Нина Хованская

Историческая справка:

Курилёнок Нина Николаевна:

Родилась 1 марта 1934 года в деревне Щелкуны Плисской гмины Дисенского уезда Виленского воеводства Польши (с 1939 года в составе Белорусской ССР, ныне в Глубокском районе Витебской области Республики Беларусь).
Белоруска. Православная.
В 1951–1957 годах — доярка совхоза «Яблонька» Глубокского района Витебской области Белорусской ССР.
Весной 1957 года по комсомольской путевке уехала на освоение целинных и залежных земель в Казахстан.
В 1957–1964 годах — повар, штукатур.
«Ударник коммунистического труда» 05.08.1964, уд. №103
В 1965–1972 — трактористка-комбайнер совхоза имени Ушакова Октябрьского района Тургайской области Казахской ССР.
В 1965 году успешно окончила курсы механизаторов.
Награждена Почётным Знаком «Трудовое отличие» 16.10.1967
Награждена медалью «За освоение целинных земель» 06.11.1967 (А №851791).
В 1968 году вступила в ряды КПСС.
Плановое задание восьмой пятилетки (1966–1970) выполнила за четыре года и возглавила социалистическое соревнование не только в районе, но и в области. На тракторе ДТ-54 она выработала в переводе на мягкую пахоту 6405 гектаров, выполнив норму на 163 процента, комбайном СК-4 на площади 3289 гектаров при плане 1150 намолотила 25 тысяч 810 центнеров зерна. Кроме того, скосила хлеба на свал на 597 гектарах. За пять лет сберегла 81 центнер горюче-смазочных материалов, сэкономила на ремонте техники 468 рублей.
От имени Президиума Верховного Совета СССР награждена юбилейной медалью «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения В. И. Ленина» 26.03.1970.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 8 апреля 1971 года, за выдающиеся успехи, достигнутые в развитии сельскохозяйственного производства и выполнение пятилетнего плана продажи государству продуктов земледелия Курилёнок Нине Николаевне присвоено звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и золотой медали «Серп и Молот».
С 1972 по 1986 год — бригадир тракторно-полеводческой бригады №- 4, совхоза имени Ушакова Октябрьского района Тургайской области.
Почётный Знак «Победитель социалистического соревнования 1974 года» №2/42 от 03.02.1975.
Медаль «Ветеран труда» 30.06.1984.
Избиралась членом Тургайского обкома Компартии Казахстана.
С 1986 года живет в пгт. Усвяты Псковской области. В 1986–1989 годах работала заведующей мастерской, а затем мастером-наладчиком совхоза «Усвятский».
С июля 1989 года — на пенсии.
Награждена орденом Ленина (08.04.1971), двумя орденами Трудового Красного Знамени (19.04.1967; 24.12.1976), орденом Дружбы народов (19.02.1981), медалью Республики Казахстан, а также серебряной (19.09.1973 №335-Н) и двумя бронзовыми медалями ВДНХ СССР (31.08.1971 №98-Н; 28.07.1975 №273-Н).

ОТ КОРНЕЙ СВОИХ

Я родилась в первый день весны 1934 года, в селе Щелкуны Плисской гмины Дисенского уезда Виленского воеводства Польши, теперь это Глубокский район Витебской области Беларуси. Чуть позже мы перебрались жить на хутор Зябки, что находился в шести километрах от деревни. Мой папа Хованский Николай Игнатьевич (1898—1943) занимался по строительству, а мама Хованская (Кочан) Агафья Ивановна воспитывала детей и вела домашнее хозяйство. Я была шестым ребёнком в семье, но не последним, в 1941 году у нас ещё родился Зиновий. До нас была Анна, которая появилась на свет в 1923 году, но прожила менее двух годочков, упала в лужу и захлебнулась. Потом был Миша (1924—1945). Родившийся в 1926 году Серёжа умер от воспаления лёгких, не прожив и нескольких месяцев. После них родились Глафира (1928—1952) и Костя (1930—2006).
Помню своё детство с двух лет, особенно чётко стоит в памяти случай, когда я упала с лошади. Дело было так. Однажды мой папа приехал домой с работы и распряг гнедую, а моей старшей сестре Груне велел отвести животное на пастбище. Я увязалась за ними и всю дорогу просила посадить меня верхом на лошадь, потому что так делали папа и старший брат Миша. Поскольку моей сестре было только восемь лет, то она просто физически не могла меня подсадить, однако мы нашли решение. Груня подвела лошадь к забору и поставила её на груду камней от развалившейся печки старой бани. Долго не думая я вскарабкалась на жердевой забор, как по лестнице, но не смогла закинуть ногу на спину лошади, так как моя нога была слишком короткая, а спина у лошади широкая. Тогда я ухватилась за её хребет и подтянулась, но просчиталась и моё тело пошло юзом через круп лошади вниз головой, прямо на камни. В итоге пробила голову у края волос, чуть выше лба. От жуткой боли я вскочила на ноги, кровь хлестала во все стороны, да так сильно, что она мне залила всё лицо и глаза. С громким рёвом я побежала домой. Груня бежала рядом и тоже ревела навзрыд: ей было очень страшно, что дома нас накажут. Но всё обошлось, родители обработали мне рану и забинтовали голову. Со временем всё удачно зажило и голова болеть перестала, но эта вмятина у меня осталась на всю оставшуюся жизнь.
Вообще-то я была очень послушным и спокойным ребёнком, старалась никому не мешать, и даже когда старшего брата Костю наказывали за какую-нибудь шкоду и он начинал плакать, я пряталась под койку или лавку, чтобы и мне за компанию не досталось бы. А однажды под вечер, когда все были заняты своими делами, я заглянула в печку за щит, мы его всегда протапливали на ночь, и залезла туда. Не знаю зачем я это сделала, но мне почему-то очень захотелось попасть именно туда. А там оказалось темно и очень тесно, да так, что я даже не смогла развернуться. Назад сдать ума не хватило. Я руками нащупала над головой какую-то пустоту и встала на ноги. Это оказался дымоход. Теперь я не то, чтобы развернуться, но даже присесть не могла. Слышу, меня начали искать в хате, вот только что здесь была, играла, а куда запропастилась, никто не знает. Одежда на месте, на улице темно и холодно, значит, дома, но где? Кто-то бросил дрова под печку и собирался её затапливать, а я даже крикнуть не могу от страха, вот сейчас загорится, и я задохнусь, жуть. Но когда открыли щит, увидели мои ноги и закричали: «Вот она где!». Мама сильно меня потянула и вытащила из дымохода, я только чуток поцарапалась, но смеху было на всю хату! Потому что я была вся чёрная, испачканная в саже, только глаза белые светились. Мои все хохочут, а я реву навзрыд, не понимаю, чего им так весело. Когда подросла, уже с ужасом вспоминала этот случай, ведь могли и не увидеть мои ноги, наложить дров и подпалить. Но видно, не так всё было задумано, и мне предстояло ещё много чего пройти по жизни, и плохого, и хорошего, и страх, и голод.
В то далёкое время часть Белоруссии была под оккупацией Польши, и советско-польская граница проходила в пятнадцати верстах от нашего хутора. Помню, мама рассказывала мне, как в 1914 году наш дедушка отпустил её в Петербург работать прислугой в доме какого-то генерала, который воевал с немцами, рвущимися в Россию. В Питере тогда было неспокойно. Рабочие трудились по четырнадцать часов без перерыва. Были стачки, забастовки. Люди падали в голодный обморок на рабочем месте, об этом многие говорили, а высший класс нужды не знал, катались как сыр в масле.
Генерал, у которого в доме трудилась мать, погиб на войне, и она вернулась домой. Потом была революция, а затем война с поляками. От войны многие бежали в Россию, но по дороге их ловили поляки, отбирали лошадей и повозки. Приходилось возвращаться пешком, а где-то на теплушках. Так было и с моей мамой, по дороге домой она заболела тифом, потеряла много волос на голове, но выжила, поправилась, а вот дедушка умер от воспаления лёгких.
Поженились родители в 1920 году. Так уж получилось, что отчий дом папы и все его родственники оказались на русской стороне, а мы жили в мамином доме на польской. Порядок на границе был очень строгий, и те, кого ловили пограничники, отправлялись в тюрьму. Граница разделила семьи многих людей, отрезала друг от друга близких родственников: не увидеться, не поговорить, не обнять. Младший брат отца Виктор в те годы был подростком и бегал туда-сюда, из России в Польшу, лесными тропами. Ничего не боялся, как, наверное, и все дети на свете. Однажды его поймали польские пограничники, допросили, он им всё как есть без утайки рассказал. Его пожалели и привели в наш дом, к брату. Папе наказали, чтобы не отпускал его назад в Россию, потому как если поймают русские, то его не простят и посадят в тюрьму. Так и получилось. Витя тихо ушёл ночью, пока все спали, его задержали чекисты и объявили польским шпионом. В этот же день арестовали среднего брата отца Бронислава, он был женат и имел двоих детей. За связь с бело-поляками братьев осудили на пять лет, а жене Бронислава сказали, что она будет вскоре тоже арестована, и с кем останутся её дети неизвестно. В общем, запугали её до того, что ей пришлось быстро развестись и выйти замуж за первого встречного забулдыгу, чтобы поменять фамилию. Такие нравы были тогда, ужасное время. Сгоряча наломали дров на пустом месте, а в итоге столько поломанных судеб.
Много позже дядя Витя писал нам откуда-то с юга Белоруссии, прислал фотокарточку, где он вместе с женой, но мы с ним так никогда и не встретились. Дядю Бронислава я увидела только в 1963 году, и то произошло это благодаря тому, что его старшая дочь нашла нас в Казахстане, где она тоже жила с семьёй. Она искала своего папу всю жизнь и нашла его в Караганде, где тот остался после отбытия тюремного срока, потому, что узнал — возвращаться ему не к кому. Завёл другую семью и народил ещё трёх дочерей.

ДЕТСТВО

По вечерам в доме коптила керосиновая лампа, она давала хоть какой-то свет, но когда керосина не было, мы зажигали какой-нибудь фитилёк или лучину, всё ж веселее, чем сидеть в кромешной тьме. Жили только за счёт своей земли и хозяйства: что посадили, да что уродилось. Взрослое население в своём большинстве было неграмотное, многие даже букв не знали. Но дети в школу ходили, она была в километре от нас, в ней учили до четвёртого класса. А вот десятилетка была на территории железнодорожного посёлка станции Зябки, что за пять километров от нашего хутора через лес, в неё ходил мой старший брат Миша.
По тем временам мои родители считались очень даже грамотными людьми: у мамы было два класса образования, а у отца три. Несмотря на это, отец много чего знал и умел, он сам делал чертежи будущих построек и ставил любые дома от фундамента до самой крыши, выполнял внутреннюю отделку помещений. Когда один справиться не мог, брал подсобных рабочих и по совести делил с ними заработок, поэтому его уважали по всей округе. Стройкой папа занимался только в летний период, а зимой он вытачивал детали для прялок на сделанной своими руками токарне по дереву. За неделю он мастерил по три прялки, но не возил продавать на рынок, их сразу же раскупали у нас на дому сельчане. Мама занималась собранным урожаем, пряла нити, ткала холсты. Поэтому, можно сказать, мы жили хорошо.
На праздники родители всегда и везде меня таскали с собой, даже мои старшие Груня и Костя завидовали и нередко упрекали меня, что папа и Миша больше любят меня, чем их. При поляках всё покупалось в частных лавках, которые в основном держали евреи, там можно было купить любую мелочь, типа иголок, ленты на косички, шнурков, ну и конечно, материал любой мануфактуры и обувь. Казалось, всё так и будет, но настал 1939 год. Как сегодня помню, был солнечный день, папа работал в поле, что-то сеял, старшие учились в школе, а я помогала маме на кухне. Она положила в чашки еду, завязала их в салфетку и подала мне, чтобы отнести в поле отцу. Сказала: «Иди по дорожке, никуда не сворачивай, пройдешь мимо соседней усадьбы, там за маленьким лесочком увидишь поле, найдёшь папу, отдай ему обед и сразу иди домой». Как только я вошла в лесок, то услышала громкий треск сучьев. Испугалась. На меня бежали люди, много людей и все они были в белой одежде. Я застыла как вкопанная, они смотрели на меня и на мой узелок, наверно, голодные были. Если бы хоть кто-то из них протянул ко мне руку, я бы отдала этот узел даже не раздумывая, но они очень спешно, почти бегом удалялись от меня, не проронив ни одного слова.
Шок от увиденного прошёл через пару минут, я выбежала из леса и сразу увидела папу. Он понял, что я была чем-то напугана. Выслушав меня, он быстро перекусил и провёл меня до соседней усадьбы, а там мне до дома было уже рукой подать.
В конце концов выяснилось, что советские войска перешли польскую границу, причём без единого выстрела, и освободили всю территорию прежней Белоруссии, а белые одежды — это было — исподнее бельё, в котором польские вояки утекали от русских солдат. Вскоре Белоруссия полностью присоединилась к Союзу советских республик.

ВОЙНА

После воссоединения мы узнали, что в России уже действуют колхозы, единоличники ушли в прошлое, были забыты разделительные межи на полях, все работали дружно и сообща. Вместо лавок были магазины, в которых что пожелаешь можно было купить. Поначалу с полок гребли всё подряд, было весело и радостно. Правда, взрослые опасались колхозов, боялись, что у них заберут лошадей и другую скотину, но этого не произошло.
Все говорили о войне с немцами. Они стояли железной армадой на западных рубежах нашей Родины и постоянно провоцировали советских солдат, а наши старались не реагировать, проводили маневры, разбирали и чистили оружие. С газетных полос передавали слова Сталина: «Никого не слушайте, я подписал с Гитлером пакт о ненападении…», но 22-го июня 1941 года фашисты ринулись всей своей мощью на СССР. Небо было чёрным от самолётов, которые бомбили всё подряд, за ними широким фронтом мчались немецкие танки, боевые машины и мотоциклы. Наши отступали, и у мирного населения началась паника, было очень страшно. Я помню, как в один из дней недалеко от нашего дома остановились на привал солдаты. Старшая сестра отправила меня на пруд полоскать тряпку, мы только что помыли в доме пол. Пока я шла, на деревню налетели немецкие самолёты и стали бомбить. Я видела, как надо мной на бреющем полёте летел фашист. Кабина была откинута назад, там сидели двое фрицев. Возле моих ног засвистели пули, вздыбился песок, а сквозь гул самолёта я услышала хохот лётчиков. Они пролетели дальше над деревьями, поднялись выше и улетели. Испуганная, я прибежала домой и всё рассказала. Мой брат Костя побежал к пруду и нашёл несколько пуль в песке, а на дороге наши подбирали раненых солдат. Вскоре появились фашисты, они быстро догоняли отступавших, один из наших офицеров не успел прыгнуть в машину и спрятался на сеновале. Его окружили и хотели взять живым, но он отстреливался до последнего патрона, а последним застрелил себя. Немцы подбирали раненых советских солдат, слабых добивали на месте, а тех, кто мог идти, собирали в колонны пленных и гнали на запад, в лагеря. В лесах было очень много окруженцев, некоторые старались пробиться к своим, а кто-то оставался и впоследствии партизанил. По сёлам начали устанавливать немецкие комендатуры, отряды полиции. Штаб фашистов располагался в деревне Плисса. Всех жителей, у кого была корова, обязали сдавать по 20 литров молока в сутки. С чего они взяли такую норму, не знаю, но коровы у нас и в настоящее время столько не дают молока. Приходилось разводить водой. Немцы говорили, что молоко от белорусских коров очень плохое, потому как жирность чуть превышала двойку. Они не верили, что коровы дают мало молока, а то, что жирность плохая — поверили. Люди очень боялись, что фрицы прознают об этом и всех убьют, как тех евреев, которые жили в нашей местности и не успели уехать. Их собрали полицаи, всех до единого, даже самых малых деток. Запретили брать с собой вещи. Сказали, что забирают их ненадолго, и они скоро вернутся по своим домам. Вывели их за край посёлка и окружили прямо у дороги. Привезли лопаты и сказали копать глубокую яму. После этого поставили всех на край котлована и начали стрелять. Люди падали в копанку: кто мёртвый, кто раненый, кто от страха. Из Плиссы пригнали мужское население и приказали всё зарыть. Земля шевелилась от закапываемых заживо евреев, стоял страшный стон и плач. Мужики побоялись зарывать живых, но последовала команда: «Шнэль или сами ляжете все здесь…». Кровь пропитывалась сквозь землю и текла ручейками через дорогу. Солдаты не уходили до темна, пока все, кто избежал пули не задохнулись. Говорили, что некоторые люди, кто зарывал яму, вернулись глубокой ночью и даже кое-кого спасли, но их было очень мало.
Среди оккупантов было много прибалтов, преобладали литовцы, латышей и эстонцев было меньше. Они вели жёсткую работу с населением, все люди должны были служить оккупационным властям, писать доносы друг на друга. Несогласных или кто прятался ловили и отправляли в гестапо, агентурная сеть была быстро налажена и работала хорошо.

ИДА

По сёлам хватало тех, кто сознательно переметнулся к немцам и исправно служил им. К примеру, у нас по соседству, рядом с церковью жила немка Ида. Они с мужем проживали в Зябках уже давно, ещё с 1914-го года. Она работала в школе, учителем начальных классов и преподавала нам белорусский и немецкий язык. Так вот Ида с первых дней работала на немцев и стала их доверенным лицом в отношениях с населением. Когда кого-либо из сельчан забирали в комендатуру, то родственники несчастного бежали именно к ней, просили о помощи, отдавали всё, что было, лишь бы помогла освободить. Она помогала, но сразу предупреждала, что делает это только один раз, второй попытки уже не будет (на тот случай, если кто-то попадёт ещё раз).
Ида была очень жёсткой с учениками: если кто-то опаздывал или пропускал день в школе, то получал от неё пять лап, если не ходил в школу два дня — десять лап. Сейчас объясню, что это такое. У неё была линейка толщиной в один сантиметр, длиной полметра и шириной четыре сантиметра. Этой линейки мы боялись пуще всего на свете. Пять ударов по ладошке — пять лап, а если ещё пять по другой ладошке, то под партой, где сидел ребёнок, растекалась лужица. Именно поэтому я не пропускала ничего и учила всё, что было задано. Шпрехала по-немецки, как на родном языке и даже песенки пела.
Наступила весна 1942 года. В один из воскресных дней Ида пошла в церковь, там шла служба, и было много народа. Она знала всех прихожан в лицо, поэтому когда ей на глаза попались два хорошо одетых молодых человека, она испугалась и потихоньку вышла из храма. Шла не оглядываясь к своему дому, но чувствовала, что эти молодые люди идут за ней. По дороге стоял дом доктора, у которого было два входа: один с улицы, через который он принимал посетителей в своей амбулатории, а другой хозяйский, во двор, который располагался со стороны сарая. Учительница зашла в лабораторию к доктору и через кухню метнулась к выходу во двор, но там её уже ждал один из этих парней, а второй подошёл сзади.
— Здравствуйте, Ида, пройдёмте с нами, — они взяли её под руки и повели в сторону леса, где стояла запряженная в повозку лошадь.
В окно муж увидел, что жену ведут двое незнакомцев, и выбежал на улицу.
— Ида, ты куда пошла, может, ты к лесным попала?
— Это свои люди, — ответила Ида, — я скоро вернусь.
Но ей не суждено было вернуться. Её муж не выдержал потери и вскоре умер от горя. Он был хорошим художником и даже мог нарисовать портрет совершенно незнакомого, мимо проходящего человека за пару минут. Селяне похоронили его. Детей у них не было, да и вообще не было какой-либо родни в округе, ни кто из наших даже не знал, откуда они появились здесь. Ни кола, ни двора, просто приехали, купили дом и стали жить. После похорон люди поговаривали, что их дом был забит дорогими вещами, а на чердаке висели разные окорока и колбасы. До конца войны мы больше не ходили в школу.

УГЛЫ

По ночам то тут, то там горели пожары. В километре от нас проходила железная дорога, на которой частенько взрывали поезда. Партизаны пускали под откос эшелоны с живой силой и техникой, после чего по сёлам рыскали каратели и искали причастных к этим акциям. Однажды у железнодорожного полотна немцы нашли шапку ушанку, кто-то из взрывников обронил её в спешке. Так солдаты бегали по дворам и примеряли её на головы жителям. Кому подошла по размеру — пуля в лоб.
Как правило, немцы всегда шли по следу до самого конца, и если он уходил в лес, поиски прекращались. В этот раз следы партизан привели не к лесу, а в деревню Углы, которая располагалась от нас в полукилометре. Наш дом стоял на краю небольшого пролеска, за ним протекала речка, а на другом берегу была эта деревушка. Немцы согнали всех жителей в пуню, что стояла у реки, закрыли, облили двери бензином и сожгли людей заживо. Один парнишка убежал, его звали Николаем. Он учился с моим старшим братом в 10 классе. Десятилетка находилась тогда в пяти километрах от дома. Так мальчишки зимой бегали туда на лыжах, а весной да осенью ездили на велосипедах. Немцы не могли догнать Колю, ночью было дело, но шли по его следу. Мальчик прибежал к нам в деревню, к дому батюшки, что стоял у самой церкви, и начал стучать в двери. Пока батюшка проснулся да разглядел в окно, кто стучит, немцы уже подбежали к дому. И в тот момент, когда священник открыл дверь, парнишку срезала пуля прямо на крыльце.
Мы видели, как горела пуня, всю ночь просидели в лесу, плакали и тряслись от страха, что немцы и к нам придут. Но как только стихли крики людей, фашисты уехали, а огонь продолжал полыхать. Вот так, ни за что ни про что погибли все жители деревни Углы.

БАНДИТЫ

В феврале 1943 года в наших краях партизаны активизировали борьбу с фашистами. Местное население помогало им, чем могли, делились, можно сказать, последним. Но в то же время под видом партизан в лесах появилось и много банд. Эти тоже были с оружием и не щадили никого. Обирали селян до нитки и убивали прямо в домах, если кто был не согласен или противился им. Нашу семью эта участь то же не миновала. Однажды к нам в дом пришли двое и забрали абсолютно все вещи и продукты. Отец попросил, чтобы оставили бельё для детей, так нет же: забрали даже кружевную рубашку, в которой крестили младшего брата. Один рассвирепел и направил на папу автомат, собрался стрелять, другой успел ударить рукой по оружию и очередь ушла в окно. Но первый не успокоился и ударил отца прикладом по руке, да так, что сломал обе кости предплечья. Рука сразу повисла, как плеть. Бандиты ушли, а мы остались в пустой хате, зимой, в нижнем белье, с выбитыми окнами и изрешечённым пулями потолком. Чугунки были все разбиты, и в доме, хоть шаром покати. Забрали всю одежду и обувь, и детское, и взрослое. Папа покалечен, ни больниц, ни врачей, да и помощи просить было не у кого. Мама достала лучину, по наитию составила косточки и обвязала руку отца какой-то тряпкой.
Кое-как дожили до утра, а там родственники увидели наши разбитые окна и пришли, принесли кто что мог, одели и обули нас.

ТРАГЕДИЯ

С начала 1943 года немцы всё больше начинали звереть, молодёжь пряталась по подвалам и чердакам, их отлавливали и насильно угоняли в Германию. А весной нам объявили, что по обеим сторонам походящей мимо нас железной дороги будут вырубать лес глубиной до двух километров. Все находящиеся в этой полосе дома подлежали сносу. Конечно, никто эти дома сносить или перевозить не собирался, просто людей поставили перед фактом: либо вы уезжаете из этой полосы, либо вас попросту сожгут. Нам пришлось оставить всё и переехать за шесть километров от дороги, в деревню Щелкуны, там у нас был гектар земли и большая постройка для скота и сена, но жилья не было, поэтому пришлось попроситься на постой к другим людям.
Так уж получилось, что сено для скота папа и мой брат Костя продолжали косить на старом месте, там, где мы раньше жили, и однажды, возвращаясь домой, они наехали на мину. Взрывной волной передок телеги забросило на макушки сосен, а лошади разорвало живот. Она наступала ногами на собственные кишки, отрывала их и не смотря на это продолжала ещё бежать почти километр, потом упала, но всё равно перебирала ногами так, что вырыла себе яму, в которой её потом и нашли. Первым в сознание пришёл Костя, который сразу побежал к нашему дяде Андрею, который жил у бабушки, и обо всём им рассказал. Отца нашли в лесу возле большого пня в бессознательном состоянии, у него была разорвана нижняя челюсть. Его отвезли к врачам-полякам, что работали у немцев, те связались с госпиталем в Глубоком, а уже оттуда выслали хирургов. Обещали через час приехать. Маме сказали, что если доживёт до помощи, то будет ещё долго жить, но когда машина заехала во двор, папа скончался. От удара о пень у него были отбиты все внутренности, а челюсть зашили бы, и он мог бы ещё продолжать жить.
Кто поставил мину на той лесной дороге, теперь уже не важно, папу не вернёшь. Впоследствии Костя рассказывал, что лошадь остановилась перед этим роковым местом и не хотела идти дальше, как будто чувствовала опасность, но папа взнуздал её, и это было трагической ошибкой.

МИША

Жизнь шла своим чередом. Советские войска успешно наступали и гнали фрицев всё дальше и дальше на Запад. Наш район освободили, и мы потихоньку начинали привыкать к мирной жизни. С продовольствием было очень туго, соли вообще не было, а про сахар можно было только мечтать. Я помню, незадолго до своей гибели папа обменял одну из наших коров на 24 килограмма соли, но и она впоследствии ушла в лес к партизанам. Делились с ними, да помогали чем могли. Старший брат Миша во время оккупации помогал партизанам, переводил их через железную дорогу, поскольку мы знали там каждый кустик и каждую тропинку. За его помощь партизаны привели к нам раненую лошадь, они уходили дальше воевать, теперь уже в рядах Советской Армии и раздавали сельчанам имущество своего отряда. Это был настоящий подарок в то время. Миша не отходил от гнедой ни на шаг, лечил её как только мог, берёг как зеницу ока. Слава Богу, выходил. Эта лошадь потом послужила нашей семье добрую службу, можно сказать, что благодаря ей мы тогда выжили.
Костя уже успел отойти от контузии, хотя левая сторона его лица была напрочь забита песком, от которого у него потом ещё много лет было тёмное пятно.
Мишу призывали в армию. Со всеми остальными призывниками он проходил военную подготовку в деревне Плисса. На Пасху им дали увольнение и отпустили погостить дома пару дней, ведь предстояла отправка на фронт, а перед этим всем сделали прививку от тифа. Наутро, уже дома, с Мишей случилось что-то ужасное. Температура повысилась до 41 градуса, периодически шла носом кровь, высыпала сыпь. Брат бредил в горячке. Мама была в панике, она знала — это симптомы тифа. Костик запряг лошадь и вместе с матерью повезли Мишу в больницу, которая располагалась в селе Прозороки за 10 километров от нашего дома.
Врачи забили тампонами нос, чтобы остановить кровь, но Миша стал задыхаться. Он кричал: «Мамочка, рвутся мои грудцы…». Врач выругался: «Такой здоровый конь, а дышать ртом не умеешь…». Выстругал палочку, разжал пинцетом зубы Михаила и вставил меж них палку, вдобавок нахлопал брату по щекам и вышёл… Миша умер. Наш братик, наша надежда и опора, только что переживший весь ужас оккупации, ушёл от нас навсегда.
Мы жили в то время в баньке, которую Миша перевёз из Зябок, поставили русскую печь, сделали нары для малых. Но вот гроб поставить было не куда. Места не было даже для картошки, так тесно мы жили, её хранили в яме на огороде. Соседи разрешили нам поставить гроб у себя в доме и оплакать Мишу, как полагается. Похоронили брата рядом с папой на кладбище, которое было расположено в соседней деревне Лисичино.
Пока мы занимались похоронами да рыдали у соседей, нашлись «добрые люди» и подчистую подмели все наши запасы картофеля. Мы не умерли с голода только потому, что снег на полях уже сходил и кое-где можно было найти гнилую бульбу, которую мы не заметили при осенней копке. Если находилась горсть зерна, то мололи его на муку ручными жерновами, добавляли хвойный верес, семена с кустов и пекли лепёшки. Когда подросла трава, собирали осот и рубили в еду крапиву. Срезали посеянную на огороде рожь, как только налилось зерно, и ещё зелёные колосья сушили в печи, а затем мололи.

МЕНА

В ту злополучную весну нам всё-таки удалось посадить картошку, а дело было так. Ехал как-то через нашу деревню в соседнее село один человек и увидел на нашем дворе пасущуюся красивую лошадь. Остановился и стал просить нашу маму продать её, обещал хорошо заплатить. Но мама ни за что не соглашалась, она сама умела работать на лошади и знала, что пока она у нас есть, мы с голоду пухнуть не будем. Они разговорились, и мужчина узнал про все наши напасти. Тогда он предложил другой вариант — обмен. У него была молодая кобыла, обученная работе, но маленькая и далеко не ровня нашей гнедой. Вдобавок он предложил несколько мешков картофеля, которого хватит для посадки огорода и на пропитание семье. Пришлось согласиться, но рёв наш был слышен на всю округу. Ведь эта лошадь для нас была настолько родной, что мы как будто второй раз Мишу похоронили.
Обменяли. Привели нам маленькую кобылку. Я очень любила лошадей, поэтому постоянно гладила и обнимала её, и эта лошадка отвечала мне взаимностью, привязалась ко мне, стала ходить за мной по пятам. Отведу её в поле, спутаю верёвкой ноги, и она пасётся спокойно. Бывало нужно что-то по дому делать или отойти куда, так за лошадью отправляли Костю, а она скачет от него, не даёт уздечку накинуть. Тогда брат возвращался домой злой, бросал на меня уздечку и говорил с обидой в голосе: «Иди сама за своей кобылой». Иду в поле, зову лошадку, а она сама ко мне подходит и голову в уздечку вставляет, мне остаётся только правильно разложить и подставить её. Она ещё свою мордочку почешет, разгонит мух да комаров. Потом веду её к высокой меже или к камню, сажусь верхом и домой. Она слушалась меня беспрекословно, а я, когда ездила верхом, никогда не клала ей в рот удила, ну а когда с телегой, тогда это нужно было делать обязательно.

СЛУЧАЙ В ПОЛЕ

Однажды мама отправила меня в поле пасти стадо, нужно было заменить Костю, его помощь требовалась дома по хозяйству. Брат передал мне большой прут с листьями и сучками от верхушки какого-то дерева и предупредил, что нередко за овцами приходят волки, поэтому нужно быть начеку и как только зверь появится, надо закричать «Ату!», он испугается и убежит. Как только Костя скрылся за кромкой поля, овцы как по команде ринулись в стадо. Я посмотрела в ту сторону, откуда они шарахнулись, и сразу увидела ползущую на пузе серую морду и глаза, такие маленькие пуговки, которые буквально впились в меня. Я крикнула: «Ату!», но волк почему-то не испугался и не убежал в лес. От страха у меня пропал голос, ведь он продолжал ползти в мою сторону, я начала бить хворостиной перед собой и тоже пошла ему навстречу, не роняя даже звука. Когда я приблизилась к волку, тот оскалил зубы и начал ими клацать. Я не понимала, почему он не убегает, неужели ему не страшно. И вот, когда оставался какой-то один шаг, и я задену его хворостиной по морде, волк быстро поднялся на ноги и резко повернул в сторону большого луга, где скрылся в высокой траве. Подбежавшие с косами наперевес мужики спросили: «Унёс овцу?», я ответила: «Нет, все целы». Они даже удивились.
Оказывается сельчане неподалёку косили траву и услышав моё «Ату», побежали спасать стадо. А когда я им рассказала, что шла на волка, хлыстав веткой, вообще остолбенели, ведь он мог запросто унести меня за место овечки. Слава Богу, всё обошлось.

ТЯГОТЫ

После гибели наших кормильцев нам довелось долгое время бедствовать, особенно плохо было зимой: мы оставались голые и босые, одежду купить было негде да и не за что. Чтобы прокатиться зимой с горки, мы выбегали босиком, налегке, на 5—10 минут. Повеселимся — и мигом домой, отогреваться на печке.
Когда открыли школы, надо было в чём-то ходить на занятия, и мама научила меня вязать себе вещи из шерсти овец: кофты, чулки, юбки, шапочки, всё своими руками. С обувью было хуже, вернее, её вообще не было, я бегала в школу босиком, пока не выпадал снег. А уже зимой на ногах носили нечто, похожее на японские сабо: деревянные дощечки вместо подошвы, а верх обивали ремнями из телячьей кожи.
Начальная школа находилась в километре от нашего дома, поэтому было ещё терпимо до неё добираться, а уже с четвёртого класса приходилось ходить в десятилетку, до которой было далековато. Зимы были тогда снежные, да и мороз почти всегда под сорок градусов. Дороги никто не чистил, вот и приходилось сквозь сугробы пробираться к знаниям. Приду в школу и первым делом очищаю от снега свои деревяшки, руки тогда напрочь отмерзали. Ребята бегают вокруг, а у меня слёзы от боли катятся, сижу, ладошки растираю, чтобы хоть как-то согреться.
В те времена ни книг, ни тетрадей не было, уроки учить было не с чего, поэтому приходилось внимательно запоминать всё, что говорила на уроках учительница. Но всё равно я любила учиться в школе, особенно мне нравилась арифметика. Вечерами у нас собирались ребята, играли в карты, баловались, а я сидела сиднем и решала задачи в задачнике, щёлкала даже те, которые нам ещё предстояло проходить в будущем. Потом давала девчонкам списывать домашнее задание.
Под конец учебного года нам дали неделю для подготовки к экзаменам в пятый класс, и в это время к нам домой пришёл человек, который попросил мою маму отдать меня в няньки к его сыну. Им приходилось работать в поле, а с полуторагодичным мальчиком оставить было некого. За эту услугу нам обещали дать зерна на посев хлеба. Мама плакала и говорила, что никогда даже в мыслях не держала отдать своего ребёнка в чужие руки. Но еды у нас почти не было, а эти люди обещали меня исправно кормить хлебом, и мама согласилась отпустить меня пожить некоторое время у них.
Они жили на соседнем хуторе, что располагался в семи километрах от нашего дома, идти к ним было боязно, но пришлось. Забегая вперёд скажу, что никакого хлеба я у них так и не покушала. Меня кормили только гороховым супом на молоке, и больше ни чем, а работать пришлось служанкой, и никакой не нянькой. Ребёнок был грузный и бегал уже сам. Они присматривали за ним, а я убиралась в доме, мыла посуду, стирала их бельё. Кушать мне давали отдельно от них, в другой комнате, я так понимаю, это было сделано для того, чтобы я не видела, чем они питаются. Меня постоянно тошнило от этого супа, но больше мне ничего не давали.
Так я прожила у них целую неделю, думала, скоро умру. Они видели, что я почти не ем этот суп, но всё равно приносили только его и никакого хлебушка, им была совершенно безразлично моё состояние. Но тут за мной пришла мама, ведь мне надо было сдавать экзамены в школе, и когда она увидела меня за стиркой белья, еле живую и позеленевшую от голода, она мягко говоря, очень расстроилась. Я рассказала ей про весь этот обман и слёзно просила забрать меня домой.
— Пошли отсюда.
— Мама, я не закончила работу, ещё прополоскать надо.
— Сами закончат, пойдём со мной, только зайдём к этим, поблагодарить надо…
Было видно, как эти люди опешили, когда мы вошли в дом.
— Спасибо, что экзамены в школе случились, учителя потребовали всем ученикам их сдавать, а то умерла бы моя дочка от ваших харчей прямо здесь на пруду.
— Мы то же едим горох на молоке, — начали оправдываться, — она никогда ничего нам не говорила, мы считали, что она довольна жизнью у нас.
— Спасибо вам за науку, — сказала мама, — сама буду помирать с голоду, но больше не отдам ребёнка в чужие руки, ни за какие коврижки.
Когда мы возвращались домой, мама всю дорогу не могла успокоиться, поражалась человеческой низости и жадности.
— Ребёнок горбатился у них целую неделю… даже кусочка хлеба не дали… хотя бы на дорогу. Совести никакой у людей нет.

ВОССТАНОВЛЕНИЕ МИРНОЙ ЖИЗНИ

Война опустошила Беларусь, республика была растоптана, разбита и сожжена. Треть населения было расстреляно и угнано на работы в Германию. Скотины почти не осталось, пашня была вся изрыта воронками от снарядов и танков. Мужское население воевало на фронтах, в деревнях остались только женщины и дети. Партизаны уходили с регулярными войсками на запад, а кто остался и не смог покинуть семью, объявили дезертирами. Они продолжали прятаться в лесах, но так или иначе позже им всё равно пришлось сдаться, только теперь вместо фронта их ждал суд и далёкая Сибирь, из которой вернулись единицы.
Женщины начинали пахать. Где был конь, было полегче, а где его не было, бабы собирались по несколько человек и таскали самотугом и плуг, и борону, и соху. В 1949 году у нас организовали колхоз, в который собрали со всей округи лошадей и коров, которых также запрягали для пашни. Нашу лошадь вместе с прицепным и упряжью также забрали в колхоз, как и нас с матерью в придачу. Работа быстро налаживалась, вот только за единичку трудодня нам ничего не доставалось, абсолютно ничего. Нам объясняли: «У вас есть огороды да трава кругом, а в городах только асфальт, им сыт не будешь»
Глафира вышла замуж и уехала с мужем в дом, где мы жили до начала войны, Костю чуть позже забрали служить в армию, а я с младшим братом Зиновием продолжала жить вместе с мамой.
Весной 1951 года у нас пала старая корова, но после неё осталась тёлочка-перезимок, и, несмотря на весенние холода, мы начали выгонять скот на пастбища. Травы почти не было, но животные кое-где что-то да находили, кормить их всё равно было нечем. И вот однажды пошёл дождь со снегом, и наша тёлочка не вернулась домой. Пастух сказал, что она упала в поле и не встаёт. Мы взяли тачку и — бегом на пастбище, погрузили её на тележку — и назад. Нам не удалось отогреть и спасти нашу корову, её парализовало от холода, и она тоже пала. Беда полная, нас ждала нищета и голод. Мать пошла просить председателя нашего колхоза Николая Петровича (к сожалению, фамилии его не помню), чтобы дал мне справку на получение паспорта, несмотря на то что мне было на тот момент времени всего 17 лет, ведь с паспортом я могла бы работать в совхозе и получать за ту же работу не трудодни, а реальные, настоящие деньги. Это был единственный выход из создавшейся обстановки, и председатель пошёл нам на встречу, хороший был человек, фронтовик, он всё понимал.

ГЛАФИРА

Шёл 1952 год. Глаша с мужем жили на хуторе в Зябках, так как жилья в колхозе на всех не хватало, приезжие люди квартировали по углам деревенских хат, вот и наши взяли на постой молодого парня, который работал на железной дороге. Однажды, возвращаясь домой, он где-то нашёл винтовку с обрезанным стволом и решил немного пошутить над хозяевами. Глафира тогда находилась в доме одна, вязала носки, муж был где-то у соседей. Вместо света на тарелочке горел фитилёк. Входная дверь медленно открылась, и в проёме Глаша увидела ствол оружия направленный в её сторону, а дальше был крик: «Hande hoch!», что в переводе с немецкого означает: «Руки вверх!». От страха она упала под стол. Парень понял, что плохо пошутил, подбежал, поднял её и очень долго извинялся, но после этого Глафира сильно заболела.
Вскоре мужа забрали в армию, а Глаше предстояло стать матерью. Вследствие болезни врачи констатировали у неё увеличение сердца, рожать было опасно, но срок беременности был уже большой. Она умерла сразу после того, как родила сына, а спустя две недели мальчик последовал за своей мамой.
Ещё одна трагедия, ещё одна боль, ещё одна невосполнимая утрата в нашей семье.

СОВХОЗ

Когда меня приняли работать в совхоз «Яблонька», что располагался на территории бывшего панского Двора, в усадьбе Бобруйщино, то первое, с чего я начала свою трудовую деятельность, была сушка сена. Его таскали из ближайшего болота на жердинах. Клали копну на палки и вперёд, по кочкам и жиже. Тому, кто шёл впереди, было намного легче: он видел дорогу и обходил препятствия, а тот, кто шёл сзади, — всегда спотыкался и падал, в итоге приходилось подбирать на жерди упавшее сено и нести на сухое место, сушить заново.
По осени собирали картошку невзирая на погоду: сухо или сыро, без разницы — копай. Всё делалось в ручную, картофелекопалок тогда и в помине не было, а к зиме нужно было кровь из носу подать урожай в города, с продуктами там было тогда туго, а что такое голод, мы знали не понаслышке. В то время мы питались в основном молоком да хлебом.
Каждый выходной я навещала маму с братиком, приносила им буханку хлеба. Они жили своим хозяйством, что можно было получить с шестидесяти соток земли, выделенных колхозом. Зиновий уже ходил в школу, его надо было тоже обувать и одевать. Позже я скопила денег и купила им молодую тёлочку, всё ж стало полегче жить.
Под Новый год ко мне в гости зашла мамина родная сестра — Софья Тимановская (Кочан), она была моей крёстной, и передала, что меня срочно вызывает к себе директор совхоза. Как выяснилось, одна из доярок попала в больницу, и группу коров доить было просто некому. Тётя похлопотала за меня, сказала директору, что я умею доить и ухаживать за скотиной. Определила меня жить к себе в дом, где вместе с ней тогда жила и моя бабушка Евдокия, которая во мне души не чаяла.
На ферме зоотехник показал мне теперь уже моих коров, их было двадцать две штуки, а сам уехал на неделю к себе домой, куда-то в Латвию. Животные были до того грязные, что я сначала испугалась. Шерсть на них была закатана в навоз и уже давно засохла. От зада до передних лопаток, на хребте, животе и вымени комьями висели навозные сухари. Я просто не знала, за что мне взяться в первую очередь. Если выдрать шерсть, тёлки будут голые, да и 22 головы — это тебе не одна и даже не две коровы.
Через проход стояла другая группа коров, чистенькие, ухоженные. Ответственная за них была доярка Женя, которая старше меня всего на два года, она подошла ко мне и сказала:
— Вот тебе щётка и скребёлка, на кормокухне в печи вмонтированы два казана по триста литров. В одном варят пойло для телят, а во втором мы греем воду, чтобы подмывать вымя у коров, мыть фляги и ведра. Набери горячей воды, возьми тряпок, смачивай и прикладывай к бируболкам, возможно отпаришь.
Я так и сделала, но для этого мне пришлось жить на ферме целую неделю, зато коровки мои просто заблестели.
Каждая дойка длилась около двух часов, первую начинали в четыре утра, затем доили в полдень и заканчивали в восемь вечера. Позже я узнала, что до моего прихода на ферму в 1951 году коровы из моей группы сдавали по 900 литров молока в год. Это по три литра в день от тёлочки — неслыханно плохо, даже хорошая коза больше даёт.
По возвращении из Прибалтики зоотехник заглянул на ферму, я в это время чистила кормушки в стойлах, и он меня не видел. Когда он увидел блестящих чистотой коров, то остановился в проходе как вкопанный, потом стал рассматривать каждую. Я испугалась и спряталась, подумала, что сделала что-то не так. Он подошёл к Евгении и спросил:
— Кто вымыл этих коров? Неужели эта пацанка?
— Ну а кто же ещё, у меня своих забот хватает.
Прибалт вдруг резко развернулся, сорвался с места и убежал. Не перекинувшись со мной ни единым словом, он доложил об увиденном директору совхоза, после чего меня официально оформили дояркой на эту группу коров, а женщину, что работала с ними до меня, по выписке из больницы перевели подменной дояркой, и мы начали работать втроём, уже с выходными днями. Вот так, я и осталась трудиться на ферме, вплоть до 1956 года.
Мы подружились с Женей, вместе коротали вечера, вскладчину покупали себе обувь и одежду, с одной получки ей, а с другой мне. У неё ещё была младшая сестрёнка, о которой она очень заботилась, снаряжала в школу, покупала тетрадки, карандаши, подарки. Зимой мы никуда не ходили, сидели дома, вязали, а летом выезжали с коровами на пастбище, за 16 километров от Бобруйщино, там ещё в 1939 году была польская застава, от которой только фундамент остался. Каждые выходные и праздники были танцы. За нами приходили ребята и дожидались, пока не кончится дойка. Танцевали в каком-нибудь доме, для этого нанимали музыканта. Потом пели на улице песни, да так дружно и весело, что все люди выходили послушать наши голоса и даже в шутку прозвали нас хором Пятницкого.
Бежали дни, бежало время, многие парни ушли служить в армию, откуда писали нам письма, а мы им отвечали. Был и такой, которому я обещала ждать, и была уверена, что так и случится. Даже когда одна сербская цыганка нагадала мне, что выйду замуж за того, о ком даже не думаю, я только смеялась в ответ, не верила:
— Много писем получаешь, но замуж не выйдешь ни за кого из этих, а выйдешь за того, о ком даже не мечтаешь. Тебе он даже и в голову не приходит, хотя ты его очень хорошо знаешь…

ПЕРЕМЕНЫ

В 1954 году директора нашего совхоза направили в Казахстан поднимать целину. На его место прислали Юдина, в прошлом кадрового военного из города Полоцка, высокого чина был офицер, который умел командовать, но в сельском хозяйстве был круглый ноль, даже без палочки. Просто он проштрафился перед партией коммунистов за своё аморальное поведение и был отправлен из города в деревню, так сказать — с глаз долой.
Дело в том, что приехал он к нам с маленьким сыном и горбатенькой женой. Они не были похожи на счастливую семейную пару, и позже мы узнали, почему. У Юдина была жена, достойная его высокого положения, а по хозяйству — постирать, убрать, сготовить — прислуживала горбатая девушка, которую он попросту временами использовал для удовлетворения своих сексуальных утех. Служанка вскоре понесла, стал виден округлившийся животик, и жена офицера стала допытываться у неё, кто осчастливил калеку. Ну, а когда она дозналась, что это сделал её муж, — был жуткий скандал и скорый развод. Военного взжучили по партийной линии и заставили жениться на горбатой, после чего его шугнули из армии и направили поднимать сельское хозяйство в совхоз «Яблонька».
Помню, поехал он как-то на спиртзавод в посёлок Яново договориться о поставках кормовой барды для коров, познакомился там с какой-то дояркой и уговорил её переехать к нам в совхоз. Обещал передать ей лучшую группу коров, а лучшие — это были мои тёлочки, я ранее была награждена ценным подарком за высокие надои и как лучшая доярка ездила с делегацией от Белоруссии в Москву делиться опытом на ВДНХ. Так вот, Юдин не раздумывая отдал зоотехнику распоряжение передать моих коров приезжей, а мне решили дать на раздой группу нетелей.
Мою группу и так периодически пополняли нетелями, то одну, то две головы прибавят, а доильных аппаратов тогда не было, вот и попробуй двумя руками размять вымя каждой из двадцати коров плюс паре нетелей. Тут и так руки отваливаются от постоянной боли и напряжения, а они, этого не понимая, предлагают целую группу нетелей, да ещё их надо по плану за один сезон всех разработать. Беда, одним словом. Я обратилась к директору с просьбой о переводе на другую работу, но он не внял моим просьбам, и мне пришлось уволиться из совхоза и вернуться в дом к матери.

КУРИЛЁНОК

Кроме всего прочего, была ещё одна и очень весомая причина моего увольнения из совхоза. Приблизительно за год до описываемых мной событий тётушка Софья получила квартиру в центре совхоза, и меня с подружкой определили жить у нашего бригадира. Дотянули до весны, а там опять уехали на пастбище. Ну, а когда по осени вернулись, бригадира уже не было, он уехал куда-то вместе с семьей. На их жилплощади проживала семья Курилёнок, у которых нас с Женей и поселили. Старшие дети Курилёнок уже имели свои семьи, кроме Ивана, который служил срочную службу в армии, а с родителями оставались жить дочка 16 лет и сын- подросток, который ещё учился в школе.
Тяжело было привыкать к новым людям, а когда вернулся из армии их сын Иван, стало вообще жить невмоготу. Он постоянно приставал ко мне, настаивал на близости, в общем, как у нас говорят, — не давал прохода. Иногда дело доходило до драки между нами, правда, когда его отец был рядом, он вёл себя смирно и не задевал меня, боялся батьку. А так, даже ночами руки свои тянул к соседней кровати, где мы спали с Женей, чтобы ущипнуть меня. В конце концов, я рассчиталась и ушла жить к матери, в Щелкуны.
В колхоз возвращаться ужасно не хотелось, там ведь денег не платили, ставили только трудодни в журнале, а от них никакого толка не было. Но мою маму предупредили, что если я не выйду на работу, то у нас обрежут земельный надел, и вместо шестидесяти соток будет только пятнадцать. Мать в слёзы, а тут вдобавок тётка Софья записалась в свадебные генералы, дала мой адрес Ивану и стала подговаривать нас, мол, лучшего жениха нет и не будет. Она была дружна с семьей Курилёнок, поэтому и хлопотала за их оболтуса.
Мой Сеня служил на флоте, и мне предстояло ждать его целых пять лет. Родня постоянно твердила: «Ты состаришься за такой срок, больно ты нужна ему будешь, когда вернётся: кругом молодые подрастают». Ну, я и написала ему, что меня отдают замуж. Письма от него приходили довольно часто, а тут как отрубило: перестал писать мой морячок. Думаю, правы, оказывается, родственники, ушла любовь. Но и за этого Ваньку не пойду замуж, лучше уеду, куда глаза глядят.
А тем временем Курилёнок бегал к нам почти каждый день, всё подбирал ключи ко мне и моей матушке. И не лень ему было через лес мотаться, по шесть километров туда и обратно, да ещё с охотничьим ружьём. Но что поделать… добился он всё-таки своего, нашёл слабое место у моей матери:
— Если она не выйдет за меня замуж, то я застрелюсь из этого ружья, и грех этот будет на ней всю её оставшуюся жизнь.
Мама была очень верующей в Бога, испугалась и поэтому не просто плакала, а рыдала навзрыд, причитая.
— Доченька, я потеряла четверых детей и мужа, я знаю, что такое горе, а если этот застрелится, то ведь его родители нас проклянут и всех со света сживут.
— Мамочка, да врёт он всё, такие, как он, себя не убивают, такие только других мучают и жить спокойно не дают.
Мои уговоры не смогли успокоить мать, и мне пришлось смириться, хотя я знала, что жизнь моя на этом заканчивается. Плевать на себя, пусть мама хоть поживёт спокойно, да и братик маловат ещё — что я с ним делать буду, если она умрёт?
Сватов ждать пришлось недолго, примчались на второй день, а уже на третий мы пошли расписываться в сельсовет. Тогда время на раздумье не давали, женили тотчас, как только молодые подавали заявление, а уже потом было венчание в церкви. Ну, так вот, пришли мы в сельсовет, секретарь достал большой журнал и стал в нём что-то писать. А через коридор жила наша почтальон, и в тот момент, когда я уже поставила подпись в журнале, она положила на стол три письма, адресованные Нине Хованской.
В этот момент у меня потемнело в глазах, я узнала почерк любимого Сенечки, схватила письма и мигом на крыльцо. Дрожащими руками пытаюсь открыть одно из них, но Курилёнок вырывает из моих рук письма:
— Если будешь читать здесь — порву! — я знала, что от него можно ожидать всё что угодно.
— Прочтёшь дома, при мне и вслух.
— Хорошо, но я завтра же вернусь сюда и попрошу, чтобы заявление в район не отправляли.
Как только мы переступили порог, я вскрыла сразу все письма. Помимо фотографий там были исписанные чернилами тетрадные листы, в которых Сеня писал только об одном:
— Не делай глупостей родная, ты не будешь счастлива в этом браке и меня сделаешь несчастным на всю оставшуюся жизнь… Мы стояли на рейде, и письма от нас не забирали уже давно. Пишу тебе третье письмо, хотя знаю, что два предыдущих ещё лежат в почтовом ящике на нашем корабле. Нам сократили срок службы до трёх лет, так что уже этой осенью я вернусь домой и первым делом зайду к тебе.
После того как я вслух всё прочитала, в хате поднялся настоящий вой, пуще прежних причитаний. Что творилось с женихом, меня волновало меньше всего, а вот маму пришлось успокаивать очень долго: ведь Сеню оставалось ждать каких-то пять месяцев.
На следующий день пришло ещё одно письмо. На этот раз мне писал друг моего Сенечки:
— Сеня места себе не находит, всё только о вас говорит. Я не могу видеть, как он страдает из-за вас. Как только поступил приказ о сокращении нашей службы, мы еле сдержать себя смогли, у нас от радости душа млела и сердце таяло, как лёд, а тут ваше письмо…
Я, конечно, написала ответ любимому:
— Твои письма опоздали. Жизнь моя кончена. Я не могу переступить через маму и отдаюсь на волю своей судьбе.
До сих пор я не могу понять, как эта сербская цыганка всё могла знать наперёд — ведь она видела только линии на моей руке, да заглядывала в глаза. Когда я смеялась ей в лицо, она просто тихо сказала мне:
— Не смейся, у тебя всё на руке написано…
Это было в апреле 1956 года, а в мае мы сыграли свадьбу и позже обвенчались в церкви, на этом настаивала моя мать. Меня забрали жить в совхоз, в дом Курилёнков. Если честно, то у меня к его семье никаких претензий никогда не возникало, они все были очень рады, что я сделала счастливым их сына.

ЦЕЛИНА

В начале 1957 года из казахстанских степей приехал Леонид, младший брат Ивана. Он много рассказывал нам о целине как хорошего, так и не очень, и в конце концов, подтолкнул Ивана к решению уехать в Казахстан на заработки вместе с ним. Я не могла отпустить мужа одного и настояла на том, чтобы мы направились туда всей семьей. Отец Ивана был против, уговаривал меня остаться, но я была непреклонна в своём желании уехать на целину. Кроме того, в тот момент я уже была беременна и не хотела оставаться с ребёнком на руках в чужом доме. Правда, о моей беременности знала только свекровь и больше никто, иначе меня и подавно никто никуда не отпустил бы. Первоначально мы планировали отработать там одно лето, заработать денег на строительство собственного дома и вернуться, но как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Ни у кого из нас даже в мыслях не было, что наше возвращение затянется на долгих тридцать лет.
Покорять просторы Кустаная вместе с нами отправились мой младший брат Зиновий и соседская девчонка Евгения Тарасюк. В конце марта 1957 года мы прибыли на станцию Челгаши, где укрылись на вокзале от бушевавшего тогда в этой местности бурана. В зале ожидания мы встретили Агафью, родную сестру Ивана, которая приехала в Казахстан из далёкой Сибири с мужем и трёхлетней дочерью, а также Андрея Курилёнок, старшего брата Ивана. Наш путь лежал в совхоз имени Ушакова Октябрьского района Тургайской области, но в силу ужасной погоды мы не могли добраться до пункта назначения, да и не на чем было: вокруг гуляла настоящая пурга, заметавшая абсолютно всё вокруг. Вскоре за нами приехал трактор с открытыми санями, расположившись в которых, нам предстояло преодолеть целую сотню километров по заснеженной казахской степи.
Первого апреля мы прибыли в совхоз. Слава Богу, добрались живыми и здоровыми. В это время там проходила поисковая операция, если так можно выразиться. Дело в том, что незадолго до нашего приезда из совхоза выехал бензовоз, который сбился с пути во время пурги и забуксовал где-то в снегах. Водитель был не один, с ним уехал совхозный пекарь. Пораздумав, они решили, что не могли далеко отъехать и отважились вернуться назад пешком. Конечно, они сразу заблудились в вихрях снежного бурана, и у каждого из них возникло своё собственное мнение относительно направления дальнейшего движения. Они разоспорились, и каждый пошёл своей дорогой. Несколько раз встречались и опять расходились по сторонам. В конце-концов, пекарь наткнулся на кучу соломы и зарылся в ней, пытаясь укрыться от бушующей стихии. Наутро его в ней и нашли, еле живого и обмороженного. Отправили в Кустанай, где врачам пришлось ампутировать ему некоторые конечности, но он остался жив и ещё долго после этого выпекал в совхозе хлеб. А тело водителя нашли далеко в поле, спустя две недели, когда снег уже полностью сошёл и хлеборобы приступили к посевной.

ПЕРВЫЕ ТРУДНОСТИ

В бригаде меня определили работать на кухню помощником повара, со мной вместе начинала также девушка Александра из Гомельского училища. Старшая повар объяснила нам, где брать продукты, показала столовую утварь, познакомила с фронтом работы и быстренько укатила за двадцать километров в центр совхоза, к своему новоиспечённому мужу. Она у нас очень редко появлялась: как правило, приезжала только получать продукты и незамедлительно отправлялась восвояси. Ну а мы с Шурой, крутились как белки в колесе. В нашей бригаде была одна молодёжь, в основном, из училищ Полтавы и Гомеля. Все жили в вагончиках, столовались тоже в вагоне. Завтрак требовалось подать к шести утра, а обед вывозили уже в поле, на бортовой машине. Большие термосы под первое, второе и третье блюда, ложки, миски, кружки, канистры с водой. Всё это нужно было собрать, приготовить, загрузить в кузов машины, привезти в целости и сохранности, накормить народ, вернуться, вымыть всю посуду и заново готовить еду. Кастрюли были по 40—50 литров, в казан, вмурованный в печи, надо было наносить двадцать вёдер воды. Помимо этого, в нашу задачу входила ещё уборка вагончиков, мытьё полов и стирка комбинезонов механизаторам. И всё это на шестом месяце беременности! А тут ещё моя напарница Шура вышла замуж и тоже забеременела. Из-за рвотных рефлексов на каждый запах она перестала ходить на кухню, в поле не выезжала, к завтраку вставать не поспевала. В общем, весь объём работы взвалился на мои плечи.
С горем пополам я кое-как дотянула до конца посевной и поехала с мужем в Кустанай показаться врачам. Меня сразу же определили в декретный отпуск, а двумя месяцами позже отправили на сохранение. Увозили в роддом на самолёте, но всё равно я не смогла дотянуть до положенных девяти месяцев и 6 июля 1957 года родила сына. Ванечка был очень слаб, 2 кг 450 г, весь синий какой-то, как слива, и видны на нём были только одни кости, обтянутые лиловой кожей. Забегая вперёд, скажу: врачи говорили — не жилец, предлагали какой-то курс инъекций, тогда, мол, есть надежда и он сможет выжить, а куда колоть-то, в кости? В общем, не стала я носить ребёнка на уколы, так как Ваня хорошо кушал грудь и крепко спал, а что ещё надо младенцу? Когда мы привезли его домой, ко мне зашла наша соседка, старая немка Матильда, посмотрела на ребёнка и сказала:
— Плюнь на то, что все говорят: он здоровый у тебя и ведёт себя хорошо. А кости, ну и что, что кости… на здоровых костях мясо само нарастёт, — сказала бабуля и как в воду глядела, вырос мой сынок умным, здоровым и работящим. Я тогда так была благодарна этой бабушке, она просто вселила в меня уверенность, что всё будет хорошо с моим деточкой.
В те годы с жилплощадью на целине было очень туго, но люди помогали друг другу как могли. Сестра мужа Агафья с трёхлетней дочкой ютилась в школьной мастерской, пока дети были на летних каникулах, и меня с сыном поселили к ней, а наши мужья проживали в бригадах до начала зимы. Потом какое-то время жили в семье Кадышевых, а когда они построили себе дом и переехали, мы остались жить в их квартире. Хотя какие это были квартиры, одно название. На самом деле жилище представляло собой простой финский домик на четыре семьи, из разборных досок, где пространство между сбитых щитов заполняли стружкой вместо утеплителя. От клопов в этих домах спасу не было никому. Я каждую ночь жгла спички над спящим ребёнком и давила этих кровопийцев сотнями. Травить их было бесполезно: уйдут на какое-то время, а потом опять плодятся видимо-невидимо.
Декретный отпуск мне ненамного продлили, так как ребёнок родился недоношенным, за это время муж съездил на Родину и вернулся назад с моей матерью. С её приездом мне стало намного проще справляться по хозяйству и можно было помышлять о скором выходе на работу, но в первую очередь нам надо было что-то решать с жильём.
Нашей семье разрешили переехать в бригаду, у них там была свободная времянка, и поселившись в ней, мы начали готовить всё необходимое для постройки своего дома. Наделали достаточное количество самана (это такой кирпич-сырец из глинистого грунта с добавлением травы или соломы). Он довольно быстро просох под палящим солнцем и затвердел. Выкопали и залили фундамент, стали возводить стены. Позже накрыли крышу и оштукатурили всё изнутри. Муж сложил печки, поставил веранду, и домик у нас получился, как говорят, на загляденье — из целых трёх комнат и вдобавок с кухней.
Из таких, как мы, — строителей, вскоре выросла целая улица саманных и камышовых домов. Рядом построили баню, магазин, Дом культуры, начальную школу. А всё потому, что в этой местности были пастбища для скота и рабочие люди должны были жить рядом, а не за двадцать километров, где располагался центр совхоза.
Погода в те времена была суровая. Зимы с постоянными буранами, морозы с позёмкой до — минус 40 градусов, а летом стояла невыносимая жара, от палящего солнца люди обжигали руки, ремонтируя комбайны.
Мне казалось, что работа и трудности меня постоянно ведут за собой. От этого невозможно было убежать или куда-то скрыться. Пахали без выходных и отпусков. Зимой трудились по 10 часов, возили корма для скотины, а летом в полях на технике вкалывали весь световой день, иначе не успевали всё сделать. Переработку нам никто не оплачивал. Зимой в табелях ставили восемь рабочих часов, а летом десять. И только в конце шестидесятых нас начали отпускать в отпуска.
Я почему-то всегда оказывалась на передовой, где было тяжело, холодно или нестерпимо жарко. В совхозе были многочисленные отары овец. И вот, когда наступала весна, каждую овечку надо было постричь. Купали их в огромной яме, в воде с креолином. Ловили по одной и бросали в воду, так как они сами туда не за что не хотели идти. А выходили хорошо, бодренько, там даже ступеньки для этого были сделаны. Позже скот пускали на мясо в громадном количестве. Местный мясокомбинат не успевал перерабатывать тушки. Коровы и бычки, присылаемые с откорма, весили не менее тонны, а то и все полторы. Всё пускали на колбасу. Но самой колбасы мы и в глаза не видели, куда всё девалось — неизвестно.
До того момента пока я не села работать на сельскохозяйственную технику, мне приходилось вручную грузить корма на тракторные сани, а позже разгружать их. Вы только представьте себе, как приходилось вскрывать силосные ямы в жгучий мороз и грузить по 12—13 тонн кормов. Причём сначала надо было вилами снять метра полтора промёрзшей на кол соломы, а потом строительным ломом, на конце которого приварен угольный секач, рубить силос и грузить его на сани. Это хорошо, если тебе попадётся работящий напарник, тогда можно было управиться за 30 — 40 минут, а если «ни рыба — ни мясо», то и за час не успеешь. А ведь скот нужно кормить всегда и по графику. В хорошую погоду их выгоняли на весь день в загон, а на ночь опять в хлев. День там пусто было, и в морозную погоду навоз всегда замерзал. Да такими огромными кочками, что коровам и лечь было негде. Вооружившись ломиками и кирками, нам приходилось все эти нечистоты выламывать и вывозить.
Однажды нас угораздило отправиться за силосом в лёгкую позёмку. Три трактора ДТ-54 и пять грузчиков, всего восемь человек. Пока мы добрались до ямы, проехав каких-то 12 километров, погода совсем испортилась. Закружил буран, всё кругом завертело и понесло, да так, что вытянутой руки не было видно. Один из тракторов напрочь заглох, и мы решили возвращаться налегке. Разбились по четыре человека в кабину. В ней и для одного мало пространства, а тут целый квартет в зимних одёжках, иными словами, как селёдки в бочке. Первый трактор как рванул с места, так мы его только и видели. Ну, а что поделать, надо выбираться из этой кутерьмы. Движемся в одиночестве переваливаясь через валки от бульдозера, как по волнам. Видимость — ноль, всё белым-бело, как в молоке. Я начала беспокоиться, ведь мы, как я поняла, ехали всё время вправо. Тракторист был откуда-то из Западной Украины, злой как собака, но я не выдержала:
— Мы едем всё время куда-то вправо, нам не нужно выходить за границы валок, они нас приведут прямо на ферму, надо только вдоль них ехать.
— Сиды поки сидыш, — услышала я в ответ.
Прижавшись ко мне, сидел Валентин Лобанов, молодой парень из Гомеля, у которого два месяца назад родился сынишка, он прошептал мне:
— Молчи, Нина, а то он нас выкинет из кабины, и останутся наши детки сиротами.
Я замолчала. Валки уже закончились, и мы продолжали движение по низу обрыва, в белый свет как в копеечку. Минут через пять трактор нырнул в пустоту и мы полетели вниз. Удар, кувырок и ДТ-54 очутился на крыше. Мы замерли вниз головами. Трактор рычит, гусеницы крутятся не переставая, а из-под полика педалей в нас летит снег, забивая глаза и рот. Хохол стукнул ногой по рычагу газа, и трактор заглох. Потом он также начал стучать ногами по дверке кабины, откинул её и вылез наружу. Он вытянул каждого из нас. Четвёртой была Галина, которая орала сумасшедшим голосом, пока не очутилась вне трактора. Когда все стояли на ногах, мы начали спорить — куда идти? Хохол показывал в сторону, куда мы ехали, Галка кричала «назад», а я сказала так:
— Дорога открыта. Можете идти, кто куда хочет. Я пойду домой, я знаю куда, потому что меня там ждут дети и старенькая мама, — и я пошла навстречу ветру, а следом Валентин двинул за мной. Он был новичок в нашем отделении и плохо ориентировался в степи даже в хорошую погоду. Через несколько шагов я оглянулась — все шли за мной.
Я хоть и ехала, как кот в мешке, но имела достаточное представление о том, где мы находимся.
Мокрый снег иглами впивался в складки одежды и тут же замерзал у нас на глазах, покрывая ватники ледяным панцирем. На ресницах висели настоящие сосульки, которые мешали что-либо разглядеть вокруг. Ветер сшибал с ног, но останавливаться было нельзя ни в коем случае.
— Нина, ты уверена, что мы правильно идём? — спросил у меня Валентин.
— Если сейчас начнётся вспаханная целина — то да, — ответила я.
— А как мы её узнаем?
— Её невозможно с чем-нибудь спутать, сейчас всё поймёшь.
Не успели мы договорить, как наши ноги начали спотыкаться о вздыбленные пласты земли и тут же проваливаться в широкие борозды меж ними. Силы иссякли, идти по пахоте в такую погоду мы не могли, а впереди ещё полтора километра пути. В голове стучит только одна мысль — мне нужно срочно домой! Если кто-то поедет нас искать, то может также сбиться с пути и погибнет… я буду ползти. И мы поползли, все поползли, гуськом друг за другом.
Через полчаса пахота закончилась и мы очутились на подметённой дороге, усеянной силосом. Я знала, в ста метрах за дорогой река, а за ней наш посёлок. Вперёд, Нина, надо идти. За спиной раздались крики товарищей по несчастью:
— Нина, пойдём по дороге, она ведёт в соседние Карагали, на ферму. Мы все выбились из сил. По дороге двигаться легче, и мы уже точно останемся живы, а напрямик видимости даже нет, вдруг промахнёмся и пройдём мимо посёлка.
Надо отдать им должное — это было правильное решение, и я согласилась. Вскоре мы увидели огни скотника, а за ним жилые дома. Мы пришли к людям!
Мы зашли в первый дом, там жил Сергей Дощанов, все готовились к обеду, но увидев нас закричали в один голос: «Ой-ой. Снимай одежду! Надо срочно горячий шурпа пить».
— Спасибо вам, но мне надо срочно домой, — ответила я, — нас поедут искать, только один трактор вернулся. Они могут погибнуть из-за нас, надо срочно сообщить, что мы живы.
— В такую пургу лошадь с санями не пойдёт, только верхом, — сказали казахи, — у нас их три, и отдать вам их мы не можем, сено надо коровам подвезти, поэтому возьмём по одному за спину. Кто-то из вас должен остаться здесь.
— Я за вами пешком пойду, — отозвался Валентин, — а там кто первый доскачет, вернётся за мной.
На том и порешили. Хохол с трудом вскарабкался на лошадь, меня как ветром занесло на круп, я же спец по лошадям с детства, а Галю как ни усаживали, она всё равно падала. Я не выдержала и закричала:
— Ты мешок с соломой или человек? Не можешь залезть — ночуй здесь! Из-за тебя время драгоценное теряем!
Подействовало. Галина уселась, и мы поскакали домой. Въезжая в посёлок, я услышала, как на другой стороне засвистела выхлопная труба запустившегося двигателя бульдозера. Мы сразу догадались — нас едут искать. Казах высадил меня возле моего дома и ринулся догонять трактор.
Уже потом, когда всё благополучно закончилось, напуганный до смерти механизатор рассказывал, как из несущейся в лицо снежной пелены ему наперерез, словно какой-то демон, вынырнул всадник и поставил коня на дыбы прямо перед тягачом.
После счастливого спасения Валентин говорил мне:
— Нина, сколько буду жить, буду тебя благодарить. Если бы не ты, мы ни за что не вернулись бы домой. Ведь никто даже представления не имел, куда надо было идти. Всю жизнь за тебя буду молиться и сыну своему скажу, что есть на белом свете тётя Нина, которая не позволила твоему папе в степи замёрзнуть.
А я после этого случая решила пойти учиться на курсы трактористов и комбайнёров, ведь нельзя вот так — ни за грош пропадать в степи по чьему-то недоразумению, незнанию или ошибке.
На тракторах я умела работать ещё до учёбы. Во время посевной трактористы не выдерживали физической нагрузки на протяжении рабочего дня, ведь мы тогда работали от зари и дотемна. Их приходилось подменять, чтобы они хоть немного могли отдохнуть. Я тогда работала на сеялках, которые тянули трактора, и однажды мы с такой заменой попались на глаза районному начальству. А дело было так: тракторист спокойно дремал на краю поля, а я вела трактор на противоположную кромку, это около двух километров в одну сторону. Развернулась и еду обратно. Где-то на половине пути я увидела, что к нашей загонке подъехала легковая машина, из которой вышли представительные люди и стали ждать возвращения хлеборобов. Если честно, то я очень перепугалась тогда. Прав на вождение у меня не было, да и трактористу достанется по первое число за передачу рычагов постороннему лицу. Но деваться было некуда. Выезжаю на край поля, делаю разворот и останавливаю трактор под загрузку сеялок. Выхожу, а всё руководство улыбается и ко мне здороваться подходят, руки жмут. Кто-то сказал: «Вот какие у нас универсалы работают! За что ни возьмутся — всё у них получается», а я бегом сеялки загружать, тогда это всё делалось вручную — совками. И тракторист тут же подошёл. В общем, всё обошлось.
Вернусь немного назад. Конечно, спустя столько лет всего уже не упомнишь, но были такие моменты, которые отпечатались в моей памяти на всю оставшуюся жизнь. Одним из таких ярких впечатлений было то, что в один год на стадо нетелей в 200 голов не могли найти скотника. И опять — «Нина, — иди сюда». Мне предложили выбрать себе напарника и — вперёд. Я взяла к себе в команду Франца — родного брата моей невестки. Он был такой же трудоголик, как и я, т.е. жил по принципу: если делать работу, то хорошо, а если плохо, тогда вообще не надо её делать.
Зоотехник привёз к нам ещё вдобавок двух тёлочек — еле живых. Худых настолько, что можно сказать только одно: кожа да кости.
— Заколите их, чтобы падежа не было в стаде. Видите, одна вся в чесотке, корой покрылась, как дерево, а другая туберкулёзная.
— А кто их резать будет? — спрашиваю у зоотехника. — Мы не будем и не умеем этого делать, а выходить да откормить сможем.
Я, долго не думая, набрала где-то дуста и не стала просто обсыпать им корову, а натёрла её. Даже перчатки забыла тогда надеть, втирала голыми руками, очень хотелось, чтобы тёлочка осталась жива.
Отгородили им в уголке, подальше от всего стада, положили фураж, дали воды. Они у нас даже на прогулку не выходили. Чесоточная трое суток стояла в хлеву со связанными ногами, даже изогнулась вся бедняжка. Думали, сдохнет. Но нет, на третьи сутки корь на ней начала подниматься, а через десять дней и вовсе вся слезла. И на этих боках начала выступать поросль молодой шерсти. Вторая тоже стала поправляться, и через месяц они уже были полностью здоровы. Зоотехник тогда глазам своим не поверил.
Всё стадо гоняли на водопой к реке — там, в ямах всю зиму стояла вода. Но толстый лёд не давал коровам возможность достать до воды, некоторые даже на колени вставали, чтобы напиться. А так, полижут лёд, снега хватанут, и всё, назад в хлев. Мы с Францем просто ужаснулись — как это может быть: коровы живут без воды, и никто на это внимание не обращает. Притащили к берегу большие корыта, к вёдрам прибили жердины и таким макаром доставали воду из реки. Тёлочки напивались и сами убегали в загон к кормушкам, чтобы поесть и согреться.

МЕХАНИЗАТОР НИНА

После курсов трактористов и комбайнёров, я получила права и стала работать только на сельхоз-технике. Думала, легче будет… Как же я ошибалась на этот счёт! Вокруг меня шумели наши мужики: «Всё, теперь ни нового трактора, ни комбайна не увидим, всё в первую очередь Нинке отдавать будут».
На первую мою посевную в качестве тракториста мне достался бесхозный аппарат, который побывал во многих передрягах и прошёл через десятки рук механизаторов. Он стоял на приколе, и чтобы его завести, надо было много чего в нем пошаманить. Для начала следовало завести пускач. В этом мне помог бригадир. Но тяги в тракторе не было, а ставить на ремонт — некогда. Я тогда сказала себе:
— Если он потянет сеялки хотя бы на первой скорости — я буду работать. Как-никак, а пользу принесу. Что смогу, то и засею. А после посевной встану на ремонт и буду его сама делать, так как чужими руками хорошо только жар загребать.
Как бы там ни было, а посевная у меня удалась. Мой трактор пыхтел и упирался, двигался, как черепаха, но своё дело делал. Машин, что подвозили зерно, было мало. Поэтому трактористы быстро всё высевали и подолгу ждали следующий зерновоз. И пока они там в своей очереди толкутся да грузятся — подъезжает моя улиточка и на посев мы выезжаем все вместе. Таким образом я, в свой первый сезон засеяла 1000 Га — сама была в шоке. Правильно люди говорят — «лиха беда начало».
Ну, трактор — то трактором, я его не страшилась и уже была специалистом, если можно так выразиться, а вот комбайна боялась как огня. Это же на такой высоте надо работать — аханьки. Но у нас бригадиром был — Лизогуб Григорий Иванович, он приехал откуда-то из Полтавщины, жена у него ещё была, как помню, — Нина Корнеевна, с Кубани на целину приехала, там они встретились, полюбили друг друга и поженились. Так вот, Лизогуб тот и научил меня, помог мне избавиться от страха перед комбайном. Я-то, думала, что перебьюсь как-то в помощниках комбайнёра, а тут…
Год выдался неурожайным, да и посев зерновых был маленький в нашей бригаде, всего каких-то — 2000 гектар. Своих комбайнёров в совхозе было мало. Собирали отовсюду по стране и присылали к нам, мы их называли «командированные» и знали, чего от них можно было ожидать. Потому как хороший хозяин справного работника никогда не отдаст — всё хорошее себе надо в хозяйстве.
Ну так вот, подходит ко мне Григорий Иванович и говорит:
— Нина, придётся тебе самой на комбайне работать.
— Как? Да, вы что, Григорий Иванович, я боюсь даже подходить к комбайну.
— Да ничего страшного, Нина, я тебя знаю, у тебя всё получится — ты справишься, — и подводит меня к самоходному комбайну СК- 4, — попробуй.
Забралась я в кабину, где что включается, я знала, не знала только, что руль у комбайна гидравлический (поворачивается легко и быстро). Он мне кричит:
— Ты, главное, руль не дёргай в стороны, просто держи его крепче.
А как его держать, если всё трясётся, и руль из стороны в сторону ходуном ходит? Веером проехала по дороге километра полтора, приноровилась держать руль, только что-то начало получаться, как в комбайне оборвался ремень привода, да так, что его лоскуты мимо моей головы пролетели. Я остановилась, думаю, что теперь скажет бригадир — не справилась, сломала технику. Боязно стало. Вроде недалеко отъехала, надо пешком возвращаться за помощью. Пошла, а мне навстречу уже Лизогуб идёт:
— Что случилось, Нина?
— Ремень порвала
— Не горюй, сейчас новый поставим
— Так, а чего он рвётся-то?
— Наверное, старый уже, изношенный стоял.
— Тьфу ты, а я-то, перепугалась. Он ведь с таким треском порвался, что думала, всё там переломала.
Поставили ремень. Бригадир и говорит:
— Ну, вот, Нина, ездишь ты хорошо и молотилку умеешь включать, всё у тебя получается. Теперь надо посмотреть, как ты в поле на технике сладишь.
Поехали в поле, начала косить, а за мной полоса нетронутых колосьев остаётся. Оказалось, сегмент жатки в одном месте был сломан.
— Ну, это мы сейчас исправим, — сказал Григорий Иванович и показал мне, как это делается.
— Ты, Нина, по мелочам домой в мастерскую не катайся, учись все мелкие поломки на месте чинить. А то будешь туда-сюда мотаться — в поле ничего не соберёшь.
Слова бригадира я хорошо запомнила и намотала себе на ус. На жатву вышли восемь комбайнов: я и семеро командировочных. Те, как что поломается, сразу в машинно-тракторную станцию спешат, время теряют, а может, специально тянут. Я же на месте всё ремонтировала. В итоге из 2000 гектаров я одна убрала пятьсот! Директор у нас тогда строгий был, откуда-то из Подмосковья. Приезжает и спрашивает у бригадира:
— Ну, как там твоя комбайнёрша?
А Лизогуб ему и отвечает:
— Мне бы ещё пару таких Нинок, и тогда никакие командировочные «жорики» нам не нужны.
Забыла я фамилию нашего директора, уехал он тогда к себе домой под Москву. Но позже я читала его статью в газете «Сельская жизнь», где он вспоминал, как работал на целине директором совхоза им. Ушакова и была у него такая Нина-механизатор, которая всем мужикам могла фору дать. Не скрою, мне было приятно читать его похвалу о моей работе.
После победы над командировочными «жориками» у меня с ними началось негласное соцсоревнование, временами переходящее в настоящее противостояние. Все, кто ранее бежал от комбайнов, неожиданно захотели на них работать. Мало того, они все хотели меня обогнать. Я же в свою очередь уступать им не хотела, потому как если бы сдалась, то чувствовала бы себя после этого униженной, а они только этого и добивались.
Сухие мозоли не сходили с моих рук, они стирались об руль комбайна, местами даже до крови. Но вскоре заново появлялись, особенно на ремонтных работах. От мазута руки приходилось отмывать в солярке, поэтому кожа постоянно трескалась. Мне было стыдно за такие некрасивые руки. Я всегда их старалась прятать от людей, особенно когда ездила в поезде: ведь каждому не объяснишь.
Во время посевной постоянно что-то ломалось то в сеялках, то в самом тракторе. Мужики тут же в загонках, на краю поля, чинили огрехи, а проволоку и сломанные детали бросали на ниве. Мало кто, кроме меня, привязывал этот металлолом к сцепке и вывозил его на дорогу. Каждый думал, что ему-то уж точно брошенный хлам не попадёт в жатку, а ведь попадало практически всем. Вот как было.
Лишь благодаря моему терпению я смогла всё это перемолоть в себе и остаться непобеждённой. Хотя случалось, что и бригадиру приходилось вступаться за меня.
Каждое утро перед началом уборки я подходила к комбайну и всё тщательно проверяла и смазывала. Оглянусь, а моей бригады уже и след простыл. Значит, я последняя и далеко отстаю. Завожу и по газам — догонять их. На поле начинаю встречать: то один, то второй уже поймали чего-нибудь, а кто-то стоит в загонке и уже клепает жатку. Так и выходило, что в конце дня у меня набрано больше, чем у остальных. Так нет же, мужики начали сплетничать, что мой муж часть своей работы на меня пишет. Меня это очень обижало, ведь Иван совершенно на другом поле трудился. Тут и пришлось вмешаться бригадиру:
— Если мне сейчас кто-нибудь скажет, что Иван пишет свои бункера на супругу, я тому глаза заплюю. Вы, что не видите — у неё жатка всего четыре метра захватом, а у Ивана шесть. По идее, он должен в полтора раза больше собрать, но он собрал одинаково с вами, а у Нины больше собрано зерна, чем у каждого из вас. Работать надо лучше, а не языками молоть.
С тех пор разговоры о приписках прекратились, но чёрная зависть преследовала меня по жизни всегда. Я получала много всякого рода благодарностей, имела внимание прессы и уважение в высших эшелонах власти. На всех праздниках и собраниях меня признавали лучшей, ставили в пример другим. Получала ценные подарки, ордена, путёвки. Занималась общественной и партийной деятельностью. Я прошла весь этот долгий и тяжкий путь — от помощника повара и до постоянного члена обкома, лишь благодаря тому, что всегда работала там, где это было нужнее всего, в тот момент времени. На это никто из завистников почему-то не обращал внимание. У нас постоянно ищут места, где полегче, где можно не работать или работать спустя рукава, где можно делать вид, что работаешь, опосля возмущаться: почему нас не ценят и не награждают? А за что?
В нашем отделении одна женщина, глядя на меня, загорелась выучиться на механизатора. Получила права, вышла на тракторе в поле. Отпахав одну неделю она, не выдержала и бросила работу. После чего уговорила мужа покинуть целину, считала, что над ней будут смеяться. Хотя никто и не собирался этого делать, ведь даже многие мужики не выдерживали такой нагрузки — просто это не каждому дано. Здесь всё зависит от человека, от его воспитания, трудолюбия, терпения. К примеру, у меня по жизни был такой девиз: — «Если кто-то делает работу — значит, и я смогу». У меня такая же голова на плечах, две руки, две ноги, два глаза и два уха. Мы отличаемся друг от друга только своими желаниями. Как раньше говорили: «Кто весел, тот смеётся. Кто хочет, тот добьётся. Кто ищет, тот всегда найдёт».
НА ВОЛОСКЕ ОТ ГИБЕЛИ
Жизнь шла своим чередом. Мы с мужем продолжали трудиться, дети подрастали, а моя мама была для нас хорошей подпоркой и по хозяйству, и для воспитания детей. И вот пришло время, когда наш старший сынишка перешёл в пятый класс. А значит, нам предстояло оставить наш уютный домик и переехать в центр совхоза, потому что на полевом стане была только начальная школа — 4 класса.
Нам без проблем дали квартиру, и мне начали советовать оставить работу на отделении, так как добираться до неё надо было двадцать километров ежедневно, туда и обратно. Я отметала эти предложения и даже думать об этом не хотела. Конечно, тяжело было каждый день добираться до стана, это ведь надо было раньше вставать, да и на семью оставалось всё меньше времени. Особенно тяжело было ездить зимой в сорокаградусный мороз на выполнение работ по снегозадержанию. Однажды мы с Францем возвращались домой на двух тракторах. Не доехав совсем чуть-чуть до нормальной дороги, мой трактор провалился в снег и застрял. Франц отцепил свой снегопах и — мигом ко мне на выручку. Подцепил, тронулся с места и тут же провалился сам. Вдобавок к морозу начала веять позёмка. Что делать? Надо спасаться. А как? Лопат у нас не было, а идти домой двадцать километров, да ещё против ветра, в такую стужу — неминуемое обморожение. В тракторах вместо охлаждающей жидкости (тосола) залита вода. Она моментально замёрзнет, если заглушить двигатель, а если не глушить, то снег от тепла работающего мотора, очень быстро превращается в лёд. Я схватила зубило и молоток, полезла под трактор, начала отбивать лёд. И таким вот образом, попеременно меняясь с Францем мы вырубили мой трактор. После чего я буксиром вытащила его агрегат и мы благополучно добрались до дома. Если честно, то до такого варианта спасения мало кто додумался бы. Мы же спасли технику и сами остались живы, целы и невредимы.
1969 год выдался урожайным, но пшеница не успела налиться зёрнами, как пошли затяжные дожди, и колосья стали ложиться на землю. В комбайнах башмаки жатки постоянно залипали грязью. Процесс уборки зерновых затормозился. Нам пришлось ждать наступления первых заморозков и работать в ночное время, пока морозец ещё сковывал пашню и не давал ей раскиснуть. Во время одной из таких ночей я выходила на последний круг, когда на повороте мой комбайн потерял управление и юзом пошёл вниз к оврагу. Заполненный зерном бункер придавал комбайну ход непрерывными толчками. Я уже мысленно попрощалась с детьми и мамой, как вдруг у самого края обрыва колесо схватилось за бровку ковыля и машину отвело в сторону. Комбайн стал медленно, но верно разворачиваться, и опасность миновала.

МАМА

В 1971 году умерла моя мать. Это было внезапным ударом для меня. В апреле снег только начинал таять, и на дорогах стояли большие разливы. Рано утром мне позвонил директор совхоза Андрей Григорьевич Моисеенко и сообщил, что мне необходимо срочно прибыть в райком. Это было в пятницу. В районном комитете сообщили о присвоении мне звания «Герой Социалистического Труда» и обязали в понедельник прибыть в областной центр для награждения. Ожидался приезд большого начальства из Москвы. Размокшая вконец дорога отнимала много времени, и домой я вернулась за полночь. Мамы дома не было. Дети сказали, что она у соседки. Подоила корову, всех накормила и ушла к бабе Маше. Поскольку время было уже позднее, я разделась и решила ложиться спать. В этот момент в сенях раздался какой-то шум, и я выбежала туда. Там стояла мама, вся испачканная кровью. Мария вела её в дом, держа за обе руки. От испуга я чуть не упала в обморок. Соседка сказала, что маму затошнило, и она вышла на улицу, где её обильно вырвало кровью. Мы уложили её на кровать, и я сразу побежала в дом директора совхоза. Его жена Антонина Ивановна работала врачом. Когда она увидела меня босую, в одной ночной рубашке, то сразу всё поняла, взяла фельдшерскую сумку и тут же вышла.
Осмотрев маму она сказала, что подозревает у неё прободную язву желудка.
— До больницы сто километров. По раскисшей дороге мы её не довезём. Растрясёт так, что умрёт в мучениях. Ты сама видела, что творится на улице. Пусть лучше дома отлежится. Я сделаю обезболивающий и для поддержки сердца, а утром уже будем дальше решать, что делать.
Утром мать не тошнило, но Тоня сказала, что у неё слабое сердце и сделала ещё один сердечный.
— Часов в одиннадцать свари ей молочной каши и попробуй накормить хотя бы чуток.
Всё утро я просидела возле мамы. Говорили обо всём. Вспоминали. Потом она глянула на часы — одиннадцать.
— Давай я попробую поесть?
Я тут же побежала на кухню варить ей кашу, а через минуту услышала, как что-то упало в комнате. Мамина кровать стояла напротив детской. Дети в это время были в школе. Она лежит под их кроваткой, только ноги торчат, а тянуть её оттуда я не осилю. Как то всё же получилось — вытянула. Говорю ей что-то, говорю… а она молчит.
Мама всё время маялась с желудком, жаловалась на боли. Пару раз съездила в районную больницу. Безрезультатно. Говорила, что врачи не хотят тратить время на пожилых людей, да и дорога туда дальняя. Автобус в город всегда битком набит, и место уступать никто не хотел. Приходилось всю дорогу стоять, а сил нет никаких, хоть плачь. Какое уж там лечение… Вот так я потеряла свою мамочку.
Звезду Героя мне вручали позже. В назначенный день я занималась похоронами. Награждали с упрёком, так как, по мнению тех товарищей, похороны матери не являются достаточно уважительной причиной отсутствия. Но ничего, всё обошлось, и поздравления были хорошие, и пожелания.

БРИГАДИР

После присвоения мне звания Героя Социалистического Труда в совхозе многие шушукались между собой: «Всё, теперь она уйдёт из бригады и будет большим начальником». Некоторые даже подходили и советовали, куда пойти работать. Так думали все, кроме моих родных. К этому времени я уже закончила вечернюю школу и получила аттестат зрелости. Директор совхоза направил меня на учёбу в техникум, который располагался в соседнем районе, где мне предстояло пройти шестимесячные курсы, чтобы стать бригадиром комплексной бригады. Полгода пролетели, как один день. Я приезжала домой только на выходные, а за хозяйством и детьми присматривала моя золовка Александра. В феврале 1972 года она попадает в больницу и умирает вследствие врачебной ошибки. После неё остаются муж Гена и четверо маленьких детей, старшей из которых было шесть лет, а младшей едва исполнилось девять месяцев. Я ещё от маминых похорон не отошла, а тут… Похороны были страшные. Стоял кругом плач. Дети… что с ними делать, как поступить? Никто не знал, и все были мрачны.
В общем, похоронили мы Шурочку, а детей я забрала к себе. Попытались пристроить их к родственникам. Одного к одним, другого к другим. Старшая сестра Александры проживала на Украине и согласилась принять старших. Я уже побежала в магазин вещи да продукты в дорогу покупать, как тут Галка-продавец, у которой были уже две взрослые дочери, предложила взять к себе на воспитание грудную девочку. Она жила без мужа, а её девочки очень сильно переживали за судьбу грудной малышки. Они были на похоронах, видели слёзы маленьких детей, прониклись жалостью и искренне сочувствовали свалившемуся горю.
— Мы сами будем её нянчить, — говори они наперебой.
Я рассказала об этом Геннадию. Он понимал, что останется вовсе без детей. Подумал и сухо сказал:
— Соглашусь, но только если Галка возьмёт всех детей… и меня.
Так и получилось. Галя с Геной сошлись и стали воспитывать шестерых детей.
Когда закончилась уборочная страда, меня вызвал директор и предложил стать бригадиром четвёртой бригады, руководитель которой аккурат выходил на пенсию. Восемь лет я работала рядовым механизатором и отвечала только за себя, а здесь надо было научиться держать ответ за коллектив, да ещё мужской. Не скрою, переживала. Не каждый мужчина сможет терпеть руководящую роль женщины над ним. А тут целая бригада прожжённых трактористов. Всё думала, как меня примут. Нормально приняли, потому что я знала, что можно делать бригадиру, а что нельзя, где нужен кнут, а где пряник. Плюс учёба на подготовительных курсах пошла мне впрок.
Трактористов не хватало. Свободные вакансии заполняли из строительной бригады, куда отправляли в основном провинившихся за употребление алкоголя. С ними я сразу договаривалась: — кто будет работать без прогулов и запоев, тот в конце года получит очень хорошую прибавку к зарплате. Своё слово я всегда держала. Поэтому многие мужики покончили с разгульной жизнью, более того, они переводились ко мне в бригаду на постоянную работу.
За 14 лет работы бригадиром многое пришлось пережить. В апреле 1973 года мы выехали на полевой стан дальнего отделения бригады, ремонтировали сеялки. Там тогда ещё зимовала молодая семья молдаван. Мы пробыли там две недели и после окончания работ собирались уезжать домой, как вдруг увидели бегущую к нам молдаванку. За ней мчался супруг и стрелял из ружья ей вослед. После очередного выстрела она упала возле сеялок. Мы все были в некотором замешательстве, надо было как-то остановить этот произвол, и мой Иван ринулся к трактору. Он схватил большой гаечный ключ, чтобы хоть как-то можно было противостоять взбешённому молдаванину и выбить у него из рук ружьё. Но тот успел перезарядить двустволку и выстрелить в сторону моего мужа дуплетом картечи… Мы не успели доставить Ивана в больницу, он скончался по дороге, у него было прострелено правое лёгкое. Молдаванка осталась жива, а её муж покончил с собой там же, в поле.
За три года я потеряла троих родных мне людей.
Вновь начались разговоры о моём уходе. Возможно, кто-то именно так бы и поступил, но только не я, меня спасала моя работа. Она держала меня на плаву этой горшей жизни, со всеми её трудностями, ударами и потерями. Слишком много было отдано сил как физических, так и моральных, чтобы добиться того, что было построено моими руками. Там, в Казахстане, мы строили новую жизнь, там родились и выросли мои дети, там мы разработали почти все плодородные земли, которые и по сей день кормят миллионы людей. Поэтому я работала, работала и работала.
Помимо основной бригады мне поручили заниматься ученической. Теорию мальчишки знали хорошо, но теория теорией, а механизаторами они всё-таки становились в поле, когда отрабатывали практические занятия и видели плоды своей нелёгкой работы. Многие приходили ко мне в бригаду сразу после окончания школы. Я принимала всех: ведь кто-то должен был их учить и прививать любовь к этой работе. Кроме того, после прохождения стажировки в моей бригаде любого молодого механизатора брали в другие места с большой охотой и без каких-либо проволочек.
Однажды был такой случай. Одному из бригадиров директор совхоза порекомендовал взять на работу своего сына, чтобы, так сказать, передать опыт, строить династию хлеборобов. Так тот просто взорвался у всех на глазах:
— Мне и дома хватает времени заниматься его воспитанием. Я, что с ним ещё и на работе должен мучиться? Нет уж, отдавайте его Николаевне…
Я не стала ни с кем спорить, я знала, что этот молодой парнишка сам не захочет быть хуже других и потянется всеми силами к работе. Так и случилось, он работал, как все, и был благодарен за оказанное ему доверие.
Что касается моих детей, то сыновья у меня были приучены с раннего детства — заботиться друг о друге и росли самостоятельно, пока мать была на работе. Ах да, я совсем забыла поведать: второй мой сын — Анатолий — родился позже Ивана на два года. Несмотря на такую незначительную разницу, младший брат всегда и во всём слушался старшего. Мне не приходилось за них краснеть, они меня никогда не подводили.
В 1978 году я побывала в родных краях, проведала свёкра и всех, кто остался из моих родственников. Двоюродные, троюродные — их уже в то время было очень мало. Дед Иван не согласился уезжать жить к внукам в Казахстан, он ухаживал за могилкой своей супруги Ольги и не хотел её оставлять. Позже его всё-таки забрала на Украину старшая дочь. Там он и умер. К тому времени ему было уже девяносто с хвостиком.

ЭПИЛОГ

Моя работа в совхозе им. Ушакова переросла в настоящие хлопоты. С каждым годом трудовая нагрузка увеличивалась в разы. Вместо одной бригады — несколько, вместо пары тракторов — весь парк (гусеничные, кировцы, комбайны), вместо двух тысяч гектаров пашни — определили восемь. Конечно, я отдыхала и бывала в отпуске, получала путёвки в санатории, но это было только зимой, когда у хлеборобов работы, как таковой, нет. В 1985 году в Алуште я познакомилась с директором Усвятского совхоза, что располагался на юге Псковской области. Мне поступило предложение переехать на постоянное место жительство в этот совхоз и занять должность заведующего мастерскими. Меня это вполне устраивало, да и пора было уже менять что-то в этой жизни. Дети выросли, обзавелись семьями и уже успели порадовать меня внуками. Да и у меня самой к этому времени случились перемены в личной жизни. Я встретила Григория, у него был маленький сын Валера, воспитанием которого никто не занимался. Я постаралась заменить ему мать, и, надеюсь, у меня это получилось. Он до сих пор поддерживает со мной связь, приезжает в гости, не забывает, хотя у него у самого уже есть внуки.
В 1986 году мы переехали в Усвяты, где я проработала три года. Сначала заведующей мастерской, а затем мастером-наладчиком совхоза. Работа на новом месте имела резкий контраст с тем, что я делала, видела и к чему привыкла в Казахстане. Но вернуть всё назад — было уже невозможно, а что-то менять — было поздно. По стране уже полным ходом шагала «перестройка». В 1989 году я вышла на пенсию. До развала СССР оставались считанные месяцы.
Оглядываясь назад, я понимаю: — многое пройдено, многое сделано — есть что вспомнить. Не жалею. Но есть ещё очень многое, что мне не хотелось бы вспоминать и заново пережить. Это не голод и холод, не тяжкий и непосильный труд, это потеря самых родных и близких мне людей, утрата хороших и верных друзей.
С высоты прожитых лет мне отчётливо видно, что самым счастливым в моей жизни было именно то время, когда я работала дояркой в совхозе «Яблонька». Когда на летнем выпасе нам не привозили хлеб, и я брала муку, готовила тесто и выпекала буханки в простой деревенской печи. Он получался настолько вкусным, что его брала у нас в долг хозяйка, у которой мы проживали с моей подругой Женей. То время было самое весёлое. Мы пели песни под гармонь у реки, ходили на танцы и в кино, мечтали о лучшей жизни на земле.
Моя долгая дорога домой завершается на Псковской земле, в посёлке Усвяты. Где каждый день, меня влекут воспоминания в мою любимую всем сердцем Беларусь. И я возвращаюсь домой — этой книгой, со страниц которой передаю низкий поклон своей родной земле.