Окончание новой книги Голубая перепись лет

Как замечательно устроено всё живое! То, на чём оставил след злой умысел – насилие, подлость, человеческая гордыня или трусливое предательство, – ветшает во времени, крошится на фрагменты и умирает. Житейское море приливной волной выбрасывает на берег старые бакены, разорванные сети, обломки кораблекрушений и дохлую рыбу. Оно избавляется от всего, что несёт на себе печать смерти.
Напротив, доброта, способность жертвовать собой во благо другого, любовь (любовь не к себе, граничащая с самолюбованием и требующая от мира повиновения и жертвы, но любовь высокая, животворящая, летящая, как птица, над обстоятельствами и провалами пути) являют собой человеческие качества совершенно иной природы.

У английского поэта XIX века Перси Биши Шелли есть замечательные слова: «Истинная любовь тем отличается от золота и глины, что она не становится меньше, будучи разделенной».
Слова Шелли – это, пожалуй, одна из формул определения добра и зла.
Как бы зло ни рядилось в добренькие одежды, как бы добро ни принимало порой жёсткие принудительные формы, если посмотреть на двух ряженых антагонистов глазами поэта, то (как в сказке про голого короля) – причудливые одежды их не перепутают.

То, что любовь и доброта, будучи разделёнными, не уменьшают своих значений, говорит об их универсальной сущности. Всякое произведённое над ними деление, любой порез, вызванный прикосновением остроконечных выступов бытия, затягивается и заживает. Поверхность смыкается, как ряска потревоженного болотца, – любовь забывает, а доброта прощает случившееся.


На этой свободной и веселящей душу ноте автор заканчивает первую часть повествования об изографе и чернеце божьем Венедикте Аристове и милой пичужке Младе Летовой, процветшей сквозь его голубую перепись лет.
Почему «голубую»? Настало время объяснить и это.
 
Если в солнечный день подняться на прибрежную кручу, выступающую над морем (например, на Святую гору Афон), и окинуть взглядом морскую даль до самого горизонта, мы не приметим ни чёрных глубоководных «пролежней» дна (хотя они наверняка есть), ни причудливых, поросших тиной корпусов затонувших кораблей. Вместо опасностей и тревог житейской лагуны увидим только бесконечную голубую даль. И, очарованные этим блакитным великолепием, скажем:
– Цвет прожитых лет – несомненно, голубая лазурь! 

С годами мы обретаем способность смотреть на себя и на пройденный жизненный путь со стороны. Повторно, как бы вослед самим себе мы отправляемся в житейское плавание, чтобы восстановить безвозвратно канувшую в Лету перепись наших былых перемещений по чёрным впадинам дна.
И пока мы живы, живы наши воспоминания. Значит, жива и вся не до конца прожитая наша жизнь, каждое её мгновение!
Но теперь мы смотрим на собственное многолетие с высоты приобретённой с годами мудрости. Мы видим бесконечную лазоревую даль, искрящуюся в лучах полуденного солнца. Вот, оказывается, каким оказался фарватер нашей непростой судьбы – сверкающей дорожкой среди голубых проталин времени!

– Да что вы такое говорите: «сверкающая дорожка»!  – воскликнет иной читатель и даже нахмурится, протестуя против авторского «поверхностного» взгляда на глубины человеческой судьбы. – Жизнь прошла, как одна понурая толкотня за право выжить. Весь ваш хвалёный голубец, как контрольный выстрел в небо, уместился в «голубом» экране бузотёра-телевизора! А вы говорите…
  – Что тут скажешь? Вспомним ещё раз слова Антония Великого: «Солнце скрывается от лишённых зрения». Выходит, вернуть зрение человеку, потерявшему его по той или иной причине, и есть главная задача искусства и в том числе литературы.
Разбудить глаза, распахнуть гардины тяжёлых слипшихся век, насытить друг друга светом – обрадовать друг друга!
И пусть кто-то над нами посмеётся: «Тоже мне, нашлись китайские фонарики!»
Верно, крот в своей земляной пещерке их не повесит. Да он и не поймёт, почему люди улыбаются, и что вообще всё это значит…