письмо

Привет, пап. Давненько я тебе не писал. После нашего последнего разговора, все порывался взяться за ручку, каждый день говорил себе: «ну, сегодня-то точно», однако, дальше этих самоувещеваний так и не пошел… Не знаю, может быть благотворно действует предрождественский вечер… Как бы то ни было, именно сейчас я чувствую, что готов возобновить наш разговор.

Послезавтра срок моей службы достигнет экватора. Я уже полгода в армии. Когда я оглядываюсь назад, вспоминаю все что успело за это время произойти, и, вместе с тем, как бы накладываю на воспоминания этот факт – «прошло полгода», мне становится не по себе. Потому что ощущения у меня совсем иные. Кажется, что я прожил один долгий-долгий, плотно насыщенный событиями день. Стало быть, остался еще один такой же. Или не такой?... Увидим.

Вообще, все эти фантазии о жизни после армии, о том как здесь скучно, тяжело, тоскливо, и как будет там, когда мы переступим порог КПП, кажутся мне теперь предательскими. Ведь в действительности никаких «до» и «после» здесь быть не может. Это воздушная стена существующая единственно в нашем воображении. Раньше я видел ее – исполинскую, неприступную, и верил в нее вполне, а теперь при мысли о моей дальнейшей жизни мне все чаще видится ручей, бегущий между ослизлых камней, где-то в лесу, и я понимаю, что жизнь моя кем-то уже прожита.

Кажется, мы говорили с тобой совсем недавно, буквально вчера, а прошло уже девять дней. Никогда я не думал о времени столько, сколько здесь. Это даже не сознательное желание, скорее необходимость. В монотонном течении дней, когда тебе приходится цепляться за что-то, так или иначе придавать своей жизни смысл, размышления о времени приходят сами собой. Я постоянно вижу таймер, что вмонтирован в мой пост: во время смен, после них, когда мы идем строем, или после отбоя, лежа в койке… Он все перебирает свои зеленые косточки, отмеряя секунды и часы. Мне кажется, словно я проживаю один и тот же день. Это напоминает проклятие из японских ужастиков…

Когда я расстроен или, чувствую слабость, созерцание таймера, здесь – на посту, или в воображении, то и дело меня к чему-то подводит. В такие мгновения мне кажется, что я близок к откровению, что действительность вот-вот оступится, надтреснет, и выдаст, сама того не желая, какую-то чудовищную тайну.

Наверное процентов девяносто тех, кто меня окружает, – самые настоящие животные. Не в смысле – «грубияны», а в смысле – животные, ну, знаешь, – фауна… Интеллект у большинства из них развит слабо, способность анализировать происходящее едва теплится, а потому, не умея расщепить мысленно возникающие эмоции, как-то упорядочить их и объяснить, они отдаются этим эмоциям, как щепка, брошенная в воду, отдается на волю течения.

Если они радуются, то радуются неистово, если приходят в ярость, но ненавидят всем своим существом. Чувства владеют ими, а мышление их стихийно. Иногда я наблюдаю как кто-то из парней устраивает грызню, и мне, с моим хреновым зрением, кажется что ссорятся это не два человека, а два каких-то животных – волка, страуса, хорька… Бессознательное одобрение их вызывает все, что порождено инстинктами, или инстинкты будит. Им до одури нравятся боевики, в которых все рушится и взрывается, клипы, в которых кадры ломятся от вспотевших, пышногрудых баб; они не могут противиться любопытству, когда для него вдруг появляется пища, и всегда с большим аппетитом поглощают в столовой еду.

Честное слово, от обычных животного мира их отделяет самая малость, все эти околоцивилизационные шлаки – воспитание, мораль, «добро» и «зло». От этого, по-видимому, они превращаются в процессе взросления как бы в нечто незавершенное, в эдаких уродов, с исковерканным насильственно ДНК. И наблюдать их жизнь – занятие в равной степени удивительное и мерзкое… Бесконечные лица возникают вдруг из смазанной перспективы, становятся отчетливыми, как бы дают на себя взглянуть, и тут же проплывают мимо. И лица эти в большинстве своем словно содержат эхо прежних инкарнаций: вот проскользнул за мою спину Человек-змея, вот промчался Человек-ласка; поодаль вдруг возник громоздкий силуэт, а спустя миг мимо моего плеча вальяжно прошагал слон.

Ты слышал легенду про Голема?.. В ней говорится о раввине, который решил, используя магию, создать идеального помощника для своих алхимических изысканий, не знающего ни усталости, ни сомнений, ни гордыни, ни жестокости, ни сочувствия. Он слепил фигурку из глины, придав ей, насколько это было возможно, человеческий облик, и каким-то непостижимым образом вдохнул в нее жизнь. Фигура действительно ожила и действительно начала помогать раввину в его делах, однако, совсем скоро она стала проявлять чувства. Что-то пошло не так.

Однажды, когда Голем пришел к раввину, и поделился странным ощущением тоски, которое постоянно его преследует, тот наконец понял что эксперимент не удался. Раввин решил не испытывать судьбу, и избавился от своего творения, бросив его в мрачных переулках еврейского гетто, в одном из немецкий городов. После этого, евреи жившие там, слышали вечерами и ночью чей-то плач, и даже видели иногда огромную фигуру: сбившись комком у куч мусора, она сокрушалась о чем-то и гулко стонала. А мучился Голем, как объясняется, из-за своей незавершенности, оттого что содержал в себе что-то человеческое, но человеком в полном смысле не был: ни внешне ни внутренне…

Иногда в сумерках я оглядываюсь по сторонам и вижу как бродят рядом едва различимые тени. В такие минуты мне кажется, что это не ребята с которыми я служу, а целая армия големов, ошибок, недоразумений, незавершенностей. И все они переставляют ноги бессмысленно, разобщенно, пытаясь как-то объяснить свою тоску…

Твой сын, Ванька.