Ершов и Воронцов

Известная фраза «Что мне Гекуба, что я Гекубе» применима как для Ершова, так и для Воронцова, поскольку знакомы они не были и никаких отношений не поддерживали. И это в отличие от Пушкина, который своего бывшего начальника считал врагом и всегда о нём помнил! А поэтому любое нахождение Воронцова в подтексте произведений, числящихся под именем Ершова, сразу же вызывает вопрос: а кто же их настоящий автор - Ершов или Пушкин? Ну, а поскольку «Конёк» главное произведение Ершова, то и начнём с него.
А точнее с вопроса: а нет ли к нему более основательного выхода от пушкинского Маржерета, под маской которого в «Годунове» прячется Воронцов? Думаю, что есть. Но как проверить? А для этого вернёмся к моим словам об отбросе выдуманной «французской матерщины» (см. предыдущую главу), после чего и подумаем, а не поспешили ли мы полностью отбросить эту матерщину, если метод творческой бережливости («Пушкин-Плюшкин») никто не отменял и от этой точки возможны разные направления для расшифровки пушкинского подтекста? Да и вообще интересно, что же могло подтолкнуть Пушкина к «французской матерщине»? Для ответа вернёмся к ранее указанной книге реального Маржерета «Состояние Российской державы и Великого княжества Московского», которая содержит многие детали Смутного времени и характеристики тех людей, которые тогда жили. Но какие из этих характеристик могли надоумить Пушкина сблизить Воронцова с Маржеретом?
Прежде всего – ПОДЛОСТЬ! Т.е. злонамеренная клевета: у Воронцова - на Пушкина, у Маржерета – на весь русский народ. Вот слова из книги Маржерета: «мы знаем обычаи и нравы русских. Они грубы и необразованы, невоспитаны, лукавы, вероломны, не уважают ни законов, ни совести, заражены развратом содомским и множеством других пороков и постыдных страстей». Ну, надо же: «заражены развратом содомским»! И ладно бы лукавство, необразованность и другие недостатки, которые можно найти у любого народа, в т.ч. и французского, но вот «разврат содомский» - это уже клевета на православных, всегда относившихся к «грехам содомским» крайне отрицательно! И Пушкин эту клевету не только заметил, но и практически использовал при построении в «Годунове» заковыристой «французской матерщины», которую виртуозно связал с таким «содомским грехом» как гомосексуализм. Позднее же оставшееся и более приличное значение слова «содом» он использовал в «Коньке», где оно, будучи в «русской сказке» и в применении к русскому народу, оказалось вполне уместным. Вот соответствующие слова по поводу народа на многолюдном рынке:
А надсмотрщикам сидеть
Подле лавок и смотреть,
Чтобы не было содому,
Ни давёжа, ни погрому…
Но кто же из героев «Конька» автор этих слов? Неужели глашатай, который «Громким голосом кричит»? Конечно, нет, т.к. он всего лишь исполнитель воли городничего и всего лишь пересказывает его слова. И мы начинаем понимать, что, если Маржерет злонамеренно связывал всех русских с «развратом содомским», то Пушкин допустить у себя такое безобразие не мог, а потому, не забывая слово «содом» в целом (метод «Пушкин-Плюшкин» в действии!), отнёс его к городничему из «Конька». Тем более что это слово в пушкинское время было хорошо известно как «шум, крик, гам, или спор, брань. Шумная толпа» (Даль). Насторожились? И правильно, поскольку именно в значении шумной толпы автор «Конька» и использовал слово «содом».
Тянем ниточку дальше и спрашиваем: ну, и зачем же этот автор заставил городничего разгонять толпу? А вот тут имеются два направления: одно - к биографии Пушкина, возвращённого из ссылки в Москву, где весь сентябрь 1826-го года продолжались торжества по случаю коронации Николая I и где были народные гуляния. Одно из них, самое массовое, было 16 сентября 1826-го года на Девичьем поле и при этом сопровождалось давкой и разгоном, о чём М.П.Погодин записал в своём дневнике следующее: «Побывал ... на поле. – Завтрак народу нагайками… Как били чернь. Не доставайся никому. Народ ломит дуром… Обедал у Трубецких… Там Пушкин, который относился несколько ко мне. “Жаль, что на этом празднике мало драки, мало движения”. Я отвечал, что этому причина белое и красное вино…» (1).
И тут мы догадываемся, что нагайки, которыми разгоняли народ на Девичьем поле, в «Коньке» превратились в бичи, а также - почему в первой редакции сказки вместо «давёжа» упоминалось «смятенье». А, правда, почему? Да потому что оно действительно было вкупе с упоминаемым в «Коньке» погромом! И вот как об этом пишут сегодня: «Праздник широко разрекламировали и к его началу на Девичьем поле собралась огромная толпа алчущих дармового угощения. После сигнала о начале трапезы, народ ломанулся к столам и фонтанам, а уже через четверть часа богато украшенную площадь узнать было невозможно: снедь была сметена подчистую, скамьи и столы разломаны, а галереи сравняли с землей. …После этого торжественные мероприятия на местности прикрыли, и проводили лишь солдатские учения, да воинские смотры» (2)
Ну, а поскольку «сказка – ложь», мы и начинаем различать в «Коньке» эту сказочную ложь, связанную с тем, что Девичье поле, которое в 1826-м году было окраиной Москвы, автор не только переделал в рынок (сразу вспоминаем «Пошёл поп по базару»!), но и перенёс его в самый центр столицы. Тем более что Иван и его братья стали «в конный ряд супротив больших палат», а эти «палаты» прямо намекают на московский Кремль, внутри которого в 1826-м году и состоялась первая встреча Пушкина с императором. Правда, была она 8-го сентября, что вовсе не помешало автору «Конька» сблизить эту дату с 16-м сентября и с событиями на Девичьем поле, превратив их в «давку от народу» на выдуманном рынке. Ну, а мы, замечая, что 16-е сентября в подтексте сказки перемещено на 8-е, лишний раз фиксируем любимый приём Пушкина под названием «задом наперёд».
Второе направление – это биография Маржерета, который, завербовавшись в 1600-м году на службу в Россию, командовал в Москве ротой. После же смерти Годунова (1605) «Маржерет нанялся к Лжедимитрию, который поручил ему роту немецких алебардистов, составлявших царскую охранную стражу в Кремле» (3). И вот тут мы немедленно вспоминаем в «Коньке» стих о выезде городничего «С сотней стражи городской». Повторю: «стражи городской»!
Однако позднее среди служебных «подвигов» Маржерета был и такой - в марте 1611-го года он участвовал в подавлении восстания москвичей против интервентов. Т.е. в биографии Маржерета был случай расправы с народом, из-за чего автор «Конька» и заставил своего городничего «гнать народ, чтоб не мешал». Ну, и бить его бичами. А то, что этот народ московский, помимо прочего подтверждается в «Коньке» и тем, что вскоре на данный рынок прибыл «стрельцов отряд». Ну, а сами стрельцы, как известно, существовали в допетровские времена, т.е. когда Петербурга ещё не было, а русской столицей была Москва.
Но вернёмся к словам Пушкина: “Жаль, что на этом празднике мало драки, мало движения”, и спросим – а как же ещё они реализованы в «Коньке»? Ну, во-первых, праздник, упомянутый Пушкиным, это, повторю, коронация Николая I, которая растянулась на весьма значительное время: 24-го июля 1826г. был торжественный въезд царя в Москву, хотя непосредственно коронация состоялась лишь 22-го августа, а 16-го сентября, как уже говорилось, было самое массовое народное гуляние. В свою же резиденцию, Царское Село, император возвратился только 5-го октября 1826-го года. А, во-вторых, данный праздник автор «Конька» предварительно упомянул в стихе: «В праздник, помнится, то было». А что «было»? А было то, что Данило обнаружил «Двух коней золотогривых», о которых чуть позже сказал брату: «Ну, Гаврило, в ту седмицу Отведём-ка их в столицу; Там боярам продадим, Деньги ровно поделим».
Однако в этой столице братья хотели ещё и узнать: «нейдёт ли царь Салтан Бусурманить христиан?» Очень своевременный вопрос! Для подтекста, конечно. А почему? Да потому, что непосредственно перед торжественным въездом Николая I в Москву, а точнее 16-го июля 1826-го года, персидские войска вторглись в Закавказье, после чего началась Русско-персидская война. Ну, а о том, что русские считали персиян басурманами, я думаю, и говорить нечего.
Однако, стоп! А почему при первом издании «Конька» было употреблено слово «бусурманить», а Лацис, представляя этот первоначальный вариант (4), проигнорировал это и допустил написание слова «бусурманить» через букву «а» в первом слоге? Ответ таков: а потому, что он не знал о пушкинском методе намеренных ошибок и поэтому не догадался, что сама по себе буква «у» в этом же слоге уже намекает на пушкинское авторство «Конька»! Почему? Да потому, что именно ТАК стал писать Пушкин в «Песнях западных славян», датируемых 1833-1834-м годом. Т.е. до того времени, когда был написан и издан «Конёк», в произведениях Пушкина всегда были «басурмане», а тут вдруг в целых пяти случаях явились «бусурмане» (5)! Но мы-то понимаем, что всё это не «вдруг», а по причине такого же СИНХРОННОГО написания однокоренного слова в «Коньке». В то же время мы замечаем, что два прилагательных («басурманскою» и «басурманские») в тех же «Песнях западных славян» (6) Пушкин, как и прежде, написал через букву «а». Подумаем над этим.
А пока вернёмся к книге Маржерета, чтобы обнаружить в ней вторую характеристику, которая могла бы надоумить Пушкина сблизить реального Маржерета с Воронцовым. И она там есть в виде невежества! Ну, конечно, нельзя, как Маржерет, считать всех грузин «пятигорскими черкесами», и наоборот. И, конечно, нельзя, как Маржерет, считать всех высокорослых и дорогих аргамаков дешёвыми и малорослыми меринами, да при этом писать, что «все аргамаки, вообще, мерины», или что «лошади русские называются меринами». Смотрим у Даля, что аргамак – это «встарь, рослая и дорогая азиятская лошадь, под-верх; кабардинские и трухменские аргамаки известны у нас доныне». Мерин же у Даля – это «смиреный, крощеный жеребец, кладеный, холощеный». Различие между этими лошадьми Даль проводит и по поговорке «Аргамак к поре, меринок к горе» (т.е. к работе). И поэтому обобщать так, как Маржерет, недопустимо. Злого умысла тут, правда, нет, но безграмотность налицо.
Сразу же спрашиваем – а нет ли каких-либо признаков невежества у городничего из «Конька»? Есть! Причём с поддержкой самого автора, который ради блефа пошёл на имитацию своего невежества. Но мы-то знаем, что это мистификатор Пушкин, готовый прикинуться кем угодно, в т.ч. и невеждой. И при этом трудно подумать, что он, будучи в 1833-м году членом Российской Академии, составлявшей словари русского языка, будет применять слово «гости» неуместно. Будет! Для блефа. Ведь игра это игра.
Ну, а впервые с проблемой толкования слова «гость» Пушкин столкнулся при написании т.н. «Сказки о медведихе». Именно тогда он написал не допускающее каких-либо интерпретаций выражение «бобр торговый гость». И именно к этому чёткому и ясному выражению Т.Г.Цявловская, редактируя вторую часть третьего тома академического ПСС Пушкина, сделала абсолютно справедливое примечание: «Так следует исправить стих в основном тексте». Ну, а в основном тексте, который до этого редактировал её муж (к моменту примечания жены М.А.Цявловский умер!), так до сих пор и остался ошибочный черновой вариант «бобр богатый гость». И эту же ошибку бездумно перенёс в Словарь языка Пушкина (СЯП) и его ответственный редактор – академик В.В.Виноградов, давший следующее определение: «гость - богатый купец, торговец в древней Руси», и не заметивший при этом несуразность приведённого им примера: «Приходил тут бобр, богатый гость». И действительно, если гость – это богатый купец, то при наличии эпитета «богатый» будет тавтология – «богатый, богатый купец». Ну, и зачем же повторять одно и то же? Видимо, эту противоречие и заметила Цявловская. Но её мудрое примечание современные издатели проигнорировали как в новом СЯП, так и в новом академическом издании ПСС Пушкина.
А уже в своей следующей «Сказке о царе Салтане» Пушкин чётко разделил значения слова «гость». Вот стихи оттуда:
Пристают к заставе гости;
Князь Гвидон зовёт их в гости…
или
Вот на берег вышли гости;
Царь Салтан зовёт их в гости...
И мы видим, что тут помимо гостей-купцов появляется и второе значение слова «гость», которое у Даля звучит как «посетитель, человек, пришедший по зову или не званный, навестить другого, ради пира, досуга, беседы и прочего». Ну, а о торговых гостях тот же Даль говорит, что это «иноземный или иногородный купец, живущий и торгующий не там, где приписан». Ну, а о подобном иноземном купце Пушкин писал ещё в Кишинёве при наброске драмы «Вадим», в которой Рогдай говорит: «Как иноземный гость, неведомый никем, Являлся я в домах, на стогнах и на вече». Явился этот «неведомый» и на такой стогне как рыночная площадь в «Коньке», но, правда, уже под именем Ивана, которого с оговоркой о кратковременности статуса в некоторой степени тоже можно причислить к гостю. Правда, не иноземному, а иногороднему, поскольку вместе с братьями Иван сначала продавал в столице, где не был «приписан», пшеницу, а теперь решил продать «двух коней золотогривых».
Но разве лавочники из «Конька» относятся к иностранным или иногородним купцам? Конечно, нет, поскольку все они являются т.н. «сидельцами», которые как собственники или нанятые продавцы постоянно связаны со своими лавками. Аналогичную связь с лавкой подтверждает и поговорка из словаря Даля: «Крепка лавка сидельцем». Да и сами-то лавки в «Коньке» находятся не на передвижной ярмарке, а на столичном рынке, имеющем своё постоянное место. Да и подмигивание лавочников надсмотрщикам разве не намекает на их более или менее длительное знакомство? И т.д., и т.п.
Так что никак не вписывается понятие «гости» в контекст «Конька», а внесено туда как для обозначения очередной намеренной ошибки автора, так и для намёка о безграмотности городничего, заставившего глашатая кричать о неких неуместных для данного случая гостях-лавочниках. И при этом, отмечу отдельно, все ошибки в «Коньке» легко было списать на неопытного студента Ершова, который ранее ничего подобного не писал.
Однако что же могло сбить с толку В.В.Виноградова и заставить его выдумать «гостя - богатого купца»? Думаю, что это были «гости-корабельщики» из пушкинского «Салтана», поскольку само слово «корабельщик» действительно имеет то значение, которое и указывает СЯП, - «Владелец торгового корабля». Ну, а если мыслить логически, то все судовладельцы – это отнюдь не бедные люди. О том же говорит и поговорка из словаря Даля: «Богатый о корабле, бедный о кошеле». Однако у того же Даля понятие «корабельщик» шире, чем в СЯП. Вот оно: «начальник или владелец торгового судна». А начальник на корабле (обычно это капитан) не всегда его владелец. Да и не много ли на корабле, которого Пушкин назвал ещё в уменьшительном значении «кораблик», начальников или владельцев одного и того же корабля? А м.б. они не корабельщики, а корабельники, которых Даль определяет как простых матросов? Нет, Гвидон и Салтан называют купцов «господами», что к простым матросам не очень-то и лепится. Но что же тогда это за сообщество торговых гостей, которые и господа, и возможные начальники, и даже, как вариант, совладельцы одного и того же кораблика? Подумаем об этом (в отличие от В.В.Виноградова и других неглубоких пушкинистов!).
Однако найти невежду в образе Маржерета из «Бориса Годунова» довольно трудно. Но при желании можно. А для этого надо заглянуть в другой источник данного образа, который находится в пьесе Шекспира «Генри V», из которой Пушкин для своего капитана Маржерета заимствовал не только обстоятельства боя, но и некоторые черты капитана Флюэллена. Вот что пишут литературоведы о невежестве шекспировского героя: «Валлийский акцент Флюэллена и его недостаточное владение английским языком позволяют Шекспиру вложить в уста этого персонажа весьма многозначительный каламбур. Флюэллен путает термины «великий» great и «большой» big; называя Александра «Большим», валлиец произносит это слово как pig, что для английского уха не может не звучать как «свинья». С учетом этого каламбура диалог между Флюэлленом и Гауэром мог бы быть переведен следующим образом:
Гауэр. ...и король достойнейшим образом приказал, чтобы каждый солдат перерезал глотку своему пленному. О, это доблестный король!
Флюэллен. Э, капитан Гауэр, он родился в Монмуте. Как называется город, где родился Александр Свинья?
Гауэр. Александр Великий?
Флюэллен. Ну, послушайте, разве «свинья» не великая? Свинья, или великий, или могущественный, или громадный, или великодушный — все это один счет, только выражения немного разные.
...Сравнительный анализ сцен боя в шекспировской хронике «Henry V» (акт 3, сц. 2, строки 97—124) и в пушкинской драме «Борис Годунов» (сц. 7, строки 73—75), проведенный М.Гринлиф, показал, что Пушкин не только четко уловил комический эффект таких убогих попыток общения, но и прочувствовал лингвистический психологизм, которым наделяет своих героев Шекспир (Greenleaf 1994, 190). Ведь английский драматург не просто изобразил людей, говорящих на разных языках, а создал психологический портрет, присущий разным национальностям: «напыщенно многословный валлиец, грубый и раздражительный ирландец, лаконичный шотландец — человек действия», эти типы по-своему отражаются у Пушкина «в говорливом французе, в трусливых и хвастливых поляках, в малословных немецких солдатах…» (7).
Но вот Шекспир переносит действие в английский лагерь, расположенный во Франции (её мы помним, т.к. именно во Франции «англичанин» Воронцов и женился, и командовал корпусом!), где тот же Флюэллен ругает прапорщика Пистоля следующими образом: «этот мерзавец, плут, оборванец, этот вшивый хвастун и нахал Пистоль, - ведь всем известно, что он - как бы это сказать - совсем пропащий человек… встречусь с ним; тут уж я наговорю ему теплых слов.
Гауэр. Вот он идет, надувшись, как индюк.
Входит Пистоль.
Флюэллен: Я не посмотрю на то, что он надувается, как индюк. - Храни вас бог,
прапорщик Пистоль! Ах вы, грязный, вшивый мерзавец! Храни вас бог!» (8).
Но если и Воронцов называл Пушкина «мерзавцем», и Маржерет - самозванца из «Годунова», то вот слово «индюк» мгновенно переносит нас в «Графа Нулина», где эта птица представлена в качестве лидера индеек и названа «мокрым петухом». В черновике же Пушкин называл этого петуха «важным». И мы лишний раз понимаем, что под маской этого петуха скрывается сам Пушкин.
В то же время мы обращаем внимание и на слова исследователей о «говорливом французе» Маржерете из пушкинского «Годунова», затем смотрим на многоречивого, но нескладного в словах шекспировского Флюэллена и задумываемся над следующими стихами из «Конька»:
Приезжает во дворец.
«Ты помилуй, царь-отец! -
Городничий восклицает
И всем телом упадает. –
Не вели меня казнить,
Прикажи мне говорить!»
Царь изволил молвить: «Ладно,
Говори, да только складно». –
«Как умею, расскажу:
Городничим я служу;
Верой-правдой исправляю
Эту должность…» - «Знаю, знаю» …
И спрашиваем – а почему царь приказал: «Говори, да только складно»? Ответ понятен: эти слова обусловлены ранее имевшей место нескладной речью городничего. Да и в данном эпизоде – причём тут «помилуй, царь-отец», если ничего преступного сам городничий ещё не совершил? Да и после царского разрешения говорить, он вместо того, чтобы изложить суть дела, вдруг пустился в самовосхваление, которое тоже надоело царю, прервавшему его словами: «Знаю, знаю!» Ну, а теперь раскроем биографию Воронцова, в которой имеется множество свидетельств его нытья о якобы недополученном им звании или награде. Кстати, переживания своего начальника по поводу не полученного им после императорского смотра 1823-го года звания полного генерала, прекрасно мог видеть и Пушкин. Эти же переживания можно найти и в письмах Воронцова своим друзьям и знакомым. В особенности тем, кто жил в Петербурге и был к царю поближе. И, конечно, желанное звание полного генерала Воронцов получил, но, правда, уже после отъезда Пушкина из Одессы в Михайловское.
Но вот городничий в своём рассказе царю говорит: «Что тут делать?», и это само по себе немедленно возвращает нас к пушкинскому Маржерету, который в обращении к немногословному Розену неоднократно спрашивает: «Что вы скажете на это, мейн герр?» или «Как вы полагаете, мейн герр?». Т.е. манера устного обращения с использованием вопросов как у городничего из «Конька», так и у пушкинского Маржерета, сходна. И мы это замечаем. Но при этом замечаем не только слова городничего, но и его действие, определяемое стихом «И всем телом упадает». Однако в первой редакции сказки был стих: «И пред троном упадает». Но почему же было убрано слово «трон»? А это уже вопрос к продолжению обширной темы «Ершов и Воронцов», которое из-за своего объёма может данную главу слишком уж и отягчить.
Примечания.
1. ПВС, «Художественная литература», М., 1974, том II, с.11.
2. «Девичье поле в Москве - история становления», Прогулки по Москве, ру.
3. Википедия.
4. издательство «Совпадение, «Сампо», 1997г.
5. ЗС 8.20, ЗС 3.2, ЗС 1.62,82; ЗС 3.32.
6. ЗС 1.45 и ЗС 12.8.
7. Н.Захаров «Прямые заимствования из текстов Шекспира в драме».
8. АКТ V, СЦЕНА 1.