Книга Рая

Очень большой мультфильм по повести Ицика Мангера
Как назвать, не знаю. "Книга Рая" - название повести.


Огромная книга в красном переплете стоит на пюпитре, она приближается, на обложке золотые тисненые буквы: « Ицик Мангер Книга Рая»; торжественная музыка; волосатая мужская рука (толстые пальцы, поросшие короткой черной щетиной, унизаны перстнями) с трудом приоткрывает обложку, из-под обложки высовывается голова черного быка, бык мычит, музыка обрывается, рука отдергивается, ее обладатель вскрикивает басом: «Зондербар!»; бык подкидывает рогами обложку и силится выскочить, упираясь в обрез страницы передними копытами и продолжая мычать все отчаянней, два детских голоса орут что есть мочи, голова быка резко уходит вниз, будто кто-то дернул животное, а потом снова появляется; меж тем, край обреза все ближе, бык виден почти целиком; к мычанию и отчаянным воплям детей добавляются шумы городка: слышнее всего крики приближающейся толпы и топот ног; бренчание, звон, стук, гоготание гусей, крики петухов, ржание лошадей не так отчетливы; вот появляется вся страница: бык привязан за хвост длинной веревкой к толстенной ветке дуба, дуб нагнулся, ухватив натянувшуюся ветку всеми другими ветвями, и тянет быка назад, от напряжения рот дуба искривился, а глаза вылезли на лоб, кипа сползает с кроны дуба и падает, накрыв двух подростков, вцепившихся в хвост быка, подростки возятся под кипой и визжат отчаянней прежнего; топот ног и крики совсем рядом, первые подбежавшие вцепляются кто в задние ноги быка, кто в веревку, кто в мощную ветку. Слепой бородач огромного роста, с львиной шкурой на плечах обнимает ствол дуба и приподнимает над землей: «Держи его!!!» - орет слепой. Лицо дуба искажается гримасой ужаса «Пусти, дубина!» - визжит он неожиданно тонким голосом. «От дубины слышу!» - орет в ответ бородач. За дубом открывается поле, через поле, извиваясь, словно змея, движется колонна людей, за полем река, через реку мост, а за ним домики, утонувшие в зелени, из городка к мосту несутся люди, вливаясь в колонну; по мосту, огибая с двух сторон колонну, подскакивая, перелетая, опускаясь и снова подскакивая, несутся двое в белых одеждах, они стремительно приближаются, уже можно рассмотреть двух пейсатых бородатых старичков, они неистово машут крыльями и перебирают в воздухе ногами; летят они неумело, как петухи, в руках каждый держит палку, между палками укреплен кусок кумача; старички совсем близко, слышно хлопанье крыльев, кусок кумача закрывает собой все, на кумаче белой краской с потеками и кляксами написано: «Добро пожаловать в наш Рай!»; крики обрываются, почти сразу звучит веселая мелодия. Застывшая картинка обрамлена белыми полями (это страница книги), на картинке морда быка, над рогами выгнувшееся под ветром полотнище транспаранта, по обеим сторонам от крупа быка старички, за старичками колонна людей, над ней ветки дуба, на заднем плане луг, река с мостом и первые домики городка; страница переворачивается, на следующей странице черным крупным шрифтом:

«ПРОСТО ПРЕДИСЛОВИЕ»

Мелодия переходит в задумчивую, потом в грустную.
Страница переворачивается; за ней зеленая трава, по траве прочерчены две белые полосы, тени людей медленно скользят по траве и белым полосам на ней, лают собаки; через равные промежутки на траве перекрещенные тени столбов их венчают собачьи морды в фуражках; тень человека, стоящего в пол-оборота, за его спиной тень крыльев, появляются ботинки и кончики белых крыльев, почти касающихся земли, потом ноги в брюках; у самых коленей полосатый столбик, к нему прибита деревянная дощечка с надписью: «Внимание! Рай!». Появляются худое тело, огромные крылья, тощая длинная шея, человек оборачивается, на нас смотрит Мангер, только черты его лица походят на шаржированный портрет; за его спиной между прочерченными на траве полосами медленно движутся люди, столбы с собачьими мордами дергаются и лают; толпа тянется за горизонт. Мангер смотрит нам в лицо, замечает нас и говорит: «Мне самому странно, что у моего самого веселого рассказа такое грустное предисловие. А может, так и надо: я ведь уже родился».
Мангер, не переставая говорить, делает несколько шагов вперед, раздается предупреждающее рычание: «И не видать мне рая до самого пришествия. А куда я теперь попаду, бог знает». Мангер делает еще несколько шагов к нам, истошный лай; Мангер вскидывает руки к лицу, а за его спиной взлетают, закрывая движущихся людей, два крыла, Мангер падает, словно сбитый с ног, взлетают и кружатся перья; они кружатся, медленно снижаясь; маленькие ангелочки сидят кружком на кровати, ловят перья и набивают ими подушку, к ангелочкам подкрадывается котенок, женский крик: «Брысь, поганец!» Котенок отскакивает в сторону, на кровати, рядом с ангелочками, сидит молодая женщина (Зелда) и держит у груди младенца, в кулачке младенца зажат крендель. Младенец сосет грудь и одним глазом хитро поглядывает на нас, потом отрывается от груди, поворачивает голову: перед нами все тот же Мангер, только черты лица детские. «Я хочу рассказать о своей жизни, - говорит Мангер, подносит ко рту крендель, откусывает и, чавкая, продолжает. – То же мне идея, да? Я сам прочел добрую сотню всякого такого, так знаете, меня даже стошнило (закашливается, присасывается к груди и снова поворачивается). Врут. Врут и сами верят (Мангер снова откусывает от калача и продолжает с куском за щекой). А я расскажу чистую правду, потому что единственный в мире помню, как до рождения жил в раю. В самом настоящем раю (Мангер подмигивает). О таком не соврешь», - шепчет он заговорщически и снова приникает к груди, картинка застывает и становится маленькой: женщина, мальчик, сосущий грудь, сидящие рядом ангелочки и котенок у кровати, страница закрывается, на следующей странице крупно:

МОЙ ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ В РАЮ

Облупившаяся дверь, когда-то покрашенная коричневой масляной краской, над дверью надпись «Райский хедер», дверь открывается наружу, из двери выходит худой обрюзгший лицом ангел; его сюртук в пятнах, волосы всклокочены, очки сидят криво. В глазах его вместо зрачков скалят зубы два злых подслеповатых хорька. Ангел с силой захлопывает дверь, та со стоном ударяется о косяк и, кряхтя, приоткрывается. Ангел резко оборачивается, выдергивает из-за пояса прут и хлещет по двери, та ойкает, выгибается и быстро закрывается. Ангел сходит с крыльца, дверь почесывает ручкой ушибленное место. Ангел бредет вдоль стены, его обтрепанные, неумело залатанные крылья волочатся по земле; окно хедера открыто, из окна осторожно выглядывает пара ангелят, их одежда шуршит о подоконник. Ангел замирает, а потом резко бросается к окну с поднятым над головой прутом и, неловко подлетев, лупит по подоконнику; ангелята пропадают. Прут ломается. Ангел неуклюже приземляется, скрючивается и стонет, схватившись за поясницу. Из окна роем вылетают ангелята и с визгом бросаются кто куда. Ангел пытается схватить их руками, потом смотрит им вслед, чешет затылок, смачно плюет под ноги и, согнувшись, уходит. Открытое окно, над подоконником появляется лицо уже знакомого мальчика, он вылезает на подоконник, боязливо оглядываясь, потом взмывает к деревьям, окружающим хедер, и закидывает руки за голову; звучит мелодия, выпеваемая птичьими голосами. Мальчик блаженно улыбается. Над ним плывет темно-зеленая листва. Мальчик переворачивается на бок. В ветвях сидят птицы: телом курицы, ножки короткие, головки канареечьи; самцы в черных сюртуках, шляпах или папахах, на ножках туфли с чулками; самцы раскачиваются в такт пению, подхватывая клювами ползающих по веткам жучков в таких же сюртуках, шляпах, папахах, туфлях и при пейсах. Скромные самочки в сереньких платьях и париках качают на крыльях младенцев, с каждым поворотом проглатывая мошку в парике и невзрачном платье. Мальчик переворачивается на живот. Медленно плывет под ним ярко-зеленая лужайка, над ней летают бабочки все в такой же одежде; они раскланиваются друг с другом и пролетающими птицами, которые, важно кивнув в ответ, проглатывают своих знакомцев. Муха сидит на стебле и, обмахиваясь крыльями, кокетливо хлопает миндалевидными глазами, опушенными длиннющими ресницами; комар, небрежно опершись о лепесток цветка что-то шепчет ей на ухо; оба оказываются в сетке. Паук взваливает сетку на плечо и скрывается в траве.
Задышливый шепот: «Шмулик, Шмулик». Пение обрывается, Шмулик ничком падает в траву, потом поднимается на колени. Перед ним стоит маленький рыжий ангеленок.
 - Что? – Шмулик смотрит испуганно.
 - Твоя очередь, - у рыжего ангеленка огромные на выкате глаза, вместо зрачков два испуганных зайчонка, они подскакивают на месте.
 - Ты чего? – Шмулик открывает рот, в его глазах два зайчонка прыгают из стороны в сторону.
 - Того! Тебе родиться пора! – рыжий ангеленок опускается на колени перед Шмуликом.
 - Врешь! – зайчата в глазах Шмулика припали к земле, прижав уши.
 - Не вру! – зайчата в глазах рыжего стоят столбиками и тянутся вверх. – Я мимо шинка летел! Шимон-Бер пьяный, орет на всю улицу.
Контурный черно-белый рисунок:
Огромный волосатый ангел в расстегнутой безрукавке на голое тело сидит за столом, разевает рот и молотит кулаками; из-под кулаков его выскакивают чертики, из глаз полыхают молнии, из ноздрей валит дым, изо рта пышет пламя; чертики, раскачиваются на его пейсах, перескакивают на нос и оттуда ныряют в стакан с водкой, поднимая фонтаны брызг.
Закадровый текст голосом рыжего ангеленка: «Родится ему приспичило, кричит! Выпить не дают по-человечески, мерзавцы! Под орех разделаю! Живого места не оставлю!»
 - Вре-ешь! – ангелята сидят друг против друга.
 - Чтоб мне две недели пирога не съесть!
 - А-а я этому Шимон-Беру…! Я…!
Контурный черно-белый рисунок:
Шмулик врывается в шинок, бросается на Шимон-Бера, хватает его за волосы и бороду и трясет голову ангела; из глаз Шимон-Бера брызжут слезы. Чертики бросаются на Шмулика. Шмулик отпрыгивает, взлетает под потолок и стряхивает с себя чертиков. Шимон-Бер поднимается и пышет огнем. Шмулик сдирает с себя пояс, хватает чертика, раскручивает его в поясе, как камень в праще, и мечет. Шимон-Бер хватается за глаз и падает навзничь, ломая табуретку. Шмулик бросается на поверженного Шимон-Бера, но тот хватает мальчика за ногу, приподнимается (правый глаз его залеплен распластавшимся чертиком), хватает со стола кружку, опрокидывает ее в себя и набирает полную грудь воздуха, собираясь пыхнуть огнем. Шмулик рвется изо всех сил, вцепляется зубами в кулак Шимон-Бера, но тот не выпускает мальчика. В шинок влетает рыжий ангеленок с ковшом воды и плещет в рот Шимон-Беру, тот окутывается паром, из пара вырывается Шмулик. Пар рассеивается, на месте Шимон-Бера маленький чертик в безрукавке, чертик грозит ангелятам кулаком и проскальзывает в щель между половицами.
Рыжий ангеленок хохочет, вокруг пискливый смех. Шмулик, стоящий в позе победителя, недоуменно оглядывается. Птицы, бабочки и гусеницы покатываются со смеху.
 - А-а-а…что мне делать?
 - Есть идея! – рыжий ангеленок оглядывается, склоняется к уху Шмулика и шепчет. – У моего папы есть бутылка «Праведного марочного».
Черно-белый контурный рисунок: Шмулик и Шимон-Бер стоят у края пропасти. Шмулик достает из-под рубашки бутылку, Шимон-Бер хватает ее и присасывается к ней, запрокинув голову. Шмулик вынимает из кармана брюк нос и приставляет к своему. Шимон-Бер отбрасывает бутылку, хватает Шмулика за плечо, притягивает к себе одной рукой, а другую заносит над лицом ангеленка. Пальцы щелкают по носу, глиняный нос разлетается в осколки, под ним настоящий. Волосатая рука мотается из стороны в сторону, два пальца превращаются в шарики.
 - Ну и что толку? Я же все равно окажусь на земле.
 - Зато ничего не забудешь и Шимон-Беру отомстишь!
 - И ты ради этого украдешь вино?
 - Ну?
 - Не укради! – рыжий хохочет.
 - Это людям нельзя: они там (показывает в землю), а нам все можно: мы уже в раю! - рыжий высовывает язык.
 - Ты уверен?
 - Абсолютно.
 - А нос…?
 - Есть. Для себя лепил.
 - А…?
 - Не последний день в раю: успею. Ну, полетели по-быстрому, чтоб этот душегуб тебя искать не начал!
Ангелята взлетают и исчезают за кронами деревьев.

Сумерки; Шмулик стоит под деревом, перед ним покосившийся забор, за ним пара деревьев, высокая трава и крыша домика; через забор перескакивает рыжий, крыльев за его спиной нет, одна рука прижата к телу; рыжий подбегает к Шмулику. Шмулик смотрит на друга почти испуганно.
 - А крылья?
 - Так бы меня и пустили на ночь глядя с крылышками! Своим сказал: на минуту!
 - Ты меня не проводишь?
Писунчик выдергивает из-под рубахи бутылку с привязанной к ней веревкой и сует Шмулику под нос; на вопрос он не отвечает, зато принимается тараторить без умолку, не давая другу вставить слово.
 - Во! Глянь! Настоящее!
На этикетке бутылки изображен краснощекий крестьянин в фуражке, он обеими руками протягивает бутылку, за ним высятся бочки, над бочками снеговые шапки гор, картинка окантована виноградной лозой, по центру, вверху, кораблик с буквой ; вместо мачты и виноградной гроздью вместо паруса; над картинкой надпись: «Ноев погребок» и чуть мельче: «Допотопный вкус, неизменные традиции»; под картинкой значится: «Праведное Марочное» и мельче: «Разлито 17-го Хешвана1656 года», и еще ниже, очень крупно: «Беречь от детей и гоев!».
 - Подожди… – растерянно бормочет Шмулик.
 - Под рубаху ее засунь, веревку вокруг шеи обвяжи. Ну, давай! А я чудом проскочил: все мои дома! – рыжий сует бутылку Шмулику в руки, тот не берет, тогда рыжий проделывает все сам.
 - Писунчик, мы же навсегда…
 - Нос суй в карман, не разбей, смотри! – перебивает Писунчик, достает нос и запихивает в карман Шмулика. – Все, полетел давай. Ну, чего стоишь?
Шмулик бросается рыжему на шею. Писунчик хлопает Шмулика по крыльям и пытается высвободиться.
 - Да брось, еще увидимся.
 - Где?!
 - Не дрейфь, там найдемся. Я вообще хотел вместо тебя, чтоб поскорее, только как Шимон-Бера надуть, не придумал.
 - А разве можно родиться у чужих родителей?
 - А я бы сразу сиротой родился: сирота – вольная птица!
 - А тебе не страшно туда?
 - Мне тут медом не намазано…и Анеля уже там.
 - Ну найдешь ты ее, а дальше?! Как вы поженитесь-то?! Да она и не помнит тебя! – Писунчик смотрит в землю, словно вдруг обо всем забыл, а потом едва слышно произносит.
 - Не знаю…Ну, все, все, дуй отсюда! – Шмулик опять бросается Писунчику на шею и хочет поцеловать, но тот крепко прижимает Шмулика к себе. Шмулик плачет. По щеке Писунчика катится одна слеза. – Давай, дуй, говорю, нечего тут эти нюни.
Два мальчика, один с крыльями, другой без, стоят, обнявшись у покосившегося забора среди высокой травы.

Шмулик летит над домами, в домах горят окошки. Шмулик ныряет вниз, и летит у самых окон. В его глазах тоска. За стеклом бородатый в пейсах ангел читает книгу. Одной рукой он вцепился в бороду, на палец другой накручивает пейс; на столе перед ним лампа, к столу приставлены крылья; стена и снова окно: толстая ангелица с тройным подбородком штопает при свече рубашку. Тоскливые глаза Шмулика. За стеклом молодая ангелица, сидя у колыбели, целует младенца; рядом с ней стоит молодой ангел, он наклоняется, целует ребенка, потом жену. Рядом с колыбелькой кроватка, в ней спит на боку мальчик лет пяти, на стене, над кроваткой, висят крылышки. Шмулик летит, ничего не видя, в глазах его вместо зрачков два щенка прижали уши и жалобно глядят вверх; глухой удар и сразу темнота.
Снова лицо Шмулика: он недоуменно смотрит вверх, на лбу у него шишка. Сверху склоняется коровья морда, высовывается и закрывает все огромный язык. Корова лижет лицо Шмулика. Тот улыбается. Коровья морда исчезает, появляются ветки дерева, одиноко висящее яблоко, сквозь ветки видны звезды; корова взмывает вверх, в прыжке достает яблоко и исчезает. Шмулик прыскает и приподнимается, в его лице мгновенное удивление. Коровья морда возникает вновь, на языке у нее яблоко, корова ловко подкидывает яблоко языком, ловит на нос и подает Шмулику. Шмулик берет яблоко. Щенки в его глазах смотрят преданно и виляют хвостами.

Шмулик осторожно подкрадывается к окну и заглядывает в него. Свет в шинке тусклый, за ближайшим столом сидят трое ангелов в грязной, рваной одежде; тот, что сидит лицом к окну, бьет по столу кулаком, вдруг роняет голову на руки, его плечи трясутся, слышны всхлипы; двое приятелей тормошат его. Тот поднимает голову, слезы катятся по его лицу. Один из приятелей промокает плачущему глаза его же крылом, второй хватает край другого крыла и вытирает другу нос. Через комнату проходит шинкарь – точная копия изображенного на этикетке «Праведного марочного», на плече его сидит голубь. Шмулик следит за ним глазами. Шинкарь подсаживается к огромному огненно-рыжему ангелу с растрепанными волосами и бородой, разливает из графина водку, чокается с собутыльником. Шмулик смотрит обреченно, отступает от окна, секунду медлит, а потом плетется к двери. Шинок напоминает корабль, над дверью обрамленная виноградными лозами со знакомым корабликом надпись справа налево «У праведника Ноя»; по обеим сторонам надписи кружки, из них выглядывают пьяные рожи, они бессмысленно улыбаются, подмигивают, ныряют в кружки и снова высовываются. Шмулик подходит к двери, несмело тянет за скобу и исчезает.
Шмулик стоит на пороге. Все поднимают головы и смотрят на него. Шимон-Бер пытается приподняться, но шлепается обратно и произносит, подавляя икоту: «Ж-ждем не до-дож-дем----ся» (последнее «ся» он выговаривает совершенно отчетливо после большой паузы.). Сказав это, Шимон-Бер еще раз пытается встать, но падает на колени и ползет к Шмулику. Шмулик вжимается в дверь. «Полетели», - пьяно лепечет Шимон-Бер и, пытаясь взлететь прямо с карачек, отталкивается руками и ногами от пола, но падает, опрокидывается на спину, беспорядочно суча конечностями, как жук. Глаза Шмулика закатываются, он сползает по двери.

Низко над землей с воем летит силуэт ангела, на руках его лежит ребенок; ногами ангел сбивает печные трубы, и те со стуком падают на крыши. С одной из труб на ноги ангелу прыгает кошка; ангел орет, потом надсадно взвывает, дрыгает ногами и старается набрать высоту, но задевает верхушку ели, та накреняется, кошка падает на верхнюю ветку и бежит вниз по веткам, словно по клавишам, выпевая гамму: «Мя-мя-мя-мя-мя…»; с последним недоуменным «мя» она прыгает на землю и поднимает морду вверх; надсадное «у-у-у-у» затихает вдали, слышен раскат грома, над верхушками деревьев сверкает молния.
 - Дяденька, пустите! Я сам полечу! – кричит Шмулик, его широко открытые глаза полны ужаса. Вокруг клубится черная мгла, прорезаемая молниями, которые на миг выхватывают из тьмы очертания туч и летящего ангела; гремит гром, вой ангела то и дело прерывается кряхтением: «Я-у-у-у! Прым-пу-пу-пу. Я-у-у-у-у! Прым-прым-прым-пу-пу-пу-пу».
 - Не дрейфь, парень! Не родившись, не помрешь! – орет ангел и запевает на мотив «На верх вы, товарищи…»:
По небу полуночи ангел летел.
Все выше летел и лете-ел.
В обитель печали и слез он летел.
И тихую песню он пе-ел.
Сопливую душу таща на себе…
Нет, там чего-то не так было про душу…(и вдруг гаркает что есть мочи):
Еще не родившихся олухов ряд
На солнышке резво игра-а-ет.
В свете молнии прямо перед летящими возникает мельница, из окошка, расположенного под самой крышей, выскакивает разинутая пасть с множеством мелких белых зубов; длинный, узкий красный язык взлетает вверх, полная тьма. Новый раскат грома и новая вспышка молнии: кончик языка совсем рядом, он дергается, разбрызгивая слюну, слышно «фы-р-р-р». Шимон-Бер застывает в воздухе, хватает кончик языка и дергает на себя. Из окошка стремительно вылетает маленький чертик и повисает на собственном языке прямо против лица Шимон-Бера.
 - Пушти, войно!
 - Войно-войно (передразнивает ангел), а ты что в раю делаешь, свинячье отродье?!
 - Фалю (шепелявит черт). Я фуф на фичих фрафах.
 - Вот и лети, «фичка»! – Шимон-Бер раскручивает чертика над головой и швыряет за горизонт; гремит гром, сверкает молния, сверху обрушиваются потоки воды. – Черт! – орет Шимон-Бер и влетает в окошко мельницы.

Шимон-Бер стремительно летит, держа Шмулика за руку и надсадно воет; мелькающая за тучами Луна слабо освещает летящих. Темноту прорезает быстро приближающийся луч. «С дороги!!!» - орет Шимон-Бер. Шмулик пытается вырвать свою руку из руки ангела, свет заливает его, Шмулик приникает к Шимон-Беру и зажмуривается, яркая вспышка, истошный женский визг. Шмулик открывает глаза, он стремительно несется к земле. Светящаяся точка, вертясь, падает вниз, освещая ветки приближающихся елей, удар и полная тьма.
Шмулик поднимается с земли, рядом с ним лежит фонарь с треснувшим стеклом, слышны женские всхлипы и пьяное мычание Шимон-Бера. Шмулик задирает голову. Далеко вверху висят друг против друга два силуэта – мужской и женский – оба ангела зацепились шиворотами за ветки елок и раскачиваются на манер новогодних игрушек, женщина поддерживает руками огромный живот, брюхо Шимон-Бера немногим меньше. Шмулик хватает фонарь, взлетает, вешает фонарь на ветку рядом с женщиной и отцепляет ее. Та сразу бросается к Шимн-Беру с истошным визгом: «Шейгец! Пьянь! Сатан тебя задери!» Норовя вцепиться отбивающемуся Шимон-Беру в волосы, она отпускает живот и мгновенно худеет, а вокруг летают, исчезая во тьме, странные фигурки: пироги с глазами и пухлыми ножками; созданные из пара лица толстощеких мамаш с телами-мисками; велосипеды с пышными конскими хвостами и глазами на рукоятках руля; слоны с заячьими ушами и ветвистыми оленьими рогами, цветы с девичьими лицами, одетые в полупрозрачные платьица со множеством лифов-лепестков, приоткрывающих пышные груди; сочные губы, обрамленные изящными длинными усами с налитыми бицепсами; прекрасные глазки, скачущие на ресничках, стыдливо и кокетливо потупляющиеся до скачка и страстно загорающиеся после; змеи из монет, раздувающие капюшоны-кошельки и заползающие в них; и прочее подобное.
Ангелица тут же забывает про Шимон-Бера и бросается следом за разлетающимися фигурками. «Золотенькие мои! Куда ж вы без меня, родненькие! Цып-цып-цып! Сниться пора! Сниться!»
Шмулик смотрит ей вслед.
 - Во, видал, какие у людишек сны. Обхохочешься…Ну, чего застыл?! Отцепи-ка меня и полетели! – Шимон-Бер дергает руками и ногами на манер марионетки, его пивное брюхо отчетливо прорисовано лунным светом, в нем громко бурчит. – Благословен бог, сотворивший меня мужчиной, а то летал бы с во-от таким брюхом, до верху набитым всякими глупостями! – Шимон-Бер водит руками вокруг своего немалого вместилища и сильно дрыгается; ветка обламывается, но следующая подкидывает его вверх, и ангел цепляется за верхушку ели, та мгновенно сгибается, потом распрямляется, и Шимон-Бер улетает с пронзительным визгом падающей бомбы.

Первый рассвет; Шмулик тяжело опускается перед дверью шинка, его ноги подгибаются, он с размаху садится на попу. Под дверью, укрывшись крылом, спит Шимон-Бер; к ангелу подходит козел и принимается жевать его бороду. Шимон-Бер, не просыпаясь, отмахивается, словно отгоняет муху, сшибает козлу оба рога и вскакивает. Козел, превратившийся в козу, повисает у ангела на бороде, потом шмякается на попу и сидит, раздвинув задние ноги, а передними опершись о землю; козел обалдело смотрит на Шимон-Бера, задрав голову; во рту у него здоровый клок рыжей бороды. Борода Шимон-Бера раздвоилась, в середине проплешина. Шимон-Бер замахивается ногой. Продолжая сидеть, козел подпрыгивает влево-назад, потом вправо-назад, потом три раза строго назад. Шимон-Бер тщетно пытается пнуть козла, прыгая следом за ним. Ускользая от очередного пинка, козел подпрыгивает высоко вверх, перекувыркивается в воздухе, приземляется на все четыре копыта и пускается наутек. Шимон-Бер стонет, хватается за голову, подходит к двери шинка и колотит в нее кулаком: «Ной! Принимай гостей! Башка трещит! Ной!» Окошко во втором этаже открывается, из него показывается голова Ноя, она расположена сугубо горизонтально, руки покоятся под головой, глаза закрыты; похрапев пару секунд, Ной уплывает обратно, окошко захлопывается. «Чтоб ты захлебнулся!» - орет Шимон-Бер, снова хватается руками за голову, стонет и, пошатываясь, бредет прочь от дверей; наткнувшись на Шмулика, Шимон-Бер бормочет:
 - Ну, полетели, а то, глядишь, до субботы не успеем. Тебя еще там рожать надо, паршивца.
 - Дяденька, я всю ночь летел, спать хочется.
 - Расхочется! – Шимон-Бер хватает Шмулика за ухо и дергает пару раз. Вместе со слезами из глаз мальчика выкатываются зрачки, глаза становятся слепыми, рот искажается от боли. – Ну, расхотелось?!
 - Ага, - всхлипывает ослепший Шмулик.
Шимон-Бер достает из кармана трубку, раскуривает ее, хватает Шмулика за руку, и быстро улетает.

Шимон-Бер летит, попыхивая трубкой, вместе с дымом из его рта вылетают звуки, похожие на те, что издает паровая машина. Перед летящими поле, обрывающееся в туман, над туманом едва встает солнце, Шимон-Бер и Шмулик опускаются перед самой стеной тумана.
 - Вставай на одну ногу и пересказывай «Тору», да поживей! – гаркает Шимон-Бер, кривится и сжимает голову руками.
Шмулик встает на одну ногу и, подпрыгивая для равновесия, начинает тараторить так, что слов не разобрать. Из травы выскакивают зайцы, они образуют круг, скачут на одной задней лапке и хором верещат. Над Шмуликом зависают синие ласточки, они тоже выстраиваются кругом и, подскакивая в воздухе на одной вытянутой ножке, неистово щебечут. Шимон-Бер срывает со своих плеч голову, трясет ее в руках, затыкает пальцами уши и стонет.
 - Хватит!!!
Шмулик замирает, стоя на одной ноге. Замирают зайцы. Замирают ласточки. Шмулик встает на обе ноги, подходит к безголовому Шимон-Беру, прижавшему голову к груди, и тихо говорит.
 - Реб Шимон, поправиться не хотите? – с этими словами он вынимает из-под рубахи бутылку. Шимон-Бер рычит и выпускает из рук голову, та падает в траву. Ласточки камнем падают в центр хоровода зайцев, которые тоже падают замертво задними лапами друг к другу; на траве два правильных круга, в центре безголовый Шимон-Бер тянет руки к бутылке. Шмулик вкладывает бутылку в руки ангела. Голова Шимон-Бера рычит. Шмулик хватает голову, подлетает и нахлобучивает ее на плечи Шимон-Бера задом на перед. Шимон-Бер закидывает руки за голову. Зубами он выдергивает пробку, плюет ее и присасывается к бутылке. Бутылка пустеет. Живот Шимон-Бера надувается. Бутылка летит в траву.
 - Подойди ко мне, сладенький, сними крылышки, я тебя по носику щелк, и ты к мамочке в животик прыг, - нежно хрипит Шимон-Бер. Шмулик надевает нос и подходит к ангелу. Тот неловко поворачивается из стороны в сторону, кряхтит, сворачивает голову на нужное место; глазки ангела узенькие, все лицо расплывается в сладенькой улыбочке. Рука Шимон-Бера поднимается, пальцы складываются для щелчка. Шмулик задирает голову и зажмуривается. Пальцы распрямляются, нос разлетается, под ним второй. Шимон-Бер, взвыв, трясет рукой, потом тупо смотрит перед собой. Край поля и туман. Из глаз Шимон-Бера лезут две красных носорожьих морды. Зайцы прыскают в разные стороны, ласточки взмывают в небо.
Картинка застывает, страница переворачивается. На следующей странице заглавие: «Мое чудесное рождение»

Страница с заглавием еще не успевает перевернуться, а уже слышны женские крики и стоны.
 - Убийца! Разбойник! Живодер! Сил моих нет! Зачем я за тебя пошла?! У всех дети как дети! А этот весь в тебя! Ни туда, ни сюда! Ну от кого еще такой ненормальный?! От тебя! Сам такой и сын такой!
Маленький мужичок бегает из угла в угол, дергая себя за пейсы. Вот он подбегает к кровати, на которой лежит такая же щупленькая, как он, красивая маленькая женщина, уже виденная раньше. Она могла бы сойти за девочку, если бы не огромный живот; рядом с ней, приложив к животу ухо, сидит бесформенная неопределенных лет баба с красным лицом и пегими спутанными волосами.
 - Господи! Что делать?! Что мне делать?! Вей из мир! – выкрикивает ни к кому не обращаясь мужичок; он стоит перед кроватью и ломает руки.
 - Еще побегай, - отвечает повитуха и принимается массировать живот роженицы.
 - Ой не могу! Больно! За какие грехи! За какие грехи мне такой муж?!
Муж отскакивает от кровати и вновь принимается бегать из угла в угол, дергая себя то за бородку, то за пейсы.
 - Помолчи-ка минутку: дай мне поговорить с твоим мальчиком. Ты орешь без перерыва, вот он и не хочет вылезать. Ясное дело: мамаша орет, папаша бездарь. Чего ребенок в такой семье забыл, а? – она снова склоняется к животу роженицы. О стекло бьется муха. Повитуха снова разгибается и оборачивается к мужичку, продолжающему бегать из угла в угол. – Замерли все!
Мужичок застывает с поднятой ногой, обеими руками он вцепился в бороду. Муха замирает перед стеклом, подняв все шесть лапок со сжатыми кулачками. Женщина глухо стонет и закусывает руку. Повитуха приникает к животу и стучит в него одним пальцем.
 - Эй, Шмулик, вылезай-ка сюда! Слышишь?! Давай по-быстрому! Я куплю тебе золотые часики на цепочке и футбольный мяч! Слышишь? Настоящий! А еще…
 - Врешь ты все! – раздается издалека детский голосок.
Роженица испускает крик. Повитуха вскакивает. Мужчина шлепается на пол. Муха падает на подоконник кверху лапками.
 - Я с тобой и разговаривать не буду, грубиян! Родись у меня только – все уши пообрываю! – кричит повитуха, грозя животу кулаком, и выбегает, хлопнув дверью.
 - Почему Зелда меня ругает? Что я могу? За нее родить? – кричит ей вслед мужичок.
 - Роди попробуй! Родит он! – кричит повитуха,  заглядывая в дверь, и снова исчезает.
Мужичок встает и тихонько подходит к кровати.
 - Уйди! Уйди с глаз моих, убийца! – стонет Зелда.
 - Куда я пойду? – шепчет он.
 - В синагогу марш! Суббота уже!
 - А как же?...
 - Марш, сказала!
Мужичок секунду стоит, дергая себя за оба пейса, потом машет рукой и выбегает.
 - Ну что ж ты грубишь старшим? – шепчет Зелда, обнимая обеими руками живот.
 - А чего она врет? – пищит из живота Шмулик.
 - Господи, за что мне такое наказание? Выходи уже! Я свечей зажечь не могу!
 - А я так просто не хочу. Хочу сюрприз. Ты свечи зажги, я и появлюсь.
Звучит мелодия, исполняемая двумя голосами – женским и детским; Зелда тяжело сползает с кровати и подходит к столу, на котором стоит подсвечник с тремя свечами. Пальцы нащупывают коробок. Изможденное лицо женщины, губы что-то беззвучно шепчут. Вспыхивает спичка. Пальцы со спичкой плывут в воздухе, подплывают к фитилю. Рука женщины лежит на животе. Фитиль вспыхивает. Пальцы с горящей спичкой плывут в воздухе, совсем рядом фитиль. Лицо женщины. Ее пальцы гладят живот. Вспыхивает фитиль. Пальцы с догорающей спичкой плывут в воздухе, огонь вот-вот обожжет пальцы. Ладонь прижатая к животу. Раскрытый рот женщины, ее огромные, страдающие глаза. Вспыхивает третий фитиль, мелодия обрывается вскриком. Пальцы разжимаются, догоревшая спичка падает; детский голос говорит: «Мама». Зелда оборачивается еще раз слабо вскрикивает от изумления. Перед ней стоит голый младенец (в одежде Шмулик выглядел лет на двенадцать, теперь он точно такой, как в предисловии). Зелда хватается за живот и смотрит на себя. Живот опал.
 - Гут шабес, - произносит Шмулик. Мама бросается к нему и хочет взять на руки. – Подожди, пожалуйста, - говорит Шмулик, подходит к кровати, залезает в тазик с водой, стоящий на табуретке, окунается, вытирается полотенцем, перебирается в кровать и сучит ручками-ножками, бессмысленно улыбаясь. Зелда всплескивает руками, бросается к кровати, хватает сына на руки, целует, качает и шепчет: «Золотце мое, красавчик мой, ненаглядный мой ангелочек. Какой ты у меня умненький, а какой веселенький! Сейчас покушаем и баиньки в кроватку!» Зелда хочет завернуть Шмулика в пеленку.
 - Мама, я не голодный и спать тоже не хочу, – Зелда ойкает и остается с открытым ртом.
 - Ты уже говоришь?
 - Говорю, пишу, читаю и помню наизусть всю «Тору». Кстати, не найдется ли какой-нибудь одежды? Не хочу пеленок.
 - Ты вундеркинд! Господи, спасибо тебе, ты дал мне великого сына!
 - Да не в этом дело, мама! – морщится Шмулик. – У меня в раю был очень умный друг. Я потом все расскажу, ладно?
 - Ну конечно…Господи, ты станешь великим ученым! Будешь толковать «Тору»! Прославишься на весь мир!
 - Поживем, увидим, - потупляется Шмулик. Мама бросается к сундуку, достает распашонку и надевает на сына; во дворе быстрые шаги. – Это папа. Давай сделаем вид, что спим, а? – Шмулик поднимает голову и подмигивает. Мама подмигивает в ответ. Оба ложатся и закрывают глаза. Вбегает папа, он сразу бросается к постели.
 - Зелда, я не могу…! – мама, пряча лукавую улыбку, прикладывает палец к губам и кивает в сторону лежащей на подушке детской головы. Папа обеими руками зажимает себе рот, выскакивает за дверь, тихонько ее приоткрывает, на цыпочках прокрадывается к кровати и наклоняется над ней. Зелда и Шмулик лежат с закрытыми глазами. Папа крадучись отходит. Мама и сын, открыв по одному глазу, поворачиваются друг к другу и улыбаются. Папа что-то бормочет, расхаживая из угла в угол. Муха стучит кулачками в стекло. Папа подходит к буфету, достает чашу и бутылку водки, ставит все на стол. Шмулик выпрыгивает из кровати и встает у папы за спиной.
 - Папа, с кем ты сейчас здоровался?
 - С ангелами, – отвечает папа, наливая в чашу водку.
 - Я ни одного не вижу.
 - Потому что они невидимые, – папа поднимает стопку и хочет произнести благословение.
 - Неправда! Я их много раз видел!
 – Что ты видел? От горшка два вершка… - произнося все это, папа оборачивается к сыну и застывает. Его зрачки превращаются в двух баранов, которые тупо смотрят перед собой; мамин смех. Бараны переводят взгляд. Мама сидит на кровати и смеется.
 - Это наш сын? – спрашивает папа. Зелда ласково и ободряюще улыбается, кивая головой. – А-а-а, - успокоено выдыхает папа. Бараны в его глазах поворачиваются задницами и превращаются в зрачки, взгляд потерянный. Пальцы, держащие чашу, разжимаются, стакан повисает в воздухе, на краю появляется капля, она не успевает оторваться от стакана: звучит голос Шмулика, произносящего первые слова «Торы», чтение превращается в музыку; сквозь каплю видны большие настенные часы: их стрелки быстро вращаются, из окошечка ежесекундно выскакивает кукушка. Папа стоит у стола, Шмулик продолжает говорить, мама сидит на кровати, за ней окно, в окне то луна со звездами, то солнце, в комнате то темнеет, то светлеет. Стрелки часов продолжают бешено вращаться, кукушка скачет туда-сюда. Мама, за ней окно с луной и солнцем. Бешено вращающиеся стрелки. Солнце сменяется луной и звездами, они удаляются, искажаются, словно видны сквозь воду; капля висит на краю чаши, в ней сменяют друг друга луна и солнце; капля отрывается от края и летит вниз, а луна и солнце в ней продолжают вращаться, и свет сменяется тьмой; капля разбивается о поверхность жидкости, разлетаются маленькие луны и солнца, музыка обрывается.
Лужа на полу, в ней чаша, рядом папины ноги. Папа так и стоит с приподнятой рукой, против него Шмулик, он снова выглядит лет на двенадцать, за ним, на кровати, сидит мама, за окном черные ветки деревьев, сквозь них видны луна и звезды; часы громко тикают. Поседевшая муха с трудом тащится по стеклу.

Все сидят за столом: папа и Шмулик едят, Зелда любуется сыном, машинально отщипывает кусочек халы и, не донеся его до рта, опускает руку. Шмулик смотрит на мать. Та ласково улыбается. В углу кошка кормит и вылизывает котят.
 - Мама, ты ничего не ешь.
Мама смотрит на Шмулика, и не слышит. В ее зрачках два Шмулика.
 - Я? Да-да, - до мамы доходит смысл сказанного, она зачерпывает ложкой бульон, но снова засматривается на сына. Бульон льется в тарелку.
 - Мама…
В этот момент папа запевает; уши Шмулика сворачиваются в трубочку и засыхают, лицо порастает колючками. Мама вскакивает в ужасе. Папа прекращает петь и бегает глазами от одного к другому.
 - Убийца! Ребенка уморишь своим воем! – с лица Шмулика опадают колючки. Сухие листья падают, обнажая розовые ушки.
 - Папа, можно, я спою.
Папа краснеет, потом чернеет, из ноздрей его вырывается пар, а лицо становится похожим на паровоз: глаза-фары загораются желтым, папа издает пронзительный гудок и замахивается на сына. Мама вскакивает на стол, размахивая красными флажками; но тут раздается пение. Папина голова окутывается паром, из пара выплывает блаженное лицо. Кошка лижет котенка и застывает с высунутым языком, ей на язык садится птица. Окно распахнуто, в него влетают птицы, садятся на поднятую папину руку, на его длинный нос. Птица садится на голову Шмулика. Две птицы садятся на плечи мамы, по ее лицу текут слезы. Между котятами лежат птенцы и сосут кошку. Мама плачет. Ее слезы льются в кувшин. В открытое окно летят птицы, последней влетает рыбка, мечется и ныряет в кувшин, вода льется через край кувшина, рыбка выплывает из него в потоке воды. Муха пытается доплыть до окна, ее сносит поток, бьющий через подоконник. За стеклами окон плачут женщины, младенцы на их руках сосут указательные пальцы, потоки воды изливаются из раскрытых окон. По улице течет поток, он несет плот, на плоту стоят мужчины и крутят пейсы. За окном сидит огромный бородатый мужик, в руках его ложка, чуть не донесенная до рта, из ложки по бороде течет суп с лапшой, лапша заползает в бороду и исчезает в ней. Мужчины плывут на плоту и крутят пейсы, они проплывают мимо яблони в цвету. На крыльце дома стоит поп и крестит яблоню. Цветы на яблоне превращаются в яблоки, которые тут же опадают и плывут к крыльцу. Поп кладет перед собой крестные знаменья, яблоки прыгают на него, поп убегает в дом и захлопывает дверь, яблоки ударяются в дверь и опадают ровной кучкой. Евреи на плоту вплывают в дом Шмулика: кошка с котятами и птенцами лежит на воде, продолжая кормить и облизывать всех. Мама стоит на воде, на ее плечах и прижатых к груди руках сидят птицы. На воде стоит стол, за ним сидят поющий Шмулик и его отец, Шмулик весь в птицах, птицы зависли в воздухе вокруг него; Шмулик прекращает петь; приплывшие бегут по воде, кричат и обнимают папу, тот беспомощно указывает на Шмулика. Евреи бросаются обнимать Шмулика, но мама закрывает его собой.
 - Имейте совесть! Малютка только родился! Приходите на брит!
Туча птиц срывается со Шмулика и вылетает в окно, вода расступается на две стороны и все оказываются на полу, кричат «Мазл тов», поднимают плот и выходят, на плоту сидит рыбка. Эхо катится по улице, окна закрываются, яблоки поднимаются ввысь и сыплются в печную трубу поповского дома. Евреи идут по улице и поют «Мазл тов ве симан тов…», вода стоит по обе стороны улицы, дома видны за стеной воды. Бородатый мужик, евший лапшу, смотрит на идущих через стену воды, выпучив глаза. Евреи идут по улице, две водяных стены начинают тихонько подкрадываться ближе. Идущий позади всех маленький еврей замечает это и топает ногой. Водяные стены снова расступаются. Еврей приосанивается, подбегает вплотную к водяной стене и снова топает ногой. Водяные стены исчезают. Бородатый мужик, сидящий над миской супа, трясет головой, пытаясь отогнать видение, и трет глаза. Лапша сыплется из бороды в миску. Мужик принимается хлебать суп.

Кошка лежит у печки и кормит котят. Муха лежит на подоконнике открытого окна. Мама сидит на кровати и кормит Шмулика грудью. Папа проносится из угла в угол так быстро, что путь его обозначают порывы ветра; подхватывающие стул, скатерть, книги, подушки; ветер треплет мамины волосы. Стукнувшись об очередной угол, папа проявляется, произносит фразу и снова исчезает.
 - И долго ты будешь пыль по дому гонять?
 - Зелда, я сойду с ума! Это ж чудо! Не рождался еще такой человек…! Бог наградил нас! Слышишь?! Об этом должны узнать все!
 - Слышу, не глухая.
 - Я…! Я всем расскажу! Всему свету!
 - Файвл, у тебя нет головы.
 - Как нет?!
 - Совсем нет. Ты побежишь, раскричишь, и что выйдет? Сбегутся люди, поедят, попьют, натопчут, а потом ничему не поверят.
 - Зелда, что ты говоришь?!
Мама кладет Шмулика в кровать, встает наперерез порыву ветра, несущему скатерть и хватает что-то в обе руки. Перед ней появляется папа, мама вцепилась ему в плечи, скатерть опускается на голову папе, словно молитвенное покрывало.
 - Я говорю дело, ясно? Пригласи кого почище и поученей.
 - Лучших людей?! Ты с ума сошла!
 - А мы что, хуже других?!
 - Нет-нет, ну что ты сразу?! Прямо так вот и хуже! Не хуже! Ей богу, не хуже! – Файвл вырывается из рук Зелды и подбегает к кровати. – Шмулик, сыночек, мы сделаем все, как советует мама! Слышишь?! Только, ради бога, рассказывай все по правде…
Зелда подскакивает к Файвлу и вцепляется в лацканы пиджака.
 - Наш сын?! Обманщик?! Да он тебе хоть раз в жизни наврал?! Что глаза выпучил?! Отвечай! Нет, вы слышите?! Родной отец!...
Папа вырывается и бросается к двери, мама догоняет его и вцепляется в воротник. Тени мамы и папы скачут по стене. Шмулик привстает на кровати и с удивлением смотрит. Мамин голос исчезает, ухает там-там, звенят тарелки; папина тень съеживается и падает на четвереньки, мамина тень танцует вокруг папиной, подскакивая и раскачиваясь из стороны в сторону. Теперь у мамы на голове не платок, а высокая прическа с воткнутыми в нее костями, ее огромная обнаженная грудь взлетает в такт движениям; в одной руке у мамы половник, в другой сковородка; мама ударяет папу то половником по голове, то сковородкой по заднице; удар половника звучит, как металлические тарелки, а удар сковородки, как барабан. Покружившись, мама ставит одну ногу на папину спину и замирает. Тень Шмулика подползает к тени папы и щекочет ему пятки, папа дергается, мама бьет его одновременно половником и сковородкой, раздается протяжное «у-у-у-м» и звонкое «дзинь»; звуки затихают, картина застывает, вздрагивают только красноватые отсветы невидимого огня. Шмулик трет глаза. Папа сидит за столом, склонившись над книгой и вцепившись руками в волосы, перед ним горят свечи, папина тень на стене огромна и неподвижна, в кухне мама звенит посудой. Шмулик вылезает из кровати, заползает под стол, скидывает с папиной ноги тапок и щекочет ему пятку; папа взвизгивает и вскакивает. Кошка подскакивает. Муха подлетает к потолку. В комнату быстро входит мама, строго-вопросительно смотрит на мужа, ищет глазами сына. Шмулик выползает из-под стола. Мама подбегает и хватает его на руки.
Муха мечется перед раскрытым окном, потом отлетает и бросается на воображаемое стекло плечом вперед, но, не встретив сопротивления, кубарем вылетает вон, а в комнату, держась за руки, вплывают два мотылька. Шмулик машет им ручкой и кричит: «Привет!» Мама вертит головой, пытаясь понять, с кем здоровается Шмулик.
 - Ты с кем это, сынок?
Мотыльки летят прямо к столу.
 - Стойте! – кричит Шмулик и пытается высвободиться.
 - Да кто?! Кто?! – Мама прижимает к себе сына, испуганно заглядывая ему в глаза. Папа стоит у стола с раскрытым от изумления ртом, над свечами, почти касаясь друг друга, кружатся мотыльки. – Что случилось?! Скажи маме, что случилось?!
 - Мама, пусти!
Мотыльки кружатся над пламенем, держась за руки, и улыбаются друг другу. Отчаянный взгляд Шмулика. Мама опускает Шмулика на пол, тот бежит к столу. В обезумевших глазах Шмулика отражаются пламя и мотыльки над ним. Мотыльки кружат над средней свечой, подбегающий Шмулик машет руками, слабая вспышка. Зелда со Шмуликом и папой стоят у стола. Все трое смотрят вниз. На столе лежат два черных тельца без крыльев, очень похожие на человеческие.
 - Почему они меня не слышали? – шепчет Шмулик.
 - Мотыльки не понимают человеческий язык, мой ангелочек, - Шмулик смотрит на маму потрясенно.
 - Почему не понимают?! – мама пожимает плечами и вздыхает. Шмулик обнимает маму и утыкается лицом ей в живот, мама гладит его по голове, потом берет на руки.
 - Даже люди не понимают друг друга, а уж мотыльки – папа вздыхает и отходит от стола. Мама носит Шмулика по комнате, укачивает и что-то принимается напевать. Картинка замирает, переворачивается страница, на следующей странице заглавие: «Потерянный рай. Мой первый сон».

Кругом ночь; женщина одной рукой держит ложку, которой помешивает варево в котле, другой прижимает к груди сосущего ребенка. Она стоит среди голого поля; перед ней ворота, за ними виден прекрасный залитый солнцем сад, в воротах стоит ангел с огненным мечом. Женщина поднимает глаза и с тоской смотрит на рай.
Мужчина мотыжит землю, останавливается и утирает пот. Он стоит в том же поле, перед теми же воротами. Мужчина поднимает глаза и с тоской смотрит на рай.
Мужчина подходит к женщине, целует ее и лежащего на ее руках ребенка. Мужчина и женщина смотрят друг на друга. Ворота с ангелом, за воротами сад, спиной к воротам, обнявшись, стоят мужчина и женщина, бесконечное поле, куда ни кинь взгляд, стоят обнявшиеся пары, а ворота рая все уменьшаются и уменьшаются. Изображение замирает, становится страницей, страница переворачивается, на следующей, чистой, странице надпись: «Моя первая суббота на Земле».

Шмулик открывает глаза, поворачивает голову и что-то замечает. Желтые паучки перескакивают с одного поручня колыбели на другой, потом перелетают по воздуху на кровать. Шмулик следит за ними. Один паучок ползает в маминых волосах. Второй ползает по носу папы, тот во сне морщит нос, паучок забирается папе в ноздрю. Папа чихает и садится на кровати. Паучки стремглав убегают под стол. Папа встает, тихонько подходит к колыбели и заглядывает в нее. Шмулик смотрит на него и улыбается.
 - Проснулся? Ну, одевайся, и пойдем в синагогу. Я покажу тебя…
 - Чего тебе надо от ребенка?! Где это видано, чтоб новорожденных водили в синагогу?! Слышишь?! Оставь ребенка в покое, бестолочь! – мама вскакивает с кровати, отталкивает папу от колыбели и загораживает ее собой, она стоит, вытянув вперед руки с растопыренными пальцами. Файвл опускает глаза и пожимает плечами.
 - Ну что ты, Зелда, милая? Нет, так нет, как скажешь.
 - Нет так нет?! Вы только поглядите на этого папашу! «Нет, так нет»! У самого не хватает ума понять, что грудных не таскают без нужды по улицам?! Ну не бестолочь ли?! Такого еще поискать!
 - Зелда! – умоляюще вскрикивает Файвл, отступая назад, беспомощно оглядывается, хватает «Тору» и, прикрывая ею голову, в одном белье выбегает за дверь. Мама оборачивается к колыбели, берет Шмулика на руки и дает ему грудь.
 - Покушай и поспи, еще рано, потом встанешь, и я тебе покажу наших курочек.
Дверь чуть приоткрывается, в щель просачивается Файвл, он крадучись направляется к кровати. Мама стоит к нему спиной. Файвл на цыпочках крадется мимо жены, затравленно глядя ей в спину, скрипит половица, Файвл замирает с выражением ужаса на лице. Зелда оборачивается, смотрит на Файвла, как солдат на вошь, и открывает рот. Файвл пулей бросается к кровати, хватает одежду, бежит к двери и втягивается обратно в щелку, застревает узелок цицеса. Кисть пару раз судорожно дергается, кусочек двери отгибается, и кисть исчезает. Зелда кормит ребенка и тихонько напевает. Из-под стола выбегают солнечные паучки, они бегут по полу, вспрыгивают на подол сорочки, задерживаются на ее руке, прыгают по пальцам, поддерживающим голову Шмулика, перескакивают на плечо, а оттуда на лицо. Один паучок бегает по маминой щеке, второй скачет по ресницам. Мама мотает головой и щурится, оборвав пение. За окном мелодию подхватывают несколько голосов. Шмулик смотрит за окно. К стеклу приникли лица ангелят, они влюблено смотрят на маму и поют мелодию без слов. Мама сидит на кровати, вся залитая светом, и кормит Шмулика; картинка застывает, страница переворачивается, на следующей странице заглавие: «Праотцы в раю. Мой второй сон».

Зеленая поляна залита светом, над ней летают пестрые бабочки и птицы невиданной раскраски. Посреди поляны маленькая песчаная пустынька идеально круглой формы. В пустыньке стоят три шатра, между ними разложен костерок, рядом навалены корявые сухие сучья; над костром подвешен котелок, на котором белой краской написано: «только для кофе». За палатками пасутся бараны и козы, они объедают редкие колючки. Чуть в стороне лежат три верблюда, лениво пережевывающие жвачку и потягивающие через толстые соломины воду из каменной поилки; между верблюжьих горбов натянуты гамаки, в которых спят дети. На окраине пустыни, прямо рядом с зеленью, каменный колодец, у колодца очередь женщин с кувшинами на головах, одеты они так, как одевались религиозные еврейки в начале 20-го века. Одна из женщин достает из колодца обычное жестяное ведро. Еще одна женщина, стоя на спине осла, развешивает белье по веревкам, соединяющим верхушки шатров.
У костра сидят три седобородых старца в праздничном хасидском облаченье; у одного за поясом большущий нож, у другого на носу темный очки в тонкой металлической оправе, третий опирается на лестницу, притороченную к спине.
 - Янкев! Эй, Янкев, ты здесь?! – старец в темных очках пытается ощупать старца с лестницей, тот подсовывает ему дулю. – Ну, точно, ты, кто ж еще! Никакого уважения к родителям!
 - И чего ты нудишь?! Сыт, пьян, нос в табаке! Какого тебе еще уважения?!
 - Ты бросай свои штучки и слушай сюда! Я тебе не Лаван какой-нибудь! Со мной бог!
В этот момент раздается женский визг, все трое оборачиваются к колодцу. Одна из женщин таскает другую за волосы и орет.
 - Куда без очереди?!
 - Мне можно! Я рожаю! – вторая выворачивается и отвешивает первой оплеуху.
Очередь смешивается: женщины бросаются в драку, образуется свалка, через секунду вокруг колодца носится смерч.
 - Вот опять! Твои стервы подрались! И наших затащили! – верещит старец с ножом, потрясая кулаками.
 - Слышишь?! Брось своих шмар! Это тебе отец говорит! Законных что ль мало?! – кричит слепой.
 - Ишь, удумали! Ради чего я их в рай тащил?! У бога в ногах валялся, а?! Где справедливость?!
 - Справедливость-шмаведливость! Старших слушай и помалкивай, сопляк! – визжит старец с ножом.
Смерч летит вокруг палаток, всасывает баранов и коз за хвостики, выдергивает верблюдов за шеи. Из смерча выныривают и пропадают женские и детские головы, морды животных, копыта, руки, ноги; кругом визг и детский плач.
 - Смотри, что они устроили! Позор на весь рай! Гони их к чертям! – заходится слепой, вцепившись в лапсердак Якова.
 - Нет, ну это ж надо! На земле с ними мучился, а здесь гони! Мои наложницы!
 - Наложницы-шмакожницы! Мы родители или кто?! Нам лучше знать!
 - Ну да! Видали таких! Сами чуть жена не родит – к любовнице!
Смерч засасывает палатки и носится вокруг спорящих.
 - Любовницы-шмаковницы! Чего заладил?! В мое с Ициком время баб вот так держали! – Авраам хватает булыжник и сжимает его в кулаке, с двух сторон кулака вылезают шарики с нарисованными женскими лицами, из их глаз брызжут слезы. – А ты?! Распустил бабье!!! Полюбуйся!!!
Смерч тяжело движется вокруг спорящих, теперь он похож на беременную женщину, покачивающую при ходьбе бедрами.
 - Конечно! В ваше время! Скажешь бабуля твоей Агарьке бровки не выщипывала?!
Авраам вскакивает, выхватывает нож и бросается на Якова, Яков вскакивает и загораживается лестницей.
 - Кишки выпущу!
 - Я и не таким рамена на сторону сворачивал!
Исаак вскакивает, вытягивает руки в стороны и пытается нащупать дерущихся.
 - Папа, сынок, где вы? Дайте руки! – он хватает за бороду Авраама, потом Якова, притягивает к себе и по очереди обнюхивает. – Папа, тихо! Сынок, хватит!
 - Пусти! Башку отрежу!
 - Не отрежешь! Бог не допустит!
«Ша!!!» - раздается с небес, праотцы замирают. Смерч рассыпается: по разным сторонам пустыньки стоят малюсенькие палаточки, вокруг них пасутся игрушечные овечки, лежат верблюдики, сидят мужчины, бегают женщины; все одеты в различные костюмы, и цвет их кожи разный. Праотцы растерянно смотрят по сторонам. К ним подходят улыбающиеся женщины, обнимают своих мужей, кладут головы им на плечи и картинка застывает; страница переворачивается, на следующей странице заглавие: «Коза, любовь и справедливость. Мой первый рассказ».

Шмулик открывает глаза. Над ним растерянно улыбающееся лицо мамы: «Гости пришли! Раввин, судья и самый богатый богач! Беги скорее встречать!» Шмулик выскакивает из колыбели и бежит к дверям. На пороге стоят старичок со слезящимися глазами, мужчина лет под сорок в очках и толстяк лет пятидесяти. На его толстых волосатых пальцах массивные золотые перстни. На носу пенсне в тонкой золотой оправе, за стеклами пенсне маленькие на выкате глазки. Чуть в стороне, почтительно склонившись, стоит Файвл. Шмулик, босоногий, в распашонке и трусиках, подбегает к ним и говорит: «Доброй недели». Старичок подслеповато щурится и наклоняется вперед, его морщинистое лицо расплывается в улыбке. Мужчина в очках откидывается назад, его надменное лицо принимает недоверчивое выражение и вытягивается в длину. Стоящий посредине толстяк переводит озадаченный взгляд с одного на другого. Пенсне падает с его носа. Толстяк судорожно шарит руками по костюму. Стоящие по обе стороны от него мужчины хором произносят: «Доброй недели» - старик искренне, молодой все с тем же недоверием. Толстяк нащупывает пенсне, надевает его и упирается взглядом в Шмулика. Шмулик улыбается и протягивает руку.
 - Шмулик. А вас, дяденька, как зовут?
Лицо Гурвица становится потерянным до глупости.
 - Зон-дер-бар, - выдавливает он в полной тишине.

Все сидят за столом и смотрят на Шмулика.
 - Вот так мы с Писунчиком обманули Шимон-Бера.
 - Ой-вей! Ангела зовут Писунчик! – всплескивает руками папа. Шмулик пожимает плечами.
 - Это у него прозвище такое, а вообще, он Додик, только никто его так не зовет. Говорят, он на обрезании обмочил моэля с ног до головы, вот и прозвали Писунчиком.
 - Да-а, будь я ангелом, ваш Шимон-Бер покувыркался бы в суде! – тянет толстый богач.
 - А есть ли в раю суды? – спрашивает судья, протирая очки.
 - И кто там судит? Сам…? – спрашивает папа. Судья отпускает очки, которые надевал и в ужасе прикрывает рукой рот; одна душка очков срывается с уха, очки сидят криво.
 - Нет. Поначалу, говорят, судили Шамай с Гилелем. Один осудит, другой оправдает. Ну, все прямиком бегут к Соломону рассуживаться. Потом ввели суды присяжных: шесть ангелов и шесть праведников.
 - И что? – спрашивает богач.
 - Да ничего. Те тоже к Соломону бегают, а судебные издержки плати.
 - Где ж справедливость?! – восклицает богач, воздев руки к небу.
 - Вот и Писунчик сказал: нет у нас в раю никакой справедливости. А дело было так, затащил он меня на ангельский митинг.
Шмулик корчит смешную гримасу.

Шмулик все с той же гримасой оборачивается к стоящему рядом рыжему ангеленку Писунчику, тот в ответ строит уморительную рожу; кругом гвалт огромной толпы. Две плотных колонны ангелов, между ними цепочка полицейских; все орут; ближайшие к полицейским ангелы наскакивают друг на друга, хлопая крыльями и норовя смазать один другого крылом по лицу; полицейские отбивают нападающих, крыльями и дубинками, разрисованными под букеты цветов. Ангелы, стоящие в глубине колонны, подскакивают, стараясь перелететь поближе к дерущимся. Кажущиеся бесконечными колонны обрываются вдруг трибуной, разделенной надвое плексигласовой стенкой. На каждой половине оратор, оба похожи как две капли воды и одеты одинаково, у обоих огромные ослиные уши, на головах кипы, только у одного уши и кипа красные, у другого черные.
Первый оратор говорит, размахивая руками, крылья в точности повторяют движения рук: так же сжимаются в кулаки, выгибаются, поднимаются к небу, охватывают голову.
 - И я спрошу вас: зачем нам здесь праведники?! Явились сюда непрошенными! Травят нас майсами! Едят наш хлеб! А мы на них горбаться! Корми! Вспомните, что когда-то о них в раю и слыхом не слыхивали! Их предков изгнали отсюда за разврат и посягательство на божье могущество! А наши благочестивые предки жили себе в раю и горя не знали! Теперь нам рай не в рай! Долой незаконных мигрантов! Рай для ангелов! Литваков вон! Бреславских вон! Остальных по квоте! На трех законно рожденных ангелов – один праведник!
Рядом с ним, столь же отчаянно жестикулируя руками и крыльями, надрывается второй ангел.
 - «Справедливость» говорят они! Но у создателя нет нашей ограниченной, тупой справедливости! Есть только промысел, промысел, и ничего, кроме промысла! Бесконечна воля Его! Он создал овес для скота, скот для нас, а праведников для праведности! Бунт же есть хаос! Воле вседержителя да не воспротивься и гнева его убоись!
 - Я тебе покажу волю божью! – орет вдруг первый оратор и кидается на стенку.
 - Я тебе сейчас устрою хаос! – орет второй, наскакивая на ту же стенку грудью и хлопая крыльями. Их лица расплющиваются о стекло, перья летят в разные стороны. Толпа ангелов сминает полицейскую цепь, начинается свалка. Из свалки вырываются Шмулик и Писунчик, они взлетают над толпой; теперь слышны обычные городские шумы. Толпа занимает малую часть огромного луга; на лугу пасутся стада, у берега женщины стирают белье, работает водяная мельница, едут по дороге возы, косари косят траву. Мальчики опускаются на ветку огромного дуба, растущего среди луга; кругом них летают пух и перья. Внизу толпа дерущихся, трибуна опрокидывается.
 - Знаешь, что я понял? – спрашивает Писунчик.
 - Ну?
 - Ничего не выйдет, пока им не нужно договариваться.
 - А когда будет нужно?
 - Когда они поймут, чего им надо.
 - Ну и что? Ты меня сюда зачем тащил? Лекции читать? Еле выбрались!
 - Чтоб ты сам увидел: в этом раю справедливости ни на грош!
 - А поновей чего-нибудь? Без тебя все просекаю.
 - Теперь слушай. У моего дяди Ентла-богатея есть коза.
 - Ясное дело: деньги к деньгам, козы к козлам. Вот и вся справедливость.
 - А у дяди Йоэла сухотка. Ему молока надо. Смекаешь?
 - Будем справедливость восстанавливать?
 - В самую точку!
 - А ты доить умеешь?
 - Зачем? Мы всю козу уведем! Тетя Резл подоит!
 - А не страшно красть?
 - Нисколечки! Бог не фраер – оценит!
 - Когда крадем?
 - Да вот прямо сейчас! Готов?!
 - С тобой я на все…ты же знаешь.
 - Как-то кисло! Сдрейфил?!
 - Не привык воровать.
 - А на всякую мерзость смотреть привык?!
 - Да как-то привычнее.
 - Отвыкай! Мы с тобой теперь будем ангелы-справедливцы! Погнали за козой!

Мальчики оглядываются по сторонам, прижимаясь к глухому высокому забору. Перед ними узкий безлюдный переулок, образуемый точно такими же заборами; рядом с ребятами маленькая калиточка.
 - Слушай, как мы козу к дяде Йоэлу дотащим?
 - А в чем сложность?
 - Козы не летают, – Писунчик прыскает.
 - Полетит. Я волшебное слово знаю.
 - Врешь!
 - Ясно – вру. Ножками пойдем.
 - Поймают!
 - Не боИсь! Жди здесь. Если тетка появится, свисти.
 - А дядя?
 - Дрыхнет.
Писунчик подлетает, зависает над забором и шепчет: «И зачем их ставят? От честных ангелов что ли?» Писунчик исчезает. Шмулик вкладывает два пальца в рот и пытается свистеть, пару раз ничего не выходит, и Шмулик с досадой рассматривает пальцы, вытирает их о штаны и снова вкладывает в рот. На третий раз раздается пронзительный свист. Писунчик взлетает над забором.
 - Чего?!
 - Проверяю, как получится. Давно не свистел.
 - Я тебе дам проверку!
Писунчик оглядывается и исчезает за забором. Шмулик прижимается к забору, держа два пальца во рту, над его ухом раздается старческий добрый голос.
 - Что ты здесь стоишь один?
 - Ой! – вскрикивает Шмулик, прикусывает пальцы и подлетает, тряся рукой. Старик ловит Шмулика за плечи, берет его руку. Он дует на красные распухшие пальцы, пальцы принимают естественный цвет и форму. Шмулик улыбается сквозь слезы.
 - Спасибо, дедушка Илья, – старик в ответ хитро подмигивает.
 - А чего это ты пальцы в рот засунул? На стреме что ли?
 - Ой, дедушка! Мне вас сам бог послал!
 - Да, раньше, бывало, частенько слал: помочь кому, подсказать. А теперь иду и не знаю, он послал или так гуляю. А у тебя что за нужда?
 - Мы козу у Ентла-богатея решили свести и отдать дяде Йоэлу: у него сухотка, молока надо.
 - Ну, дело доброе, с богом.
 - Так коза ж не летает. Поймают нас. Вот если бы раз – и мы с козой там. Или коза без нас, а?
 - Не, малый, я справедливостью больше не занимаюсь. Ни здесь, ни там. Теперь за такими чудесами иди к этим…к цацалистам. Вот как называются! Цацалисты!
 - Дедушка Илья, ну, пожалуйста!
 - Не-не-не, я теперь сторона нереальная…то есть, нейтральная. Вот. А подсказать чего могу.
 - А поймают нас?
 - Обязательно поймают. Тут и предсказывать нечего. Ну, удачи вам, сынки. Смотри в оба, раз на стреме, а я пошел, – старичок исчезает, но тут же появляется снова. – Да, забыл: вот вам гостинцев.
Он вынимает из кармана двух леденцовых петушков на палочках, сует в руку Шмулика и исчезает. Шмулик недоуменно оглядывается по сторонам и кладет леденцы в карман, скрипит калитка; Шмулик сует два пальца в рот и надувает щеки. Из калитки высовывается коза с носком на морде. Щеки Шмулика сдуваются, он хохочет. Следом за козой выглядывает Писунчик.
 - Никого?
 - Илья-пророк приходил, – отвечает Шмулик, подавляя смех.
 - Этот не разболтает. Давай ходу! – Писунчик машет рукой вдоль переулка. Шмулик поворачивается в ту сторону и шипит.
 - Принесла нелегкая.
В самом конце переулка появляются две ангелицы, они останавливаются и принимаются болтать, подскакивая, размахивая руками и хлопая крыльями. Ребята поворачивают в противоположную сторону, таща за собой козу, сразу оказываются на широкой улице и замирают. У витрины магазина стоит маленькая пухленькая ангелица и разглядывает свое отражение в стекле.
 - Тетка, – шепчет Писунчик, его лицо вытягивается.
 - Дед Илья сказал, что поймают.
 - Типун ему на язык, трепло старое! Давай, проскочим!
Писунчик и Шмулик идут боком, загораживая спинами козу. Тетка продолжает вертеться у стекла, в витрине отражаются мальчики, они улыбаются во весь рот, приседают, машут руками; тетка оборачивается. Мальчики замирают, все так же маша руками, а потом хором пищат: «Добрый день». Тетка улыбается им и снова отворачивается к витрине (Вариант: тетка не поворачивается, а машет их отражениям, реплики нет). Дети проходят мимо нее боком и поворачиваются лицом по ходу движения, перед ними появляется козья морда в носке, за ними – хвост.
 - Вот и верь пророкам, – шепчет Писунчик и оглядывается назад.
Тетка отходит от витрины, направляясь в противоположную мальчикам сторону. Писунчик подмигивает Шмулику. Шмулик хихикает и тоже оглядывается. Тетка стоит посреди улицы, спиной к ребятам, и копается в сумочке. Она достает из сумочки зеркальце и рассматривает свое лицо; в глубине отраженной улицы проходят и исчезают за углом мальчики с козой; отражение теткиного лица становится таким, словно ее ударили по голове. Тетка подскакивает, неловко разворачивается в воздухе и летит низко, вперевалочку, как ходят гуси, истошно крича: «Воры!!!» Из-за угла выглядывают физиономии мальчиков, между ними появляется козлиная морда в носке. Шмулик кладет два пальца в рот и пронзительно свистит; ему отвечает полицейский свисток. Мальчики с козой исчезают.
 - Ты чего?
 - Тетка же!
 - Совсем сдурел?! Полетели! – Писунчик взлетает и тянет за собой козу, которая брыкается и встает на дыбы. – Под зад ее!
 - Бросим, а?
 - Уже бросил, – цедит Писунчик сквозь зубы. – Бери за копыта! Ну!
Коза бежит за летящим Писунчиком на задних лапах, отчаянно помахивая хвостиком, Шмулик крутится вокруг нее, пытаясь пристроиться, хватает козу за хвостик и поднимает над землей. Носок на морде козы надувается, слетает и уносится в даль; раздается душераздирающее «Ме-е-е!», орет тетка, свистит полицейский. Шмулик оглядывается. Полицейский приближается, он придерживает одной рукой фуражку, а другой прижимает к губам свисток; позади него, переваливаясь с боку на бок, летит тетка.
 - Выше давай! – кричит Писунчик, Шмулик оборачивается к нему. – Шевели крыльями!
Коза орет почти человеческим голосом, из ее сосков струями льется молоко. Ангелица с огромной крынкой в обнимку пытается догнать козу. За ней летят еще несколько, с чугунками, ведрами, мисками, мужниными шляпами и даже одна с дуршлагом. Ангелицы преграждают дорогу полицейскому, тот лавирует, сталкиваясь то с одной, то с другой. Писунчик и Шмулик часто-часто машут крыльями. Полицейский совсем рядом, он уже тянет руку, чтоб схватить Шмулика за штаны. Писунчик оглядывается и командует «Вправо!» Мальчики резко сворачивают, выгибая козу, полицейский промахивается, распластывается в воздухе, а потом кубарем катится вниз. Во дворе женщина выплескивает воду из корыта, в корыто шлепается полицейский, сверху на него льется молоко. Мальчики летят над улицей, по улице бегут дети и машут руками. Дети разевают рты и ловят струи молока. Теперь Шмулика с Писунчиком догоняет тетка. На этот раз оборачивается Шмулик и командует: «Вниз!» Оба складывают крылья и ныряют. Тетка перекувыркивается в воздухе и, продолжая кувыркаться, летит к земле. Ребята летят над последними домами, примыкающими к излучине реки, коза продолжает доиться; на берегу сидит старик и читает книгу. Старик отрывается от чтения и смотрит на реку. Река становится белой. Старик приподнимается, зачерпывает ладонью воду и осторожно пробует. Лицо старика благоговейно. Он падает на колени и беззвучно шевелит губами; коза блеет, на лицо старика льется молочный дождь.
Полицейский с фуражкой в одной руке и свистком в другой сидит в корыте, против него шлепается тетка. «Держи вора!» – хрипит она, переводя дыхание. Полицейский вкладывает в рот свисток и свистит; меканье затихает вдали. Тетка ошалело смотрит на полицейского и переводит взгляд ниже. Между ее ног и ног полицейского, в лужице молока, плавает на спине муха. Муха блаженно жмурится и пускает фонтанчики.

 - Вот и верь пророкам! – смеется Писунчик. Шмулик пожимает плечами.
 - Не говори «гоп».
Мальчики идут вдоль покосившегося и местами завалившегося забора, калитка уже совсем рядом. За забором аккуратные грядки, ангелица-подросток, согнувшись чуть не пополам, мотыжит одну из грядок. В глубине сада домик, от него к калитке идет дорожка; из домика выскакивает худой сгорбленный мужчина, он кажется стариком, следом бежит такая же худая женщина.
 - Стой! Стой!
Писунчик и Шмулик недоуменно переглядываются. Коза переводит взгляд с одного на другого, пожимает плечами и коротко мекает. Мужчина подбегает к калитке, хватается за нее, и в эту секунду женщина вцепляется ему в волосы.
 - Что мы есть будем?! Что есть будем?! – мужчина не отпускает штакетины, женщина таскает его за волосы. Из огорода с криком бежит девочка, она хватает мать и пытается оторвать ее от отца.
 - Мама, мама! Пусти папу!
 - Что-мы-будем-есть?! – женщина трясет голову мужа в такт произносимым словам.
Из огорода несется собака и вцепляется в юбку дочке. Девочка пытается ногой отпихнуть собаку. На собаку с дерева падает кошка, в зубах у нее птенец. На кошку пикируют две птички и вцепляются ей в уши. На ступенях крыльца сидят мыши и аплодируют. Репки на грядке стараются подпрыгнуть, чтобы лучше увидеть происходящее, одна за другой выдираются из земли и валятся в междугрядье. Калитка отрывается, все садятся на попы друг за другом. Шмулик и Писунчик входят в калитку.
 - Тетя Рейзл, дядя Йоэл, что случилось? – Йоэл, сидя на земле, машет рукой и принимается ощупывать голову.
 - Что случилось?! Вей из мир! Тору Гавриилу переплел, понес, а Гавриил ему: нет денег. Известно: как платить так святой день! Мой дурак работу и отдал! Теперь этот жмот вовсе не заплатит! Ходи к нему! – тетя Рейзл, сидя за спиной мужа, подскакивает и размахивает руками.
 - Тетя Рейзл, дядя Йоэл, мы вам козу привели. Теперь у вас молока будет, хоть залейся! – Писунчик дергает козу за веревку и выталкивает вперед себя. Коза смущенно улыбается и мекает.
 - Где вы ее взяли? – стонет Йоэл.
 - У дяди Ентла одолжили, на время, чтоб вас вылечить.
Йоэл прижимает руки ко рту. Тетя потерянно смотрит на козу. Коза кивает тете и коротко мекает, показывая передним копытом на свои пухлые сосцы. Тетя хватается за голову, вскакивает и убегает. Следом бежит дочка. За ней собачка. Птички выхватывают из кошкиной пасти птенца и улетают. Кошка гонится за ними, птички усаживаются на конек крыши. Кошка прыгает на стену, доска отрывается, кошка падает. Мыши разбегаются с крыльца.
 - Я вас просил?! Я просил?! Тащите ее назад! – кричит Йоэл, вскакивая и потрясая кулаками. – Бездельники! Воры! Вот вам!
Шмулик и Писунчик испуганно смотрят на Йоэла. Йоэл подскакивает к мальчикам и отвешивает каждому по затрещине. Коза обиженно мекает и тоже получает затрещину. Писунчик хочет что-то сказать, но вдруг взмахивает рукой и тащит козу по улице. Шмулик плетется следом. Писунчик идет, понуря голову, и вдруг замирает, коза утыкается в его задницу лбом, Писунчик падает. Коза подается назад, Шмулик тоже падает. Писунчик встает и оборачивается к сидящему Шмулику.
 - Знаешь, что я понял?
 - Наверное, что-то важное, раз встал, как памятник самому себе.
 - Слушай: пока бедные дяди всего боятся и ничего не хотят, богатые ничего не отдадут, и не будет у нас в раю никакой справедливости.
 - Ну-у, – тянет Шмулик. Из-за угла выходит понурый полицмейстер, за ним тащится тетка. Оба застывают, таращась на детей. Дети тоже смотрят на них во все глаза. Коза тяжело вздыхает и обреченно мекает. Полицейский вкладывает в рот свисток и пронзительно свистит.

Вечереет, на площади, у здания с плакатом «Райский правопорядок – наша задача. Райское послушание – ваша обязанность» стоят Писунчик и Шмулик. Их головы опущены, ярко-красные уши оттопырены.
 - Я тут еще кое-что понял, – вздыхает Писунчик.
 - Все понимаешь и понимаешь…Самому не надоело?
 - Да подожди! Если не слушать настоящих пророков, рано или поздно тебе оборвут уши.
 - Поди узнай заранее, что пророк настоящий. Всех что ли слушать?
 - Тоже правда.
 - Куда теперь?
 - На кладбище.
 - Пойдем, раз дорогу знаешь.
 - Я ж пошутил.
 - Я тоже, – вздыхает Шмулик, машинально сует руку в карман и улыбается. – Держи. – Шмулик достает из кармана леденцы и протягивает один Писунчику.
 - Откуда?
 - Дед Илья подарил.
 - На это он мастер.
Мальчики направляются прочь от участка, посасывая леденцы.

Шмулик с Писунчиком плетутся по бульвару, мимо живой изгороди, и вдруг замирают: раздается девичий вздох и почти сразу второй – мужской. Ребята оглядываются. Улица пуста. Писунчик указывает на кусты. Ребята прокрадываются к кустам и приопускают ветки. На скамейке сидят юноша и девушка, они не смотрят друг на друга. Рука юноши лежит на руке девушки. Юноша поворачивается к девушке и хочет что-то сказать. Девушка поднимает глаза на юношу и подается к нему. Юноша опускает голову и тяжело вздыхает. Девушка отворачивается и тоже испускает тяжкий вздох.
 - Вот смехота. Мы тоже будем вздыхать, когда вырастем, а? – шепчет Шмулик.
 - А как же? И еще громче ихнего.
 - А давай потренируемся.
Писунчик кивает и набирает в легкие воздуха. В этот момент девушка поворачивается к юноше, кладет свою вторую руку на его руку и хочет что-то сказать; раздается стон. Влюбленные вскакивают и затравленно оглядываются. Шмулик, пытаясь подавить смех, набирает в рот воздуха, раздается глухой стон. Влюбленные убегают в разные стороны. Писунчик и Шмулик хохочут.
 - Что ты здесь шляешься?! Родители обыскались! Марш домой! Крылья в руки и погнал, сказала! – перед мальчиками стоит высокая, красивая девушка, рядом с ней статный красавец-ангел. Мальчики вспархивают и прячутся в кроне ближайшего дерева. Девушка грозит им в след кулаком. – Только приди домой! Сама выпорю!
Мальчики сидят на толстой ветке и смотрят друг на друга.
 - А сестренка у тебя – что надо, красавица! – восхищенно шепчет Шмулик.
 - Ты чего вдруг, в первый раз ее видишь? Или влюбился?
 - Нет, просто… - Шмулик прячет глаза.
 - Стерва она. Слава богу, просватали. Через пару недель свадьба и фью-ить от нас!
 - Ну да…Чего, по домам?
 - Чтоб родичи поскорей прибили?
Слышно женское пение, мелодия радостная, безоблачная, слов пока не разобрать.
 - Кто это?
 - Похоже, Перл, двинутая.
 - Перл?
Испуганные глаза Шмулика; пение все ближе, теперь и слова слышны, а поющая вот-вот покажется из темноты.
Между рожью и пшеницей в поле я гуляла
И того, кого любила в поле потеряла.
Между плюнет-поцелует нет нигде его…

Черно-белая картинка; пение затихает, остается мелодия, она все убыстряется и убыстряется:
Бедно одетые юноша и девушка стоят друг напротив друга, он держит ее руки и что-то горячо говорит. Она смотрит на него восторженно. Юноша склоняется и целует ладонь девушки.
Тот же юноша идет по улице, мимо проезжает коляска, в ней некрасивая девушка и пожилая пара. Юноша засматривается на коляску. Девушка ловит его взгляд, улыбается и кивает. Юноша кивает ей в ответ, изображая в лице восторг.
Первая девушка сидит у окна и кого-то высматривает; день сменяется ночью, ночь утром. Девушка тоскливо смотрит вдаль, остановившимся взглядом. Под окно прибегает женщина и что-то рассказывает, тыча пальцем в сторону улицы. Глаза девушки вспыхивают гневом. Она выскакивает из окна и бежит по улице.
Девушка взбегает на крыльцо богатого дома, распахивает дверь, отталкивает слугу и бежит вверх по лестнице. На верхней площадке стоят ее возлюбленный и некрасивая девушка, рядом ее родители, юноша склонился к руке девушки. Он поднимает голову, видит свою бывшую возлюбленную и прячется за спины родителей. Обманутая девушка расталкивает их. Безумные глаза девушки. Испуганный взгляд юноши. Девичья ладонь бьет юношу по губам. Слуги набрасываются на девушку, выкручивают ей руки и волокут с лестницы. Вот они вытаскивают рвущуюся девушку на улицу, волокут к колонке и пригибают ее голову под кран. Руки налегают на рукоять насоса. Вода хлещет на голову девушке. Девушка силится приподнять голову, появляется ее безумное лицо, охваченное огнем. Потоки воды хлещут на одинокую огненную женскую фигурку; мелодия резко обрывается.

Мальчики смотрят, затаив дыхание, снова слышно пение, из темноты появляется девушка в нищем измятом платье, ее волосы растрепаны, за девушкой летят маленькие ангелочки и кричат: «Невеста! Невеста! Когда свадьба?! Пригласи нас! Мы тебе споем! Держи букетик!» С этими словами один из ангелочков швыряет ком грязи. Грязь попадает девушке в плечо. Девушка замолкает и оборачивается с недоуменным выражением в лице. Писунчик и Шмулик переглядываются, слетают с дерева и бросаются на мальчишек.
 - Отстаньте от нее! – кричит Шмулик.
 - А вот женихи! Сразу двое! – дети разлетаются в разные стороны. Шмулик мечется туда-сюда, стараясь схватить орущих. Писунчик замирает в воздухе и складывает руки на груди, презрительно глядя на малышей.
 - Что она вам сделала?! – кричит Шмулик, ком грязи попадает ему в лицо.
 - Женихи для дурочки! Поцелуйтесь! Поцелуйтесь! – скандируют мальчики, кривляясь, и кидаются грязью.
В грудь Шмулика попадает еще комок.
 - Получи коровяк! – кричит кто-то из малышей.
Писунчик уворачивается от комка, но второй попадает ему в волосы. Рассвирепев, Писунчик бросается вперед. Ангелочки удирают от мечущихся между ними друзей, кривляются и хохочут. «Господи!» - шепчет задыхающийся Шмулик. Порыв ветра сдувает ангелочков. Шмулик и Писунчик, тяжело дыша, шлепаются на траву. Перл стоит, глядя по сторонам, будто что-то ищет или вспоминает. Шмулик подбегает к Перл и хочет что-то сказать. Перл смотрит на него тревожно, потом улыбается и запевает:
Гуляли мы в роще,
Ночь лунной была.
К нему в эту рощу
Сама я пришла.
Ее платье в пятнах, волосы растрепаны и выпачканы грязью. Девочка подлетает к Перл и расчесывает ей волосы, другая покрывает Перл белой накидкой. Перл счастливо улыбается и уходит. Одна из девочек поддерживает ее волосы, другая – накидку. Писунчик и Шмулик смотрят ей вслед.
 - Вот и крути любовь: не выкрутишься, – вздыхает Писунчик.
 - С ней это навсегда?
 - Нет, что ты, только до конца света, – Перл скрывается из виду. Шмулик продолжает смотреть ей вслед.

Лицо Шмулика, его голос:
 - Разве такое можно забыть?
Тусклый свет; все сидят за столом и смотрят на Шмулика, желая что-то сказать. Шмулик неподвижно глядит перед собой.
Лицо папы – он готов задать вопрос, его глаза все ближе.
Черно-белая картинка:
Папа проходит в ворота мимо ангела с мечом, под мышкой папа несет маму. Войдя в ворота, папа садится в кресло, стоящее под деревом, опускает маму на землю, ставит на четвереньки, передвигает вправо-влево и водружает на нее ноги, потом достает из кармана книгу и погружается в чтение.
Лицо Гурвица, он тоже готов задать вопрос, глаза Гурвица все ближе.
Черно-белая картинка:
Гурвиц подъезжает к воротам рая на автомобиле, позади возы с поклажей. Гурвиц выходит из авто, подходит к ангелу и что-то нежно шепчет, а потом хлопает по карману. Тот отрицательно качает головой и заносит над Гурвицем меч. Гурвиц заговорщически подмигивает и хлопает себя по обоим карманам. Ангел отталкивает Гурвица и хочет опустить меч на его голову. Гурвиц вытягивает вперед руку, а другой начинает подкидывать вверх кошельки. Ангел замирает с раскрытым ртом. Гурвиц жонглирует кошельками. Кошельки забивают ангелу рот. Гурвиц подходит, забирает ключи, висящие у ангела на поясе и, отперев ворота, широко распахивает обе створки, а потом делает знак двигаться. Вся процессия въезжает в ворота, Гурвиц на ходу запрыгивает в автомобиль.
Лицо судьяа: он готов задать вопрос, его глаза все ближе.
Черно-белая картинка:
Судья подходит к воротам рая, отвинчивает верхнюю часть головы и вытягивает из нее свиток. Ангел замирает по стойке смирно. Судья входит в ворота, продолжая вытягивать из своей головы свиток. К нему бросается толпа старцев, они поднимают судьяа на руки и несут, а свиток все разматывается и разматывается.
Все трое, перегнувшись через стол, открывают рты и хором произносят: «Скажи, а в раю…?» и застывают, глядя друг на друга с гневом. Шея судьяа вылетает, как распрямившаяся пружина, его лицо прямо перед лицом Шмулика.
 - Ангелы летают по шабатам?
 - Голова Гурвица оказывается рядом.
 - Крылья выдают или покупают?
Голова папы оказывается рядом с двумя первыми.
 - А квоту на праведников ввели?
Голова Гурвица отбрасывает назад головы папы и судьяа.
 - А вводить квоты для лиц праведного поведения законно?
Головы по очереди отпихивают друг друга. Шмулик стареет и превращается в шаржированный портрет Мангера.
Судья: Полицейский снимает головной убор перед праведником или наоборот?
Папа: А жены и в самом деле становятся скамеечками для ног мужей?
Судья: Можно ли из рая видеть ад?
Гурвиц: Ангельская любовь протекает…осуществляется…ну…естественным путем?
Судья: Вот-вот, рожают ли ангелицы в муках?
Папа: А чей рай больше, наш или гойский?
Гурвиц: При поступлении в рай компенсируют земные богатства? И в каком эквиваленте?
Мамин голос: Что пристали к ребенку?!
Мамины руки обнимают голову Шмулика, Шмулик поднимает голову. Мама смотрит на Шмулика сверху вниз, в уголке ее правого глаза висит, не падая, слеза. Шмулик переводит взгляд на сидящих. Полная тишина; против него, погруженный в какие-то мысли, ничего не видя и не слыша, сидит раввин, он поднимает глаза на Шмулика.
 - Ты что-то сказал, паренек, а?
 - Я ничего не говорил. Вам показалось. Я только подумал: можно ли такое забыть?
 - Да-да, ты прав мальчик. Можно ли забыть такое горе? Нельзя. До судного дня не забудешь.
 - Ангелочек мой, иди спать, – мама обнимает ссутулившегося Шмулика за плечи и ведет к колыбели. В уголке ее глаза все еще висит слеза. Шмулик ложится на спину и смотрит вверх. Над ним луна и звезды, их закрывает лицо матери: она смотрит с беспокойством и состраданием, слеза срывается с ее века, летит вниз среди звезд, падает на лицо Шмулика и растекается по нему; лицо снова становится детским. Мама ласково улыбается.
 - Спи, моя радость. Спи. Ты еще много всякого увидишь. Спи. Спи, мой хороший. Спи.
Шмулик улыбается, его лицо плывет на фоне звезд, рядом возникает мамино лицо, картинка замирает, страница переворачивается, на следующей странице заглавие: «Как ангел Берл сводил счеты с жизнью. Мой третий сон».

У окна сидит девушка, из кустов, растущих перед окном, выскакивает юноша, опускается на одно колено, склоняет голову и протягивает букет цветов. Глаза юноши зажмурены, хлопает оконная рама, юноша поднимает голову. Окно закрыто, букет защемлен рамой. Юноша рвет на себя цветы, хочет выбросить. Его взгляд падает на ленту. Юноша отвязывает ленту, выбрасывает обглоданные цветы, мастерит петлю, просовывает в нее голову, лента слишком короткая. Юноша оглядывается по сторонам. В огороде стоит чучело с привязанными к нему консервными банками. Юноша подлетает к чучелу, срывает с него веревки. Из-за занавески выглядывает девушка. Юноша бросает взгляд на окно. Девушка прячется. Юноша привязывает веревки к петле. Девушка снова приоткрывает занавеску и подглядывает. Юноша летит к дереву, растущему против окна, на лету оборачивается. Занавеска резко опускается. Юноша подлетает к ветке, встает на нее, балансируя, снимает крылья и швыряет вниз. На шее юноши петля. Руки привязывают конец веревки к суку; хлопает оконная рама. Юноша смотрит вдаль. Занавеска отдернута, окно распахнуто, в створе окна фигурка девушки. Юноша теряет равновесие и падает. Теперь он болтается в петле, недоуменно хлопая глазами, потом пытается ослабить петлю, как галстук, она затягивается туже, юноша начинает кашлять. Девушка хохочет, а потом оборачивается в глубину комнаты и что-то кричит. Юноша взмахивает руками, пытаясь взлететь, потом смотрит вверх. Веревка теряется в листве. Юноша хватается за веревку, раскачивается и дрыгает ногами, пытаясь встать на какую-нибудь ветку; взрыв смеха. Юноша бросает взгляд на дом. В окне девушка и кучка маленьких детей, они указывают на юношу пальцем и хохочут. Юноша смотрит вниз. Две птички подхватывают его крыло, поднимают в развилку ветвей и укрепляют там. Самец достает из кармана гусеницу и опускает на крыло, гусеница, складываясь и вытягиваясь, быстро обползает крыло. Самец прячет гусеницу, слетает на плечо юноши, щупает его пиджак и выпускает гусеницу, гусеница отмеряет нужный кусок пиджака, оставляя за собой белую ниточку. Самец прячет гусеницу в карман, а из другого кармана достает жука с длинными, кривыми, зазубренными рогами. Нажимая жуку на нос, самец отрезает нужный квадрат пиджака и улетает.
Вечереет; на юноше, ухватившись за его ноги, раскачивается ангеленок, девочка кормит юношу кашей из кукольной мисочки, другая девочка пришивает на пиджак красную заплатку. Еще двое малышей тащат второе крыло к прудику, спускают на воду и прыгают в него.
Ночь; летучая мышь убегает от совы, резко взмывает перед юношей, сова ударяется в него. Юноша раскачивается, летучая мышь кружит вокруг юноши, разворачивая его лапками то в одну, то в другую сторону, сова никак не может достать мышь, юноша слабо отмахивается от обеих и стонет «Кыш, кыш».
Утро; юноша висит весь мокрый и дрожит. Распахивается окно, из него выглядывает девушка, замечает висящего, всплескивает руками, вылетает в одной сорочке с ножом в руке, подлетает к юноше и перерезает веревку. Юноша размахивая руками бежит по воздуху за девушкой, которая, смеясь, летит к дому. Перед самым окном девушка оборачивается и коротко целует юношу в губы, тот замирает на месте и шлепается на траву перед окном. Девушка влетает в окно и, приземлившись, снова оборачивается. Юноша обалдело смотрит на нее. Девушка смеется и захлопывает окно.
Изображение превращается в картинку, страница переворачивается, на следующей странице заглавие: «Про царя Давида. Мой второй рассказ».

Гости сидят за столом. Судья поглаживает бородку. Гурвиц поглаживает живот. Раввин гладит кошку. Папа накручивает на пальцы пейсы.
 - Из того, что ты рассказал вчера – степенно начинает судья – можно вывести целых три морали. Во-первых, никто не совершенен, кроме… – и он воздевает очи горе. – Во-вторых, брак является законной формой исполнения заповеди, в отличие от…э-э-э…всего остального. И в-третьих…
 - Коза вернулась к законному владельцу! – Гурвиц хлопает ладонью по столу.
 - Я еще не все рассказал, – беспомощно разводит руками Шмулик.
 - Не так важен рассказ, как выводы, которые делает из него мудрый и богобоязненный праведник. Продолжай, мальчик, – заключает судья.

Шмулик выглядывает из-за дерева. Дом, окно распахнуто, в окне мечется женщина, перед ней, прижавшись к стене, стоит мужчина; «Куда он провалился?! Куда?! Я тебя спрашиваю! Сбежал! Не завтракал!»
На плечо Шмулика ложится рука. Шмулик оборачивается и чуть не вскрикивает. Писунчик прикладывает палец к губам и тянет Шмулика за собой. Ребята на цыпочках бегут к забору, останавливаются, расправляют крылья и взлетают, вместе с ними взлетает непонятно откуда взявшийся петух. От неожиданности мальчики шлепаются в канаву по ту сторону забора. Петух презрительно оглядывает их, хлопает крыльями и кричит во все горло. Шмулик с Писунчиком выскакивают из канавы и бегут по улице.

Ребята сидят под деревом и тяжело дышат.
 - Ты чего, из дома сбежал?
 - Да нет, я так. Цацкаются со своей Этл, смотреть надоело. Тоже, невеста…Я сегодня в хедер не пойду.
 - Меир прибьет.
 - Прибьет – до свадьбы заживет. Я к царю Давиду в гости полечу.
 - Что, сам звал? – Писунчик в ответ усмехается.
 - Сам не звал, приятель у меня там. Ну, со мной или по меировым ласкам соскучился? – Шмулик вздыхает.
 - И так битый, и этак драный…Полетели.
Ребята взмывают над деревьями. Шмулик оглядывается по сторонам. Слева уплывают последние домики, окруженные садами, и луг с пасущимся на нем огромным черным быком; с такой высоты три пастушка, сидящие кружком, едва видны. Впереди, за лугом, открываются поля, справа их ограничивает извилистая речка; среди зелени полей хорошо видны движущиеся белые фигурки: ангелы идут за плугами или косят; у самого берега реки другие белые фигурки, склоненные над водой; слышен хор голосов, но слов не разобрать.
 - Красиво-то как! – кричит Шмулик, обернувшись к Писунчику.
 - Имение царя Давида!
 - Давай спустимся пониже!
 - Сверху оно, конечно, залюбуешься! Рай небесный! Хочешь поближе?!
Ребята снижаются, становятся слышны слова песни:
«Расскажи, кукушка, богу,
Как мы стонем тут, внизу…»
Спины ангелов, идущих за плугами, согнуты, крылья обвисли, на белых рубашках темные пятна пота. Один из ангелов останавливается, разгибается, пошатываясь, вытирает залитое потом лицо и тяжело вздыхает. Крылья его приподнимаются: по ним ручьями течет пот, перья слиплись. Ангел пытается расправить крылья, они падают на вспаханную землю. Ангел снова сгибается и налегает на соху. По полю бредет, шатаясь, усталый мужчина. Перепачканные землей крылья лежат в борозде. Еще один бескрылый ангел идет за плугом, еще и еще; в бороздах то там, то здесь видны испачканные белые крылья.
 - На косарей посмотрим? – Писунчик оборачивается к Шмулику и невесело усмехается; Шмулик отрицательно мотает головой. – Вот так, могли бы летать, как мы, а накося-выкуси! Давай к реке!
Внизу открывается крутой берег: двумя вереницами – одна вверх, другая вниз – тяжело бредут по земле ангелицы с корзинами белья на плечах; женский хор поет:
«Вам бы все пачкать, вам бы марать,
Нам день-деньской мыть и стирать…»
Хору вторит детский плач; у берега, по колена в воде, стоят прачки; то одна, то другая разгибаются и выкручивают белье. Разгибающиеся и сгибающиеся спины, осунувшиеся лица. Тусклые глаза. Огрубевшие руки. Ряд корзин, полных скомканной, серой одежды. Худая ангелица, сидя под берегом, кормит грудью младенца. Не отнимая от груди младенца, она вынимает зубами пробку, затыкающую отверстие между грудей. Ангелица берет жестяную кружку, зачерпывает из реки воду и заливает в грудь. Рядом с ней, на грязных подстилках лежит ряд орущих младенцев.
Ребята переглядываются: Шмулик хочет что-то сказать, Писунчик пожимает плечами. Сразу за рекой огромный сад, из зелени проглядывают две белокаменных башни.
 - Это дворец? – Шмулик указывает на башни, Писунчик кивает.
 - Он самый.
 - Полетели туда! – Шмулик вырывается вперед. Писунчик ловит его за руку.
 - С ума сошел?! Знаешь, что с нами будет?!
 - Что?
 - А вот что!

Черно-белая картинка:
Дети подлетают к дворцу. Перед дворцом, на лужайке, стол, полный яствами и напитками; за столом сидит тощий старичок с короной на голове и беспрерывно ест; за его креслом стоят евнухи с опахалами; две цепочки ангелов в смокингах, белых рубашках и белых перчатках протянулись от дворца к столу: левая цепочка передает полные блюда, правая – пустые. У ног царя сидят мальчики-ангелочки и чешут его пятки одной рукой, а другой зажимают носы и при этом стараются отвернуться. Один из евнухов замечает Шмулика с Писунчиком и что-то шепчет царю, указывая пальцем на ребят; царь кивает. Шмулик и Писунчик взмывают ввысь. Евнух хлопает в ладоши. Из зелени окружающих дворец деревьев со щелканьем взлетает стая ножниц. На их глазах-дужках пенсне, под пенсне крылышки, похожие на раздвоенную бородку. Мальчики мечутся, стараясь увернуться от ножниц. Ножницы окружают Шмулика и подрезают его крылья. Шмулик кувырком падает на землю и попадает в растянутую сеть, туда же шлепается Писунчик. Евнухи вытаскивают мальчиков из сети и подводят к царю. Царь указывает на свои ноги. Мальчики-пажи разбегаются, подскакивая и взмахивая крылышками. Евнухи ставят Шмулика и Писунчика на колени, те пытаются вырваться, широко открывают рты – орут. Евнухи зажимают мальчикам рты бельевыми прищепками. Шмулик и Писунчик, морщась и отворачиваясь, чешут царю пятки. Писунчик толкает Шмулика, снимает прищепку с губ и зажимает ею нос. Евнухи в ужасе хватаются за головы. Царь, широко разевая рот, потрясает кулаками над головами мальчиков и срывает прищепку с носа Писунчика. Ребята переглядываются, раздвигают пальцами глаза, вытягивают носы и проходятся по ним двумя пальцами – получаются гофрированные шланги; на конце носа Писунчик вылепляет круглую коробку с клапаном. Шмулик делает то же самое. Ребята – их лица превратились в противогазы – смотрят на царя и дружно хрюкают. Царь вскакивает, указывает на мальчиков пальцем и широко разивает рот; раздается сладостная музыка.

Ребята оглядываются. Они стоят на краю сада; совсем близко слышна арфа. Писунчик делает знак Шмулику. Мальчики осторожно пробираются среди кустов, заворожено прислушиваясь. Писунчик лезет в карман, вынимает руку и разжимает кулак.
 - Что это? – спрашивает Шмулик.
 - Воск.
 - Зачем?
 - Увидишь. Суй в уши и пошли.
Ребята засовывают в уши шарики и выглядывают из-за куста. Под деревом сидит худощавый, моложавый старик в короне, спортивных трусах и футболке с надписью «Rolling stouns» ,он несколько напоминает Мика Джаггера. Старик играет на арфе; полупрозрачные волны отлетают от струн, они колеблются в воздухе и плывут над кустами; цветок тянется к волнам звуков, они достигают цветка, две волны превращаются в пальцы, хватают цветок за лепесток и тянут за собой, остальные волны продолжают клубиться среди кустов и деревьев. Заяц замирает и, поворачивая ухо, прислушивается к звукам, пальцы-волны хватают за ухо и его, остальные плывут дальше. Олень застывает и прядает ушами, его тоже хватают за ухо звуки-пальцы. Слон вытягивает вперед уши, ловя звуки, и попадает в плен. Змея всплывает на поверхность реки, прочищает хвостом ушное отверстие и прислушивается; пальцы пытаются схватить ее за ухо, но не могут зацепиться, тогда они стремительно бросаются к хвосту и утаскивают змею за собой. Юные ангелицы собирают землянику на опушке, они по очереди замирают и прислушиваются с мечтательным выражением на лицах; волны-пальцы дотягиваются до их ушек и ведут за собой.
Давид перестает играть, откладывает арфу и встает. Перед ним толпой стоят звери, птицы, цветы и девушки. Царь ходит между ними, кого-то отыскивая и бормоча: «Господи, ну где же она? В виноградник сходить, что ли?» Все, мимо кого проходит Давид, влюблено смотрят на него, норовят обнять, положить на плечи, лапы, листья, крылья и копыта, поцеловать, а змея обвивается вокруг его ног. Царь Давид поднимает руку. Все замирают.
 - Так, спасибо за проявленную чуткость и любовь к искусству, все свободны!
Толпа расходится. Слон поворачивается спиной, за его правой задней ногой мелькает платье. Давид бросается вперед, кружит между ног слона, но обладательница платья ускользает. Давид останавливается, прислонившись рукой к слоновьей ноге, смотрит вверх. Над ним бесконечное морщинистое брюхо. «Принесла нелегкая такую скотину», – цедит царь сквозь зубы. Слон просовывает голову между ног, строит обиженную гримасу и хлопает ушами; из-за уха выглядывает прелестное женское личико и тут же прячется.
 - Шулечка, лапочка, шалуньечка!
Давид бежит за Суламифью вокруг слона. Слон загораживает царю дорогу хоботом и укоризненно качает головой. Давид вскакивает на хобот, оглядывается. Из-за бивня видны локоны, прикрытые прозрачной накидкой. Давид прыгает, отталкивается обеими ногами от бивня, оказывается на земле, хватает женщину в объятья и пытается поцеловать. Суламифь уворачивается, накидка падает.
 - Пожалуйста, оставь меня! Ну что за охота! Так много девушек! Хороших! – щеки Суламифь розовеют. Пышная грудь поднимается и опускается.
 - Так много ласковых имен, – шепчет Давид, целуя Суламифь в вырез платья. – Какие такие девушки, ластонька, кисонька, зяблинька?!
Суламифь выскальзывает и прячется за ногу слона.
 - Догони, попробуй!
Давид делает движение вправо, Суламифь прячется, а царь крадется влево, бормоча про себя: «Рыбонька, козонька, рысенька» С последними словами он обнимает сзади пятящуюся Суламифь.
 - Вот и попалась, голубонька, стрекозонька.
Давид целует шею Суламифь. Она тяжело дышит, взгляд страстный, щеки горят, волосы растрепаны.
 - Как не стыдно! У собственного сына жену красть?!
 - А вот и не стыдно, сахарочек мой медовенький, совсем не стыдно!
Давид пытается повернуть Суламифь к себе, ему это удается.
 - Шломик узнает, – шепчет женщина, закрывая глаза, и откидывая голову.
 - Да ни фига он не узнает, мышенька, шиншилочка, Шуленька моя ненаглядная.
 - Птички начирикают.
 - Мои птички молчат, как рыбки.
Давид и Суламифь тянутся друг к другу губами, Давид вдруг исчезает. Слон засасывает его хоботом, Давид пытается отцепиться, дергает руками и ногами, как кукла. Суламифь смеется и отбегает на несколько шагов.
 - Милочка, девочка моя, я тебе псалмов насочиняю! Миллион! Да отпусти, пылесос лопоухий! – Сулмифь хохочет. Давид обеими руками пытается оторвать от своей задницы хобот. – Шулечка, подожди, милая, я тебе спою песенку, всем песенкам песенок песенку! Шломик и писать толком не умеет! Ну отпусти, сказал, тумба некошерная!
 - Додик где ты? Отзовись! – раздается голос пожилой женщины.
Суламифь убегает. Слон отпускает Давида и тот летит под хвост, корона падает, слоновий хвост подхватывает корону и нахлобучивает на Давида, тот пытается подняться с карачек. На поляну выбегает запыхавшаяся рыхлая пожилая женщина в парике, она со стоном бросается к Давиду и помогает ему подняться.
 - Что с тобой, Додик, ради бога?! Ты ранен?! Затоптан?! Искалечен?! У тебя радикулит?! А ты пшел!
Вирсавия толкает слона в задницу. Тот упирается изо всех сил, но Вирсавия толкает его плечом так, что слон взлетает, словно воздушный шар, и мгновенно скрывается за горизонтом. Вирсавия подбегает к Давиду и осматривает его со всех сторон, поворачивая туда-сюда, отряхивает пыль, поднимает с земли плащ и арфу Давида.
 - Милая, хватит, отстать! – блеет царь.
 - А ты сам хорош: Голиафа тебе мало! Еще льва найди, пасть ему порви!
 - Ну все, все, душенька, довольно, а?
Вирасвия надевает на Давида плащ, прикалывает застежку, целует в губы.
 - Пойдем домой, радость моя! Хочешь, в бассейн сходим, окунемся, а? Я тебе очки справила, вот, наденешь, будешь у меня такой красавчик! Пойдем уже, счастье мое!
Вирсавия и Давид уходят. Шмулик разевает рот. Писунчик вытаскивает из ушей затычки.
 - А если б она их застала? – орет Шмулик.
 - Да брось…
 - А? – Писунчик показывает на уши, Шмулик вынимает свои затычки. – Чего ты сказал?
 - Вирсавия что? Такая ее доля. Вот Ависага увидит – хана.
 - Она ж наложница!
 - Официальная наложница, и в добавок молодая. Помладше Суламифи, между прочим. Пусть и старый мужик, а ее собственный, опять же, царь. Отдавать не охота.
Где-то далеко звучит флейта; ребята оглядываются. Над садом стоит женщина, она взмахивает покрывалом. На сад, часть луга и речной берег ложится тень. Писунчик хватает Шмулика за руку, оба взлетают над рекой и полем; женщина расстилает за ними тень. Впереди, перед уходящим солнцем, на вершине холма, сидит пастух и играет на дудочке, рядом пасутся овцы, в маленьком озерце отражения пастуха и овец. Ребята опускаются перед пастухом, тот продолжает играть, глядя на садящееся солнце. Овцы подняли головы и смотрят в ту же сторону. Женщина расстилает тени, они накрывают склон холма, стадо. Последние лучи гаснут. Белокурый пастух играет на дудочке.
 - Вот настоящий царь Давид, – шепчет Шмулик.
 - Нет, царь в короне, а это мой друг – пастух Лейбеле.
 - Давид тоже был пастухом.
 - Был. Очень-очень давно.
Тень ложится на ребят, они поднимают головы. Женщина стоит над ними, над ее головой раскачиваются на ниточках звезды. Овцы подгибают колени и ложатся в траву, трава свивается вокруг них в колыбели. Женщина подбрасывает вверх Луну и растворяется в воздухе; звезды продолжают раскачиваться и раздваиваются, их двойники сыплются вниз, Луна раздваивается, двойник ее устремляется в озеро, куда падают и звезды. Лейб прекращает играть, встает, наклоняется над озером, достает плавающую Луну, стряхивает с нее воду и подбрасывает перед собой, Луна взлетает невысоко и светит на мальчиков, колеблясь в воздухе, словно в воде. Вокруг мальчиков образуется светлый круг; звучит далекий рог.
 - Пойдемте, только не выходите за пределы круга и ничего не бойтесь, – говорит пастух и первым спускается с холма. Ребята уже у подножья и углубляются в лес, Луна плывет над ними, тени шарахаются в разные стороны, превращаясь в конных и пеших воинов, размахивающих мечами и копьями; трубят рога, звенит сталь, стучат копыта. Несутся колесницы, бегут женщины, мужчины и дети; по склонам гор взбираются караваны и воины в разных доспехах; бушуют волны, осел обращается к старцу; женщина поет на вершине горы; рушатся стены, женщина отрубает голову спящему мужчине – все видения несутся навстречу ребятам и растворяются, коснувшись света, звуки превращаются в тревожную мелодию. Вдруг все исчезает, и светлый круг начинает раскалываться, словно колеблемое отражение. Ребята поднимают головы вверх. Запутавшаяся в ветках Луна дрожит и исчезает, становится светлее, и сразу гремит неистовая музыка. Ребята прячутся за огромное дерево и осторожно выглядывают из-за него. Впереди дворец, на лугу, перед дворцом, танцуют девушки. На просторном балконе стоит Давид и запиливает на арфе что-то среднее между румбой и фрейлаксом. Слева от Давида сидит Вирсавия, она зевает, прикрывая рот платком, и поминутно трет глаза. Справа от царя Ависага; ее глубоко запавшие глаза горят, колени сами подпрыгивают в такт мелодии, она поводит плечами, руки Ависаги рисуют в воздухе замысловатые узоры, сплетаясь перед ее лицом или взмывая над головой. Одна из девушек отрывается от земли, взлетает к балкону и кружится перед Давидом. Тот сладко улыбается. Парик Вирсавии встает дыбом и превращается в иглы. Черные косы Ависаги становятся змеями и бросаются на девушку, разевая пасти и шевеля языками. Обе женщины вскакивают, загораживая собой Давида. Девушка, вскрикнув, падает замертво, мелодия обрывается. Давид в сердцах швыряет арфу на стул, одна струна со звоном лопается. Женщины мгновенно оказываются на своих местах и смотрят на царя с самым невинным видом. Давид переводит взгляд с одной на другую, хочет что-то сказать, но, не произнеся ни слова, уходит с балкона и шваркает дверью. Женщины привстают и смотрят на танцевавших девушек завораживающими злобными взглядами. Девушки с визгом разбегаются. Женщины снова садятся, полуотвернувшись друг от друга. Глаз Вирсавии медленно сползает на бок, в сторону соперницы. Глаз Ависаги тоже сползает на бок. Две молнии вспыхивают и сталкиваются в воздухе, раздается треск. Косы Ависаги с шипением разивают пасти и поднимаются над головой, готовые к броску. Парик Вирсавии ощетинивается и злобно пыхтит. Змеи бросаются вперед и мгновенно отскакивают, напоровшись на иглы. Ненавидящий взгляд Вирсавии. Презрительный взгляд Ависаги. Женщины стоят друг против друга. Вирсавия поворачивается и уходит с балкона. Ависага усмехается, отворачивается и расплетает косы. Из окна над балконом осторожно выглядывает Давид.
 - Пусечка моя жаркая, ты скоро? – шепчет царь.
 - Иду, милый, иду.
Из окна падает веревочная лестница. Ависага перекидывает волосы на левое плечо и ловко взбегает по ступеням. Руки Давида обнимают женщину за талию и затаскивают в окно, окно захлопывается, раздается глухой стон. Мальчики поворачивают головы. На верхней площадке парадной лестницы, слева от балкона, стоит Вирсавия и смотрит вверх; парика на ней нет, редкие седые волосы намазаны маслом и блестят в лунном свете, лицо в морщинах на Вирсавии застиранная дырявая ночная рубашка, ноги босые.
 - Настоящая ведьма, – шепчет Шмулик. Писунчик кивает.
Вирсавия медленно спускается по лестнице, оглядывается и тихо зовет: «Гендл, Гендл!» Ребята оглядываются по сторонам. Вирсавия идет к скамейке, стоящей под розовым кустом, и зовет громче.
 - Гендл!
 - Тут я, тут, не надо кричать, – причудливая тень, лежащая на траве, поднимается и становится сгорбленной старушкой в огромной турецкой шали; старушка, прихрамывая, подходит к Вирсавии.
 - Где ты была? Я уже с ума схожу! – старушка, не говоря ни слова, берет Вирсавию за руки, усаживает на скамейку, а усадив, набрасывает ей на плечи шаль, и сама садится рядом, обнимая царицу.
 - Тяжко тебе, девонька?
 - Не вынесу я этого, сердце разорвется. Помоги, – шепчет Вирсавия, глядя перед собой.
 - Девка у него?
 - Да.
 - Не плачь, доченька, все образуется, а эта девка сгинет, как не было, – Вирсавия смотрит на старуху с беспомощной надеждой, и морщины на ее лице разглаживаются, а глаза молодеют. – Я достану тебе верное средство, ты снова станешь юной и прекрасной, а ту я иссушу заживо, ни рукой не двинет, ни ногой, только кожа да кости останутся.
 - Баба остается бабой, хоть и старая, а любит, – шепчет Писунчик.
 - Т-с-с, – шипит на него Лейб.
Старуха встает, запрокидывает голову и протягивает руки к Луне, словно берет ее в ладони. Лицо старухи залито лунным светом. Диск Луны дрожит между пальцев. Старуха крутится на месте, вместе с ней вращается Луна.
 - Прилетайте, внучкИ мои с райских гор! Прилетайте! Есть у меня для вас лакомство – золотые звезды! Есть у меня для вас лакомство – живое сердце!
Старуха продолжает выкрикивать, но голос звучит словно издали; Вирсавия сидит, словно окаменев, и смотрит на старуху с безумной надеждой. Волосы Вирсвии становятся густыми и черными, стан стройным, грудь высокой и тугой под ночной рубашкой, ноги стройными, старая рубашка теперь едва прикрывает бедра. Лицо Вирсавии юное и прекрасное.
 - Волшебство, – шепчет Шмулик.
 - Вот так каждый раз: верит и молодеет. Видел бы ее сейчас Давид, – тихо вздыхает Лейб; хлопают крылья.
Перед скамейкой опускаются семь ястребов и превращаются в дюжих мужиков в кепках, и оранжевых футболках с надписью «DHL», старуха ходит между ними и нежно почесывает шеи.
 - Ну, внучки, есть для вас работа.
 - Нет, бабуля, так не пойдет! – один из мужиков снимает кепку и чешет в затылке. – Кто обещал сказку про семерых лебедей и их сестренку досказать?
 - Будет вам сказка, как вернетесь.
 - Ну да, принесем, чего скажешь, а потом ищи тебя! Шестьсот лет просим: посиди с нами вечером, погладь, покачай, расскажи сказочку, а ты не приходишь!
 - Ну честное слово, приду! Только по делу слетайте!
 - Ладно, поможем бабушке авансом? (ястребы кивают) Только в последний раз, учти.
 - По рукам. А теперь слушайте: летите туда, не знаю куда…
 - Уже были! – хором кричат ястребы.
 - Вот и хорошо, значит, дорогу знаете. Принесите мне оттуда три молодильных апельсина и одну сушильную смокву. И всех делов.
 - А как насчет живой души?
 - Вот высушу Ависагу, будет вам душа. И сказочка в придачу.
Мужики щелкают каблуками, берут под козырек, снова обращаются в птиц и улетают. Гендл подходит к Вирсавии и гладит ее по голове.
 - Иди, доченька, приляг, отдохни. Все по-твоему будет. Ступай, простудишься, – старуха подхватывает шаль и пропадает
 - Только бы…Господи, я не выдержу! С ума сойду! – шепчет Вирсавия и всхлипывает, потом еще и еще раз, с каждым всхлипом Вирсавия стареет. Перестав всхлипывать, она поднимает голову, сейчас ей лет под пятьдесят: красота ее поблекла, фигура оплыла; Вирсавия оглядывается кругом, поднимается и уходит, вступив на лестницу, она поднимает голову к окну, тяжело вздыхает с выражением боли в лице и превращается в старуху. Старуха-Вирсавия с трудом поднимается по ступеням, опираясь на перила; едва она скрывается из виду, раздается приближающийся топот копыт. Шмулик с Писунчиком вопросительно смотрят на Лейба, тот подмигивает и прикладывает к губам палец. Из парковой аллеи на поляну выносится всадник на белом коне, с ног до головы он закован в железо. Всадник осаживает коня, спрыгивает на землю и поднимает забрало шлема. Лицом всадник напоминает Клинта Иствуда, только в бороде и усах, лет ему не больше шестидесяти.
 - Эй, Давид! Выходи! – кричит он. С деревьев сыплются листья, на голых ветках сидят вороны, их перья встали дыбом, огромные глаза бессмысленно вытаращены; «Хр-ш-ш-ш-ш», - раздается из окна в наступившей тишине. – Эй! Выходи сражаться! – кричит рыцарь еще раз, топает ногой и выхватывает длиннющий меч. С крыши дворца сыплется черепица, мрамор ступеней и облицовки лопается и скатывается в рулоны, обнажая замшелый серый камень, сам дворец со скрипом наклоняется; раздается продолжительный сладкий зевок. В проеме балконной двери стоит Давид, он трет глаза и еще раз сладко зевает, потянувшись вверх. К его ногам падает кусок черепицы; на царе белая майка и голубые семейные трусы, корона лихо сидит на макушке. Давид толкает стенку, дворец принимает нормальное положение.
 - А, это ты, Саул. Чего тебе?
 - Спускайся! Драться будем! – Саул вытягивает меч в сторону Давида, кажется, что острие меча касается шеи царя.
 - Ты с ума сошел? Здесь рай, а не ваш бордель! Иди к себе и дерись с кем хочешь, – Саул горько усмехается.
 - Боишься. Тогда отдавай корону! Сейчас же! Слышишь?!
 - Не надо так волноваться. В твоем возрасте это вредно, – сладко улыбается Давид, он стоит в непринужденной позе, опершись одной рукой о перила балкона. – И зачем цеплять на себя все эти железки. Ты же знаешь: драться я с тобой не буду и корону не отдам. Так чего зря орать? Ворон пугать?
 - Спускайся, сказал! – гаркает рыцарь и рассекает воздух крест-накрест, черный фон с частью перил скручивается, из образовавшейся дыры пыхает пламя и выглядывает черт со сковородкой, на которой уложены три ряда маленьких голых человечков. Давид плюет на свернувшийся кусок фона и разглаживает его.
 - Хочешь хороший совет: садись-ка ты на коня и езжай, откуда пришел (Давид выразительно указывает на то место, откуда только что выглядывал черт). Нечего праведников по ночам задирать.
 - Видали, праведничек! Отнял мою корону, и праведничек! А кто мужнюю жену увел?! Не, ну вы слыхали?! Праведник он! Ты вор! Вор! У всех упер! Всех обобрал! Вор! Отдай мне корону! Слышишь, что сказал?! Отдай корону, тебе говорю! С места не сойду! На весь рай орать буду! – глаза рыцаря мечут искры, он тычет мечом в землю, из земли вырываются черные потоки, загораются от искр, перед дворцом полыхают огненные фонтаны. Из окна высовывается заспанная Ависага топлесс, она прикрывает руками грудь.
 - Додя, что случилось?! Кто здесь так кричит?! А что, фейерверк?! Какой ты забавник!
 - Милая, иди спать, не свети тут своими… Я поговорю тут с товарищем и сразу в постель.
 - Ладно, милый, только не задерживайся! – Ависага одной рукой прикрывает грудь, а другой шлет Давиду воздушный поцелуй и исчезает.
 - Развел бесстыдство! – орет рыцарь.
 - А хороша девочка? – интимно улыбается царь.
 - Вор! Развратник! Отдай корону!
 - Кис ин тохес! – Давид резко поворачивается и выставляет рыцарю задницу, на обоих полупопиях его голубых трусов вышиты огромные красные сердца. Рыцарь плюет, с лязгом вставляет меч в ножны и орет.
 - Гад! Ты ж и это украл! Твой сын первый сказал «Кис ин тохес»! Плагиатор, паршивый! Только не думай, что все кончилось! Я отомщу! Слышишь, отомщу!
Рыцарь вскакивает на коня и гарцует перед дворцом. Давид расслабленно машет ему ручкой.
 - Пока-пока! Передай привет сыночку и дочуркам! Младшей, особенно! Пусть подрумянится там хорошенько! Я навещу ее!
Рыцарь срывает с себя шлем, швыряет оземь и пускает коня вскачь. Лейб взлетает и делает знак ребятам. Все трое летят за всадником. Всадник скачет, пригнувшись к холке и пришпоривая лошадь. Камни вылетают из-под копыт; грохочут подковы, звенит сбруя, свистит ветер. Трое мальчиков летят сзади, часто махая крыльями. Всадник выносится на мощеную каменными плитами дорогу. Искры сыплются из-под копыт, деревья склоняются следом за всадником, притягиваемые порывами ветра. Писунчик вытирает со лба пот. Шмулик задыхается. Лейб, закусив губу, оборачивается к отстающим мальчикам, его лицо красно от усилий. Всадник осаживает коня. В стороне от дороги, на склоне холма, стоит маленькая мазанка. Рыцарь спрыгивает с коня, быстро подходит к окну и стучится.
 - Шмуэль! Это я! Слышишь, Шмуэль! – дверь открывается, на пороге сгорбленный старик.
 - Что тебе надо, Шауль?
Саул быстро подходит к старику, опускается перед ним на колени и, склонившись, целует руку.
 - Ты выбрал меня царем, я больше не хочу! Помоги мне найти отцовских ослов, пророк! Я хочу вернуться домой! Как я вернусь без стада?! Помоги!
 - Ослов тебе уже не сыскать, Шауль. Пропащее дело. Стадо пасет кто-то другой, а ты стал царем.
 - Я не царь и не пастух! За что мне нет покоя?! Подскажи, что делать?! – Саул поднимает голову и умоляюще смотрит на Самуила.
 - Что тут спрашивать, Шауль? Откуда мне знать? На земле я был пророком, а здесь…кто я и кто ты? Мы не живем, не умираем, и ничего нельзя исправить. Ничегошеньки. И зернышка не растопчешь и травинки не сорвешь. Вечность – не фунт изюма. Встань Шауль. Я не могу тебе помочь.
Самуил поднимает Саула. Они смотрят друг на друга, одному больно, другому жалко. Самуил касается головы Саула, будто хочет погладить и не решается. Саул кивает, идет к коню, вскакивает в седло и, хлопнув животное по крупу, негромко вскрикивает: «Вьо, Орлик! Домой!» Самуил смотрит вслед всаднику, из домика выходит старуха, встает рядом с Самуилом и кладет руку ему на плечо, Самуил вздрагивает.
 - Ты чего не спишь?
 - Опять он приходил? – отвечает старуха вопросом на вопрос.
 - Да, Сосл, ложись спать.
 - А ты?
 - Я потом. Прогуляюсь.
Старуха скрывается в доме. Самуил смотрит на небо. Ребята тоже задирают головы. Огромный купол усыпан звездами, он уходит за ближайшие холмы. Саул поднимается по склону холма, он уходит все дальше и кажется, что, превратившись в белую точку, старик поднялся на небо, тишина становится звенящей; мальчики стоят, глядя вдаль и не произнося ни слова. Глаза Шмулика полны грусти.
 - Шмуэль Аба! – отчетливо раздается в тишине не то детский не то женский голос; Шмулик оборачивается к Писунчику.
 - Что? – Писунчик недоуменно смотрит на него.
 - Я ничего. А что?
 - Мне показалось, ты позвал.
 - Нет.
 - Это здешняя тишина, – выдыхает Лейб.
Ребята оглядываются кругом. На небе начинают бледнеть звезды; за деревьями видны башни дворца, на одну из них взлетает огромный рыжий петух, тот самый, что сидел на заборе, и кричит: «Кукареку!» Ему отвечает очень далекий петух в городке.
 - Вот и кончилась ночь, – шепчет Шмулик.

Шмулик поднимает глаза. Судья сидит, широко открыв рот, в рот залетают мухи; судья закрывает рот, глядя перед собой бессмысленным взглядом; мухи вылетают у него из носа. Папа хлопает глазами все быстрее и быстрее, пока не отрывается от стула и не взлетает.
 - Диво-дивное! – шепчет он, перестает моргать и шлепается на стул.
Гурвиц, сложив на животе руки, крутит большими пальцами с такой скоростью, что, кажется, их не два, а десять.
 - Зондербар! – повторяет он в такт движениям.
Все четверо сидят за столом, в окне бледнеют звезды, светает. Раввин поднимается.
 - Ну, мы пойдем.
В глазах раввина две уходящие старческие фигуры на фоне звездного неба. Все встают, дверь открывается, за ней розоватое небо и совсем бледные звезды; один за другим гости выходят, дверь закрывается. Мама подхватывает Шмулика на руки и кладет в кровать. Шмулик улыбается маме. Мама Шмулику. Шмулик поворачивает голову на бормотание. Папа стоит в углу и молится. Шмулик, что-то заметив, смотрит перед собой. Кошка прыгает в колыбель и трется о щеку Шмулика. Шмулик гладит ее, мама наклоняется и целует Шмулика. Шмулик закрывает глаза. Он лежит в колыбели, рядом с ним вытянулась кошка, над колыбелью стоит мама. Картинка замирает, превращается в страницу, страница переворачивается. На следующей странице название: «Представление в театре «Парадиз». Мой четвертый сон»

Лунный свет заливает небольшой пустырь, за пустырем завалившийся забор и заброшенный садик. Ребята стоят на краю пустыря.
 - Вот, – указывает Писунчик.
 - Где?
 - Да вот же, яблоня.
Несколько в стороне, в самом углу сада, стоит дряхлая яблоня, по обе стороны от нее открывается звездное небо, над ней висит луна, часть чудом сохранившегося забора не дает разглядеть пространство позади дерева, между его кроной и землей. Яблоня усыпана мелкими яблочками. Черные черви ползают по яблокам. Червь буравит плод и мгновенно выедает изнутри, остается висеть только сморщенная кожура. Из кожуры выползает змея и спускается по веткам и стволу на землю, вместе с ней ползут другие змеи, шкурки на глазах превращаются в новые яблоки, новые черви вгрызаются в них.
 - Как это они?
 - Кто?
 - Яблоки.
 - Божьим промыслом: он же сказал, что познание неисчерпаемо.
 - А червяки…?
 - Кто еще рискнет эти яблоки трогать? А черви жрут за милую душу и превращаются в мудрых змиев. Так что никакой магии, все от бога, – Писунчик прислушивается, потом хватает Шмулика и тащит за куст, растущий на краю пустыря. – Идут, – шепчет он.
Забор и звездное небо раздвигаются, словно разрисованный занавес; в освещенном проеме появляется мужчина во фраке и цилиндре, одной рукой он держит трость, а другой тащит за собой женщину в кринолине и шляпке со страусовым пером, в свободной руке у женщины амбрелька, под мышкой немалых размеров ридикюль. Щелчок – включаются софиты, ловят пару и ведут к дереву, занавес закрывается. Женщина останавливается и пытается высвободить руку, мужчина тянет изо всех сил. Женщина откидывается всем телом назад, принимая не то театральную, не то танцевальную позу.
 - Адам, мне страшно! Ангелы с позором
Нас выведут отсюда, и тогда
Господь уже не сжалится над нами!
 - А что ты предлагаешь?
                - Припадем
К его стопам с раскаяньем и, плача,
Попросим вид на жительство. Все лучше,
Чем лазать по ночам через забор.
Хоть на полгода, зацепиться б только,
А там, глядишь, по милости его…
 - По милости?! По чьей?! Да по твоей же
Мы прокляты и лишены блаженства!
А нынче ты – само благоразумье!
И на чужую милость уповаешь!
Вот здесь, на этом месте…!
                - Нет, на этом.
 - Я помню хорошо: на этом самом!
Ты слева от меня стояла…!
                - Справа.
Вот здесь. Ты, как всегда напутал.
                - Я?!
 - Да.
        - Как всегда?!
                - Конечно.
                - Может,
И яблоко не ты мне подала,
А я тебе…
        - Вот видишь, мой любимый,
Ты толком ничего не помнишь. Даже
Кто, чем, кого, когда и где кормил.
Я расскажу тебе, как было дело.
Змей на меня так жадно посмотрел,
Смутилась я, и яблоко куснула.
Тут ты вошел и сразу начал…
                - Помню!
 - Как помнишь, если сам меня спросил,
Не ты ль поднес мне плод запретный?
                - Дура!
 - Ну вот уже и дура! Сам не помнишь,
А дура я!
              - Я помню!
                - Нет, не помнишь!
 - Змея!
           - Очнись, ко мне явился змей!
 - Да (хохочет)!!! Змей пришел к змее!!!
                - Ах, я змея?!
Во все время разговора Адам и Ева бурно жестикулируют, принимают вычурные позы. Ласково обращаясь к Адаму, Ева кладет голову ему на грудь и гладит по голове, как это делают куклы в театре марионеток. С последней репликой оба замахиваются, она зонтиком, он тростью. Упавшее сверху яблоко сминает в гармошку цилиндр Адама. Второе яблоко ломает перо на шляпке Евы. Оба застывают. Ева роняет зонтик и в ужасе прижимает ладони к щекам.
 - Что с нами?! Ах!
                - Культурные модели.
Усвоенные нормы поведенья.
Должно быть, я хотел тебя ударить.
Адам недоуменно рассматривает трость и опускает ее.
 - А я тебя. Культура – это гадость.
 - Пруст, Достоевский, нервы, шелуха!
А как мы были счастливы нагие,
Бесстыдные!
                - Как ты была прекрасна!
 - И ты, мой Аполлон!
                - Опять культура?!
Вернемся к почве! В рай! Долой одежду!
Адам пытается сорвать с себя цилиндр. Ева шляпку. У них ничего не выходит, тогда он хватается за штиблеты, а она за туфельки. Потом он пытается стащить с себя фрак. Она – платье. Адам и Ева мечутся под деревом. Звезды перемигиваются и хихикают.
 - Приросли ко мне фрак и цилиндр!
 - Шляпка, платье, туфли!
Ева бьет о дерево ридикюлем. Ридикюль падает и раскрывается, оттуда вываливаются пудреница, баночка помады, флакончик духов и сложенный вчетверо листочек. Адам хватает записку раньше, чем вскрикнувшая Ева успевает ее поднять. Адам разворачивает записку. Лицо Евы становится словно набеленным – так выделяются на нем глаза, губы и брови. Адам читает, его лицо краснеет.
 - Что это?! А?!
                - Какая-то записка.
Не помню…От подруги…
                - Нет, от Макса!
 - Кто это?
                - Очевидно, твой любовник!
 - Да как ты смеешь?! Эти подозренья…!
 - Как подозренья?!
                - Именно что «как?»
Как ты посмел своей жене пред богом…?!
 - Умри, несчастная!
                - Ах, умираю!
Адам хватает Еву за горло. Ева откидывается назад, ее шея неестественно удлиняется, кажется, что только Адам поддерживает ее в стоячем положении. Появляются два ангела в форме.
 - Так, безобразничаем? Похоже, бытовуха. Ваши документы, граждане.
Адам выпускает Еву, та встает с пяток на полные ступни, но шея ее остается такой же длинной и заваливается на бок. Оба выглядят донельзя испуганными и растерянными.
 - У нас нет, – трясет головой Адам.
 - Нет, – голова Евы мотается из стороны в сторону.
 - А разодеты как! На карнавал собрались? Пройдемте-ка с нами.
Адам и Ева уходят, зажатые между ангелами; раздаются аплодисменты; занавес раздвигается, кругом вспыхивает электрический свет. Ребята выходят из кустов и оглядываются. Пустырь оказывается зрительным залом. К Шмулику с Писунчиком подскакивает ангелица в завитом парике и мужском костюме, в руке у нее микрофон.
 - Мы ведем репортаж из зала Парадиз-театра. Только что закончилась премьера новой пьесы «Где ты был, Адам?» Рядом со мной юные зрители, сейчас они поделятся с вами своими впечатлениями. Как вам понравился спектакль? – с этим вопросом ангелица обращается к Писунчику.
 - Почему они так ломаются? – ангелица хочет что-то сказать, она, явно, обескуражена.
 - Зачем Адам с Евой говорят стихами, а полицейские прозой? – спрашивает Шмулик.
 - И почему они так одеты?
 - А почему все заканчивается ничем?
Ангелица хочет вставить слово, но мальчики по очереди тянут к себе микрофон. Наконец ангелице удается его отнять.
 - Мы с вами увидели только первую серию. Следующая называется: «Преступление и наказание»: брат ненавидит брата и сживает его со свету, но бог все видит…
 - И сколько серий в вашей пьесе? – Писунчик снова завладевает микрофоном. Ангелица вырывает его.
 - Пока публика не потеряет интерес к зрелищу, театр будет ставить. Следующая…
 - А долго публике будет нравиться эта галиматья? – Шмулик выныривает из-под руки корреспондентши.
 - Какой наивный вопрос! На него может ответить только господь бог! – ангелица отворачивается от Шмулика но натыкается на Писунчика.
 - А почему он до сих пор не ответил?
 - У него и спросите!
 - Ладно, Писунчик, пойдем спать.
 - И правильно: в православном раю уже введены возрастные ограничения на театральную продукцию, и мы не собираемся отставать от гоев! Прогресс не стоит на месте!
Дети идут через забитый зал в темноту, перед ними зажигаются звезды, светит луна, появляются заборы, за ними деревья и домики; за их спиной слышен восторженный голос ангелицы: «Итак, вторая серия, но сначала краткое содержание предыдущей!» Картинка застывает, превращается в страницу, страница переворачивается, на следующей странице заглавие: «Шорабор нарушает границу. Мой третий рассказ».

 - Ну что ж, из твоего рассказа можно вывести целых три морали, – судья надевает очки. – Во-первых, никто не совершенен, кроме…даже царь Давид. Во-вторых, бог создал женщину крайне несовершенной, ибо если бы ОН захотел сделать ее совершенной, она оставалась бы вечно молодой. И в-третьих…
 - Ну, имеет мужчина любовницу, так что с того! – Гурвиц хлопает себя по животу. Все поворачиваются к нему. Богач крякает и мычит. – Ну-у-у что…?
 - Можно рассказывать? – робко спрашивает Шмулик.
 - Конечно, мальчик, рассказывай, – благосклонно кивает судья.

Солнечный полдень; Шмулик поднимается на крыльцо дома, из открытого окна слышна грустная песня: высокий юношеский голос ведет, еще один юношеский, но грубее, и мужской бас подпевают, жужжит швейная машинка, лязгают ножницы; Шмулик стучится, дверь открывается, на пороге средних лет женщина, еще довольно стройная, но в теле.
 - А, привет, проходи.
 - Здравствуйте, тетя Хана, Писунчик дома?
 - Дрыхнет без задних ног, полдень уже. Где это вы всю ночь шлялись? Хедер вчера прогуляли, а?
 - Да я…болел. Три дня из дому не выходил: насморк. Вот, пришел узнать, как Писунчик, не заразился?
Шмулик проходит в комнату, где работают отец Писунчика и два подмастерья. Подмастерья кроят, отец сидит за машинкой.
 - Заразился.
 - Насморком?
 - Гулянки на роже вскочили, а задница березовых припарок просит. Пусть радуется, что у него отец – настоящий ангел. Пальцем детей не трогает и мне не дает!
 - Привет. Утро доброе.
В дверях появляется Писунчик. В этот момент, подмастерье, взявшийся сметывать раскрой, колется иголкой.
 - Да хватит уже выть! Душу рвешь! – кричит он второму подмастерью.
 - Это ты воешь, а я пою! – и обладатель высокого голоса запевает громче. Ему отвечает женский голос.
 - Глянь, Хаська! – Писунчик дергает Шмулика за руку и указывает в окно. За окном открывается луг, на лугу, прямо против окна, пасется невероятных размеров черный бык, рядом с ним три пастуха играют в карты; через луг, направляясь к быку, идет молоденькая женщина с огромным животом, прикрытым красным передником.
 - Чего это она красное напялила?
 - У влюбленных и беременных мозги сохнут, а Хаська и беременная и влюбленная.
 - Бедная: и без того капелюшка мозгов была, а теперь совсем не стало.
 - Бойся быка спереди, коня сзади, а дурака со всех сторон.
Бык поворачивает голову в сторону поющей. Хася идет как ни в чем не бывало. Ребята машут ей руками: «Хаська, стой! Куда прешься! Бык! Передник!» Пастухи спорят, размахивая руками, Хася поет. Глаза быка наливаются кровью. Бык трясет головой. Его глаза прокручиваются вокруг своей оси, красный цвет стекает вниз. Хася уже совсем близко. Ребята замирают; все, сидевшие в комнате, подбегают к окну. Бык поворачивается задницей к Хассе, Хася останавливается поодаль и рассматривает быка с восхищением.
 - Ой, какой ты жирненький! – кончик бычьего хвоста дергается из стороны в сторону, бык издает короткое «Му». – Миленький, скучно тебе, я тебя поглажу.
Хася гладит быка по крупу. Шмулик зажмуривается. Бык, морщась, упирается рогами в землю, его глаза крутятся вокруг своей оси. Хася проводит ладонью по хребту, идет к холке, треплет быка. Бык трясет головой, его глаза закатываются под лоб, передними копытами он что есть мочи роет землю, погружаясь в нее прямо на глазах. Пастухи орут друг на друга, размахивая руками, двое хватают друг друга за грудки, один пытается их разнять. Писунчик с криком вылетает в окно. Шмулик следом. Хася оборачивается, машет ребятам, улыбаясь во весь рот.
 - Назад! Назад! – орет Писунчик. Родители и подмастерья летят за мальчиками. Хася берет быка одной рукой за рог, целует его в ухо и шепчет:
 - Несчастненький мой, рав сказал, Мошиах совсем скоро придет, и тебя скушают. Бык встает на дыбы, подкинув вцепившуюся в его рог Хасю, та шлепается прямо ему на холку, ее передник цепляется за рога и повисает прямо перед бычьей мордой. Писунчик и Шмулик пытаются схватить Хасю за ноги, но бык совершает огромный прыжок и пускается вскачь; Хася визжит. При первом скачке она ложится на живот, живот пружинит, и со следующим скачком Хася снова садится, так она и едет, словно «ванька-встанька», ее руки крепко держат бычьи рога.
Пастухи оборачиваются на шум, секунду смотрят друг на друга и бросаются в погоню. Бык несется по лугу, городские улицы совсем рядом.
Один из пастухов мечет лассо. Лассо захлестывает шею быка вместе с Хесей. Пастух широко расставляет ноги и откидывается назад, пытаясь затормозить в воздухе. Бык дергает шеей. Пастух крутится вокруг бычьей головы и улетает в небо.
Бык бежит прямо на забор. Штакетины закрывают глаза руками и дружно падают навзничь; бык перескакивает через них.
Шмулик с Писунчиком изо всех сил машут крыльями, их обгоняют взрослые ангелы; все кричат.
Бык несется прямо на дом. Дом подпрыгивает, схватившись обеими руками за крышу. За первым домом подпрыгивает второй, третий, четвертый; бык проносится под ними. Позади быка из окон домов сыплются дети на горшках; кровати с любовниками; столы с обедающими; зеркала с прихорашивающимися дамами; плиты с горшками, сковородками и кухарками; тазы на табуретах вместе со склонившимися над ними женщинами и даже целые хедеры с учениками и преподавателями.
Городок сверху: бык бежит по улицам, за ним гонятся ангелы; улицы спрямляются и разворачиваются, давая быку дорогу.
Писунчик хватает Шмулика за руку и тычет пальцем: «Давай на перехват!» Оба сворачивают в переулок.
Пробегая мимо магазина готового платья, бык разбивает хвостом витрину; манекены с крыльями летят за ним следом.
По улице, навстречу быку, идет пьяный, его так сильно качает, что он умудряется пройти между копытами бегущего животного, обогнув сложным зигзагом все четыре.
В воздух поднимается строй полицейских, с них слетают фуражки. Взлетает строй пожарных, с них слетают каски и тут же надеваются фуражки. На полицейских надеваются каски.
Две бабы треплются, высунувшись из окон дома, мимо, неистово вертя хвостом, проносится бык, парики женщин наматываются на бычий хвост, женщины остаются лысыми.
Писунчик тянет за собой Шмулика, они летят низко над переулком, совсем рядом, по широкой улице проносится бык.
Ангел, стоя у открытого окна, собирается намылить подбородок. Мимо проносится бык, с быка летит пена и облепляет лицо ангела; ангел недоуменно смотрит в зеркало и начинает бриться.
Коты дерутся посреди улицы, бык бежит на них. Коты едва успевают подскочить, вцепляются в парики, развевающиеся на бычьем хвосте, заматываются в них на лету и падают в руки двух женщин, словно завернутые в пеленки младенцы.
Бык врезается в свадебный поезд, новобрачные, а следом и оркестр взлетают на крыши и рассаживаются там, в небе парят лошади.
Шмулик и Писунчик несутся низко над последними домами; впереди-справа бык выскакивает из города. «К границе! К границе уходит! – орет Писунчик, показывая на виднеющуюся вдалеке, за рекой и лесом, вышку с каким-то флагом.
Бык проносится мимо пасущегося стада коров, коровы устремляются следом, на лугу остается только местный бык: он сидит на заднице, хлопает глазами, а потом обиженно мычит.
Бык, а вслед за ним коровы плюхаются в реку, из реки на берег вместе с фонтанами воды сыплются русалки. Ребята без сил опускаются на берег реки. Стадо во главе с быком переплывает реку, ангелы с криками носятся над водой, пикируют и снова взмывают в воздух; полицейские и пожарные, крепко держа друг друга за ноги, снижаются, последние в цепочке хватают быка за рога – полицейские за левый, пожарные за правый; бык мотает головой – все летят в воду. Бык выбирается на берег и устремляется к лесу.
 - Я ж говорю, до границы побёг, – вздыхает Писунчик.
 - Угу.
Русалки, отряхиваясь от мусора, на хвостах скачут в реку, навстречу им выходят полицейские и пожарные, стряхивая с крыльев воду.

Ребята летят над лесной дорогой, вся она выложена коровьими лепешками, на обочинах сидят выбившиеся из сил ангелы. Лес раздается в обе стороны, впереди поле, разделенное посредине жирной белой полосой; дорога идет через поле, пересекает белую полосу, уходит на чужую территорию и скрывается за бугром. Бык несется по дороге, впереди, у самой черты, две будки, из ближайшей выскакивают пограничники в синих кителях, белых галифе и синих фуражках с белыми околышами, они орут, машут руками и крыльями, смешно подскакивая перед быком, и разлетаются по сторонам. Бык несется вперед, за ним коровы. Прямо перед будкой столб, на нем огромная пятерня «хамсы» с надписью на иврите во всю ладонь. Бык сносит столб. Перед ним вырастает второй, увенчанный треугольником с огромным живым глазом. Бык сносит и его, за столбом будка православных пограничников, из двери и окна с криками «ура» и саблями наголо вылетают чубатые ангелы в белых кителях, синих штанах и белых фуражках с синими околышами, но вдруг шарахаются и, зависнув в воздухе, мелко крестятся. По полю, раздувая ноздри, несется покрытый пеной бык: во лбу у него третий глаз, на груди «хамса», за ним море коровьих голов и спин. Бык проносится под пограничниками и взлетает на бугор. Перед несущимся стадом железные ворота, по обеим сторонам ворот невероятной высоты частокол. На воротах надпись: «Граница на замке. Петр». Бык сворачивает в сторону, и оказывается, что частокол всего бревен в пять, а дальше кривой штакетный забор, кусок его выломан, в образовавшуюся брешь видно, как свинья подкапывает корни огромного, уже накренившегося дуба; по обе стороны забора гуляют и плетут венки девушки. Бык со всем своим стадом сворачивает к штакетнику и разносит его, девушки разлетаются, роняя венки на головы животных. Свинья с визгом влезает на дуб. Стадо проносится мимо дуба. Свинья жалобно хрюкает и скребет задними копытами о ствол, пытаясь удержаться. Дуб падает на ворота.

Еврейские ангелы стоят шеренгой и растерянно переглядываются; Шмулик с Писунчиком жмутся к взрослым.
 - Жирный был бычок, не сглазить бы. Они такого и не видали, поди, – вздыхает рыжий, пышнощекий, веснушчатый ангел.
 - Может вернут, а? – ни к кому не обращаясь произносит другой, худющий с печально повисшим носом и испуганными глазками; издалека раздается дружное ура и взрыв смеха. – Поймали, – шепчет худой.
 - Они поставят кошерное набожное животное со своими свиньями, а потом прирежут не по-людски! Ой, горе нам, евреи! – громко шепчет ангел маленького росточка с усиками-щеточками и глазами навыкате.
 - Может, с ними поговорить, а, реб Гензл? – обращается худой к высокому широкоплечему ангелу в форме. Пограничник пожимает плечами и направляется к белой черте, бормоча на ходу: «С ними поговоришь. В аду с ними разговаривать будут. Там с ними поговорят».
Подойдя к черте, Гензл останавливается и обводит православных ангелов взглядом, затрудняясь, к кому обратиться. На той стороне ждут, даже с любопытством.
 - Кто тут у вам главный? Ну, этот…
Гензл говорит на идише, вставив только одно русское слово «вам». Русские ангелы смотрят на него недоуменно, не понимая ни слова, один даже прыскает. Гензл показывает большой рост, потом тычет в свою фуражку, вытягивается по стойке «смирно» и прикладывает руку к козырьку.
 - Он чего? Того? – шепчет один и крутит пальцем у виска.
 - Разберемся, – цедит сквозь зубы другой.
 – Как его?...Официр! – Гензл даже подскакивает от радости, найдя нужное слово, лицо его так и сияет.
 - Офицер? Я офицер. Чего надо? – выступает вперед один из ангелов.
 - Наш шор до ваш ганеден гоп! – горячо объясняет Гензл и при этом бежит на месте, потом прыгает и обеими руками показывает за черту. – Ну, он убежал! Гоп! Гоп! Понимаешь? К вам гоп!
 - «Гоп-гоп», - передразнивает православный офицер. – Пошел вон, жид пархатый. Разговаривать по-человечески научись, а то «гоп-гоп».
Все смеются, Гензл краснеет, поняв, что его оскорбили. Кулаки его сжимаются. Офицер машет рукой.
 - Пошли, ребята. «Гоп-гоп»!
 - Эй! Стой! Слушай! Я тебе сейчас объясню! – кричит Гензл, взяв себя в руки.
 - Чего орешь? По зубам захотел?! – орет, обернувшись, офицер.
 - Смотри! Ты быка видел? Он к вам убежал! Бык. К вам! – горячится Гензл, размахивая руками. – Ну, бык! Бык!
Он склоняет голову вперед, приставляет к ней два пальца, мычит, а потом бежит на офицера. Тот отскакивает подальше и выхватывает шашку. Зверское лицо православного офицера и лезвие сабли, за ним появляются такие же лица и сверкающие лезвия. Такое же зверское лицо Гензла и лезвие его сабли. Православные скептически хмыкают. Гензл презрительно усмехается; нарастающий свист крыльев; позади Гензла возникают зверские лица и клинки еврейских пограничников. Лица и руки с клинками друг против друга, клинки взмывают в воздух. На белой черте стоит Илья-пророк, одной рукой он зажал запястья еврейских пограничников, другой – русских и поднял их над головой, ноги ангелов болтаются в воздухе.
 - Вы чего творите?! За эту резню расплатится Шорабор! – кричит Илья еврейским пограничникам.
 - Пусти! Я ему башку снесу! – орет Гензл.
 - Очумел, пархатый?! Я при исполнении! – визжит русский офицер.
Илья, обозлившись, топает ногой. Камень под его пяткой трескается и чернеет. Илья отшвыривает обе ватаги и прыгает на одной ноге с криком «Ой, вей!»; с каждым прыжком он проваливается все глубже, пока не исчезает, из ямы доносится только эхо его стона. Еврейские ангелы подходят к яме. Дна ее не видно. Писунчик и Шмулик протискиваются между ног взрослых. Писунчик поднимает камешек и осторожно кидает в яму, слышен тонкий свист. Ангелы сосредоточенно прислушиваются, свист затихает. Гензл обводит всех вопрошающим взглядом, в этот момент свист возникает снова, но уже сверху, он переходит в вой. Все задирают головы; с неба в яму падает камешек, вой превращается в свист и затихает.
 - Все-таки Земля круглая, – вздыхает Писунчик.
 - Глупости. Мы на небе, значит небо круглое, а Земля тут ни при чем, – возражает ангел с усиками-щеточками.
 - Какая разница, что тут плоское, а что круглое?! Шорабор у них, а у нас фига со свиным салом! Тьфу! – кричит Гензл.
 - Может, Левиафана съедим? Он больше и вкуснее – говорит, ни к кому не обращаясь, пугливый ангел.
 - Да отсохнет твой язык вместе с крыльями! Наши деды и прадеды пасли, а гои слопают?! – в этот момент с неба снова слышен свист, переходящий в вой. – Все перевернем! Конец света устроим! Слышите! Конец света устроим, а Шорабора вернем! За мной! Поднимай правоверных! – кричит Гензл, потрясая саблей, и срывается с места. За ним взлетают остальные ангелы.

Мальчики летят над улицей; на каждом перекрестке кучки ангелов, все кричат и размахивают руками. Посреди самой большой толпы крутится во все стороны высокий совершенно седой тощий старик с длиннющими пейсами, потрясая кулаками, он орет.
 - Какое удрал?! Украли!!!
 - Как украли?!
 - Как?!
 - В самом деле, как? Надо же в рай пробраться… – пытается урезонить старика седеющий мужчина с видным пузом, но старик перебивает.
 - Пропаганда! Православная диверсия! Запугали концом света!
 - А у них что, конца света не будет? – благодушно спрашивает пузатый.
 - Смеешься?! Зря смеешься! И детей твоих сманят! И жену!
 - Жену? Может, и ничего.
 - Нет, ну надо быть совсем бессмысленной скотиной, чтоб удрать от нас к этим! Ясное дело: силой увели! – вступается за старика горбоносый ангел в белой кипе.
 - Православные цыган подговорили! Эти в любой рай пролезут! – выкрикивает кто-то из толпы.
 - Да где ж они в раю цыган нашли? Их ни в один рай не берут! - смеется пузатый, набивая нос табаком, и оглушительно чихает. – О, правду говорю!
 - Слушайте, евреи, надо послать к этим депутацию, поговорить, заплатить – отдадут. Ну зачем им на праздник говядина? У них полно свиней, свинина дешевле. Ясное дело, продадут быка нам назад. И нечего шум поднимать, – вступает краснощекий кудрявый ангел средних лет в очках, одетый по-европейски.
 - Какая свинина! Какие цыгане! Неужели вы ослепли?! Это все происки Сатаны! Он пробрался в рай и гадит! Надо срочно проверить мезузы! – вопит, ввинчиваясь в толпу, старик с изможденным лицом.
 - Глянь! – ребята сидят на крыше, над головами спорящих, Писунчик дергает Шмулика за рукав. По улице бежит маленький старичок с бородой до пояса, полы его халата развеваются, одна нога в чулке, на другой туфель.
 - Какая беда! Какое несчастье! Зачем я хранил золотой нож с золотой вилкой?! Куда я их здесь дену?! Лучше бы там продал! – кричит он на ходу, воздевая руки к небу.
 - Чего ты смеешься? – Шмулик смотрит на давящегося от смеха Писунчика.
 - Ты посмотри на праведничков! Недурной аппетит, только б не сглазить! Нагуляли! День-деньской на свежем воздухе, и никаких тебе забот! Айда отсюда!
Ребята снова летят над улицей. Из переулка выбегает старичок, на бегу он то дергает себя за бороду, то воздевает руки к небу и кричит: «Караул, евреи, караул! Мессия может прийти прямо сейчас! Не дай бог нам такого несчастья!»
Ребята сворачивают на другую улицу и натыкаются на ангела в праздничном облачении, задрав голову к небу и воздев руки, он говорит нараспев, только на свои собственные вопросы отвечает так, будто говорит с соседом: «Доброго утра тебе, господи! Я, Леви-Ицик из Бердичева, принес тебе свою обиду. Где справедливость, господи? А вот и нет ее. И за что ты гонишь своих праведников? Разве они не ходили твоими путями? Так ведь да. Разве не следовали заповедям твоим? Таки опять да. Разве ты не обещал им Шорабора? Как раз да. И разве ты не клялся поставить завет между тобой и народом твоим навечно? Снова да. Можешь ли ты нарушить его? А тут я скажу «нет». И где же тогда Шорабор, отец небесный? Убежал к православным, отец небесный. И кто же приведет его обратно, отец небесный? Получается, что ты и приведешь. Правильно? Во имя нерушимого завета нашего, молю тебя: верни бычка!»
 - Сильная речь, – шепчет Писунчик. – Считай, Шорабор уже у нас в стойле.
 - Да ладно тебе насмехаться, лучше скажи, куда мы?
 - Почем я знаю.
Ребята сидят на флюгере, изображающем кита, из пасти которого торчит половинка Ионы. В этот момент мимо пролетает красный от напряжения ангел, он дует в трубу, раздувая щеки, из трубы звучит голос, каким на вокзалах объявляют о прибытии поезда: «Всех жителей рая просим собраться в хоральной синагоге. Повторяю: всех жителей рая просим собраться в хоральной синагоге». Ребята срываются с места и летят за ангелом.

Перед синагогой полно народа, одни проходят внутрь, другие стоят кучками по всему двору. Через двор идут Авраам, Исаак и Иаков; Шмулик с Писунчиком опускаются и пристраиваются к праотцам, стараясь спрятаться за их спины.
 - Везет твоему Исаву: мы бычка откормили, а его отродью все удовольствие, – шипит Иаков.
 - Оставь меня в покое! – кричит Исаак.
 - Слушай, в самом деле, папа разок ошибся, так зачем ему всю дорогу глаза колоть? Если бы папа знал, что Исав станет гоем, он бы его в колыбели придушил, – увещевает Авраам.
 - Ну конечно! Да будь Исав не просто гоем, а я даже не знаю чем, папа любил бы его больше. А почему? Правильно, потому что Исав таскал домой мясо!
Исаак бросается на Иакова, Авраам их разнимает, все это происходит в самых дверях синагоги, ребята, воспользовавшись заварухой, проскакивают внутрь и взлетают на подоконник.
В синагоге уже не протолкнуться, стоит непрерывное жужжание, заглушаемое вскриками: все толкаются, норовя пролезть поближе к биме, то и дело вспыхивают ссоры. Авраам пытается пробиться сквозь толпу, работает локтями и вопит: «Дайте мне сказать! Сказать дайте! Я старший!» На биме уже стоит дряхлый старичок и пытается перекричать толпу.
 - Уважаемое собрание! Все здесь присутствующие знают о великом несчастье! Нас покинул всеми любимый, дорогой и незабвенный… – бородач, возникнув за спиной старичка, горячо шепчет что-то ему на ухо, старик на секунду сбивается. – Да…от нас ушел…
Оратора заслоняет старичок с длиннющей белой бородой, взлетевший на биму снизу и едва удерживающий равновесие на самом ее краю.
 - На этот счет у меня есть притча, уважаемые, отличная притча с золотой моралью! Жил-был царь и были у него… – на биме появляется Авраам.
 - Какие притчи?! О чем вы?! Надо решать!...
 - И очень зря, потом пожалеете! Отличная притча с золотой…
На биму взлетают двое ангелов помоложе, подхватывают оратора под мышки и коленки и спускают на пол.
 - Слушай, зачем мы сюда полезли? Здесь, просто, балаган, – шепчет Шмулик.
 - Нишкни: услышат – уши оборвут.
«Шломо идет!» - истошно вопит кто-то; ребята выглядывают в окно. Во дворе останавливается золотая карета, за каретой следует охрана на белых конях: шестеро высоченных негров в белых чалмах и такой же белизны плащах, с ятаганами наголо; охранники спешиваются и выстраиваются в два ряда перед каретой. Камердинер спрыгивает с запяток и открывает дверцу, из кареты выходит дородный мужчина в мантии и короне, он оглядывается, утирая платком лицо. Стоящие во дворе расступаются, образуя коридор. Соломон важно шествует между двумя рядами охранников. Из-за спин зевак выходит уже знакомый петух, подпрыгивает и, хлопая крыльями, говорит «ко-ко-ко», будто подзывает куриц. Охранники взмахивают ятаганами. Соломон поднимает руку, останавливая их, потом подходит к петуху. Тот склоняет голову на бок и кукарекает. Соломон тоже склоняет голову и кукарекает в ответ. Петух, хлопая крыльями и семеня лапами, начинает что-то хрипло квохтать. Соломон прерывает его жестом и, в свою очередь, начинает квохтать, хлопая руками по бокам и подпрыгивая на месте точь-в-точь, как делал петух. Петух кивает и возобновляет свою речь. Соломон коротко кукарекает с вопросительной интонацией, хлопнув руками по бокам и шаркнув ногой. Петух снова призывно квохчет. Соломон улыбается, кивает и наклоняется к петуху, петух что-то шепчет ему на ухо. Лицо Соломона принимает озабоченное выражение, он выпрямляется, чешет петуху загривок и коротко кукарекает, склонив на бок голову. Петух в ответ весь вытягивается, шаркает обеими лапами и кричит так, как и положено ему на рассвете, после чего исчезает между ног стоящих толпой ангелов. Обалдевшие физиономии зевак. Соломон, явно что-то обдумывая, быстро направляется к дверям синагоги. Писунчик и Шмулик переглядываются с выражением «вот это да». «Дорогу царю!» надрывается камердинер, но толпа и без того со стоном раздается в две стороны, образовав узенькую тропинку к биме. Взойдя на нее, Соломон оглядывает все собрание и утирает пот платком; голос у него оказывается слабоватым и несколько шепелявым, говорит он со странными ужимками, выдающими привычку к политичной неоднозначности.
 - Я собрал вас здесь, чтобы сделать, скажем так, сообщение. Как только мне, э-э, можно сказать, стало известно об этой, понимаете, истории, я, в целом, не долго думая, э-э, написал, как бы это выразиться, письмо их, ну, синклиту, что ли. С предложением, прямо скажем, денег. По сообщениям, скажем так, источников, э-э, в данную минуту проходит, я бы сказал, заседание э-э-э ответственных деятелей. Положение складывается, если выразиться конкретно, неоднозначное. Некоторые, вроде как, настаивают, что бычка нашего надо, не побоюсь сказать, скушать.
 - Войну! Объявим войну! – кричит кто-то из зала, поднимается гвалт. Соломон вдруг весь напрягается, страшно выпучивает глаза и орет по-русски, перекрывая своим басом толпу: «Смир-р-на!»
 - Так вот, значит, я с вашего позволения, так сказать, закончу. Предпринятые мной э-э, политические ходы, будем, ну-у, надеяться, приведут к положительному исходу данного, можно сказать, инцидента, и вышеупомянутое здесь животное будет, я бы так выразился, водворено на свое законное…
 - А сколько платить-то?! – кричат опять из толпы. Соломон вновь изображает начальственный гнев и орет: «Ма-а-лчать!»
 - Так вот, уважаемые, снисходя, прямо скажем, к заданному здесь вопросу, могу прямо ответить: плачу я. На этом собрание объявляю, не побоюсь этого слова, закрытым. Ждите дальнейших сообщений из правительственных источников.
Лица ангелов: рты открыты, вот-вот заговорят. «Во-а-а-льна! Разой-тись!» – гаркает Соломон и, обведя толпу тяжелым взглядом, неожиданно быстро сбегает с бимы. В полной тишине раздается вдруг голос: «На этот счет у меня есть притча…» Толпа взрывается криком, но еще можно расслышать отчаянный высокий голос: «…с золотой моралью…».

 - И чем все закончилось? – Шмулик поднимает глаза. Папа смотрит на него неотрывно. – Чем закончилось-то, а? Не тяни.
Все сидят вокруг стола, затаив дыхание. Замерли даже мухи перед лицами сидящих.
 - Долго дело тянулось: все в цене не сходились, а пока шли переговоры, кто-то должен был ухаживать за Шорабором. Судили-рядили, в конце-концов, кто-то вспомнил: «Есть у нас такой ангелок, Писунчик, тот еще подарочек, и дружок его Шмулик, тоже палец в рот не клади. Вот их и пошлем». Так мы слетали в православный рай.
 - Я надеюсь, сын, ты вел себя достойно…
 - Видали отца! Что ты пристал к ребенку, изверг?! Мальчик еще и не родился, а ты «достойно»! Все, спать пора! Пойдем, маленький, я тебя накормлю, в кроватку уложу.
Зелда подхватывает Шмулика на руки и несет к кровати. Шмулик моргает, его глаза слипаются. Окно само собой распахивается, раввин, судья и богач, хлопая крыльями, вылетают в окно, прямо к стоящей против окна луне. Картинка замирает и становится страницей, страница переворачивается, на следующей странице название: «Летающие влюбленные. Мой пятый сон».

Музыка; над крышами городка всходит солнце; вверх взмывает огромный петух, на его спине лицом друг к другу, крепко обнявшись, сидят юноша и девушка, они целуются. За огромным петухом летит клин: слева курицы, с сидящими на них девушками в подвенечных платьях, справа петухи с юношами в парадных костюмах и гвоздиками в петлицах. Петух с влюбленными пролетает мимо дома, напротив которого растет дерево; на скате крыши сидит скрипач и играет, против него в ветвях дерева примостился козел со скрипкой и тоже играет.
Юноша и девушка, держа друг друга за руки, поднимаются все выше и выше, девушка летит ногами вперед, лицом к возлюбленному, будто тянет его за собой; крыши домов с вертящимися петухами-флюгерами остаются внизу; по крышам скачут козлы, на спинах которых сидят скрипачи. Юноша притягивает девушку к себе. Их губы вот-вот соединятся. Облако проносится мимо и подхватывает юношу, он падает на облако навзничь, не разжимая рук, девушка тоже падает на облако. Они лежат навзничь, голова к голове, держа друг друга за руки и глядя вверх. На одном краю облака сидит петух с бубном, на другом козел со скрипкой.
Юноша и девушка летят, обнявшись, над самыми крышами, словно лежат в постели: он сверху, она под ним; платье девушки цепляется за флюгер, влюбленные начинают вращаться вместе с флюгером, не переставая целоваться.
Влюбленные стоят, обнявшись, на раскачивающейся тоненькой нитке между луной и солнцем. Концы нитки держат петух и козел.
По звездному небу, к солнцу, летит петух. В перьях его пышного хвоста спят в обнимку юноша и девушка. Солнце ближе и ближе, оно занимает уже все пространство. Петух поворачивается хвостом к солнцу. Юноша и девушка лежат в постели посреди пустой комнаты, против них открытое окно с летящей по ветру занавеской, за окном крыши и встающее солнце. Девушка приподнимается и смотрит на юношу.
Городок далеко внизу, со всех сторон летят вниз бородатые мужики с посохами в одной руке и биноклями в другой. Городок приближается, мужики летят к домику, стоящему среди сада, рядом с домом маленький прудик, из воды торчит женская голова, за каждым деревом прячутся бородатые старцы с биноклями, они осторожно выглядывают из-за стволов, наводя бинокли на пруд; музыка обрывается. «Да уйдите вы, ради бога! Я ж замерзну!» – кричит женщина. Картинка замирает и превращается в страницу, страница переворачивается, на следующей странице надпись: «Любовь. Мой четвертый рассказ».

Судья протирает очки и вещает:
 - Из твоего рассказа я вывожу три морали. Во-первых, никто не совершенен, ибо таков промысел ЕГО. Во-вторых, Он создал гоев для наказания за грехи наши, а иначе, зачем их создавать? И в-третьих…
 - Даже там от них житья нет! – восклицает Гурвиц, хлопая себя по щекам.
Все сокрушенно цокают и качают головами. Шмулик переводит взгляд с одного на другого, не решаясь говорить.
 - Ну что ты воды в рот набрал?! Дальше-то что было?! – набрасывается на сына Файвл.

Музыка; в чистенькой, бедно обставленной комнатке (совсем такой, как у родителей Шмулика) родители прощаются с детьми (родителей Писунчика мы уже видели, а родители Шмулика – точные копии его земных папы и мамы, только с крыльями). Все движения ускорены, словно на пущенной с большой скоростью кинопленке. Мамы обнимают и целуют детей, папы отбирают детей у мам, ставят перед собой и что-то говорят, тряся пальцами в воздухе; мамы вновь завладевают детьми и со слезами на глазах принимаются их обнимать. То и дело появляются надписи во весь экран, как в немом кино: «Не простудись!» «Как же я тебя отпущу?!» «Хорошо кушай!» «Ты мой ненаглядный!» «Главное, мой руки!» «Не водись с гойскими мальчишками!» «Не ешь свинину!» «Не забывай молиться!» «Будь настоящим евреем!» «Не слушай гоев!». Снова папы читают нотации, мамы бросаются к детям, прижимают их к себе; музыка обрывается, на пороге полицейский, он козыряет и делает приглашающий жест. Папы и мамы бросаются к детям, наперебой покрывают их лица поцелуями и суют в руки котомки.

Мальчики в сопровождении полицейского кардона медленно идут по улице, за ними тянется целая процессия: впереди плачущие родители, а следом женщины, утирающие глаза платками, старики, качающие головами, и дети перелетающие друг через друга и через взрослых; слышны всхлипы, вздохи и веселый детский визг.
Шмулик и Писунчик переглядываются, подавляя вздохи. Писунчик выразительно проводит пальцем по горлу.
В этот момент из ближайшего дома, наперерез толпе, вываливается пьяный Шимон-Бер, он тащит за руку беременную женщину и орет: «На кой черт вам Шорабор?! Эй, праведнички! Вам корова нужна! Вот что вам нужно! Забирайте мою корову за бутылку спирта! Не хотите?! Ну, штофчик, и корова ваша!» Женщина визжит и пытается вырваться, оба падают посреди улицы, женщина вскакивает и бежит к дверям. В толпе начинается переполох, полицейские бросаются на Шимон-Бера. Шмулик смотрит на Писунчика. Писунчик на Шмулика. Мальчики подмигивают друг другу, бросаются к родителям, наспех целуют их и исчезают за углом.

Вечереет, у будки двое православных ангелов обыскивают мальчиков, вытряхивают на землю содержимое их сумок и начинают пристально рассматривать, брезгливо поднимая двумя пальцами. Ангел в синем мундире с белыми крестами на рукавах внимательно рассматривает паспорта, потом поднимает взгляд на мальчиков. Рядом с офицером тощий козлобородый мужичок в штатском.
 - Талмуд везете? – мальчики беспомощно смотрят на офицера. Козлобородый переводит. Шмулик с Писунчиком отрицательно мотают головами.
 - Отвечать! – орет офицер.
 - Нет, – хором шепчут мальчики. Козлобородый отрицательно мотает головой. Офицер удовлетворенно кивает.
 - То-то, и чтоб никакой жидовской пропаганды в нашем раю, ясно? – мальчики смотрят на козлобородого. Тот переводит. Мальчики кивают.
 - Отвечать! – орет офицер.
 - Ясно, – хором шепчут мальчики. Козлобородый кивает головой. Офицер улыбается со значительностью и тоже кивает.
 - То-то. Ну чего? – обращается он к пограничникам.
 - Еда и бельишко.
 - Еду провозить запрещается! Белье вернуть! – пограничники запихивают одежду обратно в сумки и суют в руки мальчикам, те меняются сумками, тычут пальцами в свертки с едой и вопросительно смотрят то на офицера, то на переводчика. Переводчик разводит руками. Офицер подавляет улыбку и делает строгое лицо.
 – За мной шагом марш! – командует он. Переводчик машет перед собой обеими руками.
 - Идите, идите.
Мальчики робко следуют за офицером. Писунчик тоскливо смотрит на куриную ножку, торчащую из бумаги. Шмулик перехватывает взгляд Писунчика и подмигивает, но видно, что ему страшно. Писунчик в ответ улыбается жалконькой улыбкой. Офицер подходит к железным воротам и почтительно стучится.
 - Кто там? – голос старческий, дребезжащий, но на удивление веселый.
 -Василь-ангел, вашвысокродь! Привел жидков: до ихнего бычка едут.
Щелкает замок и одна половинка ворот со скрежетом отворяется, навстречу офицеру выходит сухонький, сутулый старичок со стриженой бородкой, на нем простая рубаха без ворота, серые домотканые порты и веревочные сандалии, какие носили бедняки в Иудее; на шее веревка нательного креста, в руке ключ. Он смотрит на мальчиков и улыбается по-особому, хитро и в то же время ласково, а потом спрашивает по-арамейски: «Устали с дороги, мальчики?». Шмулик с Писунчиком растерянно смотрят на Петра и смущенно отвечают почти хором на идише.
 - Нет.
 - Не так, чтоб…
 - А я думал вы по-арамейски болтать обучены. Две тыщи лет, считай, не говорил: не с кем. Приятели бывшие завидуют: говорят, должность отхватил. А разве ж это я? Вот только что с Николашей иногда, так ведь редко заходит. Ну ладно, пойдемте ко мне, поедите, отдохнете. Завтра за вами гонец прибудет, – старик обнимает детей за плечи и ведет в ворота.
 - Какие будут приказания, вашвысокродь? – Петр оглядывается, ласково улыбается и переходит на русский.
 - А никаких, милок, благодарю за службу, – офицер вытягивается, Петр отворачивается, подмигивает ребятам, строит служебную рожу и шепчет. – Зарапортовались тут у нас все, а я этого рвения недолюбливаю. Оболванились. Пора бы реформацию какую ввести, годиков на полста поможет.
Сразу за воротами стоит маленькая избушка, поодаль сарай и хлев. Петр и мальчики входят в избушку. Сени маленькие и темные, Петр открывает дверь и приглашает мальчиков войти. Первая комната довольно просторная, посредине стоит стол, к нему приставлены четыре лавки, под окном топчан, по стенам иконы.
 - Нагнал на вас страху этот ирод, а? – мальчики кивают. – Понимаю. Сам знаю, что такое страх, он многому учит, только все чаще плохому. Не бойтесь, ничего плохого с вами здесь не случится. Садитесь, есть будем.
Ребята садятся к столу, Петр хлопает в ладоши. На столе появляются крынка молока, две кружки и две горбушки хлеба. Петр разливает молоко по кружкам, кладет хлеб перед мальчиками, а сам садится рядом. Писунчик со Шмуликом набрасываются на еду. Петр смотрит на них и хитро улыбается.
 - Мы тоже кое-чему обучены, хотя, опять же, хвастать не буду, пару рыбок на полк не поделю. Вкусно? – мальчики вразнобой мычат. – Вот и хорошо, землячки. А теперь слушайте: завтра полетите к вашему бычку. Особо не бойтесь, но будьте начеку. Где вас поселят, там и оставайтесь, никуда не суйтесь, по нашему парадизу не летайте. Увидите процессию молебственную, с крестами, хоругвями там, прячьтесь, а то костей не соберете: у нас здесь народ ретивый, а евреев, сами понимаете, не жалуют. Апостолов только потому и терпят, что русскими по паспорту записаны. У самого (указывает пальцем наверх) тоже паспорт имеется за номером один, мол, Нижегородской губернии мещанин Иисус Христос, родился в первом году от рождества своего. Да…вот так…Ну ладно, я пойду, у меня дежурство, считай, круглосуточное. Вы в спальне переночуйте, бельишко я чистое постлал. Никуда не выходите, по нужде ангельской прямо в окошко, а умыться в сенях можно. Вот, спокойной ночи.
Петр выходит, на прощание хлопнув обоих по плечам. Шмулик и Писунчик переглядываются.
 - Хорошенькое дело. И зачем было родителей уламывать, головой о стенки биться, если ничего посмотреть нельзя. Тоже, поездка заграничная, – вздыхает Писунчик. Шмулик пожимает плечами.
 - Знали б, не поперлись, а теперь обратной дороги нет. Ну, чего, ложимся?
 - Ага.
Ребята встают из-за стола, в этот момент за окном сверкает молния и грохочет гром. Писунчик подбегает к окну, распахивает его и застывает, опершись о подоконник. Шмулик смотрит на него. Еще раз сверкает молния, освещая силуэт мальчика в оконной раме, Писунчик словно вырастает, а когда оборачивается, в свете не успевшей погаснуть молнии его лицо кажется удивительно красивым и взрослым, словно мальчику все семнадцать; свет меркнет, едва видный в наступившей вдруг темноте Писунчик вспрыгивает на подоконник и исчезает за окном. Шмулик тоже подбегает к окну. Снова сверкает молния.
 - Давай сюда! – шепчет Писунчик.
Шмулик тоже прыгает в окно. Оба мальчика стоят и смотрят вверх. На небе одна за другой вспыхивают молнии. Мальчики неподвижно стоят у стены дома, на них обрушивается поток воды. Писунчик со Шмуликом, визжа, заскакивают в комнату и захлопывают окно. С обоих мальчиков течет вода; они быстро стаскивают с себя одежду и раскладывают ее на лавках.
 - Знаешь, что-то со мной не так: и страшно и радостно, – шепчет Писунчик, схватив друга за руку. – Как будто вот-вот полечу!
 - Завтра оба полетим, – хихикает Шмулик. Писунчик смотрит на него с таким разочарованием, что Шмулик опускает глаза. – Пошли спать, холодно, – бормочет он и первым бежит в кровать.
 - Я попозже. Гроза красивая, погляжу, – отвечает Писунчик и медленно подходит к окну.
Шмулик прыгает в кровать, забирается под одеяло и закрывает глаза.

Грохочет гром, штыки вонзаются в землю, разламывают ее на куски и поднимают вверх. Гром превращается в топот ног и сухой треск, ноги в сапогах идут маршевым шагом, наступая на звезды и раскалывая их, словно льдинки. Нога в сапоге наступает на Солнце, оно сплющивается, следующий, сапог проходит по Солнцу, еще и еще один, Солнце под сапогами превращается в желтую лужу и разлетается брызгами. Строй солдат без глаз наступает с выставленными вперед штыками, солдаты разевают рты и кричат «Кукареку!»

Шмулик открывает глаза и приподнимается. За окном кричит петух, рядом спит, как-то странно, беспомощно улыбаясь, Писунчик, его правая рука прижата к сердцу. Шмулик смотрит на него, потом гладит по голове, тихонько соскакивает с кровати, на цыпочках подходит к окну и осторожно его открывает. Поют птицы, ярко светит солнце, по двору ходят куры, на плетне сидит петух, точно такой, какой говорил с Соломоном; в хлеву мычит корова, зелень свежая, ярко-зеленая после дождя.
 - Как красиво, господи, – шепчет в восторге Шмулик. – И все, как у нас. Зачем нужны три рая? Можно было бы жить в одном, без всяких этих…А господи? Ты же все можешь!
 - Ну все, конец света: яйца курицу учат! Да в одном его мизинце больше ума, чем в твоей тупой башке, а ты к нему с советами лезешь. Мне, например, один рай с жидами и лисицами даром не нужен! – под окном, подбоченясь, стоит петух.
 - А ты что, тоже православный?
 - Еще какой! Самый настоящий! А ты как думал?! Что я дурак что ли жидом быть? Были бы вы поумней, все б из жидов выкрестились, и настала бы во всем мире благодать, только магометан еще окрестить, и всех делов. Из ваших один Шломик человек стоящий, с пониманием, всякую тварь уважает, пинков не раздает, всегда поговорит, расспросит, приласкает. Я у них с Петей курьером.
В продолжение этой речи Шмулик примеривается к петушиному хвосту, разглагольствующая птица ничего не замечает. Улучив секунду, Шмулик перегибается через подоконник и хватает петуха за хвост, тот с истошным воплем убегает, оставив в кулаке Шмулика пучок перьев. Шмулик вставляет одно перо подлиннее себе в волосы, а остальные выкидывает за окно и оборачивается. На кровати сидит Писунчик.
 - Кто это тебе тут проповедовал?
 - Петух. Шломо с ним у синагоги говорил, помнишь?.
 - А-а, ясно. Перо у него знатное. Пойдем есть! – Писунчик соскакивает с кровати.
 - А чего ты такой веселый?
 - Сон один снился.
 - Какой? – Писунчик заминается.
 - Да сам не знаю, какой, просто…хороший.
Ребята выбегают в соседнюю комнату, хватают одежду, наспех натягивают ее и только теперь соображают, что в доме никого нет.
 - Поесть бы чего, – мечтательно произносит Шмулик. Писунчик, смеясь, хлопает в ладоши. На столе появляются хлеб, кувшин и кружки. Оба недоуменно смотрят на стол, потом друг на друга. – Как это?
 - Не знаю.
 - По-пробуй еще.
Писунчик осторожно хлопает. На столе появляются черепок с парой капель молока и три корочки хлеба.
 - А теперь, давай, я, – Шмулик хлопает в ладоши. Стол пустеет.
 - Кто тебя просил! – Писунчик с досадой бьет ладонью о стол. Стол мгновенно заполняется изысканными яствами и напитками, посередь стола блюдо с жареным поросенком.
 - Что ты наделал! Стол испаганил! – вскрикивает Шмулик и хлопает себя по ляжкам. На столе пусто.
 - Ну вот, поели! – Писунчик плюхается на лавку. Перед ним появляются кружка молока и горбушка хлеба. Мальчик хватает хлеб и тянет в рот.
 - Подожди, а благословение?!
 - Слушай, мне дома этих бубнилок хватает! Чтоб я еще здесь! – Писунчик откусывает от краюхи. Шмулик шепчет благословение. – А чего ты благословлять взялся? Крышку от стола?
Шмулик заканчивает благословение и садится на лавку. На столе ничего не прибавляется. Мальчик беспомощно смотрит перед собой. Писунчик хохочет.
 - Чего, смешно, да?! – кричит, вскакивая, Шмулик.
 - Да ладно тебе.
Писунчик протягивает Шмулику кружку и ломает надвое хлеб. Оба принимаются за еду, по очереди прихлебывая молоко. В комнату входит Петр.
 - Ну что, проснулись? Как спалось?
 - Замечательно, – мычит Писунчик, пытаясь прожевать кусок.
 - Вот и хорошо. А птичку мою зря обидели. Тезка мне, между прочим, – качает головой Петр, глядя на торчащее в волосах Шмулика перо.
 - Да…я…
 - Ладно, ладно. Сейчас курьер пожалует. Помните, что я вам сказал: никуда не суйтесь и все обойдется. Договорились?
 - Да! – вразнобой отвечают мальчики, уплетая хлеб; раздается стук в дверь и на пороге появляется молодой офицер при тонких подкрученных, черных, как смоль, усах и синем мундире с крестами.
 - Ангел от жандармерии штабс-капитан Дмитрий в ваше распоряжение прибыл! – отчеканивает он обращаясь к Петру, потом искоса, со злобой, глядит на ребят.
 - Ну и хорошо. Мальцы, вот, поедят, и в путь-дорожку, – улыбается Петр, оборачивается к Дмитрию, перехватывает его взгляд, подходит к нему и что-то шепчет. Дмитрий возмущенно смотрит на Петра, открывает рот, желая что-то возразить, но застывает без движения. Глаза Петра на миг лишаются зрачков и становятся бездонными, а потом в них вспыхивают костры; ото всюду слышны крики и стоны.

Из огня выплывают изможденные лица медленно идущих людей. Цепь римских солдат, позади цепи столбы с прибитыми к ним окровавленными босыми ногами. Вновь наступает чернота, разрываемая неверным, мигающим светом факелов, мелькают головы в шлемах. Сверкает, взмывая вверх, лезвие меча. Падает на землю отрубленная рука. Легионер падает на колени, обхватив себя единственной рукой, и заваливается на бок.

 - Чего не понял, голубь? У меня с терпением туго! Тронешь мальчиков – во!
Под носом помертвевшего Дмитрия оказывается эфес меча. Перед вытянувшимся в струнку ангелом стоит огромный детина, одетый в окровавленную хламиду, на голове его намотана серая от грязи тряпка, один глаз заплыл, на скуле кровоподтек, губы разбиты. Петр оборачивается к столу. Мальчики смотрят на него с ужасом.
 - Вы-то чего испугались? Ешьте спокойно.
 - А мы уже все, – с трудом выдавливает Писунчик.

Ребята тяжело взмахивают крыльями, то и дело теряя высоту; Дмитрий летит намного выше и поет: «Жид, жид, халамид. Нема собота, чорна кипота», он повторяет эти строчки на разные лады. По лицам ребят течет пот, они хватают ртами воздух.
 - Во дурак, – хрипит Писунчик. Шмулик кивает, стиснув зубы. – Битых три часа, как заело.
Дмитрий оборачивается и склабится во весь рот.
 - Давай, жидята, еще чуток!
Глаза Шмулика стекленеют. Поле и приближающийся лес качаются из стороны в сторону. Шмулик зажмуривается и проваливается вниз. Писунчик бросается к нему и вцепляется в руку друга. Шмулик открывает глаза и изо всех сил часто-часто машет крыльями, почти не двигаясь с места. Дмитрий быстро удаляется, распевая песню. Отчаянный взгляд Писунчика. Помертвевшие глаза Шмулика. Оба мальчика, кувыркаясь, падают вниз.
 - Эй, жидята, наддай! Вон ваш хлев! – кричит Дмитрий и оборачивается все с той же довольной ухмылкой, сменившейся мгновенным недоумением, а потом досадой. Дмитрий круто разворачивается, ускоряясь на лету, подхватывает вцепившихся друг в друга мальчиков у самой земли и плавно снижается, держа обоих за шивороты. Опушка леса приближается, на опушке стоит большой сарай, перед ним расхаживает солдат с ружьем, увидев Дмитрия, он берет на караул. Дмитрий с ребятами опускаются на землю, Шмулик с Писунчиком валятся в траву, едва Дмитрий их отпускает. Солдат недоуменно смотрит на лежащих, потом на офицера.
 - Притомились маленько. Хлипкие, – Дмитрий подмигивает солдату. – Плесни в них водичкой и в работу.
 - Так точно, вашблагродь! – козыряет солдат.
Дмитрий машет рукой и взлетает. Солдат провожает его взглядом, потом бежит к сараю. Ребята лежат в траве без движения; перед ними на колени опускается солдат, в его руке ковш воды. Солдат приподнимает голову Шмулика, приставляет ковш к его губам. Вода течет по щекам мальчика, Шмулик судорожно глотает и открывает глаза.
 - Жив. Вот и порядок, – улыбается солдат, осторожно кладет Шмулика на траву и склоняется над Писунчиком.

Смеркается. Писунчик со Шмуликом сидят, опершись спинами о стог. Солдат несет в хлев здоровый пук сена, нацепленный на вилы.
 - Ночуем в стогу, едим сено, – вздыхает Шмулик. Писунчик пожимает плечами.
 - А ты думал что? Квартиру нам дадут с полным пансионом?
 - Ну, как добрались? – раздается рядом старческий голос.
Мальчики вскакивают. Перед ними стоит Илья-пророк, только одет он по-русски, а за плечом котомка об одной лямке.
 - Дедушка Илья! – кричит Шмулик и бросается к нему.
Старик смеется, прижимая к себе мальчика.
 - Меня Николой кличут. А с Илюшей мы родные братья. Детство, вишь, тяжелое было, без папки-мамки росли, вот и раскидало нас: он в пророки подался, а я в угодники.
 - Смир-р-на! – Николай-угодник встает по стойке «смирно», ребята подпрыгивают и оборачиваются. В дверях хлева стоит солдат с вилами «на караул».
 - Вольно! – смеется Николай-угодник, поняв, что произошло. – Я мальцов забираю, на квартиру отведу. Завтра с утра за бычком ходить начнут. Ну, пойдемте…А, да, чуть не забыл! Вот голова с дырками! – Николай-угодник развязывает мешок и достает оттуда двух леденцовых петушков на палочке.

По узкой лесной дороге идет Николай-угодник с фонарем в руке, за ним мальчики; совсем рядом шумит река; деревья расступаются, открывается освещенный луной мост через реку, противоположный, низкий, пологий берег, домик у моста. Путники вступают на мост. Река вниз по течению, почти сразу за мостом, делает резкий поворот, забитый рухнувшими стволами, именно оттого так шумит вода; излучина на той стороне заросла кустами, ближний берег нависает крутым обрывом, кажется, сосны вот-вот сорвутся с него в воду. Пятно фонаря скользит по мосту, фигуры идущих мальчиков почти сливаются с тьмой.
Николай-угодник поднимается на крыльцо, задувает фонарь и стучится. Дверь открывается почти сразу, на стоящих ложится полоска света. В дверях появляется коренастый невысокий мужичок.
 - Добрый вечер, – произносит он глухо.
 - Здравствуй-здравствуй-не хворай. Вот, привел. Чем кормить, знаешь. Анеле скажи, чтоб следила за ними: с заимки ни ногой, туда-обратно только, – мужичок кивает головой, не произнеся ни слова. Николай-угодник оборачивается к ребятам и переходит на идиш. – А это лесничий, зовут Иваном, поляк местный. Вообще, у нас тут их не держат, монорай все-тки. За страдания бог прибрал. Не бойтесь его, он добрый, просто, молчит. Ну, на днях навещу. До свидания, значит, – старичок исчезает и тут же вырастает почти из-под ног лесничего, оба сталкиваются лбами и потирают ушибленные места. – Чуть не забыл! Ну ее, эту память, чтоб ей пусто было! – Николай-угодник снимает с плеча мешок, развязывает и достает сверток. – Сахар, соль, спички, патроны, как ты хотел. А это Анеле.
Старичок вынимает из мешка маленькую куколку и ленточки, отдает мужичку и тут же пропадает. Мальчики робко смотрят на Ивана. Тот жестом приглашает их войти, закрывает дверь. Писунчик со Шмуликом заходят, встают у порога, снова воцаряется неловкое молчание. Иван смотрит на ребят и хочет что-то сказать. Те ждут. Иван вдруг машет рукой, в которой зажаты куколка с лентами, сует подарок в карман идет было к полкам, навешанным в углу, у печки, потом вдруг оборачивается к ребятам, неловко обнимает обоих за плечи, подталкивает к столу, бормоча «Ничаво», быстро проходит в хозяйственный угол и принимается распихивать по полкам подарок Николая. Ребята остаются стоять посреди комнаты, смущенно переглядываясь; скрипит дверь, дети оборачиваются. Входит высокая худенькая русоволосая девочка лет тринадцати, в руках у нее кувшин и какие-то овощи; вслед за девочкой в дверь суется поросячье рыльце, но Анеля не дает поросенку войти: «А ты куда суешься? Марш в сарай!» - говорит она внушительно, повернувшись к двери лицом, поросенок всхрапывает и отступает, а Анеля снова оборачивается к гостям. Писунчик замирает, обомлев. В его зрачках два растерянно улыбающихся девичьих лица. Девочка улыбается несколько растерянно; в ее зрачках два восхищенно улыбающихся мальчишеских лица. Девочка смущенно опускает глаза, быстро проходит к столу, ставит кувшин, потом идет к полкам с посудой. Писунчик провожает ее взглядом. Шмулик смотрит на Писунчика и досадливо поджимает губы. Девочка возвращается к столу, не поднимая глаз, расставляет кружки, кладет в миску редиску и лук, принимается резать хлеб, но не выдерживает и еще раз коротко смотрит на Писунчика. Его взгляд полон восторга. Девочка быстро отворачивается и подходит к отцу, который уже снимает со стены ружье, повесил на плечо мешок и собирается уходить.
 - Доня, я себе все собрал. Гостей накорми и постели им. Вот здесь пусть ночуют, – тихо говорит Иван, ласково целует девочку в лоб, проводит рукой по ее волосам, а потом быстро выходит. Девочка оборачивается к ребятам.
 - Садитесь кушать, – говорит она с улыбкой, указывая на стол. Писунчик глядит на нее все с таким же восторгом. Девочка потупляется, на губах ее появляется едва заметная торжествующая женская улыбка. Шмулик толкает Писунчика в бок.
 - Стоять будешь? – шепчет он. Писунчик делает два шага и садится за стол, все так же не отрывая от девочки взгляда.
 – Меня Анеля зовут. А вас? – она снова бросает быстрый взгляд на мальчиков и тут же, подавив улыбку женской гордости за произведенное впечатление, срывается с места, то ли испугалась, то ли спохватилась; а подбежав к сундуку, излишне суетливо достает белье, несет на топчан, стелит все так же излишне хлопотливо и при этом болтает без умолку.
 - Как мне с вами быть, ума не приложу! По-нашему вы не понимаете, а папка сказал дальше леса вас не пускать. Как растолкую? – ее голос становится неразборчивым .
Шмулик уплетает хлеб с луком и запивает молоком, потом смотрит на Писунчика. Тот ничего не ест: продолжает глядеть на Анелю. Шмулик ставит кружку на стол и толкает друга в бок.
 - Ты чего? Жуй, хлеб простынет!
 - Правда, она красивая? – произносит Писунчик, словно в забытьи, он даже не поворачивается к Шмулику.
 - Ну, красивая, и что? Твоя сестренка покрасивей будет.
 - Этл?! Совсем свихнулся! – Писунчик, наконец, поворачивается к другу.
 - Кто еще свихнулся! Пялишься на девчонку, как цыган на вороного!
 - Она...Она красавица. Это ты вороной! – и тут же, забыв о Шмулике, переводит взгляд на Анелю; ее голос совсем близко и отчетливо слышен.
 - Вдвоем мы. Мамка рожала меня тяжело, а потом ее архангел Рафаил прибрал и не вернул. Так что я сирота получилась. Один папка остался.
Анеля подходит к столу, натыкается на восторженный взгляд Писунчика, опускает глаза и замирает. Писунчик, смутившись, утыкается в стол. Все трое молчат; Шмулик переводит взгляд с одного на другого. Девочка несмело поднимает глаза и тихо говорит.
 - А и вы здесь, вроде как, сиротки…Вы чего не едите? – обращается она к одному только Писунчику и смотрит только на него. Писунчик продолжает сидеть, уставясь на хлеб. Девочка осторожно дотрагивается до его плеча. – Тебя как зовут? – Писунчик вскидывает голову и сразу краснеет. Краснеет и девочка. Они пару секунд глядят друг на друга, потом отводят взгляды. – Я Анеля, – говорит девочка, глядя теперь на Шмулика и тыча себе в грудь. – А ты?
 - Шмуэль Аба.
 - Ой, как чудно! Шмуль! Прямо, кот! Я бы так кота кликала! А он? – девочка тычет пальцем в смущенного Писунчика.
 - Давид.
 - Давид?! Так это же по-нашему! Давыд!
 - Давид.
 - Ну, пусть будет Давид. ЗдОрово! А у вас все мальчики косички носят? А девочки тогда что, стригутся? Вот смеху! Девчонки бритые, а парни патлатые! – Анеля, смеясь, протягивает руку: хочет прикоснуться к волосам Писунчика, тот дергает головой, дети встречаются взглядами и, мгновенно вспыхнув, потупляются. Анеля резко отворачивается, но отходит медленно, неуверенно, бросая скороговоркой через плечо. – Я пойду. Спать пора. Оставьте все, утром уберусь.
Писунчик сидит, как потерянный; скрипит дверь; мальчик быстро смотрит вслед ушедшей и вздыхает.
 - Напугал девчонку: сбежала, – Писунчик не сразу поворачивается к Шмулику, взгляд его растерянный, он явно хочет что-то спросить, но опускает голову. – Ты как хочешь, а я с ног валюсь. – Писунчик кивает, машинально откусывает кусок хлеба, жует, потом вздыхает. – О, второй раз вздохнул. Скоро запоешь.
 - Иди ты! – огрызается Писунчик, не поворачиваясь к другу.
 - Все для вас, – смеется Шмулик и направляется к топчану. Писунчик запихивает в рот хлеб, запивает молоком и начинает собирать со стола. – Ты чего, бабой заделался?
Писунчик ничего не отвечает, берет посуду и выходит на улицу.

«Ой, мальчики! Вы все убрали! Вставайте! Сейчас козу подою, молоко пить будем!»
Шмулик открывает глаза. Через комнату быстро идет Анеля. Шмулик приподнимается и глядит перед собой; в кровати он один. Анеля, тем временем, распахивает дверь и, вскрикнув от неожиданности, замирает. Над порогом, слабо помахивая крыльями, висит Писунчик, в его бессильно опущенных руках два ведра, спина сгорблена от напряжения; под ним прыгает поросенок, он пытается схватить Писунчика зубами за штанину; секунда – Писунчик, опрокинув ведра, садится на поросенка. Вода растекается по крыльцу, ведра катятся по ступеням. Поросенок, с визгом выскочив из-под мальчика, сбивает с ног Анелю. Сидящий в луже Писунчик машинально раскидывает руки, и девочка оказывается в его объятиях. Писунчик и Анеля растерянно смотрят друг на друга, растерянность в их лицах сменяется смущением; в доме грохот и поросячий визг. Девочка пытается встать, опираясь о плечо Писунчика, тот опускает руки; через них перескакивает поросенок, распластывается в прыжке, ныряет рылом в пустое ведро, проезжает на брюхе по мокрой траве. Следом на крыльцо выскакивает Шмулик. Все трое переглядываются; Анеля вдруг прыскает и принимается хохотать; она все еще стоит на коленях перед Писунчиком, опираясь одной рукой о его плечо. Следом за ней хохочут ребята; поросенок с ведром на голове носится кругами перед домом.

Писунчик колет дрова; Шмулик укладывает последние поленья вдоль стены сарая, под навесом, покончив с этим, подходит к Писунчику и принимается собирать свеженаколотые дрова, раскиданные вокруг чурбака для колки; в сарае поет Анеля. Шмулик разгибается и, стоя перед Писунчиком, пару секунд ждет, когда друг обратит на него внимание. Писунчик старается не смотреть на Шмулика. Шмулик делает пару шагов к чурбаку и пристально смотрит на друга. Писунчик ставит очередную колоду на чурбак и, опершись о нее, нехотя поднимает глаза на Шмулика.
 - Отойди, а то зашибу ненароком.
 - Слыш, к Шорабору когда пойдем? – негромко и неуверенно спрашивает Шмулик.
 - А ей тут как?! Дрова наколи, воду натаскай, пожрать тебе сготовь! Она тут служанка что ли?!
 - Почему служанка? Просто, баба…И потом, мы ихней стряпни не едим.
 - Отойди, сказал.
Писунчик с излишней силой бьет по чурбаку, тот разлетается. Топор втыкается в колоду. Писунчик едва не падает, с остервенением выдирает топор и хватает половинку чурбака; девичье пение обрывается. Из сарая выходит Анеля с крынкой молока и призывно машет рукой.
 - Пошли в дом! Вам к бычку пора! – она тычет пальцем в крынку и еще раз взмахивает рукой, а потом направляется к дому. Писунчик провожает ее завороженным взглядом. Шмулик смотрит на друга, потом оборачивается в сторону уходящей девочки и снова переводит взгляд на друга.
 - Она, точно ведьма.
 - Брось чушь молоть!
 - Все блондинки – ведьмы: так мама говорит. И вообще, христиане детей едят.
 - Тебя тут кто-нибудь съел?! – Писунчик с досадой швыряет топор под ноги Шмулика.
 - Дурак! Они младенцев едят!
 - А, младенцев, ясно, – Писунчик корчит саркастическую мину.
 - Ну да, младенцы вкуснее, вот и едят.
 - Мальчики, чего стоите?! Давайте кушать! – оба оборачиваются. Анеля секунду стоит на пороге, подзывая их короткими взмахами руки, а потом исчезает в доме. Писунчик вздыхает, не в силах оторвать взгляда от закрывающейся за Анелей двери. Шмулик фыркает и запевает: «Левиафан, Левиафан, купил свадебный кафтан. Начал женихаться, стали все смеяться. Хочет пожениться, а в штанах…», и осекается. Писунчик резко вскидывается и секунду смотрит на друга, как солдат на вошь, потом резко отворачивается и быстро идет в дом. Шмулик пристыжено смотрит себе под ноги; раздается обиженное хрюканье; мальчик поворачивается к сараю. Между досками просовывается поросячий пятачок, поросенок снова хрюкает, а потом тоскливо повизгивает.

Первые сумерки; Шмулик летит низко над прибрежными кустами и крутит головой. У воды сидит Писунчик, его руки бессильно лежат между колен, голова опущена. Шмулик подлетает к другу и спрыгивает на землю, Писунчик едва поднимает голову.
 - Вот ты где. А я думаю: вроде был и вдруг исчез (вместо ответа Писунчик вздыхает). Вздыхаешь всю дорогу! – преувеличенно бодро продолжает Шмулик. – А со стихами как? Получается (Писунчик дергает плечами и еще ниже опускает голову)? Слушай…ты всерьез? Ну…это…? Она же православная. Как вы…?
 - Заткнись! – Писунчик вскакивает, Шмулик пытается удержать его за руку, Писунчик вырывается. – Я ведь засвечу – Краков с Лембергом попутаешь!
 - Я не для смеха. Я серьезно. Как вы будете? – смущенно бормочет Шмулик.
 - А что будем?! Ну, что будем?! Никак не будем! – остервенело шепчет Писунчик.
 - Хлопцы! Вы где?! Ужинать! – раздается вдалеке голос Анели.
 - Это она нас, – тихо произносит Шмулик. Писунчик кивает и медленно идет прочь от берега; Шмулик следом.

Утро; все трое сидят за столом. Шмулик дожевывает хлеб, запивая его молоком; Анеля и Писунчик сидят рядом, напротив Шмулика, и глядят в стол, позы у обоих напряженные; перед обоими полные кружки и нетронутый хлеб. Писунчик поворачивает голову и бросает на Анелю быстрый взгляд. Анеля почти одновременно вскидывает голову и смотрит на мальчика. Оба отворачиваются, хватают хлеб, откусывают по куску, вцепляются в свои кружки и залпом пьют. Шмулик переводит взгляд с одного на другого, подавляя смешок. Анеля с Писунчиком, не глядя друг на друга, одновременно тянутся к крынке. Их пальцы встречаются. Оба отдергивают руки, продолжая упорно глядеть в стол. Анеля встает и с видимым усилием говорит, указывая на кувшин, а потом на пустую кружку.
 - Молоко. Пить – только произнеся это, она отрывает глаза от стола и смотрит на Писунчика. Тот, словно почувствовав ее взгляд, тоже поднимает голову. Анеля берет кружку и делает вид что пьет. – Пить. Молоко, – повторяет она.
 - Малка, – кивает Писунчик с восхищенной преданностью во взгляде. – Пить. Это как птицы: пить-пить-пить, – добавляет он и смеется, изображая руками крылья и вытягивая шею. Анеля сначала смущенно улыбается его взгляду, а потом прыскает.
 - Нет, так птицы поют. А «пить» – это «пить». Я пью. Ты пьешь…А как по-вашему?...Ну, как по-вашему «пить молоко»? – она показывает на кувшин и снова запрокидывает голову, делая вид, что пьет. Писунчик пытается понять, чего хочет Анеля, догадывается и радостно кивает головой.
 - Пить молоко.
 - Пить молоко, – повторяет Анеля на идише и смеется. – Правильно? – Писунчик кивает, на его лице блаженная улыбка. Шмулик переводит взгляд с одного на другого, неловко улыбаясь. Улыбается и Анеля, неотрывно глядя в глаза Писунчика.
 - Малка, – произносит Писунчик. Анеля быстро-быстро мотает головой.
 - Мо-ло-ко.
 - Мо-ло-ко, – произносит следом за ней Писунчик и едва слышно шепчет. – Малка.

Вечереет; Писунчик таскает на вилах сено, Шмулик сидит на крыльце, в сарае поет Анеля. Писунчик подхватывает мелодию, Анеля тоже переходит на голос; Писунчик заходит в сарай, оттуда слышно двухголосое в унисон пение. Шмулик поднимается и идет прочь от избушки. Пение прерывается вдруг поросячим полувизгом-полуподхрюкиванием, и сразу взрыв смеха. Шмулик оборачивается. Из сарая, понурив голову, выходит поросенок, оборачивается на дверь и коротко с досадой хрюкает.
Шмулик подходит к берегу и поднимается на мост; перед ним, почти касаясь верхушек деревьев, висит заходящее солнце. Шмулик останавливается посреди моста, кладет руки на перила и смотрит вдаль. На мост неторопливо поднимается поросенок, он подходит к Шмулику и замирает рядом с ним, глядя в ту же, что и мальчик, сторону; солнце опускается за деревья, падают сумерки.

Шмулик садится на топчане. Свет луны рисует неясные громады теней, совсем рядом слышно бормотание. Шмулик поворачивается. Писунчик лежит на спине, закинув руки за голову, и шепчет, словно подзывает птицу: «Пить-пить-пить». Потом улыбается и произносит едва слышно: «Глянь, вон они поют. Анеля, глянь. Красивые». Шмулик испуганно смотрит на друга. Писунчик вдруг протягивает руку в сторону, будто хочет взять в нее что-то, хватает руку Шмулика и тихо смеется: «Не бойся». Шмулик прыскает, зажимает рот ладонью и высвобождает свою руку из руки Писунчика. Тот огорченно вздыхает. Шмулик спрыгивает с топчана, делает несколько шагов и прислушивается: Писунчик бормочет что-то уже совсем неразборчивое, и больше не раздается ни звука, только шуршание и скрипы ночного дома; в лунном свете движутся очертания предметов, не то животные кругом, не то растения. Шмулик на цыпочках подходит к двери, осторожно открывает ее и выскальзывает на крыльцо. На небе обозначается бледная полоска, уходящая за крышу избушки. Шмулик замирает, будто чего-то ждет, и тут совсем рядом тонко запевает предрассветная птица: «Пить-пить-пить».

Шмулик с Писунчиком чистят быка. Писунчик вдруг замирает, уставившись в стену хлева, будто видит за ней что-то удивительно прекрасное.
 - Ты чего застыл?
 - Как она смеется, – мечтательно произносит Писунчик.
 - Ну, как? – с едва заметной иронией спрашивает Шмулик.
 - Как птицы поют. А глаза ее…
 - Как голуби, а губы, как нитка, под языком молоко, зубы, как стриженые овцы! А если не стричь?! Прикинь: у твоей Анельки будет полный рот шерсти! – Писунчик подскакивает к Шмулику и толкает его, тот падает в сено, продолжая хохотать. Сам Писунчик старается изо всех сил сдержать смех и разыграть возмущение.
 - Пошел ты!!!
 - Что-то там как кусок граната! Шея как столб! Нос как башня! А вот эти…! – лежа на сене и давясь смехом, Шмулик изображает руками груди.
 - Заткнись, дурак!!! – орет Писунчик, уже не в силах сдержать хохот.
 - Как козы в лилиях!...Козы в лилиях!!!
 - Сам козел в лилиях!!!
 - Ты козел!!! Влюбился в шиксу и ходит…!!!
Взгляд Писунчика становится страшным. Схватив Шмулика за грудки, мальчик подтягивает его к себе и встряхивает что есть силы.
 - Еще раз скажешь, убью!
 - Попробуй!
Шмулик резко скидывает руки друга и тут же падает, как подкошенный. Следом летит Писунчик. Мальчики обалдело оглядываются. Бык строго смотрит на них и угрожающе трясет хвостом.
 - Шуламит, между прочим, тоже шиксой была, – цедит сквозь зубы Писунчик.

Вечереет; мальчики спускаются с моста, Писунчик поворачивает вправо, вверх по течению реки.
 - Э, ты куда?
 - Я прогуляюсь, ладно?
 - Суббота уже.
 - Ну, и что?
 - Минха.
 - Я потом помолюсь.
 - Один побыть хочешь?
Писунчик кивает. Шмулик медленно направляется к домику. Вид у Шмулика расстроенный. Не дойдя до избушки, он оглядывается. Берег пуст. Шмулик резко поворачивает обратно и, дойдя до берега, спускается вниз по течению. Он поднимает голову, смотрит на садящееся солнце и вздыхает; рядом раздается тихое пение, поет девочка. Шмулик поворачивает обратно к мосту. Он еще раз вздыхает и качает головой. Мост остается позади; пения уже не слышно, и вдруг в тишине опускающегося вечера возникает другой голос: поет Писунчик. Шмулик замирает, потом поворачивает к дому; теперь слышно, как поют мальчик и девочка. «Оба влюбились», – бормочет Шмулик и опять тяжело вздыхает.

Мальчики молятся, стоя между стеной сарая и плетнем; со двора доносится крик: «Мальчики! Мальчики! Вы где?!» Писунчик прекращает молиться и делает движение бежать; Шмулик хватает его за руку и шипит: «Успеешь», - а потом снова бормочет молитву. В проходе между плетнем и стеной появляется Анеля с корзинкой в руке.
 - Пойдемте (она манит мальчиков рукой). Я в лес по ягоды, – она указывает на корзинку, показывает, как собирают ягоды и снова взмахивает рукой. Шмулик со вздохом прерывает молитву.
 - Слушай, как ей объяснить, что у нас суббота? – обращается он к Писунчику. Тот пожимает плечами. – У нас суббота, – внушительно говорит Шмулик, обращаясь уже к девочке, показывает на небо и складывает руки на груди. Анеля кивает.
 - Вы помолитесь, я подожду, а потом пойдем. Пойдем. В лес. Ягоды собирать, ладно? – Анеля показывает на лес, изображает, что идет и тычет пальцем в корзинку. Писунчик, улыбаясь до ушей, идет к ней. Шмулик подскакивает и хватает его за руку.
 - Не видишь: она собирать что-то хочет! Куда ты?!
 - Ну и не будем собирать. Пойти-то с ней можно.
И не дожидаясь ответа друга, Писунчик идет за Анелей, которая уже исчезла за углом сарая. Постояв пару секунд, Шмулик плетется следом. Анеля с Писунчиком уже вышли за калитку. Шмулик бросается их догонять, его опережает выскочивший из сарая поросенок.

Писунчик и Анеля сидят друг подле друга; девочка собирает ягоды и без умолку болтает, мальчик делает вид, что ест, а сам, то и дело оглядываясь на Шмулика, из-под тишка бросает ягоды в корзину. Шмулик гуляет поодаль, иногда срывает несколько ягод и кладет их в рот; он замечает маневры Писунчика и отворачивается всякий раз, когда тот бросает на него взгляд.
 - Папа муки обещал достать, сахару. Вот я пирог спеку. Может, и на варенье сахару хватит. Папа у здешних все берет, недалеко. Таскает им кое-что из лесу, а они муку там и всякое. Только папа никому не велел говорить: лес-то царя божьего. Да вы, все равно, ничего не понимаете. Я просто так рассказываю. Ой! – куст, поднятый Анелей, остается у нее в руках, она протягивает его Писунчику. – Кушай, Давид, а то ты все собираешь. Кушай.
Писунчик, встав на четвереньки, тянется губами к ветке. Солнце на листьях, ягодах, розовых пальцах Анели, на щеке и губах Писунчика. Анеля смотрит и смеется. Писунчик прикасается губами к ее пальцам. Анеля перестает смеяться, вздрагивает и замирает, полуоткрыв рот, ее взгляд меняет направление, блуждает, а на губах появляется торжествующая и нежная улыбка. Шмулик заворожено смотрит, потом стыдливо опускает глаза. Ветка дрожит перед лицом Писунчика, дрожат пальцы Анели, мальчик осторожно объедает ягоды вокруг дрожащих пальцев; пятачок поросенка отталкивает лицо мальчика от ветки, она исчезает в поросячьей пасти. Анеля вскрикивает, отдергивает руку и вскакивает. Писунчик с Анелей смеются, Шмулик стоит поодаль, не глядя на них.
 - Мальчики, посторожите корзинку, я сейчас. Только не ходите за мной! – добавляет она излишне весело, качая вытянутым указательным пальцем из стороны в сторону и ни на кого не глядя, а потом быстро исчезает за ближайшим деревом. Шмулик несмело подходит к Писунчику.
 - Слушай…может, мне смыться, а?...Ну, в смысле… – Писунчик секунду смотрит на Шмулика, ничего не соображая. Тот ждет, не поднимая глаз. До Писунчика доходит: он вскакивает и хочет обнять Шмулика.
 - Шмулик! Ты настоящий друг!
 - Да, конечно, – выдавливает из себя Шмулик, слегка отталкивая друга.
 - Не, серьезно!...Только ты не сразу, а то она спрашивать будет. Пусть придет, а потом потихоньку.
 - Заметано, – Шмулик отходит.
 - Слушай, а ты не заблудишься?
 - Смеешься?! Отошли-то чутка! – слишком порывисто вскрикивает Шмулик, даже не повернувшись к другу.
 - Тогда действуй. Только тихо.
 - Да уже понял, – кривится Шмулик и оглядывается, заслышав треск кустов.
К ребятам бежит Анеля. Шмулик присаживается и делает вид, что ест. На самом деле он внимательно наблюдает за Писунчиком и Анелей. Они садятся рядышком и принимаются собирать ягоды. Шмулик медленно встает, отходит подальше и снова присаживается и украдкой смотрит на мальчика и девочку, сидящих друг подле друга. Писунчик что-то говорит, поясняя свою речь жестами; Анеля внимательно слушает, потом кивает; из кустов, рядом с ними высовывается и снова пропадает пятачок поросенка. Шмулик встает, отходит за дерево и выглядывает. Писунчик продолжает что-то объяснять Анеле. Шмулик поворачивается к ним спиной и уходит.

Шмулик идет через лес, не разбирая дороги, его растрепанные крылья волочатся по кустам. В лице Шмулика досада, граничащая с отчаянием; «Ты настоящий друг, Шмуэль Аба! Ты удивительный человек, Шмуэль Аба! И все такое там…да!» - бормочет он, отмахиваясь рукой от ветки. – «Ладно! Влюбился, так влюбился! Шмулик понимает! А чего бы Шмулику не понять?! Такое простое дело – друг влюбился! А Шмулик что?! Он ни при чем! Он понимает!» - все громче рассуждает Шмулик, размахивая руками.
Перед мальчиком внезапно открывается берег реки, заросший ивняком. Шмулик поскальзывается, шлепается на землю у самой воды и замирает, обхватив руками голову.

Полдень; Шмулик кидает вилами сено, останавливается и смотрит вдаль; от опушки леса к нему бежит Писунчик.
Вечереет; Шмулик подтаскивает ведро к поилке и с трудом его выливает, потом останавливается, тяжело опустив ведро, и вытирает с лица пот. К нему подходит Писунчик с вилами в руках и о чем-то горячо просит. Шмулик улыбается и кивает. Писунчик бросает вилы, обнимает друга и выбегает из хлева.
Шмулик один сидит за столом и, уставясь пустыми глазами в стенку, отрешенно жует кусок хлеба.
Середина дня; Шмулик что есть силы втыкает вилы в сено, падает рядом и с тоской смотрит вверх; над ним склоняется бычья морда. Бык лижет одну щеку мальчика, потом вторую.
Вечереет; Шмулик идет к избушке и вдруг останавливается, глядя куда-то вправо. Писунчик снимает с колодезного журавля ведро, наклоняется, берет два ведра и направляется к дому, рядом с ним идет Анеля и о чем-то говорит, потом оба хохочут, Писунчик с размаху ставит ведра на землю, оба останавливаются и о чем-то оживленно спорят, размахивая руками и смеясь. Шмулик, понурившись, идет в сторону от избушки.
Утро; Шмулик выходит на крыльцо и потягивается. Через двор идет Писунчик, он тащит охапку дров. Шмулик спускается с крыльца, подходит к Писунчику и что-то весело говорит, указывая на реку; Писунчик отрицательно качает головой и хочет пройти мимо. Шмулик удерживает его за плечо и полупросительно-полушутливо о чем-то говорит. Писунчик в ответ пожимает плечами и поднимается на крыльцо. Шмулик глядит ему вслед, потом в досаде машет рукой и бежит к реке.
Вечереет, поле перед хлевом; Шмулик идет подле быка, держась рукой за его рог, вдруг останавливается, обнимает быка за шею и прижимается лицом к бычьей морде.

Ребята сидят за столом и едят; раздается стук в дверь. Дети замирают на секунду и быстро переглядываются. Анеля вскакивает, подбегает к двери. Мальчики напряженно следят за ней. Анеля прислушивается, стук повторяется, девочка осторожно выглядывает и почти сразу отступает, распахивая дверь.
 - Добрый вечер, дедушка! А я даже испугалась: кто бы это мог быть! Папы дома нет, мы с мальчиками одни! – в комнату входит Николай-угодник.
 - А и всем вечер добрый! – говорит он по-русски, а потом обращается к мальчикам на идише. – Добрый вечер! Не ждали? – он проходит к столу, снимает с плеча мешок и снова переходит на русский. – Гостинцы у меня тут, всем принес, никого не забыл.
Николай-угодник развязывает мешок. Писунчик испуганно таращится на него. Анеля останавливается позади старичка, замечает взгляд Писунчика и тоже пугается.
 - Смотри, что я тебе принес, – оборачивается к девочке Николай-угодник. – Вот, перстенек какой, а? И платочек. Ты уже совсем взрослая стала, наряжаться пора, а я все куклы тебе таскаю. Нравится?
Анеля машинально берет подарки, кивает, отвечая на вопрос, но не произносит ни слова: она все так же неотрывно глядит на испуганного Писунчика. Николай-угодник смотрит на девочку и быстро оборачивается к ребятам.
 - Ты чего так испугался-то? – спрашивает он излишне весело и вынимает из мешка две рубашки. – Рубашечка смотри какая!
Он протягивает ребятам обновки, Писунчик судорожно хватает рубашку и прижимает к груди, все так же глядя на старичка. Шмулик быстро привстает и забирает подарок.
 - Спасибо, дедушка! – говорит он.
 - А я с новостями. Кончилась ваша служба. Возвращаетесь вы, ребятки, домой. Завтра утречком раненько за вами зайду.
Писунчик бледнеет и хочет что-то сказать, но не произносит ни слова. Шмулик переводит взгляд с него на Анелю. Ее глаза уставились в одну точку, лицо окаменело. Ее сжатые в кулачки руки медленно поднимаются и тянутся к Писунчику; в одном кулачке зажат уголок платка, сам платок стелется по полу. В зрачках девочки два Писунчика, прижавших к груди рубашки; зрачки тонут в черноте, глаза становятся слепыми. Глаза Писунчика тоже чернеют, в черноте тонут две девочки, простершие перед собой согнутые в локтях руки. Старик смотрит на мальчика. Потом на девочку; взгляд его сочувствен и суров. Дети застыли, словно слепые статуи. Николай, вздыхает, вешает на плечо мешок и исчезает. Анеля вдруг бросается к двери, давясь то ли криком, то ли рыданием, она выскакивает из комнаты; следом за ней бежит Писунчик. Шмулик беспомощно смотрит им вслед, потом медленно встает и принимается убирать со стола.

Шмулик открывает глаза; тоненько скрипит дверь, кругом тьма, едва видная во тьме проскальзывает за занавеску фигурка девочки, вошедший следом мальчик остается стоять, потом делает шаг к окну, из которого льется слабый бледный свет; мальчик поднимает к груди сжатую в кулак ладонь, разжимает кулак и что-то разглядывает. Шмулик встает. Писунчик поворачивает голову, мгновенно сжимает кулак и опускает руку. Шмулик подходит к другу. Секунды три оба молчат; Шмулик смотрит вниз. Лунный свет вычерчивает сжатую в кулак руку Писунчика.
 - Что…это…у тебя? – запинаясь, шепчет Шмулик.
 - Так.
 - Что «так»? – Писунчик, не поднимая головы, быстро идет к топчану, Шмулик следом. – Не скажешь? – Писунчик молчит. – Значит, секреты? От меня? А чего еще ждать? Кончилась дружба, ясно.
Писунчик резко поворачивается, вытягивает руку и разжимает кулак; на ладони его лежит прядь светлых волос. Шмулик смотрит на эту прядь, потом поднимает глаза на друга. Писунчик смотрит прямо Шмулику в глаза, словно спрашивает: «Ну, доволен?»
 - Извини…я…не хотел, – бормочет Шмулик и быстро юркает в кровать.

Шмулик открывает глаза. Утренний свет, силуэт человека среди комнаты. Шмулик резко садится и вертит головой. У стола стоит Николай-угодник, он, улыбаясь, смотрит на Шмулика.
 - Проснулся? А друг твой давно встал. На дворе он. Давай-ка вставай, ешь и пойдем. Путь у вас неблизкий.
 - Да, я сейчас! Минуту!
Шмулик вскакивает, натягивает штаны и рубаху; хлопает дверь, мальчик оборачивается. В комнату быстро входит Анеля, она замирает на пороге, опускает голову и едва шепчет: «Здравствуй», а потом быстро проскальзывает мимо. Всего на пару секунд в свет попадает ее опухшее от слез лицо.

Николай-угодник спускается с крыльца, его посох стучит о доски, о землю; за Николаем выходит Шмулик, последним – Писунчик. Он смотрит перед собой полным безнадежной тоски взглядом; стучит посох. Солнце еще не показалось над лесом, строе пересекают двор, трава кажется седой от росы. Писунчик оборачивается. У окна стоит Анеля. Старик и мальчики идут через двор, Писунчик отстает, он смотрит назад. Глаза Анели сухи, но, кажется, она вот-вот заплачет. На траве крупные капли росы; стучит посох; возникает мелодия, стук задает ее ритм. Писунчик останавливается, он стремительно приближается. Полные отчаяния глаза. Конец посоха задевает травинку; капля росы скользит по стеблю. Стоящая у окна Анеля стремительно приближается. Капля скользит по стеблю. Полный отчаяния взгляд девочки. Писунчик стоит и смотрит на Анелю, он стремительно приближается, остаются только его глаза, кажется, мальчик сейчас что-то крикнет. Капля скользит по стеблю. Анеля вся подается вперед, она стремительно приближается, остаются только глаза, кажется, девочка сейчас крикнет. Капля на секунду замирает, снова скользит, подхватывает другую каплю, сливается с ней, отрывается от стебля и летит вниз, стремительно удаляясь. Писунчик отворачивается. Он уходит, стремительно удаляясь, превращаясь в фигурку. Анеля стоит у окна, она стремительно удаляется, превращаясь в фигурку, застывшую в оконном проеме. Огромная капля ударяется о землю и разлетается в брызги. Анеля срывается с места, пустой оконный проем, стена дома, дверь распахивается, девочка выскакивает на крыльцо и замирает, глядя вдаль. Дорога и мост пусты; мелодия обрывается.

Возле хлева стоит бык, рядом с ним солдат, поодаль прохаживается офицер в мундире современной российской полиции. Николай-угодник с ребятами подходят к офицеру, он резко поворачивается и рявкает: «Смир-р-но!!!» Николай-угодник сжимается. Офицер строевым шагом подходит к старичку, щелкает каблуками и вскидывает к козырьку руку. Ребята разевают рты от изумления. Стоящий перед ними полицейский – точная копия жандарма Дмитрия, только усы пшеничного цвета.
 - Ангел российской полиции Дмитрий для сопровождения жидов прибыл!
 - Он чего, перекрасился? – шепчет Шмулик.
 - Не знаю, может, другой. Тот жандармом был.
Дмитрий смотрит на Николая-угодника, преданно выпучив глаза. Старик укоризненно качает головой. Дмитрий пугается.
 - Ты чего кричишь так? – подождав секунды три, спрашивает Николай-угодник.
 - Не могу знать!
 - Не, другой, – шепчет Шмулик.
 - Перекрасился, – в тон ему отвечает Писунчик.

Солнце, то и дело замирая, подползает к горизонту; по его слипшимся лучикам-волосам и несчастному лицу катятся капли пота. Мальчики едва идут, держась за бычьи рога, то один, то другой спотыкается. Бык, пошатываясь, бредет в туче пыли; Дмитрий вышагивает в воздухе, степенно взмахивая крыльями, в правой руке у него резиновая дубинка. Утомленные, в серых потеках лица мальчиков, широко открытые рты. Полицейский, хихикая в усы, напевает: «Хала-хала-хала-хала! Мама-папа, я устала!»
 - Не надоело ему, – цедит Шмулик.
 - Я говорил, тот же.
 - Ты говорил?
 - Ну, я сначала говорил.
 - Да они с рождения тупые и на одно лицо, – не выдержав, Шмулик говорит в голос.
 - Молчать! Не разговаривать в строю!
Дмитрий подскакивает в воздухе, пытаясь пнуть Шмулика ногой. В этот момент бык прыгает в сторону от дороги и ломится через кусты.
 – Стоять! Смирно! Назад! – орет полицейский и устремляется за быком, размахивая дубинкой. Мальчики летят следом. Впереди ручей, бык подбегает к нему и принимается пить; Дмитрий вьется вокруг быка, охаживая его дубинкой.
 - В строй, скотина жидовская! Марш! Пить по команде, я сказал!
Шмулик с Писунчиком тоже бросаются к воде.
 - А вы куда?! – орет Дмитрий, оборачиваясь к ребятам и застывая на миг прямо против бычьей ляжки. Хвост со свистом рассекает воздух и сбивает полицейского. Дмитрий прилипает к быку, а потом падает лицом в воду. Его фуражка откатывается к передним копытам, тут же лежит дубинка. Дмитрий вскакивает, фыркая и тряся головой. Мальчики строят гримасы, стараясь сдержать смех.
 - А, жиденыши! – Дмитрий бросается было к ребятам. Бык поворачивает голову и внушительно мычит. Полицейский оборачивается и пугается. Хвост быка дергается из стороны в сторону. Полицейский отскакивает и взвивается в воздух. Из-под копыта вылетает фуражка, пролетает по дуге и шлепается на голову Дмитрия. Тот обалдело хлопает глазами, машинально поправляет головной убор. С козырька фуражки срывается капля грязной воды. Полицейский размазывает грязь по лицу и гаркает: «Привал!»

Темнеет, процессия тянется опушкой леса.
 - Стой, раз-два! – командует Дмитрий, ребята оборачиваются и вопросительно смотрят на него. Дмитрий опускается на землю, неторопливо пристегивает дубинку к длиннющей перевязи, на какую обычно цепляют саблю, снимает с себя перевязь и сумку-планшет. Со щелчком отстегивается замочек. Планшет превращается в походную кровать, посредине которой аккуратно сложены одеяло, подушка и две веревки. Дмитрий кидает веревки ребятам.
 - Стреножьте быка и к дереву привяжите, во-он к тому! – командует он, знаками показывая, чего хочет от мальчиков. Те принимаются за дело. Дмитрий закуривает. Ребята ползают под ногами быка. Дмитрий садится на кровать и наблюдает за детьми, зловеще улыбаясь в усы. Писунчик затягивает веревку вокруг дерева и без сил валится в траву рядом с уже сидящим Шмуликом. Дмитрий встает, бросает окурок, отстегивает дубинку и направляется к ним.
 - Э, нет, жидята, так не пойдет. Спляшите-ка мне перед сном.
Шмулик с Писунчиком испуганно смотрят на офицера, не понимая, чего он хочет.
 - Встать! – орет тот, взмахивая дубинкой. Мальчики вскакивают. Дмитрий прикладывает руки к плечам и семенит вперед-назад. Шмулик с Писунчиком недоуменно переглядываются.
 – Ну, пляшите! – смеется Дмитрий. – Гоп-гоп-гоп! – и еще раз показывает, как надо плясать.
Мальчики все понимают и пугаются еще больше прежнего. Дмитрий постукивает дубинкой по ладони.
 - Ну, чего стоим? Плясать, сказал! – Шорабор мычит и пытается прыгнуть. – Ох ты, с пониманием скотина! – смеется полицейский. – Ну-ка, ножками!
Дмитрий подходит к мальчикам вплотную и медленно поднимает дубинку. Шмулик с Писунчиком прикладывают руки к плечам и медленно идут вокруг Дмитрия.
 - Веселей! – хохочет Дмитрий и легонько хлопает Шмулика дубинкой по заднице. Испуганное лицо Шмулика. Смеющееся Дмитрия. – Веселей! Веселей!
Мальчики, подскакивая, бегут вокруг полицейского. Дубинка хлопает по голенищу сапога. Испуганное лицо Писунчика, залитое потом, подскакивает вверх-вниз. Бык мычит и рвется с привязи; его мычание уже не утихает. Дмитрий смеется, раздувая усы. Дубинка хлопает по голенищу. Прыгает вверх-вниз потное лицо Шмулика. Налитые кровью глаза быка. Хлопающая по голенищу дубинка. Мелькает вверх-вниз лицо Писунчика, взгляд остановившийся, бесчувственный. Улыбающиеся губы полицейского, над ними шевелятся усы. Хлопает по голенищу дубинка. Скачет вверх-вниз искаженное ужасом лицо Шмулика, слезы катятся по щекам. Сменяют друг друга, убыстряя и убыстряя темп: хлопающая дубинка, широко открытые глаза Писунчика, глаза Шмулика из которых одна за другой выкатываются слезы, и улыбающиеся губы под шевелящимися, как живые, усами; ревет бык; изображение сливается в сплошное пятно и разом обрывается вместе со звуком. Зелда подхватывает Шмулика на руки и прижимает к груди, прикрывая своим плечом, а сама смотрит с такой ненавистью, будто полицейский стоит прямо перед ней.
 - Ты у меня через весь рай побежишь! Дай только туда добраться!
И тут же взгляд ее обращается к Шмулику, Зелда целует сына и покачивает его на руках. Она стоит среди комнаты, спиной к столу, за которым сидят мужчины, и качает на руках мальчика.
 - Маленький мой, все хорошо. Я здесь. Усни. Усни. Я с тобой. Усни.
И она принимается вдруг напевать, сначала тихо, без слов, то и дело целуя сына, а потом и со словами; а Шмулик на ее руках уменьшается, превращается в новорожденного младенца, утыкается лицом в грудь Зелды и посапывает. Картинка замирает, превращается в страницу, страница переворачивается, открывая следующую, на ней надпись: «Милосердие. Мой шестой сон»

Шмулик, одетый в ночную сорочку, сидит на подоконнике. Через сад, к забору, тянутся тени, между ними лунные полосы, лунный свет в кронах деревьев. Из света, тени и ветра, шевелящего листву и траву, возникают непрестанно меняющиеся видения: странные существа, сочетающие разные формы, одни похожи на птиц, другие на животных, третьи на людей; вокруг пение, не то птичье, не то человеческое, не то кузнечики стрекочут. Шмулик спрыгивает с подоконника и углубляется в сад. Он уже стоит среди деревьев; пение совсем близко, Шмулик задирает голову. Прямо над ним скачут, меняясь, все те же видения, вдруг все исчезает, пение обрывается, слышен только отдаленный свист, будто кто-то рассекает воздух прутом, к этому звуку добавляется хлопанье крыльев. Шмулик в испуге оглядывается. Свист и хлопанье нарастают, тени деревьев и кустов дрожат. Шмулик прячется за дерево; рядом слышно неразборчивое бормотанье мужских голосов, будто в огромном зале тихо молятся тысячи людей; еще слышнее плач и всхлипы. Шмулик испуганно смотрит перед собой. По коре дерева пробегают мурашки. Шмулик осторожно протягивает руку и касается коры, она вздрагивает. Свист и хлопанье над головой Шмулика, он выглядывает из-за дерева. Сквозь ветки виден кусок неба со звездами, между звезд летит ангел и размахивает мечом; он чернее неба, на лице его горят красные угольки; вскрик, плач и молитвенное бормотание обрываются. С неба срывается звезда и летит наперерез ангелу. Она стремительно приближается и превращается в женщину, ее руки вытянуты вперед, будто она хочет кого-то остановить. Ангел опускает меч и замирает. Множество красных глаз на его лице закрываются, остаются только два, они постепенно угасают, становятся холодными, в лице нетерпеливая досада.
 - Опять будешь просить?
 - Только за одну. Ей всего девятнадцать лет, - говорит женщина почти шепотом.
 - Уйди с дороги!
 - Я прошу тебя.
 - Кому помогла твоя жалость?! Самой не надоело?!
 - Она просила передать привет своему любимому. Я знаю, что он скоро вернется. Дай им хоть год! Я не могу смотреть...!
 - Каждый раз одно и то же! Не можешь смотреть, закрой глаза и свети себе!
 - Один раз! Только один раз!
 - Ты еще начни просить за всех кошечек и собачек, которых они травят, за козочек, которых они режут, за комариков, которых они давят! Тьфу! Тебе б стихи писать. Слушай, попросись-ка к господу в псалмопевцы! Тепло, светло и от всякой дряни подальше.
Женщина плачет, ангел отталкивает ее, но она вдруг падает на колени и обнимает его ноги.
 - Ты тоже умрешь в конце времен! Ты умрешь, и никто не совершит для тебя чуда! Никто! А я буду молить за тебя! Я добьюсь! Добьюсь! Только пожалей один раз! Пожалуйста! Пожалей!
Глаза ангела из холодных превращаются в живые, в них тоска. Женщина смотрит снизу вверх, затаив дыхание.
 - Вот и шла бы сразу к богу! Чего ты от меня хочешь?! – орет вдруг ангел и отпихивает ногой женщину, она падает головой вниз, словно сорвалась с обрыва, на лету превращается в светящуюся точку, падает на лужайку у дома и разлетается искрами; трава в том месте, где она упала, чуть заметно светится. Шмулик выбегает из-за дерева, бежит на лужайку и, добежав, замирает. Трава забрызгана росой. Шмулик осторожно ступает на траву, трава колышется, капли стекают по стеблям; слышны бормотание и плач. Шмулик вот-вот заплачет. Он стоит посреди лужайки. Подол ночной рубашки мокрый. Из глаз Шмулика катятся две слезы. Картинка застывает, страница переворачивается, на следующей странице название: «Райская жизнь. Мой пятый рассказ».

Судья поправляет очки.
 - Из твоего вчерашнего рассказа можно вывести три морали: во-первых, никто не совершенен, кроме…понятно кого. Во-вторых, всем известно, что за грехи одного еврея бог наказывает всех, а поскольку на тот момент в православном раю были всего два еврея, то за недостойное поведение твоего друга всевышний наказал вас обоих. И… – судья прерывается и смотрит на Гурвица. Тот уже готов вставить слово, но осекается и закрывает рот ладонью. – И в-третьих все евреи…
 - Именно, именно! – подхватывает Файвл. – Все евреи должны собраться в одном месте и следить друг за другом.
 - Да! Следить и докладывать специально уполномоченным праведникам! – тычет в воздух пальцем Гурвиц. Судья раздраженно переводит взгляд с одного на другого.
 - Я рассказывал совсем не о том, – недоуменно хлопает глазами Шмулик.
 - Умный человек сумеет обнаружить истинный смысл в любом рассказе, мальчик. Продолжай, – судья самодовольно улыбается.

Шмулик и Писунчик едва плетутся по дороге, держась за бычьи рога, далеко позади, над дорогой, вышагивает Дмитрий, дубинка на длиннющей перевязи волочится по земле. Дорога делает крутой поворот и упирается в уже знакомые ворота, они заперты, под самой перекладиной табличка: «Ангельская проверка документов». Над воротами плывут две колонны облаков: одна в еврейский рай, другая – обратно. Между колонн снуют пограничники, похожие издали на огромных птиц; ворота и колонны облаков над ними все ближе. Мальчики застывают, разинув от удивления рты. Бык тоже разивает пасть и пучит глаза. Пограничники летают вокруг облаков и тыкают в них саблями. Шмулик с Писунчиком подлетают вверх, вытягивая шеи. Над границей еврейского рая происходит то же самое.
 - Эй, жидята, не толпись, занимай очередь! Прибыли! Счастливо оставаться! – с этими словами Дмитрий взвивается в небо и пропадает за низкими облаками. Ребята недоуменно оглядываются. К воротам тянется огромная очередь, между нею и воротами редкой цепью стоят солдаты во главе с офицером. Ребята подходят к очереди.
 - А где дед Петр? – негромко спрашивает друга Шмулик.
 - Разжаловали старика из апостолов, по сигналу, за нелояльность к истинной вере и связь с потенциальным противником через посредство домашней скотины. Это они меня скотиной окрестили, – перед ребятами, как из-под земли вырастает уже знакомый петух. – А еще оборотнем и христопродавцем. Вот так-то. Сик транзит глория мунди. А Петр теперь на складе мертвых душ сторожем, и кочегаром по совместительству, все-тки, две ставочки.
 - Это как, мертвых? Они же души!
 - Будто не знаете? – ребята качают головами. – У нас же всего четыре рая: православным отдельно, католикам, магометанам, жидам опять же, вам, значит. А есть в божьем плане неучтенные, ну, япошки, индусы, негры всякие, папуасы. Они потому и богов себе напридумали, что нормальный, человеческий бог их не учел. Вот и лежат на складе с древностью разной, греками там, римлянами, халдеями. А куда их девать?
 - Понятно. А здесь что творится? – спрашивает Писунчик.
 - Контрабанду ищут. Идет, к примеру, косяк облаков. Им то что? Ни паспорта, ни визы, и ответа не держат. Сунь товар в облако, табачок магометанский или водочку здешнюю, и знак какой оставь – самое милое дело. Кто знает, заберет. Нынче облачно, сами видите, вот и закрыли границу, считай, на целый день.
 - А нам теперь как? – спрашивает Шмулик. Петух подмигивает.
 - Подсоблю. Только вы уж меня не забудьте, если что. Заслуги перед жидовской верой и отечеством, ну, сами понимаете. Шорабора через границу помог доставить. Есть у меня тут окошечко.
Петух манит мальчиков к себе и кивает влево. В штакетнике, недалеко отворот, выломаны две доски, над проломом надпись: «Только для VIP персон».
 - А Шорабор как? Он же не пролезет – недоуменно смотрит на петуха Писунчик. Тот собирается было ответить, но не успевает. Бык втягивает в себя воздух и призывно мычит; ему отвечают сразу несколько восторженных и нежных коровьих голосов. Бык подпрыгивает, мальчики повисают у него на рогах. Внизу, по ту сторону границы, выстроились шеренгой коровы; они стоят на задних копытах, а передними прижимают к груди охапки роз; на их рогах венки, украшенные разноцветными лентами; коровы вытягивают шеи и мычат.
 - Прекратить безобразие в ангельском присутствии! – орет офицер. Двое пограничников бросаются к ребятам, но поздно. Бык с мальчикамми на рогах огромными скачками несется к забору, сносит его и вырывается в нейтральную зону; ему навстречу семенят на задних копытах коровы, забор еврейского рая падает под их дружным натиском; следом за ними летят, размахивая руками, еврейские пограничники. Бык и коровы останавливаются друг против друга, между ними по траве прочерчена жирная белая полоса. Коровы умиленно смотрят на своего мужа, из глаз их текут слезы. Взгляд быка полон желания, он стреляет глазами вправо-влево, вправо-влево, зрачки начинают метаться; бык протяжно мычит. Коровы подаются вперед, выпятив вымена. Их морды полны трепетной надежды. Православный офицер гладит усы, деликатно крякает, отворачивается и командует стоящим за ним солдатам: «Кругом!» Солдаты делают поворот и замирают, взяв винтовки «на караул». Еврейский офицер поглаживает бороду, понимающе улыбается и солидно отворачивается. Палец его прокручивается вокруг оси. Стоящие рядом пограничники отворачиваются. Шмулик с Писунчиком переглядываются, отпускают бычьи рога и на цыпочках, едва помахивая крыльями, прокрадываются за строй коров.

На дороге стоит толпа, впереди всех праотец Авраам; над толпой два ангела с насаженной на палки радугой, по радуге разноцветными мигающими и переливающимися буквами написано: «С Шорабором в светлое будущее»; за толпой просматриваются первые домики города. Авраам отделяется от толпы и подходит к стоящему в окружении солдат Шорабору, за эскортом по три в ряд выстроились коровы, на обочине, в стороне от всех, стоят мальчики. «Дорогой наш Шорабор…», – начинает Авраам дрожащим, полным слез голосом, но не выдерживает, с рыданиями бросается на шею быку и пытается поцеловать его в морду. Шорабор отворачивает голову, поднимает хвост и пукает. Авраам крякает и машет перед носом рукой. Из толпы тут же выскакивают три ангеленка в синих рубашечках и белых галстучках, выстроившись перед быком, они хором читают:
Дорогой наш Шорабор!
Где ты бегал до сих пор?!
Ты важнее всех на свете!
По тебе скучают дети!
Лица мальчиков окаменели от усердия и осознания торжественности, завитые пейсики дрожат на их висках. Бык поворачивается к детям спиной. Средний из ангелят выступает вперед и звонко выкрикивает: «От имени всего еврейского народа и по поручению царя Давида позвольте мне…» К его ногам падает здоровенная лепешка. Мальчик задирает голову. Бычья попа и задранный кверху хвост. Мальчик недоуменно и беспомощно оглядывается. Авраам сморкается и взмахивает рукой; гремит оркестр. Толпа встречающих расходится, образуя две колонны. Бык подходит к корове с черной звездой на лбу и лижет ее в ухо; оркестр захлебывается. Теперь и Авраам растерянно оглядывается по сторонам; к нему подходит царь Соломон, делая вид, что просто прогуливается, он невзначай наклоняется к уху старца и шепчет:
 - Пусти вперед коров.
 - Но…это…как?
 - Пусти, тебе говорят, – раздраженно цедит Соломон и отходит со скучающим видом. Авраам подбегает к пограничником и громко шепчет: «Гоните коров!» Солдаты хлопают бичами. Коровы втягиваются в образовавшийся коридор; оркестр вновь играет марш. Над коровами летят ангелы с радугой, за коровами с мычанием трусит бык, следом за ним скачет и бьет в бубен старуха в сбившемся на правое ухо парике, за нею оркестр, за оркестром, печатая шаг, шеренгами проходят петухи. Их лапы синхронно бьют в камни мостовой, из-под лап летят искры. Петух с огромным красным гребнем и такой же бородой вышагивает перед строем и отрывисто командует: «Кука! Реку! Кука! Реку!» За петухами печатают шаг козы. Их командир, козел с длиннющими изогнутыми рогами, марширует на задних копытах, взмахивает в воздухе правым передним и выкрикивает «Ме! Ме! Ме-ме-ме!» За козами шеренги детей, впереди уже знакомый учитель Меир-пархатый, он машет прутом и выкрикивает: «Раз! Раз! Правой! Правой!» За детьми без всякого порядка валит толпа с цветами, шариками, транспарантами и портретами Шорабора на палках. Где-то поют под аккордеон на мотив «Из-за острова на стрежень…»
А как явится мессия,
Мы по стопочке нальем.
В другой группе баянист играет «Подмосковные вечера», а нестройный хор тянет:
Рюмка водочки, бык зажаренный,
Пир горой до конца времен!
Появляется новая группа, где сочный бас выводит на мотив «Вот кто-то с горочки спустился…»:
Вот и вернулся бык родимый,
Мессию нам недолго ждать!
И почти сразу меланхоличный тенор вторит баяну, наигрывающему «С чего начинается родина…»:
С чего начинается трапеза?
Сперва мы поймаем быка.
Группа малышей несет маленькие портретики быка, нарисованные ими самими, и поет без музыкального сопровождения:
Идет бычок качается,
Его печален взгляд.
Ах, времена кончаются,
Сейчас меня съедят.
Толпа проходит, на дороге остаются Шмулик с Писунчиком и их родители. Мамы и папы смотрят на детей со слезами радости. Глаза мальчиков тоже влажнеют. Дети и родители бросаются в объятья друг другу.

Шмулик с Писунчиком подлетают к площади; посредине стоит бык, вокруг него пляшет толпа мужчин; все крыши и деревья обсижены детворой. На одной из крыш уютно примостилась маленькая головка, похожая на верблюжью, только на самой макушке аккуратненький петушиный гребешок; длинная шея тянется куда-то за город, на шее чудовища сидят дети и голуби. Писунчик со Шмуликом усаживаются на скат одной из крыш и смотрят вниз. Вокруг быка, взявшись за руки, пляшут праотцы, Ной, Давид с Соломоном и еще какие-то старцы поважнее. Исаак выскакивает из хоровода, Темные очки подняты на лоб, одна нога в туфле на босу ногу, другая вовсе босая; он кружится возле самой ляжки Шорабора, то и дело ощупывая ее, потом вдруг замирает, продолжая щупать. Свободной рукой Исаак вынимает из кармана кусок мела. Поцеловав намеченное место, Исаак рисует на ляжке жирный крест.
Тонко визжат скрипки, грохочут бубны, мелькают в танце раскрасневшиеся лица.

Те же раскрасневшиеся, смеющиеся лица. Ночь, ярко светят фонари; на площади бесконечные столы, за столами бородатые мужчины, на столах строй бутылок, блюда с гусями, утками, каплунами, телятиной; над столами летают девушки, разнося новые угощения; одни пирующие хватают девушек за соблазнительные места, другие заняты едой и выпивкой, гвалт, смех, музыка.
 - От сотворения мира не бывало такого праздника, а?! – кричит Авраам.
 - И никому еще не оказывали таких почестей, как нашему бычку! – орет в ответ Исаак.
 - Когда придет Мессия, пир, наверное, будет побольше! – икает пьянющий Ной.
 - Вне сомнения! – солидно рыгнув, басит Иаков. – Только б дожить!
 - А куда мы теперь денемся?! – с этими словами Ной падает щекой в блюдо с гусем, пригибает голову птицы к своему лицу и целует в клюв.
 - За райскую жизнь! – кричит Авраам, поднимая рюмку.
 - По этому поводу у меня есть притча! Жил-был царь… – отзывается маленький старичок с длиннющей бородой, сидящий за соседним столом.
 - Да ну ее! Давайте споем! – перебивает его царь Давид.
 - Песню! Песню! Споем! – подхватывают за разными столами.
 - Замечательная притча! С золотой моралью! – пытается перекричать всех старичок, он вскочил и, шатаясь, машет рукой.
 - Авромчик, батька ты наш! – еврей, обращавшийся с упреками к богу, с трудом поднимается и подходит к Аврааму, шатаясь из стороны в сторону и хватаясь за плечи сидящих.
 - Чего тебе, цадик?! – недовольно морщится Авраам.
 - Ручку п-пцелавать! – цадик обрушивается на Авраама, пытаясь дотянуться губами до его щеки, но промахивается, утыкается лицом в причинное место праотца и громко чмокает.
 - Ша! – взвизгивает Давид и берет первый аккорд; но никто его не слышит.
 - Полетели отсюда. Чего на них глазеть? Жрут да пьют! – обращается Писунчик к Шмулику. Оба сидят на ветке дерева, как раз над главным столом.
 - Угу.
Мальчики взлетают с ветки, проносятся над уставленной столами площадью, летят вдоль улицы, на ней тоже столы, где уже поют хором, на соседних улицах, залитых огнями, тоже столы.
 - Господи, сколько ж в раю народа! – восклицает Писунчик.
Освещенные улицы кончаются, ребята снижаются и летят вдоль темных  заборов, кругом ни души, окна не светятся, шум праздника слышен глухо, как прибой.
 - Устал, сил моих нет. Полетели домой! – Шмулик догоняет Писунчика и дергает его за плечо.
 - Глянь!!! – оба замирают в воздухе и ныряют в тень.
Лицом к ребятам, обнимая один из редких на этой улице фонарей, стоит Шимон-Бер.
 - Какая ты стройненькая. Только холодная малость. Ну, это не беда, – Шмулик с Писунчиком переглядываются, зажимая ладонями рты. – Я тебя согрею. Сегодня же разведусь со своей стервой, и сразу хупу поставим, ладно? А сейчас пойдем, я тут местечко знаю, те-о-пленькое, – Шмулик, не выдерживает и прыскает. – Смеешься? Ну да, смейся! Зачем такой красавице старый пьяный ангел! – Шимон-Бер вдруг всхлипывает и садится на землю, потом прижимается щекой к фонарю, сладко зевает, через секунду раздается храп.
 - Полетели отсюда. Представление окончено, – вздыхает Писунчик, вылетая из тени.
 - По домам?
 - Не охота. Родители на празднике, а одному что дома делать? Я погуляю, а ты как знаешь.
Оба сворачивают в переулок, и сразу раздается крик: «Отвечать, кому сказал?!» Шмулик дергает друга за рукав, увлекая в тень дерева. Переулок заканчивается пустырем; посреди пустыря стоит, покачиваясь, Меир-пархатый и размахивает прутом, перед ним застыли, словно изваяния, две козы.
 - Какой раздел у нас на сегодня, а?! Что пялитесь?! Я вас научу! Я вас так научу, как маму-папу звать забудете! – козы смотрят на Меира огромными от ужаса глазами, их бороденки мелко трясутся.
 - Меир-пархатый, борода лопатой! – кричит Писунчик. Учитель резко оборачивается, взмахивает рукой и, не удержавшись, падает навзничь. Мальчики проносятся над последними домами и вылетают в поле. Среди поля стоит освещенный луной Шорабор, перед ним маленький старичок, он поднимает вверх указательный палец.
 - Вот ты стоишь, жуешь и не знаешь, что есть по этому поводу притча, – старичок покачивается и говорит, выпятив для значительности нижнюю губу. Бык смотрит на старичка бессмысленным, затуманенным взором. – Жил был царь и было у него три сына.
Из-под бычьего хвоста падают три лепешки. Старичок замирает на полуслове, пуча глаза и не в силах что-либо вымолвить от возмущения. Бык задумчиво вздыхает, все так же глядя мимо всего затуманенным взором. Мальчики сворачивают в сторону. Перед ними поле с редкими стогами, за ним гора, покрытая лесом, над нею звездное небо.
 - Ты куда? – спрашивает Шмулик, на лету поворачиваясь к другу.
 - Не знаю…Слушай, давай в стогу ночевать!
 - Давай.
Ребята опускаются на стог. Писунчик ложится и смотрит в небо. Шмулик садится рядом и тоже поднимает голову. Кругом звезды.
 - Слава богу, мы дома, – шепчет Шмулик.
 - Скажи об этом своей бабушке! – резко бросает Писунчик.
 - Ты чего, не рад? Хочешь туда? Забыл...?
 - Хотел бы, так остался! – Писунчик садится и смотрит на друга гневно. – Отдаст Иван за меня Анелю! Как же! Крестись – не крестись, я для них вроде зверушки! Ни мне к ней, ни ей ко мне. А третьего места нету.
Писунчик еще пару секунд смотрит на Шмулика. Тот с сочувствием на Писунчика. Писунчик снова ложится, закинув за голову руки, и вздыхает.
 - Думаешь, вы еще увидитесь?
Писунчик не отвечает. Фигурки мальчиков едва выделяются в неверном свете, а поле и гора сливаются с охватившим их звездным куполом.

Вальс; всходит солнце; ребята медленно летят вдоль улицы. У забора сидит собака, она лениво тявкает, потягивается и почесывает задней лапой за ухом. Две козы бредут по улице, поперек их спин лежит Меир-пархатый, рука с прутом поднята, вторая волочится по земле. Обняв фонарь, спит Шимон-Бер. Дородная старуха несет на руках сладко посапывающего старичка с длинной бородой. Посреди улицы стоит стол, поперек него спит ангел, обнимающий каждой рукой бутылку, сразу за ним, откинувшись и опершись о сложенные крылья, спят трое, ладони их рук сложены перед грудью или разведены, будто ангелы уснули, хлопая в ладоши; за ними еще один, уснувший с поднятой рюмкой, рот его открыт, а в лице торжественность, словно он продолжает произносить речь; двое с гитарами оперлись о спины друг друга, оба заснули, не прервав пения; поодаль лежат на земле, раскинув крылья и сцепленные руки, пятеро, их правые ноги закинуты на левые; по столу, обнюхивая остатки пиршества и спящих, гуляет кошка; дойдя до блюда с нетронутым гусем, она приседает на передние лапы и с урчанием ест. Вдоль улицы стоят столы и еще столы, между ними и на них спят ангелы, кто-то просыпается и тянется к бутылке или закуске, женщины бродят меж столов, отыскивают своих мужей и помогают им встать; музыка стихает, храп, стон, шорох, звяканье посуды и пение птиц.

Шмулик с Писунчиком летят мимо богатого дома, распахивается окно. Из него высовывается, потягиваясь, молодая женщина в ночной сорочке. Прямо против нее всходящее солнце; женщина зевает во весь рот, солнце вздрагивает и отшатывается. В доме напротив со стуком открывается окно, из него выглядывает пожилая женщина в ночной сорочке, но уже в парике. Она выплескивает ночной горшок и тут же захлопывает окно. Сразу за домами площадь, с нее уже убраны столы, крестьяне раскладывают на телегах свой товар; из боковой улочки выезжает фургон с разрисованным брезентовым верхом: турок в феске жонглирует шарами; другой, в чалме, глотает огонь; женщина, одетая в полупрозрачные ткани, вертит на бедрах обручи; все изображения живые, они двигаются и поют, даже шары подпевают тоненькими детскими голосами и при этом умильно улыбаются. Писунчик и Шмулик застывают в воздухе. «Цирк!» вскрикивают они почти одновременно.

Двое турок сооружают из бортов фургона помост, женщина бьет в бубен, танцует и время от времени зазывает зрителей сочным мужским басом. Шмулик с Писунчиком прячутся за огромной тумбой.
 - Впервые в раю! Лауреаты и стипендиаты международных фестивалей! – кричит женщина и снова принимается бить в бубен и томно покачивать бедрами.
Из-за борта одной из крестьянских телег торчат тульи и поля трех шляп, под полями горящие глаза. Три старика, прячась, неотрывно наблюдают за танцоркой.
 - Какая странная женщина, – шепчет один, пожирая артистку глазами.
 - Обладатели красного креста и полумесяца! – басит женщина.
 - Явление природы, – шепчет второй.
 - А вдруг не женщина? – шепчет третий.
 - Бедра женские, груди имеются, а руки… – повышает голос первый.
 - Придворные артисты ихнего Христа и нашего Мухаммеда!
 - Иллюзия, – свистящим шепотом перебивает второй, вытягивая шею и сглатывая слюну.
 - А я говорю, раз все при ней, значит, мы имеем дело с женщиной (в этот момент второй старик так вытягивает шею, что его шляпа закрывает обзор первому). Господи, да куда вы со своей шляпой! – вскрикивает первый, резко оборачиваясь ко второму.
 - Али Ахмед И Ахмед Али! С ними в первый раз в сезоне несравненная Лейла!
 - Если вы имеете дело с женщиной, так и говорите: «я имею дело с женщиной»! А то «мы»! Кто это «мы»?! – второй старик поворачивается к первому и встает во весь рост, сжигая противника взглядом.
 - Я?! С женщиной?! Я никогда в жизни не имел дела с женщиной!
 - Ну да?! А кого вчера вечером видели в окне у Соре Гитл?!
 - У какой Соре Гитл?!
 - Да у такой Соре Гитл! У обычной Соре Гитл! Или вы не знаете, какая у нас есть Соре Гитл?!
 - Да я знать не знаю, какая-такая у вас Соре Гитл!
 - У нас Соре Гитл?! Это у вас Соре Гитл!!!
 - А вы сказали «у нас»! И не отпирайтесь! У вас, так у вас!
 - Спешите приобрести и увидеть! Все билеты проданы!
 - Подождите, ради бога! Запутали в конец с вашей Соре Гитл! Давайте вернемся к предмету! Я знаю, кто он! – кричит третий, размахивая руками. Все трое уже не прячутся. Турки и женщина отрываются от работы и с любопытством прислушиваются. К спорщикам со всех сторон подтягивается народ.
 - Ну?! – хором отвечают старцы, поворачиваясь к третьему собеседнику.
 - Сейчас-сейчас…Вот дайте сказать…Совсем потерял мысль…Вы же не даете даже рта открыть! Разве так можно?!
 - Да говорите, ради бога! Кто вам мешает?! – кричит первый старик.
Писунчик кивает на круглое отверстие в центре помоста и подмигивает Шмулику. Шмулик кивает. Оба выскакивают из-за тумбы, проскакивают мимо турок и ныряют под помост.
 - Да кто, если не вы?! – кричит тем временем третий.
 - Я?!
 - Ну да!
 - Да я ж молчу всю дорогу!
 - Чтоб я так молчал до конца света!
 - Да бога ради! Вы скажете, наконец?! – кричит второй.
 - А вот сейчас скажу! Фигура женская? – говорящий обводит всех взглядом, ожидая подтверждения. Собравшиеся кивают. – А голос мужской, так? – все снова кивают с видом крайнего нетерпения. – Значит, мы наблюдаем андрогинна! Это существо андрогин и больше ничего!
 - Ну, вы уж совсем! Что за андрогин-мандрогин?! – раздраженно кричит второй старец.
 - «Андрогин» – такое греческое слово, и означает оно «женомуж»!
 - А это кошерно? – спрашивает первый.
 - Ясное дело, нет.
 - Тьфу! – плюются хором все присутствующие.
 - День добрый. Лишнего билетика не найдется? – все поворачиваются к говорящему с возмущением и сразу расплываются в льстивых улыбках. Перед собравшимися стоит царь Соломон.
 - А вы пойдете, реб Шлойме?
 - А как же, с семейством.
 - Но это андро… – растерянно произносит третий старец, но его дергают за рукав, и он замолкает.
 - Что, простите? – с высокомерным недоумением обращается к старцу Соломон.
 - Нет-нет, я…тоже иду...А билеты…э-э…у турков, извольте…
Соломон небрежно кланяется и направляется к помосту.
 - Любезнейшие! Семьсот один билет в первый ряд и триста во второй! – кричит он издали.
 - Реб Шлойме идет, – шепчет первый старец.
 - Сам реб Шлойме, – шепчут хором двое других.
Стены домов наклоняются к шепчущим, из стен вырастают уши. Старцы оглядываются. Дома принимают обычный вид. «Реб Шлойме идет», – шепчут, склоняясь друг к другу, фонарные столбы, все повышая и повышая голос. Маленький полосатый столбик, стоящий посреди площади, выпучив глаза, орет: «Реб Шлойме идет!» Площадь мгновенно заполняется народом, все бегут к фургону.

Площадь полна народу: в первых рядах скамьи для почетных гостей, остальные стоят между телегами, на которых, среди товара, устроились крестьяне. На помосте турок в чалме, в его руке палка, обмотанная тряпками. Турок строит торжественную мину; барабанная дробь. Сидящие в переднем ряду праотцы с женами, Давид и Соломон со своими домашними замирают, подавшись вперед; полная тишина, только перед лицом Давида мечется муха. Давид отгоняет ее рукой. Муха пытается пристроиться на парике Вирсавии, та отчаянно машет руками. Все головы поворачиваются к сидящей по центру женщине. Вирсавия сконфуженно замирает. Муха мечется и садится на лоб Ависаге. Ависага поднимает глаза ко лбу, в ее лице брезгливый ужас. Она тянет дрожащую руку. Турок делает страшное лицо, крутит головой и выбрасывает вперед ладонь. Ависага застывает.
 - Эйн, цвей, дрей, – медленно произносит турок, угрожающе шевеля усами. Пальцы щелкают. Муха на лбу женщины превращается в золотую звездочку, золотая цепочка, удерживающая звезду, теряется под белым газовым платком, прикрывающим волосы Ависаги. Все аплодируют; Ависага, беспомощно улыбаясь, ощупывает лоб. Турок, опустившись на колени, подносит к ее лицу зеркальце. Улыбка Ависаги становится восхищенной. Писунчик и Шмулик глядят во все глаза, прильнув к щели между досками.
 - Ву а ля! – турок вскакивает, раскланивается и жестом призывает всех к молчанию. – Нох айн маль! – возвещает он, когда все замирают; снова бьет барабан. – Алон пасе! – кричит турок и щелкает пальцами перед палкой с тряпками, тряпки вспыхивают. Турок медленно подносит факел ко рту. Рот широко открывается. Турок сует факел в рот, рот закрывается. Турок превращается в трепещущие языки пламени, сохраняющие форму человеческой фигуры. В переднем ряду вскакивают, все ахают. Мальчики под помостом быстро ползут в дальний угол. Турок вынимает изо рта факел, щелкает пальцами, и факел превращается в шланг, из него тонкой струйкой течет вода. Турок сует медный наконечник шланга в рот; слышен шум вырвавшейся на свободу воды, а турок превращается в водяную фигуру, качающуюся из стороны в сторону, и стремительно вырастает выше домов. Зрители с криками отшатываются. Шмулик с Писунчиком, вцепившись друг в друга, ложатся ничком. Турок вынимает изо рта шланг и мгновенно принимает прежний вид; толпа облегченно выдыхает. Турок щелкает перед шлангом пальцами, и тот становится медным горном. Фокусник переворачивает горн раструбом к себе, трубит в него и словно невзначай глотает. Его тело принимает форму горна: маленькая головка-мундштук, тоненькое тельце и огромный живот-юбка; ноги и руки турка исчезают вовсе; пара секунд, и турок-горн лопается, а на помосте вновь оказывается самый обычный человек, в руке у него букет цветов. Мальчики облегченно вытирают лбы.
 - Вот так проходят огонь, воду и медные трубы! – объявляет турок, потом сбегает с помоста и с поклоном вручает цветы Вирсавии. Та потупляет глаза, а потом бросает быстрый взгляд на мужа. Давид благосклонно улыбается. Ависага тоже смотрит на Давида и, резко отвернувшись, надувает губы. Турок сует руку за спину и выхватывает оттуда второй букет для Ависаги. Давид хмурится. Турок закрывает лицо руками и быстро простирает их к Давиду, словно моля о пощаде. В руках турка третий букет, который он под аплодисменты вручает царю, и тут же исчезает. На помосте, тем временем, появляется турок в феске, он катит перед собой деревянный куб на колесиках. Остановившись посреди сцены, турок оглядывает публику, и при этом шумно отдувается. Потом вынимает из кармана клетчатый носовой платочек и промокает им лоб. Мальчики под помостом недоуменно переглядываются. Турок принимается медленно разворачивать платочек, и тот превращается в покрывало. Турок снимает феску, кладет ее на куб, накрывает куб покрывалом, страшным голосом кричит: «Энеки-бенеки! Ба!!!» и сдергивает ткань. Феска взлетает в воздух и приземляется на голову турка, правда, сидит она теперь несколько криво; зал ахает. Из куба торчат голова, руки и ноги женщины. Турок зловеще прищуривается и шипит: «Шаурма-мишмула-пастила». В воздухе над кубом зависает ржавая двуручная пила. Турок подхватывает ее, ставит на куб и начинает быстро пилить. Из-под пилы струйками льются опилки. Шмулик и Писунчик трясут головами. Полотно проваливается внутрь куба, женщина хихикает и басит: «Щекотно!» Ависага взвизгивает, закрывает лицо руками и отворачивается. Турок пилит, напрягая все силы. Женщина хихикает и дергает ногами. Пила заедает, турок дергает ее, упершись обеими ногами в куб. Женщина безмятежно улыбается и шлет публике воздушные поцелуи. Весь потный турок дергает изо всей силы. Куб распадается на две половинки, а турок шлепается на помост. В зале кричат и вскакивают с мест, дамы визжат, прижав ладони к щекам. Женщина машет публике рукой и басит: «Оп-ля!» Потом, протянув другую руку, она поднимает упавшего турка за кисточку фески, турок встает, словно кукла, и феска держится на его макушке, как приклеенная. Обе половинки артистки встают: передняя на руки, а задняя – на ноги и уходят с помоста в разные стороны. Мужчины приподнимаются и поворачиваются, приоткрыв рты и тараща глаза на уходящие ноги. Писунчик и Шмулик приникли к щелям помоста. Из-за занавеса появляется абсолютно целая женщина. «Алон пассе!» - орет турок, взмахнув рукой; публика рукоплещет. А Писунчик со Шмуликом вскрикивают: их головы торчат из двух половинок куба. Турок и женщина кланяются, постепенно растворяясь в воздухе. Зрительный зал замирает, каждый в своей позе и во все глаза следят, как исчезают артисты. На помосте пусто, последними пропадают улыбки: красногубая женская и усатая мужская. А на сцене возникает турок в чалме. Мальчики пытаются высвободиться из половинок куба и в отчаянии смотрят друг на друга. Тем временем турок уже у края сцены, он снимает чалму, кланяется публике и обращается к ней на странном языке:
 - Мандрапа пупа, мандрапа па! – восклицает он, выбросив вперед руку.
 - Многоуважаемая публика! Райские граждане! – переводит, выглядывая из-за спины оратора, турок в феске; он тоже снимает головной убор и старается копировать жесты оратора, только выходит у него как-то издевательски.
 - Бамбарбия! Киргуду! – турок простирает руки над головой и потрясает чалмой.
 - Я рад приветствовать всех собравшихся здесь ангелов, праведников! – оратор оборачивается к переводчику и недоуменно-укоризненно поднимает брови.
 - Киргуду!
 - Киргуду?
 - Кир-р-р-гуду! – рычит оратор, тряся перед носом своего напарника зажатой в кулаке чалмой.
 - И цвет райского общества! Прекрасных женщин! – рычит переводчик, тряся феской перед носом все еще взирающего на него оратора. Тот снова поворачивается к публике, разводит руки в стороны, прижимает к сердцу, переворачивает чалму, протягивает ее, как обычно делают нищие, а потом падает на колени; проделывая все это, он продолжает.
 - Началдахи недурносы. Башибасы.
 - Маэстро желает всем здоровья, бодрости духа и райского долготерпения…ой! Простите, долголетия! Сейчас, говорит он, самые смелые из присутствующих здесь… – переводчик замирает, вопросительно глядя на маэстро, словно ожидает продолжения. Тот недоуменно поднимает брови. Переводчик крутит руками, мол, что дальше? Маэстро на секунду впадает в ступор, потом, вспомнив что-то, радостно кивает и поворачивается к публике.
 - Престо, сеньоре! Энифинг ту май кэпи плиз! – кричит он голосом типичного попрошайки.
 - Самые смелые из присутствующих положат что-нибудь в этот головной убор, и после некоторых занимательных манипуляций маэстро вернет вам все в целости и сохранности! – переводит турок в феске, копируя жесты и тон своего товарища.
 - Хэппи энд! – кричит турок, вскочив с колен, прыгает в зал прямо перед Соломоном и протягивает ему перевернутую чалму. – Авек плезир! – восклицает он бесцеремонным тоном, указывая на чалму, а потом встряхивает ею перед носом царя. Соломон в замешательстве поворачивается к Суламифи; та, безмятежно улыбаясь, расстегивает дамскую сумочку, достает зеркальце. Зеркальце падает в услужливо подставленную чалму; «Грасиа», – пищит чалма. Турок шлет царице воздушный поцелуй. Соломон супится и крякает. Потом снимает с пальца перстень. Перстень падает в чалму. «Данкешон», – солидно басит чалма голосом довольного собой немца. Турок прижимает руку к сердцу, кланяется и тут же подставляет чалму Давиду. Тот отстегивает жилетную пуговицу, выдергивает из петли шнурок. Снимает с носа пенсне в тонкой оправе. Пенсне исчезает в чалме; «Сенкью вери мач!» – радостно шепелявит чалма. Турок благодарно склоняет голову и неуловимым движением перемещается к Вирсавии. Вирсавия пугается и машет руками. Турок умоляюще смотрит на нее. Давид пихает жену локтем в бок. Та со вздохом вынимает из парика резной гребень, поправляет парик. Гребень падает в чалму; «Огромное спасибо!» – восторженно восклицает чалма. Турок бросает на Вирсавию полный признательности взгляд. Она стыдливо потупляется. Турок уже перед Ависагой. Он одаривает женщину обворожительной улыбкой. Чалма зависает над коленями Ависаги. Та в ответ закусывает губку. «Нарсис нуар!» – восхищенно шепчет турок, закусив губу и блаженно закатывая глаза. Ависага вынимает из уха серьгу, заносит руку над чалмой и картинно разжимает пальчики; «Мерси», – нежно воркует чалма. А турок уже перед Авраамом. Тот озабоченно смотрит в чалму, будто собирается выбрать, что бы оттуда взять. При этом старец хлопает себя по карманам и мычит. Потом, что-то сообразив, резко вскидывает руку и отстегивает от манжета перламутровую запонку. Запонка исчезает в чалме, оттуда раздается полное достоинства «дзенькую». Турок кланяется Аврааму в пояс, крутится на месте и исчезает. Он уже на сцене. Встряхивая чалмой, он выкликает: «Эй-цвей! Три-ври! Мамзир-плезир!»; и с этими словами резким движением выворачивает ее наизнанку. Изнутри чалма выглядит точно так же, как снаружи, даже камень с пером точно такие же. Зал выдыхает. Соломон округляет глаза и вопрошающе тянет: «А-а-а?»
 - Не извольте беспокоиться, почтеннейшая публика! Вещички ваши, беспременно, найдутся! – кричит турок в феске, выглядывая из-за кулис.
Шмулик ерзает, пытаясь пристроиться к щели в досках, куб исчезает. Мальчики откатываются в заднюю часть помоста. Оба таращат глаза, не в силах вымолвить ни слова. Сквозь доски видно, как турок в феске и женщина-андрогин водружают на телегу мешок, из которого торчит люстра; телега уже до верху забита мешками.
 - Воруют! – тоненько вскрикивают Шмулик с Писунчиком, подпрыгивают и, ударившись макушками о помост, синхронно хватаются за головы; и словно в ответ издалека доносится истошный женский вопль:
 - Украли!
В передних рядах вскакивают, как по команде, и пялят глаза в невыразимом изумлении. На том месте, где только что стоял помост, пусто, только посреди образовавшегося пространства сидят, держась за головы, мальчики.
 - Украли, – шепчет Авраам с тупым недоумением во взгляде.

В полицейском участке толпится народ. Дородная женщина в парике держит за руку своего мужа – длиннобородого старичка, рассказывавшего притчу, и диктует секретарю список украденного; пару раз она дергает мужа за руку, требуя подтверждения, и тот, как заведенная кукла, пищит «да».
 - Люстра, фамильная, цены нет люстре! – дергает мужа.
 - Да.
 - Дальше, дальше, – утомленно стонет секретарь.
 - Серебряные ложечки, свадебные, таких теперь в раю и не сыщешь!
 - Ну, дальше.
 - Качели! Это что ж?! Качели и те воруют! Какой же это рай, прости господи! – и женщина дергает мужа за руку.
 - Да.
 - Да что вы прицепились к этому раю?! Диктуйте себе, бога ради! – не выдерживает секретарь, бросив в сердцах перо.
В другом углу старуха хлопает себя руками по бокам, словно курица крыльями, и наскакивает на праотца Авраама.
 - На фокусы поглазеть захотелось?! Вот тебе фокусы! Любуйся!
 - Сореле, золотко, успокойся! Увидишь, воров найдут, вещи вернут!
Сара продолжает наскакивать на мужа. Ее чепец, похожий на пеструю курицу своими лентами и хлопающими крыльями-рюшами и увенчанный, словно маленькой головкой, бело-красной хитро завязанной ленточкой, подскакивает на ее голове.
 - А все Ишмоэль! Агарьки твоей отродье! Сколько я тебе говорила: гони эту прошмандовку! Нет, дождался! Родила наследничка на нашу голову!
 - Ну, Сореле, ласточка, зачем же всех собак на меня вешать?! От этого воры не сыщутся, честное слово!
 - Сореле-Сореле, – передразнивает Сара, – ты бы помолчал, Авремеле, миленький!
В залу быстро входит офицер; все расступаются перед ним, почтительно кланяясь. Авраам бросается к офицеру.
 - Реб Арье, богом заклинаю, прикажите уже схватить воров, и дело с концом! – офицер кивает с нетерпеливой досадой.
 - Да не беспокойтесь вы, реб Авром! Кого надо, схватим. Сообщников уже взяли. Вот, полюбуйтесь!
Офицер кивает на сидящих в забранном решеткой углу Писунчика и Шмулика; перед решеткой плачут, скорчившись, их матери, рядом понуро сидят отцы.
 - Да какие они сообщники, побойтесь бога, реб Арье!
 - Прямые улики, уважаемый: оба схвачены на месте преступления, – внушительно разъясняет офицер.
 - Лучше бы главных искали, – ворчит Авраам.
 - Мы ведем следствие, как положено. Прежде всего, составляем список украденного, чтоб ничего не пропало…
 - Чем же это кончится, пане начальник? Тю-тю наши вещички-то, али как? – протискивается вперед праотец Иаков.
 - У райской полиции никаких «тю-тю», милейший реб Янкев! «Тю-тю», это у них там «тю-тю»!
В этот момент к офицеру бросается мать Шмулика.
 - За что ребенка схватили, изверги!!!
К Зелде бросаются сразу несколько мужчин и крепко держат, не пуская к полицейскому, а она бьется в их руках и продолжает кричать.
 - Сволочи! Мразь! Как грабить – вот они, гниды! Сына верните!
Муж прыгает вокруг нее, стараясь ладонью закрыть Зельде рот, и все повторяет растерянно:
 - Зелда, Зелда, помолчи! Не надо так! Зелда! Нехорошо, Зелда!
 - Черти что! Почему лишние в помещении?! Распустились!!! – орет офицер, на всякий случай отступая от женщины подальше, перед ним встают строем праотцы, и он выкрикивает высовываясь из-за их спин. Зелда прекращает рваться, только всхлипывает, ее отпускают, муж обнимает ее, и они стоят посреди круга мужчин. В наступившей тишине старуха продолжает диктовать.
 - Все перины, носовые платки, стопочкой лежали, так всю стопочку…
 - Дальше.
 - Домашние тапочки моего мужа, – женщина всхлипывает и тянет, – пра-а-ведника! – тут она дергает мужа за рукав, и тот коротко вякает.
 - Да.

Дети усердно пишут, склонившись над столами; Меир-пархатый идет вдоль ряда, заглядывая через плечи учеников и постукивая прутом по ноге. Писунчик сидит, глядя в одну точку, и ничего не пишет. Сидящий рядом Шмулик толкает его в бок. Писунчик оборачивается к другу. Заметивший это учитель хищно улыбается. Он подскакивает к Писунчику и выхватывает из под его рук тетрадь. Лист чистый.
 - Так, – шипит Меир, меряя Писунчика таким взглядом, словно прикидывает, куда б ударить, – что ты сейчас должен писать? – он склоняется над сжавшимся Писунчиком и пододвигает к себе лежащую посредине стола книгу. – Писунчик испуганно смотрит на учителя снизу вверх. Сжатый кулак Писунчика старается нащупать карман. Меир переводит взгляд вниз. – Что ты там прячешь? А ну, покажи!
Писунчик хочет спрятать руку между колен. Меир молниеносно хватает его запястье и дергает вверх; мальчик вскрикивает. Кулак разжимается. К ногам учителя падает прядь светлых волос, перевязанная красной шерстяной ниткой. Писунчик пытается нагнуться и схватить локон свободной рукой. Меир откидывает локон носком ботинка. Писунчик пытается вырвать свою руку, а другой оттолкнуть учителя.
 - Что-о?! Ах ты звереныш! – Меир отпускает руку мальчика, хватает его за ухо, поднимает, а потом пригибает голову к столу. Взлетает прут. И со свистом опускается на спину Писунчика.
 - Ты у меня забудешь! Всех девчонок забудешь! Я тебе покажу! Родную маму забудешь! Ты у меня! Ты у меня попляшешь! Попляшешь! – кричит Меир.
Ноздри учителя раздуваются, губы кривятся, глаза вылезают из орбит. Прут взлетает. Опускается на спину. Снова взлетает. Белые зубы мальчика прикусили губу. Топорщатся усы над пухлой губой Меира-пархатого, скалятся желтые зубы.
 - Будешь еще?! Будешь?! Говори! Ты у меня закричишь! Закричишь! Закричишь!
Прут взлетает. Опускается. Взлетает. Опускается. Пальцы Писунчика скребут по столу. Красный нос и выпученные глаза Меира. Прут взлетает. Опускается. Снова взлетает. Пальцы учителя крутят красное ухо мальчика. Прут взлетает. Опускается. Взлетает. Опускается. Взлетает обломок. Меир отшвыривает прут. Толкает мальчика, делает пару шагов, нагибается и поднимает локон. Меир держит волосы двумя пальцами у самого носа и рассматривает с брезгливой гримасой.
 - Чьи же это волосики, а? – оборачивается он к Писунчику. И едва не падает: Писунчик врезается ему в живот и пытается выхватить локон.
 - Отдай, гад пархатый! – хрипит мальчик; пустые от ненависти глаза и перекошенное лицо. Меир отпихивает Писунчика. Тот снова бросается. Спотыкается о ногу Меира и летит по проходу, едва не врезавшись в учительский стол. Меир хохочет, переступает через мальчика и усаживается на стул. Пальцы Меира отрывают кусок газеты и заворачивают в нее волосы; чиркает спичка. Меир подносит козью ножку к губам. Писунчик с трудом поднимается на колени; ужас в глазах мальчика. Язычок пламени вспыхивает, коснувшись газеты, дым окутывает газету, трещат опаленные волосы.
 - Ува, какая папиросочка! – на губах Меира глумливая улыбочка, он выпускает изо рта и носа клубы дыма. Писунчик молча бросается на учителя. Меир приподнимается, хватает мальчика за волосы, тащит к двери, открывает ее и пинком выбрасывает Писунчика на улицу. У самого лица лежащего мальчика падает дымящаяся козья ножка.

Утро; Писунчик и Шмулик сидят среди дубовой листвы.
 - А родители узнают что ты не учишься, такое будет! – пугается Шмулик. Писунчик машет рукой.
 - Что? Высекут? На здоровье! Чтоб им опосля крепко спалось!
 - Значит, ты теперь вообще в хедер не пойдешь? Никогда?
 - Ну, почему же? – недобро усмехается Писунчик. – Как раз сегодня наведаюсь в последний раз.
 - Задумал чего? – Писунчик кивает все с той же усмешкой. – Расскажешь?
 - Ты про Тома Сойера знаешь?
 - Нет. А кто это?
 - Жил в Америке такой шейгец, тоже влюбился в одну, ее Ривкой звали.
 - И что?
 - А ты не уходи обедать, повеселишься.
 - Да я и помочь могу, вообще-то.
 - Не боишься, помоги.

Во дворе пусто, окно хедера открыто. Шмулик с Писунчиком подлетают к окну и заглядывают в него. Меир-пархатый храпит, сидя за столом. Мальчики влетают в класс. Меир храпит; комары и мухи, попав в струю его дыхания, отлетают на середину класса и снова норовят сесть на лицо учителя. Писунчик подмигивает Шмулику, тот ему в ответ корчит гримасу. В руках Писунчика банка из которой торчат две кисти. Мальчики тянут руки к банке. Смола льется с кисти на рукав сюртука и крыло, склеивая их между собой. Ребята, стоя по обе стороны от Меира, переглядываются и улыбаются. Кисти окунаются в смолу. Смола льется с кисти на крылья Меира и стекает на спинку стула. Писунчик жестом останавливает Шмулика и вынимет из кармана смятый женский парик. Кисть проходит по вывернутому на изнанку парику, Писунчик выворачивает парик волосами наружу и подставляет под кисть Шмулика. Меир всхрапывает, мальчики оборачиваются. Писунчик передает Шмулику парик, подходит к учителю. Смола из банки льется на ноги Меира и стекает на стул. Писунчик ставит на стол банку. Рука извлекает из кармана спичку, чиркает ею о стол. Писунчик кивает Шмулику. Шмулик нахлобучивает парик на голову Меира. Писунчик поджигает парик. Мальчики вылетают в окно и одновременно оглядываются, услышав рев. Меир подлетает вместе со стулом и пробивает головой потолок; хлопают крылья, вместе с ними взлетают и опускаются приклеенные руки, сучат тощие ноги. Ребята взлетают над крышей. Из дыры в крыше торчит длинная шея, ее венчает дымящийся сплющенный парик; с крыши, истошно мяукая, разбегаются кошки, над крышей кружатся и орут вороны.

Писунчик и Шмулик медленно идут по берегу реки. Писунчик уткнулся глазами в землю. Шмулик смотрит на друга, наконец, решается заговорить.
 - Ты чего такой?
 - Да ничего…Тошно, просто.
 - Ладно тебе! Пархатый-то как ножками сучил, а?!
 - Толку? Жизни мне нет…Пойду я.
 - Куда?
 - Домой, куда еще? – Писунчик делает шаг, кто-то тоненько мычит. Писунчик подлетает и смотрит вниз.
 – Господи, спасибо тебе! – божья коровка встает на четыре коленки, прижимает к груди две лапки, потом поворачивается к опустившемуся на землю Писунчику, набычивает рога, мычит и уползает в траву.
 - Черт! Шагу ступить нельзя!
Писунчик хватает камень и кидает в реку. Из воды с ревом выныривает Левиафан, его двугорбое тело и передние копыта облачены в парадный пиджак и белую рубашку с галстуком, в петлице роза, на темени здоровая шишка, на шее висит русалка в подвенечном платье; она дует на ушибленное место, а потом оборачивается к мальчикам грозит кулаком и визжит: «Хулиганье!!!»; Шмулик взлетает и тянет за собой Писунчика, который даже не посмотрел на реку, а так и стоял, безучастно глядя в пространство.
 - Ходу! Щас плюнет! – Левиафан разевает невероятно огромную пасть. – На облако давай!
Из пасти Левиафана вырастает огромный белый пузырь. Мальчики плюхаются в облако. Пузырь достигает облака и лопается, облако стремительно уменьшаясь, исчезает в голубом небе.

Шмулик сидит среди белой ваты и смотрит вниз; рядом, на спине, закинув руки за голову, лежит Писунчик, он отрешенно смотрит в небо. Шмулик бросает взгляд на друга, хочет что-то сказать, но не произносит ни слова и отворачивается. Совсем рядом, внизу, аллея, на скамейке сидят две девушки, одна читает торжественно, даже слишком торжественно, наивная гордость и радость в тоне ее и лице, она пару раз прерывает чтение и смотрит на подругу, та, подняв глаза к небу, время от времени издает мечтательный вздох:
«А еще спешу сообщить тебе, ненаглядная моя Песл, что наш полк отправляют в секретное место. Обер-ангел Авесалом сказал, что на границу с турками, где мы будем ловить контрабанду. Сколько мы проторчим там, не знаю, только через год и два месяца служба моя кончится, и я жду – не дождусь, когда меня отпустят, и тогда мы с тобой поженимся. А до той счастливой минуты целует тебя тысячу раз рядовой седьмого райского полка, твой Фроим. Писано со слов Фроима Грача штаб-писарем Самсоном Резниковским».
Девушки медленно проплывают мимо. Шмулик снова оборачивается к другу. Писунчик заткнул уши облачной ватой; девушек уже не слышно. Шмулик борется с собой, наконец, решается. Он хватает друга за плечи, приподнимает и встряхивает.
 - Полетели! Я тебя провожу! – выпаливает он. Писунчик в недоуменье смотрит на Шмулика. – Ну, чего смотришь? Может, на границе чего помочь надо будет, без паспорта же летишь! – до Писунчика доходит, и взгляд его переполняется благодарностью, а в глазах блещут уже слезы, но ответить он не успевает: на облако вспархивает петух.
 - Вот ты где! А я обыскался! – обращается он к Писунчику. – Весточка у меня. От нее, от нее! – кивает петух бросившемуся к нему мальчику.
 - Где?! – Писунчик хватает петуха, подкидывает, ловит и целует в обе щеки.
 - Да ты совсем! Она писать не умеет! На словах просила передать, что ее туда отправляют! – и петух указывает вниз; Писунчик отпускает петуха, тот проваливается в облако по крылья.
 - Полетели! Я с ней! – Писунчик хватает петуха за крылья и вытаскивает.
 - Да ты, точно, не в себе! С этим у нас без проволочек! Ее уже спровадили, поди! Я со вчера к тебе добираюсь! – Писунчик замирает, ни жив, ни мертв. Петух садится и вытягивает лапы из облака.
 - Она еще просила сказать, что будет тебя ждать, а как увидит, сразу вспомнит, – Писунчик вдруг отворачивается. – Ну, я полетел, нечего мне тут нелегально болтаться, – вздыхает петух и встает. Шмулик кивает и вдруг, что-то замечает.
 - Э! – на пальце петуха блестит кольцо. – Постой, это Анели колечко!
 - Ой! А я и забыл! Она передать просила! На память! Впопыхах все как-то (бормочет петух, отдавая Шмулику кольцо, а потом отворачивается и взмахивает крыльями, но в последнюю секунду оборачивается)…Смотри, не теряй! – кричит он, уже планируя вниз.
Шмулик подходит к другу и кладет ему руку на плечо, Писунчик оборачивается, шмыгает носом и быстро утирает слезы. Шмулик молча отдает ему кольцо. Писунчик сжимает кулак.
 - Ты…видишь, как все бывает: оглянуться не успеешь, а уже там родился, – отводя глаза, бормочет Шмулик. Писунчик смотрит на Шмулика.
 - Знаешь, может, так лучше: рай маленький и все порознь. Нам с Анелей здесь деваться некуда. А земля большая, и все на ней перемешались. Спрячемся там где-нибудь.
 - Ну да, все будет хорошо, – не глядя на друга, бормочет Шмулик. Писунчик грустно улыбается и вздыхает.
 - Будет. Знать бы заранее, когда мой черед.
С этими словами он переступает через край облака и спускается вниз, словно с горы, шагом, вовсе не шевеля крыльями; внизу, совсем близко, тихая, узкая, зеленая улочка, на ней малыши водят хоровод и поют:
Тили-тили-тесто,
Ривка – невеста,
Жених ее Борух,
Денег у них ворох.
Крылышки надели,
Гулять полетели.
На Ривке не тряпка –
Розовая шляпка.
На Борухе жилет.
Детей у них нет.
Ходят-целуются,
Все на них любуются.
Голоса детей стихают и пропадают, вступает женский голос, поющий акапелла мелодию вступления в Псалом 34 (распев Хавы Альберштейн). Писунчик спускается все ниже, становится все меньше, теряется среди заборов и кустов, растворяется в тени.

Шмулик смотрит на что-то очень далекое.
 - А что было дальше? – спрашивает мама; Шмулик переводит взгляд на нее, словно думал о чем-то, а сейчас очнулся. Мужчины сидят за столом, мама стоит подле Шмулика, между ним и папой.
 - А через пару дней я родился.
Вновь воцаряется молчание; все смотрят на Шмулика, будто еще не поняли, что рассказ окончен.
 - Да-а, странный какой-то рай: полиция не ловит воров, даже не верится, – тянет Гурвиц.
 - Вы б лучше спросили, откуда в раю взялись воры, – вставляет судья.
 - Давид таскается по балаганам! Ну, ладно еще Соломон, в это можно поверить, но Давид! – восклицает раввин, разводя руками.
 - Крайне недостоверно, – качает головой судья.
 - Ангел бегает за шиксой! Вот уж кому в раю делать нечего! Его б сюда! – стучит кулаком по столу Файвл.
 - А нам что? Ждать нашего Шмулика еще сто лет, да?! – мама подступает к папе, тот машет руками и отворачивается.
 - И все это вправду было? – спрашивает в наступившей тишине Гурвиц.
 - Ну, в смысле, имело место? – уточняет судья.
 - Послушай, мальчик, может все это тебе…э-э, привиделось, вообразилось, ну, как-то…во сне? – спрашивает раввин. Файвл вскакивает.
 - Но вы же сами видели! Шмулик говорит, как взрослый! Знает всю «Тору» наизусть! А как он поет!
 - Это ничего не доказывает, папа. Я же мог все придумать.
 - Что ты прицепился к сыну?! Почему ребенку не сочинять, раз голова на плечах есть и сердце, слава богу, на месте! – мама упирает руки в бока. Папа, опускается на стул.
 - Да что ты, радость моя, пусть сочиняет на здоровье. Это, вроде, не вредно.
 - Но что же ты выдумал, а что было на самом деле? – спрашивает раввин. Шмулик смущается.
 - Если честно, я уже забыл…Может, начать все сначала?!
Судья ерзает на стуле и кряхтит, папа всплескивает руками, Гурвиц роняет на стол нижнюю челюсть и сидит с широко раскрытым ртом. Раввин опускает голову и улыбается в бороду.
 - Лучше завтра, мой маленький. Тебе пора спать, – мама обнимает сына за плечи, а он прижимается головой к ее бедру.
 - Мама, – шепчет Шмулик, глядя на нее снизу вверх, – я хотел тебе рассказать один сон.
 - Завтра, милый мой, завтра.
Шмулик поднимается из-за стола. Они с мамой уходят, мужчины смотрят им вслед; женский голос, уже слышанный в конце предыдущей сцены, запевает Псалом 34. Мама и Шмулик идут, прижавшись друг к другу, они смотрят друг на друга и улыбаются, мама ласково, а Шмулик благодарно. Лица сидящих за столом возникают одно за другим, потрясенные, лица, глаза глядят куда-то вдаль. Мама и Шмулик уходят все дальше, перед ними нет никакой комнаты, только тьма и звезды, а вокруг них, разгоняя тьму, распространяется свет; картинка застывает; Псалом звучит.

Страница переворачивается, на следующей странице название: «Мой последний сон, который я расскажу только маме».

Звучит танго; Писунчик зигзагами летит над самым полем, его преследуют несколько ангелов, жирная белая полоса, рассекающая поле, уже близко. Первый из преследователей – Шимон Бер, он пыхтит трубкой, дым валит клубами, лица прочих преследователей в пятнах сажи; за Шимон Бером летит Шмая, одной рукой он придерживает фуражку, а другой машет в воздухе на крутых виражах; во рту у полицейского свисток, щеки раздуваются и опадают; за ним летит старичок в надвинутой на лоб папахе, он читает на лету молитвенник и беспрестанно кланяется; под полами его развевающегося халата два тощих ешиботника в круглых ермолках, они тоже молятся; Меир-пархатый летит, вытянув вперед руку, во второй руке прут, и рука эта вращается, будто учитель нахлестывает невидимого коня. За Меиром еще и еще люди, целая толпа.
Писунчик уже совсем близко от белой черты, из недалекого леса, что по ту сторону границы, вылетает Анеля, за ней тоже гонятся. Впереди всех оба Дмитрия, светлоусый и черноусый, они обеими руками держат перед собой один саблю, а другой дубинку, словно это младенцы или подносы с хлебом солью; длинные перевязи развеваются по ветру (вариант: дубинка и сабля на длиннющих перевязях взлетают и колотят Дмитриев по головам); за офицерами, едва сохраняя равновесие, крутя в воздухе ногами и заваливаясь то на один, то на другой бок, летит толстобрюхий поп, он отдувается и промокает лоб рукавом стихаря; позади синхронно поднимая и опуская крылья, плывут четыре солдата, их спины абсолютно прямы, винтовки они держат «на караул». А за спинами солдат мелькают другие люди.
Девочка и мальчик стремительно приближаются друг к другу и белой черте, они летят к ней под острым углом; вот они уже совсем близко, вот тянут друг к другу руки; перед детьми, над вершинами деревьев, показываются первые солнечные лучи.
Писунчик и Анеля пытаются поймать друг друга за руки. Их пальцы соприкоснулсь, сплелись, в первом луче солнца пальцы кажутся прозрачными, а вокруг них золотое свечение. Мальчик и девочка, взявшись за руки, летят по обе стороны черты; преследователи слились в одну огромную толпу. Писунчик и Анеля одновременно поворачивают друг к другу головы. Они улыбаются друг другу, у обоих глиняные носы.
Картинка замирает, превращается в рисунок на странице, обрывается музыка; рисунок все уменьшается, под ним надпись «ВОТ и ВСЕ».