за стол, раздался грохот выломанной двери и в комнату ворвался разъяренный отец невесты.
– Дочка, они меня запирают, сволочи! – жаловался дядя Рома.
– Уйди, видеть тебя не могу! – зло процедила Ядвига.
 – Не можешь? – грозно переспросил отец.
– Да! Да! Да! Не могу! – истерично крикнула невеста.
    Роман Степанович схватился за край скатерти и потянул ее на себя. Опрокинулись бутылки, посыпались на пол, взятые на прокат, тарелки и рюмки.
– Да уведите же его ради Бога! – взмолилась Ядвига. – За что же мне это наказание? – И она, закрыв лицо руками, заплакала от злости, стыда и досады.
     Геннадий выскочил из-за стола. Несколько ребят вытащили дядю Рому из комнаты в коридор.
– Совесть у тебя есть? – спросил жених тестя.
– А у тебя? Дочь мою до свадьбы обрюхатил?
   Геннадий нанес дядя Роме короткий и сильный удар в живот. Роман Степанович, как рыба на безводье, выпучив глаза, стал глотать ртом воздух. Свидетель принес веревку. Дяде Роме связали руки и ноги, всунули в рот кляп и снова швырнули в кладовку.         
    Невеста попросила у свидетеля сигарету. Тот вытащил красивую синюю пачку сигарет «Вечерние». Элегантно щелкнул ноготком по дну пачки, и из нее выпрыгнула сигарета. Он поднес к заплаканному лицу Ядвиги язычок пламени от зажигалки. Невеста прикурила и жадно затянулась, унимая нервную дрожь.
   Дородная пожилая женщина подметала веником осколки посуды в совок и сбрасывала их в мусорное ведро. Снова загремела музыка. Бурлескный и приятный баритон певца оглашал колыхающуюся от приглашенных лиц и тел комнату:

Синий, синий иней
Лег на провода.
В небе темно-синем
Синяя звезда…

   Ядвига курила за столом, пытаясь успокоиться. Ее примеру последовали некоторые гости. К невесте вернулся жених.
– Перестань курить! – Геннадий вытащил изо рта Ядвиги дымящуюся сигарету, подумал куда ее деть и смял чинарик в тарелке с остатками рыбного салата. 
   И снова все пили и ели. Пели за столом под разухабистую гармонь разные песни типа «Ах, эта свадьба-свадьба пела и плясала», «Ты гуляй, гуляй, мой конь» и другие. Потом пели под гармонь частушки. Их вместе с гармонистом подались отплясывать в коридор и другую комнату под цокот каблуков поддатые девицы и женщины. Их поддерживал всего один мужик. Частушки, в основном пели сальные. В куплетах нередко проскальзывали матерные слова.
    Из наиболее пристойных частушек Тамара Заглобина запомнила лишь одну:

На столе стоит стакан,
А в стакане лилия.
Что ты смотришь на меня
Рожа крокодилия?

   Вы можете себе представить состояние Тамары, наблюдавшей за всем происходящим на свадьбе как бы со стороны? Оно было на грани шокового. Тамару взбесил сидевший рядом охмелевший гость, норовивший то ущипнуть ее за бедро, то опускавшим под столом шаловливую руку на ее коленку. Она попросила Вадика поменяться  с ней местами. Вадик понял, в чем дело, пересел на ее место и сунул кулак в нос захмелевшему парню:
– Будешь лапать эту женщину, – предупредил он, – в ухо схлопочешь.
    Потом на рукав фиолетовой кофточку Тамары чуть не попал блевотиной другой гость, успевший выбраться из-за стола, когда почувствовал тошноту, но не успевший добежать до туалета. Тамара еле успела отдернуться от дугообразной блевотины, исторгавшейся изо рта этого рыгающего парня.
    Когда огорошенная Тамара неприкаянно стояла в коридоре, Вадик, как ни в чем не бывало, умело плясал вприсядочку, вызывая у гостей аплодисменты.
   Тамара слышала дикие, на ее взгляд, реплики. Ее внимание привлек один из одутловатых гостей с импозантной бородкой. Он присутствовал на свадьбе с  эффектной рыжеволосой супругой. Муж едва доставал ей до плеча.
– Как такая красавица могла выйти замуж за толстого коротышку? –  спросила Тамара.
   Вадик объяснил Тамаре, что толстяк работает на пункте приема стеклотары и, видимо, наваривает там неплохие бабки. А по выходным дням торгует на городском рынке аквариумными рыбками. На торговле экзотическими рыбками толстяк Жора тоже делает неплохие деньги.
– Эта рыжая бестия выбрала Жору в качестве мешка с деньгами, – объяснил Вадик ситуацию. – И хвостом от него вертит, как золотая рыбка.       
   Тамара услышала, как Жора спросил у подошедшего к нему парня:
– Ну что, Константин? Использовал мою жену? Гони червонец!
    На свадьбе присутствовала юная блондинка с короткой мальчишеской стрижкой в белой полупрозрачной блузке, заправленной в короткую черную юбочку. Золотистый узкий ремешок обвивал её талию. Вокруг нее вились два парня и что шептали ей на ухо, а блондинка рассеянно улыбалась. Потом ребята вместе с ней исчезли и снова появились где-то через час. Жора спросил блондинку:
– Что, Сима, охуярилась? Еще кого-то подловить хочешь?
– Не волнуйся, не тебя, - дала отпор Сима.    
   Все происходящее и ненароком услышанное Тамару шокировало.
– Вадик, давай уйдем отсюда! – взмолилась она. – Не могу больше видеть этого безобразия.
Тот понял ее эмоциональное состояние. Дама возвышенных чувств попала не на тот праздник жизни? 
    «Что ты трясешься? – размышлял Вадик. – Тебя знобит? Тут дурно пахнет? Какие, однако, мы чувствительные. А ты носик платочком заткни».
– Хорошо, – согласился Вадик. – Давай, покинем этот гостеприимный дом. Только по-английски. Не будем ни с кем прощаться.
    Перед тем, как смотаться, Вадик зачем-то заглянул в кладовку, где лежал уже всеми забытый в свадебной кутерьме дядя Рома. Он лежал на полу боком со связанными сзади руками и подтянутыми к животу ногами. Лежал неподвижно, и Тамаре у двери кладовки вдруг стало жутко:
– Он не умер? – с расширенными от ужаса глазами спросила она.
Вадик присел над дядей Ромой.
– Дышит, – успокоил он. – Морская гвардия на свадьбе дочери не окочуривается.
    Следом за Вадиком в кладовку вошла сердобольная полногрудая женщина, которая уговаривала дядю Рома не портить дочери праздник. Она присела возле спящего хозяина квартиры, вынула у него кляп изо рта. Заботливо подложила ему под голову цветастую подушку без наволочки. Укрыла Романа Степановича видавшим виды байковым одеялом.
– Ну и свадебка, – устало проговорила она, подняв взор на Вадика. – А завтра все сызнова. А мне еще посуду мыть. А побили-то ее сколько – жуть…
    Дядя Рома на самом деле умер через шесть лет от цирроза печени. Никакого рака поджелудочной железы у него не было. Он так шутил, охмуряя подругу дочери.   

7
    Однажды Тамара припозднилась в Ногинске и осталась ночевать у Сережи. Это случилось в ноябре, когда Амбросимов еще не получил квартиру. Мама улеглась на диван-кровати. Диван, на котором спал Сережа, он уступил Тамаре, а сам расположился на полу.
    Утром Анна Дмитриевна ушла на работу. Когда Тамара проснулась, она немного понежилась в постели, и, проходя мимо Сережи в ванную, заметила, что фиктивный супруг не спит, а лежит на полу с раскрытыми глазами.
– Доброе утро! – улыбнулась она.
– Доброе, – ответил Сережа. – Только доброе ли оно?
– У тебя неважное настроение? – поинтересовалось Тамара. – Что так?
Амбросимов задумчиво произнес:
– Иногда мне кажется, что я нахожусь внутри замкнутого круга, из которого нет выхода. И сколько не бейся, хоть голову в кровь расшиби, мне из него не выскочить.   
   Тамара присела возле него на корточки и постаралась Сережу ободрить:
– Ты выскочишь из этого круга, – уверенно произнесла фиктивная супруга. – Ты уже логически двигаешься к тому, чтобы из него выскочить. Ты – студент Литинститута. У тебя будет иная сфера общения. Иные интересы.
    На свадьбе Тамара с режущей отчетливостью поняла смысл фразы Сережи о замкнутом круге. Этим замкнутым кругом была среда обитания, в которой Амбросимов вырос и продолжал жить. Среда обитания может опустить в мерзость человеческого разложения? А в заоблачную небесную высь кто поднять может?
    Заглобина убедилась, что Сережа разумно поступил, не пойдя на свадьбу. Будь он здесь и если бы захотел описать атмосферу свадьбы в каком-нибудь своем опусе, что у него получилось бы? Очередная чернуха? А она зачем сюда поперлась? Русскую свадьбу захотелось увидеть?      
    Южный темперамент Тамары забавлял Вадика. Она горячо проявляла свое возмущение, а он снисходительно ухмылялся. И пытался оправдать поведение свадебной публики.
Не нравится Тамаре как разговаривают русские люди? Грязно и матерно они выражаются? Ну, барышня, видно, еще не привыкла к просторечному лексикону. Это – не беда. Пообтесается малость и привыкнет. Разумеется, язык улицы отличается от изысканной стилистической речи. Язык улицы груб и натурален. Надо быть ближе к народу. Тогда и он к тебе потянется. Тамара не хочет, чтобы он к ней тянулся? Ей достаточно того, что какой-то хмырь под столом лапы ей на колени клал и пытался тискать? Увы, случаются такие эпизоды с отдельными подвыпившими гражданами. Родители их, видно, дурно воспитали. Школа не образумила. И улица не выпрямила. Улица не выпрямляет. Она, наоборот, к земле сырой клонит.
    Какой-то парнишка на нее чуть не наблевал? Это Павлик Горностаев перебрал малость. Он, между прочим, студент юридического факультета. Будущий юрист. Адвокатом хочет стать. Ну, стошнило его. С каждым может случиться. Живых людей иногда тошнит. Особенно при перепое и обжираловке. Только покойники не рыгают, а тихо в гробу разлагаются.
   Толстяк Жора ее потряс? Это чем же? Что червонец запросил у молодца, который его рыжую жену использовал? Ну, так Жорик же коммерсант до мозга костей. Только хрен ему Костя червонец отдаст! А вообще-то он мог так пошутить. Тамара шуток русских не понимает? Что означает слово «охуярилась»? Это жаргонизм. Да, оно означает именно то, что означает. Тамару поведение юной блондинки смутило? Вадик Симу знает. Она со школьных лет к ребятам льнет и на «передок» действительно слаба. Природу, гражданка Заглобина, не переделаешь. Существуют такие женские особи, которые к мужчинам льнут. Серафима  – из числа таких льнущих особ.
    Вадик утешал Тамару: дескать, не стоит сгущать краски. Никакого трагизма не наблюдается. Жизнь действительно грубовата. Мутные потоки в ней превалируют? Ну и что? Родники пробиваются из-под земли чистыми и незамутненными. А многим из них удается чистоту сберечь, когда они истоками рек становятся? Цивилизация вообще скоро мир погубит! Ну и что теперь? Рыдать и на кладбище заблаговременно ползти?   
     Майский вечер только зарождался и мягко тлел в шуршащем воздухе. Вадик предложил немного прогуляться, развеяться, полюбоваться природой и тогда ее отвратное настроение улетучится, как сизый дым.
    Они приближались к Дому престарелых и инвалидов, где находилась конечная остановка рейсового автобуса № 5. Вадик повел Тамару к пионерскому лагерю «Юный ленинец». Еще не остывшая от взбудораживших ее сцен и реплик, Тамара продолжала бухтеть, возникая против недостойного поведения и отца невесты, и жениха, под дых тестя ударившего. И  Ядвиге от Тамары досталось. И по гостям она раскаленной косой своего гнева резко прошлась.
    Вадик снисходительно над ее недовольством посмеивался, иногда в чем-то  соглашался, иногда возражал. Когда соглашался, Тамара это расценивала нормально. Но когда возражал, гостей защищая, то будто подливал масло в пламя ее сумбурного гнева. Как актер, Вадик разыгрывал импровизационный психологический этюд, в котором Тамара волей случая оказалась его партнершей. Она еще трепыхалась в мрачноватой паутине свадебного застолья. Вадик ждал, когда Тамара пылкое недовольство выплеснет и ее бурлящий словесный поток иссякнет. Видит Бог, он никаких сетей для Тамары не расставляет. Он лишь наблюдает, как она сама в его невод заплывает.
– А места тут у вас действительно красивые, - заметила Тамара, когда они проходили мимо пионерского лагеря «Юный ленинец».
– Ну так! – хмыкнул Вадик. – Я сейчас тебя на такую полянку выведу. Левитан бы ахнул и за кисть схватился.

8
    В пионерском лагере «Юный ленинец» Вадик отдыхал, когда в восьмом классе учился. Его маму пригласили в лагере врачом летом подработать. Зинаида Тимофеевна для сына путевку за восемнадцать рублей на два месяца в профкоме Глуховского хлопчатобумажного комбината выбила, и ее племянница пионервожатой в лагерь на лето оформилась.
    Вадик похвастался, как они с двоюродной сестрой после отбоя купаться на речку тайком бегали. И купались они с Тайкой голышом.
– Почему голышом? – удивилась Тамара.
– Чтобы трусы не мочить, - простодушно ответил Вадик. – Мы голышом и в бане деревенской с детства мылись…
    Вадик признался, что ему было четырнадцать лет, когда он впервые попробовал женщину.        Предмет разговора заводил Тамару. Она переспрашивала: между Вадиком и его двоюродной сестрой возникла сексуальная связь? Да, а что тут дикого? У лорда Байрона тоже нешуточная страсть к двоюродной сестре пылала. И они сливались в любовном экстазе. Вадик, разумеется, не Байрон. Но почему между ним и его двоюродной сестрой не могла возникнуть связь? Отвечая на вопросы Тамары, Вадик объяснил, что эта связь стала не противоестественной, а органичной. И впоследствии они об этом не жалели.
– Это случилось, когда тебе было четырнадцать? – удивлялась Тамара.
– Да, – подтвердил Вадик.
– А ей было восемнадцать? – вскинула пушистые ресницы Тамара.
– А на Кавказе мальчишки позже женщин узнают? – вопрошал Вадик. – Да у вас девчонок в пятнадцать лет замуж отдают, а в восемнадцать они уже по трех детей имеют.
– Замуж – это да, бывает. И в тринадцать, и четырнадцать лет девчонок сватают. Особенно в горных селениях. А вообще-то у нас с этим строго. Юношам баловство прощается, а для девочек небрачные связи – позор! Для них замуж потом выйти – целая проблема.         
    Когда ручеек перед ними зажурчал, который по бревнышкам перейти было надобно, Вадик руку Тамаре протянул. И осторожно ее вел, впереди ступая. А когда на тропу они снова вышли, Тамара сама его под руку взяла. Мускулатуру на руке Миролюбова ощутила.
– У тебя бицепсы накачены, – отметила она.
– Я же гантелями занимаюсь, – похвастался Вадик.
– Приятно ощущать у мужчины сильные мышцы, – обронила Тамара.
    Вадик вывел Тамару на чудесную лесную поляну, которая и впрямь была достойна если не кисти Левитана, то хорошего пейзажиста или мастера нежной акварели. С деревянного мостика они смотрели на воды протекавшей под ними речушки. Было видно, как внизу косяками шныряли мелкие рыбешки. Вадик поведал спутнице, что тут и щуки приличные водятся, и подлещики, и окуни, и плотва, и даже сомы попадаются.   
– А сомихи попадаются? – прищурившись, спросила Тамара.
    Вадик, присев, щупал рукой воду. Он снизу вверх взглянул на Заглобину. В глазах ее плескались озорные золотистые огоньки. А ведь недавно они были наполнены негодованием.
– По половому признаку я рыб не различаю, – усмехнулся Миролюбов. – Взрежешь когда им живот, то по икре или молоке понимаешь, кто есть кто. А вода-то чудесная, – констатировал он. – Можно искупаться. Ты как?
– Я же без купальника, – ответила Тамара.
– А-а-а, - неопределенно протянул Вадик. – Тогда я искупнусь. Пошли.
    По узкой тропинке он вывел Тамару к укромному месту у реки. Он шел впереди, а она, предусмотрительно сняв туфельки и носочки, несла их в руке, и, босая, осторожно ступала за ним по тропке между прибрежными кустами.
    В траве стрекотали кузнечики. Деревья и кусты, шурша листвой, склонялись к воде, словно желая из реки напиться. Стрекозы гонялись друг за другом. Порхали бабочки.      
У спуска берег был песчаным. Вадик неторопливо разделся. К изумлению Тамары, он снял с себя и трусы, и обнаженный, как Аполлон, пошел в воду. Тамара со стесненным любопытством наблюдала за ним. Фигура Вадика выглядела привлекательной: длинные ноги, узкие бедра с крепкими ягодицами, в меру мощный торс и широкие плечи. 
    Испуская гортанные крики, Вадик ополоснул себя под мышками пригоршнями воды, плеснул их на грудь и нырнул. Река здесь была узкой. Он вынырнул на середине, оступился. Уровень воды едва достигал ему до плеч.
– Уф-ф! – фыркал Вадик от удовольствия. – Лепота! – крикнул он Тамаре, усевшейся на берегу. – Вода – прелесть! И здесь неглубоко. Иди ко мне!          
    Тамара пожала плечиками. В ней пузырились противоречивые чувства. Она уже остыла от свадебного марева и галдежа. Мерзопакостный налет от взбудоражившей ее свадебной атмосферы как-то сам собой растворился в благостной тишине и благолепном созерцании чудесного места, куда привел ее Вадик. Словно вынутая из мусорного контейнера, она оказалась в неком идеалистическом уголке, где все располагало к спокойствию, к раскрепощению чувств, к идиллии.
    «Почему бы мне не освежиться?» – подумала Тамара.  Ей захотелось смыть с себя пакость свадебной мишуры, которая, казалось, проникла сквозь чувствительные поры ее кожи прямо в кровь. Что она межуется? Что дурного в купании? Ничего!
    Тамара нерешительно встала с травы и стала медленно раздеваться. Смелости снять с себя полупрозрачный лифчик и белые трусики ей не хватило. Она вошла в реку по щиколотки. Вода показалась Тамаре прохладной. Она втянула голову в плечи, боязливо скрестила руки на груди.
– Холодная же вода! –  поеживаясь, крикнула она.
– Это только так кажется, – успокаивал ее Вадик. – Не дрейфь! Плыви ко мне!             
   Тамара вошла в реку по пояс, присела в воде до плеч, ойкнула, распрямилась
и, осмелев, поплыла навстречу Вадику.   
   И случилось то, что должно было случиться. Как случилось? А вы не знаете, как это случается? Судьба-злодейка человеком так и сяк крутит. Ничком и навзничь кидает, узлом закручивает, на карачки ставит, в ракообразные позиции гнет. Человек кряхтит и гнется. А кто гнуться не хочет?
    Говорят, что с судьбой не поспоришь. А почему не поспорить? Ты, говорят, только родился, а судьба твоя в каких-то неведомых скрижалях уже кем-то определена. Только ты финала не знаешь. Кем определена? По какому такому праву? Во «Второзаконии» Господь произносит: «Я умерщвляю и оживляю. Я поражаю и Я исцеляю, и никто не избавит от руки Моей» (XXXII, 39).
   Что же нам, смертным, теперь и не дергаться? Под ударами судьбы покорно гнуться, если наша участь кем-то предопределена? Нет, господа, так не пойдет. Надо все-таки дёргаться. И если особь с зигзагами закономерной судьбы не согласна, то она сопротивляться ее обломам будет. И на этом сопротивлении волю взрастит и из особи послушной и ползающей в прямоходящую личность превратиться может. 
   Вы не согласны? Что? Сережа Амбросимов утверждал, что с генной инженерией не поспоришь? Да мало ли что наш герой утверждал? Говорить много чего можно. Важно не то, что человек говорит, и даже не то, что он думает, а то, что он делает. Не слова определяют человека, а поступки. Сережа еще в зыбком мареве бытия пребывал и витал в поисках смысла жизни. Он молод еще был. И что Сережа делал? Роман о стройбате строчил? Его тезка Сергей Каледин очень неплохой роман под названием «Стройбат» написал, который в 1989 году журнал «Новый мир» напечатал. И что после этого изменилось? Со времен изобретения письменности и печатного станка хороших книг великое множество написано и издано было, а человечество от этого, как верно заметил Виктор Астафьев, лучше не стало.
     Кстати, Виктора Петровича Астафьева Сережа глубоко чтил. Родившийся в 1924 году в селе Овсянка Красноярского края, тот пацаном стал беспризорником, как и дядя Вася Миролюбов, воспитывался в детском доме, добровольцем ушёл на фронт в  Великую Отечественную войну. Житейские невзгоды не помешали Виктору Астафьеву при жизни стать советским прозаиком-классиком. Он написал классные произведения о войне, среди которых особенно значим роман «Прокляты и убиты». Амбросимову очень нравилась и такие произведения писателя как «Царь-рыба», «Последий поклон», «Людочка» и многие другие, выходившиеся, как правило, сначала в журнале «Новый мир», а затем и отдельными изданиями.
    Виктор Астафьев намного пережил Серёжу. Писатель дожил до перестройки Михаила Горбачева. Он встречался с Солженицыным, когда тот вернулся из Вермонта в Россию. Астафьев увидел распад СССР и «новую Россию» при Ельцине и Путине. И ужаснулся тому, что с ней сделали новые реформаторы. В предсмертном письме-эпитафии Виктор Астафьев написал: «Я пришёл в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье».
    Интересно: а что сказал бы Сережа Абросимов на прощанье, если бы он дожил до распада СССР и явления «новой России»? Борцы против тоталитарного режима какую Россию взамен СССР получили в начале XXI века? Но мы, кажется, снова отклонились от темы.
     Скажите честно: вам не кажется странным то, что Сережа Тамару с Вадиком на свадьбу Вяземских спровадил? Он разве не знал, что Вадик ловелас и моветон хитроумный? Сторонник свободной любви, шаловливого озорства и хладнокровного разврата? Сережа на порядочность друга рассчитывал? На шаткую целомудренность Тамары? Если пристальнее взглянуть на суть его поступка, то по отношению к Тамаре Сережа совершил предательство. А за любое предательство рано или поздно приходится платить. Его отец предал в свое время влюбленную в него Любу Кречетову, когда на  Анне Горталовой опрометчиво женился. Отец заплатил за это предательство блеклой и унылой жизнью, которую мог расцветить лишь коварным алкоголем. И, в конце концов, сам себе накинул на шею петлю. Предательство завершилось самоуничтожением.
    Ничто в этом мире не проходит бесследно. Увы, и наш герой следовал дорогой отца, еще не веря, что у него она окажется вдвое короче. И, быть может, хорошо, что мы не знаем жутких предначертаний судьбы и финала своего кратковременного пребывания на планете Голубой. Неведение – плот наш спасительный в море житейских дрязг? 
 
9
    Со свадьбы Тамара вернулась зачмуренная. Она в смятении пребывала, глаза в сторону отводила, а Сережа, писатель хренов, даже не понял, что между ней и Вадиком произошло. 
В шутливой манере, с актерскими прибамбасами, Вадик кратко описал Сереже свадебную атмосферу. Он так комично пародировал отдельных гостей, что невольно вызывал улыбки на лице друга и его фиктивной жены. Оказывается, и о смрадных вещах можно в комедийном ключе так рассказать, что они не страшными кажутся, а юмористическими. Юмор нам в мрачной мгле и хмари житейской выживать помогает?
    Закончив пародийное представление в лицах, Вадик с фиктивными супругами церемонно раскланялся. На прощанье Сереже руку пожал и Тамару в лоб поцеловал.
– Завтра придешь на продолжение спектакля? – спросил он Тамару.
Та чуть смутилась и неопределенно повела плечами:
– Едва ли, - ответила она. – С меня и одного представления достаточно.
– Ну, как знаешь, - Вадик был непроницаем, как глыба льда. – Пока.
     На следующий день, когда Тамара собралась уезжать, Амбросимов стал одеваться, чтобы проводить ее до вокзала, но она его остановила: мол, не стоит. Пусть лучше курсовую работу заканчивает и со спокойной душой завтра на первую студенческую сессию отбывает. Сережа не стал настаивать на провожании.
    На вокзале Тамару противоречивые чувства начали безжалостно терзать. Она никак не могла решить: то ли ей в Москву уезжать, то ли снова на свадьбу ринуться, где ее повторная встреча с Вадиком могла состояться, сулившая ей нечто такое, чего она ранее ни с кем не испытывала. Она ходила с болтающейся на ремешке сумочкой от автовокзала к железнодорожному вокзалу, будто уточняя расписание движения электропоездов и экспрессных «Икарусов». В ее сознании, как крылья летучей мыши, бились мысли в ядовитой дилемме: в Москву ей следует убыть или на повторное соитие с Вадиком отправиться?
    Зов плоти оказался сильнее. После десятиминутного метания между двумя вокзалами Тамара села в маршрутный автобус № 5. От сладостного предчувствия завораживающей встречи с Вадиком у нее кружилась голова.  Вчера, как разгоряченный воск, Тамара стала плавиться от прикосновения рук и губ Вадика, когда он в реке ее обнял, притянул к себе и стал ласкать ее отзывчивое тело. Тамара не в силах была ему сопротивляться. Она, как подкошенный сноп, в его объятия рухнула. И только трепетно извивалась. Полетел на берег ее намокший лифчик, повисший на ветвях прибрежных кустов, и мокрые трусики на траву брякнулись. Вадик и не предполагал, что в двадцать восемь лет Тамара неопытной дамочкой в подобных играх являлась, и деликатную стыдливость преодолевать не научилась. По ее диковинному поведению ему становилось ясно, что Сережа, лентяй, с фиктивной супругой сексом серьезным образом не занимался. И, видимо, ему выпал шанс этот пробел в ее воспитании восполнить. Впрочем, он не собирался Тамару к чему-то склонять или принуждать. Вадик просто разыграл на пленэре некий психологический этюд на заданную тему, который завершился их закономерным соитием. Если Тамаре этот этюд понравился, то она сама даст ему знать об этом.
    Подраненной птицей впорхнула Тамара в квартиру, где второй день продолжалась свадьба. Вадик помахал ей рукой, приглашая жестом опоздавшую гостью пройти за стол и сесть рядом с ним. Тамара явилась на омрачившую ее поэтическое воображение свадьбу? Это что-то да значило. Вадик вспомнил строки Блока: «Кому назначен темный жребий, над тем не властен хоровод…»
     Уже опохмелившиеся гости как-то ее приветствовали, слащаво ей улыбались. Тамара рассеянно улыбалась в ответ, кивая на их приветствия. Она уселась рядом с Вадиком. Перед ней появилась чистая тарелка, вилка, рюмка. Ей не хотелось ни пить, ни есть, и вообще торчать на свадьбе она была не намерена, но надо же было соблюсти элементарные приличия. Тамара же не могла давать виновникам торжества и гостям повода заподозрить в ее появлении что-то предосудительное.
   Вадик налил в ее рюмку водки и прошептал на ухо:   
– Выпей, – посоветовал он. – Расслабься. Все будет хорошо. При удобном случае мы по-тихому линяем, да? – и, подморгнув, приподнял свою рюмку с водкой.
    Тамара, в знак согласия, закивала головой. Она была благодарна Вадику за понимание. Как хорошо, когда человеку не надо ничего объяснять, и он без лишних слов все понимает.
Заглобина не любила ни водку русскую употреблять, ни традиционную на Кавказе чачу. Вчера она пила лишь шампанское и светлое виноградное грузинское вино. Глотать крепленные напитки для кавказской женщины - не очень приличное занятие. Однако сейчас, преодолевая отвращение, она с двух заходов одолела рюмку водки, и, сморщив личико, открыв рот, махала возле него ручкой. Вадик поднес ей на вилке болгарский маринованный огурчик.               
    После второй опорожненной рюмки водка уже не казалась Тамаре слишком противным напитком. Она ей облегчение принесла и воспарение. Веселившиеся простодушные гости уже не вселяли в нее, как вчера, трепетный ужас и страх своим грубоватым поведением.
    «Нормальные, в основном, люди, – с примирительной снисходительностью думала о гостях захмелевшая Тамара. – Что я на них вчера, как чокнутая, ополчилась? Каждый веселится, как умеет. В меру воспитания, социальной принадлежности и нравственной испорченности. Они разве виноваты в том, что неблагоприятная среда обитания их такими уродами сделала? Бытие определяет не только сознание, но и поведение того или иного индивидуума. Где образования и интеллекта не хватает, там силы природной стихии привычно властвуют…»            
   И слова вынырнувшей из соседней комнаты бодрой песенки, под мелодичные звуки которой подкрепившиеся алкоголем и закуской гости  вылезали из-за стола и тащились танцевать, уже не казались Тамаре очень примитивными. Дуэт слаженно пел:

Не надо печалиться, вся жизнь впереди.
Вся жизнь впереди. Надейся и жди.

    «Пусть люди действительно не печалятся, – с воодушевлением подумала Тамара под воздействием алкогольного допинга. – Пусть веселятся и на что-то надеются. Только на что они надеются? – тут же опускалось ее легкокрылое воодушевление. – На русское «авось»?      
     Когда Вадик с Тамарой выскользнули из-за стола и оказались в коридоре, она вопрошающе вперила в него лучащийся взгляд:
– Отчалим сейчас?
– Как хочешь, – смиренно согласился Вадик.
– Давай прямо сейчас, – попросила Тамара.   
– Может, стоит бутылку с собой прихватить? – предложил Вадик.
   Личико Тамары скуксилось от милой гримасы.
– Зачем нам бутылка? – прошуршала она ему на ухо. - Я тебя напою…
   Вадик хотел отвести ее к себе домой, так как родители на выходные дни уезжали в Кальтино. Возвращались они обычно в воскресенье к вечеру. И дома, в спокойной и неторопливой обстановке, как полагал Вадик, он будет иметь жадную до секса грузинку до тех пор, пока силы его не покинут.
    Они выскочили из подъезда. Тамара, подхватив его под руку и, как на автопилоте, двинулась на вчерашнее место. Вадик предложил ей отправиться к нему домой. Тамара на мгновенья застопорилась. И умилительно попросила:
– Пойдем лучше сначала туда, где мы вчера были. Там речка такая прелестная…
    Людей тянет в те места, где им когда-то хорошо было. Но дважды ничего не повторяется. Со временем те места, где ты счастлив был, могут сильно измениться. И тогда тебя остро пронзает печаль от утраченных ощущений, светлых чувств и неповторимых мгновений. Увы, ничто и никогда в этом подлунном мире не повторяется. Говорят, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Но в данном-то случае не года долгие минули, а менее суток прошло после их соития. Тамара первой вошла в маленькую речушку, где вчера с Вадиком ей необыкновенно сладостно и хорошо было. Вошла обнаженная, как Ева в Эдеме. Она на берегу всю одежду с себя торопливо скинула. Вадик молча наблюдал за ней и диву давался. Видит Бог, он ее ни к чему не принуждал. Она все сама без подсказок делала. Такой прыти Вадик от Тамары не ожидал.
   Дойдя почти до середины реки, она развернулась. Ее раскрасневшееся личико сияло и звало Вадика: мол, что же ты медлишь? Иди ко мне. Я твоя…   
   Вадик тогда еще не сознавал, какую жертвенную и страстную натуру ему фортуна невзначай лихо подкинула.

10
     В сентябре Ядвига родила прелестную девчушку, которую назвала Яной. Все дети рождаются непорочными ангелами. А кто из них потом вырастает? Родители их портят, школа или улица?
    Ядвига по-приятельски заглядывала к Сереже. Иногда с  дочкой, чтобы Сережа с ней посидел, пока ее мама в магазин или по каким-то срочным делам куда-то моталась. Не стесняясь, Ядвига в его присутствии кормила дочь грудью. Казалось, она была всецело поглощена свалившимися на нее материнскими заботами.
    Геннадий как-то решал вопросы материального благополучия семьи. На одну зарплату в советские времена прожить было трудновато. Геннадий приноровился со студенческими товарищами каждый год в отпускное время на шабашки ездить. Они убывали в какую-нибудь тьму-таракань коровники или зернохранилище для колхозов или совхозов строить, то иные объекты где-то в Котласе возводили. Работали сорок дней по аккордному наряду, как прокаженные, практически без выходных, но зато затем по 800-1000 рублей каждый член строительной бригады на руки получал. А средняя месячная зарплата рядовых советских тружеников в семидесятые годы составляла 130-150 рублей. Геннадию нравилось, как они с шиком заработанные им на шабашке деньги с Ядвигой тратили. Он жмотом не был.
Поначалу Сережа радовался тому, что его предсказания об обреченности их брака не сбываются. И отдельные шероховатости в их отношениях в расчет старался не принимать. Мало ли какие трения между супругами случаются?
   Ядвига как-то запоролась к Сереже зареванная. Он ее спросил: что, мол, случилось?   
Когда Вяземский злился и зверел, он не только зубами скрипел. У него глаза будто свинцом наливались. И еще в детстве ребята во дворе предпочитали с ним не связываться. Тот на руку тяжел был и скор.
    Однажды Геннадий кошке в темя кулаком так слета врезал, что у нее глаза выскочили. Дворовые ребятишки нечто вроде шока тогда испытали. Пред ними предстала кошмарная картина: глаза-то у кошки болтались на каких-то живых нервных ниточках. Она, бедолага, дико закричала, кувырнулась в воздухе, шмякнулась на землю, побежала, глаза в песке за собой волоча, в забор уперлась, в щель узкую пролезла, а потом еще дергалась в конвульсиях…
    На одну из первых зарплат Геныч купил пневматическую винтовку и стал стрелять белок, которых достаточно много водилось в здешних лесах.
– Зачем ты их стреляешь? – спросил Сережа, оказавшись у Геныча в сарае. В подвалах таких сараев хранились запасы картофеля, квашеной капусты, соленых огурцов и грибов в кадках, а на верху - всякая утварь, старая мебель, обувь и шмотки, не умещавшиеся в квартире. – Белки такие красивые, когда живые. Глазки у них доверчивые, а ты в них ба-бах!..
– Охотничий азарт, – ответил Геныч. Его удивил наивный вопрос десятилетнего пацана, которым в то время был Сережа. – Зачем охотники зверей стреляют?
– Мясо добывают, шкуры, – пытался здраво рассуждать Сережа. – Но ведь ты же не ешь их мясо… Или ты из шкурок что-то сшить хочешь?
– Да они маленькие, – махнул рукой Геныч. – Что из них сшить можно?
– Шапку, например, зимнюю…
– Это идея, – почесал затылок Геныч. – Я об этом как-то не думал…               
    Шапку из беличьих шкурок Геныч так и не сшил. Штук 15-20  шкурок с пушистыми хвостами висели у него в сарае, пока их в клочья не разорвала оказавшаяся без привязи собака по кличке Бандит, которая жила рядом в будке. Когда Геныч обнаружил это, его закрутил сильный гнев. Он схватил топор, поймал Бандита, прижал его голову к полену и рубанул что есть мочи. Песья голова к ногам Геныча скатилась, забрызгав кровью его штаны и кеды.   
    Об этих каленых странностях в характере Вяземского Сережа Ядвиге рассказывал, когда отговаривал ее от опрометчивого брака с Геннадием. Амбросимов и синяк под глазом у первой жены Геннадия как-то заметил. Тот, вероятно, бил Елену. Сережа предупреждал Ядвигу, что Геннадий и на нее руку поднять может, если она замуж за него выскочит. Ядвига же считала, что она в состоянии за себя постоять и, тем более, от побоев защитить. А теперь она плакаться к нему явилась? И чем он помочь ей может?    
    Геннадий ревновал Ядвигу к другим мужским особям. В припадках ревности он накалялся чуть ли не до бела. Шекспировский мавр Отелло мог декоративным персонажем по сравнению с Генычем считаться. Геннадий натуральный ярче классического Отелло в реальной жизни ревностным чувством пылал. И поводы для ревности Ядвига давала. Мужики на ее экстравагантную польскую красоту продолжали западать. Уж больно лакомой им, кобелям ненасытным, длинноногая блондинка с голубыми глазами казалась.
     Павлик Горностаев, желудок которого себя неприлично на свадьбе Геннадия и Ядвиги повел, и чуть было Тамару Заглобину не запачкал, признался Сереже, что ему перед Полонской на колени опуститься хочется и сонеты Шекспира или Петрарки читать. Не важно, что Пашка ни виршей Шекспира, ни Петрарки наизусть не помнил. Важно, что Ядвига такое поэтическое желание и возвышенные чувства у будущего адвоката вызывала.
     Ребята над Пашкой посмеивались. Никому из них в голову не приходила мысль на коленях Ядвиге стихи читать. Им, наоборот, хотелось, чтобы Ядвига перед ними на коленях стала, и отсос им сделала. Или в какую-нибудь фривольную позицию они хотели бы ее поставить, чтобы вдуть в ее сладкое лоно свой член шаловливый. Мечтать не запретишь.   
    Эротические фантазии Ядвига у многих двуногих кобелей вызывала. Геннадию действительно многие мужские особи завидовали. Ведь он обладал такой притягательной самкой, которую многие самцы хотели бы хоть раз поиметь. В том числе и Павлик Горностаев. Наверное, Ядвига  в нем не только возвышенные чувства возбуждала, но и другие – более земные и низменные. Хотя кто сие знает? Паша противоречивой натурой являлся. Он был женат на близорукой особе, носившей затемненные очки. Когда Павлик на свадьбу Ядвиги и Геннадия по приглашению невесты явился, его жена в роддоме лежала, готовая ему вот-вот кровного наследника или наследницу родить. Однако Павлик на свадьбе появился не один, а с подругой Раисой, которую к нему благосклонность питала. И, видимо, не только к нему. Ее от случая к случаю имел не только Павлик, но и сотоварищи по совместной компании, в которой торгаши в часы досуга иногда вместе кочумали.   
    Сережа попадал пару раз в эту компанию. Однажды у Лехи Хмелева его день рождения отмечали. Леха водителем в продторге работал. Он холостяком жил в деревянном домике на улице Залетова. Компания сугубо мужская у него собралась, и как среди восьми ребят Раиса позднее появилась, Сережа не помнил. Спиртным заранее затоварились, два ящика пива купили, и все,  в основном, напились изрядно.
    Раису ребята танцевать приглашали. Целовали ее и тискали. Раиса лапать себя позволяла. Женька Боротынцев прижал локтем Раису к стене, ладонь под трусики ей засунул и, довольный, сопел:
– Вот оно, гнездышко. Сейчас в него птенчик залетит. Рая хочет, чтобы в ее гнездышко птенчик залетел?
     Опьяневшая Раиса, припертая к стене, конфузилась, но особенно не дергалась и предосудительно молчала. Ребята посмеивались. Женька, урча, продолжал у Райки допытываться:
– Хочет или не хочет? – То ли она ему утвердительный ответ дала, то ли в знак согласия головой кивнула, потому как Женька, на потеху ребятам, продолжал куражиться. – А два птенчика?.. А три птенчика?..               
   Его кураж не потешной шуткой являлся. Женька уволок Раису в другую комнатку, где, видимо, специально для таких процедур стояла кровать с матрасом. Когда через какое-то время Женька вернулся, пот со лба вытирая, ребята дружно заулюлюкали и решили, что вторым Раису дрючить должен хозяин дома и виновник торжества.
– Газировки ей захвати, – предупредил Женька. – Она пить хочет.         
    Леха взял с собой бутылку «Саян», початую бутылку водки, два стопарика и, пошатываясь, двинулся в доугую комнату, где Раиса пребывала.
   Сережа вызвал Павла во двор покурить. Он групповую дрючку не одобрял. Он Пашку в лоб спросил:
– Райка – твоя любовница?
– Ну, – неопределенно мотнул головой Пашка.
– А почему ее тогда по очереди дрючат?      
– А что тут криминального?
– Неправильно это! – возмущался будущий «инженер человеческих душ».
– Что неправильно? – не понимал будущий адвокат.
– Если Райка твоя любовница, то она не должна дрючиться с кем ни попадя!   
– Ну-у, – протянул Пашка. – Раиса – птица свободная. Она трахается с кем желает и
когда желает. Я не могу ограничивать ее гражданские права. Ты-то Райку будешь?
– Спасибо, – фыркнул Сережа. – Я женат.
– Я тоже женат, – пробормотал Павлик. – Тебе разве свежатинки не хочется?
– Райка свежатинка? – брезгливо дернулся Амбросимов. – Да на ней печатей ставить негда!
– Зачем оскорблять человека всуе? – бубнил Пашка. – Райка – бабенка чистоплотная. Она проверяется. От нее еще никто не залетал. Ты куда?
– Домой! – махнул рукой рассерженный Сережа, удаляясь к калитке.
– Вольному – воля, – бросил вслед Пашка. Докурив сигарету, он направился к
деревянной будке сортира. Удобства у Хмелева располагались во дворе.
      Почему Серега злился, Пашка не понимал. «Не хочешь – не еби, – думал он, стараясь струей испускаемой мочи в очко вырезанное точно попасть, чтобы не замочить рядом доски. – Тебя же насильно никто на Раису не затаскивает. Чокнутый он какой-то, писатель хренов…»               
    А почему Сережа злился? Безнравственной ему показалась процедура, когда ребята по очереди Раису трахали? Со своим уставом в чужой монастырь не суются. Он же не пастырь духовный, чтобы о нравственности сверстников печься. Сережа тревожился о том, что ребята сифилис или триппер какой-нибудь подхватят? Это – их проблемы. В НКВД (Ногинском кожно-венералогическом диспансере) много местных граждан на учете стояло. Их там врачи лечили как-то. Презервативами советовали пользоваться, чтобы дурную болезнь не подцепить и других беспутных особ ее не одаривать.

11
    Однако мы, кажется, опять не в ту степь въехали. Мы на чем остановились? Как Ядвига к Сереже зареванная явилась? Было такое дело. Сережа с тоской ее слушал. Вытирая слезы, Ядвига говорила, что боится Геннадия. Он ее когда-нибудь убьет, а дочка сиротой останется.
–  Он топор за газовой плитой держит, – плакалась Ядвига.
– Но его же за убийство посадят! – недоумевал Сережа.
– Когда он бесится, то невменяемым становится! – сердилась Ядвига. – Он же ничего тогда не соображает. Посадят, не посадят – он об этом не думает!               
   Сережа вспомнил, как Геныч Бандиту голову отрубил, и подумал, что Ядвига, пожалуй, права. Когда Гена взбешен, то в брутальном гневе он не управляем – чистый зверь. Инстинкты им управляют. А разум – ослеплен…
   Ядвига продолжала жалобиться: она исходящего от Геннадия запаха не переносит. Ее тошнит, когда она носки его вонючие стирает. Ее от него воротит, когда он к ней пристает, требуя исполнения супружеского долга. Она ему уступает, но ее от него воротит! Особенно, когда он ей в лицо водочным или винным перегаром дышит…
   Выслушав горестные стенания Ядвиги, Сережа мрачно почесал лоб:
– Разводись! – изрек он. А что он ей еще посоветовать мог?
 – Тебе легко говорить – разводись! – вскинулась она. – Думаешь, он мне развод даст? Да он из меня всю кровь высосет! И куда я с дочкой денусь?      
    Ядвига завела старую пластинку. К отцу она уйти не может, потому как тот шлюх домой водит, а комнату в общежитии аспирантском она вынуждена была сдать, когда брак с Геннадием зарегистрировала и у него прописалась.
– Тогда терпи, – посоветовал Сережа. – Или хахаля такого найди, который тебя с дочкой примет. У тебя же поклонников хватает…
    Поклонников у Ядвиги хватало. Геннадий не зря ее ревновал. 
На заводе утренняя смена в 6.30. начиналась. Геннадий без пятнадцати шесть из квартиры уходил. У Сережи рабочий день в 8 утра начинался. До треста газового хозяйства, где располагалась аварийная служба, 10 минут ходьбы. Сережа в половину восьмого по утрам на дежурство обычно отправлялся. Однажды, спускаясь утром по лестнице, он увидел, как Ядвига дверь в квартиру тихонько открывает. Она предстала перед ним в неглиже: рубашке ночной и еще непричесанная и не накрашенная. Без макияжа ее скуластое лицо выглядело не очень привлекательным. Она чуть стушевалась, Сережу на лестнице заметив.
– Доброе утро, – сказал он и прошествовал мимо.
   А у подъездной двери Сережу чуть было не сшиб запыхавшийся Костя с сияющими, как угли в ночи, глазами. Амбросимов уступил Косте проход и увидел, как тот в один прыжок перемахнул короткий лестничный марш и скрылся за дверью, которую ему Ядвига заранее открыла.
   У котельной Сережа увидел грузовичок, на котором работал Костя. После отсидки тот стал шоферить. Когда и где Костя с Ядвигой о свидании в половине восьмого утра договорился, Сережа, конечно, знать не мог. Мобильников тогда не существовало, а у Геннадия, как и у Сережи, в квартире телефон отсутствовал. Но то, что Ядвига Костю ждала, было для Амбросимова ясно, как божий день. Ядвига заметила из окна, что Костя на грузовике подкатил, и потому дверь ему открыла, чтобы тот звонком не разбудил Яночку.            
    Вы когда любимым свидания назначаете? Ну, не в половине же восьмого утра? А что делать, если в другое время встретиться некогда? Первая любовь, говорят, незабываемая. Не могла она, видимо, Косте отказать. Костя на работу торопился. Все бегом, все впопыхах…
    Будущий «инженер человеческих душ» против любви ничего не имел. Он только сомневался: любовь ли это? А если не любовь, то что? Похоть? Страсть?
    «А если Геннадию кто-нибудь из соседей сердобольных доложит, что его супруга друга детства сейчас принимает? – думал Сережа, выйдя из подъезда. – Гена же натурально взбесится. Он с работы отпросится, и домой, как чумовой, ломанется. Хорошо, если Костя к тому времени от Ядвиги смотается. А если не смотается? Чем это обернется?»
    Как начинающий художник слова, Сережа мог об этом догадаться. Поэтому он Ядвигу не закладывал. Зачем? Сережа же – гуманист. Он – противник любого насилия.
    Однако его гуманизм Ядвигу от избиений Геннадия не избавлял. Тот и руками, и ногами ее бил. Ядвига старалась не кричать. Чтобы дочку не разбудить, если та спала, чтобы соседи шума в их квартире не услышали и чего-то плохого не заподозрили.
   Однажды Ядвига в домашнем халате с хныкающей дочкой прибежала к Амбросимову.
– Сережа, он меня убьет, – прошептала она трясущимися от волнения губами.   
– Успокойся, проходи, – впустил ее Амбросимов.
   Ядвига с дочкой на коленях тревожно уселась на диван-кровать. Через пару  минут в квартиру раздался звонок.
– Не открывай! – испуганно попросила Ядвига.
– Он же дверь выломает! – ответил Сережа. – Не волнуйся…   
   В майке, в спортивных штанах и кроссовках Геннадий стоял на пороге.
– У тебя моя благоверная? – спросил разъяренный сосед.
– Привет. Проходи, – миролюбиво предложил Сережа.   
   Геннадий прошел в коридор. Взглянул в комнату. Увидел Ядвигу. 
– Быстро домой! – жестко сказал он супруге.
– И не подумаю, – ответила Ядвига, обнимая дочь двумя руками.
– Пошли на кухню, – сказал Сережа соседу. – Покурим.   
– Домой я сказал! – повторил Геннадий металлическим тоном. – И в темпе вальса!
– Оставь ее в покое, – примирительно молвил Сережа. – Давай лучше выпьем.
   У Сережи оказалась в заначке бутылка «Столичной». Он вытащил ее из холодильника. Поставил на кухонный столик. Вытащил из буфета пару рюмок. Колбасу для закуски нарезал. Геннадий махом опрокинул в рот рюмку водки и в открытую дверь рявкнул Ядвиге:
– Домой я сказал! В темпе вальса! Больше не повторяю! – и скрипнул зубами.
   Ядвига в его интонации что-то почувствовала. Она закрутилась, как юла: 
– Сережа, я лучше пойду. Яночка пусть у тебя пока побудет. – И съюлила.
   Геннадий маханул вторую рюмку. Сережа подвинул тарелку с колбасой.
– Закусывай! – предложил он, выложив на стол мягкую пачку «Явы».
   Геннадий взял руками кружок колбасы, но так и не донес его до рта. Словно в его офонаревших глазах какой-то стопорный рефлекс сработал. Он медленно положил кружок колбасы на стол и, как сомнамбула, встал с табуретки. Сережа предлагал ему сигарету, но тот ее будто не видел. Его взгляд был устремлен в какую-то одну ему видимую точку. Сосед был похож на сумасшедшего.
 – Сядь. Давай покурим. – Сережа взял соседа за плечи, усадил на табурет. Вставил сигарету в посиневшие губы Геннадия. Чиркнул зажигалкой, поднес язычок огня к сигарете.
Вяземский не реагировал. Словно в ином измерении пребывал. Сережа забеспокоился:
–  Да очнись! Что с тобой? Крыша поехала? – он тряс соседа за плечи.
   Геннадий всколыхнулся. Смотрел на Сережу так, будто впервые его видел. Вынул изо рта сигарету и смял ее в кулаке так, что костяшки пальцев у него побелели. И не разгибались.
– Я сейчас, – Геннадий быстро встал и ринулся вон из кухни.
– Погоди! – кинулся за ним Сережа. – Геныч, давай еще выпьем! – Амбросимов схватил его в коридоре за кисть руки, но Геннадий с такой яростью ее выдернул, что Сережа понял: ему его не удержать. 
– Т-с-с, – Вяземский прислонил палец к сизым губам. – Молчи, писатель. За дочкой лучше присмотри. – И кивнул вперед. Сережа оглянулся и увидел, что белокурая Яночка стоит сзади и держится за косяк коридорной двери. И не плачет. Сережа знал, что девочка уже с десяти месяцев ходит. И взгляд у нее такой внимательный из умных глаз струился, что можно было умилиться. А ей тогда, кажется, годик всего стукнул или чуть больше. Сережа подошел к ней, нагнулся, и она доверчиво обвила его тонкими ручонками за шею. Он взял девчушку на руки. Оглянулся, а след папы уже простыл. Сережа выглянул с Яночкой на пустую лестничную клетку, чертыхнулся и решил не преследовать Вяземского.
    «Пусть они хоть загрызут друг друга до смерти, – негуманно подумал он. – Женятся, а потом куражатся. Детишек несуразным поведением травмируют. – Амбросимов с сочувствием взглянул на Яночку. – Детишки-то, бедолаги, за что страдают?» Он отнес девчушку на диван-кровать. Положил аккуратно, чтобы ее головка оказалась на подушке. Укрыл одеялом. Достал вторую подушку и, не раздеваясь, улегся рядом. Она ручонку ему на щеку положила и пролепетала:
– Папа…
– Я не папа, – ответил он ребенку. – Я дядя Сережа. Ты спи. Закрывай глазки, – и обнял девочку. – Хочешь, я тебе сказку расскажу? В сказках, в отличие от жизни, все хорошо кончается. Их добрые сказочники сочиняют…            
   И так ему хорошо рядом с ней стало, что он, растроганный, подумал о том, как это, наверное, здорово – детей иметь.
   «Может, я зря на своей породе крест решил поставить? – подумал Амбросимов. – Может, уговорить Тамару, чтобы она ребеночка родила? Ей скоро двадцать девять исполнится. Сколько еще она поэтической бабочкой по зачумленной Москве порхать намерена?.. А если Геннадий действительно грохнет Ядвигу? – вдруг зароились в его сознании нехорошие мысли. – Его посадят? Тогда я Яночку удочерю. А что тут такого?» 
    Сережа позволил себе размечтаться.
«Да кто тебе ее удочерить позволит? – неожиданно прорезался внутренний голос. – У нее дедушка есть, бабушка в Апатитах». «Дедушка спился, – ответил Сережа своему постоянному собеседнику. – Ему внучку не отдадут. А бабушка с третьим мужем далеко живет. Она из Мурманской области вряд ли сюда теперь вернется». «За внучкой в случае чего приедет... Ты губы-то не раскатывай». «Да я не раскатываю. Пусть приезжает», – Сережа замечал, что беседы с внутренним голосом его нередко раздражали. Словно тот жил не в его сознании, а сам по себе. Настырный внутренний голос, особенно когда Сережа выпивал, имел наглость над ним издеваться.
    «Удочерить он чужое чадо намылился, Гоголь, – скрипел внутренний голос. – Ты забыл, что тебя казенный дом ждет и смерть неминуемая?» «Ну, это, быть может, не так скоро будет, – сопротивлялся Сережа. – Я ее на ноги поднять, быть может, успею». «Успеет он, – шипел внутренний голос. – Успевальщик! Дядя Рома успел Ядвигу на ноги поставить. И что теперь?» «Что?» «А ты не знаешь? Не догадываешься, что сейчас Гена с Ядвигой делает?» «Я об этом знать не хочу. Они – муж и жена. Пусть себе хоть глотки перегрызут! Я ее предупреждал!» «Предупреждальщик! – передразнил Сережу внутренний голос. – Мало предупреждать! Предотвращать убийства надо!» «Он ее убивает?» – испугался Сережа. «Не бойся, – усмехнулся внутренний голос. – Еще не убивает. Он ее пока по мордасам бьет. А потом изнасилует в извращенной форме». «Заткнись! – взревел Сережа. – Я об этом знать ничего не желаю!» «А что ты знать желаешь, писатель? Хочешь знать, кто сейчас Тамару, как Бог черепаху, дрючит?» «Не хочу! – закричал Сережа. – Ты заткнешься или нет?» «Правду знать не желаешь? – злорадствовал внутренний голос. – Ты же правдоискатель! Ты умрешь в декабре!» «Ты сбрендил что ли?» – Сережа открыл глаза и заметил, что он рядом с Яночкой закемарил.
    Девчушка посапывала рядом, перевернувшись спиной к стене и скинув с себя одеяло. Сережа укрыл ребенка до подбородка. Посмотрел на будильник, стрелки которого показывали без десяти двенадцать. Значит, он задремал? Прошло не менее часа, как он остался с Яной один?
    «Они охренели совсем что ли? – подумал Амбросимов. – Мне ребенка решили на ночь сбагрить? Геныч-то пьяный. С него какой спрос? А Ядвига о чем думает? Она же мама заботливая… Впрочем, пусть Яна у меня остается. Я ее утром к ним отнесу...»
    На кухонном столе стояла початая бутылка «Столичной», две рюмки и тарелка с нарезанными кружками докторской колбасы, которую Геныч так и не тронул. Сережа вдруг вспомнил высказывание отца о том, что тот мог на водку, «заразу», месяц или два не смотреть. Но когда батя трезвым взором на окружающую жизнь взирал, то ему так тошно становилось, что он снова к бутылке тянулся, чтобы одну тошноту другой заглушить.
    Сережа понял, почему отец горькую пил. «От такой жизни действительно не только запьешь, но и в петлю влезешь, – с грустью констатировал Амбросимов. – Какая-то сучья, сволочная и тошнотворная жизнь кругом. А кто ее такой делает? Да мы же сами и делаем. А иной она может быть? Или мне об этом не стоит беспокоиться? Мне внутренний голос сказал, что я загнусь в декабре. А сейчас какой месяц? Октябрь? Мне что: всего два месяца жить осталось? Дурь какая-то несусветная… Я же роман не успею дописать».
       «Да кому твой роман нужен? – снова заелозил внутри внутренний голос. – Ты природу дедовщины раскусить захотел, Гоголь? Человеческую природу изменить задумал? Ты ее никогда не изменишь! А вот она тебя на свой лад перекроить может». «Заткнись, пасть порву!» – пригрозил Сережа. «Я-то заткнусь, – проворчал внутренний голос. – А ты прекрати водку пить. У тебя же в квартире дитя спит!..» «Изыди, злыдня! Учить меня вздумал…»
    Закурив, Сережа открыл форточку. Выключив свет, смотрел в окно. За окном тихим шелестом змеилась октябрьская ночь 1975 года. На небе бесстрастно блистала оловянная луна. В глубине насыпь железнодорожного полотна осветил прожектор приближающегося электропоезда. Скоро на железнодорожной насыпи застучали стальные колеса следовавшей из Захарово электрички. Вагоны в поздний час были почти пусты и неслись мимо взгляда Сережи, словно игрушечные светящиеся погремушки.
     Из-за шума проносящейся электрички, Сережа не сразу понял, что в дверь его квартиры стучат. На пороге в домашнем халате с распухшим зареванным лицом стояла Ядвига.
– Не смотри на меня, – попросила она, прикрывая ладонью левый глаз. – Яночка спит? – она прошла в комнату.
– Спит, как ангел, – успокоил ее Сережа.
    Ядвига взглянула на спящую дочку.
– Пойдем покурим, – предложила она.
   Они прошли на кухню.
– Выпьешь? – Сережа указал на бутылку «Столичной».
– Наливай! – махнула Ядвига рукой и уселась на табурет, закинув ногу на ногу. Ноги у нее были стройные. Не зря на нее кобели западали. – Видишь? – она отставила ладонь от левого глаза. Синяк под ним сиял внушительный.      
 – Обратись к травматологу, – посоветовал он. – Возьми справку о нанесении побоев. И с ней в прокуратуру, а потом – в суд.
– И что дальше?
– Его могут оштрафовать или даже посадить на год-два. Смотря какой судья попадется. На семейные ссоры и драки милиция обычно сквозь пальцы смотрит, но если дело до суда доходит, то суд карает. У суда – карательные функции.         
– Так он же меня изнасиловал! Сосать заставил, а потом в задницу трахал!
   Сережа тяжело вздохнул:
– Домашнее насилие? Без свидетелей? Ты об этом на суде заявишь?
– Так что же мне делать? – с отчаянием вопрошала Ядвига. – Может, мне ребят подговорить, чтобы они его отмудохали как следует? – спросила она.
– Чтобы Геныч инвалидом стал? С мужем-инвалидом будешь жить?
– Лучше бы они его убили! – с ненавистью произнесла Ядвига. – Животное!   

12
    До членовредительства, инвалидности и, тем более, смертоубийства дело во  втором браке Геннадия Вяземского, слава Богу, не дошло. Ядвига проскрипела  с ним еще четыре кошмарных года, пока судьба не предоставила ей шанс ловко бортануть ненавистного супруга.
    Мама Геннадия Елизавета Федоровна вернулась из Апатитов на малую родину. Она вышла на пенсию. И третий муж уже был пенсионером. Оставив городскую квартиру мужа его дочери, пенсионеры по предложению руководства апатито-нефелиновой обогатительной фабрики (АНОФ-2) комбината «Апатит» поселились в выделенной для них комнате в оздоровительном профсоюзном пансионате, располагавшегося на берегу живописного озера Имандра. Тетя Лиза работала в столовой пансионата, а ее муж зимой кочегарил в котельной, а летом  обслуживал лодочную станцию. У них были нормальные по советским меркам пенсии. Они получили в пансионате зарплату со всеми северными надбавками. Питались в столовой бесплатно. Запросы у них были невеликие, и поэтому им обоим удавалось ежемесячно откладывать на сберкнижку какие-то средства. Какая кошка между супругами-пенсионерами пробежала – неведомо. Тетя Лида вернулась в Ногинск. Потянуло ее на старости лет в родные пенаты. К сыну, снохе и к внучке тетя Лида прибыла.
    Согласитесь, вчетвером жить в однокомнатной квартире тесновато. Деньжата у Елизаветы Федоровны на сберкнижке имелись, и она могла однокомнатную квартиру в жилищном кооперативе приобрести. Такая возможность ей представилась. В пятом подъезде тихо скончалась старушка. Ее квартира оказалась не нужна перебравшимся в Москву родственникам. Они решили ее продать.
    Ядвига выкинула хитроумный финт: уговорила Геннадия пойти на фиктивный развод. Расклад получался такой: Ядвига после развода приобретает освободившуюся квартиру. Переезжает в нее с Геннадием и дочкой, а тетя Лиза остается жить в квартире, которую она когда-то приобрела и где теперь они ютились вчетвером. Сказано – сделано.
    Когда Геннадий с товарищами перетащил все необходимые вещи, включая пианино для подросшей дочки, Ядвига дала ему от ворот поворот. Заявила, что развелась с ним не фиктивно, а по-настоящему и он, мол, может от нее отчаливать и ступать жить к своей любимой мамочке. А если бывший супруг начнет буянить и дверь в квартиру ломать, то она вызовет милицию и тогда мало ему не покажется. Закон – на ее стороне. У нее на руках – свидетельство о расторжении их брака. А деньги за квартиру она им вернёт.
    Вы можете себе представить состояние Геннадия Вяземского? Лучше не представляйте. Геннадий Алексеевич к тому времени по служебной лестнице и без стукачества в КГБ хорошо продвинулся. Перспективному специалисту, который еще не получил высшего образования, предложили должность главного инженера заводской службы ЖКО. Вяземский на защиту диплома в 1979 году вышел. Он в отпуск дипломный на четыре месяца ушел. А тут – бац! Ядвига финт такой ушастый выкинула, что Геннадий чуть ли не на стенку с досады прыгал. Вяземский по русской традиции от отчаяния запил.
      Институтский друг Вяземского Саша Ломов встретил Геннадия в автобусе. Геннадий в Сашу как пиявка впился, и отпускать не хотел. Саша понял: у друга – семейная драма, которую тот остро переживает. Друзья для того, наверное, и существуют, чтобы помогать друг другу в беде. Помощь иногда заключается в том, чтобы тебя кто-нибудь выслушал и хоть толику твоего горя разделил, утешил насколько это возможно, разумный совет дал. Саша купил бутылку кубинского рома, и друзья двинулись к нему.
    Ломов слыл отъявленным холостяком. Он с восемнадцати лет после смерти родителей проживал в однокомнатной квартире один. Беседа друзей затянулась на трое суток. Саша пребывал в то время в отпуске и по доброте души не мог друга, потерпевшего второй раз семейный крах, бесцеремонно выпроводить. Они проводили время в кутежном угаре. На четвертые сутки Саша возроптал:   
– Гена, я больше не могу пить. Давай расстанемся.
    В эти загульные дни друзья оказались на поселке Октября, где Геныч вырос. Многие жилые дома тут относились к сфере коммунального обслуживания завода. Подавленное состояние главного инженера ЖКО сердобольных жителей поселка удручало. Они его самогоном поили или давали денег на бутылку водки. Саша Ломов понял, что если он с Геннадием будет всю неделю блуждать по поселку, то всегда найдутся люди, которые будут главного инженера угощать, ставить перед ним стакан самогона или водки или ссужать деньгами. Вот он и возроптал.
    Геннадий уговорил Сашу в качестве завершающего этапа их загула посетить кладбище, где многие други их уже почивали. Когда Геннадий среди почивших друзей вспомнил Сережу Амбросимова, Саша согласился. Оба почтить память друга сочли делом чести. 
Саша купил пузатую бутылку молдавского коньяка, и они двинулись на кладбище помянуть Сережу. У Саши мама и папа  были похоронены недалеко от того места, где Сережа и его отец в одной оградке покоились. 
– Я ее убью! – грозно говорил Вяземский на скамейке в ограде, где находились могилы старшего и младшего Амбросимовых. Друзья сидели за столиком, на котором стояла бутылка коньяка и лежала в серебристой фольге распечатанная плитка шоколада «Сказки Пушкина».
– Тебя посадят, – констатировал Саша, умную голову которого к тридцати годам стал покидать дурной волос.   
– Я и себя убью, – мрачно изрек Геннадий.
– А дочь кто воспитывать будет? – вопрошал Саша.
– Государство воспитает! – отмахнулся Геннадий.
– Ну, ты даешь стране угля! – удивился Лобов. – Мелкого, но до хрена… Слушай, а почему у Сереги Амбросимова жена вены себе вскрыла? – перевел он разговор на другую тему.
– А хрен ее знает, – буркнул Геннадий. – Там – темная история. Говорят, что Серега садюгой был. Издевался над ней. Вот она вены в ванне и взрезала. 
– И ты в это веришь? – допытывался Лобов.
   – Во что? – переспросил Вяземский. – Бабы до чего хочешь довести могут. Мне на нее начхать, а вот Серегу жалко, – вздохнул Геннадий, кивая на могилу младшего Амбросимова. – Давай его помянем… Все несчастья – из-за баб, – констатировал Вяземский и осушил бумажный стаканчик с коньяком.
    Пока друзья допивали возле могил Амбросимовых бутылку коньяка, помянув покойных добрыми словами, и, опьянев, брюзжали каждый о своем, над кладбищенскими соснами сгустились августовские сумерки. Они не сразу заметили, как над ними повис сноп яркого и чуть ли не ртутного света. То ли эта была какая-то небесная аномалия, то ли это воспаленное алкогольными парами воображение у Геннадия взыграло, тот чуть ли не закричал, указывая  пальцем в небо:
– Смотри, свет!
   Встряхнув захмелевший головой, Саша поднял взор на вечернее небо, но ничего не увидел, кроме хоровода где-то тусклых, где-то ярких звезд.   
– Ну, ты видел? – допытывался Геннадий. – Что это было?
    Вы можете допустить, чтобы над друзьями повис на кладбище неопознанный летающий объект? Допустили? И как думаете, что подумали управляющие этим НЛО существа, если бы они могли расшифровать то, о чем  эти два землянина базарили? Какое представление сложилось бы у них о разуме землян?
    «Пить меньше надо!» – хотел сказать другу Саша, который считал, что после недельного запоя Геннадию не только НЛО, но и чертики косматые мерещиться начнут. И «белочка» невзначай посетит. Ломов глубокомысленно молвил:
– Гена, это божье знамение!
– Знамение чего? – спросил Вяземский.
– Знамение того, что Всевышний тебя предупреждает: ни Ядвигу, ни себя убивать не надо.
– А что надо?
– Жить надо! – уверенно заявил Ломов. – Ты еще встретишь женщину, которую полюбишь. И у тебя все будет с ней хорошо.
– Когда встречу? – встряхнул головой Геннадий.
– Скоро, – обещал Саша. – Жди… А сейчас бросай пить и займись дипломом.
     Саша Ломов в тот поздний вечер до конца выполнил свою миссию. Он доставил Вяземского домой и сдал друга в руки сердобольной маме.
     Однако мы в другую печальную историю въехали и надолго в ней застряли. Вернемся в сумрачный мерцающий шелест октябрьской ночи 1975 года, в которой мы оставили наших обреченных героев, когда, по блистательному выражению Арсения Тарковского, судьба за ними шла по следу, «как сумасшедший с бритвою в руке».

13
    Поднимаясь по лестничному маршу на четвертый этаж, оглядываясь на Вадика сверху вниз, Тамара потаенно улыбалась, а внутри ее плескался тайный восторг от очередного предстоящего испытания, обреченного падения в сладострастную бездну. И это падение ее пугало, влекло и завораживало. 
     Остановившись у квартиры № 36, она суетливо искала ключи в замшевой сумочке. Вадик стоял пролетом ниже и снисходительно ждал, когда Тамара отворит дверь.
    «Колупаешься, как клуша,  – недовольно сопел Вадик. – Сейчас кто-нибудь из соседей выйдет и нас засекет… А если она забыла ключи? К кому я ее потащу, на ночь глядя?» 
   Ключи нашлись и зашелестели в замочной скважине. Тамара нажала на клавишу и в коридоре вспыхнула люминесцентная лампа. Скользнув, как змея, назад, она на два замка заперла входную дверь. Защелкнула ее на верхний английский замок и оставила большой ключ в замочной скважине нижнего врезного замка. Она повернула его так, чтобы снаружи дверь другим ключом открыть никто не мог. Переводя дух, прислонилась спиной к двери.
    «Что встала? – мысленно обратился к ней Вадик. – В зобу дыханье сперло?»
    Тамара медленно стянула с себя пальто. Протянула его Вадику.
   «Мог бы и поухаживать за дамой, - сказали ее глаза. – Или ты джентльмена из себя только на публике корчишь?»
   Вадик принял красное пальто и повесил его на крючок вешалки в прихожей. Тамара, обречено вздохнув, опустилась на низкую «галошницу», в которой хранилась обувь, стала стягивать с себя осенние сапожки. Извлекла из «галошницы» мягкие цветастые тапочки. Придвинула к ногам Вадика Сережины тапочки, которые покоились в углу прихожей.
Вадик повесил на крючок поверх своего пальто шелковый черный шарфик с желтыми круглыми пятнами, берет, стал разуваться.
    «Она снова наставляет рога моему другу! – подумал он. – В который раз! Это просто возмутительно!..»
Как заранее настраивал её партнер, Тамара все делала молча. Она зашла в туалет. Вымыла с мылом руки. Вытерла их вафельным полотенцем. На змеевике сушилось мятое банное полотенце. Тамара поняла, что в ванну надо принести и повесить свежее полотенце.
    Из общежития Тамара привезла мохнатое, голубое, длинное полотенце, которым пользовалась, когда оставалась у Сережи на ночь. В шкафу Сережа освободил для Тамары полку, на которой хранились ее личные вещи – белый махровый халатик, домашние брючки, пара кофточек и юбок, трусики, бюстгальтер. Тамара считала возможным иметь в квартире, где она была прописана, какие-то личные вещи и безделушки. Это поддерживало у окружающих иллюзию их законного брака. 
    Обстановка в однокомнатной квартире общей площадью в тридцать два с половиной квадратных метра была скромной. В коридоре, кроме вешалки для верхней одежды и «галошницы» для сменной обуви, стояло трюмо с прямоугольным зеркалом. В него было удобно смотреться гостям, когда они одевались или раздевались в прихожей.
    Тамара включила в комнате люстру из пяти ламп с желтыми плафонами. Вадик бросил на нее недовольный взор. Тамара защелкала тремя клавишами выключателя, оставив гореть две лампы. Вадик поморщился. Подошел к дивану и включил бра. Вырубил свет на люстре. Комната погрузилась в полумрак. 
   В глубине комнаты, у стены, покоилась раздвижная кровать-диван, на которой обычно спал Сережа. Над ее изголовьем крепилось бра с висюльками из искусственного хрусталя и чеканка с изображением русского витязя. Воин в кольчуге, в шлеме, прикрывая торс щитом, грозно заносил над головой меч, угрожая сокрушительным ударом противнику. За воином угадывалась зубчатая стена древнего русского города. За стеной маячили маковки церквей.
Миролюбов усмехнулся, глядя на чеканку над изголовьем.
    «Ты кого защищаешь, молодец? Тех, кто ложится на эту постель? Или ты хочешь раскроить череп тем, кто предается здесь греховному соитию? Тебе, может, не нравятся прелюбодеяния? Терпимее надо быть, воин, терпимее», - мысленно обратился Вадик к изображению витязя на чеканке. 
    Тамара подошла к трехстворчатому шкафу и открыла дверцу, за которой располагались отделения из шести ниш с полками для хранения белья. Нашла свое мохнатое полотенце и отнесла его в ванную. Открыла вентиль крана на никелированном смесителе. Струя воды побежала в ванную. Захватив в прихожей сумочку, Тамара заспешила на кухню.
    Кроме небольшого столика и двух табуреток, на кухне размещался буфет, в котором находилась посуда и кое-какая утварь. В двух ящиках под буфетом Сережа хранил продовольственные запасы – различные крупы, макароны, вермишель, банки тушенки, рыбных консервов, пачки цейлонского и индийского чая, песок, соль и т.д. Тамара вытащила из сумочки бутылку «Джина капитанского». Поставила ее на центр кухонного столика.
    У кухонной стены стояла газовая плита с четырьмя горелками. Тамара чиркнула спичкой перед одной из конфорок, и над ней затрепетали язычки голубого пламени. Она налила из крана над чугунной раковиной воду в эмалированный зеленый чайник и поставила его на зажженную конфорку.
    Возле раковины крепилась на стене водонагревательная колонка. Чтобы вода из кранов на кухне и в ванной текла горячая, надо было сначала убедиться в том, что напор воды был нормальный и зажечь спичками или скрученной в трубочку бумагой фитилек в колонке. При большом расходе воды в вечернее время пламя в колонке вспыхивало низкое. Тогда вода в радиаторе практически не нагревалась или текла чуть теплая. Чтобы принять ванную с горячей водой, иногда надо было ждать позднего времени, когда напор в водопроводной сети возрастал. Или, наоборот, ловить ранний утренний час, когда расход воды был небольшим. Тамара зажгла газ в колонке, повернула влево до отказа спицу с черным пластмассовым набалдашником. Газовое пламя вспыхнуло и мощно зашумело за защитной крышкой водонагревательной колонки. Это означало, что вода  в радиаторе будет греться нормально, и ванную можно было принимать без огорчительных препятствий.
    Тамара нашла в шкафу глаженное постельное белье. Швырнула на кровать-диван простынь, наволочки, пододеяльник. Вадик с усмешкой отмечал про себя ее усердие.
    У той же стены, что и шкаф, стоял квадратный полированный стол и два деревянных стула с гнутыми спинками. На столе невпопад лежали книги, учебники, стопки бумаги. За этим столом Амбросимов строчил свои прозаические произведения и институтские курсовые работы. Печатную машинку «Москва» Сережа приобрел в кредит после первой же зарплаты в редакции газеты «Знамя коммунизма». Он редко убирал машинку в футляр, и обычно она стояла на его рабочем столе, всегда готовая к работе. Каретку и клавиатуру от попадания пыли Сережа прикрывал полотенцем. Грибовидная настольная лампа с куполом из зеленого толстого стекла стояла слева возле печатной машинки. Вилка от провода, тянущегося к лампе, была не выдернута из электрической розетки, расположенной над столом. Вадик пальчиком щелкнул по тумблеру лампы. Она зажглась, заливая стол приятным зеленоватым светом.
    Вверху на стене висел плакатный календарь с 12-ю столбцами букв и цифр, обозначавшими выходные и праздничные дни 1975 года. На календаре красовалась живописная цветная иллюстрация пирса. Пейзаж фотограф запечатлел вечерний. Лунная дорожка на волнах. Шагающая по пирсу темная влюбленная пара, удалявшаяся к морю, производили лирическое впечатление.
    На стене, в аккуратной рамочке под стеклом, висела армейская фотография Амбросимова, где он был снят в гимнастерке с двумя лычками на погонах. Друг на ней не улыбался, а был, пожалуй, слишком серьезен и задумчив.   
   «Над чем задумался, старик? – мысленно обратился к нему Вадик. – Над смыслом жизни? Ну-ну, думай и строчи свои бесполезные опусы. И мы плотскими утехами с Томой займемся. Ты как к этому относишься? Ты выше любовных утех? Ты паришь в заоблачных высотах божественного вдохновения? Ну-ну, пари… На сексуальные утехи ты с высокого Олимпа чихаешь? –  куражился Вадик. – Чихай, милый друг, чихай! А мне опять за тебя отдуваться? Пока ты в высотах паришь. А почему я должен твою супружницу трахать? Потому, что ей это в кайф? Она от этого млеет? Даже визжит в экстазе. Что молчишь? Если ты не дрючишь фиктивную жену, то кто-то же должен ее дрючить? Женщины так устроены, господин Гоголь, что их надо обязательно дрючить! Интенсивно и регулярно. Пока они не постарели. У женщин век совокупления короток. Только я все-таки, убей меня, старик, не пойму: как ты мог такую пряную дамочку от себя отпустить? Она же сама в дебри ломится. Из нее же лианы можно вить…»         
    В углу комнату находился невысокий столик, на котором стоял массивный телевизор «Горизонт», доставшийся Сереже в наследство от отца. Незадолго до смерти дядя Юра приобрел в кредит одну из первых марок отечественных цветных телевизоров. Под телевизором, прямо на крашеном полу, стоял магнитофон «Астра». Вадик решил ни телевизор, ни магнитофон не включать. Время было позднее. Не стоит беспокоить соседей.   
    «Пусть телеящик и музыка нас не отвлекают. Мы в тишине, словно в склепе загробном, сейчас реальное представление с Томочкой устроим. Сексуальный шабаш! Вы не возражаете, Сергей Юрьевич?» - обращался Вадик к фотографии друга на стене. 
    Перед телевизором стоял у стены диван, который можно было раздвинуть. На нем иногда ночевали гости, включая Тамару. У Сережи имелась и раскладушка. На диване могли уместиться два человека. А если на ночь оставался и третий гость, то Сережа вытаскивал из шкафа припрятанную на всякий случай раскладушку. Если гостей было четверо, и они составляли пары, то Сережа располагался на ночь на раскладушке, великодушно уступая гостям кровать-диван. А теперь Тамара на ней ложе для себя и Вадика готовила.         
    Книжный шкаф  в комнате располагался в проеме у стены, мимо которой шел путь из прихожей на кухню. За стеклами шкафа стояли три стеллажа разнокалиберных книг с разноцветными корешками. Внизу на ключ закрывались еще два отделения шкафа, где Сережа хранил рукописи, журналы и книги, которые не желал показывать случайным гостям.   
    Войдя на кухню, Вадик заметил, что вода в чайнике шумела, и из его изогнутого носика вот-вот должен был повалить пар. Пока Тамара готовила ложе, Вадик решил заварить свежий чай. Он пошел в ванную комнату и вылил из заварного чайника остатки чая в унитаз.
Санитарный узел в квартире был совмещенным. Ванная находилась в одной комнатке с раковиной для умывания и унитазом. Здесь же стояла стиральная машина. Ванна наполовину заполнилась водой. Из  гусака никелированного смесителя, громко булькая, в неё текла горячая вода.
   «Тома хочет в ванне понежится? – подумал Вадик. – А я должен ее ждать? – А не принять ли мне душ первым, пока она там колупается?» – клюнула Вадика незатейливая мысль.

14
 С    о скомканной стопкой пастельного белья Тамара вошла в ванную комнату и обомлела: обнаженный Вадик стоял к ней спиной и обливался струями воды из душа с гибким блестящим шлангом. Тамаре нравилась поджарая фигура Вадика, которую она считала практически идеальной. Вольно или невольно она сравнивала фиктивного мужа с любовником. Сережа в этом сравнении проигрывал. Вадик одевался элегантнее и со вкусом. Сережа за модой не следил. Он обладал коренастой фигурой с короткими руками и ногами. Шея у него была маленькая и плотная. Вадик выше ростом. У него ноги длиннее. Узкий таз и широкие плечи. У него грудь покрыта импозантной растительностью, а у Сережи – волосы на груди почти отсутствовали. И мускулатура на бицепсах у Вадика была предпочтительнее. И мышцы на прессе плоского живота лучше развиты, чем у Сережи, который делал по утрам зарядку, но без гантелей. И пенис у Вадика в состоянии эрекции был гораздо более внушительным. Тамара балдела, когда Вадик свой член ей в горлышко запихивал. Вадик хоть и шалуном являлся отчаянным, но он казался Тамаре более естественным для нее партнером. Сережа - сдержанный, однообразный и пресноватый тип, а Вадик импульсивен, изобретателен, неудержим. Вадику Тамара позволяла делать с собой все, что ему было угодно, а перед Сережей предпочитала оставаться высоконравственной особой. Зато с Вадиком они не знали никаких ханжеских ограничений. Тамаре казалось, что с Вадиком гораздо интереснее играть во все сексуальные игры. Она была готова покоряться любым его прихотям, даже темным. Сережа же в сомнительных направлениях сексуального баловства Тамару не пытался раскручивать. Ее, как женщину, Вадик раскочегарил. Вадик являлся неугомонным придумщиком, а Сережа был предсказуем, как три рубля. Тамара с фиктивным мужем даже не всегда оргазм испытывала. Слишком спокойный темперамент Сережи, его благоразумие все чаще ее раздражали. Как-то в споре с ним Тамара с горячей убежденностью воскликнула:
– Да девяносто процентов человечества сходят от секса с ума!
– Ты заблуждаешься, – возразил ей Сережа.    
   Сережа, бесчувственный сухарь, быть может, и не сходил с ума от секса. А Тамара сходила. Вадик ввел ее во вкус сладостных и пагубных соитий.   
   Увидев  обнаженного партнера под душем, Тамара не захотела себя сдерживать. Она бросила скомканное постельное белье на пол возле стиральной машины, возвратилась в комнату и ринулась решительно раздеваться. Поужинать она что-нибудь позднее сварганит, а сейчас –  немедленно в ванну, в объятия к Вадику!

    Мягким кирпичиком мыльной поролоновой губки Тамара терла Вадику спину. Затем опустилась на корточки и скользила по его узким ягодицам, волосатым ногам. Вадик неторопливо развернулся. Лицо Тамары зарделось. Пенис Вадика в состоянии эрекции вызывал у нее чуть ли не головокружение.
    Приподняв Тамару за локти, Вадик взял из ее рук губку. Стал медленно прохаживаться по ее длинной шее, упругой груди. Касаясь ее сосков, он заметил, как они набухали и становились тверже. Губка в руках Вадика заскользила по животу Тамары, по треугольному гнездышку, промежностям. Вадик наблюдал, как Тамара, прикрыв глаза, покачивала головой. Она невольно вводила себя в состояние, когда сдерживать зов плоти для нее становилось почти нестерпимо. В таком состоянии она становилась легкой добычей.   
    «Ну что, Тома? Начнем с отсоса? – думал Вадик. – Или лучше атаковать твои задние врата? Тома, ты готова? Ты, как пионер, всегда готова? А не слишком ли ты торопишься?»
    Доступность и покорность Тамары, млеющей от его грубоватых ласк, заводила Вадика на любые вольности. На этот раз он обратил внимание на пышный лобок партнерши с клочьями повисшей на нем мыльной пены. У Вадика мелькнула игривая мысль, когда он заметил на полочке рядом с зеркалом помазок и стакан с бритвенными принадлежностями.
    Сережа не признавал электрических бритв, считая, что они не очень гладко сбривают его щетину, и пользовался обыкновенным бритвенным станком, вставляя в него входящие в обиход платиновые лезвия.
    С пламенеющим ужасом Тамара смотрела сверху вниз на опустившегося перед ее животом Вадика, который мазал мыльным помазком волосы на ее лобке. Она не смела ему перечить. Он вставил новое лезвие в бритвенный станок, раздвинул ей ноги, и сделал указательным пальцем предупредительный жест: мол, не дергайся! Она  чувствовала, как тонкое лезвие скользит по ее лобку, срезая намыленные волосы. Открыв рот, она съежилась, прижав руки к груди. Едва дыша, вскинула голову и смотрела на потолок, заметив в углу ванной белесую паутину.
   «А что я скажу Сереже, когда он увидит меня бритой? – заметалось в ее сознании мысль. – Он же спросит: кто и зачем меня побрил? Мне придется изворачиваться и что-то ему врать? Или ляпнуть, что меня любимый человек побрил, чтобы я на девочку походила?»
    Срезанные мыльные волосы мокрыми клочками падали на дно ванной и, уносимые потоком воды, застревали в круглом отверстии слива. Вадик словно растягивал процедуру бритья. Казалось, он был удовлетворен проделанной работой, когда любовался гладко выбритым лобком партнерши. Он приложился к нему губами. Это умилило Тамару.
   «У нас сегодня будет секс после бритья? – спрашивала она сама себя – Вечно он что-то несуразное придумывает! Впрочем, в этом что-то есть…»   
   Вадик развернул покорную партнершу, поставив ее к себе спиной. Его рука с пенящейся губкой заскользила по ее мокрым лоснящимся бедрам. Неугомонный друг ее фиктивного мужа куском обмыленного земляничного мыла водил между полушариями ее бедер. Мыло выскользнуло из его рук, пало на дно ванной. Он поднял его и продолжал скользить им по анальному отверстию балдеющей партнерши, стараясь проникнуть в него глубже. Положив кусок в мыльницу, он разведенными в стороны руками шлепнул Тамару сразу по обеим ягодицам. Она наклонилась вперед и уперлась руками в узкий бортик ванны, занимая удобную для Вадика позу. Он, заводя себя, снова ударил по ягодицам Тамары. Партнерша охнула, адекватно реагируя на удары по мягкому месту.
   «Держись за воздух, Тома! – с ожесточением подумал он. – Сейчас я доставлю тебе анальное удовольствие!» – и с оттяжкой вклинил член в ее заднюю щель.
– О-о-о! – вскрикнула Тамара. – Ты такой сильный! 
– Десять штрафных ударов за нарушение обета молчания! –  процедил Вадик. 
    Больше никаких фраз из уст Тамары, кроме сладострастных стонов и вскриков, не извергалось. Вадик, зверея, усердно крушил задние врата партнерши, шлепая время от времени по ее мокрой попе.
    Когда Вадик почувствовал, что вот-вот кончит, он резво развернул Тамару и двумя руками нажал ей на плечи. Она оказалась перед ним на коленях. Между ними существовала  договоренность: когда Вадик клал ладони ей на плечи и чуть нажимал на них, Заглобина должна была опуститься на колени и начинать прелюдию к оральному сексу. Обычно Тамара так и делала. Если усталый член Вадика пребывал в вялом состоянии, то с помощью оральных ласк партнерша восстанавливала необходимую эрекцию для повторной атаки.
    Вадик не любил использовать презервативы. Когда у Тамары был опасный период для зачатия, она, боясь забеременеть, просила Вадика, чтобы тот не кончал в нее. Партнер обычно шел ей навстречу, хотя и ворчал, утверждая, что прерываемый половой акт ведет к преждевременной импотенции. Чувствуя предстоящее извержение семени, Вадик в опасные для беременности Тамары дни выскакивал из ее лона. Он наловчился извергать мужское семя на лицо или грудь партнерше. Когда густые капли спермы стекали по ее щеке, подбородку, шее или груди, Вадик подушечками пальчиков подхватывал эти капли и подносил их  к ее губам. Тамара их слизывала. Вадик объяснил, что мужская сперма полезна для женского здоровья. Она, мол, улучшает цвет кожи на лице. Сперма, как утверждал Вадик, применяется французскими парфюмерами при изготовлении дорогих кремов для женской кожи. Тамара ему верила. Она и сама слышала от студенческих подруг, что известная балерина ежедневно принимает специально заказываемую сперму. Это, дескать, помогает ей поддерживать должный тонус и прекрасно выглядеть на сцене. Скорее всего, это были досужие сплетни, которые так любят добропорядочные обыватели, убеждая себя в том, что если известные личности, звезды балета или эстрады могут себе такое позволить, то почему простые смертные не могут? Они что – из другого теста сделаны? Только они не подвержены «звездным болезням» и излишествам особ, испорченных славой и пороками бомонда.
    Вадику удалось заставить заносчивую поэтессу принимать внутрь «живые витамины». Вадик стал проделывать с ней финт, который называл «высшим пилотажем». Когда он выскакивал из лона Тамары в опасные для зачатия дни, то норовил сделать так, чтобы сперма попадала ей в рот. Тамара должна была быть готова к этому финту. Когда финт удавался, Вадик чувствовал себя «асом» сексуального пилотажа.   
   Вот и сейчас Вадик перед семяизвержением выскочил из анального отверстия Тамары, резво развернул офонаревшую партнершу, грубо опустил её на колени, и успел вставить член ей в рот. Порция спермы исторглась в ее горло. Вадик испустил гортанные звуки удовлетворенного самца.   
    Он не сразу понял, что произошло. К подобной процедуре интимного баловства Тамара  была приучена. Не впервой Вадик с ней такое проделывал. Но тут что-то получилось не так. Глаза у Тамары округлились, расширились и чуть ли не наползали на лоб. Она раскрывала рот, хватала им воздух, будто задыхалась. Ее руки трепыхались у горла. Она дурачится? Она могла иногда что-то необычное отколоть. Но она же не актриса. На такую имитацию задыхающейся женщины не всякая актриса способна. Что случилось? Сперма попала ей в горло? Першит? Вадик стал хлопать ладонью по спине Тамары.
– Ну-ну, сейчас все пройдет, – твердил он, забыв о дурацком обете молчания. Вадик не сомневался, что произошло недоразумение, нелепый сбой. Сейчас все образуется.   
    Уткнувшись лбом в пах Вадика, Тамара судорожно и больно вцепилась в его волосатые ноги. Она закинула вверх голову и взирала на него внизу вверх, ничего не понимая. Ее огромные глаза, ужасом наполненные зрачки, молили о помощи…

15
    Смерть Тамары выглядела такой нелепой, что если бы кто-нибудь Вадику о таком факте рассказал, он бы не поверил. В то, что он стал свидетелем и, можно сказать, соучастником такой несуразной смерти его сознание не хотело верить. Он хлопал Тамару по спине, по щекам, пытаясь привести ее в чувство. Стал неумело делать в ванной искусственное дыхание, нажимая ладонями на ее левую грудь, дышал ей «рот в рот», но Тамара не подавала признаков жизни.
    Вадик решил вызвать «скорую помощь». Медики лучше его знают, как надо делать. Они окажут Тамаре какие-то реанимационные процедуры. Сделают укол в сердце или что-нибудь такое, что положено делать в таких случаях. Он впопыхах выскочил из ванной и стал наспех одеваться. У кого из соседей есть телефон? Откуда звонить в «скорую»? Из котельной? Не бежать же ему к телефонной будке, которая находилась возле нарсуда? 
    Неведомая сила остановила его до того, как он намеревался выбежать из квартиры в поисках телефона. «Стоп! – вдруг сказал он сам себе, когда зашнуровывал полуботинки. – Не суетись. Взвесь все спокойно». Он понял, что ему не стоит предаваться сиюминутным, безудержным порывам, а следует успокоиться и стать рассудительным, тщательно взвешивая каждый свой шаг.
    «Ей, наверное, вряд ли кто поможет», – вдруг подумал Вадик. Он прошел в ванную. Присел на бортик. Трепыхавшееся пять минут назад стонущее тело партнерши бездыханно лежало на спине. Вадик приподнял ее мокрую руку. Пытался уловить у запястья нить пульса.   
    «Глухо, как в морге, – Вадик отпустил безжизненную руку Тамары. Он  взглянул на ее лицо и расширенные от ужаса непонимания зрачки. Не желая видеть ее застывший беспомощный взгляд, он хотел прикрыть Тамаре веки. Потянулся к ним, но какая-то сила остановила его руку. – Не надо делать ничего лишнего, – сказал он сам себе.  – Прими, Господи, душу заблудшей рабы твоей Тамары», – произнес он, словно играя какую-то роль.
    Непредвиденное обстоятельство поставило перед ним сложную задачу, которую он обязан быстро решить. Ему надо четко действовать, сообразно возникшей обстановке. Вадик стал зондировать эту задачу, как актер, пытаясь отрешиться от трагической сути происшедшего.
   Перед ним – труп его любовницы, в нелепой смерти которой он невольно оказался повинным. Он находится в квартире друга, который связан с покойной узами фиктивного брака. Пока о ее нелепой смерти никто, кроме него, не знает. Сережи дежурит в аварийной службе. У друга – стопроцентное алиби. А у него? Вызовет он «скорую». Врачи зафиксируют смерть пострадавшей и отвезут ее в морг. Нет, они вызовут ещё милицию. Начнется допрос, составление всевозможных актов-протоколов, понятых пригласят и т.д. 
    «И что я скажу? – подумал Вадик. – Кончил ей в рот, и она задохнулась? Да меня грузинские родственники Тамары из-под земли достанут! Замочат без всякого суда и следствия. Прокуратура, пожалуй, дело возбудить может по факту смерти Томы. Конечно, это нелепый случай. Но кто будет разбираться? Ты – виновник ее смерти. Пожалуйте, сударь, ваше место у параши…»
    Миролюбов понял, что если он и соврет что-нибудь правдоподобное, то ему могут не поверить. Да и сочинять какую-то правдивую версию ему сейчас было недосуг. «Пришел к другу в гости, а его голая жена в ванне мертвой лежит? – мрачно усмехнулся Вадик.  –  Принимала душ, поскользнулась, упала, ушиблась головой, потеряла сознание, захлебнулась и умерла? А как она мне дверь открыла? Дверь открытой оказалась? Она мне дверь открыла, а потом мыться пошла? Нет, это – жалкий лепет на лужайке», – хладнокровно думал он.
    Голова Вадика работала без сумбура, холодно и ясно. Допустим, врачам «скорой» и ментам он какую-то «лапшу» навешает. Версия о падении и потере сознания должна быть чем-то обоснована. Что ему сейчас поднимать Тамару и бить ее головой об бортик ванной? Чтобы правдоподобно выглядело ее падение и потеря сознания?
    «А если я в ванну воду налью, правдоподобно будет, что она захлебнулась? – подумал Миролюбов. – Может, грохать ее не надо? Она случайно утонула? Может, она решила счеты с жизнью свести? Может, пустить следствие по версии самоубийства?..  Линять надо отсюда. Это, пожалуй, правильнее всего. Меня в этой квартире вообще не было. Отпечатки пальцев где я оставил? На чайнике? На тумблере настольной лампы? Отпечатки я сейчас сотру», – рассуждал он.
    Вадику очень захотелось покурить. Он вышел из ванной, полез в пальто за сигаретами, но тут же понял, что курить в квартире ему не стоит. Не до курева сейчас. Сколько времени? Прошло, наверное, уже минут семь, как Тамара задохнулась. Он хотел взглянуть на ручные часы, но на руке их не оказалось. Где они? Он же их снял, когда полез под душ! Часы лежали на полке раковины в ванной. Он их чуть не забыл! Нет, надо быть хладнокровнее. Стрелки на циферблате показывали без пяти минут одиннадцать.
    «Спокойно, – подумал Вадик, застегивая браслет на левом запястье. – Время еще детское. Когда уходит последняя электричка? Кажется, в 23.40. У меня сорок пять минут. Мне надо срочно возвращаться в Москву. Переночую в общежитии. Утром пойду на лекции. Меня сегодня в Ногинске не было. На метро успею? В случае чего возьму на Курском такси или поймаю частника. До Рижского как-нибудь доберусь... Заметаем следы?»      
    На кухонном столе стояла непочатая бутылка «Джина капитанского», к которой Вадик не прикасался. На газовой конфорке стоял чайник с изогнутым носиком, и Вадик тшательно протёр его ручку полотенцем. Протёр краны на газовой плите. «Я здесь, кажется, больше ничего не трогал, – вспоминал он. В комнате протер тумблер на настольной лампе, подошел к бра у постели. – Неужели я больше ничего здесь не трогал? Странно это, однако…»
      Бросив взгляд на разобранную Тамарой постель, Вадик машинально подумал: «Обстоятельства бывают сильнее нас…  Тома так старалась, меняла белье… А потом влезла в горячую ванную и покончила с собой? Зачем она это сделала? - спрашивал Вадик, словно впадая в роль. – Это же форменное безумие. Безумие, безумие, безумие, – повторял Вадик, как заведенный. – Безумие? Все самоубийцы безумные люди? Но ведь что-то ими движет?»
    Миролюбов откупорил пробку у бутылки джина и пошел с ней в ванную.
    «Зря я, наверное, это делаю, – думал он, вливая джин в непослушный рот Тамары. Одной рукой он поддерживал голову мертвой партнерши, другой нажимал на щеки, открывая ей рот. Пахнущая жидкость выливалась из ее рта, стекала по подбородку на шею, на грудь, в пустую ванную. – Тома, будь умницей, – уговаривал он ее, словно живую. – Нам надо хотя бы пару глоточков принять внутрь. Ты была под кайфом. Трезвому человеку нелегко с жизнью прощаться. А поддатому - легче. Пьяные люди на многое способны. Даже на то, чтобы, как древние патриции, вскрыть себе вены…Какая благородная смерть, Тома…»
    Влить в рот Тамары джина Вадику удалось не много. Больше протекло мимо. Использовав около половины бутылки, Вадик решил, что, пожалуй, довольно над трупом издеваться. Рот Тамары спиртное принимать отказывался. Он стер свои отпечатки пальцев  с бутылки джина, приподнял руку Тамары и оставил ее пальчики на бутылке, и, подумав, оставил джин на раковине умывальника. 
    Время, как всегда, незаметно таяло. Оно заставляло Вадика торопиться. Он включил горячую воду и смотрел, как медленно заполняется ванна. Вадик вытащил из маленького конвертика новое платиновое лезвие.
    На секунды ему вспомнилось личико живой Тамары, которая, когда они шли сюда, к месту их последнего, как оказалось, свидания. Она игриво спрашивала:
– Ты же не зарежешь меня лезвием бритвы?
– Побойся Бога, Тома, – с укоризной сказал он ей. – Зачем мне резать твое милое горлышко?  Пощекотать его – другое дело,  – шутил недавно Вадик.
     А спустя сорок минут ни ей, ни ему уже было не до шуток.
    «Дощекотались, мать твою, – злился теперь Вадик. – Извини, Тома. Видит Бог, я этого не хотел…»   
    Перед тем как нанести на запястье руки Тамары глубокий порез, он все-таки осторожно прикрыл носовым платочком ей веки и перекрестился.
   «Такая смерть предполагает, что жертва медленно теряет сознание, – рассуждал  Миролюбов. – Тома могла прикрыть глаза, прощаясь с жизнью. А она успела надрезанной левой рукой вскрыть себе вены на правой? Будем считать, что успела…»    
    Второй порез на запястье правой руки Вадик сделал чуть наискосок.
Кровь из вен на обоих запястий струилась, будто густой гранатовый сок из узких расщелин вытекал.
   На плоском полотне лезвия Вадик оставил следы пальчиков Тамары. Положил «орудие самоубийства» на уступ ванной. Он наблюдал, как медленно сочилась из вен Заглобиной густеющая кровь и витиевато растворялись в воде, окрашивая ее в розовый свет.
    «Убил я девушку, убил хорошую. По обстоятельствам, а не со зла», –  почему-то вспомнились ему строки из песни Юлия Кима.               
    Ванная заполнялась водой. Он мог уйти, оставив кран открытым, но понял, что не стоит этого делать. Вода вытечет на пол, зальет соседей снизу. Те раньше времени поднимут ненужный шум. Зачем лишний шум? Шума и так хватит, когда Сережа утром явится домой и увидит в ванной фиктивную супругу с порезанными венами на запястьях.
    «Это, конечно, неприятный сюрприз, – отстранено подумал Вадик. – Но он – будущий писатель. Для него такое впечатление лишним не будет. Не дрейфь, Серега. У тебя железное алиби. А вот мне его еще надо создать… »
    Миролюбов закрыл через полотенце фаянсовый вентиль на смесителе. Тело Тамары было погружено в воду. Только часть шеи, голова и две коленки из воды торчали.
Вадик взглянув на стрелки часов, стал одеваться и обуваться.
– Прости, Тома, – молвил он, прощаясь с жертвой. – Я, конечно, подлец, что так нехорошо поступаю. Но куда деваться? Разве что самому себе вены взрезать и рядом лечь? Но это, наверное, был бы перебор… Адью, моя милая. Встретимся в аду?.. 
 
16
    Труп Тамары из морга забрал ее двоюродный брат. В гробу он доставил Заглобину самолетом в Орджоникидзе. Там Тамару и похоронили.
     Обыск в квартире Амбросимова проводила совместная следственная бригада из прокуратуры и КГБ, в которую входил и майор госбезопасности Георгий Чобава. Амбросимову предъявили обвинение: доведение до самоубийства жены. Он был взят под стражу и оказался в камере ногинского СИЗО. 
   Следователь городской прокуратуры Василий Семенович Семиворотов в апреле будущего года должен был уйти на заслуженную пенсию. К должностям он  ретиво не рвался и поэтому пребывал в звании майора юстиции. Ему максимальную пенсию вышестоящее начальство обещало выбить и звание подполковника присвоить, если он в текущем году все следственные дела благополучно завершит. Ему надо было «чистым» на заслуженный отдых выйти. Да разве эти треклятые дела вовремя завершишь? Люди словно взбесились. Такое творят, что нормальному разуму и вообразить невозможно. Дуреют, можно сказать, думал Семиворотов, от сытой и благополучной жизни, которую им советская власть обеспечила.
    Василий Семенович считал, что предъявленное по настоянию Чобавы обвинение Амбросимова в доведении жены до самоубийства доказать будет трудно. Но раз уж «контора» по каким-то причинам заинтересовалась этим делом, то вступать с ней в конфликт следователь был не намерен. Пусть «контора» следствием рулит. Чобава утверждал, что подозреваемый и убить пострадавшую мог. Какие у него мотивы для убийства?
    «Да хоть отбавляй! – утверждал майор КГБ. – У него же брак был фиктивным! Сорвал с нее тысячи три за подмосковную прописку. Потешился с ней два года, и она ему надоела. Или, может, она угрожала, что при разводе квартиру поделит? Ему же обидно. Он ее у себя прописал, а она, неблагодарная, на его квартиру зарится?»
   У обвиняемого было алиби: в ночь самоубийства супруги тот дежурил в аварийной газовой службе. И свидетели это подтверждали.
     «Мудак, – рассуждал о нем Семиворотов. – Прописал у себя какую-то кавказскую ****ину. Ему мало русских девок для трахания?»
    Перед готовящимся достойно уйти на пенсию следователем прокуратуры в этом деле после неожиданного заключения судебно-медицинской экспертизы вдруг немало вопросов выскочило. Версия о самоубийстве отпадала. Тут статья об убийстве с отягчающими обстоятельствами отчетливо замаячила.
    Василий Семенович на первом же допросе Амбросимова, пристально смотря ему в глаза, чтобы отследить реакцию обвиняемого, рассказал ему о своей версии преступления. Дескать, она им не из пыли воздушной соткана, а основана на судебно-медицинской экспертизе. Тамара не  вскрывала себе вен, а это сделал кто-то другой, совершив инсценировку ее самоубийства. И все ниточки, дескать, к нему тянутся. 
    Амбросимов чуть не впал в столбняк. То его в доведении Тамары до самоубийства обвиняли, а теперь шьют ее убийство? По версии следователя, Сережа слинял на часок с дежурства. Застал Тамару в ванной и вены несчастной вскрыл. А потом вернулся на дежурство в аварийную газовую службу.
– Она кукла что ли? – усмехнулся Амбросимов. – Как я вены ей мог вскрыть? Она бы сопротивлялась.
– А она уже была без сознания, – констатировал следователь.
– И утром я милицию вызвал, чтобы менты меня повязали? – возникал Сережа. – Где тут элементарная логика?
– Логика тут есть, – улыбаясь, объяснял Семиворотов. Труп потерпевшей сам собой исчезнуть не мог. Сереже, дескать, ничего не оставалось: или от трупа избавиться или милицию вызвать, надеясь на свое алиби.
    Следователь поинтересовался и другими вопросами: на его жилплощадь потерпевшая могла хахалей водить? Ведь у нее же были ключи от квартиры? Были. Подозреваемый сам ей их вручил? Как это мило. Она могла с ухожерами в его квартире, пардон, развлекаться? Не могла? Это почему же? Ах, она очень высоконравственная особа? Неужели? И хахалей у нее не было? Откуда такая уверенность?
– Если у нее любовников не было, то тем хуже для вас, – утверждал следователь.  – Посторонних лиц, как вы утверждаете, она не могла в квартиру привести, так? Значит, она была не с посторонним, а хорошо знакомым ей человеком. Если не с вами, то с кем? Вы не кого не подозреваете?
   Сережа отрицательно мотал головой.
– Судебные эксперты установили, что убийца, прежде чем инсценировать самоубийство потерпевшей, оральным сексом с ней занимался, – говорил Семиворотов, – Кончил ей в рот, сперма попала в дыхательные пути, и потерпевшая скончалась от спазматического удушья.
– А в том, что я с трупом сексом занимался ваша экспертиза случайно не установила? – возник Амбросимов. – В некрофилии, надеюсь, вы меня не обвиняете?
– Вы напрасно иронизируете, молодой человек, – следователь за долгие годы работы в органах привык сдерживать эмоции. – В вашем положении это крайне несерьезно. Ваше положение может облегчить только признание вины и чистосердечное раскаяние.   
– Если бы я был убийцей, – со злостью ответил Сережа, – то, конечно, вашего напора не
выдержал бы, перед неопровержимыми уликами сник и раскаялся. Но извините. Я вам официально заявляю: оральным сексом с покойной я не занимался, вены ей не вскрывал и к этому происшествию никакого отношения не имею. В ночь преступления я находился на своем рабочем месте. У меня свидетели есть. И, учтите, я жалобу главному прокурору города подам за незаконное содержание меня под стражей.
– Это ваше право, – ответил следователь, сворачивая допрос. – Жалуйся.

17
    Зря Сереже следователю жалобой грозил. Он его против себя настроил.
    «Умный больно, да? – возникал против обвиняемого следователь. – Погоди, мы не таких умников на чистую воду выводили. Карающий меч правосудия тебя не страшит? Врешь,  возмездие всех настигает! Алиби у тебя? Да какое у тебя алиби? Подговорил напарника сказать, что никуда не отлучался и тот тебя выгораживает. За дачу ложных показаний, - рассуждал Василий Семенович, – я Бухталова еще прищучу!»
      Следователь считал, что дежурный диспетчер Телелеева часовой отлучки Амбросимова могла не заметить. Обвиняемый с черного входа мог на улицу выйти. Или Телелеева тоже Амбросимова выгораживает? Следователь из опроса привлеченных свидетелей установил, что у диспетчера роман с подследственным был. Чувства какие-то смешные у них парили. Он еще вызовет Телелееву на допрос и обстоятельно повторно с ней строго побеседует.
    «Может, Амбросимов действительно службу в эту ночь не покидал? – давал простор сомнениям следователь. – А кто тогда покойной вены вскрыл?»   
   Конечно, для всех было бы удобнее, если бы потерпевшая сама покончила с собой. И тогда никакой следственной волокиты не понадобилось бы…
   Родственнику пострадавшей ЗАГС выдал свидетельство, в котором утверждалось, что смерть Заглобиной наступила в результате вскрытия вен и обескровливания организма. А в служебном сейфе следователя лежал экземпляр судебно-медицинской экспертизы, в котором утверждалось, что пострадавшая скончалась от аффикции, в результате попадания инородного тела в дыхательные пути. Родственники Заглобиной о реальной причине ее смерти пока не знали. Следователь извещать их не спешил. Зачем торопиться? Вот закончится расследование. Состоится суд. Тогда все на свои места встанет. У Василия Семеновича был шанс эффектно раскрутить это запутанное дело и с триумфом уйти на пенсию.
    Следователь дал указание взять у подозреваемого для анализа сперму. Для этого в СИЗО пришлось вызвать уролога из ЦРБ. Подозреваемый, идиот упрямый, дрочить и сперму сцеживать добровольно отказался. Пришлось применить силу. Охранники его скрутили, трусы стянули. Уролог в резиновой перчатке в заднюю щель к нему указательным пальчиком лазил, пока тот не струхнул на специальное стеклышко.
    Как показала экспертиза, сперма в легких покойной принадлежала не Амбросимову.
    «У кого же накануне убийства потерпевшая отсасывала? – задумался следователь. – Если я на этого хмыря выйду, то Амбросимова выпускать придется? Нет… На свободу он уже едва ли выйдет. Гога Чобава при обыске на квартире какие-то рукописи и дневники у него изъял. Подозреваемый у КГБ в оперативной разработке находится. На крючке у них висит. Он против советской власти настроен. Роман какой-то гнусный о дедовщине, хмырь, пишет. Советскую армию очерняет. Для него Гога отдельное дело по статье об антисоветской агитации и пропаганде сошьет…»
    Майор КГБ ему прозрачно намекнул, что было бы для всех лучше, если этого антисоветского субъекта осудят за убийство фиктивной жены. Улики контора Семиворотову собрать поможет. Мотивов для совершения преступления у подозреваемого хватает. Мало ли что он вину свою отрицает? Не все преступники склонны сознаваться в преступных деяниях. Он может отправить в зону невинно осужденного? Но не следователь же в зону отправляет. Суд свой вердикт беспристрастный выносит.
    После беседы с Геннадием Вяземским, которого Семиворотов вызвал на допрос в качестве свидетеля, чуткий нюх опытного следока уловил, что в этом деле отчетливо вырисовывается новый поворот. Вяземский, называвший подозреваемого «ботаником», утверждал, что на инсценировку самоубийства Амбросимов вряд ли мог пойти. Мол, кишка у него тонка для такого серьезного дела. По мнению Вяземского, между потерпевшей и Вадимом Миролюбовым могла существовать любовная связь. Он, мол, об этом доподлинно ничего не знает, за ноги их не держал, а вот его жена Ядвига уверена в том, что потерпевшая «рога» подозреваемому наставляла.
    Семиворотов спросил Вяземского:
– А Миролюбов, на ваш взгляд, мог бы Заглобину убить?
– Да он бы и мать родную не пожалел, если бы она на его пути встала! 
    Гипотетическим оценкам Вяземского Семиворотов мог не очень доверять, но перед следователем стала вырисовываться довольно прозрачная картина преступления. Если Миролюбов был любовником потерпевшей, то в ночь происшествия он мог быть в квартире подозреваемого, пока тот находился на дежурстве в аварийной газовой службе? Мог развлекаться с его фиктивной супругой? Мог. Эти развлечения могли закончиться тем, что она от его спермы задохнулась? Могли. Тот, понятное дело, растерялся, струсил, а потом очухался и устроил циничную инсценировку ее самоубийства. Все ясно, как божья роса.
Если сперма, которую надо теперь взять у Миролюбова, будет идентична  обнаруженной у потерпевшей, то сомнений в том, что это дело рук не вылупившегося лицедея быть не может.
    Семиворотов знал корреспондента местной газеты «Знамя коммунизма» Василия Павловича Миролюбова и посочувствовал отцу Вадика.
    «Почему у нормальных родителей дети такими уродами вырастают? – думал следователь. – Чему их там только, лоботрясов, в институтах учат?.. Выходит, я зря послушался Чобаву и упек Амбросимова в СИЗО? – неторопливо рассуждал Семиворотов. – Можно было ограничиться подпиской о невыезде? Может, мне похлопотать, чтобы этого писаку освободили? Или для него полезно месяца три-четыре в следственной камере поторчать? Пусть знает, что его ждет, если он с дурной антисоветской писаниной не завяжет. Советская власть им не по нутру? – ворчал Василий Семенович. – А какая по нутру? Буржуазная? Зажрались совсем, дармоеды…»

18
Обшарпанная камера, стены которой были покрашены в серый мышиный цвет, была рассчитана на двенадцать человек, но в нее нередко набивали более двадцати человек. По бокам камеры, которые в СИЗО назывались «хатами», крепились в три яруса железные нары. Нары назывались «шконками». «Шконок» на всех не хватало. Новички и слабаки спали по очереди. Раз в неделю подследственных водили в тюремную баню.
    Посередине квадратной камеры располагался влитый в бетон деревянный стол, который назывался «дубком». За «дубком» обычно чефирили. Подследственные клали в жестяную кружку с кипятком спичечный коробок чая и ждали, когда чаинки осядут. Потом переливали горький чефир в другую кружку и пили из нее, обжигая губы, по шесть-восемь глотков по очереди. Напиток был настолько горячим, что у некоторых с губ слезала обожженная кожа. Остывший чефир никакого эффекта не давал. А от горячего расширялись сосуды, минут на двадцать повышалось настроение.
    Бочок для воды назывался «фанычем». Жалюзи на окне – «ресничками». Санузел, находившийся в углу камеры, носил название «дальняка». Он был отгорожен метровым листом фанеры. Сереже поначалу чувствовал себя очень неуютно, когда садился оправляться. У него было ощущение, что испражняться ему приходится, словно на площади, что на него все смотрят. Но никто обычно не смотрел. Надо только было спросить заранее: не ест ли кто? Когда в камере обедали, оправляться было нельзя.
    В «хате» прел тяжелый спертый воздух. После сорокаминутной прогулки  это чувствовалось особенно, будто ты входишь в газовую камеру. После прогулки тяжкий дух никотина, пота, грязных носок, мочи и кала ощущался в «хате» особенно явственно.
     В камере имелся встроенный в стену динамик. В 6 утра по нему звучал гимн, а потом до 10 ночи лились песни. Хочешь, не хочешь, их приходилось слушать. Если надо было заглушить динамик, его заклеивали газетами, используя в качестве клея хлебный мякиш.
     Сережа Амбросимов с трудом привыкал к новым реалиям своего тюремного быта. И наматывал на ус его отдельные детали, думая, что после освобождения они могут ему пригодиться в его прозаических опусах.
    Тюремный быт исключал любые откровения между подследственными. Особенно о семье. Один парнишка с поселка Ильича рассказал о том, что когда вернулся из армии, его жена родила второго ребенка. А в отпуске он за время двухгодичной службы не был. И девочку жена родила не от него. Шуйц проговорился:
– Я посмотрел – девочка вроде красивая. Ну, думаю, пусть растет…            
     Это откровение боком для Шуйца обернулось. Сокамерники едко подтрунивали над ним. Боксер из Купавны по кличке Шалый, обвиняемый в грабеже оптовой базы в поселке Бисерово, с молчаливого согласия «смотрящего за хатой» куражился над смирным Шуйцем. Он заставлял его надевать телогрейку и использовал в качестве боксерской груши. Бил Шуйца не только руками, но и ногами. Тот противостоять боксеру не мог.
     Амбросимов впервые наблюдая за очередной «тренировкой» боксера, когда затравленный Шуйц упал и не хотел вставать, был этой картиной обескуражен. Другие обитатели «хаты» взирали на тренировку Шалого с интересом, словно для них это было некое развлечение.   
   Сережа спросил у Шалого:
– Нравиться издеваться над беззащитным?
– Хочешь его заменить? – удивился Шалый. – Тогда облачайся в телогрейку!
     Сережа по росту и другим физическим параметрам уступал Шалому. Он предпочел промолчать, не вступая в полемику. Но они пересеклись с боксером проницательными взглядами. Сережа понял, что дальнейших стычек с Шалым ему не миновать.
– Вставай, чего разлегся? Сачкуешь? – пнул боксер ногой Шуйца. – А ты, Аргумент, если такой жалостливый, сам грушей станешь.
     С тех пор к Сереже приклеилось погоняло «Аргумент».
     Шуйц, почти ежедневно используемый в качестве живой груши, медленно таял. Тюрьма слабых не щадит. На прогулке в специальном боксе Шуйц отстал от других обитателей изолятора. Дождавшись конвоиров, попросил, чтобы его отвели к главному оперу тюрьмы. На зэковском жаргоне того величали «кумом».
    У майора Фадеева было хорошее настроение. Он просьбу Шуйца о переводе в хозяйственную обслугу благосклонно выслушал. Баландеры работали при тюремной кухне и разносили по камерам чай, хлеб, завтрак, обед и ужин. Работа эта считалась стремной, и уважающие себя зэки ее чурались. Хотя и в хозяйственную обслугу попасть было не так просто. Некоторые люди, осужденные на год или два, и пробывшие большую половину срока в СИЗО, просили начальство не отсылать их по этапу, а оставить в хозобслуге тюрьмы.
Вникнув в затравленное положение Шуйца, Леонид Фадеев подумал, что в «хате», пожалуй, этот доходяга и приговора суда может не дождаться. Шуйц обвинялся в краже сережек и золотого колечка у своей тещи. Заклюют этого хлюпика сокамерники. Майор решил удовлетворить его просьбу. Так Шуйц стал баландером, которые размещались в отдельной камере, выходящей во двор тюрьмы. Шалый лишился живой груши.
– Аргумент, ты теперь будешь грушей, – сказал Шалый Амбросимову и кинул к его ногам телогрейку. – Одевай, потренируемся малость.
– Не буду я грушей, – хмуро ответил Сергей.
– Не будешь? – удивился Шалый. – Почему?
– Я не боксер.
– Я научу, тебе может пригодиться, – не унимался Шалый.
– У нас разные весовые категории, – ответил Сережа.
    Шалый обладал литой фигурой атлета весом не менее 90 кг и рост у боксера был где-то под метр восемьдесят. Сережа до ареста весил 68 кг. В камере из-за нервотрепки и мечущегося психологического состояния он похудел. Хотя другие сокамерники, которые регулярно получали с воли передачи, от безделья и праздного образа жизни в СИЗО отъедали лоснящиеся от жирного пота физиономии.   
    Обитатели «хаты» с вялым любопытством наблюдали, чем закончится базар Шалого с Аргументом.
– Это ничего, что категории разные, – вещал Шалый, стоя с обнаженным торсом в боксерской стойке. Он пружинисто покачивался на полу, будто разминаясь, и поражал воздух сжатыми кулаками. – Мне же надо поддерживать форму. Не дрейфь, земеля…   
– Не буду я грушей, – упрямо повторил Амбросимов.
    За драками в камере и другим выяснением отношений подследственные следили с интересом. Право на уважение нередко приходилось отстаивать кулаками. Однако для того, чтобы затеять драку, нужен был какой-то повод. Ни за что, ни про что бить было не принято. Нещадно били только тех, кто обвинялся в растлении и изнасиловании несовершеннолетних. И стукачей, если их распознавали. И еще тех, за кем на воле имелись «косяки» – сотрудничество с ментами.
    В СИЗО, как и во всем тюремном мире, царили свои негласные законы, имелась своя иерархия. В тюрьме достаточно быстро выяснялось, кто чего стоит. Если кого-то из обитателей СИЗО следовало наказать или опустить, то авторитеты и лидеры в потасовках, драках и, тем более, опускании участия не принимали. Они рук в грязных делах не марали. Их в случае «разбора полетов» в следственных изоляторах и зонах обвинить в чем-то было практически невозможно. У авторитетов и лидеров всегда имелись подручные, которые их указания беспрекословно выполняли. И тех, кто их направлял, они не закладывали.
– Ты хорошо подумал? – спросил Шалый.
– Как умею, –  зло буркнул Сергей. 
– Ты об этом пожалеешь, – пригрозил Шалый. – Фейс! – крикнул он долговязому парню, ходившему у боксера в «шестерках». – Давай я тебя приемам обучу. Аргумент учиться не желает. Бери телогрейку.
– А ногами бить не будешь? – недоверчиво спросил Фейс. 
– Не боись, я же спортсмен, а не изверг, – успокаивал Шалый. – Прими стойку.   
    В тюрьме, как и в армии, сильные особи использовали слабые в своих целях. Тех, кто умничает, там не любят. Сережа, по мнению, сокамерников, умничал. Он ни с кем не корешился и в одиночестве волковал. Сережа решил, что пусть его хоть измудохают до смерти, но поддаваться таким типам, как Шалый, он не будет. Он ему в глотку зубами вцепится, но унижать себя не позволит. Сережу не страшили возможные и, судя по всему, неминуемые стычки с Шалым или с другими представителями специфического тюремного контингента. Его подавляла несправедливость ареста и предъявленного ему обвинения.
Поначалу Сережа сильно корил себя: может, он виноват в отчаянном поступке Тамары? Да, он мог сгоряча несправедливым словом ее обидеть. Но это же не повод для самоубийства?   
    Перед арестом его обвинили в доведении несчастной до самоубийства. Теперь клеят статью об убийстве  – бред какой-то кафкианский! Он вел себя с Тамарой предельно честно.
«Отец повесился в ванной, – расставлял скорбные метки Сережа. – Тамара вскрыла в ванной вены, а теперь, выходит, что ей кто-то вскрыл? – он перебирал в памяти знакомые лица, но никого не мог заподозрить в совершении преступления. – Что же это за напасть? Неужели действительно злой Рок надо мной довлеет? Карма так надо мной потешается?»

19
    Погружаясь в воспоминания (благо тюрьма к этому располагала), Сережа не мог избавиться и от гипнотического взгляда цыганки, предсказавшей, что отца ждет нехорошая смерть, и жизнь у него самого будет короткой. Отец удавился. Казенный дом, который цыганка Сереже три года назад предсказала, ему уже не мерещится, а он в нем пребывал. И это не фантасмагория, а явь. Её предсказания сбываются с чудовищной последовательностью. Ему к смерти надо готовиться? А как ты к ней приготовишься? Сереже казалось, что он сходит с ума. Фазы у него друг на друга наезжают, искрят безумно и бьют по мозговым извилинам высоковольтным током.   
     Амбросимов с трудом засыпал при свете не выключающейся ни днем, ни ночью лампочки под потрескавшимся потолком почти квадратной камеры. Он расположился на «шконке», которая находилась на третьем ярусе, где обычно спали «шестерки» и слабаки. На нижнем ярусе спали «смотрящий за хатой», «блатные» и «законники».
     Накануне нового года в «хате» освободилась пара мест. Два человека из разряда подследственных убыли в камеры для осужденных, откуда их отправляли в пересыльную тюрьму и зону. Один из освободившихся матрасов Фейс предложил Сереже. Дескать, на двух матрасах спать мягче. Пользуйся, пока такая есть возможность. Амбросимов пожал плечами. Услужливый Фейс закинул матрас на «шконку» Амбросимова. Он даже залез на третий ярус и матрас аккуратно разгладил. Сережа подумал, что тот, наверное, ищет его расположения. Однако Сереже не нравились прогибающиеся люди. Предпочитая держать нейтральную позицию, он Щульца не смог оградить от издевательств Шалого. А чем и как он может помочь Фейсу? Шалый Фейса, как Шуйца, ногами пока не бил. Он только кулаками колотил его методично и яростно. Но тот сам виноват, что новой грушей у Шалого стать согласился.
    Заключенные дурели от безделья, смрадно развлекались и глумились над себе подобными. Например, кто-то мог зазеваться и с него, смеха ради, трико могли сдернуть. Вместе с трусами. Так шутковали в «хате». Или устраивали для недотеп «самосфал». К одному из прутьев «шконки» прикручивали ниткой кружку с водой. Нитка раскручивалась, и вода из кружки лилась на лицо спящему. Тот просыпался и чертыхался. Какое-никакое, а развлечение. Наверное, одно из таких развлечений Фейс хотел устроить над Амбросимовым.      
    Сереже снился удивительный сон. Удивительным он был, пожалуй, сильной энергетической насыщенностью. Словно невидимые потоки вознесли Сережу над землей, и он пребывал в ином измерении. Он видел во сне мощных и красивых людей, которые были похожи на землян, но их звали экогауты. Сережа не знал, что обозначает это слово, но повторял его, любуясь этими сильными существами.
    Как и всякое сновидение, оно было фрагментарным, но отнюдь не бестолковым. Сережа пребывал в нем в качестве некого экскурсанта, которому Высший разум открывал истину. Истина заключалась в том, что мощью удивительной человек обладать должен, чтобы жить и творить. Герою сна, пребывавшему в ином измерении, Всевышний показывал экогаутов, наделенных этой мощью, уверенных в себе  – идущих шеренгой от узорчатого небосклона ему навстречу. Словно чела Сережи во сне кто-то божественной дланью касался, стараясь витиевато его просветлить. Смотри, мол, каким ты должен быть, указывая на экогаутов. Хватит в бесплодных попытках истину за хвост хватать, в ней пребывать и жить надобно.
    Ранее от Сережи ослепительное оперение истины постоянно ускользало. И ум его бился в тщетных потугах постичь ее, тлел в скорбном унынии, тоске и одиночестве. А теперь оперение истины сияло перед ним и звало к плодотворным деяниям. Словно кто-то невидимый наделял Сережу творческой и физической мощью. И, как ни странно, эта мощь была связана с женщиной, с которой Сережа встречался в удивительной атмосфере сна, напоминавшей перелет в неизведанный мир – идеальный и фантастический.
– Сережа, ты где? – спрашивал его знакомый голос женщины. Оказалось, что эта женщина очень похожа на Тамару. Да это и была Тамара. 
    Он сливался с ней в объятиях. Космические вихревые потоки стремительно уносили их вверх. Они ощущали восторг от возвышенного полета, крепкого и нежного единения, любования друг другом. Но какие-то темные и цепкие щупальцы схватили Сережу, вырвали из объятий восторженной Тамары и понесли вниз, в черную, звенящую холодом бездну.         
    Сережа скатился с пологого матраса тюремной койки, полетел вниз и, не поняв в чем дело, грохнулся головой об бетонный пол.  И так ударился затылком, что у него лопнул внутричерепной сосуд, и кровь стала проникать в мозг. 
     Расширенными глазами Сережа видел рассеянный свет лампы над потолком, склонившиеся над ними расплывчатые лица сокамерников и успел подумать о том, что, наверное, он упал с койки. Он ничего не слышал, кроме свербящего тонкого звона. И не мог подняться. Шевельнуть ни рукой, ни ногой не мог. И губы его не слушались. Сережа открывал рот, но клацкающие звуки застревали в его гортани. Тело и язык отказывалось ему повиноваться. Через какое-то время он понял, что его подняли, переложили на одеяло и куда-то несут.
    «Неужели я серьезно ударился? – успел подумать Амбросимов затухающим сознанием. – Угораздило же так неудачно приземлиться… – Очертания тюремного коридора затягивались поволокой черного тумана. Полоса света над ним смыкался в туннель, который становился все уже, и тело его будто стягивалось свинцовыми ремнями. – Я, кажется, теряю сознание. Или, может, я уже умираю? «И тьма сомкнула надо мной могильный свой венец»? – вспомнил он Бабеля. – Все так просто? Бред какой-то…»
    Сергей Амбросимов умер в 2 часа 11 минут в ночь с 29 на 30 декабря 1975 года.  Когда сокамерники донесли его до тюремного медицинского пункта, взгляд у него потух, и в его стекленеющих глазах застыло выражение недоумения и тихого страдания.

20
    В связи со смертью подозреваемого в результате несчастного случая расследование дела о псевдосамоубийстве Тамары Заглобиной было свернуто. Следователь Семиворотов пытался доказать главному прокурору Дмитрию Заварзину, что дело прекращать нельзя. Он, дескать, вышел на настоящего убийцу. Прокурор его похвалил, но рекомендовал о новом следе никому не говорить и обвинение выявленному фигуранту пока не предъявлять.
– Почему? – возмутился  Семиворотов.
– Так надо, – уклончиво ответил Дмитрий Заварзин.
    Накануне ему позвонил начальник районного управления КГБ полковник Валентин Сбитнев. Он прозрачно намекнул Заварзину, что для всех было бы лучше, если это дело прокуратура мягко спустит «на тормозах».
    Дмитрия Заварзина  звонок коллеги из КГБ насторожил. Он  попытался выяснить: а по какому, собственно, поводу ажиотаж?
– Дима, если для тебя моя просьба кажется странной, –  ответил Сбитнев, – то, поверь, я тебе звоню не по собственной инициативе. Или ты хочешь, чтобы тебе позвонили с Лубянки?
– Лучше из областной или Генеральной прокуратуры, – пошутил Заварзин.
– Хорошо, – сказал Сбитнев. – Жди звонка.
    Главному прокурору города в скором времени действительно прозвонились «сверху». В тактичной и одновременно требовательной форме Дмитрию Заварзину рекомендовали дело Амбросимова из дальнейшей оперативной разработки исключить и списать в архив.
     Дача Василия Семеновича Семиворота в садовом кооперативе «Ромашка» соседствовала с участком его давнего приятеля, окончившего Высшую партийную школу по специальности юриспруденция и позднее осевшего в пятом управлении КГБ. Семиворотов попросил соседа «не в службу, а в дружбу» выяснить: имеется ли в их управлении досье на студента ГИТИСа  Вадима Васильевича Миролюбова. При дружеской беседе приятель сообщил, что Вадим Миролюбов числится в секретном списке внештатных сотрудников КГБ. И раз контора держит его под своим «крылом», значит, этот кадр поставляет нужную им информацию. Возможно, на него имеются перспективные виды. Семиворотов все понял и никуда рыпаться не стал. В мае его с торжественной «помпой» проводили на пенсию.
     Вадик Миролюбов окончил театральное училище и на дипломном спектакле блеснул в главной роли инсценировки по роману Салтыкова –Щедрина «Иудушка Головлев». На четвертом курсе он женился на очаровательной московской еврейке Дине, учившейся в музыкальном училище имени Гнесиных. Миролюбов какое-то время работал в театре имени Гоголя. Однако ни в театре, ни в кино артистическую карьеру ему сделать не удалось.
    Дина родила двух детишек – мальчика и девочку. Ее отец, ветеран Великой Отечественной войны, хирург по профессии, прошедший и Афганистан, страдал диабетом. Ему якобы могли помочь в одной из специализированных клиник Израиля. В 1989 году, еще до распада Союза, Вадик с детьми, женой и ее родителями уехал в Израиль. Они поначалу обосновалась в Хайфе. Довольно длительное время все жили на пособие родителей Дины. Ее мама, Рахиль Соломоновна, тоже была участником Великой Отечественной войны, работая санитаркой в военном госпитале. Еврейские специалисты по лечению диабета помочь ее супругу не смогли. Через полтора года после эмиграции тот на святой земле скончался.
    Театральная жизнь у Вадика в Израиле также не задалась, хотя он там познакомился с известным актёром и режиссёром Михаилом Козаковым, с которым четыре года играл в Еврейском камерном театре, изъясняясь на сцене на иврите. Михаил Козаков в 1996 году вернулся в Россию, а Вадик с женой и детьми перебрался в Канаду и поселился в Торонто.
   Вспоминал ли он странницу Тамару, в буйной молодости погибшую по его неосторожности? Мучила ли его совесть? Бог весть. У него много женщин было. Всех разве упомнишь? Корил ли он себя за то, что по его вине так нелепо оборвалась в СИЗО жизнь его школьного друга Сережи Амбросимова? Не знаю. Финал земного пребывания Миролюбова в «цивилизованном мире» тоже оказался печальным. Вадик поначалу таксистом работал. Затем создал в Торонто любительский театр для эмигрантов из СССР под названием «Белая ворона». Кто-то утверждал, что с женой он развелся, женился на француженке и пристрастился к наркотикам.
     Когда Михаил Козаков вернулся в Израиль, надеясь, что еврейские специалисты помогут излечить уже неоперабельный рак лёгких, Вадик приехал навестить его в клинику «Тель-Ха-Шомер». Козаков знал о своём смертельном диагнозе и в Россию возвращаться не желал, предпочитая умирать в одном из хосписов Тель-Авива. В разговоре с Вадимом  Михаил Михайлович сказал ему: «Старик, мне семьдесят шесть лет. Я был пять раз женат, у меня пятеро сыновей, дочерей и внуков. Я кое- что успел сделать в своей жизни. Но пойми: все мы – несчастные животные и конец у нас один...»
     По непроверенным данным, Вадим Миролюбов сделал себе «золотой укол», сознательно пойдя на передозировку. Верится в это с трудом, ибо в отличие от Козакова, считавшего, что человек имеет право на самоубийство, Вадик всегда слыл оптимистом и жизнелюбом. А как сложился путь наших героев ТАМ, в иной жизни, нам, увы, пока неведомо...      
 
2008-2019

На снимке: фрагмент картины ногинского художника Михаила Полетаева "Всадники Апокалипсиса"