Глава 1. Дорога в Москву.
В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный Комитет Обороны постановил:
1. Ввести с 20 октября 1941 года в городе Москве и прилегающих к городу районах осадное положение.
2. Воспретить всякое уличное движение как отдельных лиц, так и транспортов с 12 часов ночи до 5 часов утра, за исключением транспортов и лиц, имеющих специальные пропуска от коменданта города Москвы, причем в случае объявления воздушной тревоги передвижение населения и транспортов должно происходить согласно правилам, утвержденным московской противовоздушной обороной и опубликованным в печати.
3. Охрану строжайшего порядка в городе и в пригородных районах возложить на коменданта города Москвы генерал-майора т. СИНИЛОВА, для чего в распоряжение коменданта предоставить войска внутренней охраны НКВД, милицию и добровольческие рабочие отряды.
4. Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте.
Государственный Комитет Обороны призывает всех трудящихся столицы соблюдать порядок и спокойствие и оказывать Красной Армии, обороняющей Москву, всяческое содействие.
Председатель Государственного Комитета Обороны И. Сталин.
Дорога петляла между высокими соснами. Ехали мы быстро и растущий вдоль дороги кустарник из окна автомобиля сливался в одну сплошную бурую линию. Я обратил внимание, что через определенные промежутки на дороге стояли бойцы в форме войск НКВД, а на поворотах и развилках располагались передвижные посты на машинах и мотоциклах. Едва ли такие меры безопасности были связаны с нашим проездом. Кунцевская дорога, по которой следовала наша «эмка», являлась в 1941 году правительственной трассой. По ней на свою Ближнюю дачу ездил Сталин. Наверняка и сейчас охрана была выставлена в связи с готовящимся проездом правительственного кортежа.
Сидевший рядом со мной Иван Иванович Иванов усиленно притворялся спящим и даже изредка похрапывал. Вероятно, порученец Берии не желал связывать себя лишними разговорами с таким попутчиком как я. Ну и не надо. Я стремился рассмотреть, как можно больше, а это удобнее делать молча. Тем более, что мне хотелось, как следует обдумать предстоящую встречу с «железным наркомом» Страны Советов.
Для тех читателей, с кем мы еще не знакомы, я, пожалуй, представлюсь. Итак, я – Николай Иванович Воропаев - недавний отставник, а теперь, волею случая, путешественник во времени, осевший в далеком 1941-ом году. За это путешествие я должен благодарить своего приятеля из научно-исследовательского института «Куб». Именно благодаря его стараниям ныне я – красноармеец Полуянов Иван Никифорович, а рядом со мной, на кожаном диване автомобиля дремлет ответственный сотрудник народного комиссариата внутренних дел Иван Иванович Иванов, за глаза прозванный мною из-за троекратного повторение исконно русского имени Иван, «Ивановым в кубе». Встреча с его начальником – народным комиссаром внутренних дел и членом Государственного Комитета Обороны Лаврентием Павловичем Берией, собственно является конечной целью моего пребывания в этом времени и основной задачей, поставленной перед Воропаевым-Полуяновым, его товарищами из странной организации под названием «Куб».
К этой встрече я шел последние четыре месяца и путь мой отнюдь не был усыпан розами: партизаны, каратели, витебский монастырь, бой на немецком аэродроме и наконец попытка группы обер-лейтенанта Красовски изменить конечный пункт моего маршрута с Москвы на Берлин. Одним словом, мне есть, о чем вспомнить и рассказать внукам, если они когда-нибудь у меня появятся. Правда, при моем нынешнем положении вещей, вероятность продолжения собственного рода у меня не слишком высока. Но я – оптимист. Однако оптимист разумный: из тех, кто, надеясь на лучшее, по мере сил готовится и к иному варианту развития событий.
В столицу мы въехали со стороны со стороны Рублевского шоссе. В мое время Кунцево является одним из районов столицы и Кунцевское шоссе проходит мимо любимого приюта московских олигархов – поселка Рублево. В ноябре же 1941 года Кунцево - это еще ничем не примечательное Подмосковье с его однообразным пейзажем из сосен и елей и серой асфальтовой полосой дороги. Несмотря на ранний час, дорога эта сейчас совсем не пуста, а буквально забита войсками. Навстречу нам движутся колоны пехоты, уныло бредут ездовые кони, тянущие обозы и орудийные упряжки. Лязгают траками гусениц танки, надрывно урчат моторами грузовики. Вся эта армада следует по направлению к фронту, который проходит теперь всего в десятке километров от советской столицы.
Вот уже четыре месяца минуло с покушения на даче! На войне такой срок – это целая вечность! И за все это время меня ни разу не побеспокоил никто из высоких гостей. Самое любопытное, что наутро после покушения мы уже сидели в машинах, готовясь выехать в Москву, когда мне пришло указание свыше: оставаться на месте и ждать дальнейших распоряжений. Их я ожидал долгих четыре месяца, томясь от неизвестности и неопределенности своего положения. Все это время я находился на положении привилегированного арестанта. Вместо тюремной камеры – вполне комфортабельная комната. Кормили меня не баландой, а вкусной и полезной пищей, да и прогулки я совершал не под сенью тюремной решетки, а на свежем воздухе, в окружении высоких елей. Не жизнь, а курорт! Правда теперь гулял я во дворе дачи в сопровождении двух здоровенных охранников. Что мне даже нравилось: гулять в их компании было все же веселее, чем в гордом одиночестве.
После покушения всю обслугу на даче заменили, охрану усилили, а у ворот установили шлагбаум и два противотанковых «ежа» из сваренных крест-накрест железнодорожных рельсов. Вероятно, последнее было сделано, чтобы предотвратить попытку прорыва на автомобиле внутрь двора через ворота. У полосатого шлагбаума соорудили такую же будку, в которой постоянно сидел часовой. По периметру двор дачи строго охраняли. Пару раз, во время моих прогулок, между деревьями мелькали васильковые фуражки с красными околышами и слышался собачий лай. Значит чекисты и «тунгусов» своих «припахали». Граница на замке и враг не пройдет!
Нет, про меня явно не забыли. Случилось что-то другое. Но что? Я пытался расспросить Иванова, когда тот сегодня утром наконец появился в моем комфортабельном узилище. Но хитрый Иван Иванович отговорился короткой фразой: «Таковы обстоятельства». А в машине, чтобы избежать бесед и вовсе притворился спящим. Даже похрапывать стал для вящей убедительности. Ну и ладно! Я не из навязчивых, тем паче, что очень скоро все и без него станет ясным. И я снова уставился в боковое стекло «эмки».
Прохожих на улицах столицы было немного. Не сравнить с многолюдством современной мне Москвы. Лица у всех людей сосредоточены, походка торопливая. Оно и понятно: опоздание здесь карается шестью месяцами исправительных, то есть бесплатно-принудительных работ. Соответствующий закон был принят еще за год до войны и народ видно успел уже привыкнуть к новым порядкам. Да и в трудовой книжке, введенной в 1938 году, имелась специальная графа, в которой указывалась причине увольнения работника. Для многих лоботрясов она стала настоящим «волчьим билетом» - напишут «уволен за нарушение трудовой дисциплины» и привет. Готовься положить зубы на полку – с такой характеристикой прогульщика никуда на работу не примут. Сурово? Да. Необходимо? Безусловно. Иначе просто нельзя. Особенно на войне, да и не только на ней.
Четверть века посткоммунистической «дерьмократии» и предшествующие ему полвека хрущевского «бардака» и брежневского «застоя» наглядно доказали это на примере советской действительности. Про «перестройку» и криминально-«дерьмократическое» настоящее своей Родины я вообще молчу. А сейчас, в 1941 году, идет самая тяжелая в истории России война и Москва находится на осадном положении. Так что, опаздывать на работу советским гражданам категорически не рекомендуется. Причем не Наркомздравом, а совсем другим наркоматом – внутренних дел.
Так, а это что такое? Во дворе старого дома - «колодца» заметно какое-то оживление. К счастью впереди образовался затор из нескольких тентонованных «зисов», и наша машина остановилась. Теперь можно разглядеть возникшую ситуацию поподробнее. Из круглого чердачного окошка белой стайкой выпорхнули белые листки и, разлетаясь по сторонам, устремились вниз. Во дворе оказалось несколько человек и некоторые из них подняли листовки. Тут же раздалась трель милицейского свистка и во двор вбежал патруль: трое милиционеров в синих шинелях и круглых «кубанках» с малиновым верхом. Они здорово напоминали царских «городовых». Только у тех шинели были серыми и украшались узкими шнурами-погонами, да еще и шашка на боку болталась. «Селедкой» ее кажется называли. Эти же были без шашек – она теперь только милицейским командирам полагается. А эти у нас кто? Двое рядовых, а у одного на петлицах два треугольника. Ясно: старший милиционер, по-военному говоря – ефрейтор. У всех за плечами пистолеты-пулеметы ППШ и по кобуре с «наганом» на поясе. «Старшой» побежал в подъезд, прихватив одного бойца. А второй остался внизу и принялся собирать листовки.
Вскоре появились и двое его товарищей. Впрочем, теперь их трое, в смысле трое вышедших из подъезда. Потому что одному из этой тройки товарищем является разве что тамбовский волк. Это худой как жердь мужичонка в очках: как только они у него с носа не свалились? Конвоиры заломили ему руки назад и в такой «позе птурсика» двигают его, согнутого в три погибели, головой вперед. Во дворе конвоиры ослабляют хватку и задержанный выпрямляется. Он что-то кричит, но мимо нашей машины как раз проходит, лязгая железом, танк и голоса «очкастого» я не слышу. Да и что нового он может придумать в такой ситуации: «Отпустите, сатрапы, честного демократа!» или «Свободу агентам немецкой разведки!»? Ну или что там нынче кричат провокаторы, застигнутые на месте преступления?
Его не слушают. Начальник патруля затыкает крики длинного тычком под дых. Задержанный опять сгибается вдвое, на этот раз от боли. Его обыскивают и из внутреннего кармана достают документы. Старший милиционер пробегает их торопливым взглядом и кладет за пазуху. Какая собственно разница Иванов этот тип или, скажем, Иванюк? На его судьбу это не повлияет. Ее решат по законам военного времени – без сантиментов. Вероятно, патрульные преследовали провокатора, и он забежал в этот "колодец", чтобы избавиться от листовок. Забежал на чердак и, видя, что уйти не удастся, решил напоследок разбросать свои "агитки". Что называется, нагадить напоследок. Авось кто-нибудь, да и прочтет, а то и соседу передаст. Так здесь и распространяются панические слухи - "народным радио": от человека к человеку. И если не пресекать таких провокаторов, то паника разрушит и тыл, и фронт. Поэтому провокаторов в военное время всегда и везде расстреливают. А в мирные дни для этих целей существуют государственная цензура. И пусть демократы до хрипоты кричат о свободе слова. Слово - оружие обоюдоострое. Им можно спасти, но им же можно и убить. И таким мощным средством воздействия на людей должно обладать государство и только оно одно. При условии, конечно, что это государство выражает интересы большинства населения страны, а не кучки олигархов.
Краткая речь начальника патруля к испуганно столпившимся зевакам. Одновременно это и оглашение приговора: расстрел. Впрочем, это не приговор, ибо приговоры выносит суд. А тут, в осажденной Москве, действует административное право: в соответствии с постановлением Государственного комитета обороны от 20 октября 1941 года провокаторы, мародеры и прочие преступники, застигнутые за своим подлым занятием, получают девять граммов социальной защиты у ближайшей стенки. Туда сейчас и волокут «очкарика». Он уже не кричит, а бредет уныло передвигая ноги: худой и нескладный, словно циркуль. Понял, сердечный, что песенка его спета.
Один из милиционеров снимает с плеча автомат, трещит короткая очередь и тощая фигура длинного медленно сползает по стенке. В последних конвульсиях тело сворачивается в клубок, нога в черном ботинке судорожно скребет асфальт. Все, граждане, представление закончено. Толпа спешит разойтись, но не тут-то было. Бесплатных зрелищ в городе на осадном положении не бывает. «Старшой» аккуратно переписывает фамилии зевак в школьную тетрадку, вытащенную из полевой сумки. Вот сейчас, любопытные вы мои, действительно все. И брысь отседова! Уповайте теперь на чудо, чтобы не пришлось вам потом долго объяснять компетентным органам зачем вы подняли с земли вражескую листовку. Любопытство на войне не порок, а преступление.
А Иванов-то оказывается проснулся и тоже смотрит на происходящее во дворе. Лицо его бесстрастно как у египетского сфинкса. При этом он краем глаза косится на меня: как мол мне увиденное? Что ж, я не фанат подобных сцен, как и любого насилия вообще, но на войне как на войне: всякое случается. Видимо прочитав на моем лице понимание, Иванов коротко комментирует: «Здесь им не Мадрид! У нас «пятая колонна» не пройдет!» Я охотно верю ему, что и подтверждаю кивком головы. И не надо Красной Армии в тылу всякой сволочи, которая оптом и в розницу продается любому врагу, а потом долго и нудно разглагольствует о жестокости сталинской диктатуры. Насмотрелся я вдоволь на таких болтунов в своей реальности.
Но тут моя услужливая память с готовностью воспроизводит обстоятельства недавнего нападения на закрытую дачу, чуть не стоившего вашему покорному слуге жизни. И слова «Академика» о предателях в кремлевской «верхушке». А не связаны ли эти обстоятельства между собой? Может кому-то из этих самых предателей позарез понадобилось покончить со мной? Ох, не просто тут все, совсем не просто. А это значит, что мне следует постоянно быть начеку, ни на минуту не забывая, что благими намерениями порой вымощена дорожка в ад. Но и отступать мне тоже некуда. Если встреча с наркомом провалится, я не просто погибну, а провалю дело, которое готовили десятки честных людей, вложивших все свои силы в проект «Назад в СССР». Проект, который может полностью изменить не только советскую, но мировую историю. Так что, нет у меня права на ошибку. Ладно, как говорил Наполеон, сначала ввяжемся в бой, а там все будет ясно.
2. «Железный нарком».
Интеллигенты большевиков людоедами выставляют, а попробуй без палки. Цари за 300 лет Россию не подняли. А мы ее за 30 лет переделали. Но всех сразу не сделаешь ответственными.
(Л.П. Берия, из дневника)
Член Государственного Комитета Обороны и народный комиссар внутренних дел Лаврентий Павлович Берия принял нас с Ивановым не на Лубянке, а в своем новом кабинете в трёхэтажном доме с колоннами на Балашихе. Сюда, в здание бывшего Института пожарной охраны, временно перевели руководство НКВД СССР в связи с участившимися налетами на город немецкой авиации.
Поднимаясь по красивой мраморной лестнице, я подумал, что в этом уютном особняке до революции обитала чья-то небедная и, наверное, счастливая семья. В просторной гостиной устраивались пышные приемы, а вечерами оттуда доносились ласкающие слух звуки рояля. Заметив мой взгляд, Иванов небрежно заметил: «Раньше тут князек какой-то жил. То ли Голицын, то ли Шаховский. Теперь вот мы хозяйничаем». Ах язык мой – враг мой! Ну зачем, скажите на милость, мне вздумалось рассказать Иванову этот дурацкий анекдот. Старый-престарый анекдот, еще времен чубайсовской «прихватизации». Пришла как-то Красная Шапочка проведать бабушку. Смотрит, а на пороге избушки Волк стоит и в зубах ковыряет. Шапочка, конечно, в слезы: «Тут жила моя бабушка!» А волк ей в ответ: «Жила, жила! А теперь здесь офис!»
Юмора моего Иванов не оценил. Спросил только: «Офис» по-английски, кажется, контора?» И получив утвердительный ответ, нахмурился и зашагал по коридору. А я мысленно корил себя за излишнюю болтливость. На пустом месте сморозил, кретин, антисоветчину. Причем зря сморозил. Все революции перераспределяют собственность. Большевики, те хоть ее национализировали, а не продали ворам и бандитам, как «гайдаровцы» моих дней. Но слово – не воробей и мне осталось лишь дать себе зарок на будущее: молчание – золото. А в моем случае она еще и жизнь.
Миновав маленькую приемную, в которой столпились с десяток посетителей с красными лампасами, мы вошли во временный кабинет народного комиссара внутренних дел одной шестой части суши. Высокие потолки, обычные для зданий дореволюционной постройки, большие плотно зашторенные окна с просторными подоконниками. На одном из них примостился большой ламповый радиоприемник с круглой шкалой настройки чем-то напоминающей спидометр автомобиля. В центре кабинета – массивный письменный стол, явно доставленный с Лубянки и для новых апартаментов наркома чересчур великоватый. В углу стоял другой такой же «мастодонт» – огромный сейф, дверцу которого украшал бронзовый витой вензель в виде двух заглавных латинские букв – П и С. Тоже видать вещичка из лубянского интерьера. Таких там немало осталось от страхового общества «Россия» - первого хозяина здания на Лубянке.
Когда мы вошли, хозяин кабинета встал и, пожав нам руки, пригласил садиться. На поверку нарком оказался внешне мало похож на актеров, изображавших его в современных мне псевдоисторических сериалах. Выше среднего роста, плотный, широкоплечий. Тонкие черты лица, на вид вполне себе симпатичного и приветливого. Живые карие глаза казались чуть выпуклыми под толстыми стеклами пенсне. Черты лица правильные, большой прямой, так называемый античный нос. Такой нос еще называют породистым. Под карими глазами темные круги, какие бывают у людей от переутомления и бессонницы.
Я знал, что на Берии, помимо наркомата внутренних дел и членства в Государственном Комитете Обороны, лежат еще и повседневные заботы по контролю за производством вооружения и боеприпасов, необходимых сейчас Красной Армии как воздух. Это, не говоря уже об обязанностях заместителя председателя Совета Народных Комиссаров, куривавшего лесную, нефтяную промышленности, а также цветную металлургию и речной флот. Очень скоро на плечи «железного наркома» лягут еще и оборона Кавказа, затем советский атомный проект, потом депортация народов, представители которых отметились массовым участием в дезертирстве и антисоветской деятельности и многое-многое другое.
Думаю, не будет преувеличением сказать, что именно он, Лаврентий Павлович Берия, «тянул» тогда на себе весь огромный и неповоротливый, погрязший в бюрократии и безалаберности, советский тыл. Тыл, ежедневно ковавший победу фронту. Именно железная воля и суровая требовательность этого человека заставляла людей трудиться, не жалея себя, буквально на износ, что в конечном итоге, и обеспечило победу Советского Союза в Великой Отечественной войне. Победу, которая сохранила всем народам СССР право на дальнейшее существование.
Иванов доложил о нашем прибытии, а я испытал легкое замешательство: как мне представиться наркому: красноармейцем Полуяновым? Да какой же я к лешему красноармеец! Капитаном Воропаевым? А капитаном какой, простите, армии? «Эр-Эф-ии»? Да тут и не слыхали о таком государстве. Решив, что краткость во все времена – сестра таланта, я приветствовал хозяина кабинета кратко и по-военному емко: «Здравия желаю!» Берия молча пожал мне руку, и я почувствовал, что рукопожатие «железного наркома» тоже «железное». Мелочь скажете? Да нет, не мелочь. По крепости рукопожатия вполне можно составить о человеке первое впечатление. Если Вам жмут руку, едва касаясь ладони пальцами, то либо Вас в упор не уважают, либо Ваш собеседник – доходяга умом и телом.
Ощущения, конечно, вещь субъективная, но нарком мне понравился с первой минуты. Говорил он с легким южным акцентом, мягко выговаривая шипящие звуки: «Мне доложили, что Вы хотели меня видеть. Слушаю Вас». За четыре месяца моего пребывания в 1941-ом году я много раз представлял себе первую встречу с этим человеком и пытался прокрутить в уме различные варианты начала разговора. Но все эти варианты исходили из того, что инициативу возьмет на себя принимающая сторона. В конце концов, не каждый день к ним являются потомки из будущего. Но никаких вопросов Берия мне не задал. Напротив, он сам ожидал моих объяснений.
Встав и откашлявшись: от волнения у меня пересохло в горле, я начал: «Товарищ народный комиссар…». Но Берия прервал меня: «Товарищ Воропаев, у меня очень мало времени. А разговор нам предстоит обстоятельный. Поэтому садитесь и говорите по существу». Слегка задетый таким понуканием, я ответил, что все мои предложения уже изложены в рапорте, написанном мною по указанию товарища Иванова. Впрочем, «рапортом» это произведение эпистолярного жанра назвать было трудно. Скорее уж - годовой бухгалтерский отчет. Пятьдесят страниц писчей бумаги, содержащих рассказ о моем пребывании в этом времени, начиная с перемещения на лесную опушку в далекой Белоруссии и до нападения на меня, устроенного безвестными диверсантами на «энкавэдэшной» даче, чуть было не прервавших мой непрошенный визит в прошлое. «Кроме того», - добавил я, «в материалах, хранившихся в контейнере, имеется письмо людей, которые и направили меня к Вам».
При упоминании о контейнере, Лаврентий Павлович открыл верхний ящик стола и извлек оттуда серебристый футляр – на первый взгляд тот самый контейнер, который я хранил словно зеницу ока и который видел в последний раз в руках Иванова в самолете, доставившего нас в Москву. «Вы имеете в виду этот футляр?» - Берия протянул мне металлический цилиндр, и я кивнул: ну да, он, тот самый. «Он оказался совершенно пустым, не считаю горстки пепла». Берия говорил спокойным, даже равнодушным голосом, а меня прямо охватила оторопь от услышанного.
Дело в том, что подготовленный в «Кубе» цилиндр был снабжен встроенным механизмом самоуничтожения содержимого и поэтому требовал особой процедуры открывания. Обо всем этом я подробно рассказал Иванову на аэродроме, перед посадкой в самолет, присланный за нами из Москвы. При этом самого контейнера я не держал в руках, после того как его изъяли у меня бравые «особисты» из веселенького местечка «Козлы».
И вот теперь я сильно пожалел, что не осмотрел футляр еще там на поляне, где «старлей» Иноземцев со своими ребятами отбил меня у парней Шимански. Помнится, потом, на смоленском аэродроме, я подробно рассказал Иванову как следует открывать контейнер. Но, увы, к тому времени контейнер, как теперь выяснилось, был уже вскрыт. Вот только кем? Впрочем, кто бы это ни сделал, ему досталась лишь горсть бурого пепла – все документы мгновенно сгорели, поскольку «умельцы» из «Куба» пропитали их особым самовозгорающимся составом.
Словно прочитав мои мысли, Берия пояснил: «Наши специалисты в точности следовали Вашим инструкциям. Однако этот предмет…» - он кивнул на футляр, «открывали до них. Немецкие диверсанты. Их уже допросили, и они подтвердили этот факт».
«Значит все материалы погибли» - сокрушенно сказал я, несколько обескураженный тоном наркома, который вовсе не выглядел расстроенным этим прискорбным фактом. Похоже, что Берия был даже рад исчезновению материалов «Куба», а может лишь умело сохранял хладнокровие. В полном соответствии с заветом «железного Феликса» о «холодной голове чекиста». Как оказалось, Берия действительно не выказал особых огорчений из-за потери послания потомков.
«Во-первых, погибли не все материалы» - палец наркома указал на папку с моим отчетом. «Во-вторых, думаю, что Вы несколько преувеличиваете ценность уничтоженного». Начальственный перст теперь повернулся в сторону пустого серебристого цилиндра. «Многое Вы сообщили нам в своем отчете. Кое-какие выводы мы уже сделали. Кардинальных изменений в ходе военных действий, правда, не произошло. Да и не могло произойти. Красная Армия пока только учится воевать по-настоящему. Тем не менее, обстановка на фронте сейчас несколько иная, чем это было в вашей истории. Об утраченных технических сведениях переживать тоже не стоит. Вы как человек военный должны понимать, что производство нового оружия – дело долгое и трудное. Оно требует не только соответствующих технологий, но и материалов, специалистов, а главное – времени. Времени, которого немцы нам не дадут. Поэтому бить врага нам придется уже имеющимся у нас оружием. И мы его разобьем, можете в этом не сомневаться».
Нарком помолчал, словно желая усилить значение последней фразы. Затем добавил: «Вот за сведения об урановой бомбе – отдельное спасибо. Кое-что о ней мы узнали и сами. Верховный Главнокомандующий приказал начать работы по созданию такого оружия. Учтем и Вашу информацию о ракетных носителях. Товарищ Королев с группой сотрудников уже приступили к работе на казанском авиазаводе. Одним словом,» - закончил нарком, «Спасибо Вам, товарищ Воропаев. Свое дело Вы сделали и сделали его хорошо».
Боясь, что на этом аудиенция будет закончена, я торопливо спросил: «А сведения о предателях?» Берия нахмурился. Было видно, что тема эта была наркому неприятна. «И эту информацию, Николай Иванович, мы приняли к сведению. Однако у Вас и Ваших современников сложилось неправильное представление о деятельности советских органов государственной безопасности. Дураки и мерзавцы, конечно, есть и в наших рядах, но мы не палачи. Это в Вашей капиталистической стране закон, что дышло: кто заплатил – тому и вышло. Мы же действуем по закону, даже если это суровые законы военного времени. Хрущев, Маленков, Булганин и другие перечисленные Вами товарищи – проверенные партией люди, и они занимают сейчас ответственные государственные должности. Огульно обвинять их в том, чего они еще не совершали мы не можем».
Берия замолчал, снял пенсне и аккуратно протер стекла мягкой тряпочкой и сказал, будто обращаясь к себе самому: «Да, не можем и не станем этого делать. Но мы Вас услышали и взяли этих людей, так сказать, на заметку. А вот материалы о покушениях на товарища Сталина – это действительно важная информация». Нарком заглянул в текст отчета и найдя нужное место прочел вслух: «6 ноября 1942 года, спрятавшийся на Лобном месте Красной площади дезертир Савелий Дмитриев открыл стрельбу по правительственной машине, выехавшей из Спасских ворот Кремля. После того как он сделал несколько выстрелов, террорист был обезврежен охраной, никто не пострадал. Считается, что Дмитриев принял машину Микояна за машину Сталина. Согласно существующим версиям: Дмитриев либо хотел отомстить, либо он был психически болен». Мы этого Дмитриева уже нашли. Он действительно оказался душевнобольным человеком и уже направлен на соответствующее лечение».
Берия поднялся со своего стула, сделав нам знак оставаться на местах. Видно было, что нарком волнуется. Грузинский акцент его речи стал заметнее. «Скажите, Вы уверены, что подобных нападений не произойдёт в ближайшем будущем?» - спросил он.
Я напряг память. На занятиях в «Кубе» инструктор учил меня правильно вспоминать забытое. Для этого надо на мгновение отвлечься другой мыслью, желательно приятной, чтобы снять спазм сосудов головного мозга, вызванный стрессом из-за страха не вспомнить позабытое. Именно этот страх мешает нам пользоваться всеми возможностями нашей памяти. А она, между прочим, вмещает в себя примерно один петабайт информации – почти все, что содержится в современном интернете.
Затем нужно вспомнить обстоятельства, при которых эта информация была вами услышана: людей, их голоса, окружающую обстановку – неважно что. Главное найти зацепку – «спусковой крючок» для памяти, и она сама, как миленькая, выдаст «на-гора» нужные сведения. Сейчас для меня подобной зацепкой стала единственная всплывшая в памяти дата: 1953 год! Год смерти, а точнее убийства Сталина. И тут же, словно распутавшиеся нити из клубка моей памяти потянулись отрывки информации, постепенно складывающиеся в непрерывную ленту событий.
Так, английская разведка. Ильинка, 1931 год, бывший поручик Огарев. Наряду с заданием СИС (название британской разведки – примечание автора), он выполнял еще и задание РОВСа (Русский Общевоинский Союз – белогвардейская организация, созданная в 1924 году генералом Врангелем – примечание автора), членом которой и являлся с самого начала. Тогда Сталина спасла чистая случайность. За Орловым велось наружное наблюдение. Следивший за ним чекист оказался рядом, когда террорист выхватил из кармана револьвер… Да, а Политбюро после этого запретило своему вождю ходить по улицам пешком.
Но это уже в прошлом. Давай, давай, Полуянов, вспоминай скорей. Другого случая может и не представиться! В своем отчете я не указал все известные случаи покушения на Сталина и прежде всего те, что были связаны с заговорами, опасаясь, что эти сведения могут попасть в нежелательные руки. Не зря же Академик предупреждал меня о врагах «на самом верху». О чем мне сказать? Покушение Огарева, заговор Енукидзе и Петерсона, дело Лицинской-Занковской, попытка покушения лейтенанта Данилова, операция «Медведь» … Сколько их было – попыток уничтожить того, кого враги боялись, как огня! Но говорить о них сейчас наркому бессмысленно. Он о них наверняка знает, ибо все они уже в прошлом. Значит расскажу о дне завтрашнем.
«Товарищ народный комиссар, начиная с 1931 года и по 1943 год, в общей сложности мне известны десять случаев покушений на товарища Сталина или, по крайней мере, случаев на таковые похожих. Не исключены и другие покушения, о которых не сохранились документальных свидетельств. Тут уж, как говорится, Вам виднее. Наибольшую опасность представляют сейчас немцы. В 1943 году Управление имперской безопасности РСХА разработает и попытается осуществить операцию «Длинный прыжок» с целью уничтожить «большую тройку». Я уже сообщал в своем отчете о создании Антифашистской коалиции, которой и будет руководить этот неофициальный орган. Попытку ведомство Кальтенбруннера приурочит к работе Тегеранской конференции в октябре сорок третьего года. После ее провала, в 1944 году РСХА попытается обстрелять кортеж Верховного из ручного гранатомёта. Но немецкий агент Петр Шило, он же Таврин, также будет обезврежен».
Берия поднял тонкую бровь. «Вы, Воропаев, написали две сотни страниц и не упомянули главного! Почему? Решили приберечь для личной встречи?» В голосе наркома прозвучали ледяные нотки. Ну вот, смолчишь – плохо, скажешь – тоже не в тему. «Никак нет, товарищ народный комиссар. Просто меня предупредили о возможной утечке информации…» «Ну, договаривайте, Воропаев!» - сердито заторопит меня нарком. «Утечка куда, к кому? Что Вы говорите загадками? У Вас есть конкретные факты? Повторяю, факты, а не предположения и домыслы. Из Ваших намеков получается, что внутри руководства партией и государством существует некий заговор. Это правда?»
Я вздохнул. И то мне отвечать Берии. Фактов у меня нет. Их и в мое время не сообщали. Лишь версии или, то бишь, по словам наркома, домыслы. Рассказать хозяину Лубянки о том, как будет умирать его друг и земляк Коба-Сталин? В марте пятьдесят третьего, в полном одиночестве на полу на даче полной охраны и обслуги? Или о том, как тот же Берия, примчавшись в Кунцево вместе с Маленковым накричит на вызвавшего их охранника: «Вы что не видите, что товарищ Сталин спит?!» Ну и куда меня отвезут после этого рассказа? Ой, непросто все в коридорах власти, где вчерашние друзья становятся врагами. Нет, буду осторожен в словах. Хочется, знаете ли, еще пожить. Хоть в той, хоть в этой действительности. Поэтому я отвечаю уклончиво: «Товарищ Берия, конкретных данных о существующем заговоре у меня нет. Имевшиеся факты я Вам только что доложил. А вообще, как кажется моим товарищам, главную опасность в этом отношении в скором будущем будут представлять наши, точнее, ваши нынешние союзники: «пиндосы» и их друзья - англичане».
Сгоряча я и сам не заметил каким словом обозвал американцев и спохватился лишь когда увидел недоумение на лице главного чекиста. «Пиндосы» - это кто?» - спросил он, забавно ставя ударение в этом слове на первом гласном звуке. «Простите, товарищ Берия» - смущенно сказал я. «С языка сорвалось. Это мы так зовем американцев. По-русски это что-то вроде прохиндеев».
Нарком усмехнулся: «У нас тоже нет иллюзий по поводу этих заокеанских союзников». Последнее слово он произнес с нажимом, давая понять свое отношение к потомкам североамериканских пилигримов. «Но пока они очень заинтересованы в способности СССР сражаться против Германии. Вам известно, что сказал один их политиков через день после нападения фашистов на Советский Союз?» И процитировал на память: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и, таким образом, пусть они убивают как можно больше». Это кажется сказал американский сенатор, некий Трумэн. Думаю, что господин Черчилль с этим мнением вполне солидарен» – нарком опять занял свое место за рабочим столом. «Но мне доложили, что Вы искали встречи именно со мной. Зачем?»
Коротко я изложил содержание проекта «Назад в СССР». Берия выслушал меня внимательно. Затем спросил, будто ушат холодной воды на голову мне вылил: «А зачем Советской власти люди, не сумевшие эту власть отстоять в своей стране?» Он сделал заметное ударение на слове «своей». «И как можно быть уверенным в том, что эти люди не уступят врагам уже нашу Родину?»
И что тут ответить? Что настоящие ученые традиционно сторонятся политики, почитая ее уделом болтунов? А те, что лезут в это пекло, вроде Сахарова и ему подобных – всего лишь отрабатывают потом свои «иудины сребреники» из-за океана? Да и стоит ли оправдываться вообще? Случилось то, что случилось. И корни всех наших бед: и развала Союза в 1991 году, и расстрела Белого Дома в 1993-ем следует искать в том трагическом мартовском дне 1953-го года, когда члены Политбюро фактически убили Сталина. Убили, потому что он мешал им в полной мере стать новой советской аристократией – номенклатурой.
Они и при Сталине, конечно, не бедствовали. Особенно после отмены в 1932 году партмаксимума. Но в душах этих советских нуворишей постоянно присутствовал СТРАХ: быть уличенными в воровстве и уничтоженными затем в чекистском подвале или на «солнечной» Колыме. А этого новоявленным «совбурам» ох как не хотелось! Да и сам Иосиф-свет Виссарионович не сразу в полной мере осознал опасность нового партийно-советского дворянства, лишенного в отличии от дворянства потомственного, всякого понятия о чести и совести.
Впрочем, осознал он это, все же вероятно, давно, еще в середине 30-тых годов прошлого века. И тогда же начал чистить партию и государство. Большинство жертв так называемого «большого террора» 1937-1938 годов как раз составляли партийные и советские работники, а также чекисты- «ликвидаторы» контрреволюционеров эпохи гражданской войны. Все как за два века до этого в революционной Франции: сначала якобинцы резали роялистов и друг друга, а потом их прижали к ногтю «новые богачи». Которых, в свою очередь, потом привел в чувство маленький, но очень шустрый корсиканец. Однако в конце тридцатых годов прошлого века на Советскую страну надвигалась большая война и не время было «менять лошадей на переправе». Вот почему в «партчистках» и так называемых, «политических репрессиях» была взята пауза.
Впрочем, как только вождю представилась возможность вернуться к главному вопросу – вопросу о власти - он провел в 1952 году последний в своей жизни, 19-тый партийный съезд КПСС как стала с этого времени именоваться ВКП(б). На нем Сталин выступил с отчетным докладом, прямо заявив о необходимости передачи власти партией народу, то есть установления в СССР той самой Советской власти рабочих и крестьян, о которой большевики твердили еще с октября 1917 года. И вот тогда номенклатура поняла, что пора действовать. Ибо промедление для нее стало смерти подобно. Кому они, эти бюрократы, будут нужны без своих высоких партийных и государственных постов? Чем станут зарабатывать на жизнь? Что они вообще умеют делать, кроме как требовать от других трудиться до седьмого пота? А поняв нависшую над ней угрозу, эти «совбуры» начали действовать… .
Обо всем этом и еще о многом другом говорилось в документах, исчезнувших под действием кислоты в поврежденном немцами футляре. А может быть оно и лучше, что эти документы погибли. Шут их тут в Политбюро знает: кто из них настоящий коммунист, а кто просто так - партийный член. Берия же продолжал атаковать меня новыми вопросами: «Вот лично Вам, товарищ Воропаев, все ли нравится у нас, в Советском Союзе?»
Я пожал плечами: «Идет война, товарищ народный комиссар». Но Берия не позволил мне «соскочить с темы»: «А Вы не увиливайте от ответа! Вам не может нравится советский образ жизни. Не может, потому что Вы привыкли к материальному благополучию, а советские люди еще долго, очень долго будут жить бедно. Даже после того как закончится эта война. Империалисты просто не дадут нам передышки. Такова нерушимая логика классовой борьбы. А Вам и Вашим товарищам такая жизнь будет не по нутру. К тому же вы привыкли к буржуазному словоблудию, которое, по Вашим же словам,…» - нарком потряс листом моего отчета - «называется у вас верблюжьим словом «плюрализм». А у нас он не в чести. Советские люди приучены работать, а не болтать попусту. Вот и задумайтесь сами: нужна ли Вам и Вашим друзьям такая жизнь? Вы, Николай Иванович, как мне кажется, честный человек. Об этом говорит все Ваше поведение здесь, я имею в виду в нашей среде. Но Вы – не большевик и никогда им не станете. Вы – другой. И потому обречены всегда быть среди нас чужаком. Думаю, что это же касается и Ваших товарищей». И хлопнул ладонью по столу. Будто закрыл этот вопрос для дальнейшего обсуждения.
И я вдруг подумал, что Берия, наверное, прав. Я никогда не стану твердокаменным большевиком, потому что я видел крах этого режима и знаю отчего этот крах произошел. Нет у меня беззаветной веры в вождей мирового пролетариата и в светлое коммунистическое будущее, куда они ведут этот самый пролетариат семимильными шагами. По мне светлое будущее должен строить каждый человек себе сам, для себя и для своих близких. При этом роль государства, как бы оно там не называлось: социалистическим, социальным или еще каким, состоит в контроле за тем, чтобы никто не мешал законопослушным гражданам делать это всеми дозволенными им законом способами. И не надо при этом никому помогать, кроме стариков, детей и болезных, конечно. Иначе государство превратиться в доброжелательного тирана и нещадно будет калечить судьбы своих граждан. Вроде того мальчика, что утопил котенка в молоке, пытаясь заставить его напиться вдоволь. Насильно осчастливить людей нельзя, а вот сделать их несчастными – легче простого.
Но ведь этого наркому не скажешь, и я промолчал. Берия же, напротив, посчитал нужным закончить свою мысль и как еще закончить! «Да и не можем мы переместить сюда Ваших товарищей. Не можем, потому что никакой сказочной машины времени у нас нет!» И кивнул своему порученцу, объясни мол.
В первую минуту я даже не понял смысла сказанного. Потом, что называется, «въехал в тему». А после осознания смысла слов наркома и вовсе оторопел: то есть как это нет? Этот вопрос, наверное, был написан на моем лбу аршинными буквами, потому что порученец наркома сразу поторопился внести ясность. «Именно, что нет и никогда не было. Думаю, что такой машины не может существовать вообще, в принципе». После этих слов я и вовсе решил, что схожу с ума и чуть было не завопил во все горло: «А я?! Я как тут у вас оказался? А прадед мой? Он что же, просто приснился мне?»
Очевидно решив, что доводить гостя до истерики невежливо, Иванов поспешил с разъяснениями: «Видите ли, Николай Иванович, я имею в виду, что машины времени не существует в виде некого особого механизма. Что, впрочем, совсем не означает отсутствие возможности перемещения во времени как физического явления вообще. Это я говорю Вам как бывший студент физико-математического факультета Петербургского университета. И хотя полный курс его пройти мне не удалось, кое-что в моей памяти все же сохранилось, поскольку учили нас там крепко. Так вот, курс теоретической физики в 1915 году нашему отделению читал профессор Лебедевский – умнейший мужик и настоящий ученый. Он, кстати, и революционерам нашим много помогал деньгами. Жаль только, что сам Лебедевский до революции не дожил. Умер в «германскую» войну от «испанки».
Кощунство, конечно, но мне тогда подумалось, что судьба обошлась с покойным профессором весьма милосердно. Революции они ведь только задумываются гениями, а осуществляются в основном безжалостными фанатиками, беспощадными даже к сочувствующим им гениям. Я бы даже добавил: особенно к таким гениям. Ибо гении всегда заметны как заметен великан в толпе пигмеев. Что пигмеям очень не нравится. А поскольку пигмеев много, то и судьба великана всегда бывает незавидной. Вот и пожирают революции своих детей. Самых умных и способных. Отребье, вскормленное на крови и разжиревшее на чужом горе, остается и постепенно всплывает на верх. Согласно всем законам физики и обществознания.
«Так вот», - продолжал Иванов. «Этот самый Лебедевский убедительно доказывал нам, молодым студентам, возможность путешествий во времени через так называемые «коридоры хроноса» - своего рода разрывы в перво-материи, из которой сотканы наша Вселенная. Это что-то вроде червоточин в яблоке, которые ведут сквозь мякоть плода наружу. Только яблоко это – вся наша Вселенная, а мякоть его – само время, то есть субстанция, не имеющая границ. Все что требуется от человека, желающего совершить путешествие во времени – это всего-навсего оказаться в нужный момент в нужном месте. И, конечно, быть рядом с тем, кто вхож в эти самые «коридоры времени» Таких людей Лебедевский называл «проводниками». Не в железнодорожном смысле слова, конечно".
Шутка Иванова меня совсем не «улыбнула». Что толку в этих теориях, если вернуться назад я не смогу. Как и не смогу ничего узнать о судьбе моего прадеда. Надо же было мне ввязаться в эту аферу Дока! Эти мысли пронеслись в моей голове стрелой, а внешне я старался сохранить спокойствие. Как там папаша Карнеги учил? "Если судьба подбросила вам лимон, постарайтесь сделать из него лимонад". Ага, вот сейчас прямо и начну сок давить. Я изобразил на лице глубокий интерес и уставился на Ивана Ивановича.
«А Ваши друзья, что направили Вас сюда, разве не помогут Вам вернуться?» - отвлек меня от невеселых мыслей. «Если они нашли способ доставить Вас сюда, вероятно у них имеется и способ Вашего обратного перемещения». Я вздохнул. В своем отчете не сообщил о встрече с прадедом на лесной поляне под Витебском. И о том, что он мне тогда поведал. О готовящемся закрытии «Куба». Мне казалось, что такие сведения помешают выполнению задания. Кому захочется обсуждать какой-то там проект, если обратной связи с будущим не существует. Втайне я надеялся, что «Куб» выстоит и связь восстановят. Не знаю, как, но восстановят. И Док, и сам Академик люди надежные – меня не бросят. Сделают все, что будет в их силах. Но теперь придется говорить всю правду. Нарком ждет. А маленькая ложь рождает большое недоверие.
«Товарищ генеральный комиссар госбезопасности, я буду с Вами полностью откровенен. Обратной связи у меня нет» - сказал я и выдохнул. Берия молчал. «Мой первый визит к вам» - продолжал я - «изначально готовился как разведывательный, для уточнения условий выполнения будущего задания. Имевшиеся в футляре материалы носили общий характер и были неполными. Однако чуть позже, меня посетил мой прадед – красноармеец Иван Никифорович Полуянов, который сообщил о том, что находиться в «Кубе». От него же я узнал, что эта организация близка к ликвидации по причине финансовой несостоятельности. Прадед знал немногое и, насколько я понял, речь шла о так называемом рейдерском наезде. Это когда капиталисты нанимают бандитов или продажных чиновников и с их помощью отнимают чье-либо имущество. Не исключено, что им это удалось. Я надеюсь, что люди, отправившие меня к Вам, смогут найти способ, чтобы вернуть меня назад. Но, как и когда это произойдет мне неведомо». Я замолчал и, давая понять, что закончил, откинулся на спинку стула. Берия побарабанил пальцами по столу. Так, всем молчать! Чапай думать будет.Черный юмор, особенно в моем нынешнем положении. Но не плакать же мне в самом деле.
Пауза затянулась, и я решил перехватить инициативу в разговоре. Была ни была! Расставим все точки над «й».
«Лаврентий Павлович, Вы говорили, что машины времени у вас нет. А как же в моем времени очутился красноармеец Полуянов – мой прадед?» В ответ Берия кивнул Иванову: продолжай мол. И тот продолжил.
Из дальнейшего рассказа Иванова я узнал следующее. Оказывается, еще в 1923 году, в Гималаи, а точнее - в Тибет, почти одновременно отправились две экспедиции: советская и германская. Хотя официально обе они именовались научными, но на самом деле их целью был поиск тайн или говоря научным языком, артефактов, которыми, по слухам, обладали тибетские монахи. Естественно, что сбором информации и поиском материальных предметов с нашей стороны занимались чекисты. И хотя официально советских исследователей возглавлял знаменитый востоковед Николай Константинович Рерих, фактически всей поисковой работой занимался другой человек. Тоже, кстати, весьма известный, но в несколько в иных кругах общества. Это был знаменитый террорист и налетчик, ставший после 1917-го года чекистом, Яков Григорьевич Блюмкин. Тот самый Блюмкин, который летом 1918 года убил бомбой германского посла графа Мирбаха, что стало сигналом к началу левоэсеровского мятежа против большевиков в Москве. Непосредственно к экспедиции он присоединился несколько позже, в 1925 году под видом монгольского ламы. Личина буддистского монаха была избрана Блюмкиным не случайно: он знал несколько восточных языков, да и внешность для такой легенды имел вполне себе семитскую, то есть подходящую.
И вот, по словам Иванова, этот Блюмкин каким-то образом уговорил тибетского далай-ламу поделиться с ним своими тайнами. И тот, будто бы, представил чекисту молодую девушку – «проводницу». Как называл эту юную особу сам далай-лама точно неизвестно. Как, впрочем, и то откуда и каким путем эта девица попала в дружный мужской коллектив буддистских монахов. А может и известно, но Иванов мне этого не сказал. Не в том суть. Важно, что «Проводница» та могла, так сказать, пронизать пространство и время. И не сама, а в компании одного спутника. Именно одного, а не целой компании. При этом девица сама определяла кто именно станет ее сопровождающим. Сама же она назначала и время перемещения. При этом «проводница» не разговаривала ни на одном из существующих в мире языков, а общалась с окружающими ментально, то есть внушала свои мысли на расстоянии. Единственно, что напоминало собеседнику об авторстве этих мыслей был приятный девичий голос, звучащий при этом в сознании слушающего на родном для него языке.
Каким Макаром эта особа определяла языковую принадлежность собеседника, осталось неясным. Но голос ее звучал без всякого акцента, словно хитро мудрая «тибетка» являлась абсолютным полиглотом.
Первого на роль своего спутника девица та заприметила Блюмкина. Только вот старшим товарищам лихого чекиста ее выбор совсем не понравился. Может быть они сочли кандидатуру экс-налетчика недостойной для такого ответственного дела, а может и сами втайне мечтали о том же и завидовали удачливому Янкелю – история об этом умалчивает. Зато доподлинно известно, что сразу по возвращении на родину, товарища Блюмкина от контактов с тибетской «проводницей» отстранили, а в 1929 году на всякий случай расстреляли. Во избежание лишней огласки, так сказать. Или как туманно выразился товарищ Иванов, «за попрание авторитета партии».
А девица та осталась в Москве, где ее поместили в недавно созданный Коммунистический университет трудящихся Востока имени товарища Сталина. Официально эта контора – сокращенно КУТВ - находилась в Большом Путинковском переулке и была основана в 1921 году для нужд Коммунистического Интернационала. Ее выпускникам предстояло нести искры пролетарской революции в самые гущи угнетенных дехканских масс Ближнего, Среднего и Дальнего Востока. Попросту говоря, им предстояло готовить мятежи и прочие революционные «заварушки» на родных просторах. Кадры для такого дела требовались отпетые, так что народ в университете собрался пестрый: от бывших бродяг до выпускников престижных вузов Европы. Затеряться в такой компании было проще простого. Поэтому именно в стенах этого «учебного» заведения «тибетской диве» и отвели апартаменты, прикрепив к ней несколько наставниц-конвоиров.
Однако не тут-то было! Девица оказалось на редкость строптивой и никак не желала проникнуться самыми передовыми на земном шаре идеями. Так что делу марксизма от нее не было никакой пользы. Как, впрочем, и от самого коммунистического университета, так и не сумевшего разжечь пламя мировой революции на Востоке. В конце концов Политбюро наскучило содержать этот «вертеп революции», а арест в 1937 году главного «мирового революционера» - Карла Радека - положил конец всем опытам с тибетскими тайнами. В 1938 году Университет, к тому времени успевший уже разделиться на два вуза и один филиал в Ташкенте, наконец закрыли.
Вполне возможно, что после ликвидации КУТВ «проводница» повторила бы трагическую судьбу Блюмкина, но товарищи из Политбюро обратили внимание вождя на интересную особенность «тибетки»: она совершенно не старела. То есть абсолютно не менялась со временем. И лицо, и фигура незнакомки оставались такими же молодыми, как и в далеком 1923 году, когда ее привез в советскую столицу неугомонный Блюмкин.
Мимо такого феномена вождь мирового пролетариата, а вместе с ним и вся передовая советская наука, пройти спокойно не могли и девицу оставили в живых. Поменяв, впрочем, ей прописку. Теперь загадочной «тибеткой» занимался целиком и полностью Народный комиссариат внутренних дел во главе с главным «чистильщиком» Страны Советов – Николаем Ивановичем Ежовым. Тем самым Ежовым, которого на советских плакатах изображали могучим великаном в колючих ежовых рукавицах, безжалостно давившим подлых гадов - «врагов народа» всех мастей и видов. На самом деле «богатырь» Ежов был человечком крошечного росточка, тупым и мстительным. Но в то же время был Николай Иванович очень исполнительным товарищем, за что и получил свою высокую должность на Лубянке.
Иванов не без сарказма и явно для удовольствия своего шефа, рассказал, как однажды Ежов, которому показали пленницу, предложил выдать ее замуж за кого-нибудь из чекистов из своего окружения, «исключительно в оперативных целях». И как гордая «проводница» взглянула на грозного карлика так пронзительно яростно, что всесильный нарком буквально выскочил из ее комнаты, велев не трогать «чокнутую бабу» даже пальцем.
Нынешний «хозяин Лубянки» - Лаврентий Павлович Берия – матримониальными делами таинственной незнакомки заниматься не стал, а просто передал ее профессору Суслопарову – молодому и талантливому физику-экспериментатору. Тот быстро организовал на тихой окраине Москвы нечто вроде закрытого конструкторского бюро – «ящика» - как их позже стали называть в Советском Союзе по причине закрытого почтового адреса. «Тибетку» там изучали, что называется, днем и ночью. Ею занимались отнюдь не только физики, но и врачи – самые маститые и талантливые. Но секрета ее молодости, как, впрочем, и других ее тайн узнать так и не смогли. Дело было в конце 1940 года, когда у советских руководителей появилось много других насущных проблем: война упорно подбиралась к границам Страны Советов.
Берия прервал рассказ помощника кратко и емко: «Му…аки!» Затем покосился на меня и добавил: «Вы думаете у нас дураков нет? Еще как есть! Хорошо, что Суслопаров быстро разобрался и дело наладил». Я так и не понял кого нарком обозвал «му…аками», но в подробности решил не вдаваться. Иванов же, тем временем, продолжил свой занимательный рассказ.
Суслопаров действительно быстро «наладил дело». Общий язык с неразговорчивой «тибеткой» он нашел на удивление просто. Показал той карту СССР, и она ткнула пальцем в крошечную точку, обозначавшую маленький город Московской области – Солнечногорск. Услышав название родного города, я чуть не подпрыгнул на стуле. Что не укрылось от внимательного взгляда наркома. «Именно так, Николай Иванович. Ваш родной город. Теперь Вам понятно, почему выбор Ваших друзей из этого … как там его…» - я заметил, что Берия всякий раз морщился, произнося название моего НИИ: чем-то оно ему явно не нравилось, «из этого Вашего «Куба», пал именно на Вас?»
Понятно мне не стало, хотя я осознавал некую связь между названием моего города и таинственной «тибеткой». Явно разочарованной моей недогадливостью, Берия пояснил: «Эта «проводница» дважды выбрала людей из Солнечногорска. Понимаете, дважды. Первый раз Вашего прадеда, а второй раз – Вас». «Но как же она выбрала моего прадеда?» - недоуменно спросил я.
На этот раз ответил Иванов. «Профессор Суслопаров успел провести всего один эксперимент. Тот самый, с участием Вашего прадеда. Ваш прадед – красноармеец Полуянов служил во взводе охраны лаборатории и однажды случайно попался на глаза «проводнице». Тогда она и указала на него пальцем. Мы приняли этот выбор и стали готовить Полуянова к выполнению задания.
Во время эксперимента они с «тибеткой» вошли в герметичную камеру из легированной стали. В это время начался налет немецкой авиации. Одна из мощных бомб угодила в здание лаборатории. Все участники эксперимента погибли. Камера оказалась помятой, но не была пробита. Когда ее вскрыли, ни «проводницы», ни Вашего прадеда в ней не оказалось. Поэтому и официально Ваш прадед считается пропавшим без вести. Поскольку Вы находитесь перед нами, надо полагать, что тибетка эта, как и красноармеец Полуянов сейчас пребывают в Вашем мире. Вот, пожалуй, и все, что нам известно».
«А теперь очередь за Вами, Воропаев» - голос наркома стал жестким. «Давайте-ка начистоту: почему Вы не указали в своем отчете сведения о готовящихся покушениях на товарища Сталина?» «Но Вы сами, товарищ народный комиссар, говорили о необходимости твердых доказательств. У меня их нет. Но есть информация о том, что некоторые руководители партии и государства не прочь были договориться с Гитлером». Сказал и похолодел. Лицо Берии стало каменным. А вопрос прозвучал как пистолетный выстрел: «Кто?!» «Конкретных имен я не знаю. Действительно не знаю. Я уже говорил, что мой визит был пробным камнем. Но из разговора тех, кто меня сюда направил я знаю, что одной из причин потери военной техники и отступления Красной Армии является прямой саботаж некоторыми военными директив Генштаба. Чего стоит хотя бы перегруженность наших аэродромов накануне 22-го июня. Самолеты стояли так тесно, что перекрывали кое-где взлетные полосы. А отсутствие боеприпасов в частях первого эшелона? Это что, тоже головотяпство?»
Пока я переваривал услышанное в разговор снова вступил нарком. «Все да не все. Кое-что в этом деле остается для нас неясным. То, что эксперимент удался это сейчас очевидно. Иначе бы Вы не сидели в этом кабинете. Непонятным остаются следующие моменты…» И он стал загибать пальцы правой руки: «Во-первых, где именно сейчас находится эта «проводница»? Если в России - это одно. А если нет? Во-вторых, где она объявится в следующий раз: у нас или, например, в Германии? Или на территориях, оккупированных немцами? Это для нас имеет сейчас принципиальное значение».
Я припомнил последнюю встречу с прадедом, на партизанской стоянке под Пинском. Вспомнил его слова о таинственном артефакте: «Это не он, это – она». Так вот, что имел в виду тогда мой прадед! Значит «она» - это и сеть та самая «проводница» из далекого Тибета. Помнится, прадед говорил что-то про трудности, возникшие у «Куба». Но как они отразились на судьбе таинственной пришелицы? Я поделился своими тревогами с наркомом. Тот выслушал молча, хотя было видно, что услышанное его совсем не обрадовало. Однако, Берия не стал развивать эту тему дальше. Только заметил, будто подытожил сказанное: «Одним словом, вернуть Вас сейчас назад для нас не представляет возможным».
Ну, это для меня не новость. Я уже смирился с тем, что «завис» в прошлом, словно перегруженный компьютер. «Академик и «Док» обещали, что мое пребывание в этой реальности затянется на несколько часов, максимум на сутки. С тех пор прошли долгих три месяца. Во время нашей последней встречи прадед сообщил мне о фактической ликвидации «Куба». Для меня это приговор, не подлежащий обжалованию. Отныне моя Родина – СССР. Нет больше капитана в отставке Воропаева, есть красноармеец Полуянов.
Раньше в глубине моей души теплилась надежда, что умники из «Куба» каким-то образом решат свои финансовые проблемы или успеют вытащить меня из 41-го года до ликвидации этого НИИ. Но время шло, и эта надежда таяла как снежинка на ладони. До встречи с наркомом я надеялся на всесилие сталинской науки: умудрились же они как-то забросить на 70 лет вперед моего прадеда. Но рассказ Иванова о «проводнице» погасили искорку и этой надежды. Для людей сорок первого года путешествие во времени – это такая же непознанная закономерность, как и для моих современников. И что теперь? Рвать на себе волосы и устраивать истерики? А смысл? Что держит меня дома? Родители живут далеко. Из-за службы навещал я их редко. К счастью рядом с ними мой старший брат. Так что, отсутствие вестей о блудном сыне и брате моих близких не слишком встревожит.
Интересно, кого взяли в охранное агентство на мое место? Свято место пусто не бывает. Ну и пусть. Я останусь здесь и проживу жизнь моего прадеда. Проживу за него. А он займет мое место в моей прошлой жизни. Нелегко ему придется. На меня он не слишком похож. Да и реалий нашего быта не знает. Что-то станет с ним? Ну да, ничего не поделаешь: чему быть – того не миновать. Все эти мысли пронеслись в моем сознании бешенным галопом, пока я слушал наркома.
Тот опять принялся загибать пальцы на правой руке, подсчитывая возникшие вопросы. «В-третьих, при бомбежке, убившей группу профессора Суслопарова, немцы применили особо мощную бомбу весом в 4 тонны. Это не просто бомба, а радиоуправляемый, планирующий снаряд, который сбрасывают на большой высоте и в стороне от цели, так чтобы самолет-бомбардировщик оставался недосягаемым для зенитного огня. И вот такую махину немцы не пожалели для удара по маленькому одноэтажному зданию, в котором помещалась лаборатория Суслопарова. Причем, заметьте, они не промахнулись. Отсюда вопрос: откуда немцам было известно место размещения нашего объекта?»
«Предательство?» - предположил Иванов. Берия кивнул: «И не просто предательство. Бомба эта радиоуправляемая и наводится на цель при мощи небольшого радиопередатчика, который устанавливается вблизи объекта удара. Так что, можно смело утверждать, что передатчик этот установил вражеский агент, который хорошо знал местоположения лаборатории Суслопарова». «Мы проверили всех лиц, допущенных к работе Суслопарова. Большинство из них погибли при взрыве. Однако не думаю, что немецкий агент был среди них» - сказал Иванов и тут же услышал вопрос наркома: «Почему Вы так считаете?»
Иванов вероятно ожидал услышать подобное и ответил сразу: «Иначе он бы не смог покинуть помещение лаборатории. Вряд ли среди немецких диверсантов имеются фанатики-самоубийцы. Думаю, что этот агент входил во вспомогательные службы лаборатории, например, в охрану или снабжение. Внутрь самого помещения, которое находилось довольно глубоко под землей, он попасть не мог. Но установить передатчик где-нибудь во дворе, на расстоянии нескольких метров от входа ему было вполне по силам. Сделав свое дело, агент должен был покинуть двор, чтобы самому не угодить под бомбежку».
Берия слушал внимательно, что-то помечая в большом коричневом блокноте. Вот вам, товарищи, и четвертый вопрос» - подытожил он слова умолкшего Иванова. «Кто этот агент, сумевший проникнуть на территорию особо охраняемого объекта?» «Скорее агенты. Думаю, что мы имеем дело с хорошо организованной вражеской сетью» - ответил Иван Иванович, задумчиво поглаживая кожаную обложку своего блокнота. «Причем весьма разветвленной и эффективно действующей сетью. Им удалось проникнуть на ведомственную дачу и в секретную лабораторию. Это значит, что они знали и о существовании этих объектов, и об их местоположении. Они сумели проникнуть туда, минуя охрану. Такое под силу лишь ответственным сотрудникам НКВД или НКГБ. Причем лишь тем из них, у кого имеются специальные пропуска. Если даже предположить, что эти пропуска фальшивые, они должны быть очень похожими на настоящие. Следовательно, те, кто их изготовил имел перед собой настоящие бланки и знал, как именно их следует заполнять».
Берия тяжело вздохнул, будто поднимая тяжелую ношу: «Ну вот мы и добрались до пятого пункта вопросов. Самого важного пункта, ради которого мы и затеяли этот эксперимент Суслопарова и ради которого Ваш прадед, Николай Иванович, отправился в Ваш мир». Берия помолчал, словно взвешивая слова. Затем продолжил: «У нас…» - нарком не пояснил у кого именно, но выразительно поднял глаза на висящий над ним портрет Вождя, «сложилось мнение о существовании заговора, направленного на уничтожение ряда руководителей партии и государства и дальнейшей ликвидации Советской власти в СССР».
Берия опять замолчал, чтобы дать мне прочувствовать чрезвычайность услышанного. «Впервые такое подозрение возникло в связи с делом Тухачевского. Тогда, в мае 1937-го года, Тухачевскому была устроена очная ставка с тремя сообщниками – Примаковым, Путной и Фельдманом, после чего он стал давать признательные показания. Из них стало ясно, что целью заговора было установление в Советском Союзе военной диктатуры. Заговорщики поддерживались как германским Генштабом, так и англичанами. В 1937 и 1938-ом годах была проведена основательная чистка в нашем генералитете. Но очень скоро стало ясно, что чья-то незримая рука подсовывает следователям в основном имена случайных командиров, не имевших к заговору никакого отношения. Причем многие эти командиры имели боевой опыт, полученный не только на полях гражданской войны, но и в более поздних конфликтах, например, на КВЖД или в Испании. Складывалось мнение, что кто-то очень хочет обезглавить Красную Армию, ослабить ее в грядущей войне. Последовавшие за этим арест и разоблачение Ежова полностью подтвердили наши подозрения. Но Ежов и его подельники были лишь слепыми исполнителями, которыми управляли неведомые нам кукловоды. И эти кукловоды до сих пор остались неустановленными. Они, конечно, затаились, но не прекратили своей подрывной деятельности. И когда началась война с немецкими фашистами, вражеская агентура зашевелилась.
Вы знаете, о тяжелых поражениях Красной Армии летом и осенью нынешнего года. А задумывались ли Вы, товарищ Воропаев, чем объясняются эти поражения?» Я кивнул. «Так точно, товарищ народный комиссар! Полагаю, что главной причиной является нерешительность командования Западного фронта, не принявшего мер…» Берия раздраженно перебил меня: «Павлова и его штаб расстреляли. Но неужели Вы всерьез полагаете, что бывший генерал-майор Красной Армии и бывший капитан 11-го Сибирского стрелкового полка Владимир Ефимович Климовских, отлично вывевавший на Северном фронте в Германскую войну и, кстати, награждённый офицерским «георгием» за храбрость, был настолько наивен, что не понимал опасности внезапного удара немцев? Могу Вас уверить, что не был. А его непосредственный начальник, бывший генерал армии Павлов? Он единственный из командующих четырех округов, подвергшихся первому удару, на свой страх и риск приказал своим войскам действовать по-боевому, то есть воевать, а не прятаться за размытой директивой Генштаба «Не поддавайтесь на провокации!». А если я скажу Вам, что бывший начальник Разведывательного управления РККА генерал-лейтенант Голиков регулярно докладывал товарищу Сталину о строгом соблюдении Германией всех условий договора 1939 года? В последний раз он доложил об этом утром 21 июня, менее чем за сутки до нападения фашистов. Это что? Тоже нерешительность?!»
«Но тогда…» - начал я, но Берия прервал меня: «Я сказал Вам, Воропаев, все, что мог. В кабинете воцарилась пауза. Тяжелая и долгая. Затем Берия встал из-за стола и подошел к окну. Отодвинул тяжелую портьеру, посмотрел во двор. После чего коротко бросил порученцу: «Что Вы предлагаете?» Иванов ответил без промедления. Видно обдумал ответ заранее, предчувствуя реакцию начальства. «Заговорщики знают о Воропаеве и боятся его. Возможно они полагают, что он располагает некими сведениями об их деятельности раз он прибыл из будущего. Именно поэтому они и решили его устранить. Я предлагаю начать с ними оперативную игру и ввести в нее Воропаева. Будем ловить этих гадов «на живца» Думаю, они клюнут».
Последнее замечание меня насторожило. Что это там задумал хитро мудрый «Ваня в кубе»? Тот пояснил без обиняков: «Мы используем Воропаева в качестве наживки. Направим его в какой-либо запасной полк и станем ждать, когда на него выйдут враги. Наши противники знают, что материалы уничтожены и единственный источник информации – это сам Воропаев. Но они не знают, что ему известно о них самих. С другой стороны, они до сих пор на свободе. Значит Воропаев ничего о них не сообщил. Возможно просто не успел или не вспомнил. Но он может вспомнить. Если не имена, то какие-либо факты, которые помогут следствию. Поэтому, я убежден, что они опять попытаются убить Воропаева. И тогда мы их возьмем с поличным. Скорее всего исполнителей, но они выведут нас и на организаторов заговора. Разом все «осиное гнездо» накроем».
Иванов замолчал, предоставляя наркому решить судьбу своего плана, а заодно и мою судьбу. Я не испугался, хотя быть «подсадной уткой» - роль не из приятных. И было обидно, что мое мнения, при этом, никого не интересует. А я не люблю быть винтиком большого механизма, даже если механизм этот называется советским государством. Словно догадавшись о моих мыслях, Берия обратился ко мне: «А Вы что скажете, товарищ Воропаев?» И уставился на меня сверкающими линзами своих круглых очков. Теперь нарком не казался мне таким приветливым как в начале встречи. Но выбора у меня нет. Да и какой тут может быть выбор? Проект «Назад в СССР» провалился. Вернуться назад я не в силах. Что еще остается? Пытаться выжить? Это можно делать по-разному. Можно стараться убежать от опасности. Но тогда опасность, скорее всего, тебя догонит. Ибо исходит она не от компании подгулявших гопников, а от спецслужб. От них не убежишь, тем паче в моем сегодняшнем положении. А можно пойти навстречу опасности и попытаться ее устранить. Рискованно? Да. Но зато нет томящей душу неопределенности и липкого страха перед неведомой угрозой. Да и тылы у меня в этом случае будут крепкими: сам нарком внутренних дел.
Так что, предпочтительней для меня будет второй вариант. Вариант активного действия. Так я поступал всегда, когда жизнь ставила меня перед выбором. И до сих пор жив. Что ж, выбор сделан. Я встал, одернул гимнастерку, и кратко ответил: «Я готов».
Глава 2. «Великое сидение».
«…Подлинный расцвет военно-библиотечной системы начинается после Октябрьской революции. Советская власть огромное внимание уделяла не только военно-научному образованию офицерского корпуса, но и военной и политической подготовке рядового и младшего командного состава, вследствие чего началось централизованное формирование библиотечной сети в армейских и флотских подразделениях. Уже в 1920-е годы количество военных библиотек колебалось в пределах нескольких тысяч, оптимизировавшись в начале 1930-х гг. на отметке в 2000 библиотечных учреждений».
(Илья Полонский, «Военные библиотеки»)
Как все-таки быстро течет время. Казалось, что еще вчера я сидел в кабинете «железного наркома», а поди ты – уже вторую неделю красноармеец Николай Иванович Полуянов исправно «тащит службу» в 1-ом отделении 1-го взвода 10-ой роты 1-го мотострелкового полка 1-ой же отдельной мотострелковой дивизии особого назначения имени Феликса Эдмундовича Дзержинского. Условное наименование – войсковая часть № 3111. Одним словом, везде я первым оказался. Однако первенство это меня совсем не радует. Нет, дивизия имени Дзержинского – часть конечно знаменитая. В мое время ее переформировали в Отдельную бригаду особого назначения МВД, сокращено – ОДОН. За плечами многих ее офицеров были и война на Северном Кавказе и расстрел Белого дома в октябре 93-го. Ну а в моей нынешней реальности дивизия охраняет особо важные государственные объекты на территории столицы, а также несет патрульную службу на улицах города.
Вроде бы я гордиться должен, что попал служить именно сюда, но гордости я почему-то не испытываю. Во-первых, потому, что не могу вернуться назад в свое родное третье тысячелетие. Соглашаясь на рискованный эксперимент Академика, я не предполагал остаться в прошлом навсегда. Речь шла о нескольких часах, максимум о нескольких сутках пребывания в далеком сорок первом. Эксперимент же явно затянулся и что главное – похоже навсегда. Если «Куб» ликвидировали, то ни Док, ни сам Академик вытащить меня назад просто не смогут.
Надежд на успех работ по перемещению во времени в нынешнем Союзе тоже немного. Идет жестокая война, которая продлится еще долгих четыре года. Потом она сменится войной холодной и гонкой ядерных вооружений, соперничеством в космосе и прочими неотложными для советского правительства заботами. К тому времени когда ученые постигнут секреты времени я уже, как говорится, благополучно «сыграю в ящик». Если успею состариться, конечно. Но это только первая причина моего пессимизма. Вторая причина заключается в моем теперешнем положении. Я стал «живцом» в оперативной игре, затеянной верхушкой НКВД, по существу «пешкой», которой принято жертвовать для уничтожения ферзя.
В моем случае ферзем являются заговорщики, засевшие в самой кремлевской «подбрюшине» и ведущие свою подрывную деятельность на благо геополитических противников нынешнего СССР. Предположим, что их выявят и обезвредят. Что меня ожидает потом? Участь подопытного кролика в какой-нибудь секретной «шарашке»? Всю жизнь мечтал есть рафинад с рук и жить под присмотром «белых халатов»!
Поэтому я и мрачен как туча, хотя солдатскую «лямку» тяну исправно. Каждое утро подшиваю белый подворотничок к линялой «бэушной» гимнастерке и добросовестно смазываю ваксой кирзовые ботинки. Ничего не попишешь! Добротные яловые сапоги остались в захваченными немцами складах Особого Западного военного округа, который снабжался накануне войны в первоочередном порядке. В них наши солдаты готовились прошагать в них по улицам Варшавы, Праги, Берлина и других европейских городов. Но воевать пришлось не «малой кровью» и на своей земле. Вот и топчут красноармейцы родную землю в кирзовых сапогах, а то и в ботинках с обмотками. Точно так же как топтали ее солдаты императорской российской армии в прошлую германскую войну. В брошенных складах на оккупированном теперь Западе остались и тысячи новеньких – прямо с тульских конвейеров – пистолетов-пулеметов ППШ и ППД. Поэтому на плече я таскаю древнюю винтовку - «мосинку» образца 1891/1930 года. Опять же, ту самую, что таскали русские солдаты Первой мировой.
Даже мне эта бандура со штыком достает до переносицы. А рост у меня между прочим по нынешним временам весьма выдающийся – 190 сантиметров. Каково же приходиться другим бойцам, например, красноармейцу Хадырову – левофланговому из моего отделения, с его 165-тью сантиметрами роста! Я уже не говорю, что весит винтовка со штыком и обоймой из пяти патронов почти четыре с половиной килограмма, что на килограмм больше веса привычного мне «калаша». И если бы дело было только в весе этого допотопного оружия!
Когда нас впервые повели на стрельбище я по привычке принялся плавно спускать курок, но не тут-то было! Проклятое детище прогнившего царизма было напрочь лишено мягкого спуска и мне пришлось изрядно напрячь указательный палец, чтобы выстрелить. Но зато после выстрела, мне поначалу показалось, что над моим правым ухом разорвалась граната. Отдача же у «мосинки» оказалась такой сильной, что я едва не взвыл от боли в правом плече. Нечего и говорить, что, сделав пять выстрелов, я едва набрал позорные двадцать пять очков. Впрочем, у многих других бойцов результаты оказались и того хуже. На «отлично» тогда отстрелялся лишь ротный старшина Первухин, прошедший с «трехлинейкой» Халхин-Гол и Финскую войну.
Неудобно получилось. По документам я вроде как ветеран, воевавший с белофиннами. А стреляю как зеленый новобранец. У немецкого карабина, кстати говоря, отдача ощутимо меньше. Помню тогда, в первом моем бою в лесу под Витебском, плечо мое так не саднило.
Стрелять со штыком было очень неудобно, но и снять его тоже не получалось: оружие пристреливалось именно с этим трехгранным пережитком прошлого. Эх, мне бы сейчас в руки мой надежный ППШ, оставшийся в Смоленске! Не отказался бы я и от СВТ, которые я заметил на оружейном складе. Интересно, почему их не выдают бойцам. Отличная самозарядная винтовка! Только у американцев сейчас есть нечто подобное – винтовка «Гаранд». Но и она уступает «самозарядке» Токарева, поскольку тяжелее ее почти на полкилограмма. Это в бакалее полкило туда, полкило сюда – не проблема. А в бою жизнь солдата зависит от многих факторов, в том числе и от веса оружия.
Я слышал, что в первые месяцы войны некоторые нерадивые красноармейцы бросали СВТ, обвиняя ее в капризности и частых осечках при стрельбе. Хотя справедливости ради, стоит сказать, что самозарядная винтовка Токарева требовала от бойца всего лишь нормального ухода, то есть регулярной чистки и смазки. А вот технический и просто культурный уровень многих бойцов был тогда весьма низким. Четырехлетняя начальная школа, в лучшем случае – «семилетка». Девятилетняя средняя школа была за плечами в основном горожан. Те, что призывались из городов, так сказать, «от станка», с «самозарядкой» еще вполне ладили. А вот те, кто были «от сохи» и в родном колхозе с «железяками» дел не имели, токаревский полуавтомат действительно не жаловали. Им дай чего попроще. Вот и хватали они «мосинку», которую считали безотказной. Так-то оно так, но попробуй-ка подергай тугой затвор всякий раз, когда нужно перезарядить винтовку, при этом находясь под шквальным огнем немецких пулеметов.
Кстати, СВТ охотно использовали солдаты вермахта, у которых подобного самозарядного оружия, способного вести эффективный огонь почти на полкилометра, тогда не было. Их хваленый пистолет-пулемет МП позволял действенно поражать врага всего на сотню метров. Две сотни для него – это уже предел, когда стрелок лишь создавал заградительный огонь, пугая противника без особой надежды его уничтожить. Лишь в 1944 году немецкие инженеры фирмы «Polte» из Магдебурга разработают штурмовую винтовку STG под промежуточный патрон калибром 7,92 мм. К тому времени «тысячелетний Рейх» уже, что называется, будет дышать на ладан и командование вермахта просто не успеет перевооружить своих солдат новыми винтовками.
А вот командование РККА накануне войны повторило ошибку царских генералов, отказавшихся в 1916 году от автомата Федорова под тем предлогом, что он де слишком сложен для нижних чинов, а автоматическая стрельба приведет к перерасходу патронов. Логика убийственная! Дескать, тупым «валенкам», и дубины за глаза хватит! Ценой такого подхода были миллионы убитых русских мужиков, одетых в серые солдатские шинели. Прошло четверть века, а дури в вельможных головах похоже не убавилось. Сколько же нам еще суждено наступать на одни и те же грабли! Неужели нельзя учиться на ошибках других, без обязательного условия набить собственных синяков и шишек?
А впрочем чего это я так «раскипятился»?! Лично мне никакого оружия вообще не надо. То есть за мной конечно закреплена винтовка, ее номер я вызубрил наизусть. Но таскать мне ее приходится не часто. Ибо приказом командира полка красноармеец Полуянов назначен исполнять ответственную, но очень мирную должность библиотекаря в дивизионном политотделе. Теперь в моем подчинении находятся несколько сот запылённых фолиантов, в беспорядке разложенных на грубых деревянных полках тесной сырой комнатушки с маленьким окном, которое выходит на соседние окна штаба полка.
Последнее обстоятельство играет немаловажную роль, поскольку мне предписано не отлучаться со своего места за столом, дабы наблюдающие за мной товарищи из особого отдела дивизии всегда могли лицезреть мой профиль через мутное оконное стекло. Помимо этого, визуального наблюдения, имелся и более современный вариант контроля. Из помещения библиотеки в кабинет начальника особого отдела протянули провод электрического звонка, кнопку которого разместили на полу прямо под моим столом. В случае опасности, мне следовало что есть мочи давить кнопку ногой и ждать подмоги. На самый крайний случай в верхнем ящике стола лежал мой верный ТТ. Так что, господа диверсанты, как говорится у наших нынешних союзников и будущих геополитических противников, «вэлком» в хату нашу, мать вашу!»
Однако время шло, а подлые агенты вражьих разведок покушаться на мою жизнь почему-то не торопились. Я ежедневно добросовестно торчал за столом, перебирая пустые формуляры – читателей было немного, да и читать бойцам было некогда: наряды, караулы, патрулирование, занятия – полностью заполняли распорядок солдатского дня: от подъема до отбоя.
Лишь изредка забегали партийные активисты – политруки, парторги и комсорги, которым для политбесед требовались газетные статьи да брошюрки классиков марксизма-ленинизма. Прочие красноармейцы интересовались больше газетным фондом полковой библиотеки и с несколько иной, так сказать, сугубо утилитарной, целью. Ибо на войне газета – это одновременно папиросная, обёрточная, да вдобавок еще и туалетная бумага. Поэтому мне приходилось внимательно следить, чтобы с полок не исчезали серые шершавые листы «Правды» и «Красной Звезды», особенно с передовицами, украшенными портретами кремлевских вождей.
Если такой, слегка испачканный отходами жизнедеятельности солдатских организмов, портрет обнаружит в отхожем месте какой-либо бдительный политрук, «втык» мне обеспечен. Ибо о моей истинной роли в славной дивизии имени Дзержинского знают лишь офицеры особого отдела, да еще комдив с комиссаром. О том, кто я есть на самом деле они, конечно, не ведают. Просто им поставлена задача обеспечить захват лиц, которые возможно станут покушаться на скромного военного библиотекаря. И ни в коем случае не допустить его гибели. Полковое начальство – то и вообще остается в полном неведении, что безусловно является правильным решением – меньше знают, меньше разглашают.
В библиотеке я сижу до ужина, после чего в составе роты марширую сначала в столовую, где с аппетитом поглощаю ужин, а после весело горланю «Катюшу» и «Проводы» на вечерней поверке. Устав он и на войне устав. Кормят в столовой по военным меркам неплохо. Например, обед состоит из традиционных трех блюд. На первое дают, как правило, постные щи. Второе обязательно представлено варенными мясом или рыбой, а в качестве приправы используют картофель или макароны, реже кашу. Лаврового листа и перца не жалеют, так что еда получается пряной и вкусной. Третье, оно же компот, варят - из сухофруктов, чаще всего из сушеных груш и чернослива.
По выходным и праздникам нас балуют варенными яйцами и слипшимися леденцами, как их называют солдаты, «монпансье». Это карамельки неаппетитного серо-коричневого цвета, но довольно приятные на вкус, чем-то напоминающий кока-колу. Хлебом тут не разбрасываются: один ломтик белого и два кусочка «чернухи» обеденная норма. Хлеборез - у нас должность уважаемая, каждый норовит выклянчить у него поджаристую горбушку. Хлеб на столах всегда свежий, испеченный в местной пекарне. От него идет ароматный дух, который у бойцов прочно ассоциируется с запахом родного дома. Перед едой я люблю обонять этот свежий запах и чувствую, как меня прямо-таки охватывает бешенный аппетит.
Едим мы чинно. За длинным деревянным столом умещается весь взвод. Первым приступает к трапезе помкомвзвода Ищенко – рослый крепкий мужик лет тридцати пяти. Несмотря на то, что Ищенко практически является моим ровесником, выглядит он значительно старше. Это и не удивительно, поскольку он призван из запаса и до мобилизации трудился кузнецом на родной Полтавщине. Его пудовые кулачища начисто отбивают у нарушителей дисциплины охоту вступать с помкомвзвода в любые пререкания.
Дисциплина здесь вообще крепкая, по крайней мере значительно крепче, чем в современной мне армии. «Дедовства», например, с его издевательствами над молодыми солдатами, нет и в помине, поскольку в каждом подразделении служат люди разных возрастов: как призванные еще до начала войны безусые парни, так и мобилизованные со всех концов страны взрослые мужики. Многих из них мобилизовали еще до войны, для прохождения летних военных сборов, которые ранним утром 22 июня нежданно-нагадано превратились в Великую Отечественную войну.
И еще одно интересное наблюдение, которое я сделал для себя, попав в прошлое: матерятся здесь редко, в основном грешат этим «старички». Да и те как-то беззлобно, словно шутя. Молодежь себе такого баловства не позволяет, опасаясь нареканий старших. Однажды боец из моего отделения – восемнадцатилетний горьковчанин Мамаев, занозив за обедом руку о шершавую столешницу, тихо, сквозь зубы ругнулся, за что немедленно получил по лбу оловянной ложкой от сидевшего рядом «старичка»: «Молод ты ишо маманьку поминать!»
Командиры - офицерами их стали называть всего год назад, поэтому название это пока еще не укоренилось в красноармейской массе - всегда опрятны и подтянуты. Мата и прочей грубости в общении с бойцами ни от кого из них я не слышал. При этом, от подчиненных они требуют строго по уставу и в первую голову от сержантов: начиная с помощника командира взвода и заканчивая отделенными командирами. Ну а те, в свою очередь, не дают спуску рядовым бойцам. Не подшил свежий воротничок, не начистил ботинки, не подшил пуговицу на гимнастерке – и сутки тесного общения со шваброй тебе обеспечены.
В остальном служба как служба: те же наряды, караулы, патрулирование улиц, уборка расположения и прилегающей территории. Одним словом, ничего для меня нового. Сослуживцы сначала на меня косились: только прибыл и сразу в библиотекари, на «блатную» должность. Но убедившись, что я не «стукач», постепенно успокоились. Казарма быстро выявляет суть человека. Как поставишь себя, так и относиться к тебе станут. Впрочем, налаживать дружеские отношения с окружающими мне некогда. Не за этим я сюда направлен. Да и обстановка не располагает к задушевным беседам.
Значительная часть личного состава нашей дивизии направлена на фронт, который проходит теперь совсем недалеко от столицы. Иногда до нас доносятся глухой гул артиллерийской канонады, похожий на далекие раскаты грома. Мы уже научились различать глухое «уханье» тяжелых немецких 150-мм гаубиц и устрашающий вой наших гвардейских минометов – реактивных «катюш».
Немцы называют советские установки БМ-8 и БМ-13 «сталинскими органами» и попытались скопировать идею, создав собственный миномет – «Nebelwerfer» (по-русски «Туманомет»). Советские солдаты прозвали его «Ванюшей». Однако достичь показателей русской «катюши» немцы так и не смогли. «Катюши стреляли на полтора километра дальше и не оставляли подобно «ванюшам» длинных дымовых хвостов при запуске снарядов. По этим советские артиллерийские наводчики легко устанавливали дислокацию вражеских батарей и наводили на них свою артиллерию или авиацию.
Мне было интересно узнать историю названия «Катюша» и я стал расспрашивать бойцов, побывавших на фронте. И вот, что интересно: никто не вспоминал известную песню композитора Матвея Блантера, крайне популярную в те годы. Солдаты называли разные версии: кто-то говорил о бойце-артиллеристе, написавшем на корпусе машины-носителя имя любимой девушки - Катюша; другие рассказывали о букве «К» - от названия завода имени Коминтерна – вытесненной на корпусе миномета. Услышал я и совсем экзотическое объяснение. Дескать, так пошло от бойцов-«толкачей», следивших за тем, чтобы снаряды правильно легли на направляющие полозья установки. Такой солдат этот должен был докладывать командиру расчета о том, что реактивный снаряд «встал-закатился-накатился». Но повторять эту фразу кому-то из «толкачей» показалось скучным, и он придумал другую форму доклада, связанную с известной песней: «выходила-на берег-Катюша».
В библиотеке я пропадаю полдня: с 14.00 и до 19, тоже 00. Первая половина дня отведена в полку под учебные занятия, от которых не отлынивает никто. Строевая, огневая, тактическая подготовки перемежаются с политзанятиями, на которых можно украдкой вздремнуть, если конечно занять уютное местечко за спинами товарищей. Политзанятия у нас проводит младший политрук Каминский – молодой розовощекий еврей, чем-то напоминающий мне одного из современных мне политиков. Он очень хочет выглядеть солидно, поэтому старается говорить басом, но постоянно срывается на фальцет, как говорят бойцы, «дает петуха». Впрочем, рассказывает он интересно, парень видно начитанный, поэтому каждую тему занятий он обильно снабжает бесчисленным количеством исторических фактов о победе русского народа над иноземными захватчиками. Тут и Козьма Минин с князем Пожарским, и фельдмаршал Кутузов, который бил французов, и мужественный Багратион, который хоть и был князем и потомком грузинских царей, но все же погиб героической смертью за Родину на Бородинском поле.
По воскресеньям в клубе нам крутят кино: старые, для меня конечно, довоенные фильмы – «Волга-Волга», «Подкидыш», «Путевка в жизнь», «Александр Невский». Во время просмотра нового фильма «Свинарка и пастух» - его закончили снимать уже после 22 июня – я чуть было не выдал себя, начав увлеченно пересказывать соседям по ряду финал картины. И тут же нарвался на недоуменное: «А ты откуда знаешь?» Пришлось соврать, что читал о новой ленте в какой-то газете. Хорошо еще, что на нас зашикали сидевшие спереди и сзади, поэтому от дальнейших расспросов мне удалось благополучно отвертеться.
Не могу не вспомнить еще один любопытный момент, который как мне кажется, характеризует тогдашних красноармейцев – случаи с самовольными отлучками или, как их называют в армии, «самоволками». Даже в мирное время такой проступок наказывается порой достаточно строго. Что же говорить о военном времени, когда самовольное оставление расположения части называлось дезертирством и подлежало рассмотрению военным трибуналом, что грозило виновному расстрелом, ибо штрафных батальонов тогда еще не существовало.
Но молодость есть молодость и бойцы все равно бегали на свидание к местным барышням. Для этих целей хитроумные «казановы» приготовили в заборе, окружавшем воинскую часть лаз из двух досок, раздвигавшихся внизу благодаря аккуратно вытащенным гвоздям. В закрытом состоянии такой лаз заметить было непросто, а раздвинуть доски – секундное дело. Так и бегали бойцы после отбоя, чтобы за полчаса до подъема снова оказаться в родной казарме.
Но за все время моего нахождения в дивизии, а пробыл я там около двух месяцев, ни разу не припомню случая, чтобы кто-то вернулся из «самохода» пьяным или родители девушек, бегавших к бойцам на свидание, явились к командованию части с жалобой на какого-нибудь героя-любовника. И ведь никаких средств предохранения от беременности тогда не существовало. Ларчик открывался весьма просто: любовь была, но было она без секса. И не потому что мои новые однополчане были лишены нормальных мужских инстинктов. Просто большинство девушек тогда умели себя блюсти, а ребята умели уважать девчат. Я не идеализирую прошлое, но вот вам факты: по воспоминаниям гитлеровских вояк большинство изнасилованных ими русских девушек таковыми и оказались, что для предков нынешних «еврочеловеков» было крайне удивительным явлением. Очевидно их Греты и Эльзы такими щепетильными условностями, да еще и в военное время себя не обременяли.
Время шло, я исправно, но, увы, бестолково торчал в дивизионной библиотеке. А немцы тем временем продвигались все ближе к Москве и вечером пятнадцатого октября 1941 года, голосом Юрия Левитана, Софинформбюро объявило о прорыве противником обороны советских войск на одном из участков Западного фронта, создавшем угрозу советской столице.
Уставившись в черную «тарелку» репродуктора, я не мог понять смысла такого объявления. Еще больше меня поразили вышедшие на второй день газеты. Все они, включая, «Правду», пестрели передовицами о прорыве противника на московском направлении. На мой взгляд, правительству следовало ускорить эвакуацию, а громогласно трубить об успехах немцев. На следующий день началась грандиозная московская паника, продолжавшаяся три дня. Десятки тысяч человек пытались вырваться из города на восток. Закрывались заводы и фабрики, рабочим выдавали месячную зарплату. Перед закрывающимися продовольственными магазинами или как их тут называли, «бакалеями», стихийно росли очереди москвичей, которым продукты выдавались даром – лишь бы они не достались немцам. Городское руководство даже не пыталось обуздать панику, а старалось само поскорее покинуть столицу. Обстановку накаляли действия немецких диверсантов, распространявших листовки с призывом к москвичам бежать из города.
Особенно угрожающая ситуация сложилась на главном пути эвакуации – шоссе Энтузиастов, где 16 и 17 октября немецкие агенты, используя уголовников, создали настоящий затор. Все это рассказывали бойцы, участвовавшие в заслонах и стоявшие на контрольно-пропускных пунктах столицы. Не знаю, что стало главной причиной этого происшествия: расхлябанность московских властей или чей-то прямой умысел с далеко идущими целями, но факт остается фактом – в середине октября советская столица находилась буквально в одном шаге от захвата ее немцами. 13 октября пала Калуга, 16-го – Боровск, а 18 октября – Можайск и Малоярославец. В конце октября, прорвав Можайскую линию обороны войск Западного фронта, гитлеровцы вышли на расстояние в 80 километров от советской столицы. Началась эвакуация москвичей.
Сказать по правде, меня самого охватило тогда странное оцепенение. Странное, потому что из истории я хорошо знал, что враг не войдет в Москву. И тем не менее от грозных слухов и сводок Совинформбюро мне становилось не по себе. Поэтому я очень обрадовался, когда утром, 19 октября, меня срочно вызвали из политотдела. Прежде таких вызовов не случалось, и я почувствовал, что моему сидению в библиотеке наконец-то пришел конец.
Глава 3. Засада.
«Гладко было на бумаге, да забыли про овраги. А по ним – ходить!»
О том, что началось я понял из самого вызова в политотдел. Дело в том, что о моей истинной роли знал лишь комиссар дивизии и, если бы вызов последовал бы из дивизионного политотдела, он не вызвал бы у меня удивления. Я и сам не мог дождаться команды свернуть операцию, поскольку натер уже изрядную мозоль на филейном месте, ерзая на библиотечном стуле. Но вызов мне передал дневальный из состава ротного наряда, который сказал, что ему позвонил из политотдела полка некий политрук, фамилию которого дневальный не понял: не то Шумилин, не то Томилин. Одним словом, этот политрук велел мне не мешкая явиться к контрольно-пропускному пункту для приема новой литературы. Еще одна нелепость. Литературу мне доставляли почтой прямо в библиотеку. Для этих целей один раз в месяц в Москву направлялась политотдельская машина-«полуторка». Мне приходилось конечно выгружать пакеты с газетами и журналами, но это всегда происходило у ступеней библиотеки, но отнюдь не на КПП.
Инстинктивно почувствовав опасность я тут же нажал тревожную кнопку и спустя пару минут на пороге библиотеки выросли плотные фигуры знакомых мне «особистов». Старший из них – лейтенант Столяров – узнав в чем дело, тут же собрался на доклад к начальству, но я его остановил. «Упустим их сейчас» - сказал я чекисту, «второго случая можем и не дождаться».
Ситуация действительно складывалась непростая и очевидно не предусмотренная инструкциями, поэтому Столяров поначалу растерялся. С одной стороны, он головой отвечал за мою безопасность, с другой должен был принять меры к задержанию врагов. Я предложил компромиссный вариант: на КПП мы пойдем вместе – я первым, «особисты» за мной. Но из помещения контрольно-пропускного пункта я не выйду, задержавшись под каким-либо благовидным предлогом. Например, перематывая сбившуюся на ноге обмотку.
Пока я буду ее поправлять, туда поспеют чекисты и повяжут ворогов «без шума и пыли». На КПП имелся телефон, откуда лейтенант сможет потом доложиться своему начальству. Таким образом и овцы останутся целыми, и волкам придет конец. Столяров сначала колебался, но наконец решился. Последним аргументом в пользу моего плана захвата шпионов стало предположение о вероятной немногочисленности противника. Не станут же они и впрямь переться сюда целым взводом. Засунув за пояс под гимнастерку свой верный «ТТ», я зашагал через мокрый после ночного дождя плац.
Однако гладко все бывает только на бумаге. В жизни же все обычно происходит иначе: с сучками да с задоринками. Не успел я толкнуть, удерживаемую тугой пружиной, дверь контрольно-пропускного пункта, как она сама резко отворилась, и чья-то сильная рука рванула меня вперед. Дальше я действовал исключительно на рефлексах, ибо времени на обдумывание сложившейся ситуации у меня просто не было.
Первым делом резко подогнул ноги в коленях, увлекая на пол ухватившего меня противника. Вес у меня к счастью немалый и тот не смог устоять на ногах, навалившись на меня сверху. Но и я в это время тоже не зевал. Падая я успел развернуться влево, освобождая так нужную мне правую руку. Когда диверсант накрыл меня своей тушей, я уже выхватил свой пистолет и выстрелил в него, ощутив вздрагивание чужого тела, пронзенного выпущенной в упор пулей.
Хлопок выстрела потонул в вопле поверженного врага, повергнув остальных в секундное замешательство. Как же: они ведь готовились к встрече с хилым библиотекарем! Так получайте же гады! Перекат вправо и еще два выстрела прозвучали почти дуплетом. Здоровенный детина в форме сержанта, уже поднимавший в мою сторону свой ППШ, согнулся схватившись руками за живот и сполз по шершавой стене, оставляя на ней алую полосу крови.
В меня тоже выстрелили. Пуля обожгла грудь, и я выронил оружие. На счастье, в эту минуту в помещение контрольно-пропускного пункта ворвались Столяров с сотоварищами. Прозвучали еще два выстрела, и кто-то глухо вскрикнув выронил автомат. Громовым раскатом прозвучала команда лейтенанта: «Бросай оружие!» Потом настала тишина. Она навалилась на меня темным облаком и с последними мгновениями угасающего сознания я увидел совсем близко лицо Столярова. Он что-то кричал, но что именно я уже не слышал, проваливаясь в темный холодный тоннель.
Глава 4. В гостях у «Айболита».
«Под белым халатом не скроешь погоны,
Эмблем медицинских не спрячешь от глаз.
Врачи в медсанбатах в тылу обороны
Умело спасают от гибели нас».
(Сергей Белоключевский, Песня о военных врачах»)
Очнулся я от противного удушливого запаха нашатыря и первое, что увидел, был белый потолок – потрескавшийся и давно требовавший побелки. «Почему тут потолок белый?» - мучительно соображал я, припоминая выкрашенные синей масляной краской интерьер КПП. И тут же далекий голос воззвал ко мне, словно из глухого колодца: «Вы меня слышите, Полуянов?» Голос мне не понравился и отвечать на него не хотелось. Хотелось просто лежать и молчать, глядя в этот облупившийся потолок и еще дышать, дышать и дышать. Но глухой голос зазвучал снова, на этот раз настойчивей и ближе: «Если не можете говорить, опустите веки». С трудом разлепив ссохшиеся губы, я произнес каким-то чужим незнакомым голосом: «Могу» и потерял сознание.
Второе мое пробуждение тоже началось с лицезрения белого потолка – на этот раз куда более аккуратного, со следами недавнего ремонта. Теперь надо мной склонилось милое девичье веснушчатое лицо. Лицо это мило улыбалось и радостно кричало кому-то стоящему рядом: «Он очнулся, Иван Христофорович, очнулся!» Упомянутый Иван Христофорович тут же навис надо мной, и я увидел такое же доброе, но на этот раз старческое лицо, обрамленное бородкой- «клинышком». Веселый лучик солнца, пробившийся сквозь окно палаты, отразился солнечным зайчиком от старорежимного пенсне. Ни дать, ни взять сказочный доктор Айболит.
Ну что же, спасибо, что хоть не Бармалей, как тот верзила на КПП. Айболит по имени Иван Христофорович суетливо уселся на край моей кровати и зажурчал приятным баритоном: «Да-с, батенька мой, Вы и впрямь в рубашке родились! Шутка ли сказать, прямо с того света вернулись. Вот что значит молодость!» Я попытался в полной мере разделить радость «Айболита» по поводу моего успешного возвращения на грешную землю и изобразил своими потрескавшимися губами некое подобие улыбки. Чем и привел «Айболита» в настоящий восторг. «Вы только поглядите на него!» - радостно закричал он, обращаясь к сопровождавшей его свите белых халатов. «Только-только ожил, а уже смеется вовсю!» Белые халаты дружно закивали в ответ, горячо одобряя мой оптимизм, а Иван Христофорович добавил уже другим, менторским голосом: «Обратите внимание, товарищи, этот случай полностью подтверждает эффективность нашей новой терапии. Отныне и навсегда запомните – использовать данный препарат в случаях тяжелых контузий является не только возможным, но и абсолютно необходимым!»
Кое-кто из врачей стал делать записи в блокнотах, а сам Айболит уже обращаясь ко мне сказал: «Что же, со вторым рождением Вас, батенька! Раз выжили, значит будете жить долго и счастливо!» В душе я согласился с этим жизнеутверждающим замечанием, но из природной скромности и по причине сильной слабости, промолчал, полагая, что мое молчание и так является знаком полного согласия.
Начались долгие недели лечения, незаметно перешедшие в месяцы. Несмотря на упомянутые «Айболитом» новую терапию и чудодейственный медицинский препарат, пребывание мое в госпитале затянулось на долгие два с половиной месяца. За это время меня ни разу не навестил ни сам Иванов, ни другие посланцы наркома. Возможно обстоятельства случившегося на КПП были им достаточно ясны из докладов Столярова и его людей, а возможно чекистам было просто не до меня. Битва за Москву тогда вступила в свою решающую фазу, и судьба Советского государства решалась не в этой пропахшей лекарствами госпитальной палате, а на заснеженных полях Подмосковья, где гибли подольские курсанты, герои-панфиловцы и тысячи безызвестных красноармейцев, своими жизнями замедлявших натиск фашистских полчищ фельдмаршала фон Бока.
По радио я слышал сообщения Государственного Комитета Обороны о введении в столице и на территории Московской области осадного положения. Слышал и радовался, думая, что оно наконец покончит с паникой и мародерством, охватившими столицу. Вскоре пришло известие об успешном контрнаступлении советских войск Калининского и Западного фронтов, начавшемся соответственно 5 и 6-го декабря и завершившемся 8 числа того же месяца переходом сил вермахта к обороне. Меня опять охватило странное чувство. С одной стороны, я воспринимал происходящие события как хорошо известные мне исторические факты далекого прошлого. С другой, я переживал их вместе с окружавшими меня людьми как радостную весточку с фронта, где решались судьбы всей страны и каждого ее гражданина в отдельности. Мое сознание словно бы раздвоилось, отделяя невидимой для меня чертой ту половинку, что принадлежала человеку начала 21-го столетия от той, чем жил рядовой красноармеец Полуянов, непонятно почему проходивший излечение в особой палате центрального госпиталя РККА в Москве.
Между тем, несмотря на то, что здоровье мое шло на поправку, настроение, напротив, ухудшалось, а в душе росло напряжение от грядущей неизвестности. За почти месяц пребывания в госпитале меня ни разу не навестил ни сам Иванов, ни его люди. Конечно, в госпитале я был окружен всем возможным уходом, получал самое современное лечение, усиленное витаминизированное питание – в общем все, что мог получить человек в фактически прифронтовом, хоть и центральном, госпитале. Но ведь госпиталь этот находился в столице, всего в нескольких километрах от временной резиденции наркома. Чекисты потеряли ко мне интерес? Это едва ли. Тогда меня просто не стали бы столь усердно лечить.
В моей «генеральской» палате – две смежные комнаты: спальня и процедурная – на прикроватной тумбочке стоял немецкий радиоприемник «Телефункен». Он был настроен на первую программу всесоюзного радио. Всего их было тогда две, но вторая вещала лишь в вечерние часы: с 17 до 23.00. Обе программы транслировались из Центрального дома радио и звукозаписи в Москве, который в то время располагался на улице Качалова. Сейчас эта улица опять переименована на дореволюционный лад – в Малую Никитскую, а сам Центральный дом радио, основанный в 1938-ом году, ликвидирован в 1997 году, так и не дотянув до своего шестидесятилетия.
Эти подробности мне известны оттого, что в этом самом учреждении всю свою жизнь проработала моя мать. Я хорошо помню, как вернувшись после своего последнего рабочего дня домой, она тяжело опустилась на стул и грустно сказала: «Вот и не стало нашего радио». Тогда я не придал ее словам значения, поскольку радио почти не слушал, предпочитая ему привычный «зомбоящик» с голубым экраном.
Теперь же, оказавшись в прошлом, я по-настоящему осознал значение радиопередач в тяжелую военную пору. Поскольку заняться мне было все равно нечем, я с упоением слушал все передачи подряд: от сводок Совинформбюро и новостных выпусков «В последний час» до музыкальной программы «Слушай фронт», в которой транслировались музыка и песни. Очень нравилась мне две передачи: «Письма на фронт» и «Письма с фронта». В них звучали песни предвоенных лет и первые песни Отечественной войны. Особо меня поразила песня «Синий платочек». Даже не сама песня, хотя исполняла ее молодая еще Лидия Русланова очень нежно, с душой, меня удивила связанная с этой песней история.
Так уж получилось, что у песни этой оказалось сразу два поэта – Юрий Галицкий, написавший слова еще в предвоенном 1940-ом году и Борис Ковынев, создавший по существу новый текст, начинавшийся со слов «Двадцать второго июня, ровно в четыре утра…». Во время поездок на фронт, певица часто слышала просьбы бойцов прояснить судьбу девушки в синем платочке после ее расставания с возлюбленным. Уж больно хотелось красноармейцам почувствовать, что их милые, желанные и родные женщины ждут их, ждут живыми и помнят. Русланова настолько прониклась этими просьбами, что не стала обращаться к поэтам, а сама наскоро дописала песню, прибавив к ней строки:
«Ты уезжаешь далёко.
Вот беспощадный звонок.
И у вагона
Ночью бессонной
Ты уже странно далек.
Ночной порой
Мы распрощались с тобой.
Пиши, мой дружочек,
Хоть несколько строчек,
Милый, хороший, родной…».
Слушая голоса Юровской, Руслановой, Шульженко, Козина, Лемешева, Красавицкой и других исполнителей, я невольно сравнивал их с современными мне «звездами» эстрады. Сравнивал и поражался. С одной стороны, тембр голосов и манера исполнения песен 40-х казались мне чересчур слащавыми, вычурными. Но с другой стороны, такое ощущение рождалось из сравнения их с песнями современного мне начала 21 столетия, с их неприкрытым цинизмом и бездушием. Поэтому в конце концов я пришел к закономерному выводу о необходимости «золотой середины» в певческом искусстве и очень довольный собой собрался уже было перейти к дальнейшему анализу современной культуры, когда в дверь моей отворилась и на пороге появился долгожданный товарищ Иванов.
Стучать ему бедолаге было несподручно, поскольку в правой руке порученца наркома красовался желтый кожаный портфель, а левая сжимала увесистый сверток, завернутый в плотную оберточную бумагу. «А почему нет цветов и шампанского?!» - произнес он обиженным тоном. «Негоже имениннику встречать гостя за пустым столом!» Шутливый тон, так непривычный в устах этого человека, заставил меня даже пропустить мимо ушей смысл сказанного и с полминуты я взирал на порученца Берии как на, мягко говоря, умственно перетрудившегося человека. Заметив это, «Иванов в кубе» хитро усмехнулся и добавил: «Стало быть забыли Вы, Николай Иванович, главный праздник своей жизни. Но ничего. Главное, что мы о нем помним». С этими словами гость быстро пристроил свой сверток на прикроватной тумбочке и развернул его.
Лучше бы он этого не делал! Воздух быстро заполнил аромат свежей копченной колбасы, острый запах настоящего голландского сыра и еще какой-то с детства забытый мною аромат праздника. От этих ароматов у меня даже закружилась голова. Особенно приятным оказался освежающий кисло-сладкий запах. Мобилизовав свою память, я припомнил, что именно так пахнут цитрусовые фрукты. Причем не те мандарины, апельсины и лимоны, что месяцами скучают на прилавках супермаркетов, добирая там сомнительную спелость, а самые настоящие новогодние мандарины, которые всегда приносил под 31 декабря мой отец. На работе ему давали подарок для меня, куда помимо привычных конфет и зефира, входило несколько маленьких, но очень аппетитных мандаринок. Их запах безоговорочно возвещал о приближение праздника.
Однако до Нового года еще далеко, а вот главный праздник каждого человека – его день рождения. И этот праздник пришел ко мне в этой новой для меня реальности не в мае, как это полагалось по календарю, а в декабре. Тут я сообразил, что Иванов предлагает мне отпраздновать день рождения моего деда – Николая Полуянова. Ну что тут сказать? Хорошее это дело – праздновать! А на войне – вдвойне приятное.
Тем более, что в запасе у порученца наркома оказалась бутылка настоящего «шустовского» коньяка разлива 1913-го года. То есть выдержка у этого напитка получалась около 30 лет. Солидно. Да, умеют люди жить красиво даже на войне. «Как же Вы сохранили такое чудо?» - не удержался я от наивного вопроса. Иванов же лишь отмахнулся: «Да чего там! Братья Шустовы с 1912 года числились официальными поставщиками двора Его Императорского Величества и поставляли в дворцовые кладовые по 120 тысяч таких посудин в год. Вот нам и перепало кое-что из царских запасов». Однако по лицу порученца Берии я увидел, что мое восхищение напитком ему было приятно. Оценил мол гость уважение хозяев.
Пока мы смаковали рубиновый ароматный напиток Иванов рассказал историю о том, как старший из братьев Шустовых – Николай - еще в 1900 году тайно послал образцы своей продукции на выставку в Париж. Авторитетное жюри присудило этому напитку гран-при, а узнав, кто является его производителем, даже разрешили печатать на этикетках бутылок слово «коньяк», на что прежде имели право исключительно французские виноделы.
«Между прочим,» - Иван Иванович сделал очередной глоток и от удовольствия закрыл глаза, «именно после этой истории старшего из братьев – Николая Шустова – стали величать «королем коньяка». Я тоже глотнул раритетный напиток и спросил: «А что стало с Шустовыми после революции? Расстреляли?» Иванова такой вопрос поставил в недоумение; «Зачем стрелять? Что они белогвардейцы какие-нибудь? Нормальные себе купчины, толковые и хваткие. Старший Шустов умер еще в 16-ом. Два его сына – тоже, но уже после революции. А вот оставшиеся двое отпрысков трудились честно. Один в Центросоюзе, другой в Наркомпроде. Тот что по линии Наркомата продовольствия работал – Сергей Николаевич Шустов - даже книгу написал – «Виноградные вина, коньяки, водки, минеральные воды». Поделился опытом с Советской властью, так сказать». И подняв наполненный до половины стакан, добавил: «Ваше здоровье!» Мне оставалось лишь с удовольствием последовать его примеру.
Глава 6. Хмурое утро.
«Попросили меня построить застенок, ну я и построил им тюрьму повеселее».
(А.В. Щусев, 1947г).
Ночью я спал крепко. То ли выпитый коньяк подействовал, то ли задушевная беседа с порученцем Берии. Мы с ним до полуночи проговорили. Он прощупывал меня, а я его. То, что это был именно зондаж, я понял по вопросам моего собеседника, которые время от времени повторялись в разных формулировках. На первый взгляд вопросы были безобидными: о родителях, семье, друзьях, службе. Задавались они как бы мимоходом, «под стопочку». Но по внимательному взгляду Иванова было видно, что все мои ответы он внимательно слушает и анализирует.
Это такой вид допроса, внешне напоминающий дружескую беседу. Мы даже перешли на «ты». По предложению Иванова, разумеется. Есть, знаете ли, такой способ ведения допроса. На тебя не кричат, не бьют, не направляют в лицо настольную лампу. Вместо этого тебе периодически желают здоровья, похлопывают по плечу и мимоходом спрашивают, на первый взгляд, о всяких мелочах. К примеру, где ты, говоришь, служил: в Грозном? Как же, как же, знаю этот город. Бывал в нем и не раз. Рестораны там помню - замечательные! Особенно кабачок Арцыбашева, не правда ли? Ну тот, что в центре на Пролетарской. Ну на бывшей Александровской, в подвальчике двухэтажного особняка! Не помнишь? Странно, знаменитое место. Впрочем, может я что-то путаю. Или в твое время его уже не стало? Жаль, знатное было местечко! А когда, ты говоришь, служил там? В 2008-ом? Да ты же говорил, что в 2007-ом? Нет? Наверное, мне послышалось. Ну так за что мы еще с тобой не пили?
И дальше в том же духе: наскок, отступление, словесная «дымовая завеса» и опять наскок. В свою очередь, я тоже «забрасывал удочку», пытаясь выведать у Иванова свою дальнейшую судьбу. Не случайно же он затеял весь этот «цирк» с поздравлением и выпивкой. Но «Ваня «в кубе» ловко ускользал от моих вопросов, отговариваясь обычными уловками: мол, пока время есть, отдыхай, а служба – она как работа, в лес не убежит.
Наконец эта игра в «кошки-мышки» мне надоела и я, демонстративно и старательно изображая пьяного в стельку, стал вслух выговаривать вслух время. При этом, не стесняясь, открыто зевать, всем видом показывая своему сотрапезнику, что страшно устал и хочу спать. Мой прозрачный намек Иванов намек понял и, пожелав мне спокойной ночи, мирно испарился.
А я улегся на кровать, выключил свет и еще с полчаса глядел в потолок, перебирая в уме предыдущий разговор и обдумывая свои дальнейшие действия. Меня прощупывают. Это очевидно. Но с какой целью? Не доверяют? Но почему? Я доставил им важную информацию. Пусть и не ту, что должен был, но и написанного мною в рапорте наркому за глаза хватит на десяток резидентур. Да и какие шпионы смогли бы сообщить Сталину о событиях, которые произойдут через годы. Конечно, далеко не все, что написано в моем отчете возможно сейчас проверить. А проверка информации – залог успешной работы любой разведки. Однако, часть моих сведений: те, что касаются стратегических замыслов противника на 1941 год уже получили подтверждение. Немцы отброшены от Москвы не на сто, как это было в моей истории, а почти на двести пятьдесят километров, до самого Ржева. Жукову уже не придется на протяжении 17 месяцев безуспешно вгрызаться в ржевский выступ. Не будет печально известной «ржевской мясорубки», где погибло 600 тысяч моих предков. Спасены тысячи жизней советских солдат, сотни единиц боевой техники. И вступившую в город Красную Армию встретили не три с половиной сотни измордованных оккупацией людей, как это было в моей реальности, а 20 тысяч жителей старинного русского города Ржев. Разве это не есть лучшее подтверждение моей лояльности Советской власти? И все же меня проверяют. Вероятно, хотят использовать в каком-то очень ответственном деле. В таком деле, где от человека требуются помимо деловых и некие моральные качества. Так сказать, морально-политическая закалка. Но что это за дело? Здраво рассудив, что правильного ответа мне все равно не угадать, я повернулся на бок и крепко уснул.
Проснулся я от того, что меня трясли за плечо. Не грубо, но весьма настойчиво. Открыв глаза, я увидел перед собой лицо Иванова. Здрасте вам, давно не виделись! Лицо это, надо сказать, было тщательно выбритым и благоухало «Шипром». Не то что, моя физиономия. Инстинктивно я ощупал подбородок и с неудовольствием поскреб отросшую за сутки щетину. «Ну и рожа у тебя, Шарапов!» - невесело подумал я, вставая с кровати и отыскивая наощупь босыми ногами шлепанцы.
«Здоров же ты дрыхнуть!» - глубокомысленно заметил Иванов, продолжая бесцеремонно разглядывать меня. Ну что за хамство! Ладно бы еще на молодуху какую уставился! Запахиваю халат, мимоходом задавая невинный вопрос разбудившему меня Иванову: «В сортир тоже вместе пойдем?» Тот усмехается и небрежно роняет: «Сам доберешься. И поторопись, нас ждут». «Ничего, подождут» - мысленно бурчу я в ответ. С наслаждением умываюсь, не спеша бреюсь. Что подсказывает мне, что моему пребыванию в этом госпитале санаторного типа пришел конец. Так что, с удовольствием смакую оставшиеся минуты. При выходе из ванной меня поджидал сюрприз. На спинке стула висели тщательно выглаженная форма: гимнастерка и галифе. Рядом стояли до блеска начищенные яловые сапоги. На аккуратно прибранной (когда только санитарка успела!) кровати красовалась командирская шинель с двумя «кубарями» на малиновых петлицах. Так, значит я теперь лейтенант госбезопасности.
Словно угадав мои мысли, подает голос стоящий у окна Иванов: «Звания у нас специальные. На три ступени выше, чем в РККА. Так что, тебя даже повысили: был капитаном, стал майором. Поздравляю!» «Премного вами благодарен!» - шутливо отвечаю я и облачаюсь в свой новый наряд. Но Иванов шутливого тона уже не принял. «Позавтракаем позже. Не против?» «А если и против?» - мысленно парируя я, затягиваясь ремнем портупеи. «Ваня «в кубе» придирчиво осматривает меня, словно жениха перед свадьбой. Осмотром остается доволен, удовлетворенно крякнув: «Хорош гусар!» И тут же добавляет серьезным тоном: «Спускайся вниз пожарным ходом. Дверь справа от твоей палаты. У выхода ждет машина. Быстро забирайся внутрь и жди меня. Я скоро».
Нет, для человека, обучавшегося в свое время питерском «политехе», у этого субъекта просто ужасные манеры. «Воспитанные люди обычно прощаются с хозяевами» - замечаю я. «Дай хоть врачам спасибо сказать». «Нельзя» - скупо роняет он. «Я сам за тебя попрощаюсь. И вообще: формально ты остаешься на месте. Сейчас сюда доставят другого человека, похожего на тебя и разместят в этой же палате. Ясно?»
Куда уж яснее. Не нравится мне такой расклад, да что тут скажешь! Махнув рукой, быстро выхожу на лестницу и спускаюсь вниз. У крыльца стоит «эмка» с выключенными фарами. Света в салоне тоже нет, но стоило мне открыть входную дверь, как шофер проворно выскочил из кабины и открыл заднюю дверцу. Прямо как барину: карета подана. Приятно все-таки ощущать себя калифом, то бишь начальником. Хоть и на минуту. Впрочем, насладиться своим новым положением я не успеваю, потому что вскоре снова хлопает дверь пожарного входа и на пороге появляется Иванов. Усевшись рядом со мной, он негромко бросает водителю: «Трогай».
«Тронули» мы резво. Взревел мотор, и машина споро рванулась к предусмотрительно открытым воротам госпиталя. Часовой у ворот неуклюже взял под козырек. И тут же затворил ворота, отрезая меня от прежней жизни. Уставившись в темное окно «эмки», я размышлял о том, что ждет меня впереди. В Москве я уже три месяца. И за все это время я не встретился ни с кем из руководителей СССР кроме Берии. Я надеялся, что меня захочет принять сам Сталин. Не каждый же день к нему являются гости из будущего. Но этого не произошло. Вместо этого меня «мариновали» сначала на даче, где чуть было не угробили, а потом в библиотеке и это тоже едва не закончилось для меня плачевно. Может быть наконец сейчас меня отвезут к Верховному?
Мысль эта приятно волновала меня, но я ее безжалостно отмел. Если бы меня везли к Сталину, то ни к чему было устраивать весь этот цирк в госпитале. Меня буквально эвакуировали оттуда в обстановке строгой секретности. Почему? Боятся нового покушения? Тогда можно было усилить охрану самого госпиталя. Что это за всемогущие враги, с которыми не в силах справиться ведомство товарища Берии на своей территории? И почему он не представил меня Сталину сразу? А может быть это сам вождь велел меня ликвидировать «по-тихому»: от греха подальше? Тогда зачем было ломать комедию с присвоением специального звания? Чтобы было что написать на надгробии? Нет, бред это все. Нужно успокоиться и взять себя в руки. А для этого отвлечься на что-либо. Например, в окно посмотреть.
Увы, будущее мое было столь же беспросветным, как и ночная темень, окутавшая нашу машину. И немудрено. Пять утра зимой – это почти что ночь. Уличного освещения естественно в Москве нет – светомаскировка соблюдается строго. За окном мелькают темные силуэты домов и деревьев. Куда везут неясно, но явно не в трехэтажное убежище наркома. Тогда мы ехали на запад, теперь, напротив, держим курс на восток.
Ага, вот что-то знакомое промелькнуло. Ба! Да мы же на площади Дзержинского! Той самой, что до 1926-го года звалась Лубянскою. Да и сейчас ее так снова переименовали «дерьмократы». Памятника «железному Феликсу» еще нет, его построят только в 58-ом, чтобы затем демонтировать в 91-ом и увезти на пустырь у нового здания Третьяковской галереи. А вот левая пристройка к зданию бывшего страхового общества «Россия» уже стоит на два этажа выше. Фасадом она выходит на Фуркасовский переулок, а углами – на Большую и Малую Лубянку. Туда-то, похоже, мы и держим путь. Помнится, что именно под этим зданием расположена внутренняя тюрьма ведомства товарища Берии. В 1933-м году ее расширили. Но все равно все «враги народа» туда не поместились и накануне войны, Лаврентий Берия решил кардинально перестроить свой застенок. Дело это он поручил известному советскому архитектору Алексею Щусеву. Тому самому, что до этого отгрохал гробницу Ильичу на Красной площади. К удивлению прославленного зодчего, нарком пожелал объединить два здания госбезопасности в одно, так чтобы разместить камеры на двух верхних этажах. Вероятно, чтобы подследственные поскорее оказывались в кабинетах следователей.
Услышав пожелание заказчика, Алексей Викторович поднапрягся и в 1939-ом году выдал проект. Творение сие мы с вами можем лицезреть и ныне. Завершив труды в 1946-ом году, Щусев, говорят, сказал: «Они просили меня построить застенок. Вот я и построил им тюрьму повеселее». Да, веселенькое местечко, ничего не скажешь! Но делаю вид, что ни о чем не догадываюсь. Головой не верчу, наивных вопросов не задаю. Товарищу Полуянову, как и товарищу Воропаеву, бояться Советской власти нечего. Он перед ней кристально чист.
Поэтому я даже зеваю с видом полной безмятежности. Учитывая, что подняли меня ни свет, ни заря –это вполне объяснимая реакция моего не долеченного организма на утренний стресс. Машина тем временем въезжает в высокие железные ворота, над которыми желтым пятном на снегу качается фонарь. Часовой у ворот проверяет документы Иванова и почтительно козыряет. Как же: начальство пожаловало! А вот мне документов не требуется, ибо меня лишь сопровождают в этот застенок. А кого туда сопровождают? Правильно, арестованных. Ну и какие у арестанта могут быть пропуска? Он же на полном обеспечении государства.
Впрочем, ввели меня не в камеру, а в обычный, с первого взгляда кабинет. Типичный казенный интерьер: стол, пара стульев. Окна нет. Хотя стоп, что это там зашторенное в боковой стене имеется. Окно? Странно. Окна обычно в соседнюю комнату не выходят. Иванов развеял мои догадки. Придвинул к этому окну два стула и отодвинул шторку. Под ней оказалось темное стекло. Рядом тряпичный «кругляш», отдаленно напоминающий динамик старых радиоприемников. Под «кругляшем» два регулятора-«барашка». Ну что же, если «кругляш» - динамик, то один «барашек» может быть регулятором звука. А второй? Непонятно. Хотел спросить Иванова, но тот куда-то вышел. Ладно, подождем. Вернется - объяснит.
Тем временем, в динамике раздался звук открываемой двери. Затем там включили свет и в окне я увидел двух человек. Один в форме старшего лейтенанта госбезопасности уселся за стол, а второй, стенографист, примостился в углу за низеньким столиком. Дверь опять скрипнула и в кабинет ввели арестованного.
Я внимательно в лицо доставленного. Что-то в нем мне показалось знакомым. Но сквозь толстое стекло смотрового окна изображение казалось тусклым и расплывчатым. «А ты подкрути вот это колесико». Голос Иванова заставил меня вздрогнуть. Бесшумно ходит «Ваня в кубе», по-кошачьи. Он покрутил второй «барашек» и свет в камере усилился. Так вот, значит, для чего служит второй регулятор! Иванов одобрительно кивнул на динамик: сиди мол и слушай. Сам же опять вышел. А я стал внимательно слушать. Тем более, что лицо арестованного показалось мне знакомым. Определённо я где-то видел этого человека. Но где?
«Садитесь» - голос следователя звучал спокойно и даже дружелюбно. Но арестованный продолжал стоять. Казалось он не понял сказанного. Следователь тоже поднялся из-за стола и подошел к нему вплотную. Арестованный подался назад, словно опасаясь удара. Но удара не последовало. Следователь постоял перед ним, затем обошел будто статую и также не спеша уселся на свое место. «Меня зовут Семен Павлович Субботин. Я - следователь НКВД и буду вести Ваше дело. Предлагаю сразу определиться на каком языке мы будем беседовать» - сказал он тем же ровным голосом. «И как мне к Вам обращаться: как к Вольдемару Иоганну Рунге или как к Владимиру Ивановичу Плетневу? Ведь так Вас звали до переезда в Германию в 1923 году?» Арестованный вздрогнул, но ответил не раздумывая: «Я немец и горжусь этим!»
Я тоже вздрогнул. Рунге! Так вот почему мне знакомо это лицо! Это же тот самый немецкий инженер, которого мы захватили в Витебске! Только лицо у него сейчас небритое. Да и похудел он изрядно, осунулся. Потому-то я его сразу и не узнал.
«Да Вы садитесь, Владимир Иванович» - усмехнулся следователь. «Садитесь и гордитесь себе на здоровье. Немецкий народ дал миру немало великих людей, которыми гордится все человечество. Впрочем, и в русском народе таких людей ничуть не меньше. Взять хотя бы Вашу мать, Екатерину Алексеевну Плетневу. Выдающаяся была актриса. Если не ошибаюсь, она была ученицей самого Вахтангова».
Арестованный сел на предложенный ему стул и молча уставился глазами в пол. «Не желаете говорить о прошлом. Что же, ладно. К этому мы еще вернемся. Давайте сейчас поговорим о настоящем. О настоящем и о будущем. Вашем будущем, Владимир Иванович». Арестованный тяжело поднял голову и ответил с горькой иронией: «Разве у меня есть будущее?» И хмуро взглянув на следователя, продолжил: «Пусть я русский немец, но все-таки немец. Слышите, немец! И мое будущее неотделимо от будущего Германии. Каким бы оно не оказалось!»
Последние слова он выкрикнул, подавшись вперед, будто выстрелил в лицо следователю. Тот спокойно выслушал тираду, будто и не ожидал от Плетнева-Рунге ничего иного. Затем устало вздохнул, совсем как учитель, объясняющий нерадивому двоечнику нерушимую истину про дважды два. «Именно об этом будущем, Плетнев или, если угодно, Рунге, я и хочу с Вами поговорить. Только давайте обойдемся без громких фраз. Знаете, один умный человек как-то сказал: «Чужбина Родиной не станет». Мне кажется, что эту фразу можно отнести и к Вам, Владимир Иванович».
«О, да Вы знакомы с «Фаустом» Гете?» - в голосе Рунге прозвучало искреннее удивление. «А Вы вероятно полагаете, то мы читаем лишь Маркса?» - в тон ему ответил следователь. «Для нас Германия – это прежде всего родина Гете, Гейне, Манна… Ну и Маркса с Энгельсом, конечно. А уж потом – государство, в котором к власти пришли нацисты».
«Нацизм, коммунизм!» - раздраженно бросил арестованный. «Это всего лишь словесные оболочки, обозначающие суть абстрактных теорий. Суть же их заключается в различных способах оболванивания масс». «С этим я готов поспорить» - усмехнулся следователь. «Какова, по-Вашему, цель руководства массами у Гитлера?» Рунге неопределенно пожал плечами: «Полагаю, что та же, что и у вашего Сталина – мировое господство». «И здесь Вы ошибаетесь» - Субботин говорил спокойно, размеренно, словно вел семинар со студентами. И я подумал, что в прошлом он, наверное, был преподавателем вуза. По возрасту вполне соответствует: уже немолод, форма на нем хоть и не новая, но все равно топорщиться, выдавая сугубо штатского человека.
«В руководстве нашей партии» - тем временем продолжал следователь, «в недавнем прошлом действительно были люди, ставившие идею мировой пролетарской революции превыше интересов нашего народа. Они чуть было не втянули нас в войну против всего мира. Нетрудно понять, чем бы закончилась такая война для СССР тогда, в начале двадцатых… Но партия нашла в себе силы справиться с этими авантюристами».
Я понял, что Субботин говорит о Троцком. Ну да, Лев Давидович с сотоварищами, с пеной у рта доказывал, что русская революция может победить лишь если перерастет в революцию всемирную. Двадцать лет ушло у Сталина на то, чтобы покончить с троцкистами. Да и то не до конца. Неугомонного «Иудушку» -Троцкого в конце концов зарубили ледорубом в далекой Мексике, где тот скрывался на охраняемой даче в маленьком городишке с труднопроизносимым по-русски названием Койоакан.
Там бывший вождь Октябрьской революции разводил курей и кроликов, живя на вполне приличные гонорары от своих произведений, публикуемых в США. Конечно, он там не только кормил домашнюю живность, а делал все от него зависящее, чтобы навредить своему злейшему врагу – Кобе, а заодно и миллионам русских мужиков, которые в своей серости не захотели принести свои жизни на алтарь мировой революции, так гениально задуманной Лейбой Бронштейном.
Ну скажите, разве не обидно, когда такой замечательный замысел рушат буквально на корню, а тебя самого – такого красивого и умного - выставляют вон из страны, словно нашкодившего кота на мороз? И вот пришлось Льву Давидвичу, вместе с сыночком – своей кровиночкой, тоже Лейбой, но под псевдонимом Седов – спешно создавать новую мировую коммунистическую партию – Четвертый Интернационал. Осколки которого под названием Воссоединённый Четвертый Интернационал, между прочим, существует и поныне и даже имеет представительство в Евросоюзе. Живучи троцкисты как комнатные тараканы – ни тапка, ни дихлофоса не боятся.
Эти мысли отвлекли меня, и я прослушал часть беседы за стеной. Когда же снова обратился вслух, то снова услышал негромкий баритон Субботина: «Оставим теорию, Владимир Иванович. Она как говаривал Гете, суха. А вот древо жизни зеленеет. Вот и вернемся к жизни, Владимир Иванович. Вашей жизни и жизни Ваших близких. Подумайте о том, что станет с Вашими женой и дочерями после разгрома Германии. А в том, что он неизбежен, думаю, Вас убеждать не надо».
Плетнев-Рунге иронически усмехнулся: «Тогда почему же наши армии стоят на подступах к Москве?» Следователь ничуть не смутился ни вопросом, ни откровенно наглым тоном, которым он был задан. «Вы же образованный человек, Плетнев. Берлинский университет закончили, а рассуждаете, простите, как мелкий лавочник. Напомню Вам, что и Наполеон в свое время ожидал ключей от Москвы на Поклонной горе. И чем он закончил помните?»
- Наполеон вовсе не намеревался сокрушить Россию. Он лишь добивался участия Александра Благословенного в континентальной блокаде своей главной соперницы – Англии.
- Ну а я, в свою очередь, мог бы напомнить Вам русскую поговорку про благие намерения, коими, как известно, вымощена дорожка известно куда.- Что ж, будем считать, что с прелюдией у нас покончено. Думаю, что Вы вызвали меня не для исторической дискуссии.
Плетнев смотрел следователю в лицо. Даже через мой окуляр было заметно как напряжена его фигура. Я прислушался. Было очевидно, что сейчас прозвучит нечто важное для меня.
«Вы правы, Владимир Иванович. У нас…» - последнее слово Субботин произнес с нажимом, «есть к Вам конкретное предложение. Но прежде ответить, попрошу Вас подумать. От ответа зависит не только Ваша жизнь, но и судьбы Ваших близких. Говорю это без обиняков: у нас хорошая память и широкие возможности».
- Слушаю Вас, гражданин следователь. А пугать меня бесполезно. Я вам куда нужнее, чем моя семья. Должен, однако предупредить: ничего против Германии я делать не стану. Хотя бы потому, что моя семья находится там. Да и не только поэтому.
Субботин усмехнулся. «В благородство играете?
Плетнев пожал плечами. «Элементарная признательность стране, принявшей меня в трудную минуту, если Вам так будет понятнее».
Следователь улыбнулся еще шире. Хотя я заметил, как напряглись его скулы. Ох, не простит он этому «полуфрицу» последней фразы! Плетнев же спокойно смотрел на своего оппонента. Не знаю, но мне стало жаль этого человека с изломанной судьбой. Чем-то он мне напомнил меня самого. Тоже в чужом, как тут не крути, месте. Вдали от своих близких. У меня так хоть семьи нет. А него – дети. «Он же немец, пускай и на половину. Он враг!» - шепнула мне возмущенная память. Эх, нет во мне того советского патриотизма, воспитанного в тридцатых! Интеллигентская мягкотелость в чистом виде.
За моей спиной послышались приглушенные шаги. Вот и Иванов пожаловал. Он подкрутил барашек громкости звука и уселся на второй стул. Сделал мне знак рукой: слушай мол и запоминай. Да я и так весь во внимании.
-Так вот, Владимир Иванович, я уполномочен предложить вам сотрудничество. Не беспокойтесь, оно не будет направленно непосредственно против Германии. Вы лишь поможете нам сделать то, чем сейчас занимаются Ваши коллеги в Витебске.
- Но я же говорил Вам, что я электротехник. Научными экспериментами не занимался. В их теорию не посвящен.
Субботин успокаивающе поднял руку. Угомонись мол, сам знаю.
- От Вас требуется лишь создать здесь энергетическую установку, аналогичную той, что была в распоряжении Ваших бывших коллег. Всем необходимым мы Вас обеспечим.
Плетнев задумался.
«Я могу спросить?» Следователь кивнул. «Зачем это вам? Я имею в виду не установку, а само перемещение во времени». «А вам?» - парировал следователь. «Для достижения мирового господства» - не раздумывая ответил Плетнев. «Ну и нас планы скромнее» - усмехнулся следователь. «Скажем так: не допустить осуществления замыслов Ваших начальников. Спешу Вас успокоить: в этом вопросе мы продвинулись дальше их. Вас ознакомят с нашими наработками после того, как Вы дадите принципиальное согласие на сотрудничество. Думаю, что Вам как ученому, это буде весьма интересно».
Плетнев молчал. Тогда следователь «поднажал»: «Ваша семья ведь сейчас в Швейцарии, не так ли?»
Даже в мутноватое стекло я заметил как побледнел немец.
«Ну-ну, не пугайтесь Вы так, Владимир Иванович. Просто наши люди в этом городишке, как бишь его, в Монтре, тщательно оберегали их от всяких неприятностей. Ведь после Вашего исчезновения из Витебска, гестапо запросто могло вернуть Вашу семью в Германию. И даже посадить в концлагерь, если бы узнало о том, что Вы находитесь в плену. Так вот, хочу Вас уверить, что мы этого не допустили. Обстоятельства Вашего исчезновения представлены штурмбанфюреру таким образом, что пьяные русские партизаны Вас попросту расстреляли. А труп утопили в болоте. Об этом гестаповцам сообщил один из пленных партизан, который якобы захотел спасти свою жизнь предательством. Прибывшие на указанное место эсэсовцы, обнаружили там Ваш халат, в кармане которого лежал пропуск в Центр. Как видите, мы заботимся о безопасности Ваших близких. Так помогите же и Вы нам. Если и не как соотечественникам, то хоть как временным союзникам.
Рунге молчал.» Что ж, молчание – знак согласия» - усмехнулся следователь. «Тогда, пожалуй, и мы вас можем порадовать приятной неожиданностью». Он нажал кнопку звонка и дверь открылась. В комнату буквально ворвалась молодая белокурая женщина. Во время моего пребывания в 1941 году я почти не видел женщин, не считая лиц из обслуги спецдачи, сестричек из госпиталя и тех, кто мелькали на улицах в окнах машины. Все они были одеты просто и как-то мешковато. Я приписывал это военному времени, тогдашней моде и был даже благодарен местным дамам за их неброские наряды. Я ведь нормальный мужик, полгода не видевший женщин. Обременять себя романами в нынешней своей жизни мне не хотелось. Как и опускаться до уровня кратковременных интрижек. Иванов как-то намекнул мне о возможности познакомиться, «чтобы унять скуку», но я отказался. Порученец наркома глянул на гостя из будущего не то с подозрением, не то с сожалением и отвязался.
И вот теперь, глядя на ворвавшуюся в сырой застенок женщину, я полностью изменил мнение о женщинах этого времени. Высокая, стройная, в свободном сером пальто с широкими лацканами т белом берете дама смотрелась весьма привлекательно. Я бы сказал необычно привлекательно. И когда она заговорила все встало на свои места. Потому что заговорила она по-немецки: «Вольдемар, милый, что они с тобой сделали!»
Появление взволнованной дамы озадачило Владимира-Вольдемара настолько, что он чуть было не упал со стула, рванувшись к жене. «Эльза! Но как ты здесь? Откуда?!» Они обнялись, продолжая шептать друг-другу ласковые немецкие слова. Благодаря лингвистам из «Куба» я освоил беглую немецкую речь, но слух мой остался прежним, вполне обычным и из всего этого «мурлыканья» до меня донеслось лишь «мышка» и «медвежонок». Странный этот народ, немцы. Своих близких величают по-детски сентиментально, но по отношению к людям другой нации проявляют порой варварскую жестокость. А, впрочем, так себя ведут не только немцы. Своя рубашка ближе к телу.
Следователь прервал этот «зоопарк». Вызвал конвоира и выпроводил плачущую немку, пообещав, что вскоре у нее будет возможность увидеться с мужем в иной, более благоприятной обстановке. После чего с лукавством взглянул на Рунге. «Ну как, Владимир Иванович, порадовали мы Вас?» Тот ошарашено глядел на Субботина, не в силах что-либо ответить. Тот заговорил сам. «Мы сообщили Вашей супруге о том, что Вы находитесь здесь. Я имею в виду в России. И фрау Эльза не колеблясь изъявила желание встретиться со своим драгоценным мужем. Согласитесь, не могли же мы отказать ей в таком естественном для всякой верной супруги желании. И вот она здесь. Вы довольны?»
Фривольный тон следователя окончательно вывел Рунге из себя. «Вы…, Вы! Вы – чудовище! Заманили в свой застенок беззащитную женщину и еще глумитесь над нами! И после этого Вы смеете осуждать нацистов?! Вы в тысячу раз хуже их! Если бы Ваша семья оказалась в подобном положении?! Вы бы стали помогать своим мучителям?»
Признаться и мне стало не по себе от увиденного. Женские слезы всегда ранят мужчин. И мне стало жаль этих несчастных немцев, оказавшихся в далекой Москве в разгар страшной, жестокой войны. Но голос Субботина вывел меня из этих чувственных переживаний.
«Нет, не стал бы. Хотя бы потому, что моя семья погибла два месяца назад. Мою жену и двух маленьких детей раздавил Ваш танк после того как их эшелон был разбомблен Вашей же авиацией. Людей, убегающих по полю немецкие танкисты давили играючи, просто так, для забавы. Так что, оказаться в Вашем положении, Рунге, мне никогда не придется».
В комнате воцарилась неловкая тишина. Плетнев-Рунге смущенно кашлянул и пробормотал: «Простите». Но потом добавил с прежним упрямством: «Я понимаю: война и зверства людей неотделимы. Но при чем тут моя семья? Мы – мирные люди …».
Но Субботин прервал его взмахом руки. «Бросьте, Владимир Иванович! Не надо строить из себя наивную овечку! Как Вы правильно заметили, идет страшная война. И Вы в этой войне сражаетесь на стороне мирового зла, которое олицетворяет гитлеровский нацизм».
Плетнев-Рунге протестующе поднял руки: «Позвольте, но я даже не военнослужащий. Я всего лишь ученый».
«Ученый?» - недобро усмехнулся следователь. «Нет, Рунге, Вы не мирный ученый. Вы служите в ведомстве рейхсфюрера СС. Даже если не носите черного мундира с серебряными рунами на петлицах. А значит, априори, Вы уже военный преступник. Напомню также, что Вас схватили не на аллее Трептов-парка, а на временно оккупированной территории СССР. А значит и сами являетесь для нас оккупантом. Впрочем, оставим этот беспредметный спор. Лучше вернемся к вопросу о Вашей семье. Вас интересует как Ваша супруга оказалась у нас, не так ли?»
«Да, да! И скажите пожалуйста, что стало с нашими детьми?»
Субботин кивнул. «Понимаю и хочу Вас успокоить. Ваши дети находятся у Вашего тестя и, насколько мне известно, сейчас все они уже на территории Швеции и очень скоро окажутся в Лондоне. Там они будут в полной безопасности. Ваш тесть, Владимир Иванович, очень предусмотрительный человек. После Вашего пленения мы взяли Ваших близких под наблюдение. И вскоре выяснили, что их посетили парни с Принц Альбрехтштрассе. Они весьма настойчиво интересовались Вами и изрядно перепугали Вашу семью. Особенно когда предложили Вашей жене взять детей и вернуться в Германию. Якобы для встречи с Вами, раненым и находящимся на излечении в госпитале в Берлине».
Рунге слушал Субботина не отрывая взгляд от его лица. Услышав последние слова, он сжал кулаки и не сдержал чувств: «Мерзавцы! Какие мерзавцы!» «Разве? А прежде, помнится, Вы отзывались таким образом о других. Ну да ладно, вернемся к Вашему тестю. Так вот, когда нам стало ясно, что в следующий свой визит гестаповцы будут действовать силой, нашим людям пришлось пойти на с ним на контакт. И господин Буденброкк не обманул наших надежд, согласившись покинуть Швейцарию и поговорить со своей дочерью. В результате Ваша супруга без колебания согласилась отправиться сюда».
«Но почему она не уехала в Швецию вместе с детьми и отцом?»
Субботин усмехнулся. «Наша разведка, Владимир Иванович, не занимается благотворительностью. Мы предложили Вашим близким свою помощь в организации переезда в Швецию взамен на приезд Вашей жены сюда. Ваша супруга не только не колеблясь приняла наше предложение, но и попросила доставить ее в Москву как можно скорей, чтобы встретиться с Вами. Это правда, Владимир Иванович. У Вас верная и добрая супруга. Теперь и ее будущее зависит от Вашего решения. Мы с Вами предельно честны. Будьте же и Вы благоразумны. И чтобы раз и навсегда прекратить споры на моральную тему. В случае Вашего отказа от сотрудничества с нами, никто Вашу жену преследовать не будет. Но и помогать не станет. А что такое для немки одной очутиться сегодня в советской столице, думаю Вы понимаете и сами. Она будет немедленно интернирована и не сможет вернуться к детям, как минимум, до конца войны. Это фрау Эльзе разъяснили еще в Монтре. Так что она хорошо представляла на что идет, давши согласие приехать в Москву. Думаю, что теперь Вам все предельно ясно. И я жду Вашего ответа.
Рунге молчал и напряженно думал. Следователь его не торопил.
Наконец немец решился и произнес твердым голосом:
- Выбора у меня нет. Я готов. Спрашивайте.
- Ошибаетесь, Владимир Иванович, - Субботин встал из-за стола. Выбор есть всегда. Главное – это сделать его осознано. Мы бы хотели, чтобы Вы работали у нас не только за страх, но и за совесть. И как знать, может быть Россия когда-нибудь опять станет Вашей Родиной.
Глава 7. Приказано - забыть!
- А не пообедать ли нам в ресторане ?
Эту фразу «Ваня в кубе» произнес таким повседневным тоном, что я взглянул на дверь, ожидая увидеть за его спиной кого-нибудь с подносом. И ошибся. Иванов действительно пригласил меня в ресторан. Сначала я подумал, что он шутит. Но спустя час мы уже сидели в отдельном кабинете одного из привокзальных ресторанов. Оказывается, буквально на днях в Москве открылись первые рестораны. Ассортимент блюд был очень скромным: мясной суп и жаренная вобла с картошкой. Зато и цена вполне доступной – четыре рубля. При средней зарплате москвичей в 400 рублей – цены более чем демократические. Не удивительно, что, когда мы подъехали к привокзальной площади Киевского вокзала, у дверей одноэтажного и неказистого на вид «оазиса кулинарии» столпилась большая очередь. Мы вошли со служебного входа, разместились в отдельном кабинете, а обслуживал нас сам метрдотель – импозантный немолодой уже мужчина с лихо закрученными усами и пустым рукавом вместо левой руки, которому помогала молодая официантка в накрахмаленном переднике. Меню, конечно, было богаче общедоступного, но без особых изысков. Суп харчо, хрустящая картошка, котлеты по-киевски, аппетитные малосольные огурчики – и все это под горячий чаек из настоящего пузатого самовара. Спиртного не было. Что и не удивительно в разгар рабочего дня. Это в современных псевдовоенных сериалах все советские командиры и начальники завзятые алкоголики, хлещущие «наркомовскую» водку графинами и фляжками. Иванов пояснил, что Москва остается на осадном положении и продажа спиртных напитков здесь запрещена. Из-за прикрытой двери кабинета доносилась мелодия «Рио-Риты» - в зале старался оркестр: слышались вздохи аккордеона, бравурные звуки роля и плач скрипки. Даже не верилось, что в каких-то 150-ти километрах от всего этого была передовая и звучала совсем иная музыка - музыка боя.
Покончив с обедом, принялись за чай. Иванов предложил:
- Поговорим?
- Давно хотел, Всеволод Николаевич.
- Значит узнал?
- Было бы странным не узнать первого заместителя наркома внутренних дел и члена ЦК ВКП (б) товарища Меркулова.
«Иванов», он же первый заместитель главы НКВД Всеволод Николаевич Меркулов, усмехнулся.
- Почему сразу не сказал?
Тут пришел черед и мне перейти в контратаку.
- А что бы это изменило?
Пожалуй, что ничего - согласился тот. Что ж, давай поговорим откровенно.
Наш дальнейший разговор напоминал взаимный допрос. Первым начал Меркулов, тут же перешедший на «вы».
- Я внимательно прочел Ваш отчет. В нем ничего не говорится о событиях после 1945-го года, когда, по твоим сведениям, мы победим Германию. Не считая того, что в 1991 году Советский Союз будет разрушен.
Я напрягся. Говорить о том, что будет после 1945-го – это рассказать о судьбе Сталина, Берии, да и самого Меркулова. Судьбах трагических. Захотят ли они принять то, что услышат. На Востоке в древности принесшему плохую весть гонцу отрубали голову. Но отделаться незнанием или солгать тоже нельзя. В первом случае Меркулов не поверит, а во втором – я предам тех, кто меня направил сюда. Направил с последней надеждой спасти сою нынешнюю страну от окончательной гибели. Как же поступить? А, была-не была! Скажу Меркулову правду. Не всю, конечно. Буду давать информацию дозировано – как сильнодействующее лекарство. Если поймет, обрету союзника.
- Так вот, продолжал мой собеседник, не буду лукавить. Что станет со мной и моими близкими?
Если бы Меркулов спросил бы меня о Сталине или Берии, я бы заподозрил в нем интригана, ведущего свою игру. Но его вопрос прозвучал искренно. Своя рубашка всегда ближе к телу. Что ж, ответим на правду истиной.
- В сентябре 53-го, Всеволод Николаевич, Вас арестуют и в декабре того же года расстреляют за антигосударственную деятельность вместе с Берией, Кобуловым, Волдзимирским, Гоглидзе, Деканозовым и Мешиком.
Меркулов принял это известие спокойно. Только уточнил:
- Почему именно в 53-ем? Впрочем, постойте, кажется я сам понял в чем тут дело. Это год смерти Сталина, не так ли?
- Да, ему тоже помогут уйти. Дело грязное. В нем запачкано его ближайшее окружение. Хотя точных фактов у меня нет. И продолжил мысленно: «А те что есть, я пока погожу тебе сообщать». Но Меркулов спросил о другом:
- Что станет с моей семьей?
- Тут я Вас могу успокоить: репрессиям они не подвергнутся. Даже в ссылку не попадут. Негласное клеймо, конечно, останется, но они это успешно переживут. Ваш сын даже станет полковником и известным ученым.
На лице заместителя наркома промелькнула улыбка. Добрая, совсем домашняя.
- Сын… . Знаете, он ведь родился в тот год, когда я пришел служить в ЧК. Тяжелое это было время. Вроде бы и беляков победили, и интервентов вышвырнули, но Советская власть все равно висела на волоске. Бандитизм, разруха, голод, белогвардейские заговоры, иностранные разведки – все это навалилось тогда снежным комом. А я – 27-летний, молодой и, честно говоря, наивный парень. Ну какой тогда был из меня чекист! Да еще и застенчивый. Представляете себе: застенчивый чекист!
Он опять улыбнулся своим мыслям.
- Ну так вот, заметил меня тогда Лаврентий Павлович. Он тогда тоже перешел на работу в бакинскую ЧК. Вызвал он меня и говорит: «Вы справитесь». Понимаете, не убеждал, не агитировал, а только сказал: справишься, мол, не бойся. И я ему поверил.
- Наверное он понял, что вы не карьерист и не станете его подсиживать.
- Наверное. Но я сейчас о другом. Лаврентий Павлович – настоящий большевик. В Вашем времени о нем много всякой гадости написали. Читал в Вашем отчете. Так вот: все это ложь. Думаю, что и меня они уберут в 53-ем, чтобы зачистить тех, кто знал правду о Берии и о самом Верховном.
Меркулов замолчал. А я подумал, что пора перехватить инициативу.
- Всеволод Николаевич, откровенность за откровенность. Что решено по моему вопросу? И еще. Вот Вы сказали: «они». Вы понимаете о ком идет речь?
Меркулов кивнул.
- Догадываюсь. Дело не в именах. Они могут быть разными. Гнили всякой и в нашем хозяйстве немало. Другое плохо. Наш Советский Союз жестко централизованное государство, хоть по конституции и является федерацией. Партия-то у нас одна. И руководитель один, хоть и решения выносятся коллегиально всем Политбюро. Но сами понимаете, что Бюро проголосует так как проголосует Генеральный секретарь. Фактически мы империя, Красная империя. А что случилось с великими империями после гибели императоров помните?
- Значит, выхода нет?
- Я этого не сказал. Выход есть всегда. И мы должны его найти. Но давайте сейчас поговорим о Вас. Вам необходимо вернуться назад. Чем дольше Вы находитесь здесь, тем больше шансов на то, что тайна Полуянова-Ворпаева будет раскрыта. Это бросит тень на товарища Берию и даст крупный козырь его противникам. Сейчас они примолкли. Ситуация на фронтах тяжелая и они понимают, что, в случае чего, Гитлер не пожалеет и их. Поэтому они затихли, но только на время. Поэтому нам надо спешить.
- Но Вы сами и Лаврентий Павлович… - начал я.
Но Меркулов перебил меня.
- Да-да, помню. Но сейчас появилось новое и очень важное обстоятельство. Звонил Суслопаров. У них объявилась Проводница.
Если бы Меркулов объявил об окончании войны или о нашествии марсиан, я бы удивился меньше. Первое мгновение я не мог сказать ни слова и так и молчал с открытым ртом. Из оцепенения меня вывел голос Меркулова.
- Мы и сами были удивлены. Но это так: она появилась сегодня утром. И передала следующее: она поможет Вам вернуться с тем, чтобы Вы смогли помочь своему прадеду. Он попал в трудное положение и без Вас ему не справиться.
Я попытался спросить, но заместитель наркома добавил:
- Подробностей она не сообщила. Расспросить ее об этом не удается. Она лишь велела Вам прибыть в лабораторию в 12.00. Это все.
Я взглянул на свои «Командирские». Сейчас 10.30. Осталось всего-ничего.
Меркулов кивнул.
- Да, времени у нас нет. Через десять минут прибудет машина. А теперь я должен передать Вам просьбу Лаврентия Павловича. Не обижайтесь и не удивляйтесь: не допустите впредь появления у нас новых «засланцев», «попаданцев» или как вы там их называете. Лично к Вам у нас претензий нет. Но вслед за Вами могут пожаловать и совсем другие люди и с со всем другими целями. Понимаете меня?
Я все понял: от меня стараются избавиться при первой же подвернувшейся возможности. Надежда на дальнейшие контакты с предками рухнула. Мне нечего сказать Доку и всем тем людям из «Куба», которые ждут от меня других новостей.
Словно заметив мою растерянность, Меркулов добавил:
- Вам спасибо за мужество. За то, что не побоялись рискнуть и отправились в это путешествие по времени. Вашим товарищам передайте, что возрождать Союз им придется в своем времени и своими силами. Не смогут, значит, это когда-нибудь сделают за них другие. И вот еще что.
Он извлек из бокового кармана пиджака запечатанный сургучом конверт.
- Мы понимаем, что Вам нужно отчитаться перед, так сказать, своим начальством. Передайте это Вашему Доку. Но попросите по прочтении немедленно уничтожить письмо. И забыть, забыть все, что касается Вашего …. путешествия. А лучше уничтожить все оборудование. Поверьте, что этим вы окажете огромную услугу и нам и себе самим. Здесь мы сами «подчистим концы». Вы же слышали беседу с этим Рунге. Вот он нам и поможет уничтожить этот «гадюшник» Аненербе в Витебске.
Он взглянул на часы. И произнес с улыбкой:
- Нам пора.
Я тоже поднялся:
- Я готов. Но позвольте последний вопрос:
- Насколько я понимаю, Верховному обо мне не докладывали. Почему?
Меркулов улыбнулся и улыбка его получилась невеселой.
- А сами Вы как думаете?
- Думаю, что даже та информация, что я сообщил вам о будущем может стоить головы очень многим. Я стал для вас опасным свидетелем, от которого спешат избавиться.
- Я бы сказал иначе. Всему – свое время. А сейчас Вам приказано забыть! Забыть навсегда.
Своими глазами. Часть 4. Во имя Отчизны
© Copyright: Олег Барсуковский 2, 2019
Свидетельство о публикации №219122901063
Свидетельство о публикации №219122901063
Рецензии