Как закалялся Штальц. глава 8

8

С партийным содиректором концессии у Ханса сложились корректные и весьма честные отношения. Он пришел из школы красных директоров, так называемой, кузницы кадров новых советских руководителей куда принимались коммунисты проявившие себя в период революции и гражданской войны. Его звали Иван Ни-ки-ты-тш Буров. До концессии он был руководителем среднего звена под Новороссийском, на бывших царских виноградниках Абрау Дюрсо. В этой связи проблемы зернового хозяйства и животноводства были для него новы. И что уж совсем было невозможным, к моему сожалению, так это научные дискуссии с ним. Во первых, из-за слабости его базовых знаний, а во-вторых, из-за необычайной силы партийных доктрин. Тем не менее, я от всей души старался как можно лучше выстроить нашу совместную работу.
Вместе с Иваном Никитичем они объезжали уже заколосившиеся, но еще зеленевшие поля с зерновыми. И с большим оптимизмом в голосе он обращался к Хансу на русский манер и спрашивал:
- Ханс Альфредович, урожай будет?
- Как бог даст.
- Вы еще верите в бога? Мы, коммунисты, уже не верим в догмы, а придет время - станем повелевать природой!
По мере созревания колоса, усиления жары голос Никитича был уже не столь оптимистичным. В этих областях уборка зерновых всякий раз оказывалась под угрозой из-за суховеев. Случалось, что за несколько дней эти горячие ветра на половину высушивали колос, так и не достигший достаточной молочной спелости. Тут уж кто угодно поверит в оккультные бредни Генриха про гнилые огненные места  на Маныче, вспыхивающие из-за проклятий, извергающихся огнем из земли  Сальских степей.
За годы пребывания в России Ханс заметил, как стремительно в стране развивалась уборочная техника. Ранее, в степи только лишь косилками на быках, называемыми «лобогрейками», заготавливали сено. Кроме бычьей тяги сидел еще мужик и отваливал в сторону скошенную траву. Но был еще и второй, который сгребал сено граблями и подавал его на платформу. Вот его-то видимо и звали ласковым именем, «лобогрей». Среди немецких машин не было ничего подходящего для сенокоса в степных условиях.
В первое время «лобогрейками» косили и зерновые. На несколько дней их собирали в копны и потом, с одной такой копны намолачивали от одного до двух центнеров зерна. Готовые к обмолоту копны подтягивали к установленным поблизости молотилкам. Кроме немецких были и современные американские сельхозмашины Advance Rumely, имевшие цепной привод к барабану и потому более экономичные.
К 1927 году русские полностью перешли на сотрудничество с американскими производителями сельхозмашин. Для своего «Гиганта» они закупили под урожай 1928 года уже 240 комбайнов. Конечно, с монокомбайнами в нынешнем понимании, на раздельной тяге и приводом, их не сравнить. Тем не менее, выстроенные в ряд на уборке серебристо-красные машины производили захватывающее впечатление. С другой стороны понемногу развивалось русское сельскохозяйственное машиностроение. Крупнейший завод находился в Нахичеванском Ростове, недалеко от опытной станции, с которой у нас были связи еще в 1926 году. Для организации производства были привезены самые современные станки из Германии и Америки, большей частью электрические. Было радостно смотреть на столь современные производственные цеха.
Когда впоследствии уже в 1930 году в Эссене, на сельхозпроизводстве Круппа Ханс бросил взгляд на цех, перепутанный всевозможными трансмиссионными блоками и ременными приводами, и сказал себе: «Бедный Крупп, как ты отстал!». Но это отставание, стремительно развивающаяся свободная рыночная экономика Германии, быстро преодолела.
Осенью 1930 года Ханса вместе с Фридрихом Янценом вновь направили в Москву с целью убедить русских в течение нескольких лет компенсировать в процентном отношении инвестированный капитал. По настоятельной просьбе Ханса их принял тогдашний председатель комитета по делам концессий Каменев. Это был почтенный господин, старый коммунист с острой бородкой, которого по сведениям тоже расстреляли за измену по приказу Сталина.
С полным пониманием дальнейшего развития проблемы концессии Ханс возвращался на Маныч, а Янцен в Эссен. Ход развития событий Ханса вполне устраивал, так как он был в полном неведении, что партийные функционеры на Северном Кавказе уже хотели взять его за воротник по политическим мотивам. С их стороны все было состряпано очень умно. Сначала, по настоянию оперуполномоченного Черникса, к Ивану Никитичу приставили сотрудника ГПУ.  Для этого откуда-то  выкопали венгерского коммуниста, который впоследствии должен был стать красным директором. Его звали Гулачи. Он унаследовал определенную репутацию, будучи соратником коммуниста №1 Венгрии Белакуна.
В дневнике Ханса не так уж много эпизодов о его злоключениях с «кровожадными» ГПУшниками, о которых его предусмотрительно предупреждал агроном-кадет Генри. Больше всего Штальц опасался, что ГПУ дознается о его интересе к экспериментам с полиплоидием. И уж тем более о том, что взятые им под Саратова экспериментальные семена, дают всходы на немецких полях в Германии, а не на Маныче.
На этом можно было бы поставить точку в истории с ГПУ, но этот случай дал понять, что мне нужно быть начеку. И следующий шаг не заставил себя долго ждать. Рабочего столярной мастерской объявили в организации саботажа. Саботажником оказался немец из Германии Лопенс, который совершенствовал свои профессиональные навыки еще в русском плену после Первой мировой и возможно даже заразился там коммунистическими идеями. Теперь он держался нейтральных взглядов и мы, его соотечественники, определенно считали его исцеленным от коммунизма. Со своей стороны, мы были убеждены, обвинения в саботаже бездоказательны. Это какая-то злая шутка" - с надеждой отмечал Ханс в своем дневнике. Точно так, как верили члены семей всех репрессированных. Там разберутся... Там же не дураки... И продолжали писать письма во все инстанции, и верили.
Ханс не стал дожидаться пока его  привлекут по сфабрикованному делу Лопенса и этого прыщавого паренька, и решил сам проинформировать начальство в Москве о том, что твориться здесь, на местах. С этой целью он забронировал билет на ночной поезд до Москвы. И это оказалось весьма кстати. «Проводить» его пришел тот самый Черникс. Возможно, он хотел арестовать Ханса тут же на вокзале, но тот опередил его. В разговоре вполне безобидно Ханс заметил, что едет в Москву для переговоров в правительстве. В этой ситуации он так и не рискнул провести задержание. Решил дождаться его возвращения.
В Москве, о случившемся Ханс доложил, как в Министерстве сельского хозяйства, так и в комитете по концессиям. Везде отреагировали приблизительно одинаково, мол, не сходи с ума. Ханс же настаивал на отъезде в Берлин или Эссен в фирму Крупп, чтобы однажды утром они там не прочитали в немецких газетах такие заголовки: «Местные коммунисты открыли процесс против представителя фирмы Крупп». В этом он был убежден, так как знал, что в деле Лопенса фигурировала признательная формулировочка, «был под влиянием доктора Штальца». Только оказавшись в Германии он узнал из телеграммы Леманна, что в суде Лопенса оправдали, а «дело в отношении Штальца не возбуждали». По этому поводу приятель Генрих долго смеялся, как Ханс поспешно драпал из России.