Сашкина мать

Екатерину Ивановну мы ждали в конце каждой четверти школьного учебного года по двум основным причинам: посмотреть концерт, заключающийся в публичном физическом наказании Сашки в ответ на жалобы учителей и воспитателей; и отведать вкуснейшего белого хлеба, привозимого ею из далёкой деревни.

Приезжала Екатерина Ивановна в наш интернат, расположенный в областном центре городе Горьком, ныне Нижнем Новгороде, из деревни, названия которой не помню, Починковского района. Путь не близок, километров триста будет. Ехала на рейсовом автобусе, забирать сына на каникулы.

Была она настоящей крестьянкой, похожей на крестьян из классической литературы века девятнадцатого. Те же манеры, та же народная речь. Всего этого невозможно встретить не только в условиях областного центра, но и городах районного масштаба, даже в деревнях поискать надо столь удивительный экземпляр архаики. Казалось, что она из мира прошлого, давно ушедшего и почти забытого, сошедшая со страниц романов Тургенева, а то и пришедшая из сказов Бажова или кого-нибудь другого. Кажется, она была неграмотной, либо полуграмотной. Когда ей показывали классный журнал успеваемости, то было хорошо видно, что она в нём совершенно ничего не понимает, но делала вид, что разумеет. Со слов учителей и воспитателей понимала, что Сашка учится плохо, ведёт себя плохо и тут начиналось действо.

Она сильной крестьянской рукой властно брала Сашку, сидевшего рядом с ней за партой, за шкирку и била его лбом об эту парту так, что та тряслась и стонала, будто от ударов  кузнечного молота в руке пролетария! Учителя и воспитатели принимались охать и ахать, увещевая Екатерину Ивановну, что такой метод воздействия не педагогичен, что воспитание заключается в принятии иных мер. Но иных мер, она не знала, а термин «не педагогичность» для неё пустой звук, которого она и не различала в речи учителей.
Она кричала:
–  Вы его бейте, если он плохо учится и не слушается! Вот так бейте!

Снова и снова Сашкин лоб со страшным грохотом крушил казённую парту! Он совершенно не сопротивлялся, не пытался даже слегка затормозить перед столкновением с партой, либо руку подставить в качестве смягчающей прокладки между лбом и партой. Если бы он это делал, то сильнее бы распалял справедливый гнев матери. Мать имела полную власть над ним, он не сопротивлялся, не прекословил, полностью подчинялся. Так был воспитан с детства. В деревне, где он родился и жил до школы, иных методов учения уму-разуму не существовало. Он только очки успевал снимать, ибо дорогие они и дефицитные по тем временам, да и то не всегда. После первого удара лба о парту, очки с толстыми линзами с грохотом падали на пол, отскакивали от него и летели куда-нибудь в другой угол класса. У нас сердце кровью обливалось, ибо очки для нас неотъемлемая часть тела. Куда же без них!

Всем скопом учителя и воспитатели пытались остановить трудовую крестьянскую руку Екатерины Ивановны, да где им, городским, справиться с ней!

Посчитав после нескольких ударов, экзекуцию достаточной, она отпускала Сашку, который оставался сидеть спокойно, нисколько не угнетённый наказанием, и даже однажды (было это после новогодней школьной ёлки, когда раздали сладкие подарки от Деда Мороза) достал из кармана конфетку, развернул её не спеша, шурша фантиком, положил в рот и спокойно жевал её. А Екатерина Ивановна перешла к причитаниям:
– Неслух! Озорник! Озоровать вздумал?! Совсем меня, охальник, в гроб загнать хочешь?! Мало тебе, бездельник, что я за Мишку столько горьких слёз пролила, так теперь и ты, бесстыдник, мать не жалеешь! Тебя, дурака, в такую хорошую школу отдали, а ты учиться не хочешь! Посмотри, какие ребятки вокруг хорошие, только ты меня позоришь перед всеми! Нахал! Негодяй! Подумал бы о Мишке. Подумал бы, как мне тяжело, что он в тюрьме сидит! И ты туда хочешь?! Тебя и не жалко отдать!

Причитания Сашкиной матери, сопровождавшиеся слезами и в голос, казались нам душераздирающими. В них мы видели ужасную картину несчастья забитой, бесправной русской крестьянки, имевшей трёх сыновей от сурового, тёмного мужа алкоголика. Мишка и Колька  - старшие братья Сашки. Они погодки, но старше Сашки лет на пятнадцать, а то и больше. Оба стали работать дальнобойщиками. Михаил по молодости и неопытности совершил страшную автоаварию с человеческими жертвами, за что и сел.

У нас слёзы на глаза наворачивались от такой душещипательной сцены. Но Сашка оставался спокоен. Он лишь для порядка сидел с низко опущенной головой. Потом он нам рассказывал, что все эти сцены с битьём и причитаниями лишь для отвода глаз, для демонстрации реакции на жалобы педагогов. А ведь дома ещё и отец отлупит, причём без материнской жалости и рука у него крепче, да и комедию ломать не перед кем не надо. Там всё серьёзно и по-настоящему. Но Сашка привычный к такому обращению. Отлупят-то всего один раз, а потом всё станет нормально! Однако если бы меня так треснули лбом о парту, то мозги бы разлетелись по её гладкой, зелёной поверхности! У Сашки же лоб как танковая броня, причём какого-нибудь тяжёлого танка, например КВ.

Отыграв комедию с битьём и причитаниями, Екатерина Ивановна вставала из-за парты, улыбалась, уважительно кланялась лёгким наклонением туловища учителям и воспитателям, рекомендуя им нещадно бить Сашку за любые провинности, даже настаивая на этом.
– Бейте его, бейте и не жалейте! Он только лучше станет! Вот так бейте, – и она уверенно и беспощадно крепкой крестьянской хваткой опускала властную материнскую руку на Сашкину шею и теперь уже тихонько, любя, трескала его о парту лбом.

– Ой-ой, достаточно, Екатерина Ивановна, – причитали учителя и воспитатели, – не надо больше! Достаточно.

– Ничего ему не сделается, – спокойно, со знанием дела отвечала Екатерина Ивановна. В её ответе чувствовалась справедливость всего мира. Только так и никак иначе!

А мы ждали, когда же она откроет огромный мешок, поставленный ею в углу класса. В этом мешке был хлеб! Да такой вкусный деревенский хлеб, что именно он удерживал нас от того, чтобы мы все не разбежались из класса. Чудесный хлебный дух невидимыми волнами расплывался по классу. В этом мешке были не менее двадцати буханок хлеба! Буханки тогда весили по килограмму!

– Зачем же вы, Екатерина Ивановна, столь тяжелый мешок везли из такой дали?! – спрашивал кто-нибудь из воспитателей, ибо учителя, сделав своё дело, уходили.

–  Как зачем? Пусть вот ребятки поедят нашего хлебца! Здесь ведь нет такого.
Она торопливо развязывала узел мешка, обращаясь к нам, как бы извиняясь:
– Хлеб-то совсем остыл. Брала его на заводе прямо из печки. Горячий был. Но везти далеко. Остыл. Вы уж простите. Но ничего, он и такой вкусный. Ешьте!

Екатерина Ивановна разворачивала каждую буханку, заботливо завёрнутую дома в чистую белую материю, чтобы он дольше сохранял тепло. Хлеб, как не удивительно, был ещё тёплый. Крепкими крестьянскими руками она разламывала буханку пополам, лёгкий, едва заметный парок, струйками поднимался к потолку класса, и протягивала половинки нам. Мы уж давно стайкой окружили её, ожидая своей порции. Хлебный дух, заняв объём класса, выходил в коридор, приглашая других учащихся школы.

Это был настоящий хлебный пир! Вкус хлеба помню, но с тех пор ничего подобного не едал!

– Этому не дам, – грозно говорила добрая Екатерина Ивановна, глядя в сторону своего сына, который и не думал походить. – Пусть сначала озоровать прекратит и учиться хорошо станет, как все ребятки!

А начался сей хлебный пир с простого случая. Однажды, когда мы учились ещё в начальной школе, Екатерина Ивановна, после показательного наказания над Сашкой, достала из видавшей виды хозяйственной сумки буханку белоснежного хлеба, предложив нам попробовать. У неё на тот момент была всего одна буханка, да и то, кажется, початая. Откушала она от неё во время дальней дороги. Досталось нам по маленькому кусочку, но все выразили неописуемый восторг чудесным вкусом.

– Ой, ребятки, нет у меня больше хлебца, – запричитала Екатерина Ивановна со слезами в голосе, будто мы голодали! – Ну, я вам в следующий раз привезу много. У нас хлеб вкусный пекут, настоящий!

И с тех пор привозила по целому мешку вплоть до старших классов. Нам уж неудобно стало принимать такой гостинец. Испытывали мы неподдельное чувство жалости к пожилой уже женщине, проведшей всю жизнь свою в тяжёлом крестьянском труде. Но она продолжала привозить целый мешок хлеба. Тяжело нести. Ввалится она в класс уставшая, запыхавшаяся и с доброй улыбкой, с деревенскими прибаутками раздаёт нам хлеб. И радостно ей, и усталости как не бывало!

Сашкина мать намного старше наших родителей. В ней мы видели почти добрую, волшебную бабушку, наведывающуюся к нам из далёкого далека. А, может, и без «почти». Лет пятьдесят ей было, когда возраст наших родителей приближался к сорока годам. Её чёрные волосы, уже с сильной проседью, заплетённые в длинную косу, которую она прятала, или закалывала в пучок на затылке, большие, живые тёмные глаза и приятное лицо, выдавали былую девичью красоту.

Она забирала Сашку, в школьном вестибюле они одевались, она кормила его тем же хлебом от буханки, заботливо припрятанной в сумке, и они шли на вокзал. Екатерина Ивановна коротко обнимала Сашку, прижимая его к себе во время ходьбы. Она не могла всю дорогу идти с ним в обнимку, потому что, кроме плохого зрения, чем мы все страдаем, потому и учимся в областном интернате, у Сашки больные ноги. Ходил он на носочках, сильно шаркая подошвами обуви по асфальту. Ортопедическую обувь он получал бесплатно от советского государства.

Нам он рассказывал, что отец хотел убить его, поскольку Сашка родился с плохим зрением. В пьяном угаре ударил его, грудного младенца, лежащего в колыбели, лопатой по ногам. Метил в голову, да мать руку отвела. Говорил, что крови вытекло целая банка трёхлитровая. В это верилось с трудом, точнее совсем не верилось, потому что на ногах не было шрамов, а трёх литров крови из младенца никак не выжмешь, хоть под пресс его положи. Да и как кровь в банку собрать?! Наверное, его увечные ноги стали следствием родовой травмы, либо какого-нибудь неправильного внутриутробного развития. Может, отец бил мать беременную. Мы настойчиво пытали его об этом, но он упорно отстаивал свою версию, не уступая даже трёх литров крови!

Сашина болезнь глаз заключалась в отслоении сетчатки. Всю третью четверть шестого класса он лежал в больнице, где врачи припаяли сетчатку глаза с помощью лазерного луча. В то время только начинали практиковать такие операции и она считалась сложнейшей. Сейчас она занимает всего несколько минут и пациент возвращается домой сам. А тогда Сашку готовили к операции, потом наблюдали, как она прошла. Мы всем классом несколько раз навещали его в больнице. Он же там познакомился со школьной учительницей литературы, которая по мере сил и возможностей натаскивала его по всем предметам. Вернувшись из больницы, он шпарил наизусть все сказки Пушкина, знал лучше нас всё то, что проходят по литературе в шестом классе! Зрение его значительно улучшилось, он сделался почти полноценным человеком, вследствие чего перед ним открывались те дороги, которые большинству из нас недоступны. Но никто ему этого не объяснил, потому пошёл он другим путём.

Сашка умер несколько лет назад. После школы он не поехал в деревню, остался работать в Горьком. Спился окончательно, за собой не следил. Братья, Михаил и Николай, хоронили его.

Сашка стал вторым из нашего класса, ушедшим в мир иной. Первый в пьяном угаре шагнул из окна седьмого этажа, перепутав дверь с окном.

28.12.2019.